ь, мальчик почувствовал себя нехоро-шо, стучало в висках, тошнило. Однако, он брату ничего не гово-рил, боялся, что тот кинет его посереди дороги. Наконец, стало невмоготу. Он забежал подальше и хотел прилечь за пригорком в животе была резь и движение, толкало под ложечкой и за-стилало глаза. Но едва лишь он наклонился, все разрешилось. Ленька стоял, раскинувши руки и скрючившись, вид у него был самый жалкий. Голодный желудок не выдержал, нако-нец, и, как бы мстя за оскорбление, стремительно извергал за полчаса до того поглощенную гадость. Была ли тому причи-ною прокисшая колбаса Иван Никанорыча, с приставшею к ней, не вовсе убитою мухой, или разбавленный с сахаром по-дозрительный спирт, яд, непривычный для Леньки, но только последствия были ужасны, и даже Никандр, подойдя, не об-ругался, а лишь с любопытством глядел на братишку. -- Как тебя разобрало, -- сказал он с раздумьем. Ленька поднял глаза, лицо его побледнело. -- Я хочу посидеть, -- сказал он просительно и, отойдя, опустился на траву. Никандр, ничего не ответив, не отходя, сел тут же, скинул мешок, достал оттуда краюшку настоящего хлеба, отломил и, ни на что не обращая внимания, стал с жадностью есть. Лень-ка па него поглядывал издали, ему было завидно, но аппетита не было. Брат предложил, он отказался. -- Потом поешь. Оботрись, -- заметил Никандр и опять зажевал, бормоча. -- Вот поглядим, хорошо ли то зелье. Подмокло оно, ну, да авось ничего. Она ведь и так спать здорова... -- Ты это об ком? -- А ни об ком. Об Иван Никанорыче. Видишь, хлеба нам дал на дорогу. -- А за что он нам дал? -- Ни за что. Даром, - Никандр поглядел на Леньку и ухмыльнулся. -- Стало быть, он вовсе не злой? -- Ну да, не злой. -- А как же он меня как схватил! И все назад вырвало? -- Я ему тоже кое-что обещал, -- ответил Никандр, -- а ты что же, хотел бы в Москву, да без хлеба? Не близко. И опять же наука нужна, сам до всего не дойдешь. Ленька пригрел руками живот, на груди отлегло, и он опять повеселел. -- Ты мне дай, -- сказал он, -- я ничего... я подожду, а только как пахнет... На станции им повезло. Билетов, конечно, не выдавали, но, пользуясь обшей сумятицей, они замешались в толпу. Еще когда только медленно подкатывал поезд, оба они, в голодной толпе, издали разглядели, как усталый, точно и он плохо накормлен и переутомлен непосильной работой, зако-птелый, как кочегар, паровоз был густо осыпан людьми. Они лепились, как мухи, непостижимо, с занемевшими членами, с пересохшею глоткой и обожженным от ветра лицом, но все же подкатывая с удовлетворенным и даже чуть вызывающим видом; у них было место, которое оспаривать уже невозмож-но. Такие же мимо мелькнули подножки и буфера, там висели мешки, развевались бабьи подолы, и солдатские сапоги с ма-терою подошвой, как бревна с плотины свеженаваленные, тор-чали прямо вперед, заставляя шарахаться и самых безумных среди ожидающих; а вместо лица над такими ногами обычно покачивалась столь необъятная ножка самодельной махорки, что вовсе неудивителен был тот новый голос с Синая, кото-рый спокойно и равнодушно, словно декрет, вещал из-под об-лака дыма такую заматерелую брань, как не были заматерелы сами подошвы сапог. Она никого не оскорбляла, ибо не было сердца, которое не было бы ею само до краев преисполнено. Казалось, что сесть кому-либо еще было уже совсем невоз-можно, и, однако, атака была открыта еще до того, как поезд остановился. Ленька совсем был затуркан и оглушен, но на Никандра, всегда молчаливого и малоповоротливого, сошло настоящее вдохновение. Он вдруг взревел вместе с другими, как настоя-щий молодой бычок, схватил поперек от неожиданности пере-гнувшегося Леньку и, работая им, как тараном, вместо рогов, ринулся прочищать себе путь. Пробившись к вагону, он пово-лок его вниз и, там, под плевками, благополучно оба пробра-лись по ту сторону поезда. Двери вагона были закрыты, но Никандр, не взирая на крики и брань, все же взобрался на бу-фер. Оттуда, прицепившись одною рукой, другой подтащил со-всем очумевшего Леньку, при этом едва он не потерял равно-весие, и Ленька, учуявший эту беду, через голову брата схва-тился было рукой за железную дугообразную перекладину, ра-зорванную посередине. Однако, он за нее не удержался, острая боль в плече заставила его тотчас руку отвести назад, в то же самое время дернуло поезд, и мальчик обрушился вниз, увле-кая Никандра. Страшным усилием Никандр устоял, круто от-кинувшись спиною назад. Он рисковал, и ему было бы легче выпустить Леньку или даже толкнуть, чтобы в этом толчке обрести равновесие, но он весь напружинился и заболтавшего-ся между вагонами Леньку не отпустил. По счастию, поезд только качнуло; какая-то толстая баба, наклонясь, подхватила Ленькины ноги, и он был водружен на один из мешков. Но и на мешках было небезопасно, в пути поезд сильно кидало, и та же самая баба, потеснившись, дала Никадру со-вет передать Леньку через разбитое окно на площадку. - Небось, не задушат, а будет себе там сидеть, как в ко-робке. В Москву что ль? - В Москву. - За хлебом? - Ну да. - Ну там в Москве и найдешь. Там все вытряхаются. Не заробеет? Но Никандр не стал Леньку расспрашивать, и рослый красноармеец лениво, как кладь, просунул мальчонку в окно. Те-перь Никандр был спокоен, ничто не мешало ему обдумывать думку. Леньку солдат опустил между чьих-то плечей, обладатели этих плечей ношу не сразу почувствовали, немного посторо-нились, как от мешка. Но Ленька уже не стерпел и заплакал. Тогда его, как котенка, извлекли снова наверх и, ругаясь, жалея, не очень расспрашивая, через давку и тесноту, пустили опять по рукам в самый вагон. Наконец, он притих на какой-то корзине, недалеко от окна, ничего не отвечая сердобольной с ним рядом старушке в черном платке. -- Видно отбилось дите. Господи, Боже ты мой, -- причита-ла она. -- И народ же пошел, кидают дите на произвол. -- Этих щенят надо бы в речке топить, -- отозвался муж-чина в поддевке, на нем, видимо, салившейся не менее как лет двадцать пять, а то и побольше. -- Чего от них ждать! Гляди, не стянул бы чего. Лицо у него было злое, уставшее ждать. - Ну, ты еще на ребенка что скажешь, -- отплюнулась женщина. -- Сам-то ты в сюртуке на дьявола больно похож. -- Это как уж там знаешь, -- отвечал тот мужчина презри-тельно, -- старушка, а тоже коммунией, знать, заразилась! Кругом подхихикнули, считая удар достаточно сильным. -- Сам-то ты видно из них! Таких-то они и подбирают. Ишь идол какой, душегуб! Нашел, что сказать! Это я-то на старо-сти лет, да чтобы от Бога от православного отреклась? Да я твою морду поганую потому только не оплюю, что на нее и плевка православному человеку грех тратить! Никто от старушки не ожидал такой ярости, и это всем очень понравилось: той же дубинкой, да уж по всей голове! Странно смягчилась сама даже поддевка. Она повела щети-нистым, как у кота, жидким усом, и коротко, с видимым Удовольствием, бросила: -- Здорово чешет! Видимо, баба с понятием! -- Ну да, не без понятия. А ты об ней выражался, -- заме-тил еще один из стоявших, как видно, мастеровой. Тем временем давка поулеглась, и поезд, поскрипев и по- кряхтев, с натугою двинулся дальше. А главное, на общую тему напали... Ленька теперь огляделся. Он успокоился, но было ему не-много обидно, что брат его кинул. Он помнил и то, как обо-рвался, и как Никандр его вытянул, не отпустил. Не головен-ка его и не сердце, а все существо понимало, что брат его спас, и оттого на душе было тепло. Но оттого же была и обида. Кое-кто начал закусывать, ели селедки и яйца, резали сало с прижаренной корочкой, большую ковригу серого хлеба. Поезд шел издалека, да еще на узловой большой станции была пересадка, много насели из хлебных краев. У Леньки глаза разгорелись, но он вспомнил, что хлеб был и с ним. Он достал и принялся его с жадностью есть. Хлеб был настоящий и обольстительно вкусный. Хорошо, что он тогда его взял. Когда Ленька поел, сразу усталость его затомила, он по-качался немного, зевнул, сладко зажмурился и, ничего не со-ображая, сначала прилег головой, а скоро потом и прямо утк-нулся в колени старушки. Смутно ему, как засыпал, показа-лось, что от нее пахнет сухою просвиркой. Должно быть, не раз он просыпался, но плохо соображал. Под вечер он заворочался и в полусне попросился на двор, сознавая, должно быть, что просто встать и пойти было нельзя. Женщина тоже дремала, тогда он ее потянул: -- Мамка, на двор! Она догадалась, кое-как оба пробрались к окну, и она Лень-ку в окно подержала. Но и это тотчас Ленька заспал. А когда пробудился, как следует, было вовсе темно, кругом стоял сад, но разговоры между стоявшими шли; воздух стал за ночь гуще и тяжелей, но из окна несло холодком. Из-за спин и мешков большая звезда глядела оттуда. Ленька поежился и приподнялся, но спину ему разогнуть не удалось, кто-то еще втиснулся рядом. Ленька ощупал руку, мешок, волосатую голову... Это Ни-кандр - Сердце его заскакало от радости. -- Спи. Тебе холодно? -- с полусна отозвался Никандр. -- А как ты нашел меня? Откуда ты взялся? -- В окошко залез. Тут была станция. Я все окликал. Ска-зали, ты тут. Никандр сидел, низко согнувшись, окинувши плечи мешком. -- Возьми и себе. Там очень холодно было. Ленька нащупал мешок и укутался, сразу ему стало тепло и хорошо. Засыпая опять, он еще что-то вспомнил. Но это было уже неприятное, и ему бы хотелось узнать, что это не-правда. -- А что насчет солонины... там говорили... ведь этого не бывает?.. Это нарочно? Никандр ничего не отвечал, и у Леньки перед