пожилой человек с висящими усами, в пальто и беличьей шапке. Он шел, глубоко засунув руки в карманы. - Здравствуйте, - сказал Матвеев, когда они поравнялись. - Далеко тут до станции? - До какой? - спросил он, разглядывая их. - Станций много. - До самой ближней. - Верст, может быть, десять. А то и все пятнадцать. Матвеев смотрел на него с недоумением. - Сегодня-то вам не дойти по такому снегу. Ночевать придется. - А вы как же? Со станции идете? - Нет, я так... Они помолчали. Встречный снял шапку и отряхнул ее от снега, обнажив лысеющую голову. - Помогите мне, молодые люди, - сказал он внезапно. - Я вам, может быть, заплачу. Шутя заработаете по полтиннику на брата и человека выручите. Такой выдающийся случай - лошади у меня понесли, накажи их бог. - Отчего же они понесли? - Шут их знает, что с ними сделалось. Должно быть, зверя испугались. А может, и не зверя, так чего-нибудь. Лошадь - животное пугливое, ручное, ей чего-нибудь взбредет в голову, она и пошла скакать. Лес - она в лес бежит. Вода - она в воду полезет. От страху. Матвеев смотрел на него с сомнением. - Ну что ж - лошадей искать? Они, может быть, за десять верст убежали. - Зачем их искать, - лошади тут. Да вы подите, посмотрите сами, это недалеко. Сначала как бросятся в сторону, да все по пням, по кочкам, а потом выехали на линию и ухнули в ров. Сани перевернули, товар вывалили. Я вам заплачу, пожалуйста, не беспокойтесь. Я такой человек, что если скажу, - это как отрезано. Матвеев взглянул на Безайса. - Ну как? - Пойдем посмотрим. Они прошли несколько саженей и увидели лошадей. Под откосом лежали на взрытом снегу широкие, обшитые рогожей сани. Боком, наступив на вожжи и провалившись в снег почти по брюхо, стояли две лошади. Одна повернула голову и равнодушно смотрела на людей немигающими глазами. На снегу в беспорядке валялись большие, перетянутые веревкой тюки, широкая овчинная шуба и пустая бутылка из-под молока. - Ну, и что надо с этим делать? - угрюмо спросил Матвеев. Дорога шла по той стороне насыпи, за лесом. Надо было выпрячь лошадей, перетащить сани через насыпь и перенести груз. - Уж вы, пожалуйста, помогите, - просил он. Матвеев сел на рельс и закурил. В левом ботинке вылез гвоздь, и Матвеев растер себе большой палец. Он мысленно поклялся, что больше не пойдет пешком - пятнадцать верст! - и теперь смотрел на встречного, как на свою добычу. Глупо было выпускать его из рук. - Может быть, мы и поможем, - сказал он осторожно. - Куда вы едете? - В Хабаровск. - Так. Довезите нас до следующей станции, и мы вытащим ваше барахло. - Не могу. Всей бы душой, но не могу. - Почему? - Если б я по своей воле ездил, тогда конечно. А я на службе, мне нельзя такой крюк давать. Я скупщик, езжу от торгового дома Чурина по деревням за пушниной. Станции все остаются от дороги в стороне. А мне некогда. Матвеев пошевелил пальцами в карманах. Мысленно он прикинул: насыпь вышиной в сажень, груза пудов десять. Это была игра наверняка. - А когда будете в Хабаровске? - Думаю, завтра к вечеру. - Ладно, идет. Мы поедем с вами. Довезите нас до Хабаровска. Что ты скажешь, Безайс? Безайса перебил скупщик: - Лошаденки-то заморенные. А вас трое. Знаете, какое теперь время, к овсу подступиться нельзя. Я уж лучше заплачу, чтоб все было хорошо и без всякой обиды. Матвеев встал и потушил папиросу о каблук. - Нам некогда, - сказал он. - Подождите других. Может, кто-нибудь захочет заработать. - Куда же вы? - Дальше пойдем. В Хабаровск. Они отошли на несколько шагов. - Погодите! - гаркнул скупщик. - Странный у вас характер! За двадцать рублей, извольте, свезу. Матвеев остановился. - Пять рублей, больше не дам. - Странно. Кто же повезет вас за пять-то рублей? - Вы и повезете. Больше не дам ни копейки. - За пятнадцать? - Пять рублей. И говорить нечего. - Странно. Золотом - пять рублей? - Золотом. - Ну, хорошо, поедемте. Сначала отчего-то казалось, что будет легко вытащить наверх сани и груз, но когда Матвеев слез вниз и потрогал массивный тюк, он понял, что тут придется поработать. Лошади безнадежно запутались в упряжи, и приходилось раскапывать под ними снег, чтобы найти концы вожжей. Когда наконец выпрягли лошадей, началась мука с санями. Они были дьявольски тяжелы и проваливались в рыхлый снег почти целиком. Скупщик и Безайс залезли наверх и тянули за привязанные к передку веревки. Матвеев толкал снизу, переругиваясь с Безайсом. Потом Матвеев залез на насыпь, а они спустились вниз и возились там, пока не выбились из сил. - Надо утоптать снег, - сказал Матвеев, бросая веревку. Они закричали, что это чепуха и что из этого ничего не выйдет. Так они препирались несколько минут, а потом все-таки взялись утаптывать снег. Матвеев оказался прав: вершок за вершком сани поднялись кверху и ухнули вниз по другую сторону насыпи. Было уже совсем темно, когда вытащили рогожные тюки и уложили их в сани. Скупщик запряг лошадей, а потом пошел искать бутылку из-под молока и ходил по снегу, зажигая спички. Бутылка так и не нашлась. Отряхнувшись от снега, они уселись в сани. Матвеев сел было рядом с Безайсом, но потом передумал и отодвинулся ближе к передку. Было тесно, и они старались разместиться так, чтобы занимать меньше места. Сани тронулись, но скупщик вдруг остановил лошадей. - Память проклятая, - сказал он. - Придется вам опять вылезти. Совсем было забыл пилюлю принять. - После примете, - возразил Матвеев. - Успеется. Что у вас такое? - Нет, надо сейчас принять. Три раза в день, за два часа до пищи. У меня вялость кишечника. Пилюли были в корзине, под сиденьем. Все вылезли и ждали, пока он доставал корзину и искал пилюли. Надо было вынуть несколько рубах, чашку, мыло, сахар и вареную курицу. Матвеев начал зябнуть и нетерпеливо переступать с ноги на ногу. Скупщик зажег свечу и шуршал бумагой в корзине. - Ничего не понимаю, - говорил он. - Перед обедом положил сюда, а теперь их тут нет. Странно. Или, кажется, я их в желтый баульчик засунул? Память у меня, как худой карман. Когда еще мальчиком был, ничего наизусть затвердить не мог. Сколько я муки из-за буквы ять принял! "Звезды, гнезда, седла, цвел, надеван, прибрел". Обязательно что-нибудь пропущу. Учитель был такой сукин сын. "Где, кричит, у тебя "седла"? Повтори сначала. Жуканов Филипп!" Повторю, а он опять орет: "А куда ты девал "надеван"? Жуканов Филипп, пошел в угол!" Безайс с тоской зевнул. - Ищите вы, ради бога! Помереть хочется. Нашли время пилюли принимать! Он нашел их в корзине, в рукаве рубахи. Когда он проглотил пилюлю и уложил корзину, все снова уселись в сани. Молодой месяц, похожий на нежный ноготок, поднялся над деревьями. Лес стоял по обеим сторонам большими черными стенами. Матвеев лежал, отдаваясь ощущению езды. Он отдыхал, чувствуя, как его кожу кусок за куском заливает слегка колющая теплота. На его ногах сидел Безайс и рассказывал Варе разные истории. Теперь, когда Безайс сообщил ему о своих планах, Матвеев смотрел на девушку с некоторым любопытством. "Недурна, - решил он про себя, - но это самое большее". Он не завидовал Безайсу. Почти в каждом мещанском семействе растут такие девушки, благоразумные, с румянцем и косами. Она говорила мало, больше отвечая на вопросы. Днем он слышал, как она рассказывала Безайсу, какие животные самые умные. Она думала, что самые умные - слоны, и даже читала в календаре, как слон ухаживал за ребенком. Это поражало ее несложную душу, - она несколько раз возвращалась к слону, хохотала, и Безайс угодливо смеялся вместе с ней. Потом они завели томительный разговор о том, кто что любит. - Вы любите Лермонтова? - спрашивала она. - Царицу Тамару? - Люблю, - отвечал Безайс и через минуту, без всякой связи с Лермонтовым, спрашивал ее, любит ли она хоровое пение, а потом они вдвоем приставали к Матвееву с Лермонтовым, и с хоровым пением, и с катаньем на лодке, и с котятами, и с брюнетами, и еще с какой-то ерундой. О самых общеизвестных вещах она говорила с смешной горячностью: "музыка облагораживает душу", "женщина должна быть подругой мужчины", - говорила так, точно сама додумалась до этого. Месяц поднялся высоко над черными деревьями. От лошадей шел теплый запах пота и сена, напоминавший стойло, скрип колодезных журавлей и соломенные крыши деревни. Матвеев перевел взгляд на Жуканова и стал его разглядывать со счастливым сознанием, что можно сидеть так и глядеть, не двигаясь, на лица, на звезды, на лошадей. Лень держала его за плечи теплыми руками, и он снисходительно разглядывал понурые усы Жуканова, его незаметные глаза и сухой нос. Он простил ему большую волосатую родинку над верхней губой и крошки сухарей, запутавшиеся в усах. Он не хотел думать о нем плохо, об этом человеке с родинкой и крошками, встретившемся на его большом пути. Пройдет еще день, и он потеряется где-то позади, этот скупщик пушнины, оставив в памяти легкий след. Поздно вечером они приехали в деревню и остановились у знакомых Жуканова. Долго стучали в высокие ворота, потом в калитке приоткрылось небольшое оконце, чей-то густой голос спрашивал, кто такие, и невидимые в темноте люди гремели засовом. Во дворе бесновались на цепях громадные псы, кидаясь на лошадей. К высокой, в два яруса избе, сложенной из толстых бревен, примыкали низкие пристройки, вокруг всего двора шел крытый навес. Нижний ярус избы служил амбаром, в жилое помещение вело крутое крыльцо с точеными балясинами. На стене висела прибитая гвоздями волчья шкура, растянутая кожей наружу. Лошадей распрягал высокий старик. Он мельком взглянул на Варю и пошел в избу, но снова вернулся. - Только вот что, - сказал он, строго разделяя слова. - Чтобы никто не курил табаку. Это уж пожалуйста. Чтоб этого не было. У меня этого в заводе нет. И чтоб в шапках в избе не сидеть, - это уж пожалуйста. - Мы некурящие, - сказал Безайс. - Да, уж пожалуйста, - повторил старик. Он повернулся и ушел, твердо ступая обутыми в меховые сапоги ногами. - Сердится, - тихо сказал скупщик. - Чего же он сердится? - Да что я вас к нему привез. Он, видите ли, раскольник, старообрядец. Тут их вся деревня старообрядческая. Я-то у него всякий раз останавливаюсь, пушнину покупаю. Так что ко мне он привык. - Ну а мы что же? - Старой веры человек. Вот и боится, что вы его избу испортите. - Как это - испортим? - Плюнете на пол или из его кружки выпьете. Вы уж, будьте любезны, держите себя осторожно. В просторных сенях стоял запах кожи и сушеных трав. Они отворили темную, из кедровых плах дверь и вошли. Дом был старинный, дедовской работы. Стены из толстых, тронутых временем бревен были прорезаны приземистыми окнами зеленого стекла. На стенах висело несколько густо смазанных охотничьих ружей, в простенке были прибиты большие оленьи рога. Один угол был сплошь завешан позеленевшими иконами, на которых едва можно было разглядеть строгие, носатые, с круглыми глазами лица угодников. Под иконами, на треугольном столе, лежали лестовки и оправленная в кожу книга с медными застежками. Семья сидела за столом. Старик, встретивший их на дворе, положил ложку и долго смотрел на Безайса, пока тот не догадался снять шапку. За столом, кроме старика, сидели двое высоких, хорошо сложенных парней и маленькая девочка. Молодая полная женщина доставала из печки горшки и шумно ставила их на стол, сердито двигая локтями. Для них накрыли отдельный стол. Был какой-то пост, и им дали миску кислой капусты. Безайсу хотелось горячих щей, но об этом нечего было и думать. - Еда для коров, - ворчал он вполголоса, ковыряя ложкой в миске. - Трава. Мне уже хочется замычать и почесаться боком о стенку. Было поздно, в окно глядел высокий месяц, и хозяева ушли спать. Раскладывая по полу солому, Матвеев увидел, как Варя беспомощно бьется над шнурками своего ботинка, намокшими и затянувшимися в тугой узел. Она трудилась, вкладывая в это всю душу, но у нее ничего не выходило. - Давайте я развяжу, - сказал он под влиянием какого-то непонятного побуждения. - Ах, что вы, - ответила она. Он развязал узлы, чувствуя на себе завистливый взгляд Безайса. Она благодарила его с неловкой горячностью, и