Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Синопский бой Историческая повесть --------------------------------------------------------------------- Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 4 Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 октября 2002 года --------------------------------------------------------------------- ГЛАВА ПЕРВАЯ I Шлюпки с младшими офицерами эскадры вице-адмирала Нахимова одна за другой подходили к флагманскому кораблю "Императрица Мария". После сильного шторма, немилосердно трепавшего перед тем двое суток суда, заштилело, и даже зыбь успела улечься настолько, что шлюпки без особых усилий приставали к трапу корабля. Мичманы настроены были празднично, взбираясь по трапу на палубу. Еще бы!.. Во-первых, Павел Степанович не зря же вызвал их перед самым обедом: он, конечно, оставит их у себя обедать, и тут-то они разузнают как следует все новости, чтобы было с чем вернуться, кроме официальной переписки; во-вторых, они уже около месяца не сходили никуда каждый со своего судна и не видались с товарищами из других экипажей; в-третьих, наконец, подымало их настроение и то, что через них будут переданы командирам судов какие-то важные приказания насчет будущих действий, не говоря уже о копиях с царского манифеста о войне с Турцией. О том, что война уже объявлена, еще два дня назад извещалось с флагманского корабля сигналом, но штормовая погода мешала общению между судами эскадры. Весть о войне принес пароходо-фрегат "Бессарабия", пришедший из Севастополя. Всеми предполагалось, разумеется, что вместе с этой короткой, но весьма значительной вестью пришел на имя Нахимова обстоятельный приказ начальника штаба русского флота, светлейшего князя Меншикова, и настала наконец-то пора вполне ясных отношений к турецким военным и купеческим судам, которые бороздили волны Черного моря бок о бок с русскими, но за действиями которых предписывалось только "наблюдать". И вот целое лето, с тех пор как прибыл в мае на пароходе "Громоносец" Меншиков из Константинополя после неудачных переговоров с турецкими министрами, только и делали, что "наблюдали". Для этого от берегов Кавказа и до самого Босфора рассыпаны были небольшими отрядами крупные и мелкие суда. Но нести эту дозорную службу долгое время можно было только при помощи пароходов, которые и во время полного штиля имели способность подходить близко к парусным сторожевым судам и перекачивать на них шлангами пресную воду. Иногда же бочки с пресной водой спускались ими просто в море, а потом уж эти бочки пригоняли на буксире спущенные с судов шлюпки. Тем же порядком, в бочках, доставлялась и зелень для команд и солонина, и часто бывало так, что офицерский стол ничем не отличался от стола матросов. Скучно было. Время заполнялось главным образом учебной стрельбой, но что делалось в мире, об этом в открытом море неоткуда было узнать. Можно было только гадать, догадываться, делать разные смелые предположения до тех пор, пока из Севастополя не приходили другие суда на смену сторожевым и не привозили свежие новости и газеты. Однако вплоть до поздней осени ни из этих свежих новостей, ни из газет, ни даже во время стоянки в Севастополе, когда чинились суда и запасались провизией и водой, все-таки нельзя было узнать определенно, начнется ли в этом году война, или европейские дипломаты сделают все, чтобы она не возникла. В октябре, 9(21) числа, Меншиков послал из Севастополя к берегам Анатолии эскадру Нахимова из четырех линейных кораблей, фрегата и брига. В предписании, полученном при этом Нахимовым от светлейшего, говорилось: "По сведениям из Константинополя, между прочим, сделалось известным, что турецкое правительство дало наставление своим крейсерам, по миновании сего 9(21) октября, в случае встречи с русскими и буде они в меньших силах, атаковывать их. Так как известие это неофициальное и, следовательно, со стороны нашей не должно быть принято за разрыв, а между тем такое распоряжение турецкого правительства, буде оно справедливо, может подвергнуть наших крейсеров внезапной атаке, то, в предупреждение сего, я предписываю: 1) пароходу "Бессарабия" находиться в вашем отряде; 2) вашему превосходительству распространить свое крейсерство к анатолийскому берегу, между мысом Керемпе и портом Амастра, так чтобы быть на пути сообщения между Константинополем и Батумом. Эскадра ваша может подходить на вид берегов, но не должна без повеления высшего начальства или открытия неприязненных действий со стороны турок вступать с ними в дело". Это предписание заканчивалось тем, что все русские суда, разбросанные в море, должны были стянуться к эскадре Нахимова. Став таким образом во главе больших уже морских сил, Нахимов предупреждал всех командиров судов, какой линии поведения им надо держаться: "Так как Россия не объявляла войны, то при встрече с турецкими судами первый неприязненный выстрел должен быть со стороны их; те же турецкие суда, которые на это решатся, должны быть уничтожены. Я убежден, что в случае разрыва между Россией и Турцией каждый из нас исполнит свое дело". Все флотские офицеры отметили тогда тон обращения Нахимова к командирам судов. Вице-адмирал не парил где-то в малодоступной выси и не гремел оттуда жесткими словами приказа: он не отделял себя ни от командиров, ни от экипажей своих судов; "был убежден" во всех точно так же, как и в себе. Он оставался верен себе и теперь, когда наступали грозные дни испытаний. Другим никто и не представлял себе Нахимова, иначе за что бы так любили его не офицеры только, но и матросы, называвшие его "отцом"? Октябрь, как обычно на Черном море, был очень бурный, часто дул норд-ост большой силы, качавший огромные корабли, как рыбачьи лодки. Между тем эскадра Нахимова держалась, как и было ей предписано, в виду анатолийских берегов; вся ширина Черного моря лежала перед ней, отделяя ее от родной бухты. Ветер бушевал кругом по нескольку суток подряд; лили дожди; замороженные паруса рвались, леденели палубы, так что на них невозможно было держаться при сильнейшем крене судов; иногда свирепые смерчи крутились и двигались по морю с большой быстротой; матросы и офицеры выбивались из сил, борясь не с врагами России, а только с разгулявшимися стихиями... Но в конце октября впервые прозвучало и слово "враги". Из Севастополя пришел корвет "Калипсо" и привез от Меншикова весть, что враждебные действия на Дунае со стороны турок начались: из турецкой крепости Исакчи обстреляли продвигавшуюся вниз по Дунаю небольшую флотилию мелких русских судов, причем был убит командовавший этой флотилией капитан 2-го ранга Варпаховский, а вслед за тем турки перешли на правый берег Дуная и заняли селение Калафат, "так что следует считать, что война не только объявлена турками, но уже идет. Поэтому и русской эскадре вменяется в обязанность задерживать турецкие военные суда, если они не будут оказывать сопротивления; если же будут сопротивляться и вступать в бой, - уничтожать их". Однако, что касалось купеческих судов, то их приказано было пока не трогать и ждать особого распоряжения на этот счет. Неопределенность положения все-таки, значит, оставалась; она должна была замениться ясностью только теперь, с получением манифеста из Петербурга; кстати, точно нарочно для этой именно цели, выдался ясный, тихий и очень теплый день. II В приказаниях Нахимова действительно была полная ясность, тем более что они не носили названия "секретных" или "тайных" и даже совсем не были похожи на приказания. "Отец" матросов и младших офицеров остался самим собою - у него был свой стиль. Бумажки, выданные в штабе флагмана мичманам, были такого содержания: "Не имея возможности за крепким ветром и большим волнением передать на суда вверенного мне отряда копии с манифеста объявления войны Турцией, я передаю их теперь и предлагаю гг. командирам приказать священникам прочитать их при собрании всей команды. Имею известие, что турецкий флот вышел в море с намерением занять принадлежащий нам порт Сухум-Кале и что для отыскания неприятельского флота отправлен из Севастополя с шестью кораблями генерал-адъютант Корнилов. Неприятель не иначе может исполнить свое намерение, как пройдя мимо нас или дав нам сражение. В первом случае я надеюсь на бдительный надзор гг. командиров и офицеров; во втором, - с божьей помощью и уверенностью в своих офицерах и командах, - я надеюсь с честью принять сражение. Не распространяясь в наставлениях, я выскажу свою мысль, что в морском деле близкое расстояние от неприятеля и взаимная помощь друг другу есть лучшая тактика. Уведомляю гг. командиров, что в случае встречи с неприятелем, превышающим нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас сделает свое дело". Не "приказываю", а "надеюсь"; не "предписываю", а только "высказываю свою мысль, не распространяясь в наставлениях", и в заключение - "совершенно уверен, что каждый из нас сделает..." Небо было чистое, голубое; на море почти штиль. Оно не успокоилось совершенно, но зыбь была уже мелкая и сверкала под ярким солнцем, как битое стекло. Высокие гористые берега Анатолии, ничем не отличавшиеся издали от берегов Кавказа, перед тем несколько дней подряд заволоченные то дождем, то туманом, то низко лежащими тучами, теперь имели вымытый, праздничный вид и изумляли богатством и нежностью красок, и совершенно как-то не хотелось верить, что красивые берега эти - враждебные берега. С корабля "Чесма" командирован был на флагманский корабль мичман Белкин, с фрегата "Кагул" - Забудский, с брига "Язон" - Палеолог 2-й. Все они, как и другие два мичмана - с кораблей "Храброго" и "Ягудиила", - были народ крепкий, по-молодому энергичный, влюбленный и в море и в Нахимова как в великого знатока и моря и морской службы, такого несравненного знатока, похвала которого способна поднять каждого из них до небес. Даже, пожалуй, мало было сказать о нем "знаток": иной знаток мог быть высокомерен, холоден, пренебрежителен к тем, кто не успел еще стать знатоком. Нахимов же был не только знаток, но еще и поэт-моряк. Для него незнание дела было нелюбовью к делу, а нелюбовь к делу - все равно что безнравственность, преступление; если же он сталкивался с небрежностью, то это в глазах его было не чем иным, как нарушением присяги - совершенно бесчестным поступком. Он был строг ко всяким неисправностям по службе, но все видели, насколько был строг он к самому себе, и все знали, что эта строгость необходима в море, что море не шутит с теми, кто вздумает не в добрый час пошутить с ним. Биографии Нахимова тогда не было в печати, - он был слишком скромен для того, чтобы иметь биографов, - а в послужной список его попадали только казенные скупые фразы о том, где он проходил службу, когда и какой получил чин или орден. Но от старших моряков к младшим переходили рассказы о Нахимове, и каждый из мичманов, явившихся в этот ноябрьский день на флагманский корабль, их знал. Так, известно им было, что случилось в Балтийском флоте лет двадцать назад, когда Нахимов был командиром фрегата "Паллада" - образцового фрегата, построенного на верфи в Охте под личным его наблюдением. Изобилие шхер и вечные туманы делают плавание на Балтике несравненно более трудным делом, чем на Черном море, и вот в бурную августовскую погоду, притом поздно вечером, шла крейсировавшая под командой вице-адмирала Беллинсгаузена большая эскадра из семи линейных кораблей, семи фрегатов и нескольких бригов; в числе семи фрегатов была "Паллада". Эскадра шла вблизи Дагерорда, где был маяк, однако маяка не было видно из-за низко спустившихся густых туч, а место это считалось опасным ввиду подводных камней. На вахте "Паллады" стоял тогда лейтенант Алферьев, но командир фрегата слишком хорошо изучил Балтийское море, чтобы положиться только на своего лейтенанта и успокоиться. Он не полагался даже и на командира эскадры, хотя Беллинсгаузен считался весьма опытным моряком, некогда совершившим плавание к Южному полюсу. Он неустанно смотрел в сторону берега, не покажется ли маяк. И маяк блеснул - раз, два, три, потом его снова затянуло тучами. Но Нахимов успел все-таки благодаря этим коротким миганиям маяка определить место, на котором находилась