глазами по-плыли тем временем желтые и золотые круги, потом очень скоро они обернулись, как медовые лютики, а он ходил между них и старался лизнуть языком. А еще погодя, мать пере-вернулась на войлоке, приподнялась и его перекрестила. Ска-зала: "Спи, спи, мой белый барашек!" А он хотел от радости ножкою дрыгнуть, да только что некуда было. Скоро заснул и Никандр, но сны его были, верно, другие. Вспомнил он перед сном, как на той станции, где побежал отыс-кивать брата, та самая женщина, что Леньку ему подтянула, упала, оборвалась, и как блестела темно, когда ее вытащили, на месте падения -- темная кровь... VII Было еще раннее утро, когда снова в вагоне все зашевели-лось. Серые лица, зевота, мешки и корзины, спины и сапоги -- все это дымно зарозовело в розовых ранних лучах. Руки и ноги потягивались, щеки и шеи хранили узор от прутьев кор-зин, от веревок, от грубого шва на соседней поддевке, заменявшей подушку, а занемевшая за ночь шершавая пятерня проходила зубцами неповоротливых грабель по всклоченным гривам, напоминавшим валы рыхлого сена. К разговору была неохота, кое-где возникавший и обрывавшийся говор похо-дил на бормотание с полусна одного человека, имевшего мно-жество копошащихся членов и одно общее им, безобразное тело, ленивое и неуклюжее, пузырчатое и шишковатое, кем-то зачем-то шмякнутое на дно этого ящика, с надсадой и яв-ным неудовольствием влекомого через беспросветную ночь между полей и лугов, овеваемых ветром. Такая же за ночь свалялась у всех одна и душа, клокастая, серая, малооформ-ленная. Душа без надежд и желаний, душа, столь забывшая их, как если б и вовсе не знала, душа без горизонтов, как и тело ее -- плотно забитая в мусорный ящик под номером. Но все же лучи розовели, и утренний в окна повевал вете-рок, и понемногу отходили к владельцам ноги и руки, уши, носы. Найти свои члены, собрать себя воедино и ощутить, что ты есть какой никакой человек и отдельность -- это событие, равное чуду рождения, даже его, может быть, превосходя-щее; воспринималось оно, правда, попроще, но все же была в нем отрада, пусть только животная. Для мужской половины, кажется, первым таким оформ-лением из общего чудища было скрутить и задымить все ту же огромную пушку -- у себя с огорода -- из дикого зелья, едва ль не единственного, что особенно крепко сварило на зное свой чудодейный состав. Надо иметь, поистине, медную глот-ку, чтобы, разок затянувшись, не упасть тут же на месте, но благо тому, у кого оная глотка в наличности. За ночь одереве-невший и изголодавшийся рот с жадностью обволакивался ед-кими клубами дыма, отъедавшего сонные накипи. Кашель и харканье покрыли собою все звуки. Но это было только началом, первым салютом восходя-щему дню. Другая потребность, тут же на месте, при солнеч-ном свете, невыполнимая, заставила две вереницы людей, одну еще только туда, другую обратно, ломиться друг другу на-встречу. Путешествие это, чудовищное само но себе, а изред-ка и костоломное, совершалось при непременном и непрерыв-ном обстреле с боков. Крупная брань перемежалась при этом с насмешкой, порой доходившей до виртуозности. И если нуж-но было иметь, поистине, ременные уши, дабы перенести рас-каты той брани, уже не трехэтажной, как по старинке опреде-ляли, а по-современному если сказать, небоскребной, ибо она задевала и самое небо, и в отборных ругательствах поносила не только земную родимую мать, но и саму Божию Матерь, -- то шуточки и прибауточки, казалось, разве лишь тешили сердце, ибо была в них, пусть первобытная, по жажда худо-жества, творящего образы. Подобные древнему хору, в развивавшемся действе сто-яли один перед другим два между собою соревновавшие ста-на: мужская особь метала стрелу в проходившую женскую, и женская особь -- в мужскую. Тема была ограниченная, но мас-терство неисчерпаемо. И если все это в жизни выносим на каждом шагу, должна стерпеть и бумага. А из песни слова не выкинешь, хотя и подберешь поскромней. Не выкинешь, ибо каждое слово на месте, если оно приоткрывает собою особый, свой уголок... .................................................................................. -- Тетка! ай, тетка, кувшинчик-то твой, знать, продыря-вился... Гляди-кась, течет! -- Эй, осторожней! -- отзывались из бабьих рядов. -- Са-мовар, знать, несут, крантом вперед. Хорошо ли завернут, а то, неровно, подружки, ошпарит! ........................................................................... Поколебавшись, опустим, как и еще поживописней и по-веселей перекликались наши кукушки и соловьи, а вдохнове-ние их не иссякало, покуда и самый поток, наконец, не иссяк. Опроставшись, оправившись и покурив, надо позавтракать, и, помаленьку, осенив по старинной благочестивой привычке чело крестным знамением, принялись за еду. Те кто везли, в дороге и от избытков, для себя не скупились. Голодные глухо покрякивали и норовили не видеть. Никому не пришло даже в голову что-нибудь им предложить. Одна только старушка, от которой шел запах просвирки, пожевав-пожевав действительно напоминавший просвирку белый сухарь, достала еще из меш-ка целых два. Один дала Леньке, другой задержала. -- А это кто ж тебе будет? -- спросила она про Никандра, и, услышав, что это был брат, дала и ему. Оба они, не поблагодарив, взяли по сухарю и начали есть. Однако, Никандр толково ей рассказал, на расспросы, куда они едут, и про Маланью, и что живет она в переулках возле Смоленского рынка, и сам расспросил, как им пройти. Ни пе-реулка, ни номера дома, кроме того, что дом был кирпичный и двухэтажный, он хорошенько не знал. -- Как же вы так? Мало ль в Москве кирпичных да двухэ-тажных? Я и сама в таком доме жила, теперь перебралась. Как помер сынок, со внучкой в подвале живу. Такая же вот, седьмой годочек пошел. -- А, может быть, бабушка, это тот самый, -- оживился Никандр, -- где ты жила. Не видала ль там девку, в розовом платье, такая она толстомордая... -- Что ж ты так о сестре?.. Нет, я живу недалеко, а только что на Плющихе, Седьмой Ростовский, около церкви. Коль сестру не найдешь, заходите. Хлебушка дам, передохнешь. А над церковью образ чудесный. Тогда поглядите. Прямо тебе -- дух на крылах, слева посмотришь -- Иисус, а с правой руки сам Бог Саваоф. Подъезжали к Москве. Ленька добрался к окошку. Город лежал перед ним как нарисованный, и только на солнце тепло золотились далекие главы церквей. Он уцепился рукою за раму и высунул голову, ветер взвил его волосенки. Он засмеялся и вытянул руку, растопыривши пальцы. Ветер упруго толкался в ладонь, Ленька его начал ловить, хватая в кулак и откидывая. Это было приятно. Вдруг с шумом и грохотом что-то надвинулось, прямо в глаза, и с тою же режущей быстротою исчезло. Ленька едва успел убрать голову, а то бы отрезало. Не сразу он выглянул снова и увидал убегавшие легкие стены моста. Оказалось, что вовсе не страшно. И он опять начал ловить и кидать своею больною рукой, как птичка, в ладонь трепавшийся воздух. Но скоро потом стали мелькать заборы и здания, громады заброшенных фабрик, и Ленька забыл обо всем, едва успевая, только что проводив глазами какую-ни-будь много саженную вывеску, откидывать голову снова впе-ред на новое пролетавшее диво. В вагоне, тем временем, все стало на ноги, засуетилось. Подъезжали к Рогожской, и едва ли не половина народу слеза-ло. Туг было полегче насчет багажа и начальства поменьше. Кроме того, в Москве отбирали билеты, и вообще канитель. Никандр все это видел и соображал. Он проявил большую пре-дусмотрительность и, чтобы дело еще было покрепче, вылез в окно, опять на обратную сторону, и вытащил Леньку. Это было задумано правильно, и они избежали многих мытарств. Когда поезд ушел, они потаились еще, а шутом проскользнули в ворота и дальше на улицу. Наконец, они были в Москве. VIII Про столицу они только слыхали, но в ней никто из Бол-дыревых не бывал, кроме Маланьи, которую мальчикам пред-стояло теперь разыскать. Они шли не спеша. Все их здесь удивляло. Тот, кто в Москве давно не бывал, также ей удивлялся бы, но по-особому. За последние годы каждую зиму и весну, и каждое лето и осень, менялась Москва, и каждый раз бывала она сама на себя не похожа, на ту стародавнюю, какою ее дол-гие годы знали и представляли, изображали. Ход революции, все повороты ее, новая жизнь сверху и донизу ее переворо-шили, и самый город, стоявший века, и с ним его обитатели, как бы также тронулись с места, поплыли покорно меж бере-гов неизвестных, среди причудливых стран, покорствуя мест-ному быту, суровому, своеобразному. Но мальчики этого не ощущали, все они принимали, как если б так и должно было быть. Больше всего их изумляла и даже давила махина самого города. Он был бесконечен, шире полей и лугов, дремучее леса и выше его. Отдельные здания казались им необъятными, и необъятные между них попада-лись им груды развалин; зачем они тут, откуда взялись?., но как было бы в них хорошо поиграть! Люди, наряды, машины по улицам -- все было пестро, дико и суетливо, все резало глаз. Но что наравне с москвичами прельщало их взор, манило и раздражало, -- это были те самые, за стеклом белые булки, пи-рожные, про которые слава дошла и до деревенского Леньки. Для москвичей это была забытая новость, в сущности говоря, нищета, но поражавшая паче великолепия; для голодных ребят и во сне им не снившийся лакомый пир. И что именно были все эти соблазны за тонким прозрачным стеклом, и стекло это было возможно даже потрогать, как бы касаясь, как яблочко, спело-го хлебца; близость эта, доступность