именно этого мальчика она зачем-то поправляла. Зачем я вышел? Для чего смотрю с обмиранием сердца на спину в коричневом тонком свитере? -- Проводите меня,--не оглядываясь, лениво сказала Нина. Мы шли по улице, я старался попасть в шаг Нине и судорожно Думал, о чем спросить ее, о процессе ли сгорания, .о метании копья или о пяти странах, в которых она побывала. Ветер гнал по тротуару маленькие снежные смерчики, выносил их на мостовую. -- Где вы живете, Ниночка? -- спросил я. -- А? -- встрепенулась она.-- На Семеновской площади. Я остановил такси. Я сидел рядом с ней и думал, положить ли руку ей на плечо. Она закрыла глаза, и в полосах света, скользивших по ее лицу, видна была ленивая, загадочная улыбка. Бедная моя голова кружилась, сердце билось гулко, с натугой, я уже не мог ни о чем думать. У подъезда она повернулась ко мне и спросила равнодушно: --- Подниметесь ко мне или вам нужно домой? К строгой жене? -- У меня нет жены, -- глупо пробормотал я и подумал зачем-то о Нинином отце.' Мы поднимались в лифте, и Нина вдруг провела рукой по моему подбородку. Словно говорила: выше голову, малыш, не бойся. Я хрипло рассмеялся. -- Чему вы смеетесь, Геннадий Степанович? --спросила Нина. -- Я, собственно...-- замялся я, но она уже забыла о вопросе, открыла ключом дверь и щелкнула выключателем. Прямо на меня смотрело огромное лицо бородатого человека с автоматом в руках. -- Мне подарили этот плакат на Кубе... Как бы мне хотелось быть с ним...-- сказала Нина. -- В каком смысле? -- Рядом. С автоматом в руках. Стрелять, бежать, любить...-- она усмехнулась.-- Ну, ничего, процесс сгорания -- это тоже интересно. Почему вы стоите в пальто? По-моему, вы очень стеснительный человек. Самолюбивый и стеснительный. Или у вас это возрастное? Я никогда не встречалась с человеком ваших лет. С противоположной стенки на бородатого смотрела девушка, занесшая над собой руку с копьем. Мне стало грустно. Я влез сюда через окно. Это место не принадлежало мне, человеку с залысинами. Может быть, если бы в руке у меня был автомат, и я был бы покрыт дорожной горячей пылью, и за мной гнались бы... Я бы схватил ее за руку, властно и не задумываясь, и она пошла бы за мной в сельву... Но я мог вытащить из кармана только шариковый "паркер" и героически втянуть живот. Боже, есть же на свете счастливые люди, которых природа не приговорила к постоянному самоистязанию. Зачем мне орел, выклевывающий мою деликатесную печень когда я сам постоянно расклевываю себя? -- Хотите кофе? -- спросила Нина.-- По-кубински? -- Не знаю, -- печально сказал я.-- Обычно я избегаю пить кофе перед сном...-- вот тебе, еще раз и еще! Знай, как ухаживать за юными девушками, специалистками по двигателям внутреннего сгорания! -- Какой вы скучный и рассудительный, -- вздохнула Нина и бросила быстрый взгляд на плакат. Кофе был крепкий и обжигающий, и я пил его маленькими глотками. Почему я не сделал харакири консервным ножом? Нина смотрела на меня, и улыбка ее была ленива и презрительна. Она. поставила чашечку на низкий столик, повернулась и положила руки мне на плечи. "Бежать, бежать пока не поздно", -- пронеслось у меня в голове. Но было поздно. Все мои защитные системы выключались одна за другой. Пробки перегорели. Старый -- не старый, смешной -- не смешной -- все уже не имело значения. Губы ее были чуть-чуть шершавы, теплы, и она водила ими по моим щекам. Потом я спросил, почему она обратила на меня свое божественное внимание. -- Не знаю,-- зевнула Нина.-- Так просто... Воздушный шар, который только что плавал в теплом бризе седьмого неба, со зловещим свистом терял высоту. -- Так просто...-- повторил я. -- Господи, какой же вы, Геннадий Степанович, ребенок, -- Нина сделала неудачную попытку подавить зевок, и я подумал, что даже с перекошенным лицом она противоестественно прекрасна. 