эскадра, и, к ужасу своему, убедиться, что она идет прямо на камни. В это время сменяется лейтенант Алферьев (была уже полночь), и Нахимов с ним вместе еще раз проверяет по карте свой вывод и видит, что вывод верен. Но он всего только капитан 2-го ранга, а вице-адмирал Беллинсгаузен - старик очень крутого нрава. Чтобы предотвратить аварию, нужно сделать сигнал: "Эскадра идет к опасности!" Но это будет проступком против дисциплины: штаб-офицер не смеет учить вице-адмирала, что ему делать в море. Наконец, с минуты на минуту можно ожидать, что на адмиральском корабле будет поднят сигнал о перемене курса... Но минуты идут за минутами, никакого сигнала на адмиральском корабле не видно. И Нахимов приказал сделать то, что нужно было сделать: сигнал был дан, и фрегат "Паллада" поворотил в сторону, а за ним, разобрав грозный сигнал, повернула и вся эскадра, кроме корабля "Арсис", который весьма недолго шел прежним курсом и пушечными выстрелами донес адмиралу о своем бедствии, - на нем не разглядели сигнала "Паллады" или не сочли нужным с ним считаться. "Арсис" сел на камни, дно его было пробито. Чтобы помочь ему сняться, пришлось сбросить в воду все орудия его верхней палубы и срубить мачты. Только через два дня удалось стащить его и на буксире отправить в Або. Оказалось, что еще два корабля могла бы постигнуть участь "Арсиса", если бы Нахимов поколебался дать сигнал и запоздал бы с ним на несколько минут: днища кораблей этих уже скользили по обочинам камней, когда делали поворот на новый курс. Так спас этот поэт-моряк Балтийскую эскадру. Но года через два после того переведен он был в Черноморский флот, к адмиралу Лазареву, под командой которого сражался на "Азове" в Наваринском бою. На Николаевской верфи строился под наблюдением Нахимова корабль "Силистрия", и сам он был назначен командиром этого корабля. Новый корабль участвовал в обычном практическом плавании, в котором ничто не грозило аварией в ясный день и на глубокой воде. И все-таки случилась авария; другой корабль, "Адрианополь", выполняя эволюцию вблизи "Силистрии", был так неудачно повернут, что предотвратить столкновение его с "Силистрией" оказалось невозможным. Нахимов был наверху, на юте, он успел только скомандовать: "С крюселя долой!" - чтобы люди при столкновении не попадали в море. По этой команде матросы и офицеры бросились вниз, в сторону, противоположную той, которая была под ударом "Адрианополя", сам же командир как стоял на юте, так и остался. "Адрианополь" шел полным ходом на "Силистрию". - Павел Степанович! Ради бога, сойдите вниз! - кричал старший офицер "Силистрии" своему командиру, но Нахимов только поглядел на него и махнул кистью руки. Настал страшный момент: "Адрианополь" врезался в борт "Силистрии"... Полетел вниз раздавленный двенадцативесельный катер, закачались мачты, рухнула стеньга, обломки снастей посыпались около Нахимова, и только благодаря счастливой случайности он отделался небольшим ушибом плеча. И весь вечер, и всю ночь, и целое утро экипаж "Силистрии" работал, исправляя повреждения, и всеми работами бессменно руководил сам Нахимов. Но вот работы кончены, поднят сигнал: "Повреждения исправил", и старший офицер нашел момент спросить: - Павел Степанович, скажите мне все-таки, отчего же вы не сошли с юта? - Как же так, помилуйте-с, отчего не сошел? Что же тут непонятного-с? - удивился Нахимов. - Это ведь всего только несчастный случай, а если бы вдруг сражение-с? Что же я, и во время сражения должен уходить с юта? Нет-с, на то я и командир, чтобы быть всегда на своем месте и команде подавать пример... С кого же пример будет брать команда, скажите на милость, если командир сбежит от опасности? Но запанибрата с опасностью был он и в свои молодые годы, задолго до того, как сделался командиром корабля. В 1824 году он, двадцатидвухлетний лейтенант, отправился в кругосветное плавание на фрегате "Крейсер", которым командовал Лазарев. Цель этого плаванья - охрана русских колоний в Северной Америке. Фрегат шел Южным океаном при очень бурной погоде. Его трепало так, что один матрос упал со снастей в воду. Кто тут же бросился спускать шлюпку, чтобы спасти матроса? Лейтенант Нахимов. Шлюпка была спущена с подветренной стороны фрегата, и вот Нахимов огибает судно, чтобы поспеть туда, где еще мелькает в волнах голова борющегося за свою жизнь матроса. Но налетает сильнейший внезапный шквал с ливнем, и шлюпка с Нахимовым уносится, исчезает из глаз, а на фрегате вся команда занята тем, чтобы сберечь судно - поставить паруса, как это требовалось моментом. Не меньше получаса прошло в напряженнейшей работе, а тем временем прояснилось, и вспомнили наконец о шлюпке. И сам Лазарев и другие офицеры смотрели в зрительные трубы, не покажется ли где, хотя бы килем кверху, злополучная шлюпка; смотрели и матросы с марса, смотрели час, два, три... Шлюпки не было. Явно - погибла она вместе с храбрым лейтенантом и шестью гребцами при нем так же, как погиб упавший матрос. Стало вечереть, темнеть, и Лазарев отдал приказ продолжать плавание. Паруса уже начали наполняться ветром, как вдруг один зоркий унтер-офицер с салинга закричал: - Вижу катер! Вижу катер! Фрегат пошел навстречу шлюпке, и Нахимов со своей небольшой командой был спасен. Все были мокры с головы до ног, все успели почти оледенеть, но по крайней мере выхвачены из пасти океана живыми. А волнение было до того сильным, что шлюпку, так героически выдержавшую бурю, разбило о борт фрегата, когда ее поднимали на боканцы. Радость Лазарева была безмерна: очень любил он и ценил молодого лейтенанта, и в Наваринском бою Нахимов вполне оправдал эту любовь и доверие со стороны своего командира, когда был под его начальством на корабле "Азов". Наваринский бой стал боевым крещением не одного Нахимова: тогда, на "Азове" же, вместе с ним были и мичман Корнилов, теперь вице-адмирал, и гардемарин Истомин, теперешний командир корабля "Париж", капитан 1-го ранга. "Азову" пришлось сражаться с несколькими турецко-египетскими судами, и от его метких выстрелов взлетел на воздух флагманский корабль египетской эскадры, затонули еще два фрегата и корвет, уничтожен флагманский корабль тунисского адмирала, наконец, сбит на мель и потом зажжен восьмидесятипушечный турецкий корабль... И признанным героем дня на "Азове" был тогда Нахимов. Он - молодой еще лейтенант - умел уже, как никто другой, и воспитывать и обучать матросов. Как и чем? Линьками, как это было принято во флоте? Нет. Ни с кем из офицеров не чувствовали себя матросы так свободно, как с Нахимовым, ни к кому другому не подходили они запросто поговорить о своих нуждах, и никто другой из офицеров целого флота не был так хорошо известен матросам всех судов, как Нахимов. И все знали случай, когда Нахимов, будучи командиром "Силистрии", получил замечание от только что переведенного из Балтийского в Черноморский флот вице-адмирала Чистякова за то, что на его корабле оказался один не чисто выбритый матрос. - Ты почему же не выбрился как следует? - спросил Нахимов матроса, когда адмирал сошел с корабля. - И ведь хотел же было выбриться сегодня, да, признаться, жена отговорила, - смущенно объяснил виноватый, который был всегда на лучшем счету как старый, опытный баковый матрос. - Вот видишь ли, друг мой, как бывает: жена твоя говорит тебе одно, адмирал же совсем другое, - спокойно сказал Нахимов. - Раз начальство требует, чтобы бриться, так ты уж жену не слушай, а сейчас же ступай и обрейся как следует: не такой это большой труд. На другом судне, у другого командира, матрос, подведший его под замечание адмирала, был бы нещадно избит линьками, а Нахимов приказал своим подчиненным, чтобы виновного никто и пальцем не тронул. Однажды, уже в адмиральском чине, Нахимов командовал отрядом судов у берегов Кавказа. Став на якорь против небольшого укрепления Субаши, он отпустил офицеров на берег. Тут узнали они, что в лазарете лежит лейтенант Стройников, офицер корвета "Пилад", заболевший рожей. Пошли проведать и нашли его в жалком виде: без денег, без необходимых вещей, под маской из толстой синей бумаги, в солдатском белье. Стройников жаловался, что несколько дней не пил чаю, и просил прислать ему чаю и сахару. Вернувшись, офицеры доложили об этом Нахимову - и как же забеспокоился тот об участи лейтенанта чужого отряда! - Много ли у нас денег? - спросил Нахимов своего адъютанта, ведавшего расходами, так как сам он никогда не занимался этим. - Всего-навсего только двести рублей, - ответил адъютант. - Ну что же-с, вот и пошлите-ка ему все двести! - приказал Нахимов. - Пошлите также ему белья, чаю, сахару, лимонов, провизии, какая найдется. - Павел Степанович, и лимонов и провизии у нас теперь очень мало, - возразил адъютант, - и достать здесь нам этого будет негде. - Лучше уж мы обойдемся, а больному надо. И деньги, и чай, и сахар, и лимоны, и провизия, и белье были тотчас же отправлены Стройникову, но Нахимов не ограничился этим. Когда эскадра снялась с якоря и отправилась дальше, он приказал направить свой крейсер "Кагул" на сближение с корветом "Пилад", которому был дан сигнал: "Подойти для переговоров". "Пилад" подошел, и командир его явился на "Кагул" с рапортом. Приняв рапорт, Нахимов спросил очень сухо: - Скажите-с, вы как же это бросили своею больного офицера на берегу, почти что на произвол судьбы-с? - Развело тогда сильную зыбь, поэтому поторопились отойти от берега, - объяснил командир "Пилада". - Однако несколько дней уже лежит он там, и вы о нем не вспомнили-с! Как же это так, а?.. Стыдно-с! Срам-с... Я человек холостой, одинокий, и это скорее мне позволительно было бы иметь такое черствое сердце, а не вам - отцу семейства-с! Ведь у вас есть уж на возрасте сыновья-с... Что, если бы с одним из ваших сыновей так поступили? Заболел бы он на корабле, - его бы и сбросили на пустой почти берег... Хорошо бы это было, а?.. Прощайте-с, больше я ничего не имею вам сказать! Но, ничего больше не сказав командиру "Пилада", он тут же распорядился перевезти Стройникова для лечения в Севастополь на шхуне из своего отряда. Все мичманы знали и то, что унтер-офицер, который разглядел шлюпку с Нахимовым в Южном океане и тем спас жизнь ему и шестерым матросам-гребцам, потом получал от Нахимова ежегодную пенсию. III Нахимов, конечно, пригласил мичманов к обеду, так как в это время в кают-компании собрались уже все офицеры "Марии", столы были уставлены приборами, вносились дымящиеся суповые кастрюли. "Мария" была кораблем гораздо более поздней постройки, чем такие ветераны Черноморского флота, как "Ягудиил" и "Храбрый", заложенные еще при Павле, - поэтому и кают-компания здесь была и обширней, и светлей, и лучше обставлена. Теперь, за обедом, как и ожидали мичманы, она была полна возбужденными, взвинченными голосами офицеров, на все лады обсуждавших то, что, наконец, началось, - войну. И хотя война началась с Турцией, но о Турции говорилось за обедом все-таки меньше, чем о ее покровительницах - Англии и Франции. - В сущности, политическое положение вполне ясное, - говорил командир "Марии", капитан 2-го ранга Барановский, плотный, черноволосый, с несколько рачьими глазами. - Англия пришвартовалась к Франции, а Турцию взяла на буксир. - Конечно, Турция ни за что бы не начала войны, если бы не этот буксир, - соглашался с ним старший адъютант штаба Нахимова, лейтенант Острено, тот самый, который ведал всеми личными деньгами адмирала и вообще всем его хозяйством на корабле и на севастопольской квартире. - Ведь это страна нищая; англичане, разумеется, дадут ей денег, а паши разберут их по своим карманам. - А как все-таки нищая? - спросил его мичман Белкин. - Нищая!.. Россия в двадцать раз богаче! - Флот, однако же, неплохой... - Два турецких парохода я видел: хороший ход, - сказал мичман Панютин. - Нашим, пожалуй, не уступят. - Осторожно сказано!.. Пароходы турецкие лучше наших. - Есть и лучше, есть и хуже. - У нас тихоходы - потому что коммерческие, а у них есть настоящие военные... хотя, конечно... - Что "хотя, конечно"? - Для серьезного боя пароходы все равно не годятся... А вот я читал в какой-то статье, что у Турции семьсот тридцать миллионов дохода... Так как же она нищая? - Чего