и невозможность оше-ломляли ребят. Так стояли они перед витриной, безмолвные, завороженные, не произнося ни единого звука, а между тем в двери толкался народ, и через стекло было видно, как подходи-ли и выбирали, платили у кассы; кое-кто выходил, одною ру-кою придерживая невидимо кем за ним затворявшуюся стек-лянную дверь, а из другой -- с поспешностью отрывая широко разинутьш ртом добрый кусок... Так лошади, на сторону пово-дя всею мордой, рвут из-за решетки клок сена. -- Видишь... только бы денег... ха... только бы денег... -- бормотал про себя Никандр, отходя. На Театральной сели они передохнуть. В сквере народу было немного. У входа, сами покуривая, суетливо толкались мальчишки, продавцы папирос; были они также оборваны, грязны, но наших ребят, конечно, облаяли бы, если б Никандр не поглядел так свирепо, заранее даже двинув плечами. Он их презирал и завидовал им. Одна старуха, торговавшая ягода-ми, схватила его за болтавшийся тощий мешок. -- Ай что продаешь? Никандр ее обругал. Он и сам бы скрутил папироску, больше, конечно, для вида, для независимости, сам бы охотно, с суровою важностью, ста-рухе приказал отпустить лакомый фунтик, но были коротки руки. А ягоды были огромные, знать городские, каких на де-ревне и не видал. Он злился, сопел и молчал. Ленька, изму-ченный ночью, ходьбой по камням, снова голодный, устало глядел, уже не удивляясь, на горки цветов, на мягко катив-шие мимо автомобили, на желтых коней, со стены летевших по воздуху... Понемногу все это его сонно зачаровало, и он задремал. Никандр отдыхал методически. Он знал, что теперь было уже недалеко, и в десятый раз перебирал в голове все обстоя-тельства предстоявшего дела. Он не задумывался, найдет ли Маланью, совесть его также молчала. Маланья, как говорят, стала богата, с кого же и взять, как не с толстозадой, да нико-го по пути другого и не было, но сильно его озабочивало, как все это выйдет. Надо было застать Маланью одну, надо все выглядеть, как научил Иван Никанорыч... да он и сам бы обо всем догадался... и, главное, был ли хорош порошок... вода, ведь она тоже вредит. Звуки музыки из-за угла не сразу оторвали Никандра от Дум, и только когда проснувшийся Ленька дернул его за ру-кав и восхищенно воскликнул: "Ребята! Гляди-ка!" -- Никандр тоже повел головой. Необыкновенное зрелище пред ними развертывалось. Как солдаты на смотр, шли ребята и девочки. Все они были в мат-росках, с голыми, на солнце блестевшими коленками. Впере-ди из подростков выступал небольшой оркестр, знаменосец нес знамя. Никандр на нем с трудом разобрал: "В детях -- все будущее республики". За музыкантами, впереди остальных детей, шли две со-всем маленькие девочки; они также несли небольшое, краси-вое знамя. - А там что написано? А там что такое? -- допытывал Ленька. Но тут из-за голов маленькой группы прохожих ничего не было видно. Ленька же все приставал, и Никандр встал с но-гами на лавку. Но не успел он еще разобрать -- буквы были кривые и затейливо вышиты, -- как какой-то сзади него гос-подин насмешливо вслух прочитал: "Дети -- цветы земли". Бог знает, что про себя таила эта насмешка, но в глазах госпо-дина в рыжем пальто и в такой же потертой, захватанной советке на голове, странно перемешаны были злоба и грусть, и выраже-ние это было так неожиданно и неподходяще на загорелом его и добром лице, что даже Ленька, как обернулся на голос, не сразу отвел головы, точно бы что дошло и до него. Вдруг дети запели, подхватив медные звуки трубы. Песня была не деревенская, и незнакомых слов нельзя разобрать, но самый мотив то подымал, то от него неясно щемило в груди. Праздно глазевшая публика давно разошлась, слез и Ни-кандр, и Ленька почти не мог уже уследить чуть вдали колы-хавшиеся, как два красных платка, полотнища детских зна-мен, а ему все не хотелось слезать. Ему было грустно и весе-ло, очень понравилось и хоть заплачь... и так хотелось бы с ними, и... зачем он уехал?., и что делает мать?.. Эта сумятица маленькая в малой душе сковала его слабые члены, и он почти вздрогнул, когда услышал сзади себя тот же голос: -- Дети -- цветы земли... Только теперь голос был вовсе темен и глух. Господин в рыжем пальто сел на скамейку, и глаза его были как у сумас-шедшего. Он еще что-то шептал про себя, но слова его были невнятны. Леньке сделалось страшно. Он слез и потянул за собою Никандра. И только когда отошли, еще раз обернулся. Чело-век этот сидел и глядел им вслед. Только едва ли он что-нибудь видел, глаза его были пусты. На Моховой была толкотня. Люди с портфелями и без портфелей, барышни в юбках, с подолом, болтавшимся у са-мых колен, в коротких носочках и парусиновых туфельках, с красной от солнца на обнаженных ногах, в пупырышках, ко-жей и с бледноватым и вялым лицом, бородатые и безборо-дые люди, с мешками и без мешков, сплошь сухопарые и уг-ловатые -- тело само по себе, одежа сама по себе, -- все они походили па одержимых. Правда, что попадались и люди слов-но другой, не овечьей породы. Их было порядочно. Шаг этих был ровен, отчетлив, одежда по стану, не торопливость, а толь-ко размеренность, но главное взгляд: готовая формула. Лень-ка, как мелкая рыбка у берега, скользил у стены, тяжелова-тый Никандр идти норовил посередине, и, дай ему волю, -- не отстал бы от этих особенных, покуда не разглядел, в чем тут причина. За одною такою спиной он шел неотступно, шаг в шаг, точно прикидывая на ладони зерно. И в руке тяжелело, как бы и не зерно, а увесистый камень. Они ничего бы не поняли, ежели бы им про то рассказать, все это было не в мыслях и не в словах, как не в мыслях и не в словах та речная струя, в которой по солнцу плывешь, а то попадешь над ключом и ноги оледенеют... Стало снова просторней, как добрели до музея. Налево сияла уже, жарко горя, массивная шапка собора, несколько резвых касаток купались в лучах голубого небесного купола, а прямо у входа в музей, стены которого с лесом колонн реза-ли глаз нестерпимой своей белизной, приветно так зеленел и лопушился раскидистый, с разлатыми листьями виноград, с обеих сторон опушавший дорожку. Редкие люди входили по ней и выходили. Долго ребята их не решались спросить, мож-но ли им, а было заманчиво, и Никандр, наконец, так на себя непохоже, как бы стесняясь, остановил одного господина: -- Дяденька, а что это там? Можно ль войти? Тот поглядел поверх низко сидевших очков и сказал не-сколько строго: - Через полчаса запирают. И нельзя было понять, что это значит, можно или нельзя. И только когда увидали целую кучу детей, с шумом и смехом повысыпавших на ступени у выхода, Никандр сказал Леньке: -- Пойдем поглядим. Мамке расскажешь. И, больше не спрашивая, они торопливо пошли. Полчаса эти были как сон. Огромные люди, в латах и на конях, и на гробницах, и голые каменные, и, будто живые из дерева, ярко раскрашенные, и Богородица, как малая девоч-ка, с веночком на голове, и собаки, и змеи, и эти особенно -- на бычьих ногах и с крылами бородатые мужики на целую стену... встретить такого -- умрешь. Но хоть и страшно, и все непонятно, а, кажется, век бы не уходил. И даже Никандр оживился, глаза его заблестели, он то и дело одергивал Лень-ку, чтобы тот чего не проглядел. И когда они вышли, кружи-лась у них голова, и, одновременно, оба почувствовали такой неукротимый и сокрушительный голод, как если бы на гору втащили одни тяжеленнейший воз. Никандр расхрабрился. Он не был похож сам на себя, щеки пылали, крутил головой и все повторял: - Ну, ну... наворочали... Здорово! Вот это так... здорово. Увидев огромных орлов, поверженных в землю, он предло-жил: -- Пойдем доедим! - и храбро направился к птицам. Последний ломоть круто они посолили оставшейся солью и стали закусывать. Никандр из озорства забрался наверх, попирая державную некогда птицу. Последние посетители не-торопливо покидали двор. Но и они задержались. Из ворот неожиданно показалась курьезная... почти что процессия. Четыре совсем карапуза, а впереди так лет пяти мальчуган - устроили шествие. Те схватили друг друга по двое за руки, старший один шел впереди и махал перед собой лопухом. Все они пели тот же мотив, что слышали Ленька с Никандром на Театральной. Детвора эта, по младости лет, еще сильно кар-тавила, но все же теперь слова были слышны, и Ленька их разобрал. Махая зеленым своим лопухом, водитель процес-сии звонко, с задором, выкрикивал: Добьемся мы освобожденья Своею собственной рукой! Когда они кончили и остановились, довольные, что на них все глядят и смеются, какая-то женщина присела у знаменосца. -- А сколько тебе будет лет, республиканец? -- Я призывной, -- ответил тот, не смутясь. Она рассмеялась и потрепала его по щеке. Леньке запали на память слова этой песни. Они ему очень понравились. Бог ведает, как он их понимал. Но только когда мальчики снова построились и, направившись к выходу, запе-ли опять, Ленька в восторге кинул вверх свою руку и открыл уже рот, чтобы подпеть... Острая боль от неровного взмаха руки не дала ему этого сделать. Он чуть не вскрикнул, но удер-жался и только, заморщившись, стал растирать больное пле-чо. Никандр же, хоть и молчал, но с высоты поверженных крыл глядел перед собою спокойно, уверенно. Песню и он по-нял по-своему. Впрочем, вышедший сторож попросил их убраться. Ни-кандр, не торопясь, не без важности, повиновался; Ленька вышел за ним. IX Встреча с Маланьей вышла нечаянная. Когда попали они на Смоленский, это было для них не ме-нее сильно, чем каменный мир гигантских людей и чудовищ, куда нечаянно они