9 Когда я поднялся к себе на четырнадцатый этаж, я вдруг сообразил, что ни разу не вспомнил о сциндапсусах и Безымянке. Мне стало стыдно. Стовосьмидесятисантиметровая копьеметательница поманила меня, просто так, и я, как дворняжка, бросился к ней с восторженным вилянием хвоста. И не вспомнил ни разу о тех, кто -- я знал -- спас меня от безумия, кто нежно и бескорыстно каждодневно награждал меня радостью бытия. Я открыл дверь и бросился к братьям сциндапсусам. Мне показалось, что сердцеобразные их листочки обиженно съежились и отвернулись. -- Как вы поживаете, мои милые? -- спросил я. -- Ничего, спасибо,-- сухо ответил Приоконный брат. -- Как обычно,-- сказал Стенной брат. -- А ты, моя Безымяночка? Она не была безразлична, она не заговорила со мной просто так, моя милая Безымяночка. Мне было чего-то стыдно, грустно. -- Ты неспокоен,-- сказала Безымяночка.-- Тебе нехорошо на душе. -- Почему? Ничего особенного не произошло. Прекрасная девушка наградила меня любовью. Просто так. Жизнь прекрасна, Безымяночка., -- Когда людям грустно,-- сказала Безымяночка,-- они плачут. Если умеют, конечно. Мы, растения, не умеем плакать. Когда нам грустно, мы съеживаем листья. Мне почему-то грустно. -- Но я же не предал вас! -- зачем-то крикнул я.-- Я не могу сидеть, вечно привязанный к горшкам! Вы эгоисты! -- Ты ничего не понимаешь,-- вздохнул Приоконный брат. -- Нам жаль не себя, а тебя,-- пробормотал Стенной брат. -- Что, что? Почему меня нужно жалеть? Вы должны были поздравить меня! Соседи должны были встречать меня на лестничной клетке с цветами! Так же нельзя жить. Человек не может жить, когда каждый его шаг так безжалостно судят! Я знал, что был не прав, и поэтому сердился на своих друзей. -- Ты ничего не понимаешь,-- тоненьким дрожащим голосом прошелестела Безымянка. -- Нам стыдно,-- пробасил Стенной брат. -- За тебя,-- вздохнул Приоконный. -- Я не хочу с вами разговаривать и не хочу вас видеть, -- сказал я. -- Я не собираюсь вести из-за вас растительный образ жизни. Я рухнул на тахту и накрылся одеялом с головой. Ее кожа пахла солнцем, а глаза были непроницаемы. Если бы у меня был автомат, я бы всадил в нее целую очередь, и тогда, может быть, в их равнодушной прекрасной фиолетовости появилось бы человеческое страдание. Пошло и глупо, Геночка. Скоро ты начнешь ревновать ее к бородатому колумбийцу. Я подремал, наверное, час и проснулся от мысли о сценарии, который я обещал прочесть знакомому. Сценарий был о молодом человеке с мятущейся душой. Он не вынес условностей и фальши большого города, поэтому бежал в маленький северный городок. Там было получше, но и здесь он не нашел себя, поэтому двинулся дальше на север, попал в оленеводческий колхоз и влюбился в зоотехника. Зоотехником была она с большой буквы. Я вздохнул и начал было писать рецензию, но с ужасом убедился, что с листка бумаги на меня смотрели Нинины равнодушные прекрасные глаза. Этого еще не хватало. Мало мне духовных кризисов, только-только выползаю из последнего, а тут на краю ямы здоровенная копьеметательница с фиолетовыми глазами и автоматом в руках сталкивает меня с улыбкой обратно на дно. Просто так. Простите, товарищ аспирант, сосредоточьтесь на процессе горения. Мне сорок лет, я не мальчик и я не буду страдать только оттого, что вздорная глупая девица со скуки одарила меня своей спортивной любовью. Но странное дело, чем больше я себя распалял, тем четче ощущал на щеках легкие дразнящие прикосновения чуть шершавых теплых губ. Я сопротивлялся сутки. Я узнал ее телефон (Нина Ивановна Голубева, да, да, на Семеновской площади) и позвонил ей. -- Кто, кто? -- лениво спросила она.-- Кто говорит? От ненависти к себе у меня колотилось сердце, стучало в висках. -- Это Геннадий Степанович, сценарист. Помните? Мы с вами познакомились у Бухвостова. -- А-а...-- неопределенно протянула Нина.