-----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------




     Брон  отошел  от окна и задумался. Да, там чудно хорошо! Золотой свет и
синяя река! И синяя река, широкая, свободная...
     Свежий  весенний  воздух  так  напирал в камеру, всю вызолоченную ярким
солнцем,  что  у  Брона защекотало в глазах и подмывающе радостно вздрогнуло
сердце.  Не  все еще умерло. Есть надежда. Все пройдет, как сон, и он увидит
вблизи  синюю,  холодную  пучину  реки, ее вздрагивающую рябь. Увидит все...
Как   молодой  орел  он  взмоет,  освобожденный  в  воздушной  пустыне  и  -
крикнет!.. Что? Не все ли равно! Крикнет - и в крике будет радость жизни.
     Так  бежала  мысль,  и  взгляд  Брона  упал  в  маленькое, потускневшее
зеркало,  повешенное  на  стене.  Из  стекла  напряженно  взглянуло  на него
небольшое,   бледное,   замученное  лицо,  обрамленное  редкими,  сбившимися
волосами.  Тонкая,  жилистая  шея  сиротливо  торчала  в  смятом  воротничке
грязной,  ситцевой рубахи. Он машинально провел рукой по глазам, блестящим и
живым, и снова задумался.
     Брон   сидел  и  курил,  но  мучительное  беспокойство,  соединенное  с
раздражением,  действовало,  как  электрический ток, вызывая зуд в ногах. Он
зашагал  по  своей  клетке. Всякий раз при повороте у окна перед ним сверкал
большой  четыреугольник,  перекрещенный  решеткой,  полный  солнца, лазури и
зелени.  Мысли  Брона летали как беспокойные птицы, что у реки, над бархатом
камышей, поминутно вспархивают и кружатся с резким, плачущим криком.




     Вдвойне  неприятно  сидеть в тюрьме, чувствовать себя одиноким и знать,
что  до  этого  нет  никому  дела,  кроме  тех,  кто  заведует  гостиницей с
железными занавесками.
     Так  думал  Брон, и злое, гневное чувство росло в его душе по отношению
к  тем, кто знал его, звал "товарищем", а теперь не потрудится написать пару
строчек  или  прислать несколько рублей, в которых Брон нуждался "свирепо" -
по  его  выражению.  В  те  периоды, когда он не сидел в тюрьме, одиночество
составляло  необходимое  условие  его  существования.  Но сидеть в одиночной
камере и быть одиноким становилось иногда очень тяжело и неприятно.
     Он  ходил  по  камере, а весна смотрела в окно ласковыми, бесчисленными
глазами,  и  ее ленивые, певучие звуки дразнили и нежили. Синяя река дрожала
золотыми  блестками; внизу, глубоко под окном, как шаловливые дети, лепетали
молодые, зеленые березки.
     "Тяжело  сидеть  весной,  -  подумал  Брон и вздохнул. - Третья весна в
тюрьме..."
     И  он  подумал еще кое-что, чего не решился бы сказать никому, никогда.
Эти  волнующие  мысли  остановились перед глазами в виде знакомого образа. У
образа были большие, темные глаза и нежное, продолговатое лицо...
     - И  это  ушло...  Ради  чего?  Да,  -  ради  чего?  -  повторил  он. -
Несчастная, рабская страна...
     Брон  еще  раз  взглянул  вверх,  откуда  лились  золотые потоки света,
пыльного  и  горячего;  подавил  мгновенную  боль,  сел и раскрыл "Капитал".
Сухие,  математически ясные строки понеслись перед глазами, падая в какую-то
странную  пустоту,  без  следа,  как снежинки. И от этих безжалостных строк,
ядовитых,  как смех Мефистофеля, неутомимых и спокойных, как бег маятника, -
ему стало скучно и холодно.