заглянули. Но было зато все родное, свое, деревенское, будившее давние воспоминания детства. Деревню сгустили до степени города. И все здесь открыто, не за стек-лом, можно нагнуться и поглядеть, пощупать руками, все это пахло и вызывало слюну, самый воздух был вкусен. Один за другим прошли они, тесно протискиваясь между толпой, хлебный ряд, масляный, где продавали также мясо и сало, мыльный и крупяной... Дальше сидели торговки, прода-вавшие ягоды, яйца в лукошках, старый картофель и моло-дую свекольную ботву, лук. Отдельными группами останав-ливались завороженные зрители около одинокой потертой пары ботинок. Недороги были, и попадались нередко, щегольские американские с картонной подошвой. В тюбетейке татарин, сно-ва Москву победившая нация, -- весь православный народ переведя на торговлю старьем, сидел в полукруге товара, рас-ставленного в строгом порядке: мужские и дамские, детские, старые и новые, и подновленные; уединенно, как первый на лотерее приз, блестели калоши от "Богатыря". А еще несколько дальше стояли возы, и нераздельно ца-рил мужицкий подлинный дух; сюда, как в низину, стекались и главные деньги. Тут же кое-кто из заплатанных барынь, в дырявых, без каблуков башмаках, пытались, минуя посредни-ков, обменять на продукты то теплую кофточку, благо зима была далеко, то старые штаны диагональ, еще хранившие след от отпоротых генеральских лампасов, то, с бахромой, много-цветную персидскую шаль, то золотое кольцо, уже одну отслу-жившее службу, с резною датой внутри и отошедшим именем: Жорж... Но в зипунах миллионеры неизменно обманывали все сде-ланные дома расчеты. Они также учитывали, что без посред-ников сделка должна быть дешевле, и всю эту разницу вовсе не прочь были оставить себе. А впрочем, штаны, хоть и без лампасов, имели всегда хороший успех. Это были медовые дни вновь разрешенной свободной тор-говли. Народу на рынке толпилось неимоверно, глаза разбегались, руки выкидывали целыми лентами разноцветные эти-кетки, а другие совали их, почти не пере считанными, в отдувшийся толстый карман. -- Пулеметные ленты, -- шутили красноармейцы, стояв-шие преимущественно со все еще полулегальными мешками с мукой. Передавали и толстыми пачками, перевязанными, верно по сотням, сероватою, грязной тесьмой. Попадались валявшие-ся тридцатки и шестидесятки, никто их не поднимал. Между рядов с револьвером и хлыстом важно ходил ми-лиционер; он выступал, как индюк, которому зерно обеспече-но, и торопиться ему решительно незачем. Каких только возгласов не слышалось в воздухе и чем только тут не торговали! Больше всего ребят поразила старушка и следом за ней молодец. Старушка была согнута вдвое, но голос у ней был звонкий на редкость. Медово и убедительно она выкликала: - ВодичкиВодички! Кому угодно водички? Водички без-вредной! Сама кипятила! Водички! А следом за ней парень в поддевке. Из-за расстегнуто-го ворота болтался поверх ситцевой синей рубахи в полос-ку медный, большой, погнутый, в схватках, .должно быть, крестильный крест. Лицо его хитро подмигивало, редень-кий ус улыбался. Этот орал во всю глотку, открыто, неприкровенно: -- А вот кому надо холодной! А вот кому надо свежей мытищинской! Сейчас из-под крана, истинный Бог! Изредка он разнообразил, глядя по публике: - Святой воды кому надо, товарищ? А вот кому надо кре-щеной воды! Сам в купель наливал, сам окунался! Аи, кому надо воды! водички! воды! Стояла жара, и оба они торговали по двести с полтиной стакан. Уткнувшись в огромное кирпич-ное здание с разбитыми окнами и заколоченной дверью, маль-чики стали его огибать. Тут, на углу, был водоворот, и как плавучие островки, колеблемые туда и сюда, между толчков, окриков, приветствий и задираний, не чувствуя ни малейшего стеснения или просто хотя б неудобства, люди пили и ели. К услугам их было и молоко, и фруктовые воды, и булочки, и пирожки, и лепешки, и пирожные с кремом... Те же пирожные в изобилии поглощали и сами бабы-молочницы, рукавом обтирая запенившийся на углах их губ розовый крем, а заодно захватив и толстую красную щеку, об-литую потом. Мальчики тут едва протеснились, также сразу вспотев от давки, жары и от извинительной жадности, ничем не утоленной. Но и дальше не стало просторней. Сплошною толпой, как узкий мосток, был залит тротуар. Встречные волны с трудом одна проникали в другую, кто-нибудь постоянно косо летел на мостовую. Тут были сласти: сахар кусками, ирис, подсолнухи, миндаль и какао, изюм, шоколад и кон-феты в бумажках, толстый урюк. Продавцы - девчонки, старухи, мальчишки - жались у стенки, готовой обрушить-ся. Порой кто-нибудь из папиросников, рассеянных всюду и в самые уши зудивших, как комары, свою однотонную песню, скрывался в пролом, и к застарелой, из окон лью-щейся вони присоединялась, как крепкая эссенция, влитая в уксус, свежая струя густого и теплого, слишком знако-мого запаха. Ленька с Никандром дело это тотчас сообра-зили. Один за другим юркнули туда и они. Там было мрач-но и затхло, промозглая сырость их охватила. Но это нис-колько не помешало им выполнить долг, и, сделав необхо-димое, с новою бодростью, они, облегченные, вышли снова на свет. И когда вылезали, обоим им показалось, что это Маланья. Правда, они разглядели одни только ноги и желтую кожу на них, зашнурованную чуть не до колен, но раструбы боти-нок шли столь широко, как могла на свете распространиться одна только девка Маланья. Высокий подол, как вылезали, хлестнул их по глазам, терпким и пряным, раздражающим за-пахом ударило в нос. Никандр чуть не схватил за подол про-ходившую, но в тот же момент на него натолкнулся пожилой господин, несший, откинувшись, легкий полок на груди, за-ставленный сплошь небольшими коробочками. Он был при-лично одет и, резво и рьяно, не переставая, выкрикивал: -- Сахарин настоящий, американский! Кристалл! Зыбкое его сооружение, от неожиданного толчка между худых колен, заколебалось, он пошатнулся, еще кого-то за-дел, две дамы в черных вуалях, неспешные, неприспособлен-ные, сорвались на мостовую, крыло у одной от вуали зацепи-лось за гвоздь на столбе, а в шляпу, сорванную этим рывком с головы, заехала, как лошадь в ворота, толстого пирожника рыжая осанистая борода. Произошло всеобщее замешатель-ство, во время которого Никандр получил в спину изрядный пинок, а Леньку презло щипнул кто-то за ухо. Но оба они и тому были рады, что отделались дешево. Однако же время было потеряно, Маланья ушла. Теперь перед ними открылась другая картина. Это был ба-зар вещевой. Не хватило бы времени не только что все погля-деть и осознать, но просто назвать и перечислить всякую дрянь, которая здесь была наворочена или, пожалуй, напротив того, любовно и бережно разложена и расставлена у ног этих при-вычных уже и заядлых, новых торговок. Но были тут и из тех, кто приносил последнее платье, и последнюю куклу, поти-хоньку сворованную у своего же ребенка, и золотой малень-кий крестик на тонкой крестильной цепочке, нынче поутру сня-тый с груди. Там, по ту сторону, царила еда, и крепкая брань, и делови-тый смешок, там неуклюже, наперебой, работали мускулы и языки, и если не будущим, то настоящим - жили непритяза-тельно, грубо и сочно. Здесь были остатки, обломки, обрыв-ки, мобилизация золотой нищеты и последнего, самого скром-ного, когда-то живого уюта. Но и сюда заглядывал хищник. Не тот, которому надобна кровь, чтобы металлом звенел его пульс под тонкой и крепкою кожей, а хищник, учуявший па-даль, необходимую, чтобы все новый и новый, свежий жирок округлял и округлял его непотребную плоть. X Мальчики жадно глядели на мишуру, жидко блестевшую под все раскалявшимся солнцем. Они обошли только часть этого торжища и уже хотели его покидать, чтобы идти в пере-улки и искать там Маланью, как коротенький, но многозна-чительный для Никандра, глухой разговор заставил его оста-новиться, прислушаться. -- Нет, милый, эти дела делать так неудобно. Квартиры тебе я не скажу, а приходи-ка ты завтра пораньше -- туда! Там и обделаем. Одно, видишь ли, дело -- товар обезличенный, а другое -- на чистоту уворованный. Темная личность в широком, болтавшемся, не по плечам, пиджаке, с косыми глазами и с желтыми, с бурою накипью, кривыми зубами, круто и выразительно собрала морщинками кожу на левой скуле и повела ею по направлению к мрачному зданию, знакомому мальчикам. -- Ну, нуДавай, -- кратко ответил другой, коренастый. -Это верно, что там поспособнее. Никто не увидит. У Леньки от этого человека запало на память: из-за ши-рокой спины косо болталась серьга, но, рядом со свежим про-колом, мочка была свежеразорвана, да еще были штаны с широким раструбом внизу, точно их распушил, да там и ос-тался гулявший в них ветер. По наитию Никандр догадался и Леньке шепнул с ува-жением: -- Сразу видать. Из матросов. Этот обрывок воровского короткого разговора Никандр не пропустил мимо ушей. Надо было кончать. Теперь отыс-кать только Маланью, а сбыт обеспечен. Оба они устремились после того в переулки, ведущие к Дорогомилову, к Москва -реке. В них нелегко было им ра-зобраться и очень легко запутаться вовсе. Дома походили один на другой и были так грязны, засалены, как были затерты грязною жизнью и друг от друга неотличимы населявшие их спекулянты. Мутная, как навозная жижа, тоска одолевала попадавшего сюда свежего человека, темное уныние и безыс-ходность охватили и наших ребят. Ленька скулил, как щенок, Никандр коротко его обрывал; лицо его было угрюмо. Наконец, в безнадежности, решили они снова пойти на ба-зар, и тут сразу им