-- Я вас сразу не узнала. Но вы молодец. -- Почему? -- Целые сутки не звонили. Сопротивлялись? Обычно звонят раньше. -- Знаете, кто вы, Ниночка? -- Знаю. -- Кто? -- Дрянь. -- Ну может, и не столь сильная формулировка, но... -- Геннадий Степанович, все это не имеет ни малейшего значения... -- Почему? -- Потому что я люблю вас. -- Что-о? -- заорал я в трубку. Если бы она закукарекала или призналась бы, что она на самом деле царевна-лягушка, я был бы куда менее изумлен. Да что изумлен! Потрясен! -- Почему вы так недоверчивы? Вы очень милый, неуверенный в себе человек. Я чувствую себя с вами как пожившая дама средних лет, соблазнившая юношу. Я молчал. Кровь прилила к моему лицу, в глазах потемнело. Я испытывал пугающую легкость и пустоту в груди. Сейчас у меня будет инфаркт. Его сердце не выдержало, он был посредственный сценарист, вздохнет Сурен Аршакович, но нам так хорошо работалось. Может быть, и она придет на похороны. С копьем в руке. Или с двигателем внутреннего сгорания. -- Почему вы молчите? -- спросила Нина. -- Я... я не могу... это... -- Боже, а я думала, что сценаристы умеют говорить красиво и увлекательно. Как-то за мной ухаживал один метатель молота. Бедняга мог только крякать. Я заскрежетал зубами. Как я ненавидел этого человека-гору, этот набор гипертрофированных мышц! Как он смел любить мое фиолетоглазое божество! -- Нина, вы должны понять меня. Мне хочется лаять и прыгать. И лизать вам руку. -- Я понимаю,-- охотно поняла Нина.-- Но, честно говоря, я не очень люблю собак. Я пригласил ее в Дом кино. После фильма мы поужинаем. Она согласилась. Я бросился гладить брюки. Я брился и смотрел на свое отображение с невольным почтением. Человек, с которым знается моя богиня, не может быть совсем уж никчемным. Я стоял у входа в Дом кино и боялся даже думать, как смогу жить, если она не придет. Но она пришла. Я увидел ее, наверное, за квартал. Она была выше всех на голову и медленно шла со стороны Большой Грузинской. -- Геннадий Степанович, -- сказала она,-- я соскучилась по вас. Она обняла меня и поцеловала. Губы ее были именно такими, какими они запомнились мне: теплыми и чуть шершавыми. Стоявший рядом со мной солидный человек в ондатровой шапке посмотрел на меня с ненавистью. По сей день я не могу сказать, какой фильм мы смотрели в тот вечер. Я держал ее руку в своих ладонях. Рука была сухая, твердая и теплая. Она вся была теплая. Она излучала тепло, как калорифер. Время застыло и остановилось. Не было ни прошлого, ни будущего. Было только настоящее, неправдоподобное, растянутое настоящее, которое никак не умещалось ни в моем сознании, ни в груди, выплескивалось из меня, текло по залу, по улице, но городу. Я не мог понять, почему люди не шикают на меня: я видь светился, я должен был мешать им смотреть кино. После картины я повел ее в ресторан. Я начал было объяснять, где он находится, но она сказала: -- Я знаю, милый. Я была здесь. -- С кем? -- С разными людьми,-- усмехнулась она. Мы ели миноги, и Нина вдруг сказала: -- Тут у вас на кубометр приходится, наверное, больше фальшивых улыбочек, чем в любом другом месте. -- Может быть,-- согласился я. - -- Моя бы воля, я б их... -- А для чего? -- Чтоб боялись,-- твердо сказала Нина и поджала губы, отчего лицо ее стало злым и мстительным. -- Но зачем бояться? -- Так люди устроены.-- Она вдруг бросила на меня быстрый взгляд: -- Чего вы так на меня смотрите? Я вас пугаю? -- Немножко. -- А я всех пугаю,-- загадочно сказала она. -- Давайте лучше выпьем на брудершафт,-- предложил я.-- Может быть, на "ты" вы будете меньше пугать меня. -- Нет,-- покачала головой Нина,-- я не хочу быть с вами на "ты". Вы можете называть меня как угодно, а я вас -- на "вы". -- Но почему? -- Не знаю. После ужина мы приехали ко мне. -- А у вас мило,-- сказала Нина.