     Брякнул  ключ,  и с треском откинулась форточка в слепой, желтой двери.
В   четыреугольном   отверстии   появились   щетинистые   усы,   пуговицы  и
бесстрастный, хриплый голос произнес:
     - Передача!..
     Сперва  Брон не сразу сообразил, что слово "передача" относится к нему.
Затем  встал,  подошел  к  форточке  и  принял  из  рук  надзирателя тяжелый
бумажный  пакет.  Форточка  сейчас же захлопнулась, а радостно-взволнованный
Брон  поспешил  положить  полученное  на  койку  и  взглянуть  на содержимое
пакета.  Чья-то  заботливая рука положила все необходимое арестанту. Там был
чай,  сахар, табак, разная еда, марки и апельсины. Брон стоял среди камеры и
улыбался  широкой улыбкой, поглядывая на сокровища, неожиданно свалившиеся в
форточку.  И  оттого,  что  день был тепел и ясен, и оттого, что неожиданная
забота  незнакомого человека приласкала его душу, - ему стало очень хорошо и
весело.
     "Ну,  кто же мог прислать? - соображал он. На мгновение образ с темными
глазами  выплыл  перед ним, но сейчас же закрылся картиной дальнего ледяного
севера.  -  Н-нет...  Впрочем, сейчас увижу. Если есть записка - значит, это
кто-нибудь из своих"...
     И  он  начал  торопливо  рыться в провизии. Ничего не оказалось. Слегка
устав   от   бесплодных   поисков,   Брон   принялся   ожесточенно  обдирать
ярко-красный  апельсин,  и  вдруг  из  сердцевины фрукта выглянула маленькая
серебряная  точка. Он быстро запустил пальцы в сочную мякоть плода и вытащил
тоненькую, плотно скатанную бумажную трубочку, завернутую в свинец.
     "Вот она. Какая маленькая! Однако хитро придумано!.."
     Трубочка  оказалась  бумажной  лентой, сохранившей тонкий аромат духов,
смешанный  с острым запахом апельсина. Бисерный женский почерк рассыпался по
бумаге и приковал к себе быстрые глаза Брона.
     "Товарищ!  -  гласила  записка.  -  Я  узнала случайно, что Вы сидите и
очень  нуждаетесь.  Поэтому  не  сердитесь,  что  я посылаю вам кое-что. Мой
адрес  -  В.О. 11 л., 8. - Н.Б. Вам, должно быть, ужасно тяжело сидеть, ведь
теперь  весна.  Ну,  не буду дразнить, до свидания, если что нужно - пишите.
Н.Б.".
     И  тут  Брон вспомнил, как неделю тому назад, перестукиваясь с соседом,
он   просил  передать  на  "волю",  что  ему  очень  нужны  предметы  первой
необходимости.  Теперь  стало ясно, что передачу и записку принес кто-нибудь
из...  Перечитав  два  раза  маленькую белую бумажку, Брон почувствовал, что
ему  хочется  разговаривать,  и стал разговаривать с незнакомкой посредством
чернил  и  бумаги.  Письмо  вышло  большое и подробное, причем он не упустил
случая  щегольнуть  остроумием.  А  под  конец  письма  слегка "прошелся" по
адресу  кадетов,  назвав  их "политическими недоносками" и "фальстафами". И,
уже кончив писать, - вспомнил, что пишет незнакомому человеку.
     "А  все же пошлю, - подумал Брон, успокаивая себя еще тем соображением,
что ответ - долг вежливости. - Скучно же так сидеть..."
     Так  подумал  Брон,  стоявший  среди  камеры с апельсином в одной руке.
Второй же Брон, сидевший где-то глубоко в Броне первом, сказал:
     - Как  приятно,  когда о тебе заботятся. Я хочу, чтобы этот человек еще
раз   написал   мне.   Еще   хочу  каждый  день  испытывать  тепло  и  ласку
внимательной, дружеской заботы...
     Легкое  возбуждение,  вызванное событием, улеглось, Брон отложил письмо
и  стал  есть.  После  долгого  поста  все  казалось ему необычайно вкусным.
Наевшись,  он снова начал читать "Капитал" и между строк великого экономиста
улыбался своему собственному письму.




     Четверг  был  снова  днем  свиданий  и  передач,  и  Брон опять получил
бумажный  пакет  с  снедью и апельсинами. В одном из них он отыскал бумажную
трубочку,  закатанную  в  свинец; Н.Б. писала, что письмо его получено и ему
очень  благодарны.  Следующее  место из записки не оставляло сомнения в том,
что пишет человек молодой, наивный и искренний.
     "...Я  прочитала  Ваше  письмо и весь день думала о вас всех, сидящих в
этом  ужасном  месте. Если бы Вы знали, как мне хочется пострадать за то же,
за  что  мучают  Вас!  Мне  кажется, что я не имею права, не могу, не должна
жить  на  свободе,  когда  столько хороших людей томятся. Пишите. Зачем пишу
Вам это? Не знаю. Н.Б."
     Брон,  прочитав записку, тут же сел и написал длинное письмо, в котором
объяснял,  что "страдания "их" - ничто в сравнении с тем великим страданием,
которое  века  несет  на  себе  народ.  Очень  Вам  благодарен  за пирожки и
апельсины. Пишите, пожалуйста, больше. Брон".
     Раскрывая   на  сон  грядущий  Гертца  и  следя  засыпающей  мыслью  за
чистенькими  статистическими  таблицами,  Брон  решил,  что  Н.Б. - высокого
роста,  тоненькая  брюнетка, в широкой шляпе с синей вуалью. Это помогло ему
дочитать главу и про себя высмеять "оппортуниста" Гертца.