посчастливилось. Над грудой наваленных, вперемежку с цепочками и безде-лушками, шелковых тряпок стояла, низко нагнувшись, нарядная толстая девка. Только что положила она синий большой, с густой бахромою, такого глубокого, ровного тона платок, каким должно быть само небо в раю, и теперь захватила толстыми пальцами, на которых блестели зеленые перстеньки, до сего украшавшие, надо так думать, руки мужчин, подняла и поколыхивала, сама не раз-гибаясь, на золотой тонкой цепочке тяжелый овальный, с выре-занным наискось именем медальон. Ребята стояли, разинувши рты. Они узнавали и не узнава-ли сестру. Маланья была одета в короткое, с глубоким выре-зом платье. Оно было яркого желтого цвета, почти канарееч-ное, и отливало на складках, как золотое. Широкие кремовые кружевные прошивки шли сверху и донизу. Но тонкий этот соблазн был, пожалуй, излишним, и без этих просветов фигу-ра ее на солнце была отлита, как если б на тех каменных баб и богинь, что стояли в музее, накинули легкое одно покрывало, а при согнутом корпусе, и без того низкий вырез у платья походил на широко распахнутые ворота Эдема, где у самого входа перед оглушенным Адамовым взором возносились и поколыхивались, в царственной своей наготе, налитые соком и напоенные солнцем райские яблоки. Тонкая кожица этих плодов, казалось, просвечивала, и через нее глядели так живо, как если б ока, эта самая косточка, была на поверхности, тем-но-малиновые ее очертания. Таких оглушенных и онемевших Адамов, бессмертно в нас пребывающих и проносимых в жизни земной решительно че-рез все, и через революцию, и спекуляцию, и преступление, и через любовь, и сквозь самую старость, лишь бы время от времени их осиял подобный слепительный свет из Эдема, этих неистребимых Адамов оказалось немало. Они обстали рос-кошную трапезу восхищенным, немым полукружием. Взоры их воплотили всю жизнь; заменяли они, одновременно, и ру-ки: так непосредственно живо трепетала ладонь под нежною тяжестью; и были они как уста, ощущавшие тонким касанием ароматную кожу, и как жадный их рот, пожиравший самую плоть. Это было слияние чувств в чувство одно, первобытное и прародительское. Похоти не было в нем, похоть могла придти позже, в гни-лом и развратном мозгу, в котором живут и мерзко, как чер-ви, плодятся, от совокупления воспоминаний с воображаемым действием, мерзкие образы. И когда она, наконец, расправила стан и выпрямилась, округ-ляя вокруг бронзовой шеи загорелые полные руки свои, чтобы примерить массивный тот медальон, воистину была она, среди скудости и убожества повседневного бытия этих людей, как бо-гиня, пусть не из пены морской, а из грязи Смоленского рынка возникшая, но она была идеал и средоточие, и устремление апо-феоза. И там, где полускрылись плоды и где между двух полухолмий лег медальон, как в линзе теперь перекрещивались и пре-ломлялись натянутые как струна, готовая издать звуки осанны, почти физически ощутимые, ощупываемые взоры людей. И ро-зовый идол, казалось, сам понимал и принимал поклонение, бо-жественно этого не обнаруживая. -- А что тут написано? Имя какое? -- спросила Маланья. И продавщица ответила ей с оттенком почтительности: - Имя хорошее и самое благородное имя: Матильда. - Как раз мое имя, -- сказала Маланья и усмехнулась. -- Имя мне нравится. Я это возьму. Она надела цепочку и, не стесняясь, полезла рукою за па-зуху. Пошаривши там, за левою грудью, достала она из под-мышки завязанный неизбежною серой тесемкой толстый хол-щовый мешочек. Развязать на нем узелок не сразу ей уда-лось, он затянулся. Тогда она, держа одного рукой, стала его расшатывать прямо зубами. Никандр, между других, глядел на сестру с восхищением, он ею гордился. Но только успела она расплатиться и братья стали протал-киваться, чтобы к ней подойти, как послышался крик и вслед за тем выстрелы, частые, один (за другим. Все беспорядочно кинулись в разные стороны, сбиваясь в комки. Продавцы по-спешно сгребали, не разбирая, в узлы свои вещи. Смятение это возникло поблизости. Ленька шарахнулся сразу бежать, но Никандр его удержал, ему не хотелось опять упустить из виду Маланью, а она стояла спокойно, только оборотившись в сторону выстрелов. Там скоро народ поредел, и в непосред-ственной близости обозначилось два человека. Они отступали спиной и беспорядочно стреляли перед собою. Преследовали их четверо в штатском, прилично одетые, двое из них, види-мо, стремились обойти с боков. Движение это было замечено, и оба бандита сразу, сжавшись, как кошки, упругой спиралью перевернулись и, прыгнув, смешались с толпой, продолжая стрелять. Тогда хладнокровие потеряли и сами преследователи и, наудачу, также открыли стрельбу. Все это сражение заняло не больше полутора-двух минут, а еще через пять -- базар торговал, словно бы ничего и не случилось, всем было дорого время, да и законный срок уже близился; даже и разговоров было немного. Маланья так и не двинулась с места, на равнодушном ее лице не отразилось ничего. Немного она удивилась, когда увидала подошедших к ней братьев. -- Пойдем поглядим, -- сказала она. Жертв было две. Женщина лет сорока лежала, как если б споткнулась. Одна рука подвернулась, и на нее из груди негусто стекала липкая кровь, в другой был зажат наскоро скомканный узел. Казалось, и мертвая, она никому его не хотела отдать. -- Только деньги ей зря отдала, -- сказала Маланья, узнав свою продавщицу. -- И нужно тебе было бежать? Сидела бы тихо, была бы цела. Из бандитов один был убит, другой, как говорили, был ранен, но скрылся. Убитого перевернули на спину. Лицо у него было совсем молодое и вовсе не зверское, напротив, какое-то простодушное удивление запечатлелось на нем. Зато на груди и на руке, ниже локтя, обнажилась татуировка самого неприс-тойного содержания. Кругом говорили, что они ограбили банк, и за ними гнались на автомобиле, а они юркнули в толпу. Маланья остановилась и возле него. -- Красивый был мальчик, -- сказала она равнодушно и отвергалась. -- Пойдемте, я вас пирожными там угощу. XI Никандров план был очень прост и практичен. Он знал хорошо, что Маланья сама ничего им не даст, а Иван Никанорыч дал ему порошок, и отвечать за него не придется, ибо он был совершенно безвреден; все мысли Никандра были те-перь сосредоточены на том, как это сделать. Случай ему благоприятствовал. Маланья была дома одна. Как настоящая барыня, она распорядилась квартирной хозяй-ке о самоваре и теперь у себя поила ребят, гордясь заранее теми рассказами, которые привезут ее братья в деревню. У нее была комната, довольно большая, по существу неопрят-ная, но с большим сундуком в углу и еще с сундучком за занавеской. Туда она спрятала новый свой медальон, и Никандр отчетливо слышал, как щелкнул, запираясь, замок. Но сун-дучок и весь был не тяжел, и захватить его было не трудно. Большой же сундук Маланья открыла и не заперла. Оттуда достала она легкий газовый шарф и накинула его, несмотря на жару, по-деревенски, на голову. Там же лежали и платья. Это Никандру легко было заметить, так как сундук наполнен был доверху, как в урожайные годы хороший амбар. Да Маланья особенно и не таилась, ей было лестно. Ход к ней был черный, пропитанный до основания заста-релою вонью, залитый помоями и загаженный кошками, окно выходило на двор, застроенный по углам безобразными дере-вянными клетушками, унылый, пустынный; одиноко по нем бродила коза с костлявыми, выступавшими ребрами. Но было это окно у Маланьи завешено сверху и донизу широкою кру-жевной занавеской, солнечный свет весело бил в туалет с рас-ставленными на нем безделушками, а от одной стороны трех-створчатого роскошного зеркала, в которое теперь могла до-сыта любоваться Маланья, отражался и с тихим спокойстви-ем дремал на огромной постели солнечный зайчик; ему было там уютно, тепло. И вообще, эта постель, застеленная белым тканевым покрывалом, с горою подушек, особо окинутых кру-жевным покрывалом, была, ежели допустить, что наше жи-лище есть подобие храма, в котором и ночью, и днем протека-ет наше служение, поистине, была она, как алтарь. Даже Лень-ка глядел на нее благоговейно. "Уволоку и продам, -- думал Никандр, хлебая чай с блюдеч-ка и с жадностью, как если бы горло кому перегрызал, хрустя куском сахару. -- Иван Никанорычу надо обещанное, а то на все куплю хлеба. Приволоку. Вот будет веселье! А там, пожа-луй, ищи. Доказывай! Нет, ты докажи, откуда сама нажила". -- А что ж ты сама-то не пьешь? -- спросил он Маланью и незаметно достал из кармана в газетную бумажку аккуратно завернутый и желтовато подмокший с угла порошок. - А выпью, -- лениво сказала Маланья. -- Ленька, ешь еще булку. Не думай, не жалко. Ленька теперь, когда отогрелся и больше не чувствовал голода, вдруг ощутил новое чувство, с такой остротой доселе ему незнакомое. Оно отравляло теперь блаженство минуты. Он ясно представил себе дома отца и, особенно, мать. Бывало он без раздумья отбирал у нее последнюю корочку, чтобы, забыв обо всем, бежать поскорее на двор, где его ждали соба-ки; сейчас же он думал о ней. Вернее, не думал, думать учился только теперь, а было как-то неловко и нехорошо в голове, сердце же Ленькино вдруг защемило ясно и определенно. -- Я не хочу, -- сказал он, -- я мамке возьму. Я ей обещал. -- Ему показалось, что утром тогда он обещал. Маланья ему не ответила, но больше не предлагала, и во-обще чем-то стала она недовольна. Она налила и себе, но не пила. Никандр поднялся со стула и незаметно к подносу под-винул свой порошок. Он отошел к окну и стал глядеть на двор. Он придумал