-- Вот уж не думала, что у вас цветы есть... -- Почему? -- Не тот вы тип. Я хотел было рассказать ей про Александра Васильевича, про то, как братья сциндапсусы и Безымянка отхаживали меня, как почтили меня доверием и заговорили со мной, но понял, что это невозможно. Невозможно. Я суетился, приготовляя кофе, Нина молчала, с легкой улыбкой глядела на меня. -- Как ваша диссертация? -- спросил я. -- Ну, до защиты еще далеко, я аспирант второго года, -- оживилась Нина,-- но пока все идет хорошо. Вы не представляете, сколько загадок скрыто внутри цилиндра. Казалось бы, все давно изучено, а ничего подобного! Взять хотя бы такую вещь, как всасывающая труба. Ну, труба и труба. А оказывается, мельчайшие изменения ее внутренней поверхности как-то влияют на состояние горючей смеси. И представляете, никто в мире не знает, как именно! Эмпирически кое-какой опыт накопили, но теории нет и в поми-не! -- Нина замолчала, посмотрела на меня, улыбнулась: -- Вам, наверное, скучно слушать про мои двигатели? -- Что вы! -- с жаром воскликнул я.-- Наоборот. -- Вы мне напоминаете одного человека, который ухаживал за мной. Он тоже вот так говорил: что вы! Что вы,, Ниночка! Мне все интересно слушать, что вы говорите. Забавный такой человек. -- Тоже метатель? -- угрюмо спросил я. -- Нет,-- улыбнулась Нина,-- вы думаете, я кроме спортсменов ни с кем не встречалась? Он историк. Кандидат наук. Тридцать один год, а совершенно лысый. Так ему и надо. Неплохо бы ему и экзему на лысину. -- Такой забавный человек,-- задумчиво повторила Нина.-- Он занимается историей средних веков. Представляете? Крестовые походы. Знает латынь, греческий, не говоря уж о всяких там английских и французских. А я пятнадцать лет учу английский и все никак не выучу. -- Ну и что стало с лысым историком? -- Ничего,-- Нина пожала плечами.-- Он раза три делал мне предложение. -- А почему вы не согласились? -- Не знаю. Может, потому, что не боялась его. Женщина должна немножко бояться мужчину. Я внутренне застонал. Чем я могу напугать свою копьеметательницу? Абсолютно ничем. Наверное, Нина догадалась, о чем я подумал. Она улыбнулась, положила мне руки на плечи и медленно потянула меня к себе. Если бы я и сопротивлялся, она бы все равно втянула меня в объятия, но я не сопротивлялся. Если бы только понять, что таилось там, в глубине ее фиолетовых глаз... 10 Через две недели я знал уже довольно много о тайнах процесса горения, о послойном зажигании и компьютерном регулировании качества смеси. Я узнал также о ряде ее поклонников: о молодом заместителе начальника главка одного министерства, который готов был поставить из-за нее под угрозу свою карьеру; о летчике-подполковнике; об автогонщике, который уже дважды переворачивался. Единственно, о ком я ничего не знал -- это о самой Нине. Я не понимал ее. То она казалась нежным и чутким существом, то оборачивалась вдруг холодной, равнодушной, даже пугающей. Иногда в ней вспыхивала непонятная злоба. У меня опять стало смутно на душе. Я считал часы и минуты до очередной встречи, я тысячи раз представлял, как, не мигая, она приближает ко мне лицо, и громадные ее глаза закрывают весь мир. как шершавые и теплые губы касаются моей щеки. Но в подсознании не было ощущения благополучия. В душе не было порядка. Наверное, это было потому, что растения перестали разговаривать со мной. Я не забыл о них, нет. Я делал все, что положено, ухаживал за ними, но они молчали. Иногда мне казалось, что молчаное это враждебно, иногда -- что печально. Я, конечно, догадывался, что молчание братьев сциндапсусов и Безымянки как-то связано со вторжением в мою жизнь Нины, но почему, почему они так строго судили меня? В конце концов, я не совершал ничего аморального, я ни над кем не издевался, никому не изменял. Никому не изменял... Но если три зеленых стебелька считали, что они могут заполнить всю мою жизнь, они слишком много брали на себя. И все-таки, наверное, я чувствовал себя почему-то виноватым перед ними. И вина рождала злобу. Да что же это такое, в конце концов? Что я раб, что ли? Кто приковал меня к трем глиняным горшкам? Я за вами ухаживаю? Ухаживаю. Поливаю? Поливаю. Здороваюсь с вами? Здороваюсь. Разговариваю? Разговариваю. Так какого черта вы затаились и самим своим молчанием выказываете неудовольствие? Да кто дал вам право судить меня? Я начал замечать, что в моей квартирке стало опять как-то промозгло. Мой старинный термометр с делениями по Цельсию и Реомюру