губу. -- Только деревянными! -- ответил я. Пьем, чокаемся, а Мочалов, глядим, икры не ест, а ободрал воблу, предварительно помолотив ее о сапог, рвет пальцами и запихивает жирное волокно в рот. -- Что же ты икру? -- спрашивает Бурлак. -- Обрыдла! Я только воблу... Гляди какая. Подлед-ная! -- Так обрыдла, говоришь? Долго хохотали мы после. А был случай, когда Бурлак до упаду хохотал. Этот случай был в Казани. Казань Бурлаку свой город. Он уроженец Симбирска, был студентом Казанского университета, не кончил, по-ступил в пароходство, был капитаном парохода "Бур-лак"-- отсюда его фамилия по сцене. Настоящая фами-лия его Андреев. На Волге тогда капитанов Андреевых было три, и для отличия к фамилиям прибавляли назва-ние парохода. Были Андреев-Велизарий, Андреев-Ольга и Андреев-Бурлак. Потом он бросил капитанство и по-ступил на сцену. Я знал капитана Андреева-Ольгу, здоровенного моря-ка с седыми баками. Его так и звали Ольга, и он 11 ию-ля, на Ольгу, именины даже свои неуклонно и справлял 10 мая труппа еще играла в Нижнем, а я с Андрее-вым-Бурлаком приехали в Казань устраивать уже сня-тый по телеграмме городской театр. Первый спектакль. был 14 мая, в день коронации Александра III. Сидим мы вдвоем в номере и на целую неделю со-ставляем афиши. Кроме нас играют в Казани еще две труппы, одна в Панаевском саду, а другая в Адмирал-тейской слободке. Составили афишу. На 14 мая "Горькая судьбина", дальше "Светит, да не греет", а там "Кручина", "Иу-душка", "Лес"... -- Ну, теперь едем к полицмейстеру. Николай Хрисанфович Мосолов, генерал, мой старый приятель. Едем! -- Едем. А сам думаю: вдруг опять тот же полицмейстер, что меня завтраком угощал! И решил, что этого быть не мо-жет, так как полицмейстеры меняются часто. Подъез-жаем к полиции. Все знакомо, все прошлое мелькнуло ярко. Вот окно на крыше, под самой каланчой, из кото-рого я удрал... Такая же фигура дремлющего пожарного у ворот. Все то же самое. Вошли через парадное крыль-цо, а не через дежурку, как тогда. Доложили. Входим а кабинет. Знакомый медведь стоит с подносом, на кото-ром лежат визитные карточки, и важная фигура в гене-ральском мундире приветливо спешит нам навстречу, протягивая обе руки Андрееву-Бурлаку. Обнялись. Расцеловались. Говорят на "ты". Ужас! Тот самый, который меня арестовал. Только уже не полковник, а генерал, поседевший и обрюзгший. Нас представили. -- Очень... Очень рад... Друзья моих друзей-- мои друзья... Пойдемте закусить. Я улыбнулся. Ну, думаю, друзья! -- Пока подпиши-ка афишу, Коля. Сидим. Мосолов взял афишу и читает: -- 14-го "Горькая судьбина"... 14-го?! Это, Вася, не-удобно, перемени, поставь что-нибудь другое... Ну, "Лес", что ли. -- Это почему? -- Да, знаешь, в день коронации и вдруг, горькая судьбина... Пусть она на второй, на третий день идет. Только не в первый. -- Ну, "Светит, да не греет", -- с серьезным видом предлагает Бурлак-- а губа смеется. -- Это хорошо. А там после, что хочешь, ставь. Я переменил числа, и Мосолов подписал афиши, а потом со стола взял пачку афиш, данных для подписи, и доказал афишу Панаевского театра, перечеркнутую красными чернилами. -- Каковы идиоты?!. Вдруг "Не в свои сани не са-дись"! Это в день коронации Александра III. Понимаешь, Александра третьего! -- Почему же нельзя? Ведь "Не в свои сани..." такая уж скромная пьеса. -- А ты не догадался? Ведь Александр III коронует-ся... А разве его к царствованию готовили? Он занимает место