спросить про козу, и чтобы Маланья встала и поглядела, а тем временем всыпать ей в чай. Но только было Никандр решился позвать, как Ленька ему помешал. Он тоже поднялся и встал возле сестры. -- Малаша, -- сказал он, -- я что придумал. -- Поедем к нам жить. Ты нас всех будешь кормить. Маланья сердито его отодвинула. - Еще чего выдумал. Небойсь, прокормитесь как-нибудь сами. Довольно меня отец ремнем полоскал. Вас покормила, и ладно. И отправляйтесь. И ночевать не оставлю. -- А твой-то, -- спросил Никандр от окна, -- когда он во-ротится? Голос его слегка задрожал от волнения. -- А тебе еще что за печаль? -- огрызнулась сестра. -- Он, может, и вовсе со мной не живет. Только приходит. -- Рассказывай сказки! -- грубо ответил Никандр и мотнул головой на постель. -- Ах ты, щенокВишь, куда метишь! А кого захочу, того и спать положу. Много ты понимаешь. И тебя бы, глядишь, на ночевку оставила, кабы ты не был родной. Маланья захохотала. Смех перешел в кашель, она накло-нилась и отпила. Никандр глядел на нее от окна, он покраснел от злости и напряжения. Склоненная толстая шея Маланьи была у него перед гла-зами, определенно напоминая толстый и нежный затылок сви-ньи. "Сала-то сколько! -- подумал он с ненавистью, в которой одновременно и зависть была -- человеческая, и звериная го-лодная жадность. -- Ножом бы пырнул! Так и разъедется... -- У него потемнело в глазах, и если бы нож под рукой, ни за что поручиться было б нельзя. -- А так и еще было бы чище! У... солонина проклятая!.." - Поди сюда. Живо! -- грубо и повелительно приказал он ей вслух. Маланья оборотилась к нему и поднялась. Было что-то та-кое и в голосе, и в напряжении глаз, что покорно она повинова-лась. Никандр обогнул ее спину и положил руку на стол... Но тотчас отдернул назад и сам отпрянул к окну. В дверях стоял и глядел на него широкий мужчина в усах, в туго затянутом френче и галифе с кожаной проймой в шагу. Сапоги на нем были высо-кие, голенища блестели, в руках был коротенький хлыст с двой-ной ременной петлей на конце, и весь он стоял, как отлитой: сжатые губы, сдержанный взгляд, холодный, пронзительный. Никандр его сразу определил про себя: это из тех... -- Это что еще за ребята? -- Это браты. Из деревни. Что рано? -- Пришел навестить. -- Он скинул фуражку, присел к сто-лу, помолчал. Потом посмотрел на Маланью странным зага-дочным взором. -- На Смоленском была? Маланья угукнула. - Мишку убили. Рисованого. - Знаю. Видала. - Жалко? - Красивый был мальчик, -- повторила Маланья те же сло-ва, как и на базаре. Потом улыбалась и подсела к вошедшему. Она полуобняла его голову и потянула к себе на грудь. Он несколько полуотклонился и глазом повел на ребят. Маланья настойчиво его приклонила к себе. - А ну их, -- сказала она. -- Надоели. Побудешь? Маланьин гость издал звук неопределенно разнеженный, по-том повернулся удобней и поцеловал одну за другой полуотк-рытые Маланьнины груди. Потом надул щеки, отвел назад го-лову и шумно выпустил воздух. При этом аккуратно-усатое лицо его было похоже на морду кота, который только что сала отведал, но отведал его недостаточно. Вдруг выражение его круто переменилось на недовольное. Он потянулся и захватил между пальцев слегка подоткнутый под чашку Никандров пакетик и, не спеша, начал развертывать. Маланья с невыразительным удивлением следила за ним. С большим интересом зато погля-дывал Ленька, -- этот дяденька новый его занимал. Только Никандр, все время молчавший, отошел от окна и, на всякий случай, стал у дверей; мешки его тут же лежали на табурете, -- Ты это зачем же раскидываешь? -- глухо спросил Ма-ланьин сожитель. -- Мне что ль готовила? Ах, ты паскуда! Да если бы сонный еще, а то из глухих! Последнего слова понять было нельзя, но, очевидно, оно было страшно, потому что усач побагровел и наотмашь, страш-ным ударом убил бы Маланью на месте, если б она инстинк-тивно не отскочила. Никандр подхватил свой мешок. -- Ленька, за мной! -- крикнул он и, не оборачиваясь, вы-летел в дверь. Там внизу, готовый каждую минуту ринуться дальше, он остановился и подождал. Наверху слышен был крик, сначала мужской, потом преодолел его женский, потом опять заорал, почти взвыл Маланьин сожитель, и, вслед за тем, дверь рас-пахнулась и что-то упало. Потом все затихло. Никандр догадался: это, конечно, усач выкинул Леньку.       XII Этот день в городе был, очевидно, особенным детским днем, - процессии утром, афиши о детях, игры ребят на бульварах и освещенные окна в детских домах. Весь долгий вечер ребята бродили но городу, не зная, куда себя им приткнуть. Ленька отделался очень счастливо. Он не сразу сообра-зил, что надо бежать, а когда оглянулся и увидал, что Никандра уже не было, совсем потерялся. Ему непонятным оста-лось и это исчезновение, и то, почему Маланья так вдруг на него остервенилась. А потом кинулся этот и, как щенка, выкинул вон, сразу на несколько ступенек вперед. Булочка вы-пала из кармана и покатилась вниз. Ленька только о ней в эту минуту и памятовал. Но когда потянулся, чтобы поднять, рука отказалась. Как и подобает, он упал на нее. В странном оцепе-нении он лежал и не чувствовал боли, покуда, тихо, как кош-ка, не подобрался Никандр и не поднял его. - Можешь ходить? -- спросил он негромко, сурово, но и заботливо. Ленька кивнул головой, понимая, что говорить было нельзя. Но в занемевшем плече поднялась вдруг такая не-стерпимая боль, что Никандр учуял ее еще до Ленькина крика. Он зажал ему рот и с поспешностью стащил брата с лестницы. Однако и булочку он подобрал и сунул обратно Леньке в карман. Когда они вышли на улицу, Никандр огляделся и, завидев пустырь, свернул вместе с Ленькой туда. Забор был разоб-ран, от дома еще полууцелели две невысоких стены, такая же, между них с одной стороны изразцовая печь, а под грудами мусора, между ржавыми рельсами, темнел, уже густо оброс-ший полынью и лебедой, деревенскими травами, вход в гос-теприимное подземелье. Никандр в него и укрылся. Там-то они и досидели до вечера. Ленькина боль улеглась, и они вышли бродить. Город при свете ночных фонарей, с огнями еще кое-где в магазинах, с огнями за окнами, где одна за другой им откры-вались картины незнакомого им бытия и незнакомых людей, а больше всего ленты бульваров, такие ни на что не похожие, с толпою гуляющих, смехом и говором, -- все это было особен-но, необыкновенно. День им казался не имевшим конца. Никандр был угрюм, неразговорчив и всякую диковинку разглядывал молча, сосредоточенно, как-то цепляя ее за свои тяжелые мысли. Видели они опять и опять папиросников с наглыми и во-ровскими глазами, маленьких девочек, которым давно бы пора видеть сны, как сидели они, держа на коленях по два, по три пирожных и внимательно, с готовой на случаи улыбкой, встре-чали и провожали глазами проходивших мужчин; у иных силь-но темнели глаза, а щеки и губы горели, как мак. Голод и нищета, понятные им, были отгаданы и в этом седом, аккуратно подстриженном господине, который, коротко вскиды-вая наметавшимся глазом на парня, сидевшего перед ним на ска-мейке, с напыщенно-важной физиономией, с рыженьким пухом на пухлых щеках и с треугольничками по-американски подбри-тых усов на детски припухлой губе, быстро чертил карандашом похожий портрет; и в этой старухе, в черном, заплатанном пла-тье, певшей остатками семидесятилетнего голоса: Очи черные, очи страстные, Очи жгучие и прекрасные... Потом она обходила жиденький полукруг и собирала, ко-кетливо улыбаясь, нищенскую за свой концерт мзду. -- Пойдем отсюда, -- сказал Никандр. -А куда ? -- А помнишь, звала. Они спросили теперь про Плющиху и быстро пошли. Толь-ко раз все же остановились. Посередине бульвара, в крытом бараке, стоял истукан с кожаной харей. За деньги его, надев рукавицу, били по физи-ономии. Стрелка показывала силу удара. Охотников было немало, и у них была очередь. Зрелище это, само по себе от-вратительное, вдохновило Никандра своеобразно, он словно опять нашел сам себя и, неизвестно кого подразумевая, едва ли даже заметив, что почти закричал, громко излил свою душу: -- Так! Это вот так! Я им покажу! Я им всем покажу! Когда несколько позже, в одном из переулков, они заслы-шали снова знакомый мотив и детские опять голоса, Никандр еще раз, и опять неизвестно кому, уже не так громко, но столь же внушительно, про себя повторил: -- Нет, погоди, я им всем покажу! А у Леньки опять, по-детски задорно и весело, запело на сердце как там, у сломанных крыльев: Своею собственной рукой, Своею собственной рукой... И он зашагал снова бодрей, махая ручонками в такт. Правая болталась несколько криво и задевала за оттопыренный Ленькин карман. Там была целая булочка, и это было тоже приятно. XIII Какое тут все было другое! В углу перед образом, тихо потрескивая, горела лампадка, на свежевымытом деревянном полу аккуратно серел половичок, на коленях у Ниночки слад-ко мурлыкал дымчатый котик. Нынче суббота. Агафья Матафевна, вернувшись из дальней поездки, все убрала, перетер-ла; выкупала и внучку, закорявевшую без нее под присмот-ром соседки, вымылась и сама, сходила ко всенощной, разог-рела на плите, в прошлом году обложенной кирпичом собственноручно самою Агафьей Матвеевной, дорожный свой чайник. Он еще не остыл, когда ребята стукнули в дверь. Она их приняла и радушно, и немного ворчливо. Устала, и пора было спать. Но потом и с ними она разболталась, про-должая свой длинный, точно вязала спицами длинный чулок, рассказ о путешествии на Украину. Ниночка слушала и на-слаждалась. Она очень любила