семьсот тридцать миллионов? - усмехнулся на этот вопрос Панютина Острено. - Пиастров? А пиастр теперь шесть копеек, да и того нет... Переведите-ка на рубли, - сколько будет? Полнейшие пустяки! - Мусульманское духовенство зато богато, - оно и раньше давало на войну деньги и теперь тоже дает, - заметил Барановский. - У мусульман так: что ни война, то во имя пророка Магомета... Вытаскивай, значит, мулла, денежки из сундука, да кстати и зеленое знамя. - Стало быть, газават? - удивился Белкин. - Газават не газават - пока еще так говорить, конечно, не будут; однако до этого скоро они дойдут. Будет у них и благой мат и газават, - погодите! - Значит, на Дунае уж сражаются? А там у меня брат подпоручик, - сказал мичман Палеолог, обращаясь к сидевшему рядом с ним флаг-офицеру Нахимова Костыреву, тоже мичману. - Есть слух о каком-то сражении там... Только будто бы не совсем удачном, - отозвался Костырев, услужливо наливая гостю с брига "Язон" красного вина в стакан. - Неудачном? - быстро спросил Палеолог, поднял, как мог высоко, брови и впился в Костырева встревоженными глазами. - Это где именно? - Не знаю, где именно, и насколько неудачно, тоже не знаю, - слышал вскользь... А вот Исакчи, говорят, наши канонерки сожгли гранатами, - лихо кивнул круглой головой Костырев. - Сожгли? Это здорово! А на Кавказе как? Должно быть, и на счет поста святого Николая одно вранье! - Нет, там уже теперь турки... "Бессарабия" привезла подробности. Дело подлое: турки напали ночью и в больших силах, - а никто там этого не ждал, конечно, - раньше, чем объявлена война. - И действительно все там погибли? - Все до единого... Весь гарнизон вырезан. - Весь? Правда, значит?.. А что же наши? И что же мы стоим здесь, а не идем туда? - Туда идет эскадра адмирала Серебрякова, - успокоил Палеолога Костырев. - И будьте уверены, дадут знать тюркосам, как по ночам людей резать без объявления войны. - А что с пароходом "Колхида"? Есть подробности? - "Колхида" сел на мель, попал под ружейный огонь с поста "Николай", не только под пушечный... Потери понес порядочные, и мачты пришлось срубить, однако же снялся своими средствами и ушел. А турки уж к нему на своих кочермах устремились - думали, вот он, приз! Им всыпали по первое число. - Конечно, один пароход туда же сунулся - хотел вернуть пограничный пост! Турки его большими силами заняли и артиллерии туда навезли вдоволь. - Ничего, Серебряков им задаст пфейферу! Нахимов сидел в замке большого стола, как всегда, когда он обедал в кают-компании. Около него разместились: капитан-лейтенант Воеводский, его племянник; мичман Фельдгаузен, один из его флаг-офицеров; старший врач "Марии" Земан; судовой священник о.Лука и близко к нему - мичман Варницкий с корабля "Три святителя". Что скажет Нахимов - вот на что все целиком свое внимание устремил Варницкий, но адмирал в начале обеда держал себя только как хлебосольный хозяин, которому доставляет удовольствие заботиться о гостях; так что и начисто лысый со лба и затылка и с обильной перхотью на черной рясе о.Лука, и старший лекарь Федор Карлович, не привыкший ни в малейшей степени сомневаться в себе, шумоватый человек с апоплексически короткой и толстой шеей, и даже мичман Фельдгаузен, благообразный, хорошо вышколенный немчик, принимали эту заботливость адмирала как должное, - до того уж успели, видимо, привыкнуть к ней. Однако очень возбужденные лица и громкие голоса были у обедавших за длинным столом, и вот, подняв голову и присмотревшись ко всем очень необычными, светло-голубыми и как будто прозрачными, неожиданными для вице-адмирала глазами, Нахимов сказал, ни к кому не обращаясь, точно про себя: - В задор входят!.. Да, признаться, и есть отчего. Белокурые, мягкие, короткие волосы, заметно покатый лоб, несколько скуластое худощекое лицо, однако не бледное - розовое, отчего выделялись белесые небольшие усы, в которых, правда, не было решительно ничего воинственного, - усы для формы, - длинноватый и острый твердый нос и правильно закругленный подбородок - часто видел таким Нахимова мичман Варницкий, но ему хотелось видеть его преобразившимся сообразно с теми переживаниями, которые были не только у мичманов, но и у всех почти за столом кают-компании "Марии". Вот долетело до адмирала, должно быть, то, что было сказано в середине стола о мусульманском духовенстве, и он обратился к о.Луке: - Есть известие, батюшка, будто султан на совещании со своими высшими сановниками колебался... колебался, да-с, объявлять ли войну, или подождать-с. - Ну, еще бы не колебаться, - поспешил прожевать кусок курятины и отозваться о.Лука. - Дело не шуточное - война! - Колебался, да и все министры тоже... Но вдруг вскакивает с места шейх-уль-ислам и кричит: "Да будет сабля султана остра!.." Значит, колебания прочь, объявляй войну России... Ты, султан, вынимай свою саблю, а мы, духовенство, вынем деньги. Шейх-уль-ислам, а? Этот пост у магометан ведь поважнее, чем патриарх константинопольский для нас, грешных... Мусульманский папа, а? И какой оказался воинственный!.. Впрочем, папы всегда бывали воинственны, особенно когда крест воздвигали на полумесяц. - Но теперь-то уж, Павел Степанович, они, папы то есть, начали действовать обратным ходом: полумесяц натравливают на крест! Ведь вот что делают! - и, сказав это так, точно открытие сделал, о.Лука поглядел на Нахимова проникновенно и, выдержав необходимую паузу, потянулся к бутылке лафита. Однако на слова о.Луки отозвался не адмирал, а лекарь Земан. Он засопел очень массивным, веселого огненного цвета, ноздреватым носом, откашлялся звучно и сказал вдруг твердо, точно определил болезнь: - И папа имеет свое веское основание для того, чтобы так поступать. - Какое такое основание? - вскинул на него о.Лука вытаращенные глаза, держа уже, впрочем, в широкой белой руке бутылку. - Основание это есть зависть. - Зависть, вы сказали? - непонимающе повторил о.Лука. - Да, вот именно зависть... Много ли земли имеет папа от своих католиков? Скверное положение имеет папа, как это мы знаем из газет. А между тем этот самый шейх-уль-ислам, он же и шериф, он есть пер-вейшее лицо в Турции... после самого султана, разумеется! А духовенству мусульманскому принадлежит три четверти всей турецкой земли, то есть, конечно, не гор и не пустынь, я хочу сказать, а пахотной... Ну, также и под садами. Называется это - вакуф! И Земан победоносно посмотрел на о.Луку, но тот отказался признать себя побежденным или хотя бы убежденным. - Тогда, стало быть, на луну и надо было ему натравить своих католиков, а почему же у него обратный ход? И при чем же тут зависть? Пришлось Земану объяснять: - Французы должны, батюшка, пройти у турок курс высших наук, как им надобно относиться и к папе и к своему духовенству: три четверти всей пахотной земли, а также садовой - вот! А вы говорите, при чем тут зависть! И лекарь дружелюбно ткнул большим пальцем о.Луку в локоть и подставил ему под бутылку лафита свой стакан. - "Да будет сабля султана остра", - как будто про себя повторил, глядя на Фельдгаузена, Нахимов. - Но ведь сабля султана, как и вообще турецкие сабли, очень кривая, вроде серпа... Молодая луна, а? Полумесяц? - Вполне похожа на полумесяц, - подтвердил, улыбнувшись, Фельдгаузен. - Страна полумесяца, да... - как будто в первый раз поняв это выражение, удивленно поднял негустые брови Нахимов. - И знаете ли, батюшка, - обратился он к о.Луке, - они ведь, турки, во время Наваринского сражения не придумали ничего лучшего, как построить свои суда полумесяцем... Колонна полумесяцем! Так сказать, вполне раскрытые объятия для встречи врага - готовый охват с обоих флангов! Вот как-с! И Нахимов растопырил руки, точно сам хотел удостовериться в точности своего определения. Но так как глядел он на о.Луку вопросительно, тот счел долгом вставить: - Однако не помогло им это: проштрафился ихний полумесяц! - Не помогло, нет... Хотя перевес в силах и был на их стороне: у них шестьдесят с лишком судов и больше двух тысяч орудий, у нас и затем-с у французов и англичан - только двадцать шесть судов, а на них тысяча триста орудий. Вот же ведь тогда французы и англичане были наши союзники, а теперь?.. Не так много, кажется, и лет прошло, а как все изменилось в политике!.. Да-с, но политика, конечно, не наше дело-с, а вот тогда "Азов" очень пострадал от береговых батарей, когда входил в бухту, так как рога-то полумесяца вон где были - на берегах-с!.. А старинное правило, батюшка, такое: пушка на берегу стоит целого корабля в море, вот как... А два орудия-с?.. Две пушки на берегу острова Корсики, отец Лука, отбились не от кого-нибудь, а от самого адмирала Нельсона-с, вот как-с!.. - Ай-яй-яй! - укоризненно, в отношении знаменитого адмирала, покачал головой, блистающей двумя плешами, о.Лука, а Воеводский, краснощекий крепыш, известный во флоте тем, что не задумался броситься с корабля в море за упавшим матросом и спас его, сказал ему улыбаясь: - Да ведь и совсем недавно, лет пять назад, случилось нечто подобное, батюшка. - А-а, это ты говоришь о шлезвиг-голштинской береговой батарее! - оживленно подхватил Нахимов. - Да, вот он, живой пример, налицо, и очень близкий пример! Два датских судна против четырех всего пушек: линейный корабль и фрегат... И в результате перестрелки корабль взорвался, а фрегат вынужден был спустить свой флаг!.. Вот как иногда опасна бывает для нашего брата-моряка пушка на берегу! Это в сорок восьмом году было-с... У береговых батарей есть еще привычка швыряться калеными ядрами в корабли, в результате чего бывают пожары-с и командам приходится их тушить, то есть терять дорогое время-с!.. А в Синопе, к примеру говоря, имеется, насколько нам известно, шесть береговых батарей, и не четырех-, а шестиорудийных!.. Это уж серьезная зашита против целой эскадры-с!.. IV Пароход "Бессарабия", состоявший как бы в ординарцах при отряде Нахимова, имел паруса, почему и назывался пароходо-фрегатом. Не слишком доверяли тогда пару: вдруг изменит, и что тогда делать экипажу в море? Привычные паруса казались надежней. Штиль продолжал держаться и на другой день, после того как Нахимов передал свой приказ командирам судов, так что только "Бессарабия" и могла двигаться вдоль берега, высматривая, не покажется ли где на горизонте та самая турецкая эскадра, которая, по сообщениям из Севастополя, покинув Босфор, направляется к Сухуму. Где-нибудь идут враги, может быть даже и совсем близко, в двадцати - тридцати милях, но ведь глубокая осень, даль то в дождях, то в туманах... Русские суда разбросаны по морю, - это план начальника штаба Черноморского флота Корнилова, - но ведь эскадра турок может оказаться гораздо сильнее каждого из небольших отрядов русских судов, и если завяжется бой, то успеет ли другой подобный отряд прийти на помощь атакованному в открытом море? Вернее всего, что нет, если даже и расслышаны будут залпы многочисленных пушек. При слабом ветре команды будут только горестно смотреть в сторону боя и беспокоиться об участи своих. Пароходов же в Черноморском флоте очень мало, всего только шесть, те самые, за постройкой которых в Англии следил Корнилов. Все - колесные, и из них только один "Владимир" четырехсотсильный, остальные гораздо слабее. Числится, правда, еще несколько паровых транспортов, но боевого значения они не имеют и, если даже поставить на них малокалиберные пушки, иметь не будут. Команде "Бессарабии" еще за день перед тем пришлось убедиться, насколько уступает она в ходе первому попавшемуся на глаза турецкому пароходу. Приказ Нахимова догнать его и вступить с ним в бой не мог быть исполнен: турок ушел от "Бессарабии". И это видели с линейных кораблей: вместо удачи получился конфуз. Теперь "Бессарабия" шла под самым берегом вблизи мыса Керемпе, укрытая сумерками. Перед тем адмирал требовал ее "под корму" для нового приказа: замечены были с марсов флагманского корабля турецкие одномачтовые баркасы-чектырмы, которые можно было захватить, чтобы от их команд узнать, если удастся, не прошел ли уже к берегам Кавказа отряд босфорских судов, везущий туркам французские штуцеры, английские орудия, боевые припасы и, на транспортах, турецкий десантный отряд. Однако поднявшийся попутный