это вовлекло Матвеева в вежливый и скучный разговор, из которого он узнал, что в Благовещенске на прошлой неделе шел дождь. - А зачем вы ездили в Благовещенск? - праздно спросил он, накрываясь шинелью. Она молчала долго - минуты две, и, уже засыпая, он услышал ее ответ: - У меня там подруга выходила замуж. Это был ее небольшой, крошечный секрет, о котором они никогда потом не узнали, - может быть потому, что не спрашивали. Подруга, Катя Пескова, курносая девушка с быстрыми глазами, выходила замуж за ее, Вариного, бывшего жениха. Они настойчиво зазывали ее на свадьбу, осаждали письмами, пока она наконец не приехала. Жених был папин знакомый, тоже механик, служивший на пароходе "Барон Корф". Он был высокий, с черными, сросшимися над переносьем бровями и крутыми завитками курчавых волос на обветренном лбу. Жених приезжал только летом, в навигацию, привозя с собой запах угля и машинного масла. Он входил в ограду палисадника, прямой, степенный, застегнутый на медные пуговицы форменного пиджака. Барина мама выходила на крыльцо, Варин папа выпрямлял грудь и щурил выцветшие в тридцатилетнем плавании голубые глаза, а младшие братья, которых папа почему-то прозвал "товарищами переплетчиками", врывались в комнату и оглушительно кричали, растерянно глядя на Варю: - Жених приехал! Варя выходила на крыльцо и целовала его в лоб, прикасаясь губами к красной полоске, оставленной тугой форменной фуражкой. Мама поспешно вытирала фартуком носы и рты своему выводку, а папа, солидно оглядываясь на соседей, смотревших сквозь палисадник, говорил, покачивая головой и распушив свои белые, по-морски подстриженные баки: - Вот и я был когда-то таким же молодцом! - хотя все знали, что папа всегда был маленький. Потом шли в столовую. Мама снимала со стола альбом в бархатных крышках, большую рогатую раковину, стоявшую вместо пепельницы, и накрывала стол блестящей, коробящейся от крахмала скатертью. Жениха сажали на диван с цветочками, между барометром и картой полушарий, и папа заводил с ним длинный разговор о реке, о фарватере и общих знакомых. "Товарищи переплетчики" стояли в дверях и панически смотрели голубыми, как у папы, глазами на жениха. Мама звенела у буфета стопками тарелок и говорила, улыбаясь круглым лицом: - Да перестань ты, Дмитрий Петрович! Очень им интересно разговоры твои слушать! А потом жених опять уезжал. Его провожали до пристани. Громадная река блестела быстрыми солнечными зайчиками. Китайские пароходы с пятицветными флагами бросали в прозрачное небо клочья рыжего дыма, оставляя за кормой широкие пенистые пласты. "Барон Корф" оглушительно ревел, лебедка с грохотом выбирала из воды мокрую якорную цепь, Варин папа махал фуражкой и кричал что-то бесчисленным пароходным знакомым, а капитан, будто притворяясь спокойным среди этого столпотворения, отдавал приказания в машину по рупору. Ветер трепал красный с синим квадратом флаг республики, вода кипела и взлетала брызгами под ударами громадных зеленых колес, а "товарищи переплетчики", объятые нестерпимым восторгом, носились по берегу и буйно размахивали соломенными шляпами на резинках, стараясь ободрить команду и пассажиров "Барона Корфа". "Барон Корф" поворачивался грузной кормой, на мачту взлетал синий с белым квадратом походный флаг, на палубе колыхались платки, и пароход уходил, оставляя две упругих гладких волны, блестевших радужными пятнами нефти. Папа брал маму под руку, "товарищи переплетчики" надевали соломенные шляпы, натянув резинки на подбородки, и шли по улицам, засунув руки в карманы. Подражая папе, они степенно рассуждали, что, пожалуй, давно пора сменить этого проклятого, старого, жалкого селезня - капитана "Барона Корфа", который того и гляди посадит судно на мель под Сретенском. Когда они переходили к личным делам капитана и начинали порицать его жену за вставные зубы и за привычку "вилять кормой", Варя обуздывала их угрозой заставить чистить крыжовник после обеда. С тех пор как у Вари появился жених, "переплетчики" молча извиняли ее женские слабости и даже оставили в покое ее полосатого кота, хотя в глубине души они считали его самым безответственным явлением природы. В прошлом году, на троицын день, она гуляла с женихом и встретила на бульваре Катю Пескову. Жених угощал их малиновым мороженым, показывал, как надо снимать ключ с веревочки, не развязывая узла, и провожал домой их обеих. Через несколько дней Варе принесли бессвязное Катино письмо с кляксами и бесчисленными ошибками, в котором она называла себя дрянью, бессовестной, развратной, а час спустя пришла перепачканная чернилами Катя и расплакалась у нее в комнате. Она говорила, что жизнь грустная, прегрустная штука и что лучше всего умереть. - Отдай его мне, - умоляла она, торопливо вытирая слезы. - Ты его все равно не любишь. Сначала Варя даже рассердилась. - Нет, люблю, - повторяла она настойчиво. Но потом, когда Катя открыла ей сумасшедшие любовные бездны, в которых были и смерть, и жизнь, и сомнения, и восторги, - безумная смесь слез и восклицательных знаков, - она поняла, что ее любовь обычная, серая, лишенная горячих радостей. Она колебалась несколько дней, а потом сказала Кате, что согласна. Пусть она берет его себе, если не может жить без него. Это смешно - но Катя его взяла. Чем она окрутила его простое сердце, Варя не знала. Некоторое время она чувствовала себя несчастной, писала дневник и вечером ходила к скамье над рекой, где они поцеловались в первый раз. А потом как-то само собой все это прошло. И теперь, в Благовещенске, на свадьбе она спокойно поздравила молодых, закалывала невесте фату и танцевала с механиком польку под воющий граммофон. ВСАДНИК На дворе стоял серый свет раннего утра. Матвеев отлежал ногу, и ему надо было повернуться на другой бок, но двигаться не хотелось. Он подождал еще несколько минут, стараясь снова заснуть, но, когда это не удалось, он открыл глаза и увидел, что Варя не спит. Она сидела, подвернув край юбки, и отскабливала ножом пятна стеарина, которыми был закапан подол. Жуканов тоже не спал, - он растирал ноги топленым гусиным салом. Матвеев оделся и стал будить Безайса, упорно не хотевшего вставать. - А мне наплевать, - возражал он сонным голосом и поворачивался лицом вниз. Тогда Матвеев поднял его и поставил к стене. На дворе было холодно. Они не успели выехать за ворота, как уже замерзли совсем. Дул ветер, поднимая облака мелкого, сухого снега и путая гривы лошадей. Они выехали из деревни, миновали две скрипящие ветряные мельницы и поднялись на гору. Дальше шел лес. Здесь ветра не было, и они немного согрелись. Рассвет окрасил все в мягкий, синеватый цвет. От деревьев падала густая тень, лесная чаща стала глубже и прозрачней. Кое-где по веткам взбирался дикий виноград, и его засохшие листья лежали красноватыми декоративными пятнами. По свежему снегу сани скользили бесшумно и ровно; это располагало к дремоте. Матвеев закрыл глаза и слушал Безайса, который завел с Жукановым спор о том, что было бы, если бы ученые изобрели способ делать золото. Скупщик был упрямый человек. - Ничего не было бы, - говорил он. - Их бы арестовали и посадили в кутузку, чтобы не придумывали. Один выдумает, другой еще чего-нибудь выдумает, - что же получится! Потом он начал расспрашивать Безайса о Советской России. Безайс рассказывал охотно, и Матвеев слушал его с некоторым удивлением. Все фабрики работают, закрыты те, которые не нужны. Голод только в Поволжье, а в остальных местах благополучно. На железных дорогах образцовый порядок. Особенно налег он на электрификацию и детские дома, в которых, по его словам, дети пьют какао и одеваются, как ангелы. Он лгал уверенно, и Матвеев не понимал, зачем это ему нужно. Позже он спросил его об этом. - Видишь ли, - ответил Безайс, - цели у меня не было никакой. Но мне было неприятно рассказывать про свою республику всякую дрянь. Он все равно человек не наш, и у него голова забита всякой чепухой, о трупах, которые у нас выдают по карточкам. Ему это не повредит. Жуканов слушал и кивал головой. Когда Безайс кончил, он спросил: - А почему у вас на гербе находятся серп и молот? - Это значит, - ответил Безайс, - что рабочий класс управляет страной в союзе с крестьянством. - Так, - сказал Жуканов с видимым удовольствием. - Рабочий с крестьянством? А знаете, чем кончится серп и молот? - Чем? - Напишите слова: "молот серп" и прочтите задом наперед. Получится: "престолом". Безайс про себя по буквам прочел слова задом наперед. Действительно, получилось "престолом". - Ну и что же из этого? - То, что это неспроста. Почему так получается? - Глупо. - Нет, не глупо. Тут что-то есть. Он видел в этом какой-то особый, тайный смысл. Он твердо стоял на своем, и его нельзя было убедить ничем. Для него это было важнее всех доказательств. - Тут что-то есть, - повторял он многозначительно, и это бесило Матвеева. Жуканов вымотал из него душу своими рассуждениями, и, когда Безайс начал спорить, Матвеев не выдержал. - Замолчи, Безайс, - сказал он. - У меня резь в животе от ваших разговоров. Пускай они кончаются чем угодно. Он решительно закрыл глаза. Чтобы заснуть, он старался представить себе, что сани едут в обратном направлении. Жуканов и Безайс, помолчав немного, начали говорить об образовании, но конца их разговора он не слышал. Несколько раз он просыпался, чтобы поправить сползавшую набок шапку. На мгновение он видел мелькающие деревья, слышал голоса и снова погружался, как в теплую воду, в сон. Ему приснилось что-то без начала и без конца - будто он плывет в лодке по реке, и его несет к плотине, где тяжело вертится громадное мельничное колесо. А что было дальше, он не помнил. Он проснулся оттого, что сани остановились. Жуканов говорил с кем-то быстро, пониженным голосом. Сквозь полуоткрытые веки Матвеев видел, что рядом с санями стоит всадник в солдатской шинели и в папахе, глубоко надвинутой на голову. Матвеев медленно, еще не совсем проснувшись, разглядывал фигуру всадника. Это был высокий, с татарским обветренным лицом человек. Из-за спины торчал короткий кавалерийский карабин. Он показывал куда-то плеткой и вглядывался, щуря слегка косые глаза. Матвеев сонно смотрел на него, ни о чем не думая. Ему хотелось спать, и он закрыл глаза. Когда он снова открыл их, всадник повернул лошадь, поднялся на стременах и взмахнул плеткой. В этот момент Матвеев отчетливо увидел то, чего он сначала не заметил, - на плече, там, где проходил ремень карабина, был синий с двумя полосками погон. Матвеев сначала даже не удивился. Несколько минут он лежал, разглядывая спину удалявшегося всадника. Тот скрылся за поворотом дороги. Матвеев устало закрыл глаза и вдруг ясно представил синий, немного смятый погон, папаху и скуластое лицо. По телу Матвеева прошла мелкая колючая дрожь. Он медленно поднялся и повернулся к Безайсу. Сани стояли на дороге. По обеим сторонам поднимался высокий темный лес. Безайс широко раскрытыми глазами смотрел в ту сторону, куда уехал всадник. Жуканов и Варя казались скорее удивленными, чем испуганными. Матвеев глядел на них, ничего не понимая. - Что же это такое? - спросил он строго. - Это казак, - ответил Безайс без всякого одушевления. - Откуда он взялся? - Он ехал по дороге. Подъехал к саням. Остановил нас и спросил, далеко ли деревня и как называется. - Ну? - Вот и все. А потом поехал дальше. Матвеев почесал мизинцем глаз и задумался. - Значит, - сказал он, - Хабаровск занят белыми. Он снова задумался. Надо было что-то немедленно сделать, но ему ничего не приходило в голову. - Ну? - спросил Безайс. - Это чертовски неприятная история, - ответил Матвеев, бесцельно вытаскивая карандаш и вертя его в руках. - Честное слово, чертовски неприятная. Надо ехать дальше, - продолжал он. - Сейчас мы на положении мух, попавших в суп. Идти назад все равно нельзя, потому что придется переходить через фронт, а мы даже не знаем, где он находится. Надо ехать в Хабаровск и либо ждать там, когда придут наши, либо ехать дальше, в Приморье. - Ехать нельзя, - сказал Безайс, - нельзя потому, что легче попасться. В