сухонькую и подвижную, мило ворчливую бабушку, без нее было все дни скучно и неуютно. И как теперь зато хорошо! Бабушка ей привезла белого хлеб-ца, платье и голова опять были чистые, опять она не одна, а тут еще эти ребята, и незаметно можно было лечь спать по-поздней. Волосенки у ней, Ленькина цвета, нежные и шелко-вистые, успевшие быстро просохнуть, легко вились надо лбом, а сзади над тонкою шейкой двумя небольшими косичками гор-биком ложились на спину. Ленька, усталый, дремал, и когда полуоткрывал глаза, не сразу мог разобрать, сон или правда. Люди его не толкают, не бьют, не суетятся, никуда больше не надо идти, чисто, тепло. Ниночка Леньке очень понравилась, на деревенских девчонок совсем не похожа, к ним он привык относиться по-мальчи-шески пренебрежительно, как это делал Никандр, а эта сама взяла его за руку, показала картинки. В углу у нее для тря-почной куклы целая комната, и там они вместе с ней поиграли, а завтра еще обещала показать на дворе, там между деревья-ми устроен шалашик, и настоящие в нем скамейки и стол, и маленький погреб в земле, целое поместье, усадьба. Ленька так и заснул, а когда пробудился, была уже темная ночь. Он окликнул Никандра, но тот не отозвался. Пошарил ру-кой. Оба они легли на полу, и Никандровы ноги были тут, рядом, все слава богу. Ленька прислушался, сонное дыхание спящих было ровно и тихо. Чуть обозначалось, белея, окно, и низенькая перед ним занавеска. Ленька перевернулся и сладко заснул. Никандр, несмотря на усталость, однако не спал. Когда потушили огонь, небольшой под стеклом ночничок, и Агафья Матвеевна улеглась, пошептавши молитвы и оправив уже зас-нувшую в ногах ее внучку, Никандр на какую-то долю ми-нуты утратил сознание, все перед ним поплыло, задвигалось и остановилось, и от этого толчка остановки он сразу очнулся и стал трезв. Точно обрезало. И все прояснилось, и перед ним стало голо, как голое осеннее дерево: все было глупо и не-удачно. Сколько он думал, готовился, и Иван Никанорыч подвел... Он, значит, хотел все концы в узел и в воду. "Смот-ри у меня, не шали". Это он разъяснял, чтобы чисто. Умный он человек, а я, видно, дурак. Никандру стало обидно, он не хо-тел быть дураком. И как же с пустыми руками явиться? И какой дать ответ: И хлеба он взял на дорогу, а -- ничего. Никандр лежал в темноте, как в гробу, незачем было ни шевелиться, нечего даже желать. Но, однако же, он завозил-ся, круто двинул плечами, а руки, сами собою, судорожно сжались в кулак. И это движение, активностью своей, его развязало. Как в широко распахнутую в непогоду наружную дверь врывается разноголосый вихрь бури, так, в перебивку, но слитная такая же разноголосица дня ворвалась в его грудь, и он должен был устоять, не потеряться, найти свое место, что-то он должен был сделать, иначе нельзя. Тут был и матрос с разорванным ухом, условившийся о свидании, куда и Никандр хотел кое-что принести, и азор этих глаз, коляный и грубый, как рукавица, схватившая душу в кулак, эти глаза, которыми сразу поймал широкоплечий Маланьи сожитель, и все эти широкие спины людей, перед кото-рыми надо сворачивать, чтобы не задавили, и эти ныне зас-тывшие в камне гиганты, -- все они и в лесу пошли бы так точно, как идут между людей, напролом, целиной. Зависть и ненависть на две половины раздирали Никандрово сердце. А парни, бившие в морду бульварного идола, словно подхлесты-вали и подвывали в груди. Никандр был готов заплакать от злости, что Маланья, сестра, от него ускользнула. Вся эта сумятица чувств, весь их напор что-то ему диктовали опреде-ленное. Кровь от него была неотступна, это она давила на мозг; это она над ним колдовала. Никандр начал соображать. Он полупривстал и мысленно видел, так ясно, как днем, каждый угол подвала, и где стояла мука, и кое-какие вещицы, и как спит старуха, и только забыл о калачиком свернувшейся де-вочке да о коте, уткнувшем свою пушистую морду между теп-лых ее дремотных колен. Ленька в эту минуту как раз и проснулся. Он тронул, по-шарив, ноги Никандра, но Никандр промолчал, И все же было это как предупреждение, как остановка. Бог весть почему, вспомнил Никандр и о старушке, певшей про очи, и о художни-ке, и о своих стариках, и о девочках, продававших пирожные, и вот об этой лежавшей в ногах у своей старенькой бабушки. Руки Никандра обмякли, а в оба виска вступила глухая, давя-щая боль. Боль эта все возрастала, и чтобы унять ее, Ни-кандр охватил уши руками и закачался. Это был непонятный, досель ему незнакомый припадок тоски и мучительной жало-сти. Смертельно ему стало жалко и Леньку, и стариков, и себя, и всех деревенских... О городских он забыл. Ему показалось, что это не он, а за него вся деревня надумала послать их, ре-бят, ходоками за хлебом... А пока он так тихо покачивался и Ленька с ним рядом сно-ва сопел, Ниночка тоже проснулась. - Бабушка! бабушка! -- позвала она тихо, а потом и по-громче. -- Ты разве тут? Ты разве приехала? -- Спи... спи... -- отвечала Агафья Матвеевна, не просыпаясь. Ниночка слабо в ответ рассмеялась и завозилась, как ко-шечка. -- А мне без тебя как было страшно, -- сказала она, опять закрывая глаза. - А с тобой как ничего мне не страшно! Было тихо, мертво, когда Никандр снова прислушался. Он от висков провел руками к глазам. Пальцы его ощутили две капли, холодные, как ночная роса. Это его удивило. Он их растер по щекам, не раздумывая, что это было такое. Он уже знал, как теперь сделать. Надо было все тихо собрать, уло-жить в мешки, поднять Леньку, и с Богом. А если проснется? Тотчас же он встал и принялся за работу. С кошачьей лов-костью, вовсе бесшумно, не разбирая, он набивал один мешок за другим. Муку, привезенную с юга, не пересыпая, также он сунул в один из своих просторных мешков. Все уже было близ-ко к концу, когда он зацепил чайную чашку, забытую на краю стола. Она шумно упала и разлетелась в куски. Никандр зас-тыл, выжидая. Агафья Матвеевна приподнялась. -- Знать, кот, -- про себя, негромко сказала она, села, зев-нула; Никандр в темноте фигуры ее не различал. Но вот он расслышал, как она поднялась и пошла. Отойти он боялся, как бы она не услыхала. Все сжалось в нем и напряг-лось. Его раздражало, зачем она не легла, злоба его опять ох-ватила, он готов был па все. На пути его снова было препятствие. И когда Агафья Матвеевна, искавшая стол, чтобы ощупать его, натолкнулась внезапно на Никандрову грудь, ему показа-лось, как если б его схватили за горло. Ни раздумывать, ни выбирать было нечего -- надо было оборонять свое достояние, на которое город опять посягнул. Он даже не дал ей крикнуть и, наудачу, как свинцом налитыми руками, со страшною силой схва-тил ее шею и начал давить. Она захрипела, рванулась и увлекла его в угол. Там она спотыкнулась о лежавшее у печки полено и глухо упала. Никандр на секунду ее отпустил, но тотчас опять навалился. Колено его теперь упиралось в тощий старухин жи-вот, а рука, чего-то ища, судорожно цапала по полу рядом, и, как всегда в таких случаях, нужный предмет точно подсунут. Рука отгадала сразу колун, и, зачем-то зажмурившись, он под-нял его, круто взмахнул и с силой обрушил прямо перед собой, где должна была быть голова. XIV Ленькина слуха вся эта глухая возня досягала только от-части. В ногу с другими ребятами он шел и размахивал фла-гом. "Своего собственной рукой!" -- звенело в ушах и пело в груди. А Никандр, похожий сейчас на Иван Никанорыча, как бывает похоже только во сне, сидел на крылах поверженной птицы, грозил ему пальцем и говорил: "Смотри у меня, не шали!" А Ленька в ответ пел еще громче, сердце его будто летело, и он и во сне улыбался. Но вот голоса прорезал глу-хой, сдавленный крик, и Ленька проснулся. В самый, может быть, миг пробуждения мелькнуло ему еще будто бы платьи-це Ниночки; до сей поры он ее не видал. От того же самого крика проснулась и девочка. Оба они ничего не понимали. Но вдруг, темным каким-то инстинктом, ощутив возле себя пустоту, незаполнимую, она поняла и испу-стила крик, от которого сразу Ленька вскочил. -- Не кричи! Я убью тебя! -- крикнул Никандр, но крик его вышел хриплый и сдавленный. Он разогнулся и потянул, не выпуская, колун, за колуном приподнялось и рухнуло на пол что-то тяжелое. Никандр опять наклонился и тронул рукой. Пальцы его, через расщелину, окунулись в податливую, невязкую массу. Он непроизвольно, с жадною судорогой, стал ее мять. В эту минуту для него ни-чего иного не существовало. Зубы дробно стучали во рту, но остальной механизм работал, как и обычно, строго-налаженно, глаза были полуприщурены, сужены, а скулы ровно и мерно ползли к мочкам ушей. -- Оставь меня! -- крикнула девочка. Это Ленька, искавший убежища от охватившего страха, на-щупал кровать и схватил девочку за руку. Никандр расслышал, и через стену темного своего упоения, этот острый и режущий вскрик. "Ленька работает. Правильно", -- нелепо мотнулось в его распаленном мозгу. " Разбудит весь дом. Надо девчонку скру-тить". Один из мешков, неполный еще, не был завязан, и, сооб-ражая не столько сам, как за него соображали дрожавшие липкие руки, он прихватил с. собою веревку и, грубо окинув ею голову девочки, туго на шее ее затянул мертвым узлом; обе косички, между собой внизу перевязанные, так же легли под веревку, как со спутанными ногами барашки ложатся под нож. -- Держи и крути, а я подберу мешки. Ленька спросил: -- А бабушка где? -- Солонина в углу, -- ответил Никандр, а впрочем тотчас же поправился: -- Просвирка в углу. Только не стоит. Сухая. Ленька его не понимал и понимал, как и сам Никандр едва ль отдавал себе полный отчет в том, что говорил, но говорил и делал теперь ровно, спокойно, как очередную работу, только что спешную. - А зачем же ее? -- спросил Ленька. Губы его и руки, в которые сунул Никандр грубый, в ладо-ни едва помещавшийся узел веревки, дрожали и путались, звенело в ушах. -- Крути, говорят. Если докажет, и матери тебе не видать. - Не...