ветер помог баркасам уйти далеко, а обложной дождь совсем скрыл их из глаз. Зато навстречу "Бессарабии", уже ночью, показался турецкий пароход, вышедший из Синопской бухты. Ночь была лунная. Гребешки небольших волн сверкали. На берегу очень отчетливо видны были и скалы и гнездившиеся в их расщелинах пинии. Чтобы придать "Бессарабии" вид мирного парусного судна (а такие суда у анатолийского берега только и могли быть турецкими), матросы проворно принялись ставить паруса и закрывать трубу малыми парусами - лиселями. Однако, подходя ближе, турецкий пароход стал сбавлять ход; заметна была нерешительность его капитана. Наконец, он, деятельно работая колесами, описал пенистый полукруг и пошел обратно. Вслед ему раздался выстрел с "Бессарабии". Он должен был остановиться для опроса, но повернул к берегу, и с него поспешно спустили шлюпки. Сделав еще выстрел, подошла "Бессарабия" почти вплотную. Один лейтенант с нее, несколько понимавший по-турецки, взобрался на пароход, но оказалось, что все его начальство бежало на берег, осталось только несколько человек матросов. Двух из них лейтенант послал на берег за бежавшими - передать им, что их только опросят и отпустят вместе с их пароходом; но, конечно, не вернулись и эти двое, хотя ждали их часа три. Пароход имел имя "Меджире-Теджерет", это было транспортное судно в двести сил. Его взяли на буксир и повели к эскадре как приз. Осмотрев его, Нахимов сказал: "Ну вот-с, у нас, значит, во флоте одним самоварчиком будет больше... Отправить его в Николаев для надобностей порта". Ему хотелось узнать, не зашла ли в Синопскую бухту эскадра из Босфора, но матросы с парохода и оказавшийся между ними шкипер дали согласные показания, что в Синопе только два фрегата и два корвета. Куда же делась эскадра, которую ждали русские суда? Может быть, отряду Корнилова посчастливилось встретить ее или хотя бы напасть на ее след? Крейсируя от порта Амастро до мыса Керемпе в виду берегов Анатолии, трудно было угадать, что делалось в отдаленных концах Черного моря. ГЛАВА ВТОРАЯ I Трудно было даже и решить, можно ли, не откладывая дела в долгий ящик, напасть на турецкие фрегаты и корветы, укрывшиеся в Синопской бухте. С точки зрения здравого смысла - нужно, не только можно; по строгим правилам военной дисциплины - нельзя. Приказы получались Нахимовым или от начальника штаба Черноморского флота генерал-адъютанта Корнилова, из Николаева, где было управление флотом, или непосредственно от начальника штаба всего русского флота князя Меншикова, из Севастополя; а выполняя ранее полученные приказы, он даже и не мог идти в Синоп, он должен был нести сторожевую службу в отведенных ему границах, между Амастро и Керемпе. С другой стороны, Синоп был приморским городом, а Нахимову было известно, что еще в сентябре правительства Англии и Франции взяли под свою защиту территорию Турции: 29 сентября (11 октября) английский адмирал Дондас предупреждал князя Меншикова в Севастополе, что "английский флот будет защищать территорию Турции против всякого покушения русских высадить на нее свои войска, как и против всякого враждебного против нее действия русского флота". Как можно было уничтожить эти два фрегата и два корвета, не вступая в бой с береговыми батареями Синопа? И как можно было заставить замолчать береговые батареи, расположенные на набережной Синопа, не нанося при этом большого вреда городу? А нанести вред городу - это значит вызвать на войну Англию и Францию на стороне Турции, что явно не может "содействовать видам" русского правительства. Когда за несколько дней перед тем, только что узнав о манифесте, Нахимов оповестил об этом суда своей эскадры сигналом, он предложил командирам судов известить свои команды об объявлении войны Турции, что те и сделали. Команды радостно кричали "ура". Но вот война уже идет, а крылья по-прежнему связаны, и первый призовой пароход приходится отправлять еще и за тем, чтобы послать с ним донесение о турецких судах в Синопской бухте и выяснить, можно ли напасть на них там, или непременно ждать их выхода в открытое море. Нахимов знал, что еще в начале октября Корнилов подавал князю Меншикову докладную записку о необходимости занять десантными отрядами на европейском берегу турецких владений - Сизополь, на азиатском - Синоп, так как и тот и другой одинаково удобны для защиты их с сухого пути небольшими силами, а рейды их могут вместить и укрыть от зимних штормов отряды русских военных судов какой угодно численности. Это позволило бы совершенно прекратить сообщение морем даже турецких берегов со Стамбулом, не только берегов Кавказа. Может быть, этот проект Корнилова каким-нибудь образом сделался известен турецкому правительству даже раньше, чем Меншикову, что и вызвало выступление адмирала Дондаса, после которого излишне было бы обсуждать проект. Да и сам Корнилов раза два с тех пор предупреждал Нахимова о том, что или соединенная эскадра англо-французов может появиться в Черном море, или одна английская, которая может воспользоваться сильной разбросанностью судов, состоящих под общей командой Нахимова. "Опять предостерегаю от англичан, - писал он во втором письме. - Вам известно, как они решительны, когда дело идет об истреблении чужих кораблей. Я все опасаюсь, что они выскочат из Босфора, чтобы на вас напасть". Тогда Корнилов сидел в Севастополе, но вот теперь он сам рыщет по морю во главе эскадры пароходов, чтобы открыть, где движется или где отстаивается неприятель. Откроет ли? И как поступит, если откроет? Может быть, случится так, что нужно будет вести свой отряд ему на помощь... Но не окажется ли это плохо в том смысле, что беспрепятственно уйдут из Синопа стоящие там суда? Лови их потом, в море! - Вот оно, глупейшее положение буриданова осла между двух охапок сена! - раздраженно говорил Нахимов Воеводскому, ложась спать во втором часу ночи. - Между двух ли? - отозвался Воеводский. - По меньшей мере, кажется, между трех. - Что, разумеется, еще хуже и еще глупее-с... Это ты о какой третьей охапке говоришь? О князе? - Нет, я имел в виду не князя, хотя это само собой, а те три турецких парохода, о которых поступило донесение. - Да ведь это еще первого числа было донесение, что вышли, идут к Сухуму. О чем ты говоришь? - возразил Нахимов. - Конечно, они уж теперь там, около Сухума... С ними ведаться Серебрякову, кстати в его отряде тоже есть пароходы... Дрянь на дрянь-с! И разве в этом дело-с?.. Политика петербургская - вот в чем корень всех зол и напастей... Боюсь я за Владимира Алексеича, горяч он очень... Ну, да за ним, я думаю, корабли четвертой дивизии идут следом: если начнется, придут на выстрелы... Что-то завтра нам скажет... Впрочем, скоро уж утро, туши-ка свечи... Как бы поздно ни ложился спать Нахимов, вставал он по очень давней привычке рано - в один час с матросами. Так он встал и в этот день 5 ноября, и, как всегда, вставши, прежде всего посмотрел на барометр. Понижения не было. Утро в люк каюты глядело мутное, мглистое. Стая черных бакланов, вытянувшись в шеренгу и прекрасно держа равнение, летела мимо корабля куда-то кормиться. Это говорило о том, что близко к берегу подошли косяки хамсы. Значит, погода не имела намеренья круто измениться во весь этот день: хамса - рыбка мелкая, нежная, она не любит волны и уходит от нее вглубь. Но корабли не любят штиля, обрекающего их на бездействие. И Нахимов справился, есть ли ветер. Ему ответили, что ветер зюйд-зюйд-вест, SSW, хотя и не сильный, есть. Когда он вышел из каюты наверх, ему рапортовали, что в море ничего не замечено, на корабле же, как и на других судах отряда, шла обычная утренняя уборка. Она закончилась в восемь утра, а около десяти донеслась с северо-запада отдаленная, однако частая, пушечная пальба. Выстрелы то становились отчетливей, то сливались в сплошной гул. На "Марии" все заволновались. - Сражение! - Вот она, наконец, турецкая эскадра! - Вся ли эскадра? Пальба не так сильна что-то... - Кто на нее наткнулся? Новосильский? - Эх, сколько времени мы тут торчали, и нам вот не повезло! - О нас-то давно уж известно туркам, - они поэтому другим курсом и шли, чтобы с нами не встретиться... Матросы на всех судах высыпали наверх, от их бушлатов зачернели верхние палубы. Ждали сигнала, какой будет поднят на адмиральском корабле, так как ветер упал. Сигналом были вызваны пароходы "Бессарабия" и призовой, который не успел еще уйти в Николаев. "Бессарабии" приказано было Нахимовым взять на буксир "Марию", призовому - "Чесму" и двигаться по направлению выстрелов. Слабые машины обоих пароходов пыхтели вполне добросовестно, но двигались и двигали тяжелые корабли так медленно, что Нахимов не раз, теряя терпение, ворчал: "Вот проклятые самовары!" Впрочем, спешить с помощью было совершенно незачем: к часу дня, когда "Мария" и "Чесма" прошли не больше семи миль по курсу на W, пальба уже стихла, и двигаться дальше было как-то бесцельно. Неизвестно было только, разошлись ли противники после трехчасовой перестрелки, или если сражение кончилось победой, то чьей. Сколько ни напрягал зрение Нахимов, оглядывая в свою неизменную подзорную трубу горизонты, море не открывало того, что на нем произошло только что - там, в направлении на запад. II Владимир Алексеевич Корнилов вышел из Севастополя в море еще в конце октября, и не с одними пароходами только, а и со всеми кораблями четвертой флотской дивизии, которой командовал контр-адмирал Новосильский. Он надеялся, как писал об этом в приказе, что "если бы счастье нам благоприятствовало и мы бы встретили неприятеля, то, с помощью божией, офицеры и команды судов, со мной отплывающих, вполне воспользуются случаем увеличить наш флот новыми кораблями". Не истребить турецкую эскадру в открытом море, а захватить в плен и этим пополнить Черноморский флот!.. Он, начальник штаба, неизменно чувствовал себя хозяином флота, а какой же хозяин не озабочен главным образом тем, чтобы приумножить свои богатства? Поэтому не о победе над турками он говорил, - это разумелось само собою и не требовало в приказе слов, совершенно излишних, - а только о том, что команды судов его отряда должны довести турок до сознания, что им не остается ничего другого, как спустить перед ними свой флаг. Он был администратор, в полную противоположность Нахимову. Он выхлопатывал в Петербурге средства для постройки новых судов на Николаевской верфи, для ремонта старых, для расширения доков в Севастополе, для расширения морских казарм по мере увеличения экипажей судов, для пополнения арсенала новыми орудиями и боевыми припасами и для многого другого... Если ему отказывали в морском министерстве, он обращался непосредственно к самому царю, стараясь точными выкладками побороть его скупость, с одной стороны, и упорное убеждение, что Севастополю никто не угрожает, - с другой. Высокий и тонкий, он казался слабым на вид и действительно утомлялся иногда до того, что, ложась на диван, закрывал глаза, бледнел, становился как бы умирающим; но несколько минут отдыха для него было достаточно, чтобы восстановить энергию, которая всех поражала. Ничто не укрывалось от его пристальных стального цвета глаз ни на кораблях, ни в порту. Сбегающее вниз острым углом лицо его, казалось бы, совсем не умело улыбаться. Между тем он был примерный семьянин и, тоже в противоположность Нахимову, отец многочисленных детей. Он не сразу, не с юных лет, нашел самого себя, как Нахимов. Страдая морской болезнью, он хотел даже бросить службу во флоте. Он был легкомыслен в молодости. Но вот стопку французских романов, лежавших в его каюте, выкинул через люк в море его командир капитан 1-го ранга Лазарев и принес ему взамен книги по морскому делу, тоже французских авторов, а также и английских, - и Корнилов преобразился, чтобы стать со временем заместителем Лазарева в Черноморском флоте. А Лазарев поставил черноморцев на большую высоту сравнительно с балтийцами, так что из Севастополя, а не из Кронштадта шло все новое в русском флоте; а Лазарев о Нахимове, когда тот был еще мичманом, в пяти словах сказал все, что можно было сказать о нем и через тридцать лет: "Чист душой и море любит"; а Лазарев, будучи уже полным адмиралом, не стеснялся сбрасывать свой сюртук и, засучив рукава рубахи, показывать собственноручно матросам, как надо завязывать ванты; а Лазарев любил устраивать гоночные состязания всех парусных судов, несмотря на чины их командиров, и не раз, к его удовольствию, случалось на этих состязаниях лейтенантам побеждать капитанов 1-го ранга... Очень тяжелая была задача стать на место такого начальника флота, каким показал себя Лазарев, и только Корнилов, а не кто-либо другой, мог найти в себе силы взяться за ее решение. Но готовить суда и людей к бою все-таки совсем не то, что руководить ими в бою; и, заканчивая свой приказ по отряду, с которым выходил из Севастополя, Корнилов вполне совпал мыслями с Нахимовым. "При могущем встретиться бое, - писал он, - я не считаю нужным излагать какие-либо наставления: действовать соединенно, помогая друг другу, и на самом близком расстоянии - по-моему, лучшая тактика". Одно за другим выбегали из большого рейда в открытое море суда: впереди как разведчик - пароход. Флаг Корнилова был на стодвадцатипушечном корабле "Великий князь Константин". Черное море осенью своенравно. То норд-ост, то "бора", как принято звать здесь северный ветер, бушуют на нем попеременно; а иногда и норд-вест не желает уступить им в свирепости. "Любить" море в такую погоду - значит уметь с ним бороться, а для этого надобно родиться подлинным моряком. Но из природных моряков состояли и команды турецкого флота, иначе эскадра парусных судов не решилась бы даже и выйти в открытое море из Босфора, да еще заранее зная, что ее стерегут и ждут там и сям разбросанные русские суда. Учителя из Англии в изобилии присылались в ряды турецких моряков, а иногда просто поступали на службу в Турцию, принимая подданство султана и занимая во флоте высокие командные посты. Так, еще во время войны Турции с Россией в 1829 году поступил на службу в турецкий флот молодой английский офицер След; теперь он уже был в адмиральском чине и назывался Муштавер-паша. III Три стодвадцатипушечных корабля было в эскадре Корнилова, кроме "Константина": "Три святителя", "Двенадцать апостолов" и "Париж", и два восьмидесятипушечных: "Святослав" и "Ростислав"; первые - трехдечные, то есть трехпалубные, вторые - двухдечные. Но "Двенадцать апостолов" и "Три святителя" были почтенных лет, и Корнилов все беспокоился, выдержат ли они без аварии шторм в открытом море. А шторм начался с утра 1 ноября и продолжался два дня, - тот самый шторм, который выдержала эскадра Нахимова у мыса Керемпе. Опасаясь, чтобы в ночное время буря не расшвыряла суда, Корнилов приказал на "Константине" через каждые полчаса пускать ракеты, в ответ на которые остальные суда должны были зажигать фальшфейеры. Эта перекличка огней в ревущей темноте показывала ему, держатся ли суда соединенно. Шквалистый ветер то с дождем, то с градом раскачивал суда и тешился ими всю ночь, а к утру 2 ноября началась гроза, не совсем обычная поздней осенью на юге, - сверкали ослепительные молнии, и гром гремел, как канонада боя. Когда рассвело настолько, что стали видны очертания судов, Корнилов дал сигнал: "Все ли благополучно?" - и был обрадован, получив даже и от двух своих ветеранов ответ: "Все в исправности". Эскадра держала путь к мысу Калиакру, но пароход "Владимир" был послан как разведчик вперед, чтобы осмотреть турецкие порты по болгарскому берегу - Балчик, Варну, Сизополь, - не скрываются ли там загнанные туда штормом неприятельские суда. Командиром "Владимира" был капитан-лейтенант Бутаков Григорий Иванович - один из самых сведущих и энергичных молодых командиров флота, но Корнилов отправил на пароход своего адъютанта, лейтенанта Железнова, поручив ему осмотр портов, чтобы не отвлекать Бутакова от его прямого дела. Когда в большом отдалении, в сизой предутренней мгле, раздались со стороны Варны два пушечных выстрела, Корнилов выкинул было сигнал: "Изготовиться к бою", - но тревога оказалась напрасной - просто "Владимир" слишком близко подошел к крепости, был замечен и обстрелян из крепостных орудий, военных же судов на рейде лейтенант Железнов не обнаружил. Их не было и в Балчике, не оказалось потом и в Сизополе, - ясно стало, что мимо этих трех портов, с их очень удобными для стоянки судов обширными бухтами, турецкая эскадра прошла, направляясь или вдоль анатолийского берега, или гораздо мористей. А между тем Корнилов был твердо убежден, подходя к мысу Калиакру, что застанет суда противника или в Балчике или в Варне. Он даже объявил сигналом по своей эскадре: "Если открою неприятеля в Балчике или Варне, намерен атаковать его; для сего заранее изготовить пеньковые канаты с кормы... каната потребуется до 75 сажен..." Канаты необходимы были для поворачивания судов, когда они станут на якорь, для управления ими во время боя, но Корнилов на листочке бумаги набрасывал и то, что считал нужным припомнить из опыта чужих больших морских сражений. "Нельсон мочил коечные чехлы и брезенты на случай пожара", - записывал он. "Стрелять надлежит в корпус судов, это предпочтительнее, чем в рангоут..." "В Абукирском сражении корабли стояли против скулы противника". "Все предосторожности против огня. Помнить "Орион" при Абукире и "Ахилл" при Трафальгаре..." "Гребные суда, если возможно, то спустить..." "Владимир" от Сизополя пошел в глубь залива к Бургасу, но военных судов не нашлось и там, зато с "Константина" замечена была утром 4 ноября купеческая шхуна, идущая с юга, от Босфора, - видимо, в Варну. Легкий бриг "Эней" получил приказ Корнилова: "Задержать и опросить судно и узнать о турецком и союзном флотах". "Эней" тут же двинулся на пересечку курса шхуны и через час доставил донесение: "Турецкий флот в большом числе судов стоит в Босфоре, там же семь английских и восемь французских судов, между которыми есть и паровые, а два турецких фрегата и два корвета за день перед тем пошли в направлении на восток". Спустя немного был опрошен также шкипер валашского судна, которое тоже шло с юга. Он подтвердил, что судов союзных держав стоит в Босфоре пятнадцать, из них шесть пароходов и восемь больших кораблей, но добавил, что отряд турецких судов, всего шесть фрегатов и корветов, крейсирует недалеко от пролива, а дней за пять перед тем три больших парохода повезли войска в Требизонд. Наконец, лейтенант Железнов, задержав в Бургасском заливе только что прибывший туда австрийский пароход под турецким флагом, узнал от его шкипера, что отряд в шесть турецких судов крейсировал в море невдалеке от пролива, но потом снова вошел в пролив. Надежды Корнилова сразиться с турками в море и захватить их суда рухнули. Сигналами передал он своей эскадре: "Неприятельский флот в Константинополе. Якорного дела не предстоит. Канаты можно убрать". IV Угля в трюме "Владимира" оставалось уже немного, - надо было отсылать пароход в Севастополь пополнить свои запасы. На "Владимире" же решил вернуться в Севастополь и сам Корнилов, отправив всю остальную эскадру в распоряжение Нахимова. Новосильский должен был передать Нахимову и то, что удалось узнать от шкиперов задержанных судов, главным образом о трех пароходах, двух фрегатах и двух корветах, то есть то самое, что было уже известно Нахимову. Контр-адмирал Новосильский, один из столпов Черноморского флота, подлинный моряк на вид - широкоплечий, с обветренным лицом, явно несокрушимого здоровья, нестарый еще годами, лет сорока пяти, - добравшись на шлюпке до корабля "Константин", поднялся на палубу, где его встретил Корнилов. Можно было и не вызывать Новосильского для личных объяснений, можно было просто переслать ему пакет, командировав для этого одного из адъютантов, но Корнилову хотелось посетовать на постигшую его неудачу перед тем, кого он уважал. Новосильский же не одною только своей физической мощью внушал уважение. В молодости, в чине лейтенанта, он был участником знаменитого боя брига "Меркурий" с двумя турецкими кораблями - боя, из которого слабосильный русский бриг, с его восемнадцатью небольшими пушками, вышел победителем. Это смело можно бы было принять за сказку, если бы не случилось этого в действительности здесь же, на этих самых водах Черного моря, 14 (26) мая 1829 года. Из двух кораблей, настигших бриг, один был "Селимиэ", стодесятипушечный, - сильнейшее судно во всем турецком флоте; на нем был флаг самого капудан-паши, командующего флотом; на другом же, семидесятичетырехпушечном, контрадмиральский флаг. Явную мысль имел капудан-паша увеличить флот султана одним русским бригом; с "Селимиэ" раздавались даже крики на довольно чистом русском языке: "Убирайте паруса! Сдавайтесь!.." Но на эти крики с брига ответили залпом девяти орудий одного борта, и начался чудовищно неравный бой, продолжавшийся около четырех часов. Перед боем, когда ясно уже стало, что не уйти от турецких кораблей, командир брига, капитан-лейтенант Казарский, созвал всех своих офицеров на военный совет; даже первый подавший свое мнение, младший в чине, штурман, подпоручик Прокофьев, заявил, что необходимо сражаться "до крайности", а лейтенант Новосильский добавил: "А за последней крайностью последний и шаг: сцепиться с одним из кораблей противника и взорваться". Это мнение и было принято всем советом, и перед боем Новосильский вынес из своей каюты заряженный пистолет и подвесил его на палубе так, чтобы всем, и офицерам и матросам, было известно, где его найти в момент последней крайности. Дулом своим пистолет этот был направлен к двери крюйт-камеры; выстрел из этого пистолета в крюйт-камере должен был вызвать взрыв брига, а вместе с ним и турецкого корабля, - чтобы гибель "Меркурия" куплена была турками очень дорогою для них ценой. Казарский как командир обратился к матросам с кратким, но сильным словом о чести русского флота, о долге перед отчизной, о том, что если придется всем умереть, то умереть чтоб героями, истратив все средства защиты... Сияли глаза матросов, когда кричали они в ответ обычное: "Рады стараться!" Турецкие корабли взяли бриг в перекрестный огонь, чтобы, обрушив на него лавину чугуна, заставить его спустить флаг, но команда маленького русского судна не потеряла спокойствия: спокойно, как на ученье, и очень метко стреляла орудийная прислуга, спокойно целились и стреляли из ружей остальные матросы. Все было на стороне турок: не только 184 пушки против 18, но и гораздо больший их калибр; не только гораздо более высокие борта, но и куда более надежные по толщине; не только в несколько раз более многочисленная команда на кораблях, но и вполне уверенная в близкой и легкой победе... И, однако же, случилось невероятное. Казалось бы, турецкие снаряды должны были в самый короткий срок обратить в кучу щепок гордый русский бриг, истребив всю его команду, но вышло обратное: на палубах обоих кораблей валялись груды убитых и раненых, в то время как команда брига потеряла всего несколько человек, а начавшийся было пожар потушила быстро. Вместо русских матросов сломлены были турецкие. Они покидали свои места у орудий и метались по палубам, ища спасения от русского огня. Слышны стали их возгласы "алла!" и возмущенные крики их офицеров. Притом и повреждения на стодесятипушечном корабле "Селимиэ" уже через час после начала боя оказались так значительны, что капудан-паше пришлось вывести его из боя: в последний раз дал залп по бригу и ушел зализывать раны. Но другой корабль и один был все-таки в несколько раз сильнее брига, получившего уже много пробоин, и неравная борьба продолжалась еще три часа... Не одна пара глаз начала уж оглядываться на пистолет Новосильского, на него самого и на командира брига: не пришел ли тот самый момент "последней крайности"? Однако видели, что этот роковой момент еще не пришел: лицо Новосильского было так же далеко от беспокойства, как и Казарского. Напротив, забеспокоился командир турецкого корабля, адмирал. Он видел, что паруса на его судне наполовину сбиты, потери в людях очень велики, - еще немного, и корабль будет лишен способности двигаться; абордаж же при таком упорстве русских мог кончиться только тем, что оба судна взлетели бы на воздух, в этом он нисколько не сомневался и был прав, конечно. Поэтому он прекратил обстрел брига и даже постарался уйти от него на приличное расстояние. Так