исправно отмечал двадцать градусов, но мне казалось, что холодная пронизывающая сырость пробирает меня насквозь. Ночи опять стали растягиваться, темнота несла тревогу. И сны вернулись страшные, томящие, с бешеным бегом, хриплым дыханием, с обмирающим сердцем, когда просыпался. Я пошел к Александру Васильевичу и рассказал все. Бутафор суетился, трепетал, заламывал руки. -- Это ужасно, Геночка,-- сказал он. Лицо его было бледно от страдания. Я усмехнулся. -- Дядя Саша, давайте попьем с вами чайку. -- Вот и чудесненько, -- просиял Александр Васильевич, и лысина его сразу порозовела от удовольствия.-- Чай я умею заваривать божественно. Вы, дружок, наверное, заметили, что хвастовство не очень мне свойственно, но на чае я стою и стоять буду. В Японию пригласят, поучись, мол, товарищ Хорьков, чайной церемонии -- откажусь. Простите, скажу, но никто в мире не сможет заварить чай лучше, чем Александр Васильевич Хорьков, бутафор. -- Четко вы, однако, формулируете. Но ведь... -- Все дело в заговоре,-- перебил меня бутафор.-- Все эти правила о сухом нагретом чайнике, о воде, которая ни в коем случае не должна пузыриться,-- все это, слов нет, верно. Но главное, Геночка, не в этом. Главное -- в заговоре. Надо заговорить чай. И когда ты к нему подойдешь по-хорошему, поговоришь с ним, он тебе такой аромат выдаст, что, ни одному дегустатору не снился, Ну, посудите, Геночка, сами. Или вы вдруг жестоко ошпариваете ничего не ожидающие спящие чаинки, или они добровольно превращаются в цвет и запах. Работа раба и вольного художника. -- И чай тоже беседует с вами? -- А как же. Обязательно. Другое дело, все живое говорит по-разному. Чай, например, говорит не словами. Он... как бы вам сказать... напевает, что ли... Но без слов. И почти неслышно. Но я его голос всегда узнаю. --. Дядя Саша, скажите, а приходилось вам сталкиваться с людьми, которые не только не верили вам, ну, что растения чувствуют и говорят, но которые смеялись над вами? Александр Васильевич изумленно округлил глаза: -- Приходилось? Да что вы, Геночка, это не то слово. Да меня почти все психом считают, дразнят -- страшное дело! -- А вы? Вас это не гнетет? -- Гнетет, конечно, да что сделаешь, -- он кротко пожал плечами.-- Привык. Да они и не со зла. Так уж люди устроены: что непонятно, непривычно -- то смешно. Вы простите, Геночка, я пойду на кухню, чай заговорю. -- А мне нельзя с вами? Посмотреть. -- Лучше не надо. Чай, особенно этот вот, грузинский, очень застенчивый, Какой-то у него комплекс неполноценности. Чуть что не так, прямо немеет. Вы уж простите... Я не специалист по чаю и различаю преимущественно два его качества: крепкий и жидкий. Но янтарная жидкость, что принес с кухни в двух огромных чашках Александр Васильевич, даже и не походила на чай. У меня нет слов, чтобы описать ее вкус и аромат. -- Ну как? -- самодовольно прищурился бутафор. -- Изумительный напиток! -- Тут что еще очень важно -- чтобы чай чувствовал атмосферу в доме. Если завариваешь его для людей, которые тебе неприятны, которые к тебе относятся без тепла, заговаривай не заговаривай -- чай молчит.. Ну а когда он сожмется, тут ничего не выйдет, обычная заварка. Странно, странно я себя чувствовал, слушая важные речи дяди Саши. Наш мозг разделен на две половины: левую и правую. И функции их, я думаю, не совсем совпадают, и.сами они изрядно разнятся. Одна суха, точна и все складывает и суммирует с бухгалтерской точностью. Другая -- порывистая, доверчивая и романтичная. Я физически чувствовал, как раздваиваюсь, слушая Александра Васильевича. Одна половина мозга внимала жадно, восторженно обнимая мысль о живой душе всего живого. Другая сухо фиксировала: чушь. Какой, к черту, язык может быть у чаинок? Да хоть ты сутки пронизывай чаинку лучами электронного микроскопа, ничего, кроме положенных ей клеточных структур, не найдешь. Так что все это мистические бредни, к тому же не новые. Но ты ведь сам разговаривал и с братьями сциндапсусами и с Безымянкой, сам