фронтовой полосе не так-то легко разъезжать взад и вперед. - Я все равно назад не поеду, - сказал вдруг Жуканов. - Вот и хорошо, - сказал Безайс. - Мы тоже поедем дальше. - Я и дальше не поеду. Это было совсем неожиданно. - Почему? - спросил Безайс. - Потому что потому. - То есть как? - Да так. Я хозяин, лошади мои. Чего хочу, то и делаю. Наступила тяжелая пауза. - Эти лошади, - наставительно сказал Безайс, - не ваши, а торгового дома Чурина. - Да уж и не ваши, будьте спокойны. - А куда же вы поедете? - Вернусь в ту деревню, к старику, у которого ночевали. - А мы? - А вы как хотите. Они растерянно переглянулись. - Очень это красиво с вашей стороны, - сказал Безайс. - Мы вам помогли, а вы нас бросаете. Это свинство. Жуканов концом кнута поправил шапку. - Конечно, свинство, - спокойно ответил он. - Только ведь и мне нет охоты шею подставлять. Жить каждому хочется. Вы молодые люди, вам это смешно, а я больной человек. Если меня арестуют, я умереть могу. Безайс взволнованно снял и снова надел перчатку. - Не умрете, - сказал он. - Поймите, что нам надо ехать. - Всем надо, - возразил Жуканов рассудительно. - Странно. Если я из-за своего добродушия согласился вас везти, так вы уж хотите на меня верхом сесть. - Оставьте, Жуканов! - Сказал - нельзя. Варя переводила взгляд с Безайса на Матвеева. - Придется вам выйти, - сказал Жуканов. - Ничего не поделаешь. Всей душой был бы рад, да не могу. Матвеев вылез из саней. - Безайс, поди сюда, - сказал он. - Жуканов, подождите немного, минут пять. - Пять минут - могу. Они отошли на несколько шагов и остановились. - Ну? Безайс оглядел ровную, уходящую вперед дорогу и вздохнул. - Чего же разговаривать? - сказал он пониженным голосом. - Мы влипли, старик. - Влипли? - Конечно. Все равно, вперед или назад. Пойдем? - Мы не пойдем, а поедем, - решительно возразил Матвеев. - Нельзя идти по снегу в такой мороз. До Хабаровска еще тридцать верст. Когда мы там будем? Надо скорей кончать с этой дорогой. Я возьму его за шиворот и вытрясу из него душу, если он не поедет. - А что делать с документами? Порвать? - Рвать их нельзя, потому что, когда попадем к своим, как мы докажем, кто мы такие? - Куда же их прятать? - В ботинки. В сани, наконец. Они вернулись к саням. - Мы поедем дальше, - сказал Матвеев, глядя поверх Жуканова. - А вы можете ехать с нами или вернуться в деревню. Мы вас не держим. Жуканов растерянно глядел на них. - Товарищ Безайс, - сказал он, прижимая руки к груди. - И вы тоже, товарищ Матвеев. Не шутите со мной. Я больной человек. У меня от таких шуток душа переворачивается. - Знаю, знаю, - оборвал его Безайс, садясь в сани. - Душа переворачивается, и в глазах бегают такие муравчики. Слышали. Легко, почти без усилия, Матвеев взял Жуканова за борт пальто, оттолкнул в сторону и отобрал вожжи. Сани тронулись. Жуканов был ошеломлен и смотрел на Матвеева, соображая, что произошло. - Да это разбой, - сказал он вдруг. - Дай сюда вожжи. Слышишь, дай! Он схватил вожжи и рванул к себе с истерическим всхлипыванием. Лошади метнулись в сторону, топчась на месте. Матвеев оторвал его руки от вожжей, а Безайс придавил его в угол саней и держал изо всех сил. Длинные уши его шапки волочились за санями и взметали снег. - Пустите, - сказал Жуканов, тяжело дыша. Безайс отпустил его. - Поймите, будьте любезны, - сказал скупщик довольно спокойно, - мое положение. Вы партийные. Поймают меня с вами, что мне сделают? Убьют ведь! Вы сами собой, а я за что должен страдать? За какую идею? - Отдайте лошадей нам, а сами вернитесь в деревню. - Отдай жену дяде. Они не мои, лошади. - Поправьте шапку. Упадет. Машинальным движением он подобрал волочившиеся уши, отряхнул их от снега и обернул вокруг шеи. Он потер переносицу, поднял голову, и вдруг глаза его вспыхнули. - Не поеду я! - вскричал он таким неожиданно громким голосом, что все вздрогнули. - Не поеду, - ну! Чего хотите делайте, мне все равно. Где у вас такие права, человека силком везти? Убивайте меня - все равно не поеду! - Голос Жуканова сорвался почти на крике. - Ну - убивайте! - повторил он, нагибаясь вперед и тяжело дыша. - Забирайте лошадей, шкурки. Сымите с меня пальто. Может быть, вам и сапоги мои нужны? Берите и сапоги! Грабьте кругом, начисто! - Не кричите так, - нервно сказала Варя. - Могут услышать. - Пускай слышат, - ответил он. - Какое мне дело? И вдруг, топорща усы и покраснев от натуги, он пронзительно крикнул: - Грабют! - Это черт знает что, - растерянно произнес Безайс. - Вы, Жуканов, и-ди-от, дурак. Проклятый старый дурак. - Вы сами дурак, - сварливо ответил Жуканов. Они глядели друг на друга выжидательно и враждебно. Матвеев медленно расстегнул куртку и сунул руку в карман. - Если вы еще раз крикнете, я вас убью, - сказал он. - А потом возьму за ноги и оттащу в сторону. Этого Жуканов не ждал. - А вы знаете, - сказал он вызывающе, - что вам за такие слова может быть? - Я сильнее вас, и нас двое. Если вы не поедете, то потеряете лошадей, мы их все равно заберем. А если поедете - и лошади у вас останутся, да мы еще приплатим. Решайте скорей, времени нет. Он мог бы свернуть ему голову одной рукой - лысеющую, с висящими усами голову. Но он предпочел не делать этого. Жуканов вынул платок и громко высморкался. - Хорошо, - сказал он с достоинством. - Я уступаю физической силе. Но я буду жаловаться. Он нашел в этом какое-то удовлетворение. - Я буду жаловаться, - повторил он. Матвеев беспечно улыбнулся. Он достал нож и отодрал снаружи обшивку саней. Потом он вынул документы и деньги, пересчитал их, сунул за обшивку и снова прибил рогожу гвоздями. - Едемте, - сказал он. - Изо всех сил! ТЫСЯЧА РУБЛЕЙ Матвеев старался придумать какой-нибудь план. Надо было что-то делать. Но он ничего не мог из себя выдавить, кроме того, что в минуту опасности надо сохранять благоразумие и не волноваться. Он вертел эту мысль и осматривал ее со всех сторон, пока не заметил, что шевелит губами и что Безайс вопросительно смотрит на него. - О чем ты? - спросил Безайс. - Так. Думаю о нашем собачьем счастье. - Что же ты придумал? Этот вопрос поставил Матвеева в тупик. Он был старший, и это обязывало его к точному ответу. - Прежде всего, - сказал он, - не надо волноваться. Это, по-моему, самое важное. Безайс внезапно обиделся. - А кто волнуется? - с горячностью спросил он. - Может быть, это я волнуюсь? - Разве я это сказал? - Так зачем ты говоришь? Поддерживаешь светский разговор? - Ну, ну, оставь, пожалуйста. Придрался к словам. Безайс передернул плечами. - Мне это не нравится. - Ну, хорошо, я про себя говорил. Это я волнуюсь. Теперь ты доволен? - Вполне, - ответил Безайс. Самое плохое было не то, что их могли поймать и убить. Гораздо хуже было ждать этого. Большим циркулем был очерчен круг, за которым начиналась жизнь, где люди лежали в окопах, отступали и наступали. Матвеев в детстве знал эту игру: один садился на пол, закрыв глаза, а остальные слегка ударяли его по лбу. Ударяли не сразу, а через несколько минут, - и никто не мог выдержать долго: было невыносимо сидеть с закрытыми глазами и ждать удара. И Матвеев почувствовал себя легче, когда наконец они снова встретили белых. Был уже полдень; каждую минуту они ждали, что из-за поворота дороги покажется рота солдат в папахах с белыми лентами. На Безайса нахлынула нервная болтливость, и он рассказывал какие-то истории о небывалых и вздорных вещах. Варя казалась спокойной, и Матвеев снова подумал, что у нее нет воображения: "недалекие люди редко волнуются". Почему он считал ее недалекой и ограниченной - этого он и сам не знал. Но потом ожидание опасности утомило его, и он впал в какое-то безразличие. Когда издали показалась запряженная парой коней военная двуколка, он принял это как факт, без всяких размышлений. - Белые, - сказал Безайс. - Ага, - ответил он. Это была походная кухня грязно-зеленого цвета. Над ней тряслась и вздрагивала прокопченная, расхлябанная труба, высокие колеса по самую ступицу были покрыты старой осенней грязью. Кухня катилась с грохотом, внутри бака, звеня, перекатывался какой-то железный предмет. На передке раскачивался солдат в папахе, и штык за плечами чертил круги при каждом толчке. Он махнул рукой, и Жуканов остановил лошадей. - Далеко до Жирховки? - спросил солдат. - Рукой подать, - отозвался Жуканов. - Так все прямиком, прямиком, а потом как доедете до камней, тут дорога пойдет вправо и влево. Которая вправо идет дорога, это и есть на Жирховку. - Сколько верст отсюда? - Думаю, будет не больше пяти. Солдат потер ладонью замерзшие щеки. - А может быть, - сказал он, - тут меньше осталось? Может быть, версты три? - Может быть, и три, - согласился Жуканов. - Кто ж ее знает - дорога немеряная. Да, пожалуй, что три версты. Конечно, три. Матвеев ждал, что солдат поедет дальше, но он слез с козел и помахал руками, чтобы согреться. - Слушай-ка, дядя, - сказал он, - хлеб у тебя есть? - Есть. - Дай-ка закусить. - Да господи! - воскликнул Жуканов. - Пожалуйста, об чем разговор! Сам был на действительной, три года в саперном батальоне откачал. Кушайте, будьте здоровы, разве жаль для солдата хлеба? - продолжал он, открывая корзину и доставая завернутый в газету хлеб. - Может быть, ветчины хотите? Возьмите уж и ветчины. - Давай и ветчину, - сказал солдат, беря продукты. - Может быть, и закурить найдется? - Очень сожалею, но я некурящий, - виновато сказал Жуканов. - Здоровье не позволяет. - Чего? - Здоровьем, говорю, слаб. Грудь табачного дыма не принимает. Не курю. Вот, если хотите, подсолнухов - каленые подсолнухи. Безайс вынул папиросу и дал ему закурить. Он с жадностью глотнул дым. Матвеев разглядывал его. Он был одет в новенькую светло-коричневую шинель. Шинель сидела плохо, коробилась, как картонная, и торчала острыми углами на каждой складке; хлястик, перетянутый поясом, стоял дыбом. У солдата было курносое обветренное лицо, он часто мигал покрасневшими от бессонницы глазами. Сняв винтовку, он прислонил ее к колесу и стал чесаться всюду - под мышками, за воротником, под коленями. Почесать спину ему не удалось - тогда он потерся о кухню. - Едят? - спросил его Жуканов. - Как звери. - Давно заняли Хабаровск? - Третьего дня. - А как тут дорога сейчас - спокойная? Безопасно ехать? - А чего ж бояться? - Мало ли чего! Партизаны могут быть или красные пойдут в наступление. Попадешь в самую толчею, так, пожалуй, и не выскочишь. Вот я через это и беспокоюсь ехать. Солдат снова залез на козлы, закрыл ноги и начал отовсюду подтыкать шинель, чтобы не продувало. - А знаете что? - продолжал Жуканов. - Я лучше с вами поеду. Боюсь я, знаете ли, ехать. Вернусь с вами в деревню, пережду там денька два, пока все не утрясется, а потом и двину в Хабаровск. Как, господин солдат, возьмете вы меня с собой? - Мне что? - ответил он. - Дорога казенная. - А мы? - воскликнул Безайс, хватая Жуканова за рукав. Жуканов спокойно отнял рукав. - А вы идите пешком. До Хабаровска недалеко, живо дойдете. Ваше дело молодое, не то, что я. Да и я тоже не за себя боюсь, а за лошадей - вдруг отымут? - Но ведь это черт знает что! - Не чертыхайтесь. Ничего такого особенного нет в этом. - Скоро вы там? - спросил солдат. - Мне ехать надо. - Ну, послушайте, Жуканов. Ну, оставьте, пожалуйста. - Мне нечего оставлять. Чего мне оставлять? - Поедемте дальше... - Что я, обязан, что ли, вас возить? Сказал - не поеду. Безайс, силясь улыбнуться, взглянул на Матвеева. Он сидел бледный, подавленный, глядя в лицо Жуканову. - Хорошо, - тихо сказал Матвеев. - Мы пойдем. Только отъедемте немного дальше, чтобы мы могли вынуть деньги и бумаги. - Какие деньги? - громко спросил Жуканов. - Это что вы пятерку мне дали? Берите, пожалуйста, мне чужого не надо. Подавитесь своей пятеркой. - Тише, пожалуйста, - сказал Безайс, насильно улыбаясь и путаясь в словах. - Деньги, тысячу рублей... И бумаги. Пожалуйста. Жуканов обернулся к солдату. Он молча, с любопытством наблюдал за ними. - Чистая комедия, - сказал он, разводя руками и улыбаясь. - Какие-то бумаги с меня требуют. Чудаки. Не рад, что связался с