необычайно, почти фантастично, кончился этот бой, единственный, не имеющий себе подобных в истории всех флотов земного шара. И если Казарский давно уже умер, заработав себе своим подвигом памятник в Севастополе с надписью: "Потомству в пример", то сподвижник его Новосильский остался живым примером для матросов и молодых офицеров, с Георгием в петлице и пистолетом, попавшим, по особому рескрипту, в его герб. Он и был потом примерным командиром - сначала брига "Меркурий", а после стопушечной громады "Три святителя". Команда этого линейного корабля по чистоте и быстроте всей работы во время практических плаваний была признана лучшей в целой дивизии, а добиться этого в среде таких строгих знатоков и ценителей морского дела, как черноморские моряки, было далеко не так легко и просто. Чем же и как добился этого Новосильский? Жестокими наказаниями, которые применялись другими командирами? Нисколько. Опять только личным примером, а линьки он совершенно изгнал из обихода жизни на своем корабле, подражая в этом Нахимову; и его не только матросы любили, но к нему под команду стремились попасть молодые офицеры и считали за счастье, если удавалось попасть. - Федор Михайлович, дорогой мой, здравствуйте! Мне вам кое-что надо сказать, - обратился к нему несколько суетливо Корнилов, когда тот вошел на палубу. - Здравствуйте, Владимир Алексеевич, - и, выжидающе улыбнувшись только, но считая совершенно излишним какой бы то ни было вопрос, Новосильский утопил в своей мясистой теплой руке узкую и холодную руку Корнилова. - Да, что-то не повезло нам с вами, Федор Михайлович, - и я решил вас бросить на произвол судьбы, а сам отправляюсь сейчас в Севастополь, вот что-с, - быстро и отчетливо проговорил Корнилов. - Но кое о чем потолкуем с вами у меня за чаем, пойдемте-ка... На турок я сердит за их скаредную осторожность, в поясницу мне вступило, и вообще я совсем не в духе... Корнилов не преувеличивал. В пояснице он действительно чувствовал боль, отчего и ходить и сидеть мог только держась совершенно прямо, боевое настроение его упало, - истрачен был почти весь его запас; кроме того, появилось беспокойство о многом, что делалось в Севастополе, начатое им лично и не доведенное еще до конца, но что должно быть доведено до конца в самом скором времени, а в его отсутствие может непростительно затянуться. Олицетворенное спокойствие - Новосильский, сидя в каюте Корнилова, представлял собою как бы умышленный контраст хозяину каюты. Он и говорил расстановисто, точно с усилием подбирая слова, и медленно глотал чай, и еще более неторопливо посасывал свою короткую трубку с чубуком из соломенно-желтого янтаря. - По воробьям из пушек, буквально по воробьям из пушек выскочили мы в море с такой эскадрой, - возбужденно говорил Корнилов. - Ну, что такое какие-то там три турецкие парохода и прочее? Мелочь!.. Турки боятся выходить из пролива, тем более в такие погоды... А точнее, они хотя и выходят иногда порядочным отрядом, но понюхают, чем пахнет из Севастополя, и уходят, как это мы узнали от австрийцев... А слух о том, что они к Сухум-Кале пошли, мне кажется, заведомо ложный, чтобы только сбить нас с толку и заставить попусту тратить силы. - Может быть, - отозвался Новосильский, так как Корнилов смотрел на него вопросительно. - Может быть, и ложный... На войне ложь - во спасение. - Для турок - во спасение, для нас - в ущерб, - возбужденно подхватил Корнилов. - Суда зря изнашиваются, люди зря устают, и если случится принять противника всеми нашими силами, а половина кораблей будет в это время ремонтироваться, то что тогда делать?.. Нет, уж вы, Федор Михайлович, повидаться-то с Павлом Степанычем повидайтесь и передать ему все, что надобно, передайте, а эскадру свою ведите-ка домой, нечего ее трепать раньше времени. - Всю эскадру вести в Севастополь? - спокойно спросил Новосильский. - Стопушечные во всяком случае все, - тут же ответил Корнилов. - Я рад, конечно, что старики наши браво выдержали шторм, но так ли браво выдержат они второй подобный, это еще вопрос... Их отвести непременно, а с ними и остальные тоже: у Павла Степаныча сил довольно на случай чего... А я так пришел к убеждению, что даже и за глаза довольно. - Но ведь может статься, что у Павла Степаныча свои соображения по ходу дела у тех берегов, как же тогда быть, Владимир Алексеич? - По ходу дела у берегов Анатолии? - оживленно подхватил это замечание Корнилов. - А что именно? По какому "ходу дела"? Вы полагаете, что турецкая эскадра все-таки прошла мимо нас, а? Явное беспокойство начальника штаба послышалось Новосильскому не только в этих торопливых вопросах, но и в самом тоне голоса, каким они были сказаны, и глаза Корнилова возбужденно блестели; поэтому, почувствовав необходимость его успокоить, ответил Новосильский: - Едва ли могла проскочить не замеченной нами эскадра в семь-восемь вымпелов... Это едва ли. Но я не о том хотел, а тот же самый шторм, который нас трепал... - Ну да, разумеется, конечно! - перебил его Корнилов. - У Павла Степаныча тоже есть старики - "Ягудиил" и "Храбрый"... Что ж, если они пострадали, заберите их с собой, а ему оставьте два восьмидесятипушечных... Словом, это уж сделаете по его усмотрению... Там у него еще и бриг "Язон"... И бригу и команде брига тоже следовало бы уж дать отдых... Минуты через две-три, так же проникновенно глядя в прочное, выдубленное морскими ветрами лицо Новосильского, говорил Корнилов: - Что же они, летучие голландцы, что ли, а не турки, что могли проскочить мимо нас незамеченно?.. Предположим даже, для полноты всех вероятностей, что они проскочили, держась того берега, то там ведь только один удобный порт, Амастро, но он под наблюдением Павла Степаныча... - Да, Амастро и еще Пендерекли, - уточнил Новосильский. - Пендерекли очень близко к Босфору! - Близко, конечно... Но при необходимости отстояться могли бы они завернуть и в Пендерекли, - ответил на пристальный, даже, пожалуй, строгий взгляд Корнилова Новосильский. Корнилов еще внимательнее вгляделся в небольшие, заволоченные синим дымком трубки карие глаза контрадмирала и вдруг ударил пальцами правой руки по столу, как по клавишам рояля. - Ну что же, могли бы так могли бы! Значит, если даже допустить, что они там, - попадут они, когда двинутся дальше, прямо под пушки эскадр, вашей и Павла Степаныча... Но вероятнее всего, что они не там, а пока еще в Босфоре, и неизвестно, выйдут ли, или постесняются... Ведь как мы справляемся о них и делаем опросы, так и они о нас... Так что вы, Федор Михайлыч, сделайте именно так, как я вам сказал, а потом следом за мной идите в Севастополь. V Эскадра Новосильского, вытянувшись в кильватерную колонну, двинулась на юго-восток, взяв курс на мыс Керемпе, вблизи которого, как это было известно, держался со своими кораблями Нахимов. Корнилов же, пересев на пароход "Владимир", долго любовался стройными движениями уходивших судов, поймавших всеми парусами свежий попутный ветер и представлявших картину, привлекательную даже и не для моряка. Но сам он медлил отдать приказ следовать в Севастополь. Он поручил лейтенанту Железнову как можно точнее определить, каковы запасы угля в трюме, - нельзя ли еще "поболтаться", как он выразился, в море; и когда Железнов доложил, что угля, как он убедился, еще достаточно, что смело может хватить его еще на целые сутки хорошего хода, Корнилов хлопнул в ладоши, радостно вскрикнул: "Брависсимо!" - и приказал Бутакову идти по направлению к порту Амастро. - Для очистки совести, исключительно только для очистки совести, мы непременно должны побывать еще и в Амастро, - возбужденно говорил он, обращаясь то к Бутакову, то к Железнову. - Если турок нет ни в Балчике, ни в Варне, ни в Сизополе, ни в Бургасе, - нет и не было даже, то какой же из этого можно сделать вывод? Только один и единственный, что никаких крюков они делать не намерены, а пойдут в Требизонд прямым рейсом, что и было нами предусмотрено, когда пятая дивизия получила свое назначение. - Кажется, ваше превосходительство, "Коварна" крейсирует около Амастро, - сказал Бутаков, которому несколько горбатый, широкий в переносице нос придавал особую воинственность; это был крепкий, высокий человек, соединявший в себе большие знания морского дела с не менее большою сметкой. - "Коварна" или другое судно, - слегка поморщившись при этом замечании, возразил Корнилов, - но суть дела в том, что, по прямому смыслу приказа князя, наше судно не имеет права заходить в самый порт, а мы, уж так и быть, на свой страх и риск зайдем, так как тут, на месте, выясняется необходимость в этом. Несколько помолчав, Корнилов добавил: - Зона между Амастро и Босфором для нас совсем запретна, по соображениям петербургской политики... А между тем турецкая эскадра, может быть, стоит в Пендерекли... Соображения министерства иностранных дел доходят до нас с очень большим запозданием, а турецкая эскадра движется, то есть имеет полную возможность двигаться, гораздо быстрее. И кто будет отвечать в случае чего, боже сохрани, - мы или чиновники министерства? Ничего не приказывал, говоря это, Корнилов. Он только глядел при этом на Бутакова серьезным, даже строгим взглядом, и Бутаков, поднеся руку к козырьку фуражки, по-нахимовски сидевшей на его вытянутой спереди назад голове, отозвался вполголоса: - Есть, ваше превосходительство, - и отошел. Через четверть часа, хлопотливо работая лопастями колес, "Владимир" шел уже не на Амастро, а несколько западнее, на порт Пендерекли, хотя сам Корнилов этого и не знал. Ему только хотелось, чтобы утром, когда, по всем расчетам, будет виден анатолийский берег, можно было узнать что-нибудь положительное и относительно Пендерекли. Можно было не посылать к Нахимову всю эскадру Новосильского, если бы у Корнилова была только одна цель - оставить в распоряжение Павла Степаныча два восьмидесятипушечных корабля: "Ростислав" - новый корабль и "Святослав" - старой постройки. Их командиры и без Новосильского могли бы довести свои суда до мыса Керемпе и передать все то, что хотел передать Корнилов. Но Корнилов про себя верил совсем не в то, что говорили шкиперы задержанных у румелийских берегов шхун, а в то, с чем он свыкся уже в своем представлении, начиная с минуты выхода корабля "Константин" из севастопольской большой бухты в открытое море: эскадра турецкого адмирала покинула уютный Босфор и идет на восток; эта эскадра должна стать добычей Черноморского флота. И ложась спать, когда совершенно почернело море (небо было плотно и сплошь задернуто тучами), он таил в себе уверенность в том, что на рассвете увидит в отдалении неясные, но желанные очертания турецких судов. Тогда "Владимир", не обнаруживая себя, пошел бы к обеим дивизиям - четвертой и пятой, которые должны к тому времени соединиться, и он, Корнилов, принял бы над ними начальство в предстоящем бою. А так как русские силы были бы подавляющими сравнительно с турецкими, то турецкому адмиралу не оставалось бы ничего другого, как сдаться. Боль в пояснице, которую почувствовал Корнилов днем, стала гораздо чувствительнее, когда он лег; и долго ворочался он на узкой койке, стараясь отыскать такое положение тела, когда можно бы было забыться. Но в конце концов усталость, мерная работа машины и легкое покачиванье парохода - все это его усыпило, и проснулся он только на рассвете, когда берег отделился уже от моря, - индигово-синяя узкая полоса от широкого белесого полотнища. Тумана не было, но дали моря все-таки были подслеповаты от очень мелкого, похожего на туман, когда он поднимается, дождя. Извилистыми рядами, как черные бусы, низко, над самой водой, летели, дружно действуя широкими крыльями, бакланы. Корнилов, поднявшись на капитанский мостик, пристально глядел по сторонам в зрительную трубу. Боль в пояснице не утихла за ночь, но он старался о ней не думать и хотя морщился при движениях, но, стискивая зубы, превозмогал ее. Бутаков привел свой пароход на высоту Пендерекли. Корнилов же знал и помнил только то, что он приказал идти к Амастро, и даже не спрашивал, какой это городок белеет там, на берегу, в глубине небольшого залива. Его внимание привлекли очень зыбкие, даже и в трубку видимые смутно, верхушки мачт