пришел к старичку бутафору, потому что удручен их молчанием? Ну и что? Когда учитель истории вдруг заявляет, что он царь Навуходоносор, это еще не доказательство его помазанности на престол. Хотя у него самого не то что сомнений, секунды свободной нет: и послов прими, и войны веди, и заговоры раскрывай... -- ... И чашечки, обратите внимание, интересные, -- говорил Александр Васильевич. -- Видите старинный трактор на тонких колесиках? Двадцать третий год. Сейчас этот фарфор очень ценится коллекционерами. -- Так что же мне делать? -- тяжко спросил я. -- Я, милый Геночка, вам так скажу. Если эта ваша необыкновенная Нина дорога вам, познакомьте ее с вашими растениями. Они поймут! Они ведь неревнивые. Это только люди бывают ревнивые. От жадности. Растения нежадные. Требовательные бывают -- это да. Строгие -- сколько .угодно. Но жадных, дружок, не встречал. Ни разу. Так-то, Геночка. Целую неделю я никак не мог решиться. Наконец я устыдился своей трусости, посмотрел на Нину и сказал: -- Нинуль, я хотел сказать тебе кое-что...-- голос мой звучал хрипло, каркающе, как у простуженной вороны. Нина стояла спиной ко мне и красила ресницы. -- Ты меня слышишь? -- Угу, -- промычала Нина с глубочайшим безразличием. -- Это очень важно, -- неуверенно пробормотал я. Нина молчала, огромное ее тело было неподвижно, лишь правое плечо чуть подрагивало. "Боже,-- тоскливо подумал я,-- ну что у них общего, у поющих чаинок и этого прекрасного чудовища? Да что сциндапсусы с острова Борнео, когда я перестаю существовать для нее в торжественные косметические минуты. Если я вообще существую для нее. Что довольно сомнительно". -- Геннадий Степанович, -- сухо сказала Нина.-- Вы можете поцеловать меня в левый глаз, пока он не накрашен. Я застонал от брезгливого презрения к себе, завилял хвостом и подскочил к специалисту по двигателям внутреннего сгорания. Чтобы достать губами ее глаз, мне нужно было подняться на цыпочки. -- Знаете, от чего мне приходится удерживаться, когда вы целуете меня? -- задумчиво сказала Нина и почесала голой пяткой сорокового размера другую ногу.-- Чтоб не поднять вас в воздух, Геннадий Степанович. М-да, сказал я себе, какая тонкость натуры! Какая чуткость! Я, знаете, девочки, боюсь подбрасывать своего к потолку. Ну его, еще заикой станет. Гена, сказал я себе, ты всегда был тяжелым человеком, но ты не был тряпкой. Теперь эта бабища превращает тебя в тяжелую тряпку. Которой подтирают пол. -- Нина, я хотел познакомить тебя со своими растениями...-- я всей кожей болезненно чувствовал, как глупо должны звучать мои слова. -- Я же их видела, -- сказала Нина, зевнула и принялась за левый глаз. -- Понимаешь, это не простые растения. Они....как бы тебе это выразить... они... все понимают... Они говорят... И я... Нина повернулась наконец ко мне. В глазах ее сияла материнская нежность. Она шагнула ко мне, провела ладонью по моим волосам и сказала: -- Бедненький мой Геннадий Степанович... Когда Федя, это тот автогонщик, о котором я вам рассказывала, перевернулся второй раз, я поняла, что нам нужно расстаться. -- Она снова повернулась к зеркалу, критически посмотрела на свое лицо, наморщила лоб: -- Почему мужики от меня шалеют? Я почувствовал, как пол под моими ногами начал опускаться скоростным гостиничным лифтом: а еще у меня был сценарист один, немолодой такой человечек с залысинами. Так представляете, признался, что с цветами беседует. Жалко его, неглупый как будто человек, а оказался с приветом. -- Ты хочешь, чтобы мы расстались? -- Вороне как-то бог послал кусочек сыру, сыр отняли, и теперь голос вороны дрожал от еле сдерживаемых слез. -- Что вы, Геннадий Степанович, я никого никогда так не любила, как вас. Мне просто жаль вас. Вы сами говорите, что перестали работать, видите, уже с цветами разговариваете... А человек должен работать... -- Но растения... Нина положила мне руки на плечи и печально посмотрела на меня. Я почувствовал себя чаинкой, которую заговаривают. -- Растения не могут разговаривать. Милый, дорогой, глупый мой Геннадий Степанович! Вы же интересуетесь научно-популярной литературой. У вас вполне научный склад ума. Когда я рассказываю вам о двигателях внутреннего сгорания, о роторных двигателях Ванкеля или о двигателе Стирлинга, я по вашим вопросам вижу, что вы легко схватываете суть. Как же вы можете настаивать, что растения чувствуют и разговаривают, когда наука это отрицает? -- Но я слышу их голоса...