     Через  неделю  переписка  приняла  прочные  и  широкие  размеры, и Брон
всегда  с  нетерпением,  не  глядя  в  себя, ожидал записок, в свою очередь,
посылая  большие,  подробные  письма, в красивой, грустной форме заключавшие
его  надежды  и  мысли.  Нежная  и  тихая печаль странной дружбы ласкала его
душу,  как отдаленная музыка. И чувствуя, но плохо сознавая это, он с каждым
днем  чувствовал  все  сильнее  страшный  контраст  двуликой,  разгороженной
решеткой  жизни,  контраст  синей  реки,  окрыляющего  пространства  и тесно
примкнувшей  к  нему  маленькой  одиночной  камеры  с  бледным, сгорбившимся
человеком внутри...
     Так  шли  день  за  днем, однообразные, когда не было передач, и яркие,
когда  в  камере Брона становилось тесно от светлых, как хрустальные брызги,
мыслей,  набросанных  на узкой полоске бумаги торопливой, полудетской рукой.
Девушка  писала Брону, что и ей тесно жить, что, чувствуя себя как в тюрьме,
в  мире,  полном  грязного,  тупого  самодовольства,  она рвется на борьбу с
темными  силами,  мешающими  свежим,  зеленым росткам новой жизни купаться в
лучах  и теплом весеннем воздухе. И, читая эти певучие, жалобные строки, где
горе,  смех  и  слезы мешались и искрились, как дорогое вино, Брон вспоминал
прошлое,  розовые  мечты  и  неподдельную,  строгую  к  себе и другим отвагу
юности.




     В  один  из  четвергов,  когда  за дверью камеры, где-то глубоко внизу,
гремели  голоса  и шаги надзирателей, Брон, получив свой пакет, вынул оттуда
только  один  апельсин,  огромный, кроваво-красный. Вытащив из него записку,
он сел и прочитал:
     "Дорогой  Брон!  Вам,  в самом деле, должно быть ужасно скучно. Поэтому
не  сердитесь  на  меня  за  то, что я вчера была в жандармском управлении и
выхлопотала  свидания  с Вами под видом вашей "гражданской жены". Трудненько
было,  но  ничего,  обошлось. Меня зовут Нина Борисова. Ничего почти не пишу
Вам, ведь сегодня увидимся и наговоримся.
     У меня сегодня хорошее настроение. И так тепло, весело на улице. Н.Б."
     "И  так  тепло,  весело на улице", - подумал Брон. Прочитав записку еще
раз,  он  с  сильно  бьющимся  сердцем подошел к старенькому чемодану и стал
вынимать  чистую голубую рубаху. Но тут же внизу раздались четыре свистка, и
торопливый резкий голос крикнул:
     - 56-й! На свидание!
     И  Брон  почувствовал  апатию и усталость. Ему хотелось сказать, что он
не  пойдет  на  свидание.  Но,  когда  надзиратель распахнул дверь и, быстро
окинув  камеру  привычным  взглядом, сказал: "Пожалуйте!", Брон заторопился,
суетливо пригладил волосы, выпрямился и вышел.
     Внизу,   в   длинном,   чисто   выметенном   коридоре   гремели   крики
надзирателей,  звон  ключей,  кипела  суетливая  беготня,  как  всегда в дни
свиданий.  "Зальный"  надзиратель, толстый, усатый человек с медалями, увидя
Брона, поспешно спросил:
     - На свидание? В конец пожалуйте, в камеру направо!
     Брон  пошел  в  конец  длинного  коридора,  ступая  той быстрой, легкой
походкой,   какой   ходят   люди,   долго   сидевшие  без  движения.  Другой
надзиратель,  гладко  причесанный,  печальный  человек,  ввел  его  в пустую
камеру,  заново  выкрашенную  серой  масляной  краской,  и  вышел, притворив
дверь.  Прошло  несколько томительных минут, которые Брон старался сократить
курением,  не  в  силах  будучи  побороть  чувство  стеснения,  неловкости и
ожидания.   Наконец   дверь   быстро  распахнулась,  и  тот  же  надзиратель
равнодушно произнес:
     - Пожалуйте сюда!
     У  Брона  сильно  забилось  сердце, и через два шага его ввели в другую
камеру,  где  стоял небольшой столик, покрытый газетной бумагой, а у столика
сидел  жандармский ротмистр, молодой человек с сытым, бледным лицом и сильно
развитой  нижней  челюстью.  Брон  вошел и неловко остановился среди камеры.
Маленькие  глаза  ротмистра  скучающе скользнули по нем, и Брону показалось,
что ротмистр подавил усмешку. Брон вспыхнул и повернулся к двери.




     В  камеру,  слегка  переваливаясь,  вошла  толстенькая, скромно одетая,
некрасивая  девушка  с  розовыми  щеками  и светлыми, растерянными глазками,
которые  слегка  расширились,  остановившись  на  Броне.  Брон  шагнул к ней
навстречу и усиленно-крепко пожал протянутую ему руку.
     - Ну,  вот... здравствуйте! - сказал он, кашлянув. - Ну, как здоровы? -
поспешил он добавить, чувствуя, что предательски краснеет.
     - Прошу  сесть,  господа!  - раздался скрипучий голос ротмистра, и Брон
послушно   засуетился,   опускаясь   на  стул  и  не  отводя  глаз  от  лица
посетительницы.  Она  тоже  села,  а на столе между ними протянулись пухлые,
белые  руки  ротмистра.  Прошло  несколько  секунд,  в  течение которых Брон
тщетно,  с  отчаянием  придумывал  тему для разговора. Мысли его вертелись с
ужасающей быстротой, и одна из них била его по нервам:
     "Я сижу тупо, как дурак! - Как дурак! - Как дурак!"
     - Ну,  говорите  же  что-нибудь,  -  тихо  сказала  девушка  и виновато
улыбнулась.  Голос  у  нее  был слабый, грудной. - Ужасно это, как мало дают
свидания. Пять минут... Вон в предварилке, говорят, больше...
     - Да,  там  больше,  - согласился Брон значительным тоном. - Там десять
минут дают...
     И  он  опять  умолк, прислушиваясь к себе и желая, чтобы пять минут уже
кончились.
     - Я  очень  торопилась  сюда,  -  продолжала  девушка.  -  Мне надо еще
поспеть в одно место... А здесь ждала - час... или нет? Полтора часа...
     - Спасибо,  что  пришли,  -  сказал  Брон  деревянным  голосом. - Очень
скучно  сидеть...  -  "Что же это я жалуюсь?" - внутренно нахмурился он. - А
вы... как?
     - Я? - рассеянно протянула девушка. - Да все так же...
     Они  еще немного помолчали, поглядывая друг на друга. И обоим почему-то
было  грустно.  Ротмистр  подавил  зевок, побарабанил пальцами по столу и, с
треском открыв огромные часы, сказал, поднимаясь:
     - Свидание кончено... Кончайте, господа!..
     Брон  и  Борисова  поднялись  и  снова  улыбнулись  растерянно и жалко,
мучаясь  собственной  неловкостью и чужой, враждебной атмосферой, окружавшей
их.  Девушка  пошла  к  дверям,  но на пороге еще раз обернулась и торопливо
бросила:
     - Я приду в четверг... А вы не скучайте.
     Она  думала,  быть  может,  встретить  другого,  закаленного  человека,
сильного  и гордого, как его письма, с резкими движениями и мягким взором...
Все  может  быть. Может быть и то, что, выходя на улицу, она бросила длинный
взгляд  на  мрачный  фасад тюрьмы, схоронивший за железными прутьями столько
прекрасных душ... Может быть также... - Все может быть.
     Брон  медленно  поднимался  по  лестнице  к "своему" коридору и "своей"
камере.  Ему  было  тяжело  и  неловко,  как  человеку,  уличенному в дурном
поступке,  хотя  он  и  сам не знал - отчего это... И он думал о странностях
человеческой  жизни,  о  тайных  извилинах  души,  где  рождаются  и  гаснут
желания,  - двуликие, как и все в мире, смутные и ясные, сильные и слабые. И
жаль  было  этих  прекрасных  цветов,  пасынков жизни, обвеянных поэтической
грезой,  живущих  и  умирающих, как мотыльки, неизвестно зачем, почему и для
кого...
     Войдя  в  камеру,  Брон  подошел  к  окну,  вздохнул и стал смотреть на
блестящие  краски  весеннего  дня, цветным покровом обнимающие пространство.
Синела  река,  звонкий,  возбуждающий  гул  уличной  жизни пел и переливался
каскадом. И новая морщина легла в душе Брона...




     Апельсины.  Впервые  -  в газете "Биржевые ведомости", утр. вып., 1907,
24 июня (7 июля).

                                                                    Ю.Киркин

Популярность: 23, Last-modified: Mon, 26 May 2003 05:49:42 GMT