ними. Уходите вы с богом, отвяжитесь от меня. Я вас не трогаю, и вы меня не трогайте. - Какие бумаги? - спросил солдат. - Об чем у вас разговор? - Жуканов, - сказал Матвеев глухо, почти шепотом. - Дайте нам незаметно взять деньги, и мы вас отпустим. Бросьте эту игру. Слышите, Жуканов? - Вы и так уйдете, - ответил он тихо. - Уходите, пока целы. Берегите головы, а о деньгах не думайте. Деньги хозяина найдут. - Слушай ты, Жуканов! - произнес Матвеев с угрозой. - Сорок восемь лет Жуканов. Да ты мне не тыкай, - молод еще тыкать. Пошел вон из моих саней! Слышишь? Господин солдат, что же это такое? Какие-то лица без документов нахалом залезли в сани и не вылезают. - Матвеев... голубчик... ну, ради бога... - быстро заговорила Варя, и в ее голосе зазвучала тоска и ужас. - Уйдемте... скорее. Ну, я тебя прошу... пожалуйста, оставь... Он больше догадался по движению губ, чем расслышал ее последние слова: - Убьют ведь... - Матвеев, я ухожу, - сказал Безайс, поднимаясь с места и беря мешки. - Идем. Матвеев взглянул на него с угрюмым упрямством. - Я без денег не пойду, - ответил он, бледнея и сам пугаясь своих слов. - А ты - уходи. Уходи, Варя. - Идиот, - упавшим голосом сказал Безайс, снова садясь на свое место. - Проклятый идиот. Они услышали тяжелый прыжок - солдат спрыгнул на землю и спускал предохранитель винтовки. Он делал массу мелких движений, и на его простоватом лице горел деловой азарт. "Застрелит еще, дурак", - тревожно подумал Матвеев. Скрипя новыми сапогами, солдат подошел к саням. На секунду он задержался, что-то вспоминая, потом быстро, как на ученье, взял ружье наизготовку, выбросил одну ногу вперед. - Вы кто такие? - спросил он строго. - Документов нет? - Нет, - покорно ответил Матвеев. - У меня - есть! - воскликнул Жуканов, торопливо доставая бумажник и роясь в нем. - Паспорт, метрическая выпись и удостоверение с места службы, от торгового дома Чурина. Прошу посмотреть. А у них нет, то есть, может быть, есть какие-нибудь, да они их попрятали. - Ага... Солдат постоял несколько минут, вздрагивая от возбуждения, потом отчетливо, в несколько приемов принял винтовку к ноге, со вкусом щелкнув каблуками. Все смотрели на него, не понимая, чего он хочет. Солдат взволнованно обошел сани. Внезапно, отскочив на несколько шагов, он вскинул винтовку и с наивной радостью крикнул: - Вот я вас сейчас буду стрелить!.. Матвеев вобрал голову в плечи. Солдат пугал его своей стремительностью. Он был молодой, наверное, недавно прочитал устав и теперь горел желанием обделать все как можно лучше. Он медленно опустил винтовку и снова подошел к саням, что-то выдумывая. - Молчать! - крикнул он не своим голосом. - Ты, мордастый! Ты чего, ну? А? Молчать! Ты почему без документов? Это зачем баба тут? - Она... - Молчать! У него на лбу выступил пот. - Вот я... - сказал он срывающимся голосом, - вот я... Он сосредоточенно пожевал пухлыми губами. - Не лезь в разговор, не шебурши! Сейчас вы арестованные. Заворачивай! Крупа! Представлю в штаб, они вам покажут езди-ить! Безайс, не понимая, смотрел на его веснушчатое лицо. - Как же так? - спросил он оторопело. - Нам надо скорей домой. - Не разговаривать! - Но позвольте, - сказал Матвеев, - позвольте... - Ничего не позволю! - Но, господин солдат... Он не сразу понял, что произошло. У него зазвенело в ухе и лязгнули зубы. - Съел? - услышал он. Он поднял голову; солдат с еле сдерживаемым восторгом смотрел на него. Это была оплеуха - у Матвеева жарко горела правая щека. В нем проснулась старая привычка, и пальцы как-то сами собой сжались в кулак. Когда его били, он давал сдачи. "Чего же это я смотрю?" - удивился он. Тут вдруг он заметил, какое обветренное, озябшее лицо у солдата, как неловко сидит на нем коробящаяся шинель и дыбом стоит хлястик. Еще минуту назад Матвеев боялся его и видел в нем солдата, а теперь это был просто нескладный деревенский парень, смешной и нелепый, с винтовкой в руках, которую он держал, как палку. "Да ведь это нестроевой, кашевар", - подумал Матвеев с острой обидой. Тогда он встал, взглянул на солдата вниз с высоты своего роста и хватил его кулаком между глаз. Солдат с размаху сел на снег. Матвеев нагнулся и вырвал у него винтовку из рук, поднял упавшую шапку и нахлобучил ему на голову. - Уходи, дурак, - сказал он сердито. - А то я тебя так побью, что ты не встанешь. Солдат поднялся медленно, озираясь, измятый и вывалянный в снегу. В его небольших глазах гасло возбуждение, он бормотал что-то, трогая налившийся синяк и вытягивая правую ладонь вперед, точно защищаясь от нового удара. Матвеев посмотрел на его жалкое лицо и пренебрежительно отвернулся. Надо было скорей уезжать. Ни на кого не глядя, он положил винтовку в сани. Жуканов с мелочным упрямством не убрал ногу, мешавшую Матвееву. Тогда Матвеев взял двумя пальцами его ботинок и отодвинул в сторону. - Отдай винтовку, - услышал он позади. Солдат, опустив руки, напряженно смотрел на него. - Не отдам. - Отдай! - Не отдам, проваливай! Не приставай. Матвеев сел в сани. Солдат взволнованно потер рукой переносицу. - Так сразу и драться, - сказал он, шмыгая озябшим носом. - Ему уже и слова сказать нельзя. Какой выискался... - Замолчи! - Я и так молчу. Сразу начинает бить по морде. Отдай винтовку, она казенная... Безайс хлестнул по лошадям. Некоторое время солдат стоял на месте, а потом сорвался и побежал за санями. - Отдай! Он споткнулся, упал, шапка слетела у него с головы. Поднявшись, он опять побежал без шапки, прихрамывая на одну ногу. - Отдай! - Черт его побери, этого осла, - сказал Матвеев. - Орет во все горло. Обернувшись, он погрозил ему кулаком, но солдат не отставал. На голове из-под стриженых волос у него просвечивала розовая кожа. Он опять упал. - Отдай ему, - сказала Варя. Матвеев поднял винтовку, вынул затвор и выбросил ее на дорогу. Он видел, как солдат подошел к винтовке, осмотрел ее и пошел обратно, волоча ее за штык. Ветер раздувал полы его шинели. Когда он скрылся из виду, Матвеев размахнулся и выбросил в сторону затвор. Он глухо звякнул о дерево и зарылся в снег. ТАК И НАДО Внизу, под горой, лошади пошли тише, и Безайс начал снова хлестать их кнутом. Жуканов наклонился к нему и взял вожжи из рук. - Вы мне так лошадей запалите. За всякое дело надо с уменьем браться, - сказал он строго. Он имел такой вид, точно его обидели, и уж никак не был смущен. На его усатом лице отражалась строгость. Безайс вопросительно взглянул на Матвеева и передал вожжи Жуканову. - Поверните сюда, - сказал Матвеев, указывая на узкую дорогу, сворачивавшую прямо в лес. Жуканов смерил его взглядом. - Сюда нельзя, - сказал он. - Что? - Нельзя, говорю, сюда сворачивать. Она никуда не идет. По ней за дровами ездят. - Делайте, как я сказал! И Жуканов повернул лошадей. Сани въехали в чащу деревьев, раздвигая мелкие елочки. Ветки задевали по лицу и по плечам. Безайсу хотелось спросить, зачем они свернули с дороги, но после встречи с белым Матвеев вырос в его глазах, и он доверял ему безусловно. Они отъехали с полверсты, когда Матвеев велел остановиться. Он вышел из саней и сказал: - Безайс, поди сюда. Безайс послушно встал. Жуканов смотрел на них с недоумением. - Варя, - сказал Матвеев, - мы сейчас придем. Возьми револьвер и стереги его, - он показал на Жуканова. - Смотри, чтобы он не убежал. Но когда Варя взяла револьвер и неумело потрогала курок и барабан, Жуканов забеспокоился. - Погодите, - сказал он, опасливо глядя на Варю. - Скажите ей, чтобы она не наставляла на меня револьвер. Ведь она с ним не умеет обращаться и может по нечаянности выстрелить. По выражению лица Вари было видно, что она и сама опасается этого. Но Матвеев взял Безайса под руку и быстро повел вперед. Отойдя так, что деревья скрыли от них Варю и Жуканова, Матвеев остановился. - Ну-с? - Ты молодец! - сказал Безайс, глядя на него восторженно. Матвеев опустил глаза. - Это пустяки, - ответил он. - Главное - это не волноваться и сохранять благоразумие. Вот и все. - Ты, - продолжал Безайс, не слушая его, - вел себя прекрасно. Надо сказать, что я даже не ждал этого от тебя. Я прямо-таки восхищен, - убей меня бог! Он подумал немного и великодушно прибавил: - Пожалуй, я не сумел бы так ловко вывернуться из этой истории... - Не стоит об этом говорить, - возразил Матвеев. - Ты тоже держался очень хорошо. Но сейчас нам надо спешить. Каждую минуту кто-нибудь может найти на дороге этого кашевара. Если это станет известным в Хабаровске раньше, чем мы туда приедем, нас поймают непременно... Мы должны изо всех сил спешить в Хабаровск. - Так чего же мы стоим? Зачем ты свернул в лес? - Как зачем? А Жуканов? Безайс задумался. - Это верно, - ответил он. - Но какая он сволочь! Ты заметил, какие у него жилы на руках? - Мы не можем оставить его так. Он выдаст нас при первом случае. - Выбросим его из саней, а сами уедем. - Но он знает нас в лицо и по фамилиям. Безайс взглянул на него. - От него надо избавиться, - сказал Матвеев, помолчав. - Что ты думаешь делать? - Его надо устранить. - Но каким образом? - Да уж как-нибудь. Они с сомнением взглянули друг на друга. - А может быть, он нас не выдаст? - нерешительно сказал Безайс. - Ведь он только хотел получить деньги. Теперь он напуган. Матвеев задумался. - Он дурак, он просто дурак, он даже не так жаден, как глуп. Нельзя. Мы не можем так рисковать. От него можно ждать всяких фокусов. Хорошо, если не выдаст. А если выдаст? Безайс потер переносицу. - Ну ладно, - сказал он. - Я согласен. - Сейчас же? - спросил Матвеев несколько торжественно. - Конечно. - На этом самом месте? - Можно и на этом. Все равно. Такая уступчивость показалась Матвееву странной. - Ты, может быть, думаешь, - подозрительно спросил он, - что это все я буду делать? Безайс подпрыгнул и сорвал ветку с кедра, под которым они стояли. Легкая серебряная пыль закружилась в воздухе. - Да уж, голубчик, - ответил он, сконфуженно покусывая хвою. - Я хотел тебя об этом просить. Честное слово, я не могу. - Ах, ты не можешь? А я, значит, могу? - Нет, серьезно. Я умею стрелять. Но тут совсем другое дело. Сегодня утром мы ели с ним из одной чашки. Это, понимаешь ли, совсем другое дело. Тебе... это самое... и книги в руки. Матвеев сердито плюнул: - Нюня проклятая! А тебе надо сидеть у мамы и пить чай со сдобными пышками! Безайс слабо улыбнулся. Это было самое простое и самое удобное, но его воротило с души, когда он думал об этом. Маленькие наивные елки высовывались из-под снега пятиконечными звездами. Он машинально смотрел на них. В нем бродило смутное чувство жалости и отвращения. - Неприятно стрелять в лысых людей, - сказал он, пробуя передать свои мысли. - Так ты, значит, отказываешься? Может быть, мне позвать Варю вместо тебя? - Оставь. Но ведь ты мне веришь, что если бы речь шла о драке, я бы слова не сказал? - Вот что я тебе скажу, - ответил Матвеев. - Есть подлая порода людей, которые всегда норовят остаться чистенькими. Они охотно принимаются за все при условии, что грязную часть работы сделает за них кто-то другой. Им непременно хочется быть героями, совершить что-нибудь необычайное, блестящее, какой-нибудь подвиг. Я знал таких ребят. Их нельзя было заставить написать коротенькое объявление об общем собрании, потому что им хотелось написать толстую научную книгу. Они не хотели колоть дрова на субботниках, потому что предпочитали взрывать броневики. Такие люди бесполезны, потому что подвиг у человека бывает один раз в жизни, а черная работа - каждый день... Ты, кажется, обиделся? Безайс обиделся уже давно, но молчал. - Ты, может быть, думаешь, что я специально обучался людей убивать? - Могу ли я знать, - сказал Безайс, - почему ты, человек сурового долга, сваливаешь на меня эту грязную работу? Я растроган почти до слез твоими нравоучениями, но почему ты сам этого не сделаешь? Матвеев зябко поежился. - Я не отказываюсь, - сказал он. - Но мне и самому не хочется браться за это. Я не то что боюсь - это пустяки. Я не боюсь, а просто страшно не хочется. И пускай уж мы вдвоем возьмемся за это. Одному как-то не так. Безайс