-- пробормотал я. Она посмотрела на меня с жалостью: -- Вам кажется, Геннадий Степанович. Вам надо отдохнуть, стряхнуть с себя всю эту ерунду, начать опять работать, У меня, например, строжайший график. Это сейчас, когда я уже почти бросила большой спорт. А раньше так по секундам время было расписано. И то из всех наших девочек я одна высшее техническое образование получила. А вы говорите -- растения! Знаете что, я позвоню сейчас шефу и скажу, что у меня болит горло. Старикан любит меня, как дочку. И мы поедем к вам. И вы сами увидите, что все это иллюзии. -- Ниночка,-- сказал я, когда мы приехали ко мне,-- можно попросить вас побыть немножко на кухне? Я прикрыл дверь, подошел к Приоконному брату и сказал: -- Я не знаю, мне кажется, я люблю эту девушку... Прошу, скажите ей что-нибудь. Приоконный молчал. Я повернулся к Стенному: -- Я не знал, что вы так жестоки... -- Мы не жестоки,-- печально ответил Стенной брат,-- просто ты ушел от нас..,. -- Но я... -- Нет, ты не понимаешь. Ты можешь не просто уйти, ты можешь даже уехать. Не в этом дело. Просто ты... начал думать по-другому... Ушел от нас... Я не умею объяснить тебе... -- Я прошу вас,-- взмолился я,-- поговорите с ней. Она не верит. Она считает, что я сошел с ума. Скажите ей. Я не хочу, чтобы она рассталась со мной. Я не смогу жить без нее. -- Ты можешь забыть о нас, -- послышался тонкий голосок Безымянки. Тончайшая струнка дрожала. -- Если мы тебе мешаем, ты можешь вернуть нас обратно Александру Васильевичу. -- Но я не хочу отдавать вас. Скажите ей что-нибудь. Она аспирантка, она понимает. -- Ну что ж,-- вздохнул Приоконный брат. Я открыл дверь: -- Нина, иди сюда. Вот, смотри, этот вот озорник, у окна, зовется Приоконный брат, а это -- Стенной. Нина перевела взгляд со сциндапсусов на меня, в огромных ее глазах плавилась жалость. -- Брат? А почему братья? -- Потому что они близнецы. Отростки одного растения. А это моя Безымяночка. У нее нежная душа и тонкий голосок, -- я говорил как в бреду, понимая, что говорить так не нужно, но не мог остановиться. -- Раньше мы часами болтали без умолку, а теперь... Безымяночка, это Нина. Познакомьтесь! -- Нет! -- тонко пискнула Безымянна, и в писке была боль. -- Она не верит! -- Она не услышит,-- печально пробасил Приоконный брат. Я посмотрел на Нину. В глазах ее неподвижно стоял ужас. -- Ниночка, неужели ты не слышишь, что они говорят? -- застонал я. -- Бедный мой Геннадий Степанович, -- прошептала она и провела ладонью по моему лбу. В голосе ее звучало нежное материнское сострадание. -- Бедный мой дурачок. -- Она обняла меня и водила по моим щекам теплыми шершавыми губами. Губы дрожали. Она жалела меня и ласкала, потому что верила, наверное, в целительный эффект своих ласк. Что еще она умела, эта огромная красивая дурочка? Спасибо, что она не выскочила с криком на лестничную клетку и не скатилась в каблучном цокоте вниз. Спасибо за неспокойное успокоение, которое она давала мне. Потом она вдруг сказала: -- Знаете, у меня в затылке все время сидела мысль, что я должна что-то вспомнить. И вспомнила. -- Что? -- спросил я, все еще погруженный в сладостное оцепенение. -- Когда я училась в девятом классе, у меня был один мальчик, он тогда учился на втором курсе биофака. Недавно он мне звонил, приглашал на защиту диссертации... -- Бедная девочка,-- пробормотал я,-- сколько же их у тебя было ... Тяжело, наверное, нести такой крест. -- Тяжело, конечно,-- согласилась Нина,-- но дело не в этом. Он как раз занимается физиологией растений. Хотите, он поговорит с вами? -- Насчет чего? -- Ну, всех этих ваших иллюзий. -- Нет, не хочу. -- Я ничего не хотел. Я хотел лежать вот так в полудреме, спрятавшись от всех проблем, и слушать медленное и сильное биение Нининого сердца. -- Какой у тебя пульс?. -- В спокойном состоянии пятьдесят -- пятьдесят два,-- сказала Нина с гордостью.