x x x Сидел на террасе, говорил с генералом X. Накануне он дал мне читать пьесу молодого провинциального автора. Пьеса мне не понравилась. Я сказал. Он обиделся - потому что пьеса отчасти о нем. Заговорили о литературе вообще, о стихах, о Симонове, о Маяковском. X. поморщился. - Маяковский! Ведь, между нами говоря, мы его, этого Маяковского, только за политику ценим. - Послушайте! Что вы говорите?! Это - прекрасный поэт. - А-а! Махнул рукой. Замолчал. Поджал губы. Скорее всего, побоялся ругать поэта, названного первым и лучшим. x x x У Ксении Михайловны очень хороший московский выговор. Очень по-московски акает. Рассказывает, что над нею всегда посмеивался Вячеслав Яковлевич, передразнивал ее: - Пайдем, прайдемся па Невскаму. (В записи это выглядит каким-то восточным акцентом. У москвичей "а" - широкое и короткое). x x x Рассказывал генерал О.: командующий Эн-ской армией Ефремов погиб в бою на Западном фронте. Через несколько дней немцы бросали с самолетов листовку, в которой сообщали, что нашли тело генерала Ефремова и "похоронили его с воинскими почестями, которые заслужил этот храбрый генерал". Ради чего это было сделано? Чтобы наши военачальники стремились активнее погибать? x x x Ксения Михайловна - про соседей: - Комики в нашем домике. x x x Она же: - Все у него как-то огурцом выходит. То есть неладно. x x x Вторую неделю сижу на диете, глотаю какие-то американские пилюли, пью ессентуки. На смену прекрасному самочувствию, ощущению вернувшейся молодости, здоровья пришло то, о чем я уже думать забыл. "Желудочник" я очень старый. В детстве в Мензелинске перенес тяжелую форму дизентерии, чуть не умер, с тех пор постоянные неполадки в этой области. Лечился и в Ессентуках, и в Железноводске, и у профессора Беленького, и у профессора Бичунского, и у А.Д.Сперанского... Лет десять сидел на диете. Смеялись, будто мама протирает мне по утрам через сито манную кашу. Черного хлеба я не ел. Жареного не ел. Кислого не ел. Копченое от меня прятали под замок. И все это не было блажью. Малейшие нарушения диеты вызывали расстройства. И вот - голод. Ем не черный хлеб, а суррогат его, в котором муки было куда меньше, чем отрубей, соломы, целлюлозы и даже, говорят, глины. Хлеб этот не ломается, он - вязкий (был таким, потом, к весне, от него вдруг пахнуло настоящим ржаным хлебом). Выше я где-то уже перечислял, что мы ели. Повторяться не буду. С аппетитом ел я, например, столярный клей и подошвенную кожу. И - хоть бы что. И кожа, и глина, и солома, и столярный клей отлично переваривались - ни малейших признаков гастроэнтероколита. Вообще для ученых медиков голодная зима 1941/42 года дала, я думаю, массу интереснейшего материала, задала сотни, если не тысячи загадок. Такой, например, факт. Несколько лет назад под нижней губой у меня выросла и с каждым годом увеличивалась в размерах бородавка. Она мешала мне бриться, я постоянно задевал ее, возился с йодом, квасцами и тому подобным. В начале апреля на Каменном острове вдруг замечаю, что бородавки этой нет. Я съел ее. То есть, не я сам, не зубами, а мой голодающий организм ее съел. Потому что, голодая, человек занимается самопоеданием. Прежде всего исчезают, поглощаются жиры. Потом наступает очередь других тканей. Уходят мышцы. И в первую очередь, я думаю, - все ненужное, лишнее. Опухоли, например, вроде моей бородавки. Интересно, как обстояло дело с опухолями злокачественными... Между прочим, тем обстоятельством, что человек начинает худеть за счет жиров, объясняется, почему женщины стали умирать в Ленинграде позже (в среднем месяца на полтора-два). У женщины, как известно, больше жировых отложений. Последнее время в Ленинграде я чувствовал себя отлично. Месяца два и в самом деле испытывал что-то вроде возвращения молодости. Впечатление, будто весь организм обновился. Так оно, вероятно, и было: на смену ушедшим, съеденным, сгоревшим клеткам пришли новые. И по-прежнему и желудок и кишечник работают отлично. Безотказно. Но вот я попадаю в Архангельское. Как человека, перенесшего ленинградский лютый голод и при этом не имеющего никаких жалоб, меня сажают на общую диету. Надо сказать, я не злоупотребляю этим. Кровавых бифштексов не ем, уксуса и горчицы за столом не трогаю. Заказываю манную кашу на молоке, какао, яйца всмятку, бульон, котлеты... И все-таки... Уже дней через десять появляются один за другим симптомы, от которых меня избавили голод и блокада. Почти каждый день я сижу в очереди к врачу. Меня переводят на "щадящую" диету, потом на строгую диету. Назначают минеральную воду. Грелку на живот. Поговаривают о больнице. x x x В парке военного санатория симметрично расставленные изящные скульптурные группы: "Менелай с трупом Патрокла". "Давид убивает Голиафа". "Геркулес душит Антея". Во всяком случае, если не стоят, то должны были бы стоять. x x x Искусство - это возвращенное детство. x x x Вчера появился "новенький" - генерал Петров, герой Одессы и Севастополя. Я с ним не заговаривал, но чем-то он меня покорил, что называется, с первого взгляда. Вероятно, среди тех, кто меня окружает, есть личности незаурядные, глубокие, сильные (медсестра Анечка, влюбившаяся в тяжелораненого пленного финна, потерявшая через два года ноги и упорно осваивающая протезы), но в целом публика скорее раздражающая, чем вызывающая восхищение или преклонение. Бесконечный преферанс, козел, шашки... Читают, как правило, только молодые, то есть те, кто помоложе. И вот появляется этот невысокий сухощавый человек в пенсне. Читающим я его, правда, не видел. Но и представить его за пулькой, за игрой в домино, просто развалившимся в шезлонге - невозможно. Сконцентрированная энергия. Ходит, даже здесь, в санатории, быстро, как будто опаздывает куда-то. У него довольно заметный тик, результат недавней контузии: слегка подмигивает, помаргивает, дергает головой. Приехал он с сыном. Сыну лет семнадцать, похож на молодого Пушкина. Он - в полевой форме, служит адъютантом при отце. Между собой отец и сын - даже наедине - на "вы": - Петров! Эй, Петров! - Так точно, товарищ генерал. - Узнайте, когда принимает окулист. - Есть, товарищ генерал. Узнать, когда принимает окулист. Рука под козырек, четкий поворот через левое плечо... Тук-тук-тук... x x x Застал я здесь еще одного юношу - сына легендарного генерала Панфилова, героя прошлогодних боев под Волоколамском. Были соседями два или три дня. x x x Командир полка - другому: - А сколько у тебя орлов осталось после этого боя? x x x 22 августа 42 г. День пригожий. Не жаркий, но по-настоящему летний. Все еще в цвету. Зелень еще густа, ярка, не жухнет. И так хорошо, сочно и пряно пахнет. Утром получил с оказией письмо от К.М.Жихаревой. Просит передать два пакета (с книжками, бумагой, мулине и пр.) - один нашему общему врачу Наталии Сергеевне, другой - бывшей ее соседке по палате. "В награду" сообщает мне новость: война кончится 23 сентября!.. После завтрака, поработав часа полтора, сидел в саду, читал воспоминания генерала Брусилова, ответил Кс.Мих., ходил на почту, оттуда прошел в село Архангельское. Разыскал тамошнюю церковь - единственную достопримечательность Архангельского, которую еще не видел. Церковь старинная, XVII века, но даже по нашим масштабам запущена до безобразия. Кресты сняты. Колокольня, поставленная Юсуповым в 1819 году, сломана наполовину перед прошлогодним наступлением немцев. Церковь стоит на крутом и очень высоком берегу Москвы-реки. Небольшой погост возле нее тоже бесстыдно запущен и загажен. После обеда, немного полежав с грелкой, работал. Вечером, изменив обыкновению, ходил на концерт. Против ожидания концерт очень хороший. Чудесный женский дуэт - старинные русские песни. Перед сном еще поработал, написал маме и Ляле. Никто не поздравил меня. Но сам этот день был хорошим подарком... x x x Генерал Петров пробыл в Архангельском четыре дня и не выдержал - уехал. Я видел, как он шел с маленьким чемоданчиком (другой чемодан, побольше, нес сын его), а рядом семенил тучный Ошмарин, уговаривал Петрова остаться. - Нет, нет, - говорил Петров, дергая головой, - не уговаривайте. Я выспался, отдохнул, с меня хватит. И уехал. На фронт, конечно. x x x Москва. Госпиталь при клинике проф. Кончаловского. Неделю назад военно-санитарная машина привезла меня сюда прямым рейсом из Архангельского. По Архангельскому я скучаю не очень. С удобствами и питанием здесь, конечно, похуже, в палате кроме меня еще семь человек, но люди - интереснее. Работать хожу по вечерам, с разрешения начальства, в ординаторскую. x x x Раненых одолевают студенты-кураторы. Два часа подряд (положенное по расписанию время) терзают попавшего в их руки солдатика расспросами: не болел ли кто-нибудь из родственников туберкулезом или венерическими болезнями, не чувствует ли он боли в pilorus, был ли стул, какой консистенции и так далее. Мнут живот, колотят по спине (это называется выстукиванием). После одного такого кураторства белорус Стасевич, натягивая рубаху на разрисованный химическим карандашом живот, сказал: - Ни. Отсуда живым нэ выйдешь. x x x Мой сосед Бородин. Воронежец. Рабочий. 34 года. Нефрит. Отеки на лице. Степенен, медлителен, выкуривает одну папиросу в два дня. Когда говоришь ему "спокойной ночи", отвечает: - Взаимно вам. x x x В палате лежит некто Королев, белорусский партизан. Два сына его пропали без вести на фронте. Одному - 20, другому - 22 года. Оба - командиры, только перед войной кончившие военные училища. Один (старший) был в Белостоке, младший - в Новгороде. За все время войны родители не получили от них ни одного письма. Королев - высокий, сухой, с очень белыми, крупными зубами, с выдающимся кадыком, бритоголовый. У него желтуха. Жена его и двое младших детей эвакуированы в Туркмению. О сыновьях он способен думать и говорить без конца. Вернулся с концерта - из клинической аудитории: - И тут не могу забыть о них. Сижу и оглядываюсь, а вдруг да среди раненых Володька и Павел? А? x x x "Колымажка" - так называют в госпитале тележку, на которой возят в операционную раненых ("Меня на колымажке в палату привезли"). x x x Осень. Раненый мечтает о доме: - Эх, красота сейчас! Осинки - красные, березки - желтые... x x x Госпиталь помещается в клинике Медицинского института на Пироговке. Кино и концерты - в аудитории, где на черной доске еще не стерты формулы и рецепты. x x x Палисадник у госпиталя. Раненые - в серых халатах и в самодельных киверах (треуголках), сделанных из газеты. Прогуливаются и по тротуару - у трамвайной остановки. x x x Пожилая сестра в госпитале - раненым, вернувшимся с прогулки: - Ну что, нагулялись, гулеры? x x x Раненый: - Я могу курить, а могу и не курить. Стасевич: - Значит, ты нэ курец, такой человек называется пустокурец. x x x Госпиталь. Концерт - в аудитории. Выступают солисты Большого театра. У подножия амфитеатра выстроились полукругом коляски с тяжелоранеными. От "хирургических" дурно пахнет. Заслуженный артист республики, бас, поет "Застольную песню" Бетховена. За его спиной на черной доске полустертая запись, сделанная днем, на лекции: 1. Перитонит, общий и местный (диффузный), острый и хронический, первичный и вторич- x x x Госпиталь. Палата тяжелых больных. Раз в четыре дня приезжает к ним кинопередвижка. Чтобы не утомлять раненых, показывают не больше двух-трех частей. Таким образом, две серии "Петра Первого" демонстрируются тут в течение полутора месяцев. Многие не доживают до последней части. x x x Бесконечные разговоры о втором фронте: - Ох, высадить бы полтора миллиончика - в Бельгии или в