не докажет, мы с ней даве играли. Доказывать грех, нехорошо. Слабый свет утра падал теперь поверх занавески, да и ее, будто как ветер, дующий в парус, светло надувал в темноту. -- А я говорю, что докажет. Ты матери хлеба хотел при-везти: Эх, ты, сухоручка! На вот лучину, возьми и подкрути. Девочка слабо дышала под дохлою Ленькиной, слабой и страшной рукой, от сонной еще шейки ее дышало теплом. Так, действительно, было удобнее. Ленька подсунул лучину и на-чал крутить. И снова стало похоже на сон, уже бывший ко-гда-то и от которого, как от судьбы, не убежишь. На секунду почудилось Леньке, что под руками его котиная теплая шей-ка, и в ту же минуту почувствовал он острую боль, схватил и отшвырнул обеими лапами вонзившегося в больную его, усер-дно работавшую руку, кота. Когда все было кончено, Никандр вместе связал два мешка и перекинул их за плечи, больший на спину, поменьше, с мукою, на грудь. Третий, заполненный наполовину, дал Леньке. Они отворили дверь и вышли, никем не замеченные. И один только жалобный, странный, получеловеческий писк сопутствовал им. Это был Ниночкин кот; едва ли он не сошел с ума. После жаркого дня ночь им показалась прохладной. На углу переулка серела невысокая церковь. Никого на улицах не было. Идти на базар еще рано и не безопасно. Никандр уста-вил мешки у ограды, и они сели ждать, пока совсем рассветет. Ни слова они между собой не произнесли и так просидели час или два в странном оцепенении. Ни сторож на них внимания не обратил, ни они не заметили, как он, покрестившись на Тро-ицу, открыл перед собою железную дверь. Но вдруг, как змеею ужаленный, Ленька вскочил и закричал. Ему показалось, что у него быстро-быстро, в мозгу, стала раскручиваться тугая пружина. Вскочил и Никандр. Он, словно в припадке, кинул-ся и, навалившись на Ленькин мешок, стал его мять и ду-шить. Но все это было напрасно. Из мешка, металлически ясно звенел и звенел, вырастая в ушах в неумолимый набат, звонкий будильник покойницы. Он ею поставлен был точно, и еще не успел отзвучать, как гулко упал с колокольни первый удар воскресного благовеста. А на ребят из мистической Тро-ицы сбоку глядел сам Бог Саваоф, знать снова, как встарь, над землею поднявший грозный свой скипетр. Церковь была небольшая, Благовещенья пресвятой Бого-родицы, что на Бережках. У ранней обедни прихожан было немного, и когда расходились, друг другу передавали, что ут-ром, у самой ограды, были задержаны два мальчугана с мешка-ми, как видно, воришки. XV Никандра, после суда, отправили в колонию для малолет-них преступников, Леньку сначала в приют, после в больницу для душевнобольных. Обоих их видела мать. До деревни дошли сначала одни темные слухи, но она собралась тотчас и поехала. Никандр был угрюм, неразговорчив. С ним ничего, казалось, не про-изошло. В работах он был исполнителен, как настоящий му-жик, и вообще на хорошем счету. Ленька на вид также почти не переменился, только еще исхудал. Одной из его странностей было то, что он почти ни-чего не ел. Также не выносил он котят и боя часов. Он заты-кал себе уши и убегал. Во всем остальном он был тих и спокоен. Иногда на него находило блаженное самозабвение. Он махал тогда в воздухе своею иссохшей рукой, и губы его что-то беззвучно шептали. Когда вошла к нему мать, он ее сразу узнал, но вместо того, чтобы кинуться к ней, полез рукою в карман и начал там шарить. Недоумение и как бы обида отразились на лице его. - Что поздно пришла? -- сказал он с укором. -- Все время берег для тебя, а вот куда-то девалась. Врачи Катерине сказали, что долго он не проживет, и она осталась в Москве. Они были правы. Узнавши от матери о Ленькиной смерти, Никандр и тут ничем себя не проявил. Наказав поклониться отцу, он вышел с ней за ворота. Был жаркий и облачный день. Облака гро-моздились по небу огромными кучами. Парило. Никандр по-глядел и сказал: -- Земля-то, чай, сохнет у нас. Хорошо бы дождя. А когда Катерина ушла, он долго еще глядел ей вослед. И никто не видал, а если б и видел, не разгадал бы необычного странного выражения его остановившихся глаз. В обратный путь Катерина не села на поезд, а вышла пеш-ком. Город был позади, а по бокам и впереди лежали поля, родная страна. Шла она не спеша, некуда было ей торопиться, как торопилась когда-то к Алеше. Сын ее с ней был теперь неразлучен, как неразлучна была та земля, на которую Кате-рина ступала и в которой лежал ее Ленька. Через четверо суток пути дошла она до родных краев. Опять ее обступил знакомый тот лес, где когда-то билась крылами, как залетевшая птица, тревожная ее и больная душа. Тут бы ей и осесть. Может быть, только хотелось бы ей одного человека. И это не муж, а Алеша. Открывшийся ей шалаш не дымил. По-прежнему травы цвели, но ярче и строже, молитвенней. И когда переступила Катерина порог, она не удивилась. Поодаль от толстого дубового пня был поставлен другой толстый обрубок, между ними постланы были три свежих доски, и на них тихо лежал отошедший Алеша. Рядом, в углу, приготовленная, стояла лопата. Постояв и простившись, Ка-терина взяла ее в руки, вышла на волю и принялась за работу. Лесная земля копалась легко. Перепадали дожди, хлеба колосились и наливались. Точно бы кто умолил жестокое небо жестокою жертвой. Мужицкое сердце забытою радостью радовалось. С другими, пожалуй, повеселел бы и Болдырев, но Катерина сильно его озадачила. Предавши земле Алешино бренное тело, она так и осталась в лесу. Степан ее звал, грозил и стыдил, уговаривал, но Кате-рина ему отвечала: -- Куда мне из дому идти? Со мною тут Ленька; и нам хорошо. Отец Михаил, как и Алешу, Катерину не одобрял. Кое-кто из старух на селе также считали ее чародейкой, волховавшей ночами над человеческим телом, без отпевания и само-чинно преданным ею земле. Другие, напротив того, считали ее тихой молитвенницей. Иван Никанорыч был зол на Никандра. Он говорил му-жикам: -- Жалко мне Болдыревых. Ну, а только Никандр не глу-по устроился. Свой срок отсидит на казенных хлебах, а потом и назад, на готовенькое. Такие-то, брат, и выживают. Что го-ворить, молодая Россия! Но Катерина молилась и за Никандра. Ей вспоминалось про Иван Никанорыча Алешино слово: "Лукавый он есть и маловер. И правды не скажет". И в молитвах своих Катерина, как только умела, заступа-ла детей, не отдавала их. Для ее материнского сердца были они, равно и свои, и чужие, -- как жертва неведомая. 8 октября 1921 г, Москва СОДЕРЖАНИЕ М.В. Михайлова. Слова любви и прощенья от Алексея Христофорова................... ..... 5 Золотые кресты. Роман............... ...... 24 Во имя Господне................................ 195 Петух................................................. 207 Пчелы-причастницы........................ 224 Троицкая кукушка.......................... 241 Повесть о коричневом яблоке ............252 Гарахвена.................................... 290 Жертва.......... ............................ 315 Иван Алексеевич НОВИКОВ ЗОЛОТЫЕ КРЕСТЫ Ответственные за выпуск И.А. Александрова, Редакторы Технический редактор .Художник Корректоры А.В. Конопля Л.В. Дмитрюхина, О.В. Вологина Г.В. Скорикова С.И. Прокопов, член Союза художников России, заслуженный работник культуры М.С. Корчагина, преподаватели мценской гимназии Подписано в печать 28.04.2004 г. Формат 84х108/з;. Печать Офсетная. Бумага офсетная. Усл. п. л. 23,31. Тираж 500 экз. Заказ No 1902 Отпечатано и ОГУП Орловская областная типография "Труд". 302028, Орел, ул. Ленина, 1. [1] См. Волков Я. Светлый талант // Новиков И. Калина в палисаднике. Тула, 1982. С. 311. 308. [2] Козловский Ю. О творчестве И.А. Новикова // Новиков И.А. Повести "рассказы. М, 1981. С. 10. 1 Новиков И.Л. Собр. соч. в 4-х тонах. 1967. Т. 1. С. 32. 2 Правда. 1922. 2 апреля. Труд. 1922. 10 апреля. Труд. 1922. 10 апреля. 1 И.А.Новиков в кругу писателей современников. Орел-Мценск, 2003, С. 141, 2 Жирмунский В. Современная литература о немецком романтизме // Рус-ская мысль. 1913. No 11. 3-я паг. С. 31. 1 Новиков Ив. К возрождению. Рассказы. Изд. С. Скирмунта. М., б.г. С. 287. 2 М.З. // Утро, России. 1916. No 190. 9 июля. 1 Вяткин Г. Из новинок беллетристики. Рассказы Ив. Новикова // Сибир-ская жизнь. 1912. No 277. 14 дек 2 Maйгyp. Литература и жизнь // Утро России. 1916. No 281. 8 апр. 1 См. анализ этой пьесы в рец. Е. Колтоновской ( Речь. 1917. No 9. 11 янв.) 1 Новиков Ив. К возрождению. С. 287. 1 См. Крайний Антон. Предмет десятой необходимости // Утро России. 1916, No 259. 17 сент. 2 Петровская Н. И. Новиков. Золотые кресты // Весы. 1908. No 1. С. 99. 3 Там же. С.99 1 Биржевые ведомости. 1916. No 15819. 23 сент. 2 Раннее утро. 1908. No 98. 15 марта. 3 Майгур. Литература и жизнь // Утро России. 1916. No 281 1 Известия. 1924. 12 сентября. 2 Труд. 1922. 10 апреля. 3 Вечерняя Москва. 1926. 25 мая. 1 Труд. 1922.10 апреля. 2 См. Правда. 1922. 2 апреля. 1 Семен Р. Рассказы И.Новикова // День. 1913. No 6. 7 янв. 2 Петровская Н. Указ соч. С.100. 3 Сполохи. 1917. No И. С. 209, 204. 4 М.З. // Утро России. 9 июля. 1916. No 190. 1 Б.Э. (Эйхенбаум Б.) Иван Новиков. Рассказы // Запросы жизни. 1912. No 52. С. 3013 .