нескольких судов к северо-востоку, и он все силился сосчитать, сколько там было судов. Уставали глаза, тем более что все колыхалось: и капитанский мостик, и море около, и смутные мачты этих загадочных судов. - Это, конечно, эскадра Павла Степаныча, - сказал наконец Корнилов лейтенанту Железнову, - только я никак не могу сосчитать, сколько там кораблей... Ну-ка вы, у вас глаза помоложе моих... и не болит так некстати поясница, как у меня. Поглядите-ка, вы скорее сосчитаете их... Железнов прильнул к трубе прищуренным глазом. Это был любимый флаг-офицер Корнилова, а стать любимым флаг-офицером такого требовательного адмирала, как Корнилов, было не так-то легко. Однако все, что ни приходилось делать в штабе Железнову, он делал, казалось бы, без малейших усилий: он был как будто прирожденный адъютант, этот ловкий во всех движениях, девически-тонкий в поясе, круглоликий, охотно и часто улыбающийся блондин, который если и хотел придать некоторую важность своему лицу, то только хмурил свои почти безволосые брови и старался глядеть исподлобья. - Шесть вымпелов, ваше превосходительство, - сказал он, не отнимая трубы от глаз, а Корнилов подхватил с живостью: - Ну вот! Шесть, действительно шесть! Мне и самому так казалось, только я боялся ошибиться... Шесть и должно быть у адмирала Нахимова: "Мария", "Чесма", "Храбрый", "Ягудиил", затем "Кагул" и... и, по-видимому, "Коварна", а бриг "Язон", может быть, послан охотиться за турецкими каботажными... - Сейчас штиль, ваше превосходительство, - осторожно напомнил Бутаков, стоявший около и тоже глядевший на эскадру в свою трубку. - Я вижу, что штиль. И "Язон" мог быть послан совсем не сейчас, а когда был ветер, - недовольно возразил Корнилов. - А вон там пароходный дымок, видите? Это куда-то послал Павел Степаныч "Бессарабию"... Только не сюда, к Амастро, а в сторону Севастополя... Ну да, "Бессарабия" идет с донесением в Севастополь, а это совершенно лишняя трата угля, и нам надо бы остановить этот наш пароход. - Наш ли? - усомнился Бутаков, повернув свою трубу в сторону дымка. Он был в очень неловком положении. Вечером ему казалось, что он отлично понял намек своего начальника вести "Владимир" к Пендерекли, и он добросовестно вычислял, где в тот момент находился его пароход, чтобы не случилось ошибки. Ошибки не случилось как будто, однако адмирал, показывая в сторону Пендерекли, говорит: "Амастро", - и доказательство этого налицо: эскадра Нахимова к востоку от Амастро, где она и должна была стоять теперь, в мертвый штиль, и пароход, который держит курс на Севастополь, не может быть никаким другим, только "Бессарабией", но все-таки... - Мне кажется, что это не "Бессарабия", - сказал он, однако, не очень уверенно. - Вам кажется? - несколько иронически подхватил Корнилов. - Хорошо, сейчас мы это узнаем... Полный ход - и за ним!.. К Павлу Степанычу мы всегда успеем, а если вы открыли, что это турок, тем лучше! А вы что думаете насчет этого парохода? - обратился Корнилов к Железнову. - Мне бы не хотелось, чтобы это была "Бессарабия"... Я предпочел бы турка, ваше превосходительство, - политично ответил Железнов, который не мог ничего разобрать, кроме полоски дыма повыше и другой, более плотной, полоски судна пониже. - Он предпочел бы! - весело отозвался Железнову Корнилов. - Я сам предпочел бы это! Попробуем сблизиться, узнаем... И "Владимир" пошел за уходившим к югу пароходом, отставив в сторону эскадру из шести вымпелов. А между тем именно то, что так жадно хотел встретить в открытом море Корнилов, стояло перед его глазами: эскадра эта была не Нахимова, а старого турецкого адмирала Османа-паши, такого же участника Наваринского боя, как и сам Корнилов, и Нахимов, и Истомин... В его эскадре было пять фрегатов и корвет. VI Полчаса самого быстрого хода, какой только могла развить четырехсотсильная машина "Владимира", - и стало возможно уже разглядеть трубу и мачты парохода, за которым гнались. Однако теперь и Бутаков не говорил уверенно, что это не "Бессарабия": если эскадра оказалась нахимовской, если вместо Пендерекли "Владимир" вышел к порту Амастро, то, разумеется, пароход мог быть и "Бессарабией". Но "Бессарабия" имеет всего двести двадцать сил, так что особого труда не будет догнать ее или по крайней мере подойти к ней настолько, чтобы оттуда разглядели сигнал адмирала, а направление обоих пароходов одно - на Севастополь. Корнилов почти безотрывно наблюдал рангоут парохода и трубу его, которые становились все отчетливей, но ходом "Владимира" он был недоволен. Он волновался. Несколько раз срывалось у него с языка разочарованно: - Неужели это в самом деле "Бессарабия"?.. Какая досада! Но прошло еще три четверти часа, и он сказал Железнову: - Ага, нас там заметили, наконец!.. И, кажется, принимают за турок! Смотрите! Железнов взял корниловскую трубу и воскликнул: - Меняют курс к берегу! Вот так умницы! - Прикажете, ваше превосходительство, идти на пересечку? - спросил Бутаков. - Разумеется! И поднять опознавательный сигнал, - приказал Корнилов. Ясно было, что с того парохода так же точно наблюдали за "Владимиром" и оставались в недоумении, чей это пароход. Со стороны эскадры в шесть вымпелов, оставшейся довольно далеко уже позади, никакого вмешательства в действия пароходов не могло быть: стоял по-прежнему штиль. И когда минут через двадцать преследуемый "Владимиром" пароход снова повернул в море, Железнов решил: - "Бессарабия"! Разглядели, что мы свои... Опознавательный сигнал помог... На лице Корнилова сквозило явное неудовольствие, и он проговорил сердито: - Черт знает что! Отчего же они видят сигнал и не отвечают?.. Григорий Иваныч! Прикажите поднять русский флаг! Бутаков бросился исполнять приказ, и результаты сказались вскоре: пароход вдруг пошел назад, навстречу "Владимиру", но... поднятый на нем флаг был турецкий. - Вот вам и "Бессарабия"! - торжествующе обратился Бутаков к Железнову. Он мог торжествовать не только потому, что, усомнившись в самом начале, оказался теперь совершенно прав, но и потому также, что торжественно было и лицо Корнилова. Не то чтобы мелко радостно, а именно торжественно: перед ловцом появившись, сам на ловца бежал зверь... Однако бежал он недолго: разглядев русский флаг, там круто повернули снова назад. Но этот маневр был уже бесполезен: еще несколько минут, и "Владимир" подошел к турецкому пароходу на пушечный выстрел. По знаку Корнилова этот выстрел и был сделан, - ядро шлепнулось около самого носа парохода... Вдруг пароход, стоявший к "Владимиру" левым бортом, окутался пороховым дымом, блеснули желтые огоньки, раздался грохот орудий... Огоньков насчитано было пять: пароход оказался десятиорудийным. "Владимир" имел небольшое преимущество: всего на одно орудие больше, - но из его пушек три было пексановских, 68-фунтовых, так что сила его залпа значительно превосходила силу залпа турецкого парохода. Однако капитан этого парохода не спустил флага, как ожидал Корнилов, он решил сражаться. Как узнали потом, он был черкес родом, мамелюк адмирала египетского флота, Саида-паши, человек мужественный, уже немолодой. На залп его парохода ответил залпом "Владимир", и ядро сбило флагшток с турецким флагом, но тут же проворно поднят был новый флаг. Так начался в десять часов утра 5(17) ноября 1853 года на Черном море первый в истории флота бой парохода с пароходом, причем оба они были колесные. Раскаты орудийных залпов этого именно боя и донеслись до эскадры Нахимова, вызвав со стороны флагмана попытки помочь своим. Не нужна была, впрочем, эта помощь: матросы "Владимира" стреляли гораздо лучше турецких, то и дело дававших перелеты. Лавируя около турецкого парохода, Бутаков заметил, что кормового орудия он не имеет и лишен будет возможности защищаться, если стать ему в кильватер и открыть по нему продольный огонь. - Так можно скорее заставить его сдаться, - говорил Бутаков Корнилову об упорном капитане турецкого парохода. "Владимир" стал за кормой противника, но успел сделать один за другим только два залпа, как турок повернулся к нему бортом и, отстреливаясь, решительно направился к берегу. Между тем уже около трех часов тянулась перестрелка, и видно было, что турок достаточно побит: на корме зияло большое отверстие. Корнилов опасался, что пароход затонет и придется спасать на шлюпках его команду, а приза не будет. - Сблизиться на картечный выстрел, - приказал он Бутакову. Трудно было предположить, что меткая пальба из орудий, нанеся видимый вред и корпусу и рангоуту судна, не вывела из строя многих его защитников, однако сопротивление не слабело. На "Владимире" ни один человек не пострадал. - Картечь и абордаж!.. Это единственное, что осталось, - возбужденно говорил Корнилов и, обратясь к Железнову, добавил: - Сойдите-ка в каюту, принесите мне мой пистолет... А то вдруг при абордажном бое может оказаться, что их команда больше нашей... Может быть, там еще и рота солдат, ведь неизвестно... Так чтобы русскому адмиралу не попасть к туркам в плен, - было бы хоть из чего застрелиться! Железнов кинулся по трапу вниз и через минуту вернулся с оружием: сам нацепил кавказскую шашку, Корнилову протянул его пистолет. Пальба между тем прекратилась, и был слышен только перебор лопастей пароходных колес, похожий на топот коней, скачущих галопом. Капитан турецкого парохода, очевидно, понял замысел русского адмирала приблизиться на картечный выстрел: так как дым отволокло в сторону, на палубе заметно стало усиленное движение матросов. Но их было что-то много сравнительно с небольшой командой "Владимира". - Посмотрите, у всех ли наших людей есть абордажные пики, - обратился к Железнову Корнилов. - Бой будет жаркий, если не сдадутся: там, кажется, имеются и турецкие пехотинцы, кроме матросов. Железнов, выполнив поручение, снова стал около Корнилова и, так как минута наступала весьма серьезная, нахмурил брови и глядел на турецкий пароход исподлобья, держась левой рукой за эфес шашки. Топотали колеса, взбивая в белую пену зеленую воду, и вдруг почти в одно время грянули два залпа - отсюда и оттуда; и Корнилов изумленно поглядел на своего адъютанта, правой рукой ударившего его в подбородок и потом повалившегося мешком на палубу. - Что? Что с вами? - нагнулся было к нему Корнилов, но отшатнулся тут же: Железнов был убит наповал, - картечь пробила ему лоб над переносьем, лицо его было залито кровью... А залпы гремели один за другим с такими малыми промежутками, что трудно было бы сосчитать их, и вдруг, как отрезало, упала тишина: это Бутаков заметил, что турки спустили флаг. - Отбой! Бей отбой! - скомандовал Корнилов. - Отбой! - передали команду дальше, и барабанщик-матрос истово отстучал короткую, но значительную по своему смыслу дробь отбоя. Бутаков поглядел на свои часы, - было около часу, бой продолжался три часа. VII Имя неприятельского парохода оказалось "Перваз-Бахры", что значит "Морской вьюн", и принадлежал он египетскому флоту; мощность машины его была двести двадцать сил. Упорное сопротивление его "Владимиру" объяснилось геройством его капитана; как только он был убит картечью (в одно время с Железновым), команда решила сдаться. Два других офицера, бывших на "Перваз-Бахры", погибли раньше капитана. Пехотных солдат, как думал Корнилов, пароход не вез, но очень многочисленна была его команда - полтораста человек. Сорок из них было убито и ранено, в то время как на "Владимире" выбыли из строя только три матроса и лейтенант Железнов. Приз был в руках хозяина Черноморского флота, но в каком жалком виде! Корнилов сам осмотрел его, как опытный хирург осматривает тяжело раненного, и покачал головой. - В таком состоянии мы не доведем его до Севастополя! Мачты были расщеплены, труба измята и пробита в нескольких местах, палуба продырявлена здесь и там, корпус изувечен так, что Бутаков решил: - Не больше как через полчаса эта развалина затонет. Но Корнилов был не из таких, чтобы допустить это. - Как можно! - возмутился он. - Дать ему ремонт, если только машина в исправности. - Едва ли успеем осмотреть как следует машину, ваше превосходительство. - Нужно успеть осмотреть и нужно успеть починить, - отозвался на это адмирал и не сошел с приза, пока не услышал, что машина не пострадала. Тогда начали в открытом море стучать топоры и молотки русских матросов, старавшихся предохранить добычу от немедленного потопления. Но в то же время опрашивали пленных, куда и зачем шел "Перваз-Бахры", и установили, что шел он в Пендерекли. - Откуда шел? - Из Синопа. - Зачем ходил в Синоп? - Отправил туда какие-то важные письма. - Почему именно нужно было идти в Пендерекли? - Там назначено было ожидать эскадру фрегатов Османа-паши, которая должна была прийти из Босфора. При опросе пленных присутствовал сам Корнилов. Когда он услышал, что турецкая эскадра, которую искал он столько дней напрасно, ожидается, если не пришла уж, в Пендерекли, он всех свободных матросов с "Владимира" и все, что могло пригодиться для ремонта "Перваз-Бахры", послал туда, чтобы ускорить дело и быть свободным для встречи этой эскадры. Однако часа три возились, накладывая пластыри на разбитый пароход, и Корнилов, нетерпеливо ожидая на "Владимире" донесения об окончании работ, говорил Бутакову: - Это, черт его знает, совсем так получилось, как в крыловской басне насчет медведя: "Чему обрадовался сдуру? Знай колет, - всю испортил шкуру!" Но вот к четырем часам дня донесение о том, что приз в состоянии держаться на воде и, пожалуй, даже не на буксире, а вполне самостоятельно может дойти до Севастополя, было получено, и одновременно с этим были замечены две эскадры, подходившие к месту недавнего боя: одна - с юга, другая - с запада. Эскадры были далеко, однако шли они на парусах, так как дул уже ветер. Приняв, как оно и могло быть на самом деле, первую эскадру за нахимовскую, соединившуюся уже с эскадрой Новосильского, Корнилов, указывая на вторую, крикнул Бутакову: - Григорий Иваныч! Вот они, наконец, турки! Идти им навстречу! Он забыл о своей боли в пояснице еще в начале боя с "Перваз-Бахры", теперь же он показался уравновешенному Бутакову как будто освещенным изнутри, так что не только одни его глаза стального цвета, но и все худощавое лицо светилось. Бутаков понимал план адмирала: подойти к турецкой эскадре как можно ближе и, завязав перестрелку, отступать на свою эскадру, дав ей тем самым время как следует изготовиться к бою. Однако чем ближе "Владимир", шедший полным ходом, подходил к турецкой эскадре, тем больше сомневался Бутаков, что она действительно турецкая. Наконец, сомнения подтвердились: он ясно различил в трубу знакомые очертания флагманского корабля "Константин", а за ним в кильватер шли "Три святителя", "Двенадцать апостолов" и другие суда эскадры Новосильского, которую задержал утренний штиль. Но то же самое успел разглядеть и Корнилов. Он потемнел. Бутаков ждал от него приказа о перемене курса, так как надо было все-таки беречь уголь, чтобы быть в состоянии дойти до Севастополя, но Корнилов не отдавал такого приказа. - Федора Михайловича нужно предупредить, что эскадра Османа-паши ожидается в Пендерекли, - сказал он, - и чтобы Павлу Степановичу передал он об этом и о нашем с вами призе. А русская команда этого приза, влачившегося за победителем, как тело Гектора за колесницей Ахилла, все еще продолжала латать его на ходу, чтобы коварно не вздумал он утонуть по дороге в чужой для него порт, где могли бы его как следует вылечить в доках. "Владимир" подошел к эскадре Новосильского, и команды русских судов встретили его криками "ура". Корнилов приказал обойти все суда, чтобы все команды видели первый приз Черноморского флота в эту войну, захваченный после упорного боя. Это должно было поднять дух команд для предстоящего им большого сражения с турецким флотом, который ожидается в Пендерекли, а потом пойдет к берегам Кавказа. Было около пяти часов вечера, а в это время в ноябре на Черном море наступают уже сумерки. Притом редко случается так, что погода бывает ясная: большей частью или идут дожди, или ползают белые, как стада овец, клубы тумана, или висит какая-то неопределимая мгла. Подобная мгла надвинулась и теперь и пронизывала сквозь шинель худое и зябкое тело Корнилова, но он старался выдерживать это стоически: он был перед командами судов не только главное начальствующее лицо Черноморского флота, но и победитель, только что выигравший сражение. Кроме того, он привез командиру эскадры сведения о другой русской эскадре, с которой на соединение нужно было идти на юго-восток, и идти притом недолго, так как она стоит совсем близко, хотя ее совершенно не видно теперь, да не могло быть видно отсюда и часом раньше... Увы, передавая это Новосильскому, Корнилов не знал, что, став жертвой ошибки в семь часов утра в этот день, он продолжал оставаться во власти этой же ошибки и теперь, в сумерки: эскадра, которую он уверенно принял за Нахимовскую, была все та же турецкая эскадра Османа-паши. И среди судов Черноморского флота было одно, которое еще 1 ноября, ранним утром, почти вплотную подошло к этой эскадре, приняв ее за русскую, - это был пароход "Одесса". Он должен был выйти из Севастополя вместе с "Владимиром", так как входил в отряд Корнилова, но задержался из-за неисправности в машине и вышел двумя днями позже, надеясь догнать отряд благодаря быстроте своего хода сравнительно с ходом парусных судов. Он шел по тому же курсу, но все-таки дождливая погода не дала ему возможности отыскать своих у румелийских берегов, и он повернул к югу, окончательно разойдясь с ними. Тут-то, вблизи берегов Анатолии, он и столкнулся с турками. Темная, ненастная ночь укрыла его, и он продолжал идти теперь уже на восток, чтобы передать о своей встрече эскадре Нахимова. Однако, дойдя до мыса Керемпе, не нашел и этой эскадры. Между тем он получил серьезные повреждения лопастей колес и, кое-как починившись своими средствами, лег на курс в Севастополь. Так что когда Корнилов, продержавшийся в море еще целую ночь благодаря углю, взятому из трюма "Перваз-Бахры", и все это время истративший на ремонт своего приза, явился, наконец, в Севастополь, там уже знали, что турецкий флот разгуливает в море. ГЛАВА ТРЕТЬЯ I Получив от Корнилова указания, где найти эскадру Нахимова, Новосильский думал соединиться с ним через час, через два. Однако совершенно стемнело, кончился вечер, наступила ночь, - эскадры не было видно, хотя суда шли хорошим ходом. Осман-паша увел свои фрегаты по направлению к Пендерекли. В то же время и на судах Нахимова вахтенные, помня приказ адмирала, зорко следили, не покажутся ли где в тяжелой сырой темноте приближающиеся цепочки хотя бы и очень слабых за дальностью огоньков турецкого флота. И вот огоньки действительно прорезали темь, и они не то чтобы проходили мимо, - они явственно приближались, когда настало время сменяться вахтенным, - полночь. По тревоге все заняли свои места - офицеры и матросы... Шла не то чтобы нежданная и совсем не нежеланная гостья: ведь этого момента, когда покажется наконец-то турецкая эскадра, возбужденно ждали раньше все на эскадре Нахимова, начиная с него самого, а после перестрелки, продолжавшейся в этот день целых три часа кряду, возбуждение достигло предела. Неизвестно было, кто победит в этом бою, но ясно было для всех, что враг где-то близко. И вот, иллюминованная всеми огнями, движется, конечно, чужая эскадра, и сотни орудий, направленные на нее, ждали только сигнала к бою; и быть бы большой беде, если бы вовремя не взвились на главном корабле "Константин" опознавательные знаки, так как огни на судах Нахимова потушены не были и их различили издалека с судов Новосильского. Большое оживление в монотонную, хотя и трудную жизнь экипажей судов Нахимова внес этот ночной приход четвертой дивизии. Как всегда в подобных случаях, никто на отдельных судах, кроме флагманского, ничего толком не знал, и все строили смелые догадки о каком-то близком бое с большим турецким флотом - бое ни больше, ни меньше как за обладание Черным морем. Но утром только произошел намеченный Корниловым обмен судами: "Ягудиил" и бриг "Язон" присоединились к эскадре Новосильского и вместе с нею пошли в Севастополь отдыхать и чиниться, а "Ростислав" и "Святослав" из отряда Новосильского остались у Нахимова, чтобы подкрепить его на случай встречи с эскадрой Османа-паши. Все, что было ему передано Новосильским, Нахимов выслушал весьма внимательно, изредка вставляя: - Так-так-с... Да-да-с... Вон как-с! Однако без одобрения отнесся к бою, данному Корниловым один на один турецкому пароходу. - И зачем это было ему рисковать по пустякам, не понимаю-с! - сказал он, хмурясь и гмыкая. - Ведь где же стоял этот убитый лейтенант Железнов? С ним, разумеется, рядом... А картечь, разве она разбирает? Могла ведь и ошибиться адресом, и лишились бы мы тогда своего начальника, - ради чего именно, скажите на милость?.. Да и Железнова жалко: такой дельный офицер был, и вот на тебе, погиб ни за что!.. И пароходишко этот все равно бы от нас не ушел, - рано или поздно, мы бы его захватили или истребили... Что же за каждым из них гоняться, как за зайцами? Им надобно дать вместе сойтись, вот как-с! - Хорошо, как сойдутся, а если... - начал было Новосильский, но Нахимов перебил его: - Непременно сойдутся! Непременно-с должны сойтись!.. Вот тогда их и истребить всех, чтобы чувствителен был для Турции удар... А так - она и за ухом не почешется, вот что-с! А Владимир Алексеич шел на непростительный риск, - это я ему и сам скажу при первой нашей встрече-с... И, как бы в доказательство того, что такие совершенно пустяковые штуковины, как пароходы, если и брать, то разве что без бою, Нахимов распорядился отправить вслед за ушедшей эскадрой Новосильского свой призовой пароход "Меджире-Теджерет". Из всего переданного ему Новосильским он отметил особенно то, что эскадру Османа-паши ожидали накануне в Пендерекли и что захваченный Корниловым пароход отвозил в Синоп какие-то важные бумаги; из этого он вывел, что турецкая эскадра через день, через два непременно придет в Синоп, где стоят уже два фрегата и два корвета. В соединении с ними и под прикрытием береговых батарей она представит из себя внушительную силу, но в то же время мешать этому соединению было бы неразумно. Он припомнил, что писал ему еще перед выходом из Севастополя в свою рекогносцировку Корнилов: "С удовольствием ожидаю с вами встретиться и, может, свалять дело вроде Наваринского..." Но "дело вроде Наваринского свалять" можно было бы только большими силами и против больших сил, а для этого надо было прежде всего удостовериться, собрал ли, и где именно, противник эти большие силы. В то же время раза два употребил Новосильский в ночном разговоре своем словцо "усмотрение": "По вашему усмотрению..." Нахимов не был вполне убежден, к чему, собственно, откосилось это "усмотрение": к тому ли только, чтобы оставить у себя два двухдечных корабля - "Ростислав" и "Святослав", или к дальнейшим действиям всего своего отряда. Но так как ему хотелось, чтобы было именно это последнее "усмотрение", а письменного приказа или даже простой записки за подписью Корнилова он не получил, обстановка же, сложившаяся в море, требовала действий, а не ожидания приказов, то он и решил передвинуть свой отряд поближе к Синопу, чтобы легче было наблюдать за этим портом; для наблюдения же за портом Амастро отделен им был фрегат "Кагул". II Это часто случается и на суше, что в распри двух противников, из которых каждый взвесил все доводы в свою пользу, вмешивается вдруг некто третий, носящий прозаическое имя "погода", и вот летят со своих прочных, казалось бы, мест все доводы и все расчеты. Но гораздо чаще случается это в море. Дул легкий норд-вест, когда, часов в шесть вечера, Нахимов отдал приказ по своей эскадре двигаться в кильватерной колонне за флагманским кораблем "Марией". Движение это сознательно было начато, когда уже стемнело, чтобы для наблюдателей с берегов загадкой было, в каком направлении ушла русская эскадра. Однако весьма загадочно было и поведение ветра: иногда он слабел до того, что паруса теряли свою напряженность, иногда крепчал порывами. Утром он дул, уже не ослабевая, и заставлял каждого из командиров судов то и дело взглядывать на барометр. К полудню же начался шторм гораздо большей силы, чем бывший несколько дней назад. По три, по четыре якоря бросали команды с каждого судна в море, чтобы только у