молчал. - Но если ты отказываешься, я, конечно, обойдусь и без тебя. Безайс поднял на него глаза. Он почувствовал, что если откажется, то не простит этого себе никогда в жизни. - Я не отказываюсь, - сказал он. - Вместе так вместе. Они рядом, в ногу, пошли к саням. Безайс сосредоточенно хмурился и старался вызвать в себе возмущение и злобу. Он до мелочей вспоминал фигуру Жуканова, лицо, сцену с солдатом. "Око за око, - говорил он себе. - Так ему и надо". Но он чувствовал себя слишком усталым и не находил в себе силы, чтобы рассердиться. Тогда он начал убеждать себя в том, что Жуканов, собственно говоря, пешка, нуль. Подумаешь, как много потеряет человечество от того, что он через несколько минут умрет. В конце концов все умрут. Умрет он, умрут Матвеев и Варя. Из-за деревьев показались лошади и сани. Безайс услышал голос Жуканова: - Вы еще молоды, барышня, учить меня. Да и я стар, чтоб переучиваться. Вы говорите - деньги. Боже меня упаси чужое взять. Но ведь эти деньги-то тоже не ваши. Партийные деньги. А это все равно что ничьи. - Как же это - ничьи? - Да так и ничьи. Скажите мне, как фамилия хозяина? На какой улице он живет? Это деньги шалые, никто им счету не ведет, не копит, не интересуется. Матвеев и Безайс подошли к саням. Варя держала револьвер, как ядовитого паука, и казалась подавленной ответственностью, которую на нее возложили. Она чувствовала, что выглядит забавной с револьвером в руках, и была рада случаю вернуть его Матвееву. Жуканов встретил их с угрюмой насмешливостью. - Как видите, не убежал, - сказал он. - Напрасно вы расстраивались - я от лошадей никуда не убегу. Он подождал ответа, но Матвеев молчал. - Да и зачем мне убегать? - продолжал он. - Я никого не грабил, не убивал. Документы у меня в порядке. Другие, например, не имеют документов и скрываются. Или набезобразничают, а потом убегают. А мне зачем убегать? - Подите-ка сюда, Жуканов, - сказал Матвеев. - Куда это? - Сюда на минуту. - Зачем? - Потом узнаете. Жуканов задумался. - Нет, вы скажите зачем. - У меня к вам есть одно дело. Некоторое время они неподвижно смотрели друг на друга. Потом Жуканов встал и пошел к ним, переводя взгляд с одного на другого. Они пропустили его вперед и пошли вслед за ним на несколько шагов. Безайс, сдерживая дыхание, опустил руку в карман, вынул револьвер и поднял его на уровень глаз. Ему не было жаль Жуканова. Он думал только об одном и мучительно боялся этого: что Жуканов обернется, увидит револьвер и поймет. Он боялся крика, умоляющих глаз, рук, хватающих за полы шинели. В этот момент Жуканов обернулся, и Безайс мгновенно выстрелил. Он почувствовал толчок револьвера в руке и услышал почти одновременно выстрел Матвеева. Большая серая ворона сорвалась с дерева и полетела, степенно махая крыльями. Жуканов свалился на бок, в сторону, и, падая, судорожно обхватил руками дерево. Скользя по стволу, он опустился на снег. - Так! - вырвалось у Матвеева. Они подождали несколько минут. Жуканов не двигался. Тогда они тихо обошли тело и взглянули на него спереди. Он лежал со строгим выражением на помертвевшем лице. Сквозь полузакрытые веки виднелись белки глаз. Крови не было. Матвеев, держа револьвер в руке, опустился на колени и расстегнул пуговицы его пальто. На груди, около горла и у левого плеча, темнели два кровяных пятна. Матвеев засунул руку в боковой карман и вынул кожаный бумажник с документами. Назад они возвращались быстро, спеша. Варя встретила их молча, пристально поглядела и отвернулась. - Скорей! - крикнул Безайс, вскакивая в сани и хватая вожжи. Он ударил по лошадям, и сани понеслись. - Вы его убили? - спросила Варя, не поднимая глаз. - Убили, - коротко ответил Безайс. Они подъехали к дороге. Безайс остановил лошадей, и Матвеев пошел вперед. - Мучился он? - спросила Варя. - Нет, - ответил Безайс. - Он свалился, как мешок с отрубями. Я попал над сердцем, в плечо, - добавил он. Варя передернула плечами. У нее осунулось лицо, волосы выбились из-под шапки беспорядочными прядями. Она беспомощно взглянула на Безайса. - Не понимаю, как это вы можете, - сказала она, отворачиваясь. - Убить человека! Ты не жалеешь, что убил его? - Нет. - Ничуть? Безайс резко повернулся к ней. - Отстань от меня! Чего тебе надо? Ну, убили. Ну, чего ты пристаешь? Он отчетливо вспомнил узкую дорогу, немую тишину леса и каблук Жуканова, подбитый крупными гвоздями. В нем поднималось чувство физического отвращения к этой сцене, и, чтобы заглушить его, он заговорил быстро и вызывающе: - Подумаешь - важность какая! Одним блондином на земле стало меньше. Так ему и надо! Он получил свою долю сполна. Таких и надо убивать. Он перевел дыхание. - А тебе жалко? Может быть, его надо было отпустить на все четыре стороны? Как же! Убили - и прекрасно. Одним негодяем меньше. - Перестань, - сказала Варя. Вернулся Матвеев. - На дороге никого нет, - сказал он. - Можно ехать. ОСКОЛОК КОСТИ Они подъехали к Хабаровску, когда уже стемнело. Небо вызвездилось крупными, близкими звездами, на западе широкой лиловой полосой потухал закат. По редкому лесу они въехали на гору, и Хабаровск внезапно встал перед ними. После узкой, неровной дороги и черного леса город показался огромным. Над ним колебалось мутное зарево огней, в сумерках блестели освещенные окнами вереницы улиц. Издали город огибала широкая полоса занесенной снегом реки, в синеватом воздухе тонким кружевом выделялся громадный, в двенадцать пролетов, Амурский мост. Здание электрической станции горело красными квадратами больших окон. И уже чувствовалась торопливая жизнь, шорох шагов, теплое дыхание людской толпы. - Приехали, - сказал Матвеев, чтобы нарушить молчание. Безайс, перевесившись через край саней, взволнованно смотрел на город. Хабаровск рисовался ему чем-то отвлеченным, ненастоящим - черным кружком на карте. Теперь он колебался внизу пятнами огней - большой город с живыми людьми. - Видите, вон там, справа, идет бульвар, - говорила Варя, вытягивая шею. - А дальше, по набережной, за той большой трубой, - там наш дом. Ах, что будет с мамой! Безайс не видел ни бульвара, ни трубы. "Что будет с нами?" - машинально отметил он про себя. Он оглянулся на Матвеева и встретился с ним взглядом. Матвеев сидел, откинувшись к спинке саней, и сосредоточенно кусал соломинку. Позади острыми вершинами чернел в небе редкий лес. - Это дешевый трюк, - сказал Матвеев, скривив лицо. - Если они на секунду заподозрят неладное, - все лопнет. Глупо - кто поверит, что мне сорок восемь лет? Это для детей. Безайс резко бросил вожжи и сдвинул шапку на затылок. Было очень скверно. - Но что же делать? - сказал он тихо и виновато. - Старик, мне самому это не нравится. Тут все напропалую, что выйдет. Он поднял голову и глубоко вздохнул. Надо было перешагнуть и через это. - Ну, а если? - Что ж - если... И, подумав, прибавил: - Все там будем. - Где? - с тихим ужасом спросила Варя. Она была напугана до смешного, до меловой бледности, и Безайсу стало совестно при мысли, что он может быть хоть немного похож на нее. - Да ничего, - сказал он. - Думаю, все обойдется. И потом я заметил, что у белых караульная служба поставлена скверно. Часовые бегают пить чай, спят. Как-нибудь. Матвеев судорожно, с усилием зевнул. - Да-а, - сказал он неопределенно. Он вытянул другую соломинку и начал ее кусать, что-то придумывая, пока не поймал себя на том, что он просто оттягивает время - эту последнюю, уже наступающую минуту. Тогда он бросил соломинку и сказал, торопясь: - Ну, поезжай! Сани разом тихо скользнули вниз и пошли, наезжая боком на сугробы. Город огнями поплыл в сторону, замелькал сквозь черные ветки и на секунду исчез, - снова была звездная ночь, снег, спокойный лес. Матвеев вдруг, торопясь, достал папиросу, закурил, мельком взглянул на часы. - Без четверти девять, - сказал он. Из-за косогора снова показались городские огни. Он машинально глядел на них и вдруг вспомнил, что где-то здесь, в одном из этих домов, живет Лиза. Была такая же ночь там, в Чите, когда они ходили, держась за руки и болтая вздор. За последнее время он как-то не думал о ней; может быть, потому, что было некогда, или потому, что в лесу, в мороз, женщины и любовь нейдут на ум. Теперь воспоминание о Лизе было овеяно опасностью, стерегущей внизу у подножья горы, и зажгло в нем кровь. Город уже не был таким чужим. - Безайс, - сказал он, - ты слышишь? Если они остановят и попробуют задержать, гони лошадей. Черт с ними! Что будет. Удерем - и все. - Хорошо. "Удерем - и все", - повторил Матвеев про себя эту успокоительную фразу. Было все-таки легче думать, что есть еще один выход. Теперь город стал ближе, поднялся вверх, и кое-где стали намечаться отдельные дома. Показались низкие крыши предместий, скворечни и длинные огороды. Стало еще темней. Далеко впереди, в конце улицы, блестел одинокий фонарь. - Сейчас начнется, - сказал Матвеев, роясь в кармане. - Ну, Безайс, теперь держись крепче. Пронеслось еще несколько мгновений. - Там направо, - сказал вдруг Безайс жарким шепотом. - Это часовой. - Сам вижу, - тихо ответил Матвеев. Справа стоял небольшой дом с освещенными окнами. С низкой крыши нависали пухлые сугробы снега. В небольшом палисаднике росли поникшие березы. Еще издали они заметили темную фигуру на дороге, против дома. Они подъехали ближе и увидели граненое острие штыка, торчащее из-за спины. Солдат окликнул их; хотя Безайс давно ждал этого, он невольно вздрогнул. - Стой! - громко сказал часовой. Безайс придержал лошадей. - Кто едет? Часовой был одет в огромную овчинную шубу, доходившую до земли. Он утопал в ней - снаружи виден был только верх его папахи. - Свои, - ответил Безайс обязательной фразой. - Кто такие? - Местные. Хабаровские жители. Наступила тишина. Безайс слышал, что впереди о чем-то тихо говорят. По снегу заскрипели шаги. "Ну, чего же ты смотришь?" - услышал он. Кто-то вышел из ворот с фонарем, и желтый свет заколебался по снегу. - Вы кто? - спросил другой голос. - Хабаровские жители, - повторил Матвеев. Впереди снова о чем-то заговорили. Безайс слышал обрывки фраз, но не мог ничего понять. Сердце коротко и глухо отбивало удары. "Скоро, что ли?" - вертелась тоскливая мысль. На крыльцо, хлопнув дверью, вышел кто-то. Видны были только освещенные щелью фонаря сапоги. От изгороди падали на снег густые, чернильные тени. - Ну что? - спросил громко стоявший на крыльце. Ему ответили. - Позовите Матусенку, - продолжал он. - Вы кто? - Мы хабаровские жители. За воротами звенели цепью. Лаяла собака. Лошади стояли, опустив головы. - Откуда сейчас? - Из Жирховки. Пропустите нас, будьте любезны. Ворота, скрипя, открылись. - Заводите лошадей во двор. Раньше утра в город въехать нельзя. - Но мы же здешние, - крикнул Матвеев. - У меня документы есть, все в порядке. Пропустите, пожалуйста. Слышно было, как стоявший на крыльце зевнул. - Въезд в город только по разрешению коменданта, - ответил он. - Ночь переночуете здесь. - Да как же так? - Ничего не могу. Заводите лошадей. Безайс нагнулся к Матвееву. - Ну? - спросил он. - Погоди, - шепотом отозвался Матвеев. И громко крикнул, бессознательно подражая Жуканову: - Сделайте удовольствие, пропустите нас! Я больной человек, мне нельзя так. Да и дома нас ждут. Ответили не сразу. Кто-то засмеялся. - Не сдохнешь, - услышали они. - Гони, - чуть слышно сказал Матвеев. Безайс шумно вобрал воздух в легкие, привстал и хлестнул кнутом. Толчок саней отбросил его назад. Он больно стукнулся подбородком, но тотчас поднялся на колени и снова ударил кнутом. Мимо мелькнул фонарь и темные фигуры людей. Сзади кричали, но Безайс не разбирал слов. Комья снега летели в сани. Стоя во весь рост, он хлестал по спинам, по бокам, не разбирая. Навстречу кто-то бежал прямо на лошадей, крича и махая руками. Он отскочил в последний момент, и сани промчались мимо. Сзади хлопнул выстрел, и Безайс инстинктивно пригнулся. Ему показалось, что пуля пролетела около виска, шевельнув прядь волос. Снова раздался выстрел. - Господи! - услышал он восклицание Вари. Улица казалась бесконечно длинной. Дома, прыгая, неслись