умершего брата цесаревича Николая... Ну, понял? -- А ведь верно, что он не в свои сани садится? Сделал Бурлак серьезную физиономию, а губа смеется... -- Ну вот видишь, ты не смекнул, а я додумался... И в день коронации шло у нас "Светит, да не греет", а в Слободе "Ворона в павлиных перьях" и "Недоросль"... Нарочно не придумаешь! Мы прошли через две комнаты, где картины были завешены и мебель стояла в чехлах. -- По холостяцкому закусим.! Садитесь, господа. В один миг были поставлены для нас два прибора на накрытом для одного хозяина столе, появилась селедка, балык и зернистая икра в целом бочонке. Налили по рюмке. -- Коля, ты ему стаканчик!.. Он рюмок не признает. И Бурлак налил мне полный стаканчик, поданный для лафита. Мне захотелось поозорничать. Прошлый завтрак мелькнул передо мной до самых мелочей. -- Рюмками воробья причащать,-- припомнил я ска-занную в тот завтрак шутку. -- Иже вместий-вместит. Кушайте на здоровье... Еще холодненькой подадут. -- Это я в турецкую кампанию выучился. Спирт стаканами пили. -- Да, вы были на войне! В каких делах? Я рассказал, Бурлак добавлял. Генерал с уважением посмотрел на георгиевскую ленточку в петлице, а меня так и подмывает поозорничать. К соусу подали столовую ложку, ту самую, которую я тогда свернул. -- Кто это, генерал, вам так ложку изуродовал,-- спросил я и, не дожидаясь ответа, раскрутил ее обрат-но. Обомлел генерал. -- Второго вижу... Знаете, даже жаль, что вы ее рас-крутили, я очень берегу эту память... Если бы вы знали... -- Так поправлю, -- и я обратно скрутил ложку, как была. Бурлак смеется. -- Он везде ложки крутит... Вот на пароходе тоже две скрутил... -- Н-да-с... Вы знаете историю этой ложки? Лет де-сять назад арестовали неизвестного агитатора с возму-тительными прокламациями. Помнишь, это был 1874 год, когда они ходили народ бунтовать. Привели ко мне, ви-жу, птица крупная, призываю для допроса, а он шуточ-ки, анекдотики, еще завтрака просит. Я его с собой за стол в кабинете усадил да пригласил жандармского полковника. Так он всю водку и весь коньяк стаканом вы-лакал. Я ему подливаю, думаю, проговорится. А он да-же имени своего не назвал. Оказался медвежатником, должно быть, каналья, в Сибири медведей бить вы-учился, рассказывал обо всем, а потом спать попросил-ся да ночью и удрал. Разломал ручищами железную решетку в окне на чердаке, исковеркал всю и бежал. Вот это он ложку свернул... Таких мерзавцев я еще не видал. Пришлось бы мне отдуваться, да спасибо полков-нику, дело затушил... -- Поймали его потом? -- спрашиваю я. -- Как в воду канул. Потом, наверно, поймали... Наверное уж в Сибири, а то может и повесили. Опаснейший фрукт. -- А какой он на вид? Богатырь? -- допытывался я.-- А самому хотелось сказать, что решетки в окне были тонкие и подоконник гнилой. -- Какой богатырь. Так, обыкновенный человек. Ну, вроде вас... и рука такая же маленькая, как у вас... Генерал пристально посмотрел на меня, как бы вспо-миная. Этим наш разговор и кончился. Я чувствовал, что старое забыто, и прощаясь, при выходе из кабинета, не мог не созорничать. Хлопая медведя по плечу, а все-таки сказал, как и тогда: -- Бедный Мишка, попал-таки в полицию! Вернувшись в номер, я рассказал и прошлое и на-стоящее во всех подробностях Бурлаку, и он, валяясь по дивану, хохотал с полчаса и отпивался содовой. Этой поездкой я закончил мою театральную карье-ру, и сделался настоящим репортером. 1927 год. Картино.