оккупиванной Франции. Жестокое дело будет! Красивое дело!.. x x x Врачи в госпитале приспосабливаются к понятиям раненых. Вместо "Стул был?" спрашивают: - На двор ходил? x x x В госпитале. Говорят о семейной жизни, о необыкновенных случаях, когда супруги, после четырнадцати лет идиллической совместной жизни, вдруг начинали ссориться и разводились. Белорус Стасевич: - Есть старая присказка: если черт у хату всэлится - дед с бабой делится. x x x Раненый вернулся с комиссии. - Ну, нянечка, до свиданьица, на днях в отпуск еду. - Ну, путь добрый тебе. А у меня муж и четыре брата в бессрочный уехали. - В Землянск? - Да. В Землянск. x x x Про тяжелораненого: - Нет, братцы, такого шоколадом корми - не поправится. x x x Батальонному комиссару, тяжелораненому, не спится. Восемнадцать суток без сна. - Только засну - сразу война снится. Другому "все мерещится, будто из меня сделали гусеницу танка и я все верчусь и верчусь". x x x Новенький в госпитале: - Как у вас тут насчет блох и прочего? - Небольшие десантики бывают. x x x "Россия сильна чрезвычайно только у себя дома, когда сама защищает свою землю от нападения, но вчетверо того слабее при нападении..." Достоевский. "Дневник писателя" x x x Дом "в усиленно-русском стиле". Там же x x x В госпитале. Раненый танкист в самокатной коляске. С трудом разворачивается и вкатывает свою тележку в узкую дверь уборной. - Эх, мать честная! Когда-то шофером первого класса работал, а тут в сортир не могу въехать. x x x Раненый белорус перед операцией волнуется, спрашивает у врача: - А что вы со мной робыть будете? - Что-нибудь сробим. x x x Палата в госпитале. Восемь коек из никелированных дутых труб. Такие же - стальные - столики. Стены как во всех больницах. Кремовая панель, верх и потолок белые. Очень высоко под потолком, в матовом круглом плафоне одна-единственная лампочка. Стены украшают три картины: очень дурно, аляповато написанный маслом портрет Сталина, пейзаж и натюрморт - цветы, рассыпанные по столу. Посреди палаты - маленький белый столик, на нем играют в домино, тут же ставится поднос с хлебом и прочее, когда наступает долгожданный час обеда. x x x Тараканов в России издавна зовут прусаками, в Пруссии - русскими, русаками. Во времена Данте и Боккаччо флорентийцы называли их сиенцами, а сиенцы - флорентийцами. x x x Майор Пресников рассказывал вчера совершенно мюнхгаузеновскую историю. Клянется, будто своими глазами видел, как неприятельский снаряд попал в жерло нашего орудия, не взорвался и заклинил ствол. x x x Раненым скучно. Душа-парень Борискин утром объявляет: - Беру на себя обязательство уничтожить пятьдесят мух. Весь день посвящен охоте на мух. - Они, черти, рассредоточиваются ловко! - Ага. Маневренность у них хорошая. - О! О! Смотри, пикирует!.. x x x Как странно, вероятно, звучит для какого-нибудь читателя пионера или комсомольца выражение "обедали за высочайшим столом". Что значит высочайший? Выше некуда? Вот неудобно небось было обедать! А стулья? Тоже высочайшие? x x x В госпитале раненый, получивший передачу, угощает другого: - Сосед, на рыбы... - Не имею нахальства отказаться. x x x Раненый командир, лейтенант, лет под сорок, из деревенских, рассказывает разные "загадочные случаи" из своей жизни. - Я, конечно, не верю, это есть плод суеверия, и, конечно, никакого колдовства нет, но вот это был, действительно, такой факт... Рассказывает, как в деревне, когда был он еще совсем молодым парнем, приснился ему такой сон. Будто сидит он в избе у окна, зевает. Зевнул - и рукой провел по щеке. Смотрит: что такое? Рука черная. Вытер руку, опять провел по лицу - опять рука черная. По другой щеке провел - ничего. А на другой день была у них в деревне вечеруха. Он танцевал. А его троюродный брат напился, с кем-то подрался, замахнулся железным болтом и нечаянно ударил вместо супротивника - рассказчика, этого будущего лейтенанта. Тот в "горячке" боли не почувствовал, только схватился за щеку. - Посмотрел на руку - красная. Тут я свой сон и вспомнил. Кто-то из слушающих замечает: - Говорят, сон в руку - токо до обеда. Рассказчик: - Ну, это не показатель. x x x С первых дней мировой войны 1914 года в Англии стал популярен, стал крылатым такой циничный лозунг: "Англия будет драться до последнего русского солдата". Не вспомнилась ли и не пришлась ли по душе эта милая шутка отцов выросшим и возмужавшим деткам? x x x Прочел у Честертона{409}: "Детям кажется, что малейшее несчастье влечет за собой гибельные последствия. Заблудившийся ребенок страдает не меньше обреченного на адские муки грешника". До чего же это верно, как долго и упорно живут в памяти эти ужасные страдания, это чувство обреченности, охватившее заблудившегося, потерявшего маму! x x x В госпитале. Лейтенант Борискин, двадцатисемилетний красавец, рязанский, рассказывает историю своей женитьбы. Он еще учился на третьем курсе Московского текстильного института. Родители были против этого брака. У жены тоже. Своих комнат ни у жениха, ни у невесты не было. Решили "расписаться" тайно. В назначенный день долго ходили у подъезда загса, не решались войти, стеснялись. Наконец набрались храбрости, вошли. - Жена, правда, еще раз хотела смыться, но я ее поймал на лестнице. Вошли. Сидят все такие торжественные, с шаферами, с родственниками, с букетами... А мы и одеты-то по-будничному. Сидим, робеем, ноги под стульями прячем. Вдруг дверь открывается, выходит какая-то мымра и кричит: - На брак! Так, вы знаете, в санаториях кричат: на душ! Расписались кое-как, вышли на улицу. - Ну, - говорю, - жена, давай пошли по домам. x x x Генерал Гейман - один из участников русско-турецкой войны 1877 - 1878 гг., "герой Ардагана" ("витязь Ардагана", как назвал его корреспондент "Нового времени" Симбирский), был сыном барабанщика-еврея. Чтобы в те времена еврею дослужиться до такого высокого военного чина - мало было быть просто умным, просто храбрым, просто талантливым. В каком-то отношении надо было быть выше корсиканца Буонапарте. x x x Рассказ или пьеса, маленькая комедия. История Федьки Калюжного (рассказанная им товарищам по палате). На фронт пришли посылки. В одной из них - письмо ("Дорогой неизвестный боец, пишет тебе неизвестная тебе" etc.) Московский адрес. Посылка досталась Ф.Калюжному. Завязалась переписка. Товарищ Калюжного заболел, его направляют в Москву лечиться. Калюжный дает ему адрес девушки, просит навестить. Тот из московского госпиталя звонит или пишет открытку, выдает себя за Калюжного. Свидание. Может быть, женщина не молодая и не красивая. - Я не думала, что мы встретимся. А ему... ему приятнее, если пишет молоденькая. x x x Фамилии раненых: Фень, Чемерис, Подопригора. x x x - Что сегодня в кино? - Мировая картина в десяти сериях: "Несчастная мать сопливого ребенка". x x x Пить чай (вместо сахара) "с дуем", то есть дуть на блюдечко. Вполне заменяет сахар. Знаю по собственному опыту. Пил так без малого 12 месяцев. x x x А то еще есть другой способ: повесить кусочек сахара на ниточке, раскачать его - он по очереди всех чаевничающих обойдет и по зубам пощелкает. x x x Широкая натура (из рассказов раненого лейтенанта) - Она мне на шею кинулась и говорит: "У меня муж есть, я Славку Харитонова безумно люблю, а тебя еще больше!" x x x У Честертона - панегирик туману. "В тумане получает материальное воплощение та внешняя сила, которая придает уюту чистое и здоровое очарование". И ниже: "Я не без основания подчеркиваю высокую добродетельную роль тумана, ибо, как это ни странно, но атмосфера, в которой развертываются романы Диккенса, часто важнее их интриги". До чего же это здорово, как верно!.. Не прошло года с тех пор, как я читал "Большие надежды", а я уже не мог бы, вероятно, пересказать содержание этого романа. Атмосфера же его живет со мной и во мне, и, думаю, будет жить всегда. x x x Молодой профессор осматривает раненого, пальпирует желудок. Руки у него - холеные, красивые, голову он повернул, задумчиво смотрит в окно, похоже, что играет что-то грустное, элегическое на рояле. x x x "Можно замолить даже такой поступок, как убийство, но никогда не простить себе опрокинутой миски с супом". Почему я выписал эти слова из книги Честертона о Диккенсе? Потому что они обо мне! Это - та мисочка с супом, которую принесла мама в феврале из Дома писателя. И именно эту опрокинутую мисочку, я, вероятно, никогда не смогу простить себе. x x x Уж поскольку начал записывать в эту тетрадь о некоторых своих ленинградских злоключениях, запишу и московское продолжение этой муторной и нелепой истории. В середине октября разыскал и навестил меня в госпитале Женя Шварц, приехавший по театральным делам из Кирова. С тех пор, как я его не видел, он похудел ужасно, рядом с ним я - толстяк. И в самом деле - таким полным, упитанным, толстощеким, как этой осенью, я никогда не был!.. Женя порадовался счастливому повороту в моей судьбе. Признался, что не верил в возможность моего спасения. В Кирове слышал, что я погиб. В конце месяца меня выписали из госпиталя. Куда идти? Беспокоить Розалию Ивановну не хотел. Лучше бы всего устроиться в гостиницу. Но как это делается в военное время, сообразить не мог. Маршак в Москву еще не вернулся. Идти в Союз, к Фадееву - не хотелось ужасно. Не знал, что идти придется все-таки... В гостинице "Москва" разыскал Евгения Львовича. Он повел меня к администратору. Отрекомендовал с самой лестной стороны. Однако на того это нисколько не подействовало. - Ничего нет и в ближайшее время не предвидится. У самого Шварца комната совсем маленькая, даже без дивана. - Погоди, что-нибудь придумаем. В конце концов, на улице переночуешь, беспризорнику не привыкать. Ты Колю Жданова знаешь? - Читал, но лично не знаком. - Пойдем к нему. Он человек удивительно симпатичный. И номер у него тоже симпатичный. Главное большой, я сам там две ночи проспал на диване. Ленинградский критик Н.Г.Жданов оказался и в самом деле ни редкость милым, радушным и очень веселым человеком. - Какие могут быть разговоры! Конечно, Алексей Иванович, переезжайте сегодня же... Правда, кровати у нас сейчас обе заняты, пока придется на диванчике... Большой двухместный номер делил с ним в то время военный фотокорреспондент Т. Николай Гаврилович вместе со мной спустился в вестибюль к администратору, я заполнил анкету, сдал на прописку паспорт. Спал на довольно широком и не таком уж жестком диване. А рано утром пришла горничная и принесла мне какую-то бумажку. Зав. паспортным столом гостиницы сержант Жаров срочно приглашал меня явиться... Явился. В вестибюле, где-то в глубине, за массивным барьером, за спинами администраторш, сидел за своим столиком невысокий парень в милицейской форме. Встретил он меня негодующим возгласом: - Вы что - смеетесь? Я сделал серьезное лицо и сказал, что не смеюсь. Он бросил на стол мой паспорт. - С таким паспортом, с тридцать девятой статьей, имеете нахальство лезть в гостиницу! Я стал объяснять ему, что произошла ошибка, что да, я действительно был лишен ленинградской прописки, но потом недоразумение разъяснилось, прописка была восстановлена. - Посмотрите, говорю, пожалуйста, полистайте паспорт. Тут, вероятно, следует записать, хотя бы для потомства, что же случилось. А случилось то, что когда "ошибка" выяснилась, дня за два до вылета из Ленинграда меня вызвали в 7-е отделение милиции и сказали, что я могу получить новый паспорт. Но для этого требуется представить три или четыре фотокарточки. - Где же я их возьму? - сказал я. - Фотографии ведь в городе не работают. - А этого мы не знаем, - сказал начальник паспортного стола. Вот тут-то, наивный человек, я и сделал роковой ход. - Может быть, можно ехать со старым? - сказал я. - Может быть, вы поставите штамп в этот, в старый паспорт? - Как хотите, - усмехнулся начальник. Теперь мне кажется, что усмешка его была зловещей. Но в ту минуту я предпочел не заметить этого оттенка. Очень уж надоела мне вся эта волынка. Еще бегать за фотографиями!.. Вот именно этот подозрительный, с зачеркнутой и восстановленной пропиской паспорт я и представил сержанту Жарову. Могу ли я по совести осудить его за те слова, какими закончилась наша беседа: - В двадцать четыре часа покинуть Москву. Вернулся я в свой ("свой"?!) номер совершенно растерянный и удрученный. Милейший Николай Гаврилович как мог утешал меня. Посоветовал звонить Фадееву. С трудом дозвонился до Союза. Фадеева нет и до понедельника не будет. С не меньшим трудом, с помощью Жданова, узнал домашний телефон Фадеева. Не будь рядом Жданова, не стал бы, пожалуй, звонить. Однако перешагнул через неохоту, через застенчивость, позвонил. Сказал, что у меня новые неприятности. - Приезжайте. Расскажете. Поможем. - Когда можно приехать? - Сейчас. Был у него в Комсомольском переулке, где-то на Мясницкой. Он при мне позвонил своему заместителю Скосыреву. И я тотчас поехал на улицу Воровского к Скосыреву. Там просидел в приемной часа полтора... Получил бумагу, адресованную в 50-е отделение московской милиции: Союз писателей просит прописать такого-то временно в городе Москве. Поздно вечером был в милиции. Начальник выслушал меня не очень доверчиво. - Пропишу на три дня. А о прописке более длительной хлопочите через городской отдел. И началось... На другой день выстоял и высидел огромную очередь на Якиманке. Тамошний начальник сказал: - Даю разрешение на две недели. Запросим сегодня же Ленинград. Если выяснится, что прописки вас не лишали... - Да в том-то и дело, что лишали!.. Но это была ошибка... Пытаюсь объяснить, как все было. Ему некогда слушать. - Одним словом - даю указание пятидесятому отделению прописать вас на две недели... И вот уже восьмой, кажется, день живу на пороховой бочке. x x x Вернулся в Москву Самуил Яковлевич. Был у меня в моем номере. Да, он уже наполовину мой, фотокорреспондент Т. уехал. Я занимаю одну из двух семейных кроватей. А на диванчике у противоположной стены каждую ночь спит какой-нибудь приезжий - с фронта, из Ленинграда или из тыловых городов, из эвакуации. Наш номер, так сказать - гостиница в гостинице. С.Я. сидел у нас около трех часов. Пытался "организовать" ужин, звонил метрдотелю, директору ресторана, но ничего, кроме прогорклой тушеной капусты, нам не принесли. x x x Был в Детиздате. Случайно узнал, что они еще зимой, кажется в Кирове, куда были эвакуированы, переиздали "Пакет". Сделали это, как я понимаю, только потому, что считали меня погибшим. Неожиданно и очень кстати получил деньги. x x x Стоял в очереди на главном телеграфе, посылал телеграмму своим. Впереди какой-то плотный, рослый, статный генерал. Телеграмма его лежала на бортике перегородки. Я машинально заглянул: В Ташкент Игнатьевой: "Все отправлено малой скоростью остался холодильник и мелочи"... Отошел немного в сторону, посмотрел: да, граф Игнатьев{413}, "50 лет в строю"!.. x x x Октябрь 1942 г. В ресторане гостиницы "Москва" еще играет джаз, но кормят плохо, по талончикам, с хлебом или без хлеба, в зависимости от категории. Среди обедающих преобладают военные - большей частью средний и старший начсостав. Водку официанты где-то добывают, но за особую мзду - не больше пол-литра на душу. Заселена гостиница тоже главным образом военными, ответственными работниками и партизанами (приехавшими получать ордена)... Много и нашего брата - свободных художников. Живут здесь сейчас Д.Шостакович, Л.Утесов, И.Эренбург, Павло Тычина, много белорусских и ленинградских писателей. В номерах запустение, белье не меняют неделями, жиденький и чуть теплый чай подают в стаканах без блюдечек. x x x В Охотном ряду, на Кузнецком, на улице Горького часто можно увидеть американских, английских, польских солдат и офицеров. Пожалуй, наиболее боевой, бравый, воинский облик имеют поляки. У американцев вид совершенно штатский. Сутулятся, шагают не в ногу, размахивают руками. x x x Рассказывает Е.Л.Шварц. В каком-то среднеазиатском городе артисты эвакуированного столичного театра устроили по какому-то, уж не помню, случаю банкет, на который пригласили и гастролировавшую в городе труппу лилипутов. Лилипуты были тронуты, за ужином выпили, еще больше растрогались и стали жаловаться Евгению Львовичу - не на судьбу свою, а на изверга-администратора, который, по их словам, нещадно их эксплуатирует. - Вы только представьте! - говорили они со слезами в голосе. - Что он делает?!! Нас двадцать четыре человека, он счет в филармонию выписывает на двадцать четыре кровати, а сам две кровати вместе сдвинет и всех нас туда уложит, как собачек. А среди нас ведь и женатые есть! x x x 74-я пехотная дивизия была сформирована осенью 1914 года в Петрограде преимущественно из швейцаров и дворников. Поначалу показала очень плохие боевые качества, потом выправилась, ее хвалил Брусилов. x x x Меню "литерной" столовой провинциального города: "Компот из сухих фруктей". x x x Светская дама военного времени. Пьет чай. Гость (от чая отказался, сидит в пальто) чем-то ее насмешил. Она хохочет с трагическим выражением лица. - Погодите, оставьте, не смешите, у меня сахар во рту тает!.. Пьет вприкуску. x x x Ноябрь 1942 г. Поздно вечером иду по Тверской. Холодно. Темно. Метет пурга. И вдруг откуда-то словно из-под земли, из подземелья - песня. Останавливаюсь, оглядываюсь: откуда? Стоит на углу куцая, на курьих ножках застекленная будочка регулировщика движения. В будке - за стеклом толстощекая русская девушка в милицейской форме, в круглой меховой шапке. Пригорюнилась и поет: Ой ты, домик мой, домок, Ой ты, терем, тяремок... x x x На московских рынках больше серых шинелей, чем штатских пальто. Большинство торгующих - инвалиды Отечественной войны. У многих по пять-шесть цветных полосок на правой стороне груди. x x x Продуктовые сумки, которые до войны назывались "авоськами" (авось что-нибудь попадется), теперь называют "напрасками". x x x В очередной раз кончилась моя прописка. В очередной раз пишу заявление начальнику 50-го отделения милиции. Жданов, видя, как я терзаюсь, говорит: - Чего вам ходить? Давайте я схожу. Мне проще. Правильно. И вид у него импозантнее. Ходит он в командирской морской шинели, на фуражке - "краб". Некоторое время Коля работал корреспондентом на Балтийском флоте, потом по состоянию здоровья его отчислили. Теперь работает в ТАССе. Тронутый его предложением, вручаю ему свое пространное заявление. Вечером он возвращается, я спрашиваю: - Были? - Да. Был, конечно. - Ну и что? Видели начальника отделения? - Видел. Славный дядька. Говорит: пусть живет сколько хочет. - Так и сказал? - Да. Так. Буквально. - "Сколько хочет"?!! - Сколько хочет, говорит, столько пусть и живет. Утром Коля уходит к себе в ТАСС. Я сажусь за наш общий маленький письменный стол, выдвигаю машинально ящик и вижу там какие-то бумажные клочки. Смотрю - мой почерк. Пытаюсь понять, что это. Складываю, как складывал в детстве кубики. Что такое??! Мое заявление на имя начальника милиции! В левом верхнем углу резолюция: "Отказать". Добрейший Николай Гаврилович не хотел, видите ли, меня огорчать. Ох, и рассердился же я... Вечером между нами произошла первая крупная ссора. x x x До сих пор я не тревожил Самуила Яковлевича. Он даже, кажется, не знал о моих прописочных злоключениях. Вчера был у него, рассказал... Он тут же забил тревогу. От Маршака я вчера узнал, что большую, если не решающую роль в моей судьбе сыграл Л.Р.Шейнин, писатель (автор жизнеописания Леньки Пантелеева Первого) и крупный работник прокуратуры. Сегодня я звонил Шейнину, благодарил его. Он наговорил мне кучу лестного и приятного и в заключение сказал, что вчера ему звонил Маршак, рассказал о моих осложнениях с пропиской. Сегодня дана телеграмма в Ленинград, чтобы поспешили с ответом. x x x Мало того, что меня выселяют из Москвы, нас с Колей Ждановым пытаются выселить и из "Москвы" - гостиницы. Максимальный срок проживания в гостиницах - один месяц. Коля живет здесь уже четвертый месяц, я без малого полтора. Каждую неделю мы по очереди ходим в Союз, добываем бумагу с ходатайством о продлении. И каждую следующую неделю горничная приносит нам узенькую полоску бумаги со стандартным машинописным текстом: таким-то предлагается к 10 часам следующего утра освободить номер... И чернилами вписано: 748. Под угрозой находимся все время не только мы, но и те, кто пользуется ночлегом на нашем диване. За это время этим многострадальным диваном воспользовались Михаил Слонимский, Юрий Слонимский, Ефим Добин, журналист В.Кочетов, военный корреспондент подполковник Коновалов, Ник.Черкасов, А.Штейн, В.Каверин, Н.Чуковский, П.Капица, П.Сажин и многие другие. На днях приехал из Молотовской области Б. Переночевал на нашем диванчике, а утром говорит: - Спасибо за гостеприимство. Больше тревожить вас не буду. Иду добывать номер. - Простите, - поинтересовался Коля, - а каким же образом вы будете действовать? - А вот увидите, каким. Фамилию директора гостиницы вы знаете? - Да. Самохин Федор Алексеевич. - Очень хорошо. Открывает чемодан, достает тоненькую, только что вышедшую в Детиздате книжку, присаживается к столу и делает дарственную надпись: Многоуважаемому Ф.А.Самохину с благодарностью за гостеприимство и так далее. Уходит с книжкой, минут через пятнадцать-двадцать возвращается - уже без книжки, но зато с ордером на отдельный номер в том же этаже. Вечером, вернувшись с работы, Жданов нещадно пилил меня. Жданов, которого кто-то насмешливо назвал Фоней-квасом, то есть человеком неэнергичным, нерасторопным, не умеющим жить, с возмущением говорил: - Это не я, а вы - Фоня-квас. У вас есть напечатанные книжки, а вы, вместо того чтобы действовать, как Б., бегаете к Скосыреву и меня заставляете бегать!.. Своим зудением он довел меня до того, что я достал из чемодана даже не одну, а целых две книжки: довоенные "Часы" и переизданный в Кирове "Пакет" и надписал их в том заискивающе-любезном стиле, который преподал нам наш старший товарищ. То, о чем я рассказываю дальше, похоже на анекдот, но так было. Не выдумал ни малейшей малости. Как и многие другие аборигены "Москвы", мы пользуемся - потихоньку от гостиничного начальства - электрическими плитками. Накануне вечером, заговорившись, мы забыли съесть наш ужин - все ту же темно-коричневую, пахнущую почему-то хозяйственным мылом капусту. Я решил разогреть капусту, поставил тарелку на плитку. Конечно, тарелка минуты через две шумно треснула, то есть разломилась на две равные части. Тарелка была - казенная, гостиничная, с четко выведенными по краям буквами: МТГ, что значило: "Московский трест гостиниц". Чуть тепленькую капусту мы съели, а тарелку, вернее, бренные останки ее, завернули в газету и решили опустить утром на улице в первую попавшуюся урну. Жданов чуть свет разбудил меня: - Идемте к Самохину. Надо сказать, что этот Самохин не только директор "Москвы", но по совместительству руководит еще и всем трестом московских гостиниц. Департамент его помещается на самом верхнем этаже гостиницы "Москва". Поднявшись туда на лифте, мы попали в приемную, которой может позавидовать приемная секретариата СП СССР. - Федор Алексеевич занят. У него совещание, - сказала нам секретарша. - Может быть, вы все-таки доложите ему, что его хотят видеть писатели Пантелеев и Жданов, - сверкая ослепительной улыбкой, сказал Коля. Секретарша ушла за толстую дерматиновую дверь и через минуту вернулась. - Федор Алексеевич просит вас зайти завтра. - В таком случае будьте любезны передать ему, когда он освободится, вот этот пакетик. И Коля взял у меня один из свертков и с той же белоснежной улыбкой торжественно положил его на стол. Когда мы спустились с тринадцатого этажа на первый, в вестибюль, я машинально пощупал оставшийся у меня сверток и сказал: - Николай Гаврилович, мне кажется, вы передали ей не тот сверток. - Как не тот?!! Мы слегка развернули оставшийся у меня сверток. Там мирно покоились книги "Часы" и "Пакет". - Фоня-квас! - закричал Жданов, выхватил у меня сверток и кинулся к лифту. На наше счастье секретарша была занята, говорила по телефону и не успела еще исполнить нашу просьбу - не вручила директору треста гостиниц черепки гостиничной тарелки. x x x Часто останавливается у нас, ночует на диване военкорреспондент С. Грубый циник. Это от него я впервые услышал омерзительную поговорку: - Блат выше Совнаркома. Он же зарплату называет зряплатой. Его же изречение: - Посидеть некогда лежамши. Жизненный идеал этого С-ва: - Солдат спит - служба идет. Как обрадовался С., когда в нашей армии ввели погоны. Часа два он примерял их, пришнуровывал, красовался перед зеркалом. x x x На лестнице в Литфонде встретил Михалкова. Одет, как молодой царский генерал. Синяя бекеша, погоны, мерлушковая папаха, портупея. Первые слова его: - А м-мы вас п-п-похоронили. Рассказал совершенно фантастическую историю о Введенском. Они дружили - Михалков и Введенский. x x x Часто вижу в коридоре или в вестибюле гостиницы генерал-майора графа Игнатьева. Заметно стареет, но выправка по-прежнему гвардейская, форма безукоризненная. Чем-то похож на Викниксора. x x x Человек на фронте, где-нибудь под Харьковом или у Невской Дубровки, с удивлением, как нечто фантастическое, сновиденческое, проглядывает случайно попавший к нему клочок "Вечерней Москвы" от 26 декабря 1942 года: Филиал Большого театра объявляет конкурс по следующим специальностям: тенора 1 и 2 баритоны басы октависты... Филиал ГАБТа - днем ДЕМОН, вечером ЛЕБЕДИНОЕ ОЗЕРО. Госцирк - Борис Эдер с группой дрессированных львов. Московский технический институт рыбной промышленности им. А.И.Микояна объявляет о публичной защите диссертации ассистентом Березиной Н.А. на тему: "Питание личинок стрекоз, как конкурентов и прямых вредителей мальков карпа и линя". Положение в Тунисе... Творческий опыт классиков. Уникальная скатерть из цветного бисера... 1943 Достоевский о так называемых судебных ошибках: "Лучше уж ошибка в милосердии, чем в казни". ("Дневник писателя") x x x Герой Одессы и Севастополя генерал И.Е.Петров, с которым я был знаком в Архангельском, после контузии страдает заметным тиком: подмигивает и дергает головой. Журналист N, автор книги о Севастополе, пишет об этом излишне, даже, пожалуй, до оскорбительности почтительно. ..."Оттуда, сдержанно улыбаясь, смотрит человек в пенсне. У него ритмично подергивается голова. Он поднимает руку к седеющему виску" и так далее. Если бы этому журналисту нужно было воспеть безногого маршала, он, вероятно, написал бы так: "Человек этот изящно и гармонично прихрамывает". x x x В Москве поют: Ты эвакуирована далеко, Бедная моя Сулико... А в деревне Черной, в литфондовском лагере, ленинградские женщины пели: Эвакуированным чужды Все обольщенья прежних дней. x x x С каким удовольствием, с каким, я бы сказал, творческим аппетитом несколько раз повторяет маленький (четырех-пяти лет) мальчик в городском сквере - осточертевшую нам, взрослым, по ежевечернему нудному повторению формулу радиооповещения: - Штаб эмпэвэо города Мас-квы пред-ла-га-ет: всем, кто еще не замаскировал своих окон, не-мед-лен-но эт-то сделать! x x x "Это величайшее искусство - уметь себя ограничивать и изолировать". Эккерман{420}. "Разговоры с Гете" x x x Самые интересные страницы "Разговоров" Эккермана - те, где он говорит не о своем патроне, не об искусстве, истории или философии. Наиболее яркие, свежие, темпераментные и просто увлекательные страницы - те, где друг и секретарь великого поэта рассказывает о способах изготовления луков и о ловле птиц. Честное слово! Здесь он выразил себя наиболее полно и открыто. x x x Дамочку определенного профиля называют: - Шпиковая дама. x x x Вот уже полтора месяца я в военно-инженерном училище, а не нашел времени записать ни одного слова. Нет, где-то на клочках, на полях и обложках учебных тетрадей кое-что записывал. Кроме обязательных классных и строевых занятий на меня взвалили редакционно-издательские дела батальона: назначили редактором газеты. Ложусь в 2-3 часа ночи, а чуть свет уже подъем, побудка. Туалет, заправка постели, зарядка. Утренняя поверка. Строем, с обязательными песнями, идем в столовую. Американская консервированная колбаса, каша, хлеб, чай. Гимнастика. Классные занятия. Фортификация. Тактика. Топография. Аэродромное дело (наш батальон - аэродромный). Строевые занятия. Часа два-три на полигоне. Стреляем. Бегаем. Берем препятствия, форсируем рвы, ползаем по-пластунски. Небольшая передышка только после обеда. x x x Народ, в общем, хороший. Довольно много фронтовиков - сержантов, старшин и даже солдат, отличившихся в боевой обстановке. x x x Хорош двадцатичетырехлетний командир взвода, рязанец, похож на Есенина. Я старше его почти на десять лет. Он читал меня, гордится, что я в его взводе. В Подлипках я шел куда-то узкой дорожкой. Навстречу три или четыре офицера, в том числе и Епихин. Я свернул с дороги, вытянулся, откозырял. Они мне ответили. Прошли. Слышу возмущенный голос Епихина: - Неужели не читал?! Ее же каждый пацан знает! Это он, милый мальчик, мною хвастается. x x x А на первомайском параде, - вернее, когда в жаркий день мучительно долго ждали начала этого парада, стояли на плацу в ожидании какого-то высокого московского начальства, - неподалеку от нас выстроили женский батальон. Этот батальон называют "Монастырским", потому что генерал-майор, начальник училища, понимая, какой соблазн и какая опасность возникают от присутствия в военном училище женского подразделения, ввел в этом батальоне порядки, каких не бывало никогда ни в одной самой строгой обители у самой суровой игуменьи. И вот из этого строя "монашенок" в гимнастерках и пилотках раздается приглушенный голос: - Ребята! - Ау! - Скажите, это правда, что в вашей роте Пантелеев "Республика Шкид"? Кривить душой не буду - хоть и покраснел, а было приятно. Между прочим, в нашей роте далеко не все курсанты читали мои книжки или хотя бы слышали мое имя. x x x Пишу ночью. В Ленинском уголке. Мой помощник Лотман давно ушел, спит. А я решил - хоть что-нибудь записать. x x x Командир взвода Епихин славный парень, а вот помощник его - огромное гориллоподобное существо с голосом, который больше похож на звериный рык, чем на человеческий голос. Даже спать в двух койках от него страшновато. Самое чудовищное - его пение. А петь он любит, числится в ротных запевалах. Написал для газеты эпиграмму на него: Наш помкомвзвода Василенко Поет как Клавдия Шульженко, Но только та, когда поет, Пониже несколько берет. Ему понравилось. - Это вы здорово! - сказал он мне. Понял так, что не только, как Шульженко, но и лучше. x x x Еще один "любимец роты" - капитан Г., грузин, преподаватель физкультуры. Если что не понравилось - наказывает взвод, подавая одну за другой, без передышки, такие команды: - Ложись! Встать! Ложись! Встать! Ложись! Встать!.. И так минут десять - пятнадцать. Сам - отличный спортсмен, гимнаст, он и от других требует невозможного. Например, прыжки через высоченную "кобылу". Я написал: Одна высокая "кобыла" Курсанта пламенно любила, Но тот курсант коварный был "Кобыл" пониже он любил Лотман нашел в этих стишках "что-то вольтеровское". Спасибо, что не гомеровское. x x x Помкомвзвода, старший сержант Василенко - одессит. Команду он подает так: - Слушай сюда! - Ладно. Молчите. Слушай сюда! x x x Ротный старшина Ведерников. Усатый, чуть-чуть похож на Чапаева, но без малейшего намека на то обаяние, которое придал этому человеку Бабочкин. Типичный фельдфебель. Я не всегда пою в строю. Задумаешься - и вот уже гремит гневный, раскатистый голос: - Пантелеев! Дневалить вне очереди!.. x x x Он же: - Девятов, тебя сколько раз звать? Ты где был? Ты бы еще на крышу залез: сидит, как кум королю, сват министру... x x x Занятия с ОВ, с противогазами. Приучают надевать противогаз в отравленной среде. Входишь в такой узенький коридорчик, почему-то под землей, закрываешь за собой дверь, открываешь другую и попадаешь в помещение, наполненное слезоточивым газом. Надо в этой обстановке суметь расстегнуть сумку, достать и надеть на голову себе противогаз. И только после этого выйти (или выбежать, как делает подавляющее большинство) через противоположную дверь на свежий воздух. После такого окуривания почти у всех слезятся глаза. Но и тут шутят: - Результаты плачевные! x x x Мучение с саперными лопатками. Постоянно они пропадают. Следить за ними приходится, как за бумажником или часами. Старшина Ведерников внушает новичкам: - Воинский закон таков: потерял - укради, из-под земли достань, а чтобы завтра на месте была. То же с другим инструментом, и с тренчиками, и с погонами и тому подобным. x x x - Трус потом моется, храбрый боем греется. x x x Подозвал меня старшина Ведерников: - А усы бы вам сбрить надо. - Это почему? - Усы только националы имеют право носить. - А вы? - Я - старшина, товарищ курсант! x x x Рассказывал фронтовик Федоров. У них на участке нередко бывало так. Летит немецкий самолет, с него прыгает парашютист. Наши подбегают, а он - мертвый, весь изрешечен немецкими пулями. Немцы его расстреляли в воздухе, из автоматов. Чаще всего жертва - еврей или румын. Верить не хочется, но с чего бы Федорову выдумывать, сочинять? x x x Первое замечание, заработанное мною в училище. При выходе (вернее сказать, при выбеге) из столовой, после команды "построиться" я дожевывал что-то жесткое из компота. - Не покушали еще? - со зловеще любезным видом обратился ко мне помкомвзвода. - Выйдите из строя, дожуйте, а потом... Я вышел из строя, спокойно дожевал костлявое яблочко и остался стоять лицом к строю на левом фланге. Только после команды "смирно" получил разрешение стать в строй. Потом мне сказали, что я дешево отделался. За жевание в строю, как уверяют старожилы, можно и на гауптвахту угодить. x x x Старший лейтенант Плотников: - Вы, понимаешь, бросьте у меня эту гражданку!.. Имеются в виду гражданские привычки. x x x Нашей роты старшина Не пьет ни водки, ни вина, Но в этом будто бы вина Не старшины, а Главвина x x x В столовой училища: - Дело наше правое, обед будет за нами, кухня будет разбита. x x x В ушах все время звучит, даже когда засыпаешь: - Подтянись! Подтянись! - Ат-ставить! - Смир-рна! - Левое плечо вперед... Арш! - Первый взвод строиться! - Четвертый взвод на поверку выходи! x x x Ведерников: - Я из вас выбью дух гражданства! x x x Через день курсантам за обедом полагается компот. Пришел в роту огорченный курсант из "старичков": - Сегодня компота не будет. - Почему? - Вы что - не слышите? Оркестр в столовой играет. Подтвердилось. Иногда компот заменяют духовой музыкой. Остряки уверяют, что два часа духовой музыки равняются по калорийности килограмму сливочного масла. x x x ...На днях наш батальон вывели на плац. Перед строем выступил командир батальона, подполковник, очень забавная личность. Заносчив, элегантен, фатоват, похож на какого-то царского гвардейского офицера или кавалергарда. Достаточно сказать, что летом ходит в перчатках и со стеком, не хватает монокля. Даже фуражка у него какая-то слишком стройная, необмятая. Ему лет под тридцать, а может быть, и за тридцать. Похаживая перед строем и постегивая себя стеком по голенищу, комбат сказал: - На этот раз, друзья, нам предстоит настоящая работа в боевых условиях. Наш батальон будет дислоцирован в прифронтовом районе. Командование поручило нам строительство укрепленных районов и аэродромов в Московской зоне обороны. Куда именно нас направляют - никто не знает. x x x Стоим под Наро-Фоминском. Батальон расположился в густом лесу, там и шалаши, и оружие, и командирские палатки. Но работаем в открытом поле. Роем и укрепляем траншеи, ходы сообщения и тому подобное. Немецкие разведчики порхают над нами совершенно безнаказанно, так как никаких средств противовоздушной обороны у нас нет. Почти каждый день налетают "юнкерсы". Уже четыре раза бомбили участок строительства. Жертв не было. Да и работа наша почти не пострадала. Кое-что камуфлируем. А один раз немецкий летчик даже "помог" нам: воронку от фугасной бомбы удалось использовать при строительстве дзота. x x x Деревня Митькино. Здесь расположены штаб батальона, кухня, кузница и редакция нашей газеты "Из траншей по врагу". Уже вторую неделю газета выходит ежедневно. В конторе совхоза нашли основательно разбитую пишущую машинку "Ройяль", печатаем на ней в четырех-пяти экземплярах и газету и боевые листки. Все хозяйственные постройки совхоза сгорели от немецкой бомбежки. То, что осталось, - зрелище мрачное. Заколоченные избы. Старухи, дети, собаки. Несколько девушек-подростков. Парень на костылях - в ситцевой рубахе без пояса, на груди две-три полоски, знаки ранения. Другой парень как будто здоров, но пригляделся - правая рука в черной кожаной перчатке: протез. x x x В уцелевшей избенке на окраине деревни расположился наш комбат. Сегодня, проходя мимо, видел, как он, поставив ногу на ступеньку крыльца, надраивал вишневой бархоткой свои щегольские кавалергардские сапоги. x x x Работаем в поле. Все обнажены до пояса. У многих татуировка. У кого "Лиза", у кого "Маруся", у одного: "За милых женщин!", а у высокого, светловолосого и голубоглазого парня - на левой руке, у самого плеча большие синие пунктирные буквы: "Не забуду мать родную". x x x Ехали сюда из Болшева через Москву. Очень долго ждали чего-то у станции метро между Ярославским и Ленинградским вокзалами. Винтовки, составленные в козла. Шинельные скатки. Сидим на корточках или прямо на мостовой, на асфальте. Поем "Прощай, любимый город" и другое, такое же душещипательное. Идут мимо женщины, покачивают головами, вытирают кончиками платков глаза. Настроение, что называется, приподнятое. Видишь себя со стороны и любуешься, как любовался когда-то в детстве, в Петергофе, новобранцами и юнкерами в их выцветшей за лето защитной форме. От Епихина узнал, что едем с Киевского вокзала. Удалось позвонить Александре Иосифовне. Через Москву шли строем, с песнями: Белоруссия родная, Украина дорогая... x x x А.И. ахнула, увидев меня. Загорелый, как черт, с забинтованной головой (солнечный ожог), с шинельной скаткой, с винтовкой, с саперной лопаткой на боку - таким она меня, вероятно, не представляла. Привезла мне гостинец - буханку хлеба. Весьма кстати, потому что кормят нас хоть и неплохо, но далеко не по-гвардейски. А.И. говорила по телефону с Самуилом Яковлевичем, он тоже хотел приехать, мы ждали его до последней минуты - не приехал, опоздал. x x x От станции до совхоза - сорок с чем-то километров - шли под палящим солнцем походным шагом с полной боевой выкладкой: ранец, в нем одеяло, НЗ, "личные вещи"... Кроме того, на тебе навьючено - скатка, винтовка, саперная лопата, штык в ножнах, подсумок, противогаз... x x x Еще о комбате. Не знаю, чего ради некоторым ребятам из нашего взвода дали не совсем обычный наряд: поручили скосить траву на довольно большом участке. Может быть, там собирались что-нибудь строить. Я шел в редакцию, проходил мимо и, хотя сам косить не умею, увидел, что эти косари очень неловко работают косами. В это время проходил мимо наш комбат. Ответил на приветствия, остановился и тоже смотрит. Потом спрашивает у курсанта Полыхалова: - Вы городской? - Да. - Сразу видно. Кто же, братец, так косит! Дайте сюда. Бросил стек, скинул как перед дуэлью перчатки, взял косу и пошел. Мы так и ахнули. До чего же ловко и красиво ходила в его руках коса. Как ровно и покорно, под гребеночку, ложилась высокая трава. - Товарищ подполковник, - не выдержал Полыхалов, - где же это вы научились? Он усмехнулся, протянул Полыхалову косу. - Дело, друзья, в том, что я - крестьянин, крестьянский сын, - сказал он, нагибаясь и поднимая стек. x x x На солнце защитная форма (гимнастерки, фуражки, пилотки, бриджи) за лето постепенно выгорает и - приспосабливается к цвету хлебного поля. Пока хлеба зелены, и форма зелена. А к осени и то и другое выцветает, становится соломенно-желтым. x x x И в Болшеве и здесь любимая песня нашего взвода - вот эта, никогда прежде мною не слышанная: По Уральским степям и долинам Партизанский отряд проходил... Это затягивает запевала. За ним те же две строчки подхватывают несколько сильных голосов. И, наконец, поет (дико и грозно орет) весь взвод: По Уральским степям и долинам Партизанский отряд проходил. И опять заводит запевала, и опять еще два раза поют каждые следующие две строчки: Они шли, за свободу дралися, К ним на помощь рабочие шли... Захотелось буржуям напиться Пролетарской рабочей крови... Но не знаем, придется ль буржуям В ро-оскошных дворцах пировать... А наверно придется буржуям В подва-алах сырых зимовать... Почему-то песню эту с ее наивными, даже глупыми словами любят во всем батальоне и чаще всего поют на маршах. Особенно громко и лихо распевают последний куплет, по-видимому недавно кем-то присочиненный: А советские птицы стальные Над Берлином будут летать... В роте у нас много интеллигентов, и все-таки все (и я в том числе) поют "над Берлином". Такова - власть песни. x x x Москва. Гостиница "Балчуг". Уже вторую неделю обитаю в этой довольно захудалой гостинице, в большом, "общем", на 22 человека номере. Из казармы попал в казарму. Но днем я здесь, как правило, один. Появилась возможность работать и, прежде всего, привести в порядок мои училищные и "фронтовые" записки. А главное - рассказать, как все было, как я попал в военно-инженерное училище, а потом и в "батальон особого назначения". А было так, что мне, попросту говоря, надоело... Надоел, приелся до чертиков окружавший меня быт. После чистой атмосферы блокадного Ленинграда этот быт казался постыдно мелким, пустым и ничтожным. Раздражала постоянная толчея в нашем номере, обилие незнакомых, а часто и неприятных мне людей. Я имею в виду, конечно, не тех, кто останавливался у нас, приезжая с фронта или из эвакуации... Днем я пробовал работать, писал - для газет, журналов, для Совинформбюро. Принимали, хвалили, но мало что увидело свет. Журнал "Смена" принял мою "Ленинградскую записную книжку", два с половиной печатных листа. Номер был набран, подписан к печати, но в последнюю минуту его задержали... Оказывается, нельзя, не пришло время писать правду о Ленинграде. От той же "Смены" я выезжал корреспондентом на Западный фронт. С публикациями тоже ничего не получилось. Напечатал несколько рассказов в "Комсомольской правде", в "Учительской газете". Детиздат принял к изданию небольшой сборничек рассказов. Дубровина предложила переиздать в 1944 году под одной моей фамилией "Республику Шкид". То же предлагал мне, еще до войны, Лев Желдин. Разумеется, ни тогда, ни сейчас на этот позор я не пошел. А жить в Москве становилось как-то очень кисло. И вот я решил проситься на фронт. Подал заявление в ГлавПУРККА с просьбой мобилизовать меня. 12 марта 1943 года получил наконец московский паспорт. А уже 26 марта сдал этот паспорт в Свердловский райвоенкомат г.Москвы. x x x ...Три или четыре дня я пробыл в запасном полку. Что это такое - запасной полк, - я и сейчас не очень ясно представляю... Видел там разжалованного старшего лейтенанта. Навсегда запомнилось, врезалось в память его страдальческое лицо, его понурые плечи со следами содранных звездочек на погонах. Когда мы строились в две шеренги, этот несчастный всегда становился на правом фланге и всегда немного впереди строя. - Такой-то! - кричали ему. - Стать по ранжиру! - Я - офицер, - глухо отвечал он. - Бывший офицер! И обедал он - за общим столом, но где-нибудь все-таки на уголке, в сторонке. Это униженное тщеславие выглядело, конечно, глупо и смешно, и все-таки мне было почему-то жалко этого дядьку. На конвертах двух маминых писем я записал историю некоего Тютикова. Красноармеец Тютиков - нижегородец, колхозник, по паспорту 32 года, прихрамывает на обе ноги. Щупленький, окает. Над верхней губой и на подбородке маленькими кустиками лезут редкие светлые волосики. Сколько ему лет - трудно сказать: не то мальчик, не то старичок. Шинелишка старая, пилотка напялена как-то боком, слева направо, а не с затылка на лоб. Какой-то монашек в скуфейке. Спрашивают, почему его в запасной прислали. Улыбается кротко. - Болен я. Здесь вот - в боку - болит. Ни лежать, ни сидеть не могу. - Ну, что ж. Значит, домой поедешь - к жене. - А ведь я не обженившийся. - Да ну? Чего ж ты? - А я - малосильный, - говорит он всерьез, с чуть заметной виноватой улыбкой. - Эх ты - дядя! Ну, ничего... Приедешь и без жены проживешь. Девок теперь много - и такой нарасхват будешь. Улыбается. Спрашивают: есть ли у него ремесло? - Нет. Я - баянист. В колхозе получал трудодни за те вечера, когда играл. А так - весь день на печи валялся, "берег здоровье". Черного хлеба не ел, только белый. Еще бы лучше жил, да у него - мачеха. Рассказал обо всем этом и глубоко-глубоко вздохнул. - Ну, ничего, - говорят ему. - Скоро все домой поедем. Газеты-то ты читаешь? - Не. Я неграмотный. - Ка-ак? Да ты что? Двенадцатого года - неграмотный? - Пробовали... уж тут, в армии... учить пробовали. Голова не обнимает. - ...Братья-то у меня - те грамотные, - говорит он с гордостью. - Один брат - большой начальник. Выясняется, что брат Тютикова - генерал-лейтенант Г. ("фамилия у него другая, он в зятья вышел"), очень известный и даже прославленный. - Он мне четыре раза посылки присылал. Командир меня зовет: "Тютиков, тебе посылка!" А там - сахар, пряники, молоко омериканское. - Любишь ты, я вижу, пряники! - Люблю. Денег восемьсот рублей прислал. У меня денег много. Брат не был в деревне 22 года. Последний раз приезжал (из Казани, кажется) на машине. Уже и тогда был "большим начальником": А Тютикову было десять-одиннадцать лет. - Брат с товарищами приехал. До самого вечера у нас гостили. Одного товарища звали Лоскутников Константин Федорович, второго Симаков... И так всех четырех запомнил и назвал. Вероятно, самое яркое событие детства, если не всей жизни. Часто видел его потом. Бежит, припадая на обе ноги. За плечами котомка, на маковке - грязная замызганная пилоточка. Монашек, богомолец, юродивый... Где, в какой стране, за какими морями и океанами может быть такое?! x x x (Другие записи, на других клочках.) Теперь, наконец, узнал, что такое запасной полк. Сюда направляют отставших от своих частей, выздоравливающих, а также тех, кто почему-либо не подходит для службы в действующих частях. Вот и Тютиков таким образом сюда попал. Тут же, в этом же здании (бывшая школа) - сборный пункт, место, куда поступают для распределения по частям вновь мобилизованные, выздоравливающие, штрафные, разжалованные, отставшие и потерявшие свои части. Уходя отсюда (а уходят каждый день - то взвод, а то и целая рота), поют: Прощай, Самарский переулок, Прощай, кирпичный, красный дом... Уже есть традиции, они передаются от "поколения" к "поколению", хотя больше недели-двух здесь, мне кажется, никто не заживается. x x x Группа тихоокеанских морячков. Двадцать один человек. Бравые ребята, братишечки. На бескозырках - золотом: "РЬЯНЫЙ" "РЕВУЩИЙ" "РАСТРОГАННЫЙ" "РЕЗВЫЙ"... Попали сюда за какую-то бузу. Перед этим успели посидеть на гауптвахте. Их рассортировывают и посылают по одному и по двое в действующую армию. Держатся гордо, с пехотой в разговоры не вступают, на обед ходят отдельной командой. Клеши у них засунуты в сапоги, голенища особым фасоном подвернуты почти до щиколоток. Все здоровенные, все красавцы. Один из них, впрочем, "общается" с пехтурой: ходит по этажам и торгует махоркой. Откуда у них махра - не знаю. Но ее много. x x x Там же. Отдельно, на втором этаже живут, дожидаются судьбы своей красноармейки-девушки. Целый день лежат они на подоконниках открытых настежь окон и поют. Поют и грустное ("Прощай, любимый город", "Черная ночь"), и бодрое, маршевое ("Если завтра война", "Идет война народная"), но все, что они ни поют, поют по-русски, по-деревенски, протяжно, заунывно, со слезой в голосе. x x x Должен сказать, что мне всюду было хорошо. И всюду - даже на пропахших карболкой нарах запасного полка было интереснее, лучше, чище и, главное, душевно спокойнее, чем в гостинице "Москва". Навещали меня Тамара Григорьевна Габбе, С.Я.Маршак, И.М.Жданова с Алехой... В казармы никого не пускали, свидания происходили во дворе или даже на улице, у ворот. Самуил Яковлевич хлопотал, чтобы меня направили в военное училище. Но для этого нужно было пройти очень строгое медицинское обследование. Пошли мы на это обследование вдвоем: я и совсем молодой парень, рабочий завода имени Ильича, Михайлов. Здоровяк. Атлетического сложения. Тоже хотел в училище. Нас послали на комиссию. Это было где-то поблизости. Пришли мы туда в последнюю минуту, бородач-доктор уже снимал халат, собирался уходить. Мы стали канючить, просить обследовать нас. Пошумел, посердился, но наконец смилостивился: - А ну - давайте ваши бумаги и раздевайтесь. Быстро только. Михайлова он почти не слушал. Меня заставил приседать, задерживать дыхание, слушал и через трубку и ухом. Потом сказал: "Одевайтесь", присел к столу и стал заполнять наши сопроводительные бланки... С этими бланками мы вышли во двор. Я посмотрел: "Годен". - А у тебя что? - Тьфу, черт, - сказал Михайлов. - Что это? Почему? "Ограниченно годен. Сердечная недостаточность". Какая к черту недостаточность?!! Я понял, что произошло. Бородач перепутал бланки - мою недостаточность приписал Михайлову. Кричать об этом я, конечно, не стал, обстановку оценил молниеносно: Михайлов молод, у него все впереди, его могут и еще раз обследовать. А меня - черта с два. - Волновался, наверно, - сказал я с лицемерным выражением сочувствия. - Что верно, то верно, - сказал он, слегка успокаиваясь. - Волновался я здорово. С тех пор не прошло и полугода, а я уже начисто забыл, как мы добирались до Болшева. Где-то, еще в Москве, мы, человек двадцать будущих офицеров, стоим в строю. Рядом со мной, слева, стоит человек, с которым я полчаса назад познакомился: Павел Барто, первый муж А.Л.Барто. Вижу в отдалении С.Я.Маршака и А.И.Любарскую. Приехали меня проводить. Здесь, на этом плацу, мы получили назначения - в разные училища. В Болшево нас прибыло четверо. x x x И вот вижу, как на сцене или на экране. Почему-то не очень светло, скорее даже полумрак, как на картине "Военный совет в Филях", хотя в комнате горит электричество. Скорее всего настольная лампа. За столиком сидит офицер, капитан, а перед ним стоят, вытянувшись, четверо новобранцев. Офицер спрашивает каждого: фамилия, имя, отчество, где и когда родился, профессия... А потом интересуется: - Спортом или самодеятельностью какой-нибудь занимались? Первый ответил: - Да. Я футболист. Играл от заводской команды. Форвард. - Добре. Нам футболисты очень требуются. Берем. А вы? - Я на домбре, товарищ капитан, играю. Могу и на мандолине. - Добре. Третий, Лотман, с которым я познакомился именно в этот день, оказался шахматистом, у него какой-то разряд. Честное слово, я чувствовал себя в эту минуту совершенной бездарностью, постыдным ничтожеством. В футбол не играю, в шахматах умею только фигуры передвигать, ни на гармонике, ни на мандолине, ни тем более на домбре не могу даже "Чижика" исполнить. - А вы? Это - ко мне. Называю, заикаясь, фамилию, имя, отчество, Ленинград, 1908 года рождения, писатель. - То есть как писатель? Писарь, что ли? - Да нет. Книжки пишу. - А фамилия, простите, как? Я не расслышал. - Фамилия: Пантелеев. - Постойте, это что? "Республика Шкид"? - Да, - говорю. Капитан поднимается, как-то торжественно выходит из-за своего столика и на глазах у моих товарищей крепко пожимает мне руку. Конечно, это был триумф. Но очень скоро триумф этот обернулся для меня своей обратной стороной. Футбольные матчи в военном училище устраиваются далеко не каждый день. Не каждый день бывают концерты и шахматные турниры. А газету размером в 1/4 часть ЦО "Правда" мы выпускали последние полтора месяца ежедневно. x x x И все-таки я не жаловался. В пределах возможного я был вполне доволен своей судьбой. Единственное, что меня беспокоило, - это мама и Ляля, их положение в Ленинграде. Из Москвы мне удалось послать им несколько продовольственных посылок, теперь этой возможности у меня не стало. x x x Вот сделанные на клочках бумаги, на папиросных пачках, на конвертах, даже на спичечных коробках записи тех дней... x x x Цитата из "Инж П39": "Фортификация - сумма военно-инженерных работ, направленных к укреплению местности с целью облегчения ведения на ней боя собственным войскам и затруднения его для противника". Такую тарабарщину мы зубрили. К укреплению... облегчения ведения... и затруднения... x x x Командир роты на каждом шагу: - Эх вы, еха-маха! - Товарищ капитан, а что это такое еха-маха? - А это такое цензурное ругательство. x x x Воинскую строевую команду "Отставить!" употребляют и в быту, и на лекциях, когда преподаватель ошибся. - Нале-е... Отставить! Напра... во! На лекции по фортификации: - Таким образом, глубина указанного окопа... Отставить! Глубина указанной траншеи составляет один и пять десятых метра. x x x Старшина Ведерников в 1920-1921 годах проходил учебу в Петроградском военно-инженерном училище (в Инженерном замке, там, где когда-то в Кондукторских классах учился Достоевский). В те годы курсанты, выходя на первомайский или октябрьский парад, надевали кивера, ментики и прочее, оставшееся в цейхгаузе училища. Жизнь была, по словам Ведерникова, роскошная. Кормили гусятиной, носили хромовые сапоги с кокардами на голенищах. x x x По пути к "месту следования". Батальон стоит на отдыхе в каком-то маленьком поселке. У барака на приступочке сидят девочки лет по 7-8, и одна из них тоненьким голосом поет: Милый едет на машине, А я еду на другой. Милый машет мне пилоткой, А я лентой голубой. x x x Таня Мохова - наша "докторша", медсестра и санинструктор. Маленькая, выгорелая, застенчивая, сердитая, грубовато-кокетливая. На боку тяжелая парусиновая сумка с красным крестом. В ней - и аптека, и больница, и вся санчасть наша: градусник, ножницы, реванол, бинты, гигроскопическая стерильная вата, йод, коллодий... x x x Я работал в поле, в дождливый день. На пару с другим курсантом рубил дерн. Прибегает какой-то парень. - Пантелеев, там вам телеграмма! Конечно, я разволновался. От кого и по какому поводу могла быть телеграмма? Из Ленинграда? Телеграмма оказалась не мне, а по поводу меня: "Интенданта третьего ранга Пантелеева отозвать в Москву в распоряжение отдела кадров Наркомата обороны". По батальону поползли фантастические слухи. В тот же день я встретил Петухова, бывшего милиционера. - Правда? - спросил он, почему-то вытягиваясь в струнку. - Что правда? - Что вас вызывают в Москву и производят в генерал-майоры? - Кажется, в маршалы, - сказал я. Легенда эта кружилась вокруг меня и кружила головы моих товарищей все дни, пока я собирался к отъезду. Скажу честно - я не очень хотел ехать. Было предчувствие, что в батальон я не вернусь... Прибыв в Москву, в отдел кадров, узнал, что отзываюсь из армии в Военный отдел ЦК ВЛКСМ. "Повоевал" недолго. За ЦК ВЛКСМ я и числюсь. Именно по наряду ЦК я и устроился в этой старой гостинице, носящей имя острова, на котором она стоит: Балчугом называется местность между Москвой-рекой и Яузой. x x x Получил первое серьезное задание: написать очерк для "Комсомольской правды" о Герое Советского Союза Александре Матросове. Работал с интересом. Матросов - бывший беспризорный, у него трудная судьба. Работаю я здесь, в "Балчуге", в общем номере. Номер большой, светлый, днем здесь никого нет. x x x В бюро пропусков ЦК ВЛСКМ. Сидят в ожидании вызова девушки, приехавшие главным образом с "периферии". Входит еще одна. - Девушки, скажите, высокенькая такая девочка в беж платье не была, с косичками? - С косичками? Нет, не была. x x x Трамвай проходит мимо городского сада. На скамейках сидят женщины - с детьми и без детей. Мальчик в трамвае смотрит в окно. - Бабушка, а почему одни только тетеньки сидят? - Тетеньки почему одни? А дяденьки, милый, все на фронте. x x x В столовой разговорился с девушкой, ленинградкой, только что кончившей школу и приехавшей в Москву поступать в вуз. Училась в деревенской школе на Урале. - Мы, эвакуированные, или выковыренные, как нас называли, садились всегда за отдельные парты. x x x Хочет поступать в Институт внешней торговли. Спрашиваю, что же ее привлекает в этой внешней торговле? - Ну, в смысле возможностей и перспектив. - Какие же возможности? Материальные? - Ну, конечно. Разве можно о каких-нибудь других думать в наше время?! "Наше время!" Нет, милая моя, это ваше время, и вы отвечаете за него. Не сказал ей, ибо не поймет ни черта. x x x Добродушная девушка в учреждении: - Ну, что ж, зайдите во вторничек, мы это сделаем. x x x На рынке. Женщина, покупая американское масло: - Думаете - заграничное, так уж и хорошее? У них тоже масло из сои делают. Англичанки и американки потому и худые такие, что одну сою едят. x x x В парикмахерскую приходит нищий старик на деревянной ноге. Швейцариха гонит его. Старик, сдерживая ярость: - Прогнать-то, гражданочка, легче, чем подать. - Иди, иди. - Я говорю - прогнать легче, чем подать. В дверях, грозит пальцем. - Смотри, чтоб и с тобой такая картина не случилась!.. 1944 Уже два месяца работаю литературным редактором журнала "Дружные ребята". Снимаю проходную комнату на Плющихе, живу за ситцевой занавеской. Мимо меня по многу раз в день проходят старики хозяева, бегает, смеется и кричит шумная девочка Тамарочка. И все-таки работаю. x x x Хожу в шинели. С голубыми летчицкими погонами. На погонах четыре звездочки. Поблескивали. Теперь уже не блестят. В военном билете у меня сказано: интендант третьего ранга... Правда, сказано еще и другое: запаса. Но очень уж не хотелось ходить без погон и без звездочек. Третьего дня иду своим четким офицерским шагом к Петровке мимо Малого театра. Там какой-то ремонт, здание театра отгорожено от мостовой дощатым забором. Еще издали вижу, как из ворот навстречу мне выходит пожилой полковник, манит меня пальчиком. На рукаве у полковника красная повязка. Подхожу, козыряю. - Ваши документы, товарищ капитан. Достаю военный билет. Он, поплевав на палец, листает его. - Так. А ну зайдем сюда. Захожу в эти широкие ворота, за дощатый забор. - Присаживайтесь, - говорит полковник и любезно указывает на припорошенные опилками козлы. А сам достает из кармана добротный перочинный ножик, открывает его и начинает спарывать мои ненаглядные голубые погончики. Я бормочу что-то невнятное. Он усмехается. - Да-авно этим не занимался, - говорит он. - А занимались все-таки? - У беляков - да, снимал, приходилось. И с своей гимнастерки сдирал - в восемнадцатом. Срезал, положил один погон на другой, подровнял, протянул мне: - Возьмите на память. x x x Ваганьковское кладбище. Надпись на кресте: Тамара Михайловна СТЕПАНОВА род. 1 октября 1884 года сконч. 9 октября 1904 г. Как хороши, как свежи были розы! x x x Больную Тамарочку бабушка кормит супом. У Тамарочки свинка. Слышу ее капризный плаксивый голос: - Горько! Бабушка (с сильным акцентом). Горка? Что ты хочешь сказать? Гора? Или по вкусу? - Какая гора?!! Конечно, по вкусу! x x x Зима 1944 г. Поезд "Ленинград-Москва" стоит на маленьком полустанке под Будогощью. Снег. Тишина. Почти вплотную к железной дороге лес. Пахнет сосной и солнцем, совсем по-весеннему. На перроне молодой флотский командир: - Что такое? Куда же зима по всему Советскому Союзу девалась? На фронте был, думал, она в тыл, в отпуск, уехала. Еду в тыл - и тут ничего похожего. x x x Тот же морячок-лейтенант (орден Отечественной войны и четыре медали на синем помятом кителе, из-под расстегнутого стоячего воротника - серый свитер) расхаживает по платформе, заговаривает со всеми, кто подвернется под руку. Не пьян, а просто необыкновенно общителен, разговорчив. Кто-то при нем окликнул толстую проводницу: - Эй, девочка! Лейтенант. Ничего себе девочка! Знаете, про таких "девочек" говорят: еще не было Евы и Адама, а она уже была дама. И перебивая себя, как бы опасаясь, что его не дослушают: - Знаете, это откуда? Нет? Я тогда расскажу. В блокадное время под Ленинградом поймали три зверя - лиса, волк и медведь - на троих одного поросенка. Поросенок маленький, а аппетит у зверей, как и полагается, зверский, да к тому же еще блокадный, осадный... Вот лиса и говорит: - Давайте, господа звери, сделаем так: пусть тот поросенка съест, кто дольше всего на свете жил. - Ладно. Лиса первая и отвечает: - Я, господа звери, старше вас всех. Еще не было Евы и Адама, а я уже была дама. Волк думает: "Если Адам и Ева были, значит уже мир существовал". Он говорит: - Еще не был свет, а я уже был сед. А медведь долго не думал: - Я, грит, не сед, а молоденок. Ни фига не знаю - мой поросенок. Подцепил поросенка и - айда. Лейтенант сам же первый засмеялся, потом, сделав серьезное лицо, пояснил: - Мысль такая, что не всегда хитрость помогает - особенно в блокадное время. x x x Слышал в поезде. Девушка много лет страдала неврастенией в самой жестокой форме. Бессонница, отсутствие аппетита, хандра и все прочее. Нигде не работала, не училась. Худела, думала и говорила только о смерти. Война застала ее в Ленинграде. Голод заставил искать работу. Знакомый врач устроил работать в больницу. Ей поручили - учет покойников. Работала она хорошо. - И представьте - полное излечение. Сейчас - это цветущая, полнокровная женщина. x x x Голос на верхней полке: - Никто не осмелится сказать о ленинградце плохо. x x x Зимой 1942 года из Ленинграда в Москву шла на самолетах продукция для фронта! x x x Старуха врачу: - Отгребла ты меня от смерти. x x x Рассказывал майор N. С декабри 1941 года по март 1942 года он - тогда еще старший лейтенант - работал со своей ротой по захоронению трупов. Кладбище на Пискаревке. В роте 120-130 человек, работало же только 50-60 человек, остальные лежат с поносом. Комроты следил, чтобы воды много не пили. - За обедом отвернешься - он уже полманерки воды в суп накачал. Дело понятное - чем больше супа, тем сытнее. А в результате - водянка. x x x Тот же майор: - Хоронил брата жены. Не раздел, даже сапог сымать не стал. Ребята из батальона помогли, сколотили гроб. Потом вспомнил, что он застрахован, - надо небось, думаю, зарегистрировать. Взял все его документы: паспорт, партбилет - пошел регистрировать. Прихожу в милицию. Там очередь. Сидит какой-то голодный тип, раздает всем, кто желает, справки: "При освидетельствовании признаков насильственной смерти не обнаружено". Свез на санках на Волково кладбище. Похоронил честь честью. Взял лопату, закурил и пошел... Потом думаю: "А как же сообщить жене? Где она искать могилу-то будет? Ведь ни креста, ничего такого нет". Сосчитал и написал: "Володя лежит в десяти могилах от В.В.Гущинского". Когда похоронил Володю, вспомнил, что у него чудесный сибирский кот. Пошел на квартиру, но опоздал: соседи уже съели. x x x Василий Васильевич Гущинский, или просто Васвас Гущинский! Кумир петербургской, петроградской, а потом и ленинградской публики. Демократической публики, плебса. Ни в "Луна-Парк", ни в "Кривое зеркало" его не пускали. Народный дом, рабочие клубы, дивертисмент в кинематографах. Здесь его красный нос, его костюм оборванца, его соленые остроты вызывали радостный хохот. В.В.Гущинский - это мое шкидское детство, послешкидская юность. И вот: "В десяти могилах от Гущинского"... x x x В редакции: - Ну что за чернила! - Ужас! Мастика... x x x Мальчики бегут из школы. Из разных, наверно, школ: - У вас что на обед сегодня было? - Сказать, что? Битки по ребрам, гуляш по коридору. x x x Любимое ругательство Маршака: - К чертям собачьим! x x x Старуха в трамвае: - Нет, братцы мои, я умирать сейчас несогласная. У меня все деточки на фронте. Вот война кончится, всех деточек своих повидаю, обниму, перецалую, а уж тогда - хороните меня с музыкой. x x x Маршак уверяет, что мы, петербуржцы, говорим "эсли", "зэркало" и тому подобное. Зэркало я никогда не говорил, а четкое если (йесли) для меня и в самом деле - режет ухо (приятно режет ухо, как все чисто московское). И до сих пор говорю: эсли. Не очень широко, не по-грузински, но все-таки - эсли. x x x В магазинной очереди. Старик обращается к девушке с медалью "За оборону Ленинграда": - Давно ли из Ленинграда, сударышня? x x x Писатели-одесситы (Олеша, Ильф, Петров) любят слово "элегантный". Я видел "внутреннюю рецензию" Е.Петрова, где повесть молодого автора названа "элегантной". x x x - Солдат без ложки - некомплект. x x x Автор популярной военной песни "Эх, портяночки, портянки...". x x x Понадобилось перелицевать костюм. Хозяйка привела какую-то женщину. Я удивился: - А вы давно мужское шьете? - А что? - Да, сказать по правде, первый раз вижу женщину-портного. - Что ж, - обиделась она. - Думаете, если бурнусница, так уж и мужское шить не умеет?!. Перешила. Ношу. x x x Тетка с очень тонкими подкрашенными губами: - Всех жалеть - сердца не хватит. x x x Сегодня, 17 июля 1944 года, в Москве - событие. По радио и в утренних газетах было объявлено, что с 11 часов утра по Садовому кольцу, на площадях Калужской, Смоленской и других приостанавливается движение пешеходов и транспорта, так как через город будут проконвоированы пленные немцы - в количестве 57 600 человек. В половине двенадцатого я уже был на улице - на Смоленском бульваре. На тротуарах теснятся толпы народа. По мостовой, по обочинам, прогуливаются усиленные комендантские патрули с характерными ярко-красными погонами. Еще больше, конечно, милиционеров. Напряженное ожидание. Со всех дворов, изо всех переулков бегут мальчишки. Лихорадочные голоса: - Немцев ведут! - Идем немцев смотреть! - Идем скорей - сейчас фрицев поведут! (Забыл записать, что в извещении начальника московской милиции население призывалось к порядку и к "недопущению каких-либо выходок по отношению к военнопленным".) В народе говорили, что еще не скоро. - Поезд опаздывает, - сказала какая-то женщина. Я успел сходить в Гагаринский переулок, в поликлинику, зашел по делам в райвоенкомат, и когда вернулся к Смоленской, там уже было не протолкнуться. Мне все-таки удалось протиснуться на середину площади. Огромное множество милиционеров, работников НКВД и красноармейцев наводили на площади и на прилегающих к ней улицах порядок. Прекращалось движение автомобилей. Их направляли в сторону Арбата. Постепенно площадь и продолжение ее - широченный "бульвар" очистились, и тут мы все увидели: - Идут! Со стороны Кудринской двигалось, надвигалось пока еще как будто не очень большое светло-коричневое каре. Уже отсюда было видно, что это не наши "солдатики". Тот же цвет хаки, но - темнее, коричнево-желтый, а не желто-зеленый, как у нас. Меня попросили "на тротуар". На площади остались лишь высокие чины милиции и НКВД. На тротуаре я оказался в числе первых, но постепенно толпа оттеснила меня от тротуара, потом увлекла в сторону и назад. Вперед вынырнули дети, главным образом девочки почему-то. День яркий, солнечный, жаркий... Но набегают легкие облака. Желто-коричневый квадратик медленно, но верно приближается, из квадратика превращается в квадрат. За ним вырисовываются второй, третий... Что-то поблескивает на солнце. - С музыкой идут! - говорят в толпе. Но это, конечно, не музыка. Позже мы узнаем, что это сверкают шашки у офицеров конвоя. В толпе, конечно, нещадно ругаются. Ругают "мильтонов". Появляется автомобиль пикап с фотографами и кинооператорами. Мрачная процессия приближается. Вот уже первые ряды ее миновали станцию Смоленского метро. Впереди всадник. Советский генерал на роскошном коне с зеленой попоной и красной звездой на ней гарцует перед киноаппаратом. Уже видны хари немцев. Именно хари. Черные, грязные, сожженые солнцем. У самой площади генерал по просьбе фотографов останавливает колонну. Дело в том, что как раз в эту минуту солнце ушло за тучу, - снимать нельзя. Стоят минут десять. Немцев отсюда не разглядеть. Видно только, что - черные, рваные, грязные и - страшные. Наконец идут мимо. Близко. Тут не только немцы. И венгры, и румыны, и итальянцы. Кажется, этих "сателлитов" даже больше, чем немцев. Что это за народ? Грязный, оборванный, жалкий и - карикатурно-комичный. И все они - молодые и старые - небриты, обросли щетиной. Многие босиком, многие без пилоток и фуражек, повязаны грязными платочками. Большинство же - в опорках на деревянной подошве. Жалкие пожитки. У кого одеяло, свернутое в трубку, у кого - узелок. У многих консервные банки или кружки, сделанные из американских консервных банок. Но меня интересуют сейчас больше не немцы, а толпа, в которой я нахожусь. Какая же реакция? Прежде всего - удивление. Вон они какие!.. Страшенные, обросшие, на людей не похожие... Но тут же мужские голоса: - Побудь два года на передовых, тоже на себя похожа не будешь! Жалость, брезгливость, насмешка. И ничего похожего на так называемую ненависть. Только некоторые пожилые женщины пытались выкрикивать что-то вроде проклятий: - Разорвать бы их на куски! Подумать, что эти гады мазали нашим деточкам губы ядом... В общем же симпатий никаких, разумеется, не было, но и тот гнев, который люди принесли сюда, исчез куда-то, испарился, когда мимо потекло это несчастное, голодное, измученное, истерзанное быдло. Слышал и такое: - Тоже рабочие люди!.. - Не всякий своей охотой пошел. - Ой, поглядите-ка, старый какой! Кое-что трогает. Один из пленных - черный белоглазый, курчавый - жадно курит "под губки", то есть крохотный, обжигающий губы окурок. Толкает впереди идущего, передает ему. Тот жадно затягивается и передает следующему. Или - в последнем ряду идут больные. - Глядите, глядите, друг дружку под руки ведут. Вдруг - дикий плач. В толпе мечется семи-восьмилетняя девочка. - Что с тобой? Задавили? Маму потеряла? - Боюсь! Ой, боюсь! Ой, немцев боюсь!.. А она их и не видит, бедная. Только слышит мерный топот их ног. Прошло мимо нас несколько тысяч (тысяч десять - пятнадцать, я думаю) фрицев. Ни одной, даже самой робкой улыбки на их лицах. И на толпу почти не смотрят. Особенно эсэсовцы. Эти (с какими-то отметными значками на груди) глядят и в самом деле зверями. А остальные - люди как люди. Есть и совсем мальчики, есть и старики. В очках. Интеллигентных лиц мало. Офицера не сразу отличишь от рядового. Почти все мрачны, испуганы, ждут или ждали, по-видимому, эксцессов. Но таковых, кажется, не было. И меня это по-настоящему радует. Большинство групп (или отрядов) проследовало по Смоленскому бульвару к Калужскому шоссе. А последняя - свернула к Киевскому вокзалу. Каждую группу кроме конвоя сопровождают два немца (какие-нибудь старосты?). Перед каждой колонной вместе с русским офицером идет девушка в штатском, переводчица. В арьергарде - советские санитарки с красными крестами на сумках. Пленных "проконвоировали". Но толпы на бульварах и на прилегающих улицах еще долго не расходились. Много разговоров о том, для чего их вели через Москву. - Им начальство-то что говорило? Что Москвы давно нет, что "Москва - капут". Вот им и показали, капут или не капут. Эту наивную версию я слышал в течение всего дня. Слышал такой разговор. Лейтенанта милиции окружила компания "калек", инвалидов Отечественной войны. - В общем, несчастный народ, - говорит лейтенант. - Многие небось с первого дня войны на фронте. - Ясно! Тоже досталось. - Точно. Ох-хо-хо!!. Война проклятая. (И мать-перемать.) Записываю все это наспех, очень небрежно. Недосуг. Но день этот оставил память светлую. Что-то очень хорошее, о чем я, впрочем, и раньше знал, но о чем забываешь, увидел я в характере русского человека. x x x Вечером навестил больную Олю С. Там было еще несколько девушек и одна пожилая учительница. Кто-то сказал, что один "эксцесс" все-таки сегодня был. На Крымском мосту несколько мальчишек забрались на ферму и обстреляли фрицев из рогаток. Девушки засмеялись, а старая учительница сказала: - Ничего смешного не вижу! Мне стыдно. Этих ребят плохо воспитали. Им не внушили, что такое благородство, не объяснили, что лежачего не бьют. x x x Поет по классу рояля. x x x Маленький мальчик: - Папа, подари мне такой вот кинжальчик. - А что ты с ним делать будешь? - Ну, что... Мальчишков тыкать. x x x Довольно благообразного парня лет 16-17 сняли с трамвайной "колбасы", ведут в милицию. Кепка его - в руках милиционера. - Вы кепку не ломайте! Учтите это, - не ломайте! x x x Пилит мужа. Тот сидит с ногами на стуле, покорно кивает головой и бубнит: - Да, да, я - гадкий. Я гадкий, Иринушка. Я знаю - я гадкий. Шестилетний Алеха слушал-слушал эту самоуничижительную похвальбу отца, не выдержал и крикнул из своего угла: - А я - гадее! x x x Вечером на пустынной Пятницкой улице господин в коверкотовом пальто - спутнице: - Посмотри, какая луна шикарная. x x x - А, черт слепоносый! x x x Редактор детского журнала на собрании сотрудников говорил, что журнал должен постоянно напоминать детям о жертвах, понесенных их отцами и дедами: - Наши читатели, товарищи, ни на минуту не должны забывать, что они ходят по костям и черепам. 1945 Эпиграф: "Все было ужасно, но никто не ужасался". Викт. Гюго, "93-й год" x x x У Павелецкого вокзала небольшой ларек, павильончик. На нем вывеска: "ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ САМОВАРОВ". x x x Хлестаков-журналист редактору: - Я тебя могу забросать Героями Советского Союза!.. То есть у него материала - во! x x x Еще недавно, три года назад, он был совсем как огурчик. Ходил гоголем, выпятив грудь, поблескивая чем-то золотым - не то зубом, не то кольцом. А ныне - согнулся, сгорбился... Где его зубы? Где его блеск? Где его модный костюм - не то голубой, не то бежевый? Ничего не осталось от прежнего Л. - только разве что голос - важный, барственный, ленивый и снисходительный, да и в нем, пожалуй, куда меньше лени, чем самой простой усталости. А ведь не воевал, не был в Ленинграде. Все три года проживает в Ташкенте. x x x Третий месяц живу в Замоскворечье, в Славущенском переулке, в одноэтажном каменном флигеле, переделанном еще в годы нэпа из конюшни. В двух небольших квартирках этой бывшей конюшни живут одни москвичи. Соседки мои - мать и две дочери - музыкантши. К матери ходят ученицы, берут уроки пения. Дочки - одна играет на скрипке, другая - на виолончели. С утра до ночи арпеджио, сольфеджио, пилят, скрипят, рычат и взвизгивают. Но я терплю. Очень уж хороша и у них и у всех окружающих московская речь. А по соседству, в пяти минутах ходьбы - Зацепский рынок. Тоже одно удовольствие бродить и слушать. x x x Екатерина Владимировна, учительница пения, кончившая консерваторию, о моей печке: - Эта голландка, я вам скажу, прожорлива. По-настоящему если топить, на нее беремя два в день надо. x x x Старик продает на рынке бритву: - Тупая?!! Ты посмотри! Ее ничеухтеньки точить не надо. x x x - Очень борзо вы ходите, Алексей Иванович. x x x Зацепский рынок: - А ну, закуривай! Крепкие ароматные сигары! Один курит, трое с ног падают. x x x Слепой на рынке - с толстенной засаленной книгой на коленях. Водит по ней пальцами, как по гуслям. - Гадаем служащим, рабочим и всем между прочим! x x x Объявление на стене: "Одинокий на полтора месяца снимет КВАРТИРУ или ХОРОШИЙ УГОЛ. Оплата по соглашению. Плохих не предлагать". x x x Мороженщица: - А вот кому! Есть сочное, дальневосточное!.. Бессмыслица? Заумь? А ведь звучит. И потому - годится, привлекает внимание. Совсем как у Маршака: Апельсинное, Керосинное x x x Пьяный в метро поет: Я любила лейтенанта, А потом политрука А потом все выше, выше, И дошла до пастуха x x x Веселый кочегар и мастер на все руки - Андрей Евграфович. Маленький, плотный, с роскошными буденновскими усами. Летом по воскресеньям ходит без пиджака, в подтяжках и при галстуке. Слегка выпивает, конечно. Кумир всех жильцов (главным образом жиличек, соседок). Чинит матрасы, вставляет стекла, замазывает на зиму оконные рамы, пилит и колет дрова... x x x На Зацепе. - А вот кому - бывший костюм бывшего сукна бывшей Прохоровской мануфактуры!.. x x x Там же. Мужик осматривает валенки. - Валеночки законные. x x x Девушке снилось, что ей пришивают усы (шилом протыкают щеки). x x x Андрей Евграфович вставляет стекло в квартире Образцовых. Екатерина Владимировна, с которой они большие друзья, стоит рядом. Разговор "о политике". Апрель 1945 года. Идут бои за Берлин. Он. Теперь их окружили. Теперь им выхода нет. Она. Под землей-то, наверно, есть у них ход. Он (небрежно и уверенно). Это-то есть... x x x "Солдатские слезы - страшная вещь". В.Гюго x x x Аполлон Григорьев{444} писал, что, кто бывал и живал в Москве, но не знает таких ее частей, как Таганка и Замоскворечье, - тот по существу не знает Москвы... "Как в старом Риме Трастевере, может быть не без оснований, хвалится тем, что в нем сохранились старые римские типы, так Замоскворечье и Таганка могут похвалиться этим же преимуществом перед другими частями города-села, чудовищно-фантастического и вместе великолепно разросшегося и разметавшегося растения, называемого Москвою". А ведь и сегодня, почти сто лет спустя, слова эти не потеряли силы. И в наши дни цветет это еще больше разросшееся и разметавшееся растение. И сегодня Таганка и Замоскворечье - больше чем другие районы Москвы - хранят ее старину, ее быт, язык, характеры и обычаи. В Питере после войны и блокады ничего подобного уже не будет. Ни Охты, ни Коломны, ни Песков, ни Гавани. x x x Там же, у Григорьева. В Замоскворечье "улицы и переулки расходились так свободно, что явным образом они росли, а не делались. Вы, пожалуй, в них заблудитесь, но хорошо заблудитесь". Как это дивно сказано. До чего же я люблю хорошо заблудиться в Москве. x x x В метро. Аккуратненькая старушка сидит и держит билет двумя руками. x x x А что же вы не закусываете? - Истинные таланты не закусывают, как верно заметил Николай Семенович Лесков. x x x Продавал что-то на рынке. Покупательница - деревенская женщина, - отсчитав деньги, задержала последнюю пятирублевку и говорит: - Пятерочкой почти, а? Как раз на поезд, на билет. Хоть я и так задешево продал ей, а не мог не уважить, не почтить ее за это хорошее русское слово. x x x Часто вспоминаю московских просвирен и Альфиери на флорентийских рынках. С наслаждением часами толкаюсь по Зацепе, жадно слушаю. Почему именно здесь так чисто звучит московская речь, так густо насыщена она перцем, юмором, старыми и новыми прибаутками?!. x x x - Кто печенье жалает?!. x x x Ребячья клятва сорок пятого года: - Честное под салютом!.. x x x Продавцы мороженого у Павелецкого вокзала (их там, как и повсюду в Москве, целые тучи): - Пара пять, пара пять, пара пять... - А вот сливочное кому! - Щиколадное кому! На чистом сахаре... - Горяченького кому? x x x Кс. Мих. Жихарева: - Не живу, а будто по сырым яйцам хожу. На нервах. x x x Учитель черчения Трафарет Лекалович Линейкин. x x x Учительницы: Кенгуру (фамилия Кнуру). Швабра. Евглена Зеленая. x x x Мальчик просит тетку дать почитать ему интересную книгу: - Тетя Галя, ну дай. Хоть на два дня! Я даже - честное слово руками не дотронусь, буду страницы пинцетиком переворачивать. x x x Что лучше - знать или не знать? Вот идешь сказочным зимним подмосковным лесом. Слева стучит дятел, справа пищит и трещит какая-то незнакомая и потому очаровательно-таинственная птица. Знать, конечно, хорошо. Но ведь в детстве ничего не знаешь, все открываешь. И отчасти поэтому так прекрасен в эти годы мир. x x x У Толстого мужики говорят, как у Бунина: - На бочкю сидит. Соседи по губерниям. x x x У студентки гайморит. Ей сделали рентгентовский снимок. На снимке - череп с дырками глаз и оскалом зубов. Приятель попросил подарить ему карточку. Она, как всегда, цинично-остроумна: - Вот, пожалуйста, - могу предложить. Гарантия за сходство с оригиналом на тысячу лет. x x x В Москве в "Форели" у Белорусского вокзала. Инвалид ссорится с кем-то. - Уйди! Как солдату говорю: уйди! А то я твоей головой все стаканы перебью, не пожалею. Официантка или уборщица, проходя мимо: - Пей, дорогой, пей, не нервничай, береги свое здоровье. x x x На Зацепе. Пьяный торгует мандаринами. - Откуда мандарины? - Из Сочи привезены. - Ну да! - На рукаве повеситься - из Сочи. Я - человек гуманный, но в данном случае врать не буду. x x x Фамилия: Северианов. x x x "Катя". - Я же не пролетарий. - Ты, Леничка, скорее всего люмпен. - Какой люмпен? x x x "Зощенкизм" у Пушкина: Я каждый день, восстав от сна, Благодарю сердечно бога За то, что в наши времена Волшебников не так уж много. x x x Армянские фамилии: Каяян и Айяян. Грузин Попуридзе. x x x Страшный сон: - Будто Вера Петровна взяла мой табель и все пятерки и четверки исправляет на тройки. x x x Эпиграф к "Кате" (глава "Октябрь 1917"): "Был класс, да съездился". В.Шульгин{447} x x x В некрасовские времена журналы еще не редактировали, а редижировали (смотри Панаеву). x x x Васька де Гама. x x x Завроно, бывшая учительница из поповен: Филомофицкая. x x x Зацепский рынок. Смуглый, похожий на Утесова, человек ходит