-- У спортсменов бывает пониженный пульс. Геннадий Степанович, милый, я прошу вас... -- Что? -- Чтобы вы поговорили с этим человеком. Прекрасный парень. Он мне, наверное, раз пять делал предложения. -- Чего ж вы за него не пошли? Если он такой чудный парень? -- Я не могу. Когда мама умирала, я дала ей слово, что буду думать о личной жизни, только когда стану на ноги. -- Ну, мне кажется, личная жизнь у вас не такая уж скудная... -- Это не то, -- твердо сказала Нина.-- Личная жизнь -- это когда выходишь замуж. Это когда семья. А это,-- она непроизвольно посмотрела на меня,-- так... -- Значит, я так? -- Не знаю, если к тому времени, когда я защищусь, наши чувства не изменятся, тогда... -- А если я вам сейчас сделаю предложение? -- Я откажу вам. -- А я больной. Больного нельзя огорчать. -- Вот чтобы вы не болели и избавились от своих странных заблуждений, я и прошу, чтобы вы сходили к Мише. -- Мише? -- Ну, этому физиологу, о котором я вам рассказывала. Я вас очень прошу, Геннадий Степанович. Меня не интересовал физиолог растений Миша, меня не интересовали остальные ее поклонники: Ведь они "так". Мне хотелось слушать размеренное биение Нининого спортивного сердца и ждать, пока она защитит диссертацию. -- Хорошо, Ниночка, я съезжу к вашему Мишеньке. -- Он вовсе не Мишенька, -- обиделась Нина, -- он вольник в тяжелом весе. Первый разряд. -- Вольник? -- Ну, борец вольного стиля. Я снова задремал, и огромный вольник, колючий, как кактус, отрывал меня от какого-то растения, к которому я судорожно прижимался. 11 -- Вы кофе пьете? -- спросил вольник Миша.-- Тут у нас француз один был в лаборатории, оставил в подарок. Мокона. Гранулированный. -- С удовольствием,-- сказал я. Я никогда не видел таких жгучих курчавых брюнетов. Волосы у Миши были иссиня-черными, борода, такая же юная и курчавая, как шевелюра, еще чернее. А завитки над майкой, что видна была под не очень белым халатом, казались угольными и приклеенными к обширной его борцовской груди. И легчайший акцент шел к этому южному волосяному изобилию. -- Северный Кавказ? -- спросил я Мишу и почувствовал себя профессором Хиггинсом из Пигмалиона. -- Что? -- Откуда вы родом?- -- Махачкала. -- Так я примерно и думал. -- А как вы догадались, по акценту? -- Не знаю. Может быть, ваша смуглость, цвет волос, маленький акцент и то, что вы -- вольник. -- Это вам Нина сказала? Что я боролся раньше? --.Угу. Нежная и печальная улыбка скользнула по Мишиному лицу: -- Удивительная девушка. -- Пожалуй,-- согласился я. -- Вы видели когда-нибудь, как она метает копье? -- Нет. -- Вы многое потеряли. Удивительная координация. И потом взрывная. Если б она не относилась так серьезно к учебе, быть бы ей в сборной. Удивительная девушка,-- вздохнул Миша и вдруг улыбнулся. -- Чего вы улыбаетесь? -- У_ меня раньше мечта такая была. Все представлял, как я приезжаю с Ниной в Махачкалу. И вся улица, весь город сбегается посмотреть на нее. Знаете, наши мужчины умеют ценить видную девушку... Да... Держите кофе. Так чем я могу вам помочь? Почему-то я не стеснялся Мишу. Может быть, потому, что мы были членами одного клуба, клуба Нининых поклонников. Я рассказал ему о сциндапсуеах, о Безымянке, об Александре Васильевиче, о чаинках. Миша долго молчал, прихлебывая кофе, и чашка казалась крошечной в его медвежьей руке. -- Что я вам скажу... Лет, наверное, пять или шесть тому назад -- я еще был в университете -- попробовали мы экспериментировать. - Как? -- Ну, самые элементарные биофизические методы: измерение токопроводимости, сопротивления и тому подобные простейшие вещи. У одного растения, у двух одновременно. Прижигая при этