вверх и нашел  выход,  выход - вверху,  единственный прямой выход Друда.  Он
взлетел  с силой,  давшей  его движениям  ту темную черту  в воздухе,  какая
подобна  быстрому  взмаху палкой.  Часовой третьего  этажа присел;  на пятом
этаже другой часовой отшатнулся и прижался к стене; вся кровь хлынула от его
лица  в   ноги.  Они  закричали  потом.  Почти  одновременно  с  судорожными
движениями их Друд,  закрыв голову руками,  пробил  стеклянный свод замка, и
освещенная крыша его понеслась вниз, угасая и суживаясь по мере того, как он
овладевал высотой.  Осколки стекол, порхая в  озаренную глубину  пролета, со
звоном раздробились  внизу; но быстрее падения стекла беглец был на вышине в
двадцать раз большей.
     Наконец он остановился, дыша с хрипом и болью, так как сдержал дыхание,
без чего провизжавший в  ушах его  ветер мог разорвать сердце.  Он посмотрел
вниз. Немного огней было там - разбросанных, мерцающих,  редких; и тьма тихо
ступила на них черной ногой.
     Друд распилил  наручники,  затем  кандалы и пояс; затем бросил  железо.
Посвистывая,  оно пошло вниз, он  же сказал вдогонку: "Ты пригодишься там на
заплаты!" Подарок этот, удаляясь со скоростью, возрастающей в арифметической
прогрессии, воя и  гудя  как снаряд,  дошел до  тюрьмы  и  раздробил дымовую
трубу.

        XIII

     На  утро  другого  дня дрогнули  и  упали  три  сердца.  Часовой бежал;
комендант подал в отставку; министр стиснул, вне себя, руки.  Гром раздробил
тюрьму.
     -  Погреб Ауэрбаха,  -  сказал  наконец министр.  - Не будет веры тому;
тюрьма и так - сказка для многих.
     Он   рассчитал   верно:  недоказанное   не   существует;   невероятное,
рассказанное солдатами, подтверждает их  репутацию, в основе которой издавна
лежит суп из топора, а также срубленные в безмерном числе головы неприятеля.
Министр, обвиняя  Руну,  поехал к ней, с  ужасом ожидая, как  встретятся его
глаза с глазами девушки, отныне непостижимой. Но ему сказали, что  ее нет; в
конце недели она вернется из внезапной поездки.
     Когда он  отъехал,  Руна  посмотрела  в  окно.  Его  карета,  казалось,
скользит подавленно  и  угрюмо среди  бешеного  движения  улиц. С  спокойной
застывшей совестью Руна отошла от окна и стала играть с собакой.
     Этот день она считала днем перелома  жизни, ожидая наступления вечера с
спокойствием  отчетливой  цели.  Она  стала  особенно внимательна  к себе  и
окружающему; подолгу смотрела в зеркало, неторопливо выбрала платье;  часто,
остановясь,  в   рассеянности  рассматривала  задевший  внимание   случайный
предмет, как будто хотела ввести его в связь с тем, что переживала. Время от
времени ей подавали визитные  карточки; она бросала их в  бронзовую корзину,
отвечая:  "Я не  совсем  здорова". Время  тянулось  медленно, но ей  не было
скучно.  В  будуаре  она  присела  к  письменному  столу;  на  углу  бумаги,
задумавшись,  нарисовала лицо, смотрящее с улыбкой из-за  решетки. Затем она
открыла дневник - золотообрезанный том в рельефных  крышках старого  серебра
и,  внимательно   перелистав   все  там  написанное,  перечеркнула  страницы
карандашом;  на  первой же следующей  за  текстом чистой  странице поставила
единственную резкую  строку: "17-го мая 1887 - 23  июня 1911 г. -  ничего не
было".
     Тем вывела она за дверь и выбросила всю свою жизнь - от детского лепета
до страшного дня в "Солейли" - ради первого ожидания.
     День проходил тихо. Так  отдавшийся,  сидя  в лодке,  течению,  человек
спокоен и уронил  весла, но  движется  - и в душе прибыл уже - куда плывет и
поворачивает течение; к цели несет оно.
     Как  смерклось,  -  после обеда,  тронутого ею весьма прихотливо,  не в
пример жажде, которую она время от времени успокаивала водой и чаем с вином,
- лакей подал  еще карточку.  На  этот  раз  она  сказала:  "Просите" -  без
беспокойства, но с напряжением, выраженным улыбкой.

        XIV

     Лакей ввел коменданта.
     Еще  не  прошло суток,  но  его  лицо выглядело таким,  как  если бы он
перенес горе.  Тяжело, прямыми солдатскими шагами  приблизился  он, смотря в
лицо  Руны,  остановясь  шагах  в  пяти  от  девушки, темные  глаза  которой
по-детски  свободно  и   мягко  встретили  его  появление.   Он  поклонился,
выпрямился, взял поданную руку, автоматически сжал ее, отпустил и сел против
хозяйки. Все это проделал он как бы в темпе внутреннего ровного счета.
     - Я  пришел,  -  начал  он и  продолжал  громче, -  принести  безмерную
благодарность. - Комендант помолчал. - Все  вышло так странно. Но о  том  не
берусь  судить.  - Встав,  он  отвесил второй  поклон, и невольная,  видимо,
бессознательная улыбка чрезвычайного довольства сверкнула под полуседыми его
усами, - на  мгновенье; после чего лицо вновь отвердело, словно улыбнулся он
про  себя, беседуя сам  с собой. - Да, этот день мне не забыть. Вся жизнь, -
моя и  детей  моих, -  спасена, устроена, обеспечена. Я могу  не служить. Но
есть обстоятельство. Я допустил вас  к свиданию, <i>без меня,</i> согласно  просьбе
вашей, не прося, не требуя ничего. Прошу подтвердить это.
     - Но  я не понимаю. - Руна  свела брови,  давая понять легким движением
руки, что  речь  посетителя изумила ее.  - Нас  не  подслушивают,  и я прошу
говорить ясно. Подтвердить мне  легко, - да, благодарю, вы навсегда  обязали
меня.
     -   Теперь  положение   изменилось.  Я  обязан  вам,  или  если  вы  не
соглашаетесь думать так, скажу, что мы - квиты.
     Он разгладил усы, устремил рассеянный взгляд на  диадему в волосах Руны
и поймал в блеске алмазов отсвет <i>своего</i> счастья, что снова вдохновило его.
     -  Произошло  это в три часа дня. Я хотел закрыть окно в  кабинете; мой
взгляд упал на стол, где лежал приказ о лишении меня должности по причине, о
которой догадаться  нетрудно. Я  пять часов пробыл на допросе и очень устал.
Что мог я сказать им?  Человек пробил крышу  и улетел, - но, согласитесь,  -
какое  же  это  объяснение?  Верить  сам  происшествию  не  могу  и,  считая
обстоятельство невыясненным, складываю оружие своего ума. Что объяснить? Как
понять? Чему верить?  Загадочная  история. Простите, я  отвлекся. Итак,  под
бумагой  лежал  плоский шерстяной мешок,  весом  тридцать два  фунта, полный
золотых монет, запечатанных столбиками в  белую бумагу синим сургучом. Кроме
того, был там замшевый кошель с завалившимися в угол его тремя бриллиантами,
весом  всего  сто   десять   карат.  Не  оставляло   сомнений,  что  подарок
предназначался  мне,  так  как  при  нем оказалась  записка,  - вот  она.  -
Комендант  подал, дернув из  обшлага небольшой обрывок, на котором, крупно и
небрежно написанное, стояло: "Будьте свободны и вы".
     Руна прочла,  вернула; ее изумление  стихло, благодаря  верной догадке.
Комендант продолжал:  -  Так. Это чудо,  конечно,  из ваших  рук. Сто десять
карат. Считая стоимость их упавшей  ныне, по курсу получаю двести  пятьдесят
тысяч плюс  тридцать пять золотом,  всего триста  тысяч, то есть почти треть
миллиона.  Я  сделал эти вычисления ночью, так как не спал. Простите мне их.
Они есть результат минувших сильных волнений.
     -  Это не я, - сказала Руна, смеясь и радуясь, что человек  счастлив. -
Однако, знайте, что, не случись этого, я сделала бы для вас все.
     Комендант, мигая, пристально посмотрел  на нее, улыбнулся, порозовел  и
протянул руку, с  блеском  в глазах, заставлявшим думать,  что соленая  вода
есть и в его сердце.
     - Извините, что я первый протягиваю вам, даме и девушке, свою руку; это
не принято, но мне надо пожать
     вашу. Я  верю всегда, если  говорят,  смотря прямо в глаза. Я  рад, что
так. Теперь я совсем спокоен - между нас не было тени.
     Она подала руку, но вспомнила свою ложь и отвернула лицо.
     - Тень была, - сказала она, - но только во мне.  Меж нас  не было тени.
Прощайте.  Лучше  нам  уж не  сказать, чем  сказано, - виной хорошему -  вы.
Идите,   будьте   счастливы  и  знайте,  что  осколки  стекла   могут  стать
бриллиантами, если на них взглянет тот, кто ушел так странно от вас.
     Гость встал, поднес к губам нервную, душистую руку, повернулся и вышел,
как  пришел,  смотря прямо  перед  собой.  Руна,  отведя  портьеру, взглядом
проводила его. Он скрылся, и она вернулась к себе.

        XV

     Стемнело,  но  она не  выразила  ожидания  беспокойством,  тоской и  не
поднималась  наверх.  Она  знала, -  знанием, доныне необъяснимым,  что Друд
явится наверх;  знала также,  что он уведомит  ее о своем появлении каким-то
свойственным ему образом. Устав ждать, она села в ярко  освещенной гостиной,
читая книгу.
     Как странно лелеять что-либо еще не наступившее всей правдой души, видя
и предвосхищая то в книге, говорящей о постороннем! На тайном языке написана
в  мгновения  те книга, какая бы ни  была она; ее  текст,  пышная  и  тонкая
аргументация и живописное действие спят неподвижно. <i>Свое</i> плавает по строкам,
выжженным напряжением,  оставляя зрению линии  и  скачки  знаков,  отныне  -
неведомых. Лишь  изредка  встанет  ясным какое-нибудь  одно  слово,  но  тем
сильнее кидается прочь  стиснутая  душа, подобно  изменнику, очнувшемуся для
чести. Как то пропадает, то послышится вновь стук  часов, так временно может
стать  внятным  текст,  но скоро позовет хлынувшая  волна  тоски откинуться,
закрыв глаза, к близкому будущему, призывая его стоном сердцебиения.
     Долог такой день и метит он человека вечным клеймом. Читая или, вернее,
держа  на  коленях книгу, сама же смотря  дальше ее, Руна провела так  час и
другой; на  половине  же третьего  вверху  неведомый музыкант  начал  играть
рапсодию;  остановился  и заиграл вновь. Тогда  все вернулось на свое место,
ярче сверкнул свет, громче стал уличный шум и, удерживаясь, чтобы не бежать,
девушка поднялась наверх.
     Из дальней  двери  выбегал в сумерки  на  озаренный  ковер  свет.  Свет
пересекала тень человека Руна  остановилась,  забыв все, что хотела сказать,
но, сжав руки, не пошла далее, пока не овладела собой.
     Ей скоро  удалось это;  она  вошла,  и  к  ней, всматриваясь, с улыбкой
подошел  Друд.   Он  был   в  черном  простом  костюме,  как  человек  самый
обыкновенный,  проще  и тверже, чем в первый раз, чувствовала  себя девушка,
хотя, как и в тюрьме, на границе мира ошеломляющего. Однако в состояниях нам
доступных есть спасительная  слепая черта,  - ничего не видно за ней: туман,
от него вбегаем мы в озаренный круг текущего действия.
     Друд  сказал:  -  Не  сомневались ли вы? Если  меня  зовут,  я  прихожу
неизменно; я пришел, зажег свет и играл.
     Руна жестом усадила  его и медленно  опустилась сама, не смотря  никуда
больше,  как только в его глаза, -  взглядом  ночного  путника,  отметившего
далекий огонь. С невольной и простой силой она сказала: - Как я ждала, -  я,
не ждавшая никогда!
     - И мы - вместе, -  продолжал он,  так как это хотела  она прибавить. -
Руна, я много думал  о вас.  Оставим  <i>не</i>  главное; о  <i>главном</i> надо  говорить
сразу, или оно заснет, как  волна, политая с корабля маслом. Я пришел узнать
и выслушать вас; я ждал  этого дня. Да, я ждал  его,  - с раздумьем повторил
он, - потому, что нашел красивую  силу.  Не должно быть  меж нас  стеснения;
пусть наше внутреннее объятие будет легко. Говорите, я слушаю.
     Она встала, протянув руки и  бледнея, как от  удара; удар  прогремел  в
ней.
     - Клянусь, день этот равен для меня воскресению или смерти.
     И  Галль молнией  черкнул по ее душе. Она не  понимала  еще, что значит
внезапно возникший его образ. В ней
     встало подлинное вдохновение власти  - ненасытной,  подобной  обвалу. В
забытьи  обратилась она к себе:  "Руна! Руна!" - и, прошептав это  как богу,
села с улыбкой, вырезавшей на чудном ее лице отражение всего состояния.
     В этот момент вошел белый водолаз  с человеческими глазами; устремив их
на Друда, он потянул носом, завыл и стал, пятясь, дрожать.
     Друд  тихо  сказал: - Ложись. Лежи и слушай. Тогда, словно поняв слова,
великан кротко повалился набок меж Руной и ним, свесив язык.
     -  Я думал  о  вас  много  и <i>хорошо, -</i>  сказал  Друд.  Уже по внешности
обычно-спокойная,  она  рассматривала  его лицо;  остановилась на  беспечной
линии  рта, решительном  выражении подбородка, темных усах,  массивном  лбе,
полном высокой тяжести, и заглянула в  глаза,  где, темнея и плавясь, стояло
недоступное пониманию.  Тогда, во время не большее,  чем разрыв волоска, все
веяния и эхо сказок, которым всегда отдаем мы некую часть нашего существа, -
вдруг, с убедительностью близкого крика глянули ей  в лицо из страны райских
цветов,  разукрашенной ангелами и  феями, - хором глаз, прекрасных и нежных.
Схватив  веер, она  резко сложила  его;  свист  перламутра  отогнал странное
состояние. Она сказала: - Вам нужно овладеть миром. Если этой цели у вас еще
нет, - она рано  или поздно появится; лучше, если <i>теперь</i>  вы согласитесь  со
мной. Итак, я представляю:  не в цирке или иных случаях, рожденных капризом,
но  с  полным  сознанием  великой и  легкой  цели вы  заявите  о себе долгим
воздушным  путешествием, с расчетом  поразить  и увлечь. Что было в  цирке -
будет везде. Америка очнется от золота и перекричит всех; Европа помолодеет;
исступленно завоет Азия;  дикие племена зажгут священные костры и поклонятся
неизвестному.  Пойдет  гром  и  гул;   станут  правилом  бессонные  ночи,  а
сумасшедшие в заточении  своем начнут бить решетки;  взрослые превратятся  в
детей, а дети будут играть в <i>вас.</i>
     Если теперь, пока ново  еще явление, клещи правительств не постеснялись
бы  раздавить  вас, то  после двух-трех  месяцев  всеобщего  исступления  вы
станете под защиту общества. Возникнут надежды безмерные.  Им  отдадут  дань
все  люди  странного  уклона  души,   -  во  всех  сферах  и   примерах  дел
человеческих. А вас некоторое время снова не будет видно, пока не разлетится
весть, где вы находитесь.
     Согласно  вашему  положению, цели  и  характеру впечатления, вы  должны
будете  повести образ жизни, действующий на воображение -  центральную  силу
души. Я найду  и дам деньги. Комендант знает о вашем богатстве, но оно может
оказаться ничтожным.  Поэтому гигантский дворец  на берегу моря ответит всем
ожиданиям. Он должен вмещать толпы, процессии, население  целого города, без
тесноты и с роскошью,  полной  светлых красок, - дворец, высокий как небо, с
певучей глубиной царственных анфилад.
     Тогда начнут к  вам идти, чтобы говорить с вами, люди всех стран, рас и
национальностей. "Друд"  будет звучать, как "воздух", "дыхание".  Странники,
искатели  "смысла"   жизни,   мечтатели   всех   видов;   скрытные   натуры,
разочарованные,  страдающие сплином  или  тоской,  кандидаты  в  самоубийцы;
неуравновешенные  и  полубезумные;  нежные  - с  детской религией  цветов  и
птичек,  добросовестные   ученые;   потерпевшие   от   всяческих   бедствий;
предприниматели и  авантюристы;  изобретатели  и  прожектеры;  попрошайки  и
нищие,  -  и  женщины,  легионы  женщин, с  пораженным зрением и  с  взрывом
восторгов,  которых в  жизни  обычной  им негде выразить.  И  то будет  ваша
великая армия.
     Одновременно со всем тем у вас появятся сторонники, агенты и капиталы с
слепым к вам доверием: самые разнообразные,  противоречащие  друг другу цели
постараются  сделать  вас  точкой  опоры.  Газеты в погоне за прибылью будут
печатать  все, -  и  то,  что  сообщите им  вы,  и  то,  что сочинят другие,
превосходя, быть может, нелепостью измышлений весь опыт прежних веков. Вы же
напишете  книгу,  которая   будет   отпечатана  в   количестве  экземпляров,
довольном,  чтобы  каждая  семья  человечества  читала ее.  В  той  книге вы
напишете о  себе,  всему  придав  тот смысл, что  тайна  и  условия  счастья
находятся в воле и руках ваших, -  чему поверят  все,  так как под  счастьем
разумеют несбыточное.
     После этого к вам явится еще больше людей, и вы будете говорить с ними,
появляясь  внезапно.  Самые  простые  слова  ваши   произведут   не  меньшее
впечатление, как если  бы заговорил каменный сфинкс. И из ничего,  из пустой
фразы, лишенной непрямого значения, вспыхнут легендарные обещания, катящиеся
лавиной, опрокидывая <i>старое</i> настроение.
     <i>Старое</i> настроение говорит "Игра  и  упорство"". <i>Новое</i> настроение  будет
выражаться словами: "Чудо и счастье". Так  как до сих пор задача  счастья не
решена доступными средствами, ее захотят решить  средствами  недоступными, и
решение возложат на вас. Меж тем  в клубах вашего имени, в журналах, газетах
и  книгах,  отмечающих  ваш каждый шаг, каждое ваше слово  и впечатление,  в
частных  разговорах, соображениях,  спорах, вражде  и приветственных  криках
заблудится  та  беспредметная  вера,  которую  так  давно и  бездарно  ловят
посредством систем, заслуживающих лишь грустной улыбки.
     Тогда - без динамита, пальбы  и  сложных  мозговых  судорог постоянное,
ровное сознание разумного чуда - в лице вашем -  сделает всякую власть столь
шаткой, что при  первом же ясно  выраженном  условии: "я  - или они"", земля
скажет:  "ты".  Ничто не остановит  ее.  Она  будет  думать, что  овладевает
блестящими крыльями.
     Девушка  умолкла, вся ликуя и светясь; стальное, но  и прекрасное -  во
всей силе одушевлявших  ее гигантских расчетов  -  выражение  не покидало ее
лица, но  тише, медленнее прозвучали последние слова Руны. Тогда поняла она,
что Друд внутренне отвернулся и что ее слова отброшены ей назад, с равной им
силой. Ее нервы ломались Еще не успела она почувствовать всю силу удара, как
раздалось резкое и холодное: - Нет. Он продолжал: - Мне следовало остановить
вас.  Слушайте.  Без  сомнения,  путем  некоторых крупных  ходов  я  мог  бы
поработить всех, но цель эта для меня отвратительна.  Она  помешает  жить. У
меня нет честолюбия. Вы спросите - что мне заменяет его? Улыбка. Но страстно
я привязан к цветам, морю, путешествиям, животным и птицам; красивым тканям,
мрамору,  музыке и причудам.  Я  двигаюсь с быстротой ветра, но люблю  также
бродить по живописным тропинкам.  Охотно я рассматриваю книгу с картинками и
доволен,  когда,  опустясь ночью на пароход, сижу  в  кают-компании, вызывая
недоумение: "Откуда этот, такой?" Но я люблю  все Мне ли тасовать ту старую,
истрепанную колоду, что именуется человечеством? Не нравится мне эта игра Но
укажите узор <i>моего мира,</i> и  я изъясню вам весь его сложный  шифр.  Смотрите:
там  тень;  ее отбрасывают угол  стола,  кресло и перехват  портьеры,  абрис
условного  существа   человеческих  очертаний,  но   с  складкой  нездешнего
выражения. Уже завтра,  когда тень будет забыта, <i>одна</i>  мысль, равная ей и ею
рожденная,  начнет  жить бессмертно,  отразив  для несосчитанно-малой  части
будущего некую свою силу, явленную теперь. Розы, что разделяют нас, начинают
распускать лепестки, -  почему? Недалек  рассвет, и  им это  известно. Перед
тем,  как  проститься, скажу вам,  каких  я  ожидал  от  вас  слов.  Вот эти
неродившиеся  дети, вот их трупики;  схороните их:  "Возьми  меня на  руки и
покажи мне все - сверху. С тобой мне будет не страшно и хорошо".
     Встав,  он подошел к  окну,  смотря,  как  реет  темная  предрассветная
синева, а звезды, дрожа, готовятся скатиться за горизонт.
     - Клянусь, - сказал Друд, - что не чувствую ни зла, ни обиды, но только
печаль. Я мог бы любить вас.
     - О! -  произнесла Руна с выражением столь неизъяснимым, но точным, что
он побледнел и быстро повернулся к ней, увидев иное, - холодное, высокомерно
поднятое лицо. Ничто не напоминало в  ней  только что горевшего возбуждения.
Казалось, силой  чудовищного  самообладания  мгновенно истребила  она  самую
память о тех  минутах, когда жила целью, бывшей, в страсти ее порыва,  уже у
ее гордой ноги, занесенной встать на  вершину вершин. И Друд  понял, что они
расстались  навек; во взгляде девушки, смерившем  его  мгновением  холодного
любопытства, было нечто ошеломляющее. Так смотрят на паяца.
     Он  вздрогнул, замер,  потом  быстро  подошел  к  ней, взял  за  руки и
принудил встать. Тогда что-то  тронулось в ее  чертах  мучительным и горьким
теплом, но скрылось, как искра.
     - Смотри же,  - сказал Друд, схватывая ее талию. Ее сердце упало, стены
двинулись, все  повернулось прочь,  и, быстро скользнув мимо,  отрезал  залу
массивный очерк окна. - Смотри! - повторил Друд, крепко прижимая оцепеневшую
девушку. - <i>От этого</i> ты уходишь!
     Они были среди пышных кустов, - так показалось Руне; на деле же - среди
вершин сада, которые вдруг понеслись вниз. Светало;  гнев, холод и удивление
заставили  ее  упереться  руками  в  грудь Друда.  Она едва не вырвалась,  с
странным удовольствием ожидая близкой и быстрой смерти, но Друд удержал ее.
     -  Дурочка! - сурово сказал он.  - Ты могла бы рассматривать землю, как
чашечку цветка, но вместо того хочешь быть только упрямой гусеницей!
     Но  шуткой  не  рассеял  он тяжести  и быстро пошел вниз, чувствуя, что
услышит уже очень немногое.
     - Если нет  власти  <i>здесь,  я</i>  буду  внизу.  -  С  этими словами  Руна,
оттолкнув Друда, коснулась земли, где, прислонясь к дереву, пересилила дрожь
в ногах; затем, не оглядываясь, стала всходить по ступеням террасы. Друд был
внизу, смотря вслед.
     - Итак? - сказал он. Девушка обернулась.
     - Все или ничего, - сказала она. - Я хочу власти.
     - А я, - ответил Друд, - я хочу  видеть во всяком  зеркале только  свое
лицо; пусть утро простит тебя.
     Он кивнул  и исчез.  Издалека свет  загорался вверху, определяя смутный
рисунок похолодевших  аллей.  Руна  еще  стояла  там же,  где  остановилась,
сказав:  "Все".  Но  это  "все"  было  вокруг  нее,  неотъемлемое,  присущее
человеку, чего не понимала она.
     Свет  выяснился,  зажег  цветы,   позолотил  щели  занавесей  и  рассек
сумеречную  тишину роскошных  зал  густым  блеском первого  утреннего  огня.
Тогда, плача с неподвижным  лицом,  - медленно бегущие к углам  рта  крупные
слезы казались росой, блещущей на гордом цветке, - девушка написала министру
несколько  строк,  полных холодного, несколько виноватого  равнодушия. И там
значилось, в последней строке: "Я видела и узнала его. Нет ничего страшного.
Не бойтесь; это - мечтатель".

        XVI

     Два мальчика  росли и играли вместе, потом они выросли  и расстались, а
когда опять встретились - меж ними была целая жизнь.
     Один  из этих мальчиков,  которого теперь мы называем Друд или "Двойная
Звезда",  проснувшись  среди  ночи,  подошел  к  окну,  дыша  сырым  ветром,
полыхавшим из тьмы. Внизу, среди тусклого отсвета,  рассеянного вокруг башни
маяка ее огненной  головой, вспыхивая зеленой  пеной, текли  к черной  стене
хлещущие свитки валов; вздымаясь у огромного  ствола башни, они рушили  к ее
основанию ливни и водопады с силой пальбы. Во тьме красный или желтый огонь,
застилая звезду, указывал движение парохода. Выли,  стонали сирены,  сообщая
моменту оттенок безумия. По левой стороне тьмы светилась пыль огней далекого
города.
     Если есть боль, зрелище, отвлекая, делает боль неистовее, когда, сломав
созерцание,  душа вновь сосредоточится на ране своей. Друд  отошел от  окна.
Его душа гнулась  и ныла,  как спина носильщика под еле-посильным грузом; он
страдал, поэтому стал ходить, чтобы не прислушиваться к себе.
     Стеббс,  сторож Лисского  маяка, покончив с  фонарем, то есть  наполнив
лампы сурепным маслом, сошел в нижнее помещение.
     - А! - сказал он. - Вы встали! Друд обернулся, встретив грустными глаза
своего товарища детских игр.
     -  Ты  печален,  болен  быть может?  - сказал он,  усаживая сторожа  на
кровать рядом с собой. - Ну, потолкуем как раньше.
     - Как  раньше? -  повторил  Стеббс  с горестным ударением.  - <i>Раньше</i>  я
садился  и  слушал,  удивлялся,  хохотал,  проводил ночи без  сна, во  тьме,
расписанной  после рассказов  ваших ярчайшими красками. Пора  ужинать.  - Он
взял из утла дров и присел к камину, раздувая огонь.
     Друд перешел  к нему, чувствуя  себя  скверно и  виновато. Заметив, что
дрова надо поджигать снизу, он ловко установил поленья, и пламя разгорелось.
     - Стеббс, - сказал он, - с того дня, как я лежал при смерти, а ты сидел
возле меня и капал в ложку
     сомнительное  изобретение  доктора Мармадука, прошло  много времени, но
было мало хороших  минут. Давай делать  хорошую минуту. Сядем и закурим, как
прежде, индейскую трубку мира.
     Сначала скажем про Стеббса, какой он был наружности. Стеббс был невелик
ростом,  длинноволос; волоса  веером лежали на пыльном воротнике старенького
мундира;  разорванные  штаны,  из-под  которых едва  виднелись  рыжие  носки
башмаков, мели своей бахромой пол. Худое лицо, все черты которого стремились
вперед, имело острые пунцовые скулы;  тщедушный, но  широкоплечий, казалось,
отразился  он, став  таким, в кривом зеркале,  - из тех,  что, подведи к ним
верзилу, дают существо сплюснутое. Но у него были прекрасные собачьи глаза.
     - Итак: "трубку мира"...
     - Где она? - Притворяясь равнодушным,  Стеббс медленно осмотрел полки и
все углы помещения. - Нашел.  Так  давно  не курил я ее,  что  из  мундштука
пахнет кислятиной. А какой табак?
     - Возьми в жестяном  ящике. Сядь рядом. Стой: не тронь спичек.  Что это
за книга? В углу?
     - Это, - сказал Стеббс, - книжечка  довольно серьезная;  она сама упала
туда. Друд взял книгу.
     - "Искусство, как форма общественного  движения", - громко прочел он  и
выдрал из сочинения пук страниц, приговаривая: - Книги этого рода хороши для
всего, кроме своей  прямой  цели,  -  затем закурил  текстом. Покурив, важно
вручил он трубку молчавшему Стеббсу. Еще надутый, но уже с счастливой искрой
в глазах, Стеббс стал расспрашивать о тюрьме.
     - Приходил  прокурор, - сказал  Друд, смотря в огонь.  - Он волновался;
задал ряд  нелепых вопросов.  Я не отвечал; я выгнал его. Еще была... - Друд
выпустил сложный клуб  дыма. - В  общем маяк  все-таки хорош,  Стеббс, но  я
завтра уйду.
     - Опять, - печально заметил сторож.
     - Есть  причины, почему я должен  развлечься. Веселья, веселья, Стеббс!
Ты  знаешь уже, какое  веселье произошло в цирке. Такое же затеял я в разных
местах земли, а ты о том будешь читать в газетах.
     - Воображаю! - сказал Стеббс. - Я, в сущности, мало говорю,  потому что
привык; но, как вспомню, кто вы, подо мной словно загорится стул.
     Друд сдвинул брови, улыбку спрятав в усы.
     -  Солнце не удивляет тебя? - спросил он <i>очень</i> серьезно. - А этот  удар
волны? А ты сам, когда с удивлением,  как бы отразясь в глубине собственного
же сердца, говоришь: "Я, я, я", - прислушиваешься к  непостижимому мгновению
этому и собираешь  в дырочку  твоего зрачка  стомильный охват неба и моря, -
тогда ты глупо и самодовольно спокоен?
     - Ну, ладно, - возразил Стеббс. - А вот что скажите: не полюбили ли вы?
     Он произнес эти слова  с  оттенком  такой важной и наивной  заботы, что
Друд простил его проницательность.
     - Едва ли ".  - пробормотал он, толкая ногой полено. - Но  контраст был
разителен. Все дело в контрасте. Понял ты что-нибудь?
     - Все! - с ужасом прошептал Стеббс. - Кофе готов.
     - Довольно об этом; бросил ты писать стихи или нет?
     - Нет, - сказал Стеббс с апломбом; глаза его блеснули живо и жадно.  Не
раз видел он себя  в образе чугунного памятника, простирающим вещую руку над
солнечной площадью. Но в малой его душе поэзия лежала  ничком, ибо  негде ей
было  повернуться. Так, град,  рожденный электрическим вихрем, звонко стучит
по тамбурину, но  тупо по бочке.  - Нет. В  этом пункте мы разойдемся. Стихи
мне  стали   даваться  легче;  есть  прямо,  -  не  скажу:  гениальные,   но
замечательные строки.
     Лишь  он  заговорил о стихах  (писать которые  мог  по нескольку  раз в
день), с уверенностью, что Друд дразнит его,  - так были очевидны Стеббсу их
мифические достоинства,  -  как его  скулы  замалиновели,  голос зазвенел, а
руки, вонзясь в волосы, откинули их вверх страшным кустом.
     - Хотите, я прочитаю "Телеграфиста из преисподней"?
     - Представь - да, - смеясь, кивнул Друд, - да, и как можно скорее.
     С   довольным   видом  Стеббс   выгрузил  из   сундука  кипу  тетрадей.
Перелистывая  их,  он  бормотал:  -   "Ну...   это   не   отделано...",   "в
первоначальной редакции",  "здесь  -  недурно",  -  и  тому подобные  фразы,
имеющие  значение приступа. Наконец, он остановился  на рукописи, пестрой от
клякс.
     - Слушайте! - сказал Стеббс.
     - Слушаю! - сказал Друд. Сторож заголосил нараспев:
     В ветро-весеннем зное,
     Облачись облаком белым,
     Покину царство земное
     И в подземное сойду смело.

     Там - Ад. Там горят свечи
     Из человечьего жира;
     Живуча там память о встрече
     С существом из другого мира.

     На моей рыдающей лире
     Депешу с берегов Стикса
     Шлю тем, кто в подлунном, мире
     Ищет огневейного Икса.

     Гремя подземным раскатом.
     Демон...
     - Теперь, - сказал Друд, - почитай другое. Стеббс послушно остановился.
     - Знаю, - кротко  заметил он,  -  вам эта форма не нравится,  а  только
теперь все пишут так. Какое же ваше впечатление?
     - Никакого.
     - Как? Совсем никакого впечатления?
     - Да, то  есть - в  том смысле, какого ты  жаждешь.  Ты волнуешься, как
влюбленный глухонемой.  Твои  стихи,  подобно тупой пиле, дергают  душу,  не
разделяя ее. Творить -  это,  ведь, -  <i>разделять,</i> вводя  <i>свое</i>  в массу чужой
души. Смотри: читая Мериме, я уже не выну Кармен из  ее  сверкающего гнезда;
оно образовалось неизгладимо; художник рассек душу,  вставив  алмаз.  Чем он
успел  в том? Тем,  что собрал  <i>все</i> моей души, <i>подобное</i> этому стремительному
гордому образу, хотя бы это все заключалось в мелькании взглядов, рассеянных
среди толп, музыкальных воспоминаниях, резьбе орнамента, пейзаже, настроении
или  сне, - лишь  бы <i>подобно</i>  было цыганке Кармен качеством  впечатления. Из
крошек пекут хлеб. Из песчинок наливается виноград.
     Айвенго,  Агасфер,  Квазимодо,  Кармен и  многие,  столь  мраморные,  -
другие, -  сжаты творцом в  нивах нашей  души. Как  стягивается  туманность,
образуя  планету,  так  растет  образ;  он   крепнет,  потягивается,  хрустя
пальцами,  и  просыпается  к  жизни  в  рассеченной  душе   нашей,  успокоив
воображение, бессвязно и дробно томившееся по нем.
     Если вставочка, которой ты пишешь, не перо лебедя или орла, - <i>для тебя,</i>
Стеббс,  если бумага  - не живой, нежный  и  чистый  друг, - тоже  <i>для тебя,</i>
Стеббс, если нет мысли,  что все задуманное и исполненное могло бы  быть еще
стократ совершеннее, чем  теперь, -  ты  можешь  заснуть, и сном твоим будет
<i>простая</i> жизнь, творчество божественных сил. А  ты скажешь Ему: "Под складкой
платья твоего пройду и умру; спасибо за все".
     Довольно мне сечь тебя. Запомни: "депешу на вдохновенной лире" посылают
штабные писаря прачкам. "Живуча" - говорят о кошках.  Кроме того, все, что я
сказал, ты чувствуешь сам, но не повторишь по неумению и упрямству.
     Выслушав это,  Стеббс  хмуро отложил тетрадь, вымыл кружки,  насыпал на
закопченный  стол  сухарей и  отковырнул из  бочки  пласт  соленой  свинины.
Разрубив ее тяжелым ножом, он, обдумав что-то, добродушно расхохотался.
     Друд поинтересовался - не его  ли безжалостная тирада подействовала так
благотворно на пылкое сердце поэта.
     - Вы угадали, - сказал Стеббс с тихо-победоносным блеском увлажнившихся
глаз, - я просто вижу, что в поэзии мало вы понимаете.
     - Действительно так;  я никогда  не  писал стихов. А все-таки  послушай
меня:  когда здесь, в  этом  скворечнике появится улыбающееся женское  лицо,
оно, с полным пренебрежением к гениальности, отберет у тебя штаны, приштопав
к ним все пуговицы, и ты будешь  тратить меньше бумаги. Ты будешь закутывать
ее на  ночь в теплое одеяло и мазать ей  на хлеб  масло. Вот что хотел бы я,
Стеббс, для тебя. Дай мне еще сахара.
     Стеббс было закатил глаза, но вдруг омрачился.
     - Женщина губит творчество, - пробормотал он, -  эти создания - они вас
заберут в руки и слопают. - Отогнав рой белокурых видений, слетевшихся,  как
мухи на сахар, едва заговорили о них, Стеббс взбодрил пятерней волосы; затем
простер руку. - Прислушайтесь!
     Разве плохо? Гремя подземным раскатом, демон разрывает ущелье; гранитом
он и булатом справляет свое новоселье. О, если бы...
     -  Стой! - сказал Друд; здесь, хлынув в  окно  с силой внезапной, ветер
едва не погасил  лампу;  фыркнули листы огромной тетради Стеббса  и  что-то,
подобно звуку стихающего камертона, пропело в углу.
     -  Что  так нежно  и тонко  звенит  там? - спросил Друд. - Не  арфу  ли
потерял Эол?  Стеббс сказал: - Сначала  я  объясню, потом  покажу.  В долгие
ночные  часы придумал  и  осуществил  я  машину для услаждения  слуха. После
Рождества, Нового года, для рождения и многих иных дней, не столь важных, но
имеющих  необъяснимое  отношение  к  веселью  души,  остается  много  пустых
бутылок. Вот посмотрите, зрите: се - рояль Стеббса.
     Говоря  это,  он  вытащил  из-за  занавески  вертикально  установленную
деревянную раму;  под ее верхней рейкой висел на проволочках ряд маленьких и
больших бутылок;  днища  их  были  отпилены.  Качаясь  в руках  Стеббса, это
музыкальное сооружение нестройно звенело; взяв палочку, сторож черкнул ею по
всему ряду бутылок вправо и влево; раздалась трель, напоминающая тот средний
меж  смехом и завыванием  звук, какой издает нервический человек,  если  его
крепко пощекотать.
     -  Что  же  вам  сыграть?  -  сказал  Стеббс,  выделывая своей палочкой
"дринь-дринь"  и  "ди-ди-до-дон".  Звук был  неглубок,  тих и  приятен,  как
простая  улыбка. -  Что же  сыграть? Танец, песню или, если хотите,  оперную
мелодию? Я  понемногу  расширил свой  репертуар до  восемнадцати  - двадцати
вещей; мои любимые мелодии: "Ветер в горах", "Фанданго", "Санта-Лючия" и еще
кое-что, например: вальс "Душистый цветок".
     - Попробуем "Фанданго", - сказал  Друд, оживляясь и усаживаясь на стуле
верхом с трубкой в зубах. - Начинай, я же буду насвистывать, таким образом у
нас будет флейта, струна и звон.
     Перебрасывая палочку среди запевших бутылок  быстрой неутомимой  рукой,
Стеббс начал выводить знаменитую мелодию, полную гордого торжества  огненной
жизни. Но с первых же тактов свойство инструмента, созданного  для лирики, а
не для драмы, заставило концертантов отказаться от первого номера.
     - Попробуем что-либо другое. - Друд стал  свистать тихо, прислушиваясь.
- Вот это... - и оно так же звенит в оркестре.
     - Посвистите  еще, -  Стеббс, склонив ухо, понял и уловил мотив. - Ага!
На средний регистр.
     Он прозвенел  палочкой;  Друд  взял тон,  увлеченно насвистывая; то был
электризующий свист гибкого и мягкого тембра. Свистал он великолепно. Стеббс
был тоже в ударе. Они играли вальс из "Фауста". Прошла тихая тень Маргариты;
ей  вслед  задумчиво,  жестоко  и  нежно улыбнулся  молодой человек в пышном
костюме с старой и тщеславной душой.
     -  А это  славно, это хорошо! - вскричал  Стеббс, когда  они кончили. -
Теперь закурим. Что следующее?
     Смеясь, болтая и тревожась, как  бы  Друд не  вернулся из тихой  страны
звона к  мрачной  рассеянности, он  торопливо  наигрывал, поддерживая в  нем
детское желание продолжать  спасительную забаву. Так, переходя от одной вещи
к другой, затеяли и разыграли они песенку  "Бен-Бельт", которую поет Трильби
у Дюмурье; "Далеко, далеко до Типерери"; "Южный Крест"; второй вальс Годара,
"Старый фрак" Беранже и "Санта-Лючия".
     Меж  тем стало светать;  первое  усилие  дня, намечающего свой  путь  в
бурной громаде ночи, окружило желтое пятно лампы серым утренним беспорядком;
уже видны были в окно волны и пена. Ветер стихал.
     Друд  как  бы  очнулся.  Печально посмотрел он вокруг  и  встал: -  Ну,
Стеббс, еще раз, перед тем как расстаться, - "Санта-Лючия".
     Стеббс вытер глаза; стекло стало вызванивать:
     Ясными звездами море сияет,
     Вдаль веет ветер, вглубь увлекает,
     К лодкам спешите все - в ночи такие
     Санта-Лючия! Санта-Лючия!
     Друд тихо свистал. Уже видел он и то, что сказано во втором куплете:
     Море чуть зыблется.
     Здесь, на просторе,
     Как рыбаки, вы все сбросите горе,
     И да покинут вас скорби людские:
     Санта-Лючия! Санта-Лючия!
     Он <i>видел</i> это, и тише становилось в его душе. Когда кончили,  хлопнув по
плечу  Стеббса,  Друд  сказал: - Спасибо! Ночь  была хороша;  сделали  мы  и
хорошую минуту. Прощай!
     Затем он  оделся, - как одеваются для ветра и холода:  сапоги,  толстая
куртка  и  шапка с ремнем,  проходящим под подбородком. Стеббс,  без нужды в
том, усердно помогал одеваться; он был совершенно расстроен.
     Наконец заря вышла из  облаков, рассеяв стальной, белый  и алый оттенки
на проясневшей воде. Друд подошел к окну.  Тогда, плача откровенно и горько,
как маленький, Стеббс ухватился за него, оттягивая назад.
     - Хотите, я  сожгу  все тетрадки, если вы останетесь еще  на один день?
Клянусь, я сделаю это! Друд, смеясь, обнял его.
     -  Зачем же, - мягко сказал он. -  Нет, Стеббс, я  был не совсем  прав;
играй, стихи - твоя  игра. Каждый  человек  должен играть. -  Он двинулся  в
пустоту, но вернулся, хлопая себя по карману. - Я забыл спички.
     Стеббс подал коробку.
     - Жди, я вернусь, - сказал Друд.
     Он  сделал внутреннее  усилие, подобное  глубокому  вздоху,  вызванному
восторгом, - усилие,  относительно которого никогда не мог бы точно сказать,
как это удается ему, и стал удаляться; с руками за спиной, сдвинув и укрепив
на тайной опоре ноги. Лицо его было обращено  к облачной  стране, восходящей
над  зеленоватым  утренним  небом. Он  не  оглядывался.  По  мере того,  как
уменьшалась его фигура, плывущая как бы по склону развеянного туманом холма,
Стеббс  невольно  увидел призрачную дорогу,  в которой имеющий всегда дело с
тяжестью ум  человека  не может отказать  даже  независимому явлению. Дорога
эта, эфирнее самого воздуха, вилась голубым путем среди шиповника, жимолости
и белых акаций, среди теней и переливов невещественных форм, созданных игрой
утра.  По лучезарному  склону  восходила  она,  скрывая  свое продолжение  в
облачных  снегах великолепной  плывущей страны, где хоры и  разливы движений
кружатся над землей. И в тех белых массах исчез Друд.

        Часть II. УЛЕТАЮЩИЙ ЗВОН

        I

     Весной  следующего  года  в газетной прессе  появились  удивительные  и
странные сообщения. Эти сообщения разрабатывали одно и то же явление, и будь
репутация шестой державы  немного почтеннее, чем та, какой она пользуется  в
глазах  остальных  пяти  великих  держав  света,  - факты,  рассказанные  ее
страницами, наверное, возбудили бы интерес чрезмерный. Не было сомнения, что
<i>эту</i>  сенсацию постигнет обычная  судьба двухголовых  детей или открытия, как
превращать свинец в золото, - что время  от времени подается в виде  свежего
кушанья.  Казалось,   сами   редакторы,  тонко  изучившие   душу   читателя,
рассматривают  монстральный  материал свой  не выше  "Переплытия  Ниагары  в
бочонке" или "Воскресения замурованной христианки времен Калигулы",  печатая
его   в  сборных  отделах,  с  заголовком:  "Человек-загадка",   "Чудо   или
галлюцинация",  "Невероятное  происшествие", и с другими,  более  или  менее
снимающими ответственность  ярлыками, чем как  бы  хотели  сказать: "Вот, мы
умываем руки: кушайте, что дают".
     Однако, как сказал  некто Э. Б., - "не у всех рыжих одинаковая судьба",
и  это изречение  кстати  упомянуть здесь. Десять, пятнадцать, двадцать  раз
изумлялся  читатель,  пробегая  в  разных  углах  мира  строки о неуследимом
фантоме, явившемся кому-то из  тех, кого не встретили мы, не встретим, и чьи
имена -  нам - звук  слов напрасных; ничего не изменило,  не сдвинуло в  его
жизни им  прочитанное и наконец было забыто, только иногда вспоминал он, как
тронулась  в  нем  случайным  прикосновением  редкая  струна,  какой  он  не
подозревал  сам.  Что  был  это  за  звук?  Как  ни  напрягается  память,  в
тоскливейшем  из  капризов  Причудливого  -  в  глухом  мраке  снует  мысль,
бестолково  бьется ее челнок, рвется основа, путая узел на узел. Ничего нет.
Что же было? Газетный анекдот - и тоска.
     Но перебросим  мост от нас <i>к тому</i> печатному  тексту. Литература  <i>фактов</i>
вообще самый фантастический  из всех существующих рисунков действительности,
то же,  что глухому оркестр: взад-вперед ходит смычок, надувается щека возле
медной  трубы,  скачет  барабанная  палка, но  нет  звуков,  хотя  видны  те
движения, какие рождают их. Примем в возражение факты,  сущность которых так
разительна,   что  мясо  и   дух  события,  иначе   говоря  -  очевидство  и
проникновение в  суть факта, немного  прибавят  к  впечатлению,  полученному
путем  сообщения.  Действительно <i>такой факт</i> возможен. Например,  провались в
Чикаго  двадцатидвухэтажный  дом,  мы, поставленные  о  том  в  известность,
внутренне подскочим, хотя скоро уже не будем думать об этом.  Что это - так,
что факты как факты, даже  пропитанные  удушливой смолой публицистических  и
партийных  костров,  никоим  образом  не смущают  ни  жизнь, ни  мысль нашу,
достаточно  вспомнить то хладнокровное  внимание,  с каким просматриваем  мы
газету, не  помня на другой день, что читали сегодня, а между  тем держали в
руках  не что иное,  как трепет, борьбу и жизнь всего мира, предъявленные на
манер ресторанного счета.
     В  этой тираде  нашей тщетно было бы искать  реформационных  потуг  или
требований  безмерных,  к кому бы то и к  чему  бы  то  ни  было. Мы  просто
отмечаем пустоту, куда не хотим идти. Как, в  самом деле,  перечислять, где,
когда и кто смутился и испугался, кто может быть близорук, а кто - склонен к
галлюцинациям на почве неясных слухов?
     Как  устанавливать  и  решать,  где  проходит   идеально  прямая  черта
действительного  события?  Вообще, поиски такого рода -  дело  специалистов.
Однако, поступив  проще, представив себя  -  в лице многих  тех N. и С. -  в
положении выезжающего сразу из шести ворот Сен-Жермена, можно среди зигзагов
и  конусов  странной  корреспонденции увидеть  нечто,  равное  всему  общему
разбросанного и сборного  впечатления;  для этого нужно лишь сказать "я".  Я
иду где-то,  замечая тень или человека, скользящего  высоко вверху,  во всей
странности подобного лицезрения; иные формы, иные  положения  той же встречи
смутно выделяются одна из  другой в графитовом  полусвете сна; и я не знаю -
мое ли  яркое представление о том вводит  всю муть в  формы отчетливых сцен,
было  ли то мне рассказано, или случилось  со  мной. Быть может,  интереснее
всего некоторые ошибки, возникшие под влиянием слухов о существе, не знающем
расстояния.
     Тот  трубочист,  которому  выпало  на долю заразить  суеверным  страхом
нервных прохожих, будет, надо думать, до конца  дней помнить захватывающее и
глубокое  впечатление,  произведенное  его дымной  фигурой на фоне  лилового
вечернего неба. Он опомнился, когда увидел внизу огромную черную лужу толпы;
постепенно смутный хор ее  гула разросся в потрясающее смятение, и враг сажи
спустился  по  требованию полиции  с  крыши  шестиэтажного  дома  вниз,  где
немедленно стал  причиной разочарования, насмешек и оскорблений. Быть может,
среди этой толпы был  и тот  мальчик, фигурный китайский змей которого, дико
урча трещоткой  над башней ратуши  в Эльте, привлек  воспламененное внимание
охотника  Бурико,  сразу поклявшегося, что убьет  черта  двойным зарядом  из
своей льежской двустволки,  опустив предварительно поверх  картечных зарядов
иглы ежа. Этой клятвы никто не слышал, но два оглушительных выстрела слышали
посетители  соседней кофейной, с интересом  следившие за тем,  как,  потеряв
бечеву, пересеченную дробинкой, змей повертывался и нырял, подобно игральной
карте, над острой крышей сумеречной Эльтской ратуши. То было под вечер,  так
что никто не видел естественной краски стыда в полном лице  грозного Бурико,
после  того как  ему  было  растолковано  его заблуждение. В  другом  случае
задрожал и  долго читал молитвы крестьянин, шедший с  котомкой на плечах  по
луговой  тропе  в окрестностях  Нового  Рима.  Было утро, и над травой летел
человек.  Трава  скрывала велосипед, поэтому крестьянин  отшатнулся и ахнул.
Вокруг него было так тихо, так много цветов, и так резко промчался неслышный
в движении своем человек.
     Теперь  время  упомянуть  о том,  что за  девушкой, севшей в  одном  из
скверов Лисса с книгой в руках, а скромную поклажу свою поместившей на траве
рядом, - задумавшись, наблюдал человек особой, - отдельной от всех, - жизни.
Он  смотрел на это молодое существо так, что  она  не  могла видеть  его, не
могла  даже  подозревать  о  его  присутствии. Она только  что  приехала.  С
неторопливой,  спокойной   внимательностью,  подобной   тому,   как   рыбаки
рассматривают и перебирают узлы петель своей  сети,  вникал он во все мелочи
впечатления, производимого на него девушкой,  пока  не понял, что перед  ним
человек, ступивший,  не зная  о том,  в опасный глухой  круг. Над  хрусталем
взвился молоток. И он подошел к ней.

        II

     Девушка, о которой зашла речь, прибыла в Лисс с ночным поездом. Ей было
девятнадцать  лет, - почти  полных, так как  девятнадцать <i>ровно</i>  должно было
прийти на другой день, в десять  часов вечера.  Не без  сожаления вспоминала
она об этом: в беспечных условиях день  ее рождения мог быть отмечен сладким
пирогом и  веселым домоседством  среди  подобных ей девочкообразных подруг с
нетерпеливыми и пылкими  головами. Между тем  на  ее  объявление в  "Лисской
Газете" последовало письмо Торпа, предлагающее место компаньонки и чтицы.
     Париж  стоит  обедни.  Газета ошиблась,  тиснув  скромное объявление по
разряду <i>смеси,</i>  что,  в  свою очередь, заставило ошибиться Торпа. - "Как вас
зовут?" - спросил юную путешественницу на вокзале приветливый, лысый человек
преждевременной   дряблости,  с  вздрагивающей  ногой,  заинтересованный  ее
манерой посматривать  на маленькие свои ножки в  лаковых туфельках,  недавно
купленных  из последнего, - выше  хлеба и зрелищ девушка ценила хорошенькую,
стройную обувь. - "Тави", - сказала она простосердечно, краснея тем тонким и
обаятельно  чистым  румянцем,  какой не продается  под золотой  пломбой,  не
вызывается  искусственным   душевным  движением.   -  "А  ваша  фамилия?"  -
Полумесяцем вознеся левую  бровь,  девушка  взглянула  на  него  с  сердцем,
выпалив "Тум"  так, что оно прозвучало, как  "Бум", - стальным тоном  ясного
желания прекратить разговор. "Тра-та-та!" - напевал франт, удаляясь с высоко
закинутой головой, а Тави Тум - порешим звать ее  просто <i>Тави -</i> села ожидать
рассвета на мраморную скамью.  Закусывая ветчиной с хлебом, читала она "Двух
Диан";  к ней подходили комиссионеры, предлагая гостиницы, но, не видя в том
надобности,  так как  уже  этим утром должна была  поселиться у  Торпа, Тави
оставалась сидеть средь гула и толпы вокзального здания.
     Меж   тем  один  за  другим  прибывали  утренние  поезда;   волнуясь  и
перекликаясь,  путешественники  неслись шумным водоворотом;  гром  экипажей,
свистки,  звук  посуды,  разносимой  буфетной  прислугой,  и  лязг  вагонных
сцеплений проникали в высоту сводов отлетающим эхом. Когда Монгомери ухватил
нижний  конец  веревочной  лестницы,  ведущей на  форт Калэ (А.  Дюма.  "Две
Дианы". П<i>рим автора</i>), шум вокзала назойливо  покрыл решительное его дыхание;
Тави закрыла книгу, вздохнула и осмотрелась.
     Застоявшись  благодаря туману в недрах ночи, утро осилило наконец мрак.
Электрический свет еще распространял свою вездесущую машинную желтизну, но к
его  застывшему  блеску примешивался уже  день,  отсвечивая на  полу и лицах
свежим пятном. За  окнами из  паровоза хлестал пар,  рассеиваясь  по  крышам
станционных строений: на сером стекле синие облака и  зеленая полоса раннего
неба окутывали восход, готовый двинуться над просыпавшимся Лиссом.
     Город просыпался, но Тави  отчаянно  зевала; усталость  и улегшееся уже
возбуждение  приезда обернулись сонливостью.  Стараясь очнуться,  решила она
пройтись  по улицам. Как  было  ей  все равно, куда  идти, она пошла прямо и
скоро заметила небольшой сквер. Здесь, среди дубов, овеивавших лицо сыростью
едва  пошевеленной листвы,  ее душа прояснилась; но не утомительный труд, не
жестокую зависимость видела она впереди,  а веселую  семью,  открытый щедрый
дом, где как подруга или желанная гостья она будет жить, делая все посильное
охотно  и  беззаботно.  Так  мечтая,  торопилась  она  опередить  время.  Ей
предстояло  три часа  в  день  читать  Самуилу Торпу. Его  письмо,  подробно
перечислявшее  весьма  выгодные  условия  найма, ничего  не  говорило о том,
почему Торп  не любит или не может читать сам; для Тави, любившей книги так,
что  она их целовала  и отшвыривала, сердясь, как на человека,  - невозможно
было  понять  странное удовольствие  слышать чтение  из вторых рук,  с чужой
интонацией и в определенные часы, как служба или работа. Устав думать о том,
Тави хмыкнула, возвращаясь к Монгомери.
     Каково  лезть  на  высоту  восьмидесяти  футов,  ночью,  по  веревочной
лестнице,  не зная,  ждет  вверху  дружеская  рука  или  удар?  Вся трепеща,
взбиралась  Тави с отважным  графом, раскачиваясь и  ударяясь  о стену форта
Калэ. Это происходило  бурной  ночью,  но сквер дымился и  сквозил солнечным
светом;   на  верху  форта   гремели  мечи,  а  по  аллее  скакали  воробьи,
самозабвенно  треща  о всем,  что  светилось и  грело вокруг; потянул теплый
ветер; на песке затрепетала тень листьев, и  стало невозможно читать; забота
о наступающем взяла верх.
     В то время  как она, сложив книгу, встала,  осматриваясь, не  увидит ли
где открывающиеся двери  кафе,  к  ней подошел человек,  смотря так  прямо и
пристально, что она отступила, но  тотчас признала  в нем пассажира, севшего
ночью на неизвестной станции. Запомнив  его лицо, она ничем не отличила  его
тогда от других сонных фигур, дремавших,  облокотясь на саквояж, или, стоя в
проходе, разговаривавших вполголоса у окна, в дыму сигар. С уверенностью она
могла лишь сказать, что он ехал в одном с нею вагоне. С живостью, отличавшей
все ее  решения и постановления, тотчас нашла она, что неизвестный - вылитый
портрет  графа Монгомери,  и  хотя костюм той  эпохи и  запыленное  дорожное
пальто неизвестного противоречили  ее впечатлению,  было ей  все  же приятно
улыбнуться  открыто  хотя кому-нибудь  в  чужом  городе.  Хотя  Тави недавно
перестала быть девочкой, она знала, как бывает хорошо улыбнуться или сказать
что-нибудь с  легким  чувством, мимолетно, без задней мысли и связи с чем бы
то ни было.
     - Я вас узнала, узнала, - сказала она, подав руку, - кажется, вы сидели
наискосок. Так мрачно. Сам с собой. Что хорошенького?
     - Утром  хорошо  все,  - сказал  незнакомец.  Тави удивилась  богатству
выражений его лица;  они  мгновенно,  плавно меняясь, располагали  внимать и
вслушиваться; слова как бы приобретали цвет, форму и тождество с выраженными
помощью  их  явлениями.  Ей стало  ясно,  что  нутром  хорошо  все",  и  она
рассмеялась. - Мое имя  - Вениамин Крукс. Не бесцельно  я подошел к вам. Вы,
по-видимому,  здесь  одиноки,  поэтому  я  хочу  знать,  где  и  у  кого  вы
остановитесь, чтобы  быть полезным  вам,  чем могу. Устроив  дела, я  тотчас
сообщу  вам свой адрес. Что бы  ни случилось, -  я говорю  о черных часах, -
смело обратитесь ко мне.
     Все  это Крукс  выразил  без  малейшего  замешательства, неторопливо  и
покойно, как  дома.  Тави ждала,  не  прибавит ли он  естественного в  таком
случае извинения; не назовет ли  сам свое предложение  навязчивостью, однако
Вениамин  Крукс  молчал,  ожидая  ответа,  так  непринужденно,  что  девушка
поспешно  сказала: -  Ну да. То есть, - я не знаю, что... Разумеется,  я вас
благодарю, тронута и... еще  что? Я все спутала. Меня наняли к Торпу. Самуил
Торп живет на улице Виз, 7; я у него должна жить и читать. Извините, что вас
задерживаю, но надо же поговорить по душам, раз уж так вышло. Он вызвал меня
по объявлению.  Не  хотелось  мне, скажу  откровенно,  ехать вчера,  так как
завтра... гм... день моего рождения, если позволите. В этот день я родилась.
Между тем были присланы на дорогу деньги. А я - как  бы это  вам выразить, -
праздничку  вот как  рада, если  есть  деньги, не пожалею. Поэтому на что  я
могла бы ехать после рождения? Таков мой характер. Увы! Почему вы смеетесь?
     -  О,  нет,  -   медленно  проговорил  Крукс,  -  я  только   улыбнулся
воспоминанию.  Однажды  мне  подарили  стайку колибри -  в белой алюминиевой
клетке, полной зелени. Я выпускал их. Эти птички должны быть вам известны по
рисункам и книгам. Итак, я выпускал их, смотря, как над современной  улицей,
с  ее  треском кофейной мельницы и светом доменной  печи, взлетали ночью эти
порхающие драгоценности, - маленькие, как феи цветов.
     - Неподражаемо! - вскричала Тави. - А слетались они потом к вам?
     - Я сзывал их звуком особого свистка, короткой трелью; заслышав сигнал,
они возвращались немедленно.
     Девушка воодушевилась.
     -  Вот  тоже,  -  восковые лебеди, пустые внутри, любят, если  поводишь
магнетизированной  палочкой, - они плывут и расходятся, как живые.  Это было
давно Мне кто-то подарил их. Я очень любила, бывало, водить палочкой.
     Она внутренне поникла, взгрустнув  тем уголком души,  который следит за
нами в прошлом и настоящем
     -  Н-да-с, старость не радость, так-то, господин Крукс,  а впрочем, все
образуется..
     - Непременно,  - подтвердил  он,  -  желаю вам успеха и твердости  Ваша
песенка хороша.
     - Тави Тум не поет, -  сказала, краснея и улыбаясь, девушка. - Тави Тум
может только напевать про себя.
     -  Но  слышно  многим.  Идите и не  оглядывайтесь. Тави  с  недоумением
покорно повернулась и отошла, кипя желанием оглянуться; хотя стыдно  было ей
выказать любопытство, но странно  произнес Крукс эти слова, - что  он  хотел
сказать? "Не могу", - простонала Тави, - и обернулась.
     За решеткой сквера слились тени, белые стены, блеск стекол. Она увидела
смутное очертание  экипажа;  к  экипажу подошел Крукс, сел  и сказал  что-то
рукой. Нельзя было рассмотреть ни его  лица, ни темного  кучера, - сцена эта
явилась как бы  сквозь  задымленное  стекло.  "Лучи солнца прямо в глаза", -
подумала  Тави;  тогда  лошади  побежали  все быстрее,  колеса  завертелись,
растаяли;   растаял  экипаж,  Крукс;  все   исчезло,  как   бы  уничтоженное
собственным движением на одном месте, и за решеткой ветерок метнул пыль.
     - Это  я сплю  среди  белого дня,  - сказала  Тави, оторопев и протирая
глаза.  -  Конечно!  Глаза  уже слиплись.  Он ушел, и  более ничего  Но, как
простенько хорошо может быть от пустякового разговора.
     С чувством, что  только  что была в теплой руке, девушка  услышала стук
засовов, -  то  против  сквера  открылось кафе. Толкнув его  дверь,  девушка
перескочила  через  полосу  сора, подметавшегося  сонной  прислугой,  заняла
столик  и стала пить чай, просматривая  газеты Она так устала, что просидела
здесь в  сладком оцепенении больше часа, затем  вышла, медленно  переходя от
витрины  к  витрине и рассматривая с огромным удовольствием выставленные там
вещи,  чем самозабвенно  увлеклась, и лишь увидев часы с стрелками, готовыми
ущемить цифру одиннадцать, встрепенулась, взяла извозчика и поехала к Торпу.

        III

     Не  раз задумывались  мы  над вопросом,  -  можно  ли  назвать  <i>мыслями</i>
сверкающую  душевную вибрацию, какая переполняет  юное существо  в серьезный
момент  жизни. Перелет  настроений, волнение  и глухая песня судьбы,  причем
среди мелодии  этой - совершенно отчетливые  мысли подобны  блеску лучей  на
зыби речной, - вот, может быть, более или менее истинный характер внутренней
сферы, заглядывая  в  которую  щурится  ослепленный глаз.  Отсюда не  труден
переход  к улице, на которую, окончив путь, свернул извозчик, - к сверкающей
перспективе садов среди чугунных оград; эмаль, бронза и серебро сплели в них
затейливый  арабеск; против аллей,  ведущих от  ворот  к белым и красноватым
подъездам,  полным  зеркального  стекла, сияли  мраморные  фасады,  подобные
невозмутимой  скале. Этот мир  еще спал, но утренний огонь неба средь пышных
цветов уже сторожил позднее пробуждение.
     Осматриваясь, Тави трепетала, как  на экзамене. Видя, что окружает  ее,
скрылась она  в  самую  глубину  себя,  подавленная  робостью  и  досадой на
робость.  Она не  могла быть  <i>гостьей</i> среди этих роскошных  гнезд,  но  лишь
существом мира, чуждого великолепным решеткам, охраняющим  сияющие сады; они
были выведены, чтобы  отделить  ее жизнь от замкнутой в садах жизни красивой
чертой. Это впечатление было сильно и тяжело.
     Извозчик  остановился, путь окончен.  Звоня у ворот, Тави рассматривала
сквозь  их кованые  железные  листья  в  тени подъездной  аллеи мавританский
портик  и  вазы  с остриями  агав. Прошло очень немного времени, - казалось,
только  лишь опустилась ее рука, тронувшая  звонок, - как из-за угла  здания
выскочил человек  в лакейской куртке, направляясь бегом к воротам.  Он  стал
возиться с замком, спрашивая
     - Из бюро? От какой конторы?
     Пропустив Тави, тупо воззрился он на чемодан и коробку.
     - А для чего вещи?
     Девушка  заметила,  что его что-то смущает,  что-то  вертится на языке;
взглянув на нее внимательнее, слуга решительно ухмыльнулся...
     - Впрочем, - сказал он, беря багаж девушки, но загораживая ей дорогу, -
если хотите  получить заказ,  нужно  заплатить  мне,  а не  то  родственники
обратятся в другое место.
     - Вы думаете, что  я шью платья? - гневно спросила  Тави,  раздраженная
бестолковой  встречей.  -  Я  приехала  служить  в  этот  дом  <i>читательницей</i>
господину Торпу.
     - Чтица? - сказал лакей, подперев бок рукой, которой держал  саквояж. -
Так бы вы и сказали.
     - Ну да, <i>читательницей, -</i> поправила девушка,  чувствуя  к слову "чтица"
серое отвращение. "Оно обстрижено", - успела она подумать, - затем, вслух: -
Несите и скажите, что я приехала, приехала Тави Тум.
     -  Господин  Торп, -  сказал лакей тоном официальной скорби,  -  божьей
волей скончался сегодня утром, в семь с четвертью, скоропостижно. Он умер.
     Девушка, отбежав, закрыла лицо, потом,  опасливо вытянувшись и  спрятав
назад  руки,  как в игре, где  могут поймать,  уставилась на  лакея взглядом
ошеломления.
     - Вы говорите, он умер? То есть - скончался?
     - И умер и скончался, - равнодушно ответил лакей. - <i>Аорта.</i> У нас знают,
что вы приедете. Я провожу вас.
     Он кивнул к дому, приглашая идти. Не печаль, не  страх  стеснили легкое
дыхание  девушки  и  не сожаление  о  блестящем  заработке,  так  неудержимо
рухнувшем в пустоту, откуда он  щедро сверкнул, но красноречие совпадения  -
этот всегда яркий взволнованному уму звон спутанных голосов.  Смятение и шум
наполнили сердце Тави. Смотря  на убегающий свой чемодан,  шла она за лакеем
так  неровно,  как,  путаясь  в  густом  хмеле,  идет  по  заросли  человек,
разыскивая тропинку.
     Лакей приостановился, напряженно ожидая девушку глазами, сузившимися от
умильной  надежды.  Как Тави  догнала его, он шепнул:  - Барышня, есть у вас
какая-нибудь мелкая монета, самая мелкая?
     Тупо  взглянув,  Тави  погрузила руку  в карман; схватив  там, вместе с
ореховой скорлупой, серебряную мелочь, она мрачно сунула монеты лакею.
     - Очень  вам благодарен, - сказал тот. - Вы думаете, это на чай? Ффи. -
Как  по  ее  лицу было  видно,  что  она  действительно  так думает,  лакей,
помедлив, добавил: - Это  - на  счастье. Я  вижу,  вы  счастливая, потому  и
спросил. Теперь я пойду в клуб и без промаха замечу банк.
     - Я? Счастливая? - Но было нечто  во взгляде лакея, подсказавшее ей  не
допытываться смысла  подарка. После  этого шествие  окончилось при  взаимном
молчании, мелькнуло несколько  мужских и женских фигур, -  стены и лестницы,
переходы и коридоры; наконец Тави смогла сесть и сосредоточиться.

        IV

     Прежде  всего вспомнила она,  что среди взглядов, рассеянных на пути  к
этому  синему  с   золотыми  цветами  креслу,  мелькнули  взгляды  странного
выражения,  полные   мниморавнодушной   улыбки.  Два-три  человека   холодно
осмотрели ее, как  бы прицениваясь ко всему  ее  существу, - быть  может, из
любопытства,  быть  может,  лишь   показалось  ей,  что  их  взгляды  терпки
по-уличному,  -  но  ее  чуткий  духовный  мир  обнесло  тончайшей  паутиной
двусмысленности. Как было ей сказано, что через некоторое время выйдет к ней
хозяйка-вдова, Тави не много думала о взглядах и впечатлениях, строя и кружа
мысли  вокруг  трагического события. Прикладывая вдруг остывшие руки ледяным
тылом  кистей  к пылающему  лицу,  она вздрагивала и  вздыхала.  Ее оставили
сидеть  в одной из проходных  зал, с  высокими  сквозными  дверями; лучистые
окна,  открывающие среди ярких  теней трогающую  небеса пышную красоту сада,
озаряли и томили нервно-напряженную девушку;  в строгом просторе залы  плыли
лучи,  касаясь  стен  дрожащим пятном.  "Смерть!"  Тави  задумалась  над  ее
опустошающей  силой;  боясь погрузиться  в  кресло,  как будто  его покойный
провал был близок  к  страшной потере дома, сидела она на  краю, удерживаясь
руками за  валики и хмурясь  своему  пугливому  отражению в дали зеркального
просвета, обнесенного массивной резьбой.
     Тогда из дверей, на которые стала она посматривать с нетерпением, вышла
черноволосая  женщина  сорока  -  сорока пяти лет. Она была  пряма, высока и
угловато-худа;   ее   фигура   укладывалась   в   несколько  резких   линий,
стремительных, как напряжение черного блеска глаз,  стирающих  все остальное
лицо. Сухой разрез  тонких губ, сжатых непримиримо и страстно, тяжело трогал
сердце. Черное платье,  стянутое под  подбородком и  у кистей узором тесьмы,
при солнце, сеющем по коврам безмятежный дымок цветных отражений, напоминало
обугленный ствол среди цветов и лучей.
     -  Так  вы  приехали?  -  громко сказала  вдова,  бесцеремонно  оглянув
девушку, - вы приехали, конечно,  в приятных расчетах на... удобное место. -
Перерыв фразы, самый  тон перерыва,  уже  испугал Тави, в нем блеснул  злой,
страстный удар.  - Никто  не  ожидал,  что он  умрет,  - продолжала вдова, -
вероятно, вы  менее всех ждали этого. Вы разве не слышали звонка? Нет? - она
холодно улыбнулась. - Не  поспешили? Прислуга вошла, закричала: он  лежал на
полу, раскинувшись,  с рукой у воротника. Готов! У  вас есть семья?  сестры?
братья? Может быть, у вас есть жених? Но, милая, как вас зовут?
     Тави силилась говорить, спазма удерживала ее;  наконец, собственное имя
заикающимся лепетом  вырвалось из  ее  побледневших губ. По мере  того,  как
вдова, тягостно улыбаясь, пристально наблюдала приезжую, девушке становилось
все хуже; уже слезы, неизменные  спутники горьких минут - слезы и смех часто
выражали всю Тави, - уже слезы  обиженно попросились к ней  на глаза, а лицо
стало  по-детски огорчаться  и кукситься,  -  но женщина движением инстинкта
поймала  некое  указание. Она  хмуро  вздохнула;  не  сочувствие  -  горькая
рассеянность, занятая вдали темной мыслью, отразилась в ее лице, когда, взяв
девушку за дрогнувшую руку, она заговорила опять.
     - Довольны ли вы тем, что случилось? Понимаете ли, что перед вами одной
встала  эта стена?  Вы родились под счастливой  звездой. Может быть, умерший
слышит меня, тем  лучше. Я устала от  ненависти.  Скоро наступит час,  когда
отдохну и я. Десять лет мучений и ненависти,  десять лет страха и отвращения
- разве не заслужила я отдыха? Говорят, смерть примиряет, -  как понять это,
если сердце в злом торжестве радо смерти? Я ненавижу его, даже теперь.
     Говоря  так,  она  смотрела  в  окно,   то  притягивая  руку  Тави,  то
отталкивая, но не выпуская из жестких, горячих пальцев, как бы в борьбе  меж
гневом  и лаской; казалось,  потрясение рокового утра колыхнуло  все чувства
прошлого, оживив их кратким огнем.
     - Не бойтесь, -  сказала она,  видя, что Тави мучается  и дрожит,  -  о
ненависти в день смерти вам не приходилось слышать еще, но я <i>должна</i> говорить
с вами <i>так;</i> может быть,  я должна сказать  больше. Не знаю,  чем тронули  вы
меня,  но я вас  прощаю. Да, прощаю! - крикнула  она, заметив, как потемнели
глаза Тави. - Вы гневаетесь, думая, что я не имею права, повода прощать вас,
что  первый раз  мы  видим  друг друга.  А  знаете  ли вы, что можно прощать
дереву,  камню,  погоде,  землетрясению, что  можно  прощать  толпе,  жизни?
Простите меня и вы. Счастливому простить легче.
     Задыхаясь, девушка вырвала руку, топнув ногой. Слезы и обида душили ее.
     -  Зачем я  приехала? Зачем  звали меня  сюда? Что  я сделала?  Разве я
виновата, что Торп умер? Объясните, я ничего, ничего не понимаю. Уже  второй
раз слышу я сегодня, что я "счастливая", и это мне так обидно, так горько...
-  Она заплакала,  смачивая слезами  платок, отдышалась  и,  вытерев  глаза,
засмеялась  с  виноватым  лицом.  - Теперь я  вас  слушаю. Только  мне  надо
говорить по порядку, иначе я спутаюсь.
     Рука вдовы легла на ее голову, поправив трогающий глаза локон.
     - В том  возрасте, в каком  теперь вы, меня сломали, - она  сжала  лист
пальмы,  вытянув  его изуродованное  перо с  легкой  улыбкой,  - так,  как я
сломала  это растение; лист завянет, пожелтеет, но не умрет; не умерла  и я.
Потом... я видела, как ломают другие листья. Идите за мной.

        V

     Взяв Тави  за руку, как будто  эта  случайная близость поддерживала  ее
решение, она прошла весь нижний этаж к лестнице и подняла голову.
     -  Там кабинет  мужа, - сказала вдова, - там  вы должны  были исполнять
ваши обязанности.
     Они  взошли  по лестнице  к  темной, резной двери. Не  сразу открыла ее
вдова; прежде чем совершить  это, еще раз  пристально в  глубину глубин глаз
Тави заглянула она,  как бы с  сомнением и упрямством; на момент мстительная
черта легла в ее потемневшем лице и, опасно сверкнув, исчезла. Не раз уже по
пути заговаривала  она  сама  с собой; теперь  Тави услышала: "Господи боже,
помоги мне и научи не сказать лишнего". - Как ни странно,  молитвенный шепот
этот  решительно  испугал  Тави;  она уже  повернулась  с  желанием проворно
сбежать  вниз, но  устыдилась. - Катриона была куда смелее меня,  -  сказала
она, вспоминая  чудесный роман автора  "Новых Арабских ночей", - и нисколько
не старше. Чего же боюсь я?  Эта женщина пострадала; наверное, жизнь ее была
сплошньм горем. Она расстроена, ничего более.
     И в  такт  последнего слова Тави храбро  перешагнула  порог,  несколько
разочарованная  тем,  что  вместо  кладовой  Синей  Бороды  или  чего-нибудь
отвечающего  ее сердцебиению - увидела  всего  лишь <i>очень</i>  роскошную и очень
большую  комнату,  дальние предметы  которой,  благодаря  светлой и глубокой
перспективе, казались видимыми через уменьшительные стекла бинокля.
     - Здесь я оставлю  вас, - сказала вдова, - а вы осмотритесь. Вот шкапы,
в  них книги - любимое и  постоянное чтение моего покойного мужа. Что-нибудь
вы  поймете  во  всем этом и, когда  надумаете уйти,  дайте звонок. Я тотчас
приду. Есть вещи, о которых  тяжело говорить, -  прибавила она, заметив, что
Тави  уже набирает,  соответственно  новому удивлению, приличное  количество
воздуха, - но которые нужно знать. Итак, вы остаетесь; будьте как дома.
     Сквозь грусть  ее слов вырезалась глухая усмешка. Пока Тави соображала,
как отнестись ко всему этому, вдова Торпа, взяв со стола часть  бумаг, вышла
и притворила дверь; стало тихо, Тави была одна.
     - Нас то ругают, то ласкают,  то оставляют и...  - она тронула дверь, -
нет, не запирают;  но короб загадок  высыпан уже на мою голову. Все  загадки
крепкие, как лесные орехи.
     Ее взгляд остановился  на драгоценных  рамах картин, затем на картинах.
Их было более двадцати, кроме панно, и все они казались иллюстрациями одного
сочинения  - так  однородно-значительно было их  содержание.  Альковы,  феи,
русалки,  символические женские  фигуры времен года,  любовные  сцены разных
эпох,  купающиеся  и  спящие  женщины;  наконец,   картины  более   сложного
содержания,  центром  которого  все  же являлись  поцелуй и  любовь, -  Тави
пересмотрела так  бегло,  что едва запомнила их томные и томительные сюжеты.
Она торопилась.  Ее  особенностью  был нервный  позыв схватить вниманием все
сразу  или  сколько возможно  больше. Поэтому, быстро  переходя  от столов к
этажеркам,  от этажерок к шкалам и статуям,  везде, так или иначе - в  форме
помпейской безделушки, этюда или изваяния - она наталкивалась на изображение
обнаженной женщины, из чего вывела заключение, что покойный имел пристрастие
к живописи; может быть,  рисовал  сам. "Но что  я  <i>должна</i> смотреть, что <i>надо</i>
увидеть?"   В  недоумении  повела  она  бровью,  пожала  плечом,   задумчиво
рассматривая сквозь стекло  шкапов красивые  переплеты книг, уже манившие ее
страсть к чтению,  и сказала себе:  "Начнем с  главного. Наверное, эти книги
должна была бы я читать умершему. Посмотрим".
     Открыв  шкап,  девушка  схватила  миниатюрный  золотообрезный  том;  по
привычке заглядывать  в сердце книги, ее середину, что всегда делала с целью
почувствовать,  залюбопытствует ли страстно  душа, она выделила  ряд страниц
наудачу  и внимательно  прочла их. По  мере  того, как шрифт вел ее к темным
местам, значение  которых не поддавалось  ее опыту, но говорило все же сотой
частью своей нечто <i>особенное,</i> подобное лукавой исповеди или намеку, ее брови
сжимались все мрачнее,  рассекая белизну  выпуклого и чистого  лба  морщиной
сурового  напряжения.   И   медленно,  как  от  сильной   боли,   сдержанной
чрезвычайным усилием, от самых  ее плеч, по  шее, ушам, по всему оставшемуся
спокойным лицу поднялся, алея, густой румянец стыда.
     Но  она не уронила и не бросила удивительное издание. Закрыв  том, Тави
аккуратно вдвинула  его на прежнее  место,  прикрыла дверь  шкапа,  медленно
подошла к звонку и  с наслаждением  придержала палец на кнопке до  тех  пор,
пока он  не заныл. Все стало  ясно  ей; все  загадки этого утра нашли точное
объяснение,  и хотя на ней не  было  никакой вины, она чувствовала себя так,
как  если бы ее зеленая пальма  была уже схвачена  жесткой рукой.  Но она не
оскорбилась,  - тень смерти стояла  меж ней  и судьбой  этого дома, - смерть
унесла все.

        VI

     Не замедлив,  пришла вдова; почти  с ужасом смотрела на  нее бледная  и
тихая Тави. "Так  вот как ты жила!" На эту мысль девушки,  как бы угадав ее,
прозвучал  ответ:  - Да,  все мы не  знаем, что нам  придется делать на этом
свете. Но - добавить ли что-нибудь?
     -  Нет,  нет. Довольно,  - поспешила  сказать  Тави. -  Теперь  я уйду.
Стойте. Прежде чем распрощаться и уйти, я хочу видеть умершего.
     - Вы?!
     <i>-</i> Да.
     Вдова,  прищурясь,  молча  искала  взглядом  смысл  этого  желания;  но
обыкновенно подвижное и нервное лицо Тави стойко охраняло теперь свою мысль;
и вообще была она уже  не совсем та, прежняя;  ее слова звучали добродушно и
твердо, с  неторопливостью  затаенной  воли.  Чтобы рассечь  молчание,  Тави
прибавила: -  Обыкновенная вежливость требует  этого  от меня  Уже нет  того
человека.  Я приехала  к нему,  на его деньги,  одним словом,  <i>внутренне</i> мне
нужно проститься и с ним.
     -  Быть  может, вы правы, Тави.  Идите сюда.  Сказав так, вдова  прошла
диагональ кабинета  к портьере, подняв которую, открыла скрытую за нею дверь
соседнего  помещения.  Занавеси  были  там  спущены, и  огонь высокой  свечи
отдаленно блеснул из сумерек в ливень дневного света, потопившего кабинет.
     - Он там, - сказала вдова. - Скоро привезут гроб.
     -  А  вы?  -  Тави, придерживая над головой  складку  портьеры,  мягкой
улыбкой позвала войти эту женщину,  лицо которой  мучительно волновало ее. -
Разве вы не войдете?
     - Нет Это  сильнее меня. Просто я не могу. -  Она  закусила губу, потом
рассмеялась. -  Если  я войду, я  буду смеяться,  -  вот  так, -  все время;
смеяться  и ликовать.  Но  вы,  когда  взглянете  на  его  лицо,  вспомните,
вспомните <i>шестерых</i> и помилосердствуйте им. Две отравились. Судьба  остальных
та  самая,  какой  широко  пользуются  косметические магазины. Не  сразу  он
достигал цели, о нет! Вначале он создавал атмосферу, настроение... привычку,
потом  -  книги,  но  издалека,  очень  издалека; быть  может,  с  "Ромео  и
Джульетты", - и далее, путем засасывания...
     - Он умер, - сказала Тави.
     Как будто вдова Торпа лишь ждала этого  напоминания. Ее лицо исказило и
потрясло  гневом, но, удержась,  она  махнула рукой:  -  Идите! -  И девушка
подошла одна к мертвому. Торп лежал на возвышении,  закрытый  простынями  до
подбородка; огни свечей бродили по  выпуклостям колен, рук и груди складками
теней; мясистое лицо было спокойно, и Тави, едва дыша, в  упор рассматривала
его. По всему лицу мертвого уже прошло неуловимое искажение, меняющее иногда
черты  до полной несхожести с  тем, каковы были они  живыми; в данном случае
перемена эта  не была  разительной,  лишь строже  и  худее  стало  это лицо.
Умершему, казалось, было лет пятьдесят, пятьдесят пять; его  довольно густые
волосы, усы и борода чернели так  ненатурально,  как это  бывает у крашеных;
толстый, с горбиной  нос; мертвенно-фиолетового  оттенка губы неприятно ярко
выделялись  на тусклой  коже дряблых, с ямками,  щек.  Глаза ввалились;  под
веками стояла их мертвая, белая  полоса, смотрящая  в невидимое. Как, почему
остановилось внезапно  гнилое,  жирное  сердце?  Под этим черепом свернулись
мертвые черви мыслей; последних, кто может узнать их? Тави могла бы видеть и
развернуть комки мозговой слизи в их предсмертный,  цветущий  хаос  -  блеск
умопомрачительной   оргии,  озарившей  видением  пахнущую  духами   спальню;
видением  - больше и острей сна, с вставшими  у горла соблазнами всей жизни,
перехватившими  удар  сердца  сладкой  электрической  рукою своей.  Та сила,
которая  равно играет  чудесами  машин и очарованием струн,  нанесла твердый
удар. С минуту здесь побыл Крукс. Но не было воздушных следов.
     Тави смотрела, пока ее мысли, стремясь важным и особым путем, не задели
слов "жизнь", "смерть", "рождение". "А завтра день  моего  рождения! Это так
приятно, что и сказать невозможно". Тогда в ней просияла улыбка.
     -  Я  вас  прощаю,  - сказала  она,  приподнимаясь  на  цыпочки,  чтобы
соединить эти слова с  взглядом на все лицо Торпа. - Торп, я прощаю вас. И я
должна что-нибудь прочесть вам, что хочется мне.
     Она  вернулась  в  кабинет  к шкапам,  нахмуренная  так  серьезно,  как
хмурятся дети, вытаскивая  занозу, и среди  простых переплетов выдернула что
попало. Книгу она раскрыла,  лишь  подойдя опять к мертвому.  То  был Гейне,
"Путешествие на Гарц".
     - Слушайте,  Торп,  -  оттуда, где вы  теперь.  Строки попутались в  ее
глазах, но наконец остановились, и, успокаиваясь сама, тихо, почти про себя,
прочла Тави первое, что пересекло взгляд:
     Я зовусь принцессой Ильзой,
     В Ильзенштейне замок мой,
     Приходи туда. и будем
     Мы блаженствовать с тобой ...
     - Больше я не буду читать, - сказала девушка,  закрыв книгу, - а то мне
захочется попросить ее на дорогу. И я ухожу. Прощайте.
     Она  снова  приподнялась,  легко поцеловала  умершего в  лоб  поцелуем,
подобным сострадательному рукопожатию. Потом торопливо ушла, метнув портьеру
так  быстро, что по ее разгоряченному лицу прошел ветер.  И этот поцелуй был
единственным поцелуем  Торпа за всю его жизнь, ради которого  ему  стоило бы
снова открыть глаза.

        VII

     Рассеянная и грустная вышла Тави на улицу. Она не взяла денег, несмотря
даже на то, что остающейся у нее суммы  не хватало купить билет; деньги были
предложены ей без обиды, но сердце Тави твердо восстало.
     -  Благодарю вас, - сказала  она вдове, -  мне хочется одного -  скорее
уйти отсюда.
     Так она  ушла и очутилась среди сотрясающего грохота улиц жаркого Лисса
с стесненно-замирающим сердцем.
     Некоторое время то гневно,  то удрученно, не  замечая как  и куда идет,
девушка  была   занята  распутыванием  темной  истории;  хор  противоречивых
догадок, лишенных  основы  и связи, мучил ее сердце, и,  устав, бросила  она
это, присматриваясь к уличному движению, чтобы легко вздохнуть. Понемногу ей
удалось если  не  рассеяться, то  восстановить равновесие; дрогнув последний
раз в знобком отвращении  плечиками, она стала  осматриваться, заметив,  что
удалилась  от  центра.  Улицы были  серее  и  малолюднее,  толпа неряшливее;
громоподобные  вывески сменились ржавыми  листами  железа с темными буквами,
из-за  оград  свешивалась  чахлая  зелень. Открытые  двери  третьеразборного
трактира  приманили  аппетит  Тави;  усталая  и  проголодавшаяся,   войдя  с
сумрачным видом,  села она к столу с грязной скатертью и спросила рагу,  что
немедленно и  было ей  подано, -  неприглядно,  но отменно  горячо, так  что
заболели губы. Не обращая внимания на взгляды обычных посетителей заведения,
Тави  храбро  занялась кушаньем,  в  котором соли и перцу было,  может быть,
больше  всего  прочего,  и,  залив   жжение  горла  стаканом   воды,  вышла,
настроенная практически.
     Как быть? Как достать денег, чтобы вернуться обратно, и чем заняться до
семи вечера? В  семь отходил поезд.  Но простодушный, великодушный Крукс мог
теперь, ничем не  утруждая  себя,  сообщить ей свой адрес туда, где ее  нет.
"Если  сделать так...  -  рассуждала она, обрекая медальон, подарок покойной
матушки,  кассе  ссуд  и  решаясь  продать новую шляпу,  картонка  с которой
покачивалась на ее локте, - ну, шляпу <i>можно</i> продать; а за медальон ..." - И,
погрузясь в точный расчет, пошла она, приговаривая: - Если так и так,  будет
вот так и этак... Или не так? А как?
     В  чем-то  не  сошлись воображаемые ею  цифры,  и приостановилась  она,
подняв голову,  с удивлением  слушая странный золотой  звон, тихий, как бред
ручья  в неведомой  стороне. Пустынно  было на улице,  лишь  далеко  впереди
смутные фигуры мелькали на перекрестке; справа же двигалась шагом извозчичья
подвода; спал или дремал возница, опустив голову, накрытую  рваной шляпой, -
понять было мудрено.  Казалось, выехала  подвода из  соседних ворот, из тех,
что  со стуком  закрывались  уже, показывая  внизу  чьи-то отходящие ноги. С
каждым шагом понурой  лошади  подвода,  трясясь, сеяла тот  чистый  кисейный
звон, к которому прислушивалась удивленная девушка
     Она  пошла  медленно, рассматривая  и соображая, что бы это могло быть.
Под холстом,  свисавшим,  касаясь  колес, высилось подобие  тиары, выставляя
неопределенные  очертания  углами  складок,  мешающих  собрать  намеки  форм
странного  груза  в  какое-либо достоверное  целое. Эта, по-видимому, легкая
поклажа тихо  покачивалась из стороны в  сторону, звуча,  словно человек вез
груду тамбуринов.  Не  вытерпев, Тави подошла ближе, спрашивая: - Скажите вы
мне, пожалуйста, что это у вас так звенит?
     Возница апатично  взглянул  на  нее  из  дали  уединенных  соображений,
прерванных  вопросом,  достоинство  которого  было для него  тупой и  темной
загадкой.
     -  Эх!  -  сказал  он, отмахиваясь  с  досадой,  что  должен  перевести
кропотливо ползущие мысли  на более быстрый  ход. - Ну, звенит, а вам что до
этого? Идите-ка себе  с богом - Здесь, по опыту доверяя лошади, которой кнут
был только приятен, так как отгонял оводов, апатично стегнул он животное, но
оно  только  помахало  хвостом,  выразив   гримасой  задней  ноги  фальшивое
оживление, и не быстрее чем раньше, свернуло за угол, на шоссе
     Когда Тави,  естественно, взглянула  в ту сторону, то увидела за домами
зеленый просвет  Все шоссе покрыто было  народом,  спешившим, как  на пожар,
размахивая   листками,  бежали  газетчики;  тележки   торговцев  фруктами  и
прохладительными напитками неслись  среди экипажей,  полных дам  и щегольски
одетых  мужчин; под ногами шныряли уличные собаки, лая на тех собратьев, чьи
расчесанные тельца степенно  следовали впереди  шелковых юбок, в меру  длины
цепочек, прикрепленных  к  ошейникам.  Кричащий  букет  мелькнул  в  стеклах
автомобиля,   изрыгающего  густые,  жуткие  заклинания;  гарцуя,  стремились
всадники; костыли  нищих,  влекомые  ради быстроты  хода под мышками,  резво
колыхались среди зонтиков  и тростей;  матери  тащили  задыхающихся  детей с
неописуемым  отчаянием в их раскрасневшихся личиках; поджимая губы, семенили
старушки; мальчишки неистово голосили, мчась по мостовой, как в атаку. Здесь
таинственная  подвода  скрылась  и  затерялась,  а  Тави  спросила   первого
встречного: "Куда спешит весь этот народ?"
     - Вы разве не здешняя? - проговорил  тот, оборачиваясь  на  ходу. - Так
вы,  значит, не знаете:  сегодня "мертвые петли""  Полеты! Полеты!  - в виде
пояснения прокричал он, бесцеремонно опередив девушку.
     Мигом  воспряла  она;  воодушевясь, потому что любила  всякие  зрелища,
забежала она в  первую лавку, наскоро упросив взять  до вечера  на  хранение
свою  мешающую  поклажу, и  двинулась  с  той  же  быстротой,  как толпа,  к
неизвестному месту. Вспоминая  время  от  времени  о  заботе по  возвращению
домой,  успокаивалась она тем, что ощупывала под платьем медальон и мысленно
открывала  картонку.  -  Вот  они,   деньги'.  -  приговаривала  неудачливая
путешественница. Толпа, солнце и  сознание независимости развеселили  ее Тем
временем  шоссе  свернуло под углом к полю; прямо же,  если  продолжить  его
линию,  стояла  высокая каменная  стена, за которой среди  сомлевших в  жаре
деревьев  виднелся  изгиб  китайской  крыши  с  флагом  над  ней,  раскрытое
пространство ворот пестрело  движением  спешивших  людей.  Кто  уходил,  кто
входил,  но больше входили, чем уходили, и, не зная порядков, Тави завернула
туда  Внутренность  двора  пересекалась  дощатым забором, у  узкого  прохода
служитель проверял билеты.
     - Ваш билет, - бросился он к девушке, уже прошедшей мимо него.
     Она обернулась,  не успев ничего  сказать,  как билетер занялся другими
входящими, забыв о ней или сочтя  ее "своим  человеком", каких  всегда много
везде, где проверяют билеты.  Довольная, что  ей повезло,  так  как  никаких
билетов  покупать   она   была  не  в  состоянии,  Тави  прошла  подальше  и
осмотрелась.
     То был двор,  или,  вернее,  маленький мощенный плитами  плац,  с  двух
сторон  которого  всходили  амфитеатром   скамьи  павильонов  с  боковыми  и
горизонтальными  тентами.  Народа  было довольно;  присмотрясь  к нему, Тави
заметила, что то  не смешанная  толпа публичных  зрелищ,  но так  называемая
"отборная"  публика, преимущественно  интеллигентного  типа.  Меж  трибунами
помещались крытые  синим сукном  столы  с  чернильницами  и  листами  писчей
бумаги;  здесь заседало человек  тридцать  в ленивых  позах жаркого  дня,  с
расстегнутыми  жилетами  и мокрыми волосами  на лбу, в сдвинутых на  затылки
шляпах. "Куда же попала ты, моя милая?" - недоумевающе отнеслась Тави, видя,
что не здесь,  должно  быть,  произойдут  полеты. Но уже  встал из-за стола,
гремя колокольчиком, человек апоплексического  сложения;  его мощное, крутое
лицо,  почти  безбровое,  с  бачками, которые, казалось,  едва  держатся  на
толстых  щеках,  - раскрылось  круглым  "0"  сочного  рта;  требовательно он
закричал: -  К  порядку! Внимание! Тише!  Я открываю  чрезвычайное заседание
Клуба Воздухоплавателей.
     Тем  временем  Тави увидела  подошедшего к  столу Крукса, того  самого,
который неожиданно исчез утром. Как будто отца родного встретила Тави, - так
обрадовалась    она    в    чужой    толпе    незнакомого    города    этому
успокоительно-прямому  лицу,  -  и,  поспешно  сев  на  ближайшую  скамейку,
закричала оттуда: - Эй, Монгомери, что вы здесь делаете? Крукс! Крукс!
     Тотчас  его глаза  направились к  ней и сразу разыскали  ее; узнав свою
утреннюю встречу, он кивнул, прижал к губам  палец и  улыбнулся значительно.
Тогда вдруг стало  ей покойно, как дома; хотя кислые лица дам и  поднятые  с
легкой улыбкой брови мужчин обратились к ней  фронтом, выражая тем удивление
или негодование, - она лишь порозовела, но не смутилась.
     Взяв свободный  стул, Крукс  сел,  опустив  глаза.  На нем  теперь была
кожаная глухая куртка, высокие  сапоги и черная фуражка; ее ремешок проходил
от виска к  виску под  подбородком.  Здесь любопытство Тави достигло зенита,
который  называется  замиранием,  и  личность   Крукса,   и  обстановка,   и
неожиданное для нее заседание воздухоплавателей  - все было  как разобранные
части неизвестной машины, что, собирая на ее  глазах,  готовились пустить  в
ход. Она трепетала. Видели вы, как возится, не в состоянии покойно сидеть на
месте,  молоденькая, глупая девушка? Мир - еще зрелище для нее, а  в зрелище
этом, перебивая главное действие, роятся сцены всевозможных иных спектаклей.
В эти минуты устойчивость ее внутреннего мира не более устойчивости видений,
образуемых игрой дыма. Момента покоя нет ни в ее лице, ни в позе, ни в темпе
дыхания, ей хочется  затопать,  привстать, смотреть впереди  и  по сторонам,
торопить и шуметь.
     Грузный  человек  был  председатель. Добившись  тишины,  он  сказал:  -
Произошло следующее:  в канцелярию Клуба  поступило мотивированное заявление
господина  Крукса, являющегося  изобретателем летательного  аппарата  нового
типа, в котором просит он не только произвести испытание, но  и предоставить
ему,  Круксу, место в сегодняшнем состязании. Согласно уставу  Клуба, всякий
моноплан, биплан,  парашют, баллон или  аэростат  имеет  быть, во  избежание
смешных и  горьких недоразумений, предварительно оценен  экспертами, дабы не
иметь  дела с попытками  технически  невозможными,  или же,  к  чему  немало
примеров, абсурдными безусловно. Поэтому, так как имеется еще час времени до
начала состязаний, президиум постановил: осмотрев  аппарат Крукса, разрешить
ему,  при  условии  технической научности  его изобретения,  воспользоваться
аэродромом для публичного опыта; и, если Крукс того пожелает,  занести его в
список авиаторов дня, с правом соискания призов на высоту, продолжительность
и точность спуска.
     По мере того, как текла и оканчивалась речь председателя, багровый стыд
окутал  лицо Тави;  до слез, до  полной растерянности  смутилась  она, поняв
теперь,   что  бесцеремонно-приятельски  окликнула   не   кого   иного,  как
знаменитого - конечно! - изобретателя. Боясь,  что он снова поглядит на нее,
уселась  девушка  так,  чтобы  высматривать  из-за  чьей-то  большой  шляпы.
"Господи,  спаси,  помилуй  и укороти  мой  язык",  -  шепнула  она;  однако
раскаяться   вполне   не   успела;   поднялись   шум,  говор;   тонкие   или
любопытствующие замечания перемешивались с криками нетерпения.
     Тогда взгляды всех обратились на Крукса,  вставшего и  сделавшего рукой
знак  с  желанием говорить.  Вновь притих шум;  люди, сидевшие вокруг стола,
наморщили   лбы  с  важностью,  означавшей  их  совершенное  и  безошибочное
всеведение.
     - Вот что, -  сказал  Крукс негромко,  но так отчетливо,  что его слова
прозвучали ясно для  всех, -  я  соорудил аппарат, по  конструкции и системе
двигателя не  имеющий ничего общего с современным аэропланом. У  меня нет ни
пара, ни  газа, ни бензина, ни  электричества;  ни  парящих  плоскостей,  ни
винтов;  нет  также  особой задумчивости при выборе  материала, из  которого
аппарат  выстроен.  Как  из полотна или  шелка, так из  простой  бумаги  или
листового железа  может  быть сооружен он без всякой потери его двигательной
способности;  он  мчится  силой  звуковой  вибрации, представленной четырьмя
тысячами мельчайших серебряных колокольчиков, звук которых...
     -  Звук  которых?!  -  перебил  голос,  выразивший  тоном  своим  общее
недоумение. - О чем вы говорите?
     Прозвучал смех. Тишина сдвинулась. Равновесие внимания, получив удар по
обеим   чашам   весов,   исчезло,   как   исчезают  все  призраки   условной
общественности. Кто  переглянулся;  кто,  оглядываясь,  искал  нетерпеливца,
спросившего,   к  чему  клонит   странная   речь  загадочного  изобретателя.
Председатель, схватив  звонок, готовился восстановить  тишину; но ему что-то
шепнули,  и  уже  сам,  с некоторым  сомнением,  в  замешательстве,  мельком
посмотрел он на Крукса,  стоявшего,  ожидая возможности  говорить  дальше, с
простотой сильного человека, затертого на углу  улицы  бегущей толпой. Тогда
Тави стала бояться за  Крукса; в чем бы ни потерпел человек  этот поражение,
ей  было  бы  то несносно;  у  нее успело  уже  созреть  решительное  к нему
пристрастие.  Ей нравилось, что он будет, по-видимому, один  против  многих,
но,  зная  силу  осмеяния,  боялась  она,  как  бы  сцена,  без  отношения к
результатам  ее,  не приняла  характер  комический.  Меж  тем раздались  еще
восклицания; прошел и стих шум.
     -  Быть может, - сказал  председатель Круксу, - вы утомлены  несколько;
может  быть, вы  нездоровы, взволнованны; в таком  случае  не будет  для нас
обидой отложить ваше крайне интересное объяснение до следующего хотя бы дня.
     Крукс  улыбнулся  без смущения; с видом  полного удовольствия слушал он
эту осторожную и мягкую реплику.
     - Я должен  просить вас  разрешить мне сказать все,  что я хочу, могу и
считаю  нужным сказать. Но чтобы те, почти чудесные новости, которые открыты
мной, возымели  силу не голословную, должен  буду представить  аппарат  свой
перед  собранием. Он  не  велик; и  не имеет ничего общего с теми неуклюжими
<i>махаонами,</i> в которых <i>ездят с</i> таким шумом и риском...
     Высказав это с  вразумительной  твердостью, не  позволяющей далее иметь
двух мнений, как относительно состояния своих умственных способностей, так и
намерений,  Крукс  снова  взял  тишину  за  волосы,  и  внимание  слушателей
удвоилось. Тави слышала, что говорят вокруг нее.
     -  А  вдруг?  -  сказал  кто-то,  подразумевая  этим,  что нет пределов
открытиям. Несколько беглых споров утихли; возрастающий интерес заразительно
перебегал по скамьям.
     -  Выслушать, выслушать! - закричали  наконец  с мест,  видя, что  жюри
мнется.  -  Мы  хотим  слышать!  -  Председатель решился,  но  решение  свое
обозначил, как некую дипломатическую уступку.
     - Если  вы настаиваете,  -  сказал  он,  -  мы  согласны.  Однако  есть
увлечения,  непредвиденная форма  которых" может  заставить нас  пожалеть об
эксперименте; неудовлетворительные  последствия  оного отразятся как на вас,
так и на  всех  нас, потому что мы крайне  сожалели бы  о всем ненаучном,  о
всем,   так  сказать,   дилетантски  смелом,  не  отвечающем  задачам  Клуба
Воздухоплавания.   Следовательно,  если  уверены  вы,  хотя  бы  отчасти,  в
положительных сторонах вашего изобретения, в основных принципах его, - честь
и место, господин Крукс. Не скрою, что начало  изъяснения вашего  показалось
всем столь знаменательно странным. - Итак, мы вас слушаем.
     Настроив  таким образом  себя, Крукса  и  аудиторию  в  благожелательно
предостерегающем смысле, председатель стал строг и весок лицом; он, а за ним
все воззрились на Крукса,  подобно экзаменаторам, затаенный помысл  которых:
"школьник, пади ниц!" - дышит каннибализмом.
     - Наконец-то, - сказал Крукс, - слава богу! Вас  смутили  четыре тысячи
колокольчиков;  дополню  это смущение:  более  четырех  тысяч  или менее, не
играло бы никакой роли. Как детям, катающим  снежное изваяние, мало заботы о
том,  чет или нечет  снежинок поместится в  человекоподобии зимы, метелей  и
холода, какое  слепили  они,  так и  я не  настаиваю  безусловно на  четырех
тысячах;  охотно уступаю из  них произвольное число или прибавляю к  четырем
столько, сколько  вообще  поместится  на моем аппарате; мне  нравится  <i>много</i>
колокольчиков; дело не в числе, а в действии.
     Если  бы  он  улыбнулся,  если  бы  хоть  на  мгновение  тронулось  это
отчетливое  лицо  лукавой  игрой,   разразились   бы  гром  и  хохот  потехи
неудержимые. Однако Крукс смотрел и говорил очень серьезно, что действовало,
вразрез с его  странными  словами, самым удручающим  образом. Еще не было ни
протестов,  ни  резкого  вмешательства  со  стороны тех, кто  принимает  как
издевательство или вызов все  лишенное готовой клетки в его мозгу, привыкшем
к спокойной жвачке, прежде  чем постичь суть  явления,  но уже означалось по
выражениям лиц  скопление атмосферы  протеста. Всеуничижающая ирония кривила
губы  членов   президиума,  обреченных  благодаря  собственному  легкомыслию
трепетать за солидный темп дня, за должное уважение к месту  и делу, которым
занимались они, нацепив значки, изображающие колеса и крылья. Все это хорошо
понимала, оценивая по-своему, Тави, девушка, ставшая на перепутье судьбы,  -
чувство судьбы коснулось ее настроения; невольно связывала она колокольчики,
о  которых  говорил Крукс,  с неистребимо-нежным воспоминанием  о подводе  и
звоне, что слышала час назад.
     С подвешенным  на золотой нитке юной тревоги  сердцем ожидала  она, как
поступит наконец Крукс. Казалось, тот задумал уравнять  ветер сбитого к себе
отношения; его речь коснулась теперь многих вещей.
     - Рассмотрим, - сказал он,  - хотя  бы  неполно,  анатомию и психологию
движения в воздухе.  До  сих пор летают только птицы, насекомые и  предметы;
человек сопутствует летящим предметам, сам он лететь  не может, кроме как  в
сновидении.  Прицепясь к  шару, имеющему  значение  как бы  самостоятельного
организма, двигающегося по  произволу атмосферических изменений, не в  более
сложном  он  положении, чем  тля,  сидящая на семени  одуванчика,  когда его
сорвало  и несет ветром  в пространство. Аэроплан как будто  самостоятельнее
приглашает  посмотреть на  эти затеи.  Однако  выясним  суть, желания,  идею
полета, его  мыслимое идеальное  состояние. Неизбежно здесь сновидение; лишь
его волнующий арабеск  подскажет  с отчетливостью прозрения,  чем  одушевлен
чистый полет. Им правит легкий и глубокий  экстаз; неведомые наяву  чувства,
столь странные, что им может быть уподоблено разве лишь пение на дне океана,
звучат стройно в этих особенных условиях грезы, свергающей физическую тоску,
-  веками  слоившееся  отвращение  к  ногам,  пойманным  огромным  магнитом.
Вспомним, как мы  летаем в  то время,  когда тело наше, завернутое  одеялом,
покорно своему ложу: само  желание естественно  отделяет нас, стремя и унося
на безопасную высоту. Нет иного двигателя,  кроме  пленительного волнения, и
большего  нет  усилия,  чем  усилие   речи.  Приметьте,  что  в  стране  сна
отсутствуют полеты  практические: перевозка  почты,  пассажира или  призовое
соревнование исключены; то  состояние  манит лишь изумительным  движением  в
высоте; оно - все в себе,  ничего сбоку,  ничего по ту сторону раскинутого в
самой душе пространства; без усилий и вычислений.
     Но  как же в действительности летит  он? Или, вернее,  как движется над
землей, когда  вы,  закинув  голову,  поспешно шлете  вдогонку его судорожно
скорчившейся фигуре имя "Царя природы"? Вот...
     <i>Здесь раздался характерный гул мотора; громкое однотонное пение потекло
в  вышине, и члены Клуба, посмотрев на  небо, увидели аэроплан, пересекающий
зрительное поле тяжким пятном.</i>
     - ...  вот достижение,  которое  явилось нам кстати  для  демонстрации.
Сколько сомнений!  А  опасений?!  Не  упадет ли оно?  <i>Быть может,</i> не упадет.
Сообразите,  что  это  значит!  Его  движение  свободно,  как  ход коня; его
скорость  обязательна;  его  двигатель  ненадежен;  его  творец  прикован  к
каторжному ядру  равновесия ради жизни и  денег; его  падения  ожидают;  его
спуск опасен, его поворот нелегок;  его вид некрасив; его полет - полет мухи
в бутылке: ни остановиться, ни парить; оглушительный шум, атмосфера  завода,
хлопотливый труд; сотни калек, трупов, и это - полет? Завидовать стрекозе, в
математической  точности  движений которой  светится  ясность  перебегающего
луча;  смотреть на вырезной  узор ласточки, живописуемый  ею над  отражением
своим в  блестящей воде, - восхитительным  ничтожеством <i>совершенных</i>  усилий;
вздыхать об орле, залегшем  среди туманов с спокойствием самого облака, - не
это  ли  удел  наш? И не это ли тщета  наша - вечный разрыв, залитый сиянием
снов?
     Немного надо было  бы мне, чтобы доказать  вам, как  несовершенны и как
грубы те аппараты, которыми вы  с таким трудом и опасностью пашете воздух, к
ним прицепясь, ибо движутся лишь аппараты,  не вы  сами; как  ловко  было бы
ходить в  железных  штанах, плавать на  бревне и спать  на дереве,  так  - в
отношении к истинному полету  -  происходит  ваше  летание. Оно  - сами  вы.
Наилучший аппарат должен быть послушен, как легкая одежда при  беге; в любой
момент  в  любом направлении и с  любой скоростью,  -  вот чего  следует вам
добиться.  Рассчитывая   поговорить   долее,   я  встретил   нетерпимость  и
издевательство;  поэтому,  не  касаясь  более  технических  суеверий  ваших,
перейдем к опыту. Ранее того во всеуслышание без жеста и  сожаления заявляю,
что не беру приза, хотя мной будут побиты решительно все рекорды. Смотрите и
судите.
     В глубине двора были  приоткрыты ворота,  их распахнули настежь, и двое
рабочих внесли столь легкое сооружение, что  никакого  физического усилия не
было  заметно  по их  лицам.  Нечто, окутанное  холстом, покачивалось,  тихо
звеня. Тави, волнуясь, встала: "это <i>оно,</i> то, что везла подвода". Сев, она не
могла  сидеть  и  встала опять,  как  встали  вкруг  нее  все,  рассматривая
диковину.  Затем  произошло  общее  движение;  зрители  бросились к  Круксу,
окружив изобретателя  тесной толпой; и там же,  так  удачно,  что меж  ею  и
загадочно звенящим  предметом было свободное  пространство,  очутилась  наша
беспокойная путешественница.
     Резким  движением  Крукс  смахнул  холст.  Часть  зрителей,   не  зная,
сердиться или смеяться, отступила  в глубоком разочаровании серьезных людей,
поддавшихся курьезной  мистификации;  громко возопила  другая  часть; третья
окаменела; четвертая ... но вернее будет  сказать, что  сколько  было людей,
столько  частей;  мы  же говорим  вскользь. Случалось  ли вам  бежать  сломя
голову,  куда побежала  уже, ржа  и рыча,  уличная толпа?  Не  бог весть что
ожидаете  вы  увидеть,  как,  протолкавшись в самую  гущу  смятения,  видите
всего-навсего  малыша  с  обмусоленным  пряником в  руке и багровым от  слез
лицом;  нянька  потеряла  его; "где ты живешь?" - спрашивают ребенка; и он с
изумлением, что не отведен  еще по  своему точному адресу, слезливо говорит:
"там!"
     В то  время,  как со  стороны крыш висели уже в  дыму заводских труб на
привязи три  баллона;  в  то время,  как напоминающий  перетянутую бечевками
колбасу грузный  аэростат,  махая какими-то  перышками, двигался  на  высоте
пятисот  футов,  и четыре  бойких аэроплана, взрывая неровным  гулом верхнюю
тишину,  носились над двором  Воздухоплавательного  Клуба  с  грацией  крыш,
сорванных ветром; в  то время, как, следовательно, занавес аэропредставления
взвился и  совершались "успехи",  - пред глазами  судей  явилось  сверкающее
изобретение фантастической формы. Оно было футов десять в длину и футов пять
высоты. Его  очертания спереди  напоминали нос лодки, вытянутый и утонченный
зигзагом лебединой  шеи; причем точное подобие головы  лебедя оканчивало эту
шею-бушприт. Корпус в профиль напоминал помпейский ладьеобразный светильник;
корма странного судна,  в том  месте,  где обыкновенно проходит руль,  была,
подобно  передней  части, вытянута и загнута вовнутрь,  как  бы  над головой
внутри сидящего, острым серпом. Тонкий, неизвестного  материала,  остов был,
как  каркас  абажура,  обтянут  великолепным  синим  шелком,  богато вышитым
серебряным и цветным узором. Узор этот  был  так хорош, что многие, особенно
женщины,  дрогнули   от   восхищения;   немедленно   раздались   их   полные
удовольствия,  искренние,  горячие  восклицания. Борта аппарата  были обшиты
темно-зеленой с золотым лавром  шелковой же материей; но самой замечательной
и причудливой частью  дива сверкнули целые гирлянды,  фестоны, цепи и  кисти
мельчайших колокольчиков  из  чистого  серебра,  легких,  как  пузырьки;  их
кружевом было  обнесено судно. Крукс  тронул свое создание, и  казалось, оно
взвеселилось звоном, рассыпав мельчайший смех.
     - Четыре тысячи  колокольчиков, -  сказал Крукс, когда  умолкли  крики,
побежденные изумлением.  И  он посмотрел  на Тави так внимательно-мягко, что
простота и бодрость  заряженного  величайшим любопытством спокойствия тотчас
вернулись к  ней. - Изобретение это - тайна; скажу лишь, что согласованность
звона  и  способ  управления  им  производят  воздушную вибрацию,  двигающую
аппарат в любом направлении и с любой скоростью. Теперь я сяду и полечу; вам
же предоставляю на свободе делать технические догадки.
     - Он полетит!  - задорно двигая  круглыми щеками, сказал,  с  сигарой в
зубах, немец-пилот. - "В театре; на канатах и блоках..." - добавил другой. -
"Это  сумасшедший!"  - раздался серьезный  голос. - "Глупая мистификация!" -
определил  юноша  с  пушком  на губе.  Вдруг  пронзительный  свист  разрезал
смятение; как сигнал к  свалке, вызвал он хор  нестройного свиста,  криков и
оскорблений.  Но Крукс лишь рассеянно  осмотрелся; заметив  вновь  Тави,  он
сказал ей:  - Скоро увидимся, ведь  Торп умер,  и вам  теперь  не надо будет
служить.
     Эти неожиданные слова так поразили девушку, что она отступила; лишь:  -
А вы знаете? - успела она сказать, как сцена быстро развернулась к концу.
     Видя,  что  Крукс  усаживается  внутри  своего  прибора,  председатель,
решительно оттолкнув мешавших, подошел к странному авиатору.
     -  Я не могу  позволить  вам  совершать  никаких опытов, явно и заранее
бесполезных, - встревоженно закричал он. - Вы либо больны, либо имеете цель,
совершенно нам постороннюю; кто  в здравом уме допустит на момент мысль, что
- тьфу! - можно полететь с  этим...  с этим...  я  не знаю  что,  -  с  этой
негодной ветошью! Потрудитесь уйти. Уйти и унести ваше <i>приспособление}</i>
     -  Мне дано право, - холодно сказал Крукс,  отвечая одновременно  ему и
тем,   звонкоголосым  из  толпы,   кто,   до   хрипоты   крича,  поддерживал
председателя. - Право! И я от этого права не откажусь.
     -  Не я, не я один; мое  мнение, требование  мое -  общее мнение, общее
требование! Вы  слышите? Вот что  вы натворили. Могли ли мы знать, с кем и с
чем будем иметь дело? Оставьте собрание.
     - Пусть скажут <i>все,</i> что хотят этого, - сказал Крукс.
     -   Прекрасно!  -   Председатель  нервно  расхохотался  и  так   затряс
колокольчиком, топая в то же время ногами, что тишина, улучив момент, встала
стеной. -  Господа! Милостивые государи!  Помогите  прекратить это! Господин
Крукс,  -  если   хоть  один-единственный   человек  здесь   присутствующий,
нормальный и взрослый, скажет, что ожидает от  вас действительного полета, -
срамитесь или срамите до конца нас! Кто ожидает этого? Кто ждет? Кто верит?
     Тут, врассыпную, но так скоро, что утих снова было поднявшийся шум, так
ненарушимо-предательски   установилось   молчание   действительное,   полное
невидимо обращенных вниз больших пальцев, что Тави сжалась:  "раз, два, три,
восемь", отсчитывала она, терпя в счете до десяти, чтобы  разгромить ставшую
ей  ненавистной т