навстречу черной грудой. Выстрелы оглушительно отдавались в ушах. Из ворот выскочила собака и побежала за санями, остервенело лая. Безайс смотрел вперед на перекресток, где можно было свернуть за угол. "Успеем ли доехать?" - думал он. - Безайс! Голос доносился глухо, точно по телефону. Он медленно, не сразу, понял, что его зовут. Перекресток приближался. Безайс сжимал вожжи так, что руки у него онемели до локтя. Он подался вперед, думая только о том, что надо скорее доехать и повернуть за угол. Отвяжется когда-нибудь эта собака? На углу он резко потянул вожжи, и сани сделали крутой поворот, накренившись набок. Безайс ухватился за передок, ожидая, что сейчас они вывалятся в снег. Но в следующую секунду сани уже неслись по темной улице. Белая пыль колола лицо, и воздух свистел около ушей. Кони, храпя, крепко били копытами по укатанной дороге. Вся жизнь сосредоточилась в этом стремительном движении. После Безайс смутно помнил, что они повернули несколько раз в переулки, спускаясь и поднимаясь по какой-то горе, проезжали мимо церкви и длинного дощатого забора, из-за которого торчали голые сучья деревьев. Несколько раз он слышал, что ему кричат что-то, но он не вслушивался. Лошади сами перешли в рысь, хотя Безайс продолжал машинально хлестать их кнутом. Он поднес руку к подбородку и почувствовал боль. "Это я, наверное, о передок ударился", - догадался он. - Безайс, - услышал он. - Да постой же ты! С ума сошел? Безайс медленно собирался с мыслями. Он только теперь заметил, что на нем нет шапки. Лоб и щеки были совершенно мокрые от снега и пота. - Ну, что с тобой? Я не могу тебя дозваться. Погляди на Матвеева. Ну, двигайся скорей, ради бога. Безайс вытер лоб. - Что с ним? - спросил он, нащупав в ногах измятую шапку и надевая ее на голову. - Что ты кричишь? Говори тише. Он остановил лошадей и зажег спичку. Некоторое время он бессмысленно смотрел, соображая, что произошло. Мгновенно он вспомнил Жуканова. Лицо Матвеева было бледно, губы закушены. Он сидел, вцепившись левой рукой в борт саней. Голова была откинута назад и повернута набок. У Безайса захватило дыхание. Убили? - Матвеев, - позвал он тихо. Но Матвеев молчал. Безайс поднял его руку - она беспомощно повисла. Скользнув глазами, он заметил вдруг, что левая нога Матвеева в крови. Безайс снова зажег спичку. Ниже колена, около ступни, густо проступала кровь. Из обрывков материи виднелось что-то белое, сначала ему показалось - белье. К крови прилипло несколько соломинок. Но потом он вдруг с мучительной ясностью заметил, что кусок белого был осколком кости, - острый, овальный, с неровными краями осколок. Это перевернуло в нем душу. Варя была поражена бессмысленным выражением его лица. - Он жив? - спросила она. Безайс снова поднял его руку и стал щупать пульс. На тротуаре, против них, остановился человек, постоял и пошел дальше. - Ну что? - спросила она. Он никак не мог найти пульса. Напрягая память, он старался вспомнить правила первой помощи. В это мгновение Матвеев слабо пошевелил пальцами. Безайс бережно опустил руку. - Ну что? - повторила Варя. - Он уже умер, да? Да что ты молчишь, Безайс? - Он живехонек! - воскликнул Безайс. - Ты знаешь, где здесь живет хороший доктор? Самый лучший, самый дорогой доктор? - На Набережной есть хороший доктор. У него лечилась тетя Соня. Только, Безайс, милый, езжай скорей. Ведь, правда, он жив, Безайс? - Ну, разумеется, жив! Он стал поворачивать лошадей, когда вдруг Варя вспомнила, что доктор на Набережной - специалист по легочным болезням. - Дура! - сердито сказал Безайс. - Я совсем сошла с ума. Погоди!.. - ответила она, прижимая ладони к вискам. - А какой нам нужен? Как он называется? - Хирург. - Хирург? Сейчас, сейчас! Погоди, я сейчас. - Она крепко закрыла глаза, покачивая головой. Безайс глядел на нее с нетерпением. - Скоро ты? У тебя голова набита опилками? - Погоди, Безайс, голубчик, - повторила она умоляюще. - Я стараюсь вспомнить, но у меня ничего не выходит. Хирург? Безайс ждал, нетерпеливо стуча каблуками. В эту минуту он ненавидел ее. Надо было спешить, не теряя ни минуты, а она сидит и не может вспомнить! От его влюбленности не осталось ничего - ему хотелось отколотить ее. - Пока ты здесь сидишь, он истекает кровью! - воскликнул Безайс. - Ведь он умереть может, пойми ты! Она молчала. - Полено! - простонал он. Плечи Вари вздрогнули. Она заплакала. - Я... ничего... не могу вспомнить... - сказала она, всхлипывая. - У меня голова идет кругом. Он еще не умер? Безайс вскочил в сани и взмахнул вожжами. - Безайс, послушай, - сказала Варя, быстро вытирая слезы. - Хирурги не прививают оспу? - Где тут ближайшая аптека? - Прямо и направо. Не гони так, трясет очень. Улица шла далеко вперед ровной линией. Сквозь ставни домов на дорогу сочился мягкий свет. Небо было по-прежнему ясно и холодно светилось крупными, близкими звездами. ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ ПОДХОД В прихожей на вешалке грудами висели пальто и шубы. За стеной на пианино играли бравурный марш. Безайс впервые за несколько месяцев увидел свое лицо в зеркале. Ссадина на подбородке и клочья выбившихся из-под шапки волос делали его лицо настолько странным, что он с трудом узнал самого себя. Он снял шапку и приглаживал волосы, когда в прихожую вошел доктор. - Вы ко мне? - Доктор, пожалуйста... Случилось несчастье: мой брат ранен. Я заплачу вам любые деньги, только помогите мне. Он испугался, что доктор обидится и откажется. - Я не стал бы вас беспокоить, но рана очень серьезная, - продолжал он с натянутой улыбкой, просительно глядя доктору в глаза. - Но у меня нет приема сейчас. Отчего вы не обратились в больницу? - Я приезжий и не знаю города. Мне указали на вас. Доктор вынул зубочистку и поковырял в зубах, раздумывая. - Кто вас направил ко мне? - Мне рекомендовали вас в аптеке как лучшего хирурга. За стеной пианино смолкло. Задвигались стулья. Безайс с беспокойством ждал ответа, ловя каждое движение его век. Многое зависело от этого приземистого доктора с желчным лицом. В его белых сухих пальцах вздрагивала, теряя кровь, судьба человека. Доктор поиграл брелоком. - Хорошо, ведите его сюда. Безайс бегом бросился на улицу. Обхватив плечи Матвеева, он стал его поднимать, стараясь быть как можно осторожнее. Нагнувшись, он положил его руку себе на шею. - Держи его за поясницу, Варя! Он поднял его и пошел к двери, шатаясь под тяжестью бессильного, обвисшего тела. - Безайс, ты упадешь! - крикнула Варя. Он поднялся по лестнице, ощупывая ногами ступеньки. Наверху стояла со свечой горничная в аккуратном переднике и смотрела на Матвеева с нескрываемым любопытством. Дойдя до прихожей, Бейзас совершенно выбился из сил и стал бояться, что упадет вместе с Матвеевым. - Куда нести? - спросил он, задыхаясь. В дверь заглядывали женские лица. Маленькая девочка с розовым бантом сосредоточенно рассматривала его. Безайс вошел в небольшой кабинет и, изнемогая, положил Матвеева на кожаный диван. Доктор снимал пиджак и говорил что-то горничной. - Разденьтесь, - сказал доктор, надевая халат. - Вы не боитесь крови? Вымойте руки. В кабинете стоял сложный запах старого, годами обогретого жилья. На письменном столе скопились кучи открыток с морскими видами, валялись искусанные карандаши, распиленный и застегнутый на медные крючки череп, бюст Толстого и огромные книги. Над столом висела картина, на которой выводок полосатых котят возился с клубком шерсти. В стеклянном шкафу тускло блестели золочеными переплетами ряды книг. Горничная внесла спиртовку и таз с водой, вкатила белый железный стол и спустила с потолка большую лампу. Безайс мыл руки, поглядывая на доктора. Небольшого роста, узкоплечий, с угловатыми движениями, доктор был под стать своему кабинету с его старомодной, потертой мебелью. Одет он был неловко, в просторный пиджак и брюки с вытянутыми на коленях мешками. Седая борода была подстрижена клинышком, на лбу колебался хохолок редких волос. Он носил золотые очки с толстыми стеклами, которые делали выражение глаз упорным и странным. - Как это случилось? - спросил он, осматривая Матвеева. - На нас напали хулиганы... - Ну? - И... ударили его. Выстрелили. Доктор снял очки и потер их платком. - Давно? - Час назад, полтора. Почему он без памяти, доктор? - От потери крови... Он осмотрел ногу, выпячивая губы и что-то пришептывая, неодобрительно качая головой. - Хулиганы... А зачем вы к ним полезли, к хулиганам? - Они сами полезли. - Коне-ечно. Сами полезли. А вы бы ушли без скандала. Надо было драку начать? В комнату вошел высокий худой человек с зеленым лицом и длинными зубами. Он поздоровался, мельком взглянул на Матвеева и стал надевать халат. - Вот... полюбуйтесь, - сказал доктор. Худой - его звали Илья Семенович - подошел к дивану, застегивая на спине халат. - Перелом? - Пулевая рана. Задета кость. Они перенесли Матвеева на железный стол с откидными спинками и спустили лампу к самой ноге, отчего по углам сгустилась темнота. Илья Семенович потрогал ногу и скривил свое длинное лицо. - Как же это его? - спросил он, и Безайс снова повторил историю с хулиганами, чувствуя, что она неправдоподобна. Доктор смотрел на него с явным неодобрением, точно Безайс сам прострелил Матвееву ногу. - Хорошо, хорошо, - сказал он нетерпеливо. Илья Семенович разложил на куске марли блестящие инструменты. Они пугали Безайса своими сверкающими изгибами и безжалостными остриями, сделанные, чтобы проникать в живое тело. За ним вытянулась линия бутылей с притертыми пробками. Несколькими взмахами кривых ножниц Илья Семенович взрезал напитанную кровью материю и обнажил ногу Матвеева. Доктор строго взглянул на Безайса. - Не разговаривайте и не кашляйте, - сказал он. - Возьмите часы и считайте пульс, - все время. Умеете считать пульс? - Умею. А что с ним, доктор? Серьезно? - Серьезно. Не разговаривайте, я вам сказал. Он нагнулся и принялся очищать залитую кровью кожу, обтирая ее скрипящими комками белоснежной ваты, снимая запекшуюся, уже бурую, корку. Безайс считал как машина, вкладывая в это все силы и едва удерживая дрожь в пальцах. Сбоку искоса он видел кровь, обнаженное мясо, и ему стало страшно. Тогда он решительно, одним усилием повернул голову. Он увидел большую, с рваными краями рану, выходившую на внутренней стороне ноги. Прорвав кожу, показался небольшой, в полтора сантиметра, осколок кости бледно-розового матового цвета с алыми прожилками. Сквозь запекшуюся кору проступала наружу крутыми завитками свежая кровь. Пальцы ноги были неестественно белы и неподвижны. Безайса охватило чувство мгновенной дурноты и слабости, за которое он тотчас возненавидел себя. Закрыв глаза, он стоял, чувствуя, что не может смотреть на это. Вид раны вызывал в нем мысль о мясной лавке, в которой лежат на потемневших столах липкие куски говядины. Но какая-то внутренняя сила заставила его открыть глаза и смотреть, подавляя ужас, как доктор захватывает щипцами края кожи и выравнивает порванные мускулы. Лампа ярко освещала стол, быстрые пальцы доктора, вату и ряд инструментов. За этим меловой белизны кругом стояла полутьма, из которой слабо поблескивало золото переплетов. На спиртовке клокотала вода, пар таял под абажуром, покрывая стекло влажным бисером. - Сколько? - спросил вдруг доктор. Безайс не сразу понял, что это относится к нему. - Триста семьдесят один. - Что-о? Сколько? Безайс повторил. - Нельзя же быть таким бестолковым, - сказал доктор, дергая щекой. - Надо по минутам считать. Сколько в минуту. Поняли? Он снова наклонился над Матвеевым. Его руки были в крови. Пальцы двигались с непонятной быстротой. Илья Семенович работал, как автомат, движение направо, движение налево, - не уклоняясь и не спеша. Безайс прямо перед собой видел его спину с острыми лопатками. В комнате резко пахло спиртом и перегретым воздухом. Горничная бесшумно вынесла таз, наполненный кровавыми комками ваты. В тишине сдержанно шипело синеватое пламя спиртовки. Илья Семенович однообразно двигал руками, и все это - холодный стол, тикающие часы, белый халат доктора, пульс, вздрагивающий под пальцами Безайса, - рождало острую тоску. - Сколько? - спросил доктор. Безайс тупо молчал. Из-за толстых, блестящих стекол доктор взглянул на него с тихой ненавистью. Он ушел в работу с головой, и каждый промах Безайса принимал как личную обиду. Безайс чувствовал, что, не будь доктор так занят операцией, он пырнул бы его тонким блестящим ножом, который держал в руке. - На часы надо смотреть, а не на меня, - что вы пялите глаза? - сказал доктор. - Говорите вслух каждую минуту, - сколько. Ну! Безайс стал глядеть на часы. Стрелка быстро бегала по циферблату. Опять вошла горничная. По комнате пополз запах - сладковатый, крепкий, оставляющий на языке какой-то привкус. - Семьдесят два, - сказал Безайс. Ему стало стыдно. В конце концов, он не баба же. Они вместе работали и вместе были под пулями. Для товарища надо сделать все, - и уж если приходится кромсать ему ногу, то надо сделать это добросовестно и чисто. - Семьдесят три, - сказал он. Под конец Безайс измучился и не сознавал почти ничего. Тяжело передвигая ноги, он перетащил вместе с Ильей Семеновичем Матвеева на диван, слушал шутки доктора, внезапно подобревшего, когда перевязка кончилась, и машинально улыбался. Илья Семенович вымыл руки, оделся и ушел в столовую пить чай. Толстая повязка белела на ноге Матвеева ниже колена. Безайс стоял, вспоминая, что надо делать, - надо было одеть Матвеева. Опустившись на колени, он начал застегивать пуговицы. Доктор снимал халат и плескался водой около умывальника. - Однако вы ловко все это сделали, - сказал Безайс, чувствуя необходимость сказать ему что-нибудь приятное. Доктор вытирал руки мохнатым полотенцем. - Да, я немного маракаю в этом. Но он совсем еще мальчик. Сколько ему лет? - Н-не знаю... Двадцать - двадцать один. - Хм... Странно - не знать, сколько лет брату. - Я забыл, - сказал Безайс, подумав. Пуговицы никак не застегивались. Матвеев коротко стонал, мотая головой. Тут Безайс вспомнил, что на улице его ждет Варя. Он совсем забыл о ней, как забыл обо всем другом. Что она там делала одна на морозе с чужими лошадьми? - Доктор! Безайс вскочил, сжав кулаки, готовый драться со всем городом. Доктор стоял около телефона, держа трубку в руке. - Куда вы хотите звонить? - В больницу. - Зачем? - Чтобы приехали за ним. - Пожалуйста, не звоните. Я отвезу его домой. - Почему? - Потому что отвезу. Я не хочу, чтобы он лежал в больнице. Повесьте трубку! - А если не повешу? - А если... Повесьте трубку! - Но ему надо лежать в больнице. Так нельзя. Нужен тщательный уход. - Уход будет самый тщательный. Не звоните, я вас прошу. Доктор повесил трубку и засунул руки в карманы. - Так-с, - сказал он неопределенно, выпячивая щетинистые губы. Безайс снова опустился на колени и, лихорадочно спеша, надел чулок и ботинок. - Смотрите, - услышал он, - на вас опять могут... - доктор помедлил, - хулиганы напасть. - Не нападут. Он чувствовал на затылке внимательный взгляд доктора и спешил, как только мог. Надо было скорее убираться, становилось что-то очень уж горячо. Слышно было, как доктор шуршал бумагой на столе и укладывал инструменты. Потом он принялся ходить по комнате, кашлять, щелкать пальцами, сопеть; наконец, подойдя к Безайсу почти вплотную, он остановился у него за спиной. - Ну, а теперь скажите мне правду, где его ранили? Не обманывайте меня. И, понизив голос, сказал: - Вы большевик. И он - тоже большевик. Безайс медленно поднялся с колен и прямо перед собой увидел золотые очки, мясистый нос доктора и его бородку клинышком. Опустив глаза, он взглянул на шею в мягком воротничке домашней рубашки; потом, выставив вперед левое плечо, он твердо уперся ногами в пол. - Слушайте, - сказал он, равномерно дыша и распрямляя пальцы. - Бросьте эти штуки. Это может плохо кончиться для вас. - Плохо? - тихо переспросил доктор. - Совсем плохо, - так же тихо ответил Безайс. И вдруг он увидел, как на лице доктора, около глаз, дрогнули и разбежались веселые морщинки. Это немного сбило его с толку, - но лицо доктора было по-прежнему серьезно. - Вы меня убьете? Потащите в угол и придушите подушкой? - Посмотрим, - ответил Безайс неуверенно. - Нет, без шуток? - Посмотрим, посмотрим. Он отошел на несколько шагов, не спуская с Безайса удивленных глаз. - А сколько вам лет? - Девятнадцать, - угрюмо солгал Безайс. Доктор минуту смотрел на него с непонятным выражением лица, что-то обдумывая, потом спросил: - Вы не обедали сегодня, правда? - Не обедал. - Сумасшедшие, - сказал он, качая головой. - Ну не делайте такого лица, я знаю, что вы вооружены до зубов. Зачем вы так рано вмешиваетесь в политику? Что это вам дает? Ведь сейчас вам надо было бы выпить стакан молока и ложиться спать. Вы изводите себя. Сначала надо вырасти, окрепнуть, а потом делайтесь белыми или красными. У вас совершенно больной вид. Здесь, под лопатками, не колет? - Нет. - Общество, коммунизм, идеалы, - надо и о себе немного подумать. Так вы уморите себя. Отдыхайте, дышите свежим воздухом и лучше питайтесь. Вы, конечно, скажете, что это меньшевистская программа. Но я уверен, что если бы ваш Ленин был здесь, он уложил бы вас в постель. Да вы не слушаете меня? Безайс был измучен и сознавал только, что доктора бояться нечего. - Слушаю, - ответил он. - Если бы Ленин был здесь, он уложил бы меня в постель. У вас профессиональный подход к делу. Есть много вещей на свете, которых вы не сумеете понять. - Стар? - Может быть. - И глуп? - Нет. Просто вы чужой человек. - Чужой? А вы мальчишка! Безайс с удивлением заметил вдруг, что доктор волнуется. - Чужой... говорите прямо: кровосос. Еще и выдаст, чего доброго, правда? Он оборвал себя самого. - Я пошутил. Конечно, чужой. Знаете что? Пойдемте поешьте чего-нибудь. У вас совершенно заморенное лицо. - Спасибо, не могу. На улице меня дожидается одна девушка. - Тоже сестра какая-нибудь? Ну, как хотите. - Сколько я вам должен за работу? - Какие у вас деньги? Купите себе на них леденцов. Он отошел к столу, написал несколько рецептов и долго объяснял Безайсу, что надо делать. Он настаивал на том, чтобы Безайс на другой же день привел его к Матвееву. - Политика политикой, а гангрена сама собой. Безайс машинально кивал головой. Он был оглушен событиями этого дня и чувствовал себя невыносимо скверно. - Хорошо, - сказал он безрадостно. Он кое-как одел Матвеева, заложил его руку за шею и приподнял с дивана. Матвеев все время невнятно мычал, и Безайсу это напоминало, как на бойне мычит сваленный последним ударом бык. Нести было тяжело, но Безайс отказался от помощи доктора. - Я сам. Он вынес его на улицу и бережно уложил в сани, укрыв пальто. Подумав, он снял шинель и тоже положил ее на Матвеева, оставшись в куртке. - Что с ним? - спросила Варя. - Ты простудишься. - Ничего. Ну, поедем. Он оглянулся. Доктор стоял в дверях, ветер трепал его редкие волосы и полы пиджака. На его лице отражалось волнение, и глаза за толстыми стеклами казались большими и темными. Точно вспомнив что-то, Безайс вылез из саней и подал ему руку. - До свидания. Я и мои товарищи - мы вас благодарим. - Ладно, - сказал доктор. - Какое вам дело до меня? Конечно, вы правы: у вас слишком много дел, чтобы обращать внимание на стариков. Из стариков надо варить мыло, правда? Он захлопнул дверь и снова открыл ее. - Но завтра обязательно приходите за мной. НОГА Матвеев открыл глаза и вдруг разом почувствовал, что жизнь переменилась, - будто и земля и воздух стали другими. Сбоку он увидел окно, тюлевую занавеску и ветку сосны, качавшуюся за стеклом. Кто-то осторожно ходил по комнате. - Можно, - услышал он голос Безайса. - Но только тише, тише, пожалуйста. Скажи, чтоб затворили дверь из кухни. Кажется, их надо держать пять минут. Крутых он не любит, надо в мешочек. Ему ответили шепотом. Матвеев снова стал дремать, но его вдруг поразил звук, от которого он давно отвык. Где-то мяукала кошка - и он живо представил себе, как она ходит, выгибая спину, и трется об ноги. Он повернул голову, и голоса смолкли. Безайс присел на край кровати. - Как дела, старина? - спросил он, широко улыбаясь. - Дышишь? Лежи, лежи. Привыкай к мысли, что тебе придется порядочно полежать. - Жарко, - ответил Матвеев. - Сними с меня эту штуку. Он почувствовал боль в левом плече и поморщился. - Больно? - спросил Безайс, стряхивая термометр. - Дай, я тебе поставлю. - Он приложил руку к его лбу. - Жар. Тебя лихорадит. Не раскрывайся. - Где это мы сейчас? - У Вари. Ты разве не помнишь, какой здесь вчера был переполох, когда мы ввалились? Он ничего не помнил - голова была как пустая. Все его мысли сосредоточились вокруг тюлевой занавески, окна и мохнатой ветки, однообразно качавшейся перед глазами. Тело болело ноющей болью - это было совершенно новое ощущение. Он обрезал себе пальцы, падал, в драке ему разбивали голову, - но такой странной боли он не испытывал никогда. Тут он вдруг вспомнил давнишний, забытый им случай с колбасой, происшедший несколько лет назад. По карточкам выдавали колбасу, и он на рассвете стал в длинную, на несколько улиц растянувшуюся очередь. Очередь двигалась медленно - наступило утро, по улицам с песнями прошел отряд ЧОНа, в учреждении напротив красноармеец долбил на машинке одним пальцем. После обеда пришли рабочие строить на площади арку к какому-то празднику. К прилавку он дошел уже вечером, и тут, когда приказчик отвесил ему полфунта ярко-пунцовой колбасы, оказалось, что Матвеев взял с собой карточки на керосин. И теперь ему вдруг стало неприятно и обидно на свою рассеянность. "Те были синие и с каемкой по бокам, а эти розовые и без каемки", - подумал он. Но он опять забыл об этом случае и вспомнил, что рядом с ним сидит Безайс. - А что со мной, Безайс? Почему я лежу? Безайс уронил ложку и долго искал ее. - Тебя хватило в ногу, - ответил он, вертя ложку в руках. - Но теперь опасности нет, не беспокойся. Мы тебя выходим. Какая-то новая мысль беспокоила Матвеева. Она не давала ему покоя, и он беспомощно старался вспомнить, в чем дело. Но он знал, что дело важное и что вспомнить он обязан непременно. Безайс тихо спросил: - Ты какие любишь яйца больше: всмятку или в мешочке? - Я люблю... - начал он и вдруг вспомнил. - А деньги? А документы? Целы они? - Не беспокойся. Все цело. - Безайс, это правда? Они у тебя? Безайс покорно встал и достал из мешка сверток. Но когда он вернулся к кровати, Матвеев спал уже, Безайс пошел к двери. У косяка сидела Варя. - Пойдем отсюда, пусть он спит. Они вышли в другую комнату. Варя подошла к окну. Это была столовая, здесь стоял обеденный стол, исцарапанный мальчишками буфет и клеенчатый диван. На стене висели барометр, карта и рыжая фотография Вариной мамы, снятая, когда мама была еще девушкой и носила жакет с высоким воротником. - Это хорошо, что он спит, - сказал Безайс. - Значит, рана его не очень беспокоит. Но мне прямо страшно вспомнить, как доктор вчера чинил ему ногу. Бедняга! Александра Васильевна пришла? - Нет. - Ты бы не могла смотреть на это. На польском фронте, в госпитале, когда мне вырезали опухоль под правой рукой, я насмотрелся на жуткие вещи. Доктора орудовали ножами направо и налево. Они вошли во вкус и хотели начисто оттяпать мне руку. Я едва отвертелся от них. Они привели меня в операционную, раздели и положили на ужасно холодный мраморный стол. Я страшно замерз и дрожал так, что стол заскрипел. Докторша потрогала опухоль и - р-раз! Два! Он выдержал паузу. - Они сделали мне под мышкой такую прореху, что можно было засунуть кулак! Варя молчала, прижавшись лбом к стеклу. Безайс подождал, что она скажет. Но у нее не было желания разговаривать. Безайс прошелся по комнате, посвистел. Ему стало тоскливо. - Сегодня обошлось. Но что я потом скажу ему? К черту, к черту! - как только он встанет, я увезу его из вашего проклятого города! Уедем при первой возможности. Это худшее место на всей земле! Варя обернулась. - Вы уедете? Когда? - Не знаю когда. Как только смогу его увезти. - Безайс, почему? Вы опять попадете в какую-нибудь историю. И тебя тоже ранят. Он махнул рукой. - Все равно - пропадать! - Но это глупо! Почему не подождать, пока придут красные? - А если они через год придут? - Нельзя же так ехать - неизвестно куда. Особенно теперь. - На это и шли. У тебя психология беспартийного человека: мама, папа, убьют. А я видал всякие вещи. День был тусклый, по комнате стлался мутный свет, Варя снова повернулась к окну. Безайс прошелся по комнате, чувствуя себя отчаянным и решительным. - У нас, в Советской России, настоящие парни, - сказал он, хмурясь. - Мы все рискуем шкурой. Сегодня ему ногу, а завтра мне голову. Это серьезное дело. Матвеев сам отлично все понимает, и его не надо уговаривать. Он подошел к зеркалу и стал рассматривать свое лицо. Кожа обветрилась и покраснела, около глаз лежали темные круги. Худым он был всегда, но теперь похудел еще больше. За дорогу он отвык спать в постели и есть за столом. Но он никогда не придавал этому значения. "Быть здоровым, - говорил он, - это все равно, что быть брюнетом: кому повезет, тот и здоров. В наше время только мещане имеют право на здоровье, а нам прямо-таки некогда лечиться и прибавлять в весе". Он прислушался - из комнаты Матвеева ничего не было слышно. Мать Вари пошла к доктору - было решено, что Безайсу лучше первое время не показываться на улице. Чтобы заняться чем-нибудь, Безайс нагнулся к зеркалу и сделал сердитое лицо. Некоторое время он рассматривал свое отражение, а потом высоко поднял брови и скосил глаза. В эту минуту ему показалось, что Варя всхлипывает. Он обернулся и увидел, что она действительно плачет. Волосы упали ей на лицо, она вздрагивала и вытирала глаза рукой. - Варя, что это значит? Она не отвечала. Он вынул из кармана носовой платок, но после минутного размышления сунул его обратно. - Что это такое? Вопрос был праздный, и Безайс чувствовал это. Женщины всегда были для него сплошным сюрпризом, и он никогда не мог угадать, какую штуку они выкинут через минуту. Когда у мужчины неприятности, он курит и режет стол перочинным ножом. А женщины плачут от всего - от горя, от радости, от неожиданности, от испуга, - и что толку спрашивать их об этом? В тягостном настроении он вынул папиросу и закурил. - Как тебе не стыдно, - сказал он, подбирая выражения. - Взрослая, передовая, развитая девица ревет ревмя! Му-у! Ты плакала вчера, плачешь сегодня. Это, кажется, переходит у тебя в привычку. Придет твоя мать и подумает бог знает что. Она подумает, что я... что ты... Он замолчал с полуоткрытым ртом. Его поразила новая, неожиданная, стремительная мысль. Ему показалось, что он настал, этот день, ожидаемый давно и упорно, - его праздник. Надо было петь, орать, бесноваться, а не болтать эти вялые и пошлые утешения. Он уезжает, - и она плачет! Мяч катится ему навстречу, и надо было держать его обеими руками. - Неужели? - прошептал он взволнованно. - Безайс, старина!.. Он потрогал ногой половицу и пошел к Варе, обходя каждый стул. В сером квадрате окна ее фигура с круглыми опущенными плечами казалась трогательной и милой. Волосы светились вокруг головы тусклым золотом. У Безайса была только одна цель, опьяняющая и блестящая, дальше которой он не видел ничего: обнять ее за талию. Мир раскрывал перед ним самую странную и прекрасную из своих загадок, которую он хранит для каждого человека - даже когда у того веснушки и розовые уши. - Варя! Она спрятала свое лицо, и он видел только шею и вздрагивающую грудь. - Варя! - повторил он о каким-то воплем, сам пугаясь своего голоса. Она оттолкнула его руку. - Пусти! Какое тебе дело? - Не плачь! - Отстань от меня! Он постоял, а потом рванулся, точно его держали за воротник, отбиваясь от самого себя, и обнял ее за талию. Тут он успокоился и некоторое время стоял, упиваясь этим новым ощущением и ободряя себя к дальнейшему продвижению. Пока можно было действовать молча, одними руками, было еще сносно, но вскоре надо было начать говорить. Он боялся этих неизбежных уже слов и в то же время страстно их желал. "Я тебя люблю". - Успокойся... ну, я тебя прошу, - исчерпывал Безайс свой скудный запас нежных разговоров. - Очень прошу. - Я... не скажу... ни одного слова. - Ну, пожалуйста, оставь, - тихо сказал он, совершенно иссякая. Она словно сопротивлялась, но Безайс охватил ее плечи и повернул к себе. Тогда она отняла руки от лица и подняла на него полные слез глаза. "Какая она хорошенькая!" - подумал он возбужденно. - Ты понимаешь, Безайс, - заговорила она взволнованно и уже не стыдясь своих слез, - он даже не спросил обо мне! Хоть бы одно словечко, Безайс, а? Ведь меня могли ранить, даже убить, а ему все равно! Он спрашивал о тебе, о деньгах, о бумагах, обо мне даже не вспомнил. Значит, я для него совсем не существую? Он обо мне ни капельки не думает? Да, Безайс? Сдерживая дыхание, она вопросительно смотрела на него. Безайс, расширив глаза, стоял глухой и слепой. Невозможно угадать, какую штуку они выкинут в следующую минуту. У мужчин все это гораздо понятней и проще, а женщины сделаны, как шарады: кажется одно, а получается совсем другое. У него на языке вертелись только самые пошлые, самые избитые фразы: "Ах, вот как?" Или: "Вы, кажется, того?" Или: "Я давно кое-что замечал!" Но это здесь не годилось. Ее ресницы слиплись от слез, и глаза стали большими и блестящими. Безайс осторожно отвел руки от ее талии. - Какая ты глупая! - воскликнул он с плохо сделанным удивлением. - Он, наверное, толком не понимает даже, где он находится и что с ним случилось. Ранили бы так тебя, ты узнала бы, что это такое. Когда мне на фронте вырезали опухоль под правой рукой, я никого не узнавал. И не удивительно - потеря крови, лихорадка, слабость. Это хуже всякой болезни. - Но ведь о бумагах и деньгах он вспомнил же? - Да, о бумагах. Это партийное дело. Оно важнее всяких болезней. Ты никогда не поймешь, что это такое. Она покачала головой. - Вовсе не поэтому. Я знаю, он считает меня мещанкой и дурой. - Почему ты так думаешь? - уклончиво ответил Безайс. - Он мне ничего такого не говорил. Сейчас он просто болен, и глупо требовать от него галантности. А ты ревешь, разводишь сырость и устраиваешь мне сцену. Хочешь, я покажу, как ты плачешь? Он скривил лицо и всхлипнул. Она быстро вытерла слезы и оттолкнула его. - Ну, уходи, - сказала она, смущенно улыбаясь и краснея. - Уходи, чего ты на меня смотришь? Безайс повернулся и вышел. В столовой он мимоходом взял со стола пышку и сел перелистывать семейный альбом. Откусывая пышку, он машинально рассматривал пожелтевшие фотографии бородатых мужчин и странно одетых женщин. - Нет, - сказал он, захлопывая альбом. - Каждый человек может быть немного ослом. Но нельзя быть им до такой степени. Он встал, походил и остановился перед гипсовой собакой нелепой масти, стоявшей на комоде. У нее был розовый нос и трогательные голубые глаза; одно ухо было поднято вверх. Безайс пощелкал ее по звонкому носу. - Это ваше личное дело, - прошептал он. - Вы влюбляетесь и рыдаете. Но за что я, Виктор Безайс, обязан выслушивать все это? А если я не хочу? Какое мне дело, позвольте спросить? Собака неподвижно смотрела на него гипсовыми глазами. На другой день снова пришел доктор. Он осмотрел метавшегося в жару Матвеева, долго писал рецепт и расспрашивал Варю. Потом он встал и отвел Безайса в угол. - Это правда, что он ваш брат? - спросил он. - Нет. Это мой товарищ. Доктор взял Безайса за рукав и засопел. - Хотя все равно. Но отнеситесь к этому, как мужчина. Вы слушаете? - К чему? - спросил Безайс, холодея. - Ему придется отнять ногу. Больше ничего сделать нельзя. На мгновение он перестал видеть доктора. Перед ним был Матвеев - здоровый, широкоплечий, на груди мускулы выпирали из рубашки. - Это невозможно! - воскликнул Безайс. - Как же так? - Кость раздроблена, срастить ее нельзя. Началось нагноение. Безайс взволнованно взъерошил волосы. - Доктор, неужели нельзя? Вы не знаете, какой это человек! Он такой сильный и здоровый. Что он будет делать без ноги? Доктор сердито пошевелил бровями. - Не надо лезть! - сказал он со сдержанной яростью. - Дома надо сидеть, а не лезть на рожон. Ну, зачем вы полезли? Кто вас просил? Безайс не слушал его. Он понимал только, что Матвееву собираются отхватить ногу около колена, и ничто на свете не может ему помочь. - Вам ничего не втолкуешь. Идейные мальчики! - Но его лучше прямо убить! - с отчаянием сказал Безайс. Он не мог представить себе Матвеева с одной ногой. - А если не резать? - Он умрет, вот и все. - Так пускай лучше он умрет, - ответил Безайс. Доктор заложил руки за спину и прошел из угла в угол. Матвеев бормотал какой-то вздор. - Думаете - лучше? - спросил доктор задумчиво, останавливаясь перед Безайсом. - Лучше. Прошло много времени - минут пятнадцать. - Куда он денется? - сказал Безайс. - И на что он будет годен? Заборы подпирать? У него горячая кровь, он сам здоровый - что он будет делать? Опять наступила пауза. - Операцию я все-таки сделаю, - сказал доктор. - Это его дело распоряжаться своей жизнью, а не ваше. Вы слушаете меня? - Слушаю. - Я думаю - завтра. - Это - окончательно? Никак нельзя поправить? - Я же сказал. Если вы обращаетесь к врачу, надо ему верить. - Где вы думаете сделать это? - Не беспокойтесь, он будет в безопасности. Операцию сделаю в больнице. Я ручаюсь, что никто не будет знать, кто он такой. Иначе невозможно, - на дому таких вещей делать нельзя. Это сложная история. Безайс молчал. - Вы мне не верите? - спросил доктор с горечью. - Думаете - выдам? - Нет. Но вы сами уверены, что никто не узнает? - Я ручаюсь. Поздно вечером приехали за Матвеевым - доктор, Илья Семенович и одна женщина. Они увезли его, и на другой день, тоже вечером, привезли обратно - левая нога Матвеева кончалась коротко и тупо. Безайс ушел в темную столовую и сел на расхлябанный диван. Ему хотелось рычать. Он чувствовал себя виноватым - виноватым за то, что он здоров, что у него целы ноги, что мускулы легко играли под кожей. Ехали вместе и вместе попали под пули, но Матвеев один расплатился за все. Безайс тут ни при чем, это его счастье, что ни одна пуля не задела его - но иногда так невыносимо, так дьявольски тяжело быть счастливым! ГИПСОВАЯ СОБАКА Матвеев очнулся сразу, точно от толчка. Он вздрогнул и открыл глаза. Комната в серых сумерках, незнакомая, странная, медленно поплыла перед его глазами. Его охватило тяжелое предчувствие чего-то страшного. Все вокруг имело дикий, несоразмерный вид. Потолок и стены кривились острыми зигзагами. У кровати на стуле стояли бутылка и стакан с чайной ложкой. Они показались огромными, выросшими и заполняли собой все. Комод, стоявший у противоположной стены, виднелся точно издали, как в бинокль, когда смотришь в уменьшительные стекла. В углах шевелились сумерки. Он прислушивался к их тихому шороху, не понимая, что сейчас - утро или вечер. Закрывая глаза, он чувствовал, как кровать начинает качаться под ним медленными, плавными размахами. Сначала ноги поднимались вверх, потом опускались, и начинала подниматься голова. Он открыл глаза, повернулся и вдруг дико вскрикнул. За окном, прижавшись к стеклу широким лицом, стоял кто-то и неподвижно смотрел на него. Ужас придавил его к кровати. Все ощущения мгновенно приобрели остроту и напряженность. С мельчайшими подробностями он видел, как темная фигура за окном подняла руки, надавила на раму, и стекла высыпались, падая на одеяло. Темный силуэт просунулся в комнату и оперся на подоконник - осколки хрустнули под его локтями. Матвеев видел большую голову, широкие плечи и завитки волос над ушами, но лица разглядеть не мог - вместо лица было какое-то серое пятно. В комнате ходил ветер, хлопая занавеской. Несколько снежинок закружилось над Матвеевым. Исчезающими остатками сознания Матвеев понял, что это бред. - Ничего нет, - прошептал он. И действительно, на секунду силуэт побледнел, и сквозь него стали видны очертания рамы. Последним усилием Матвеев старался освободиться от тяжелой власти кошмара, точно разрывая опутывающие его веревки. Но затем он сразу погрузился в дикий призрачный мир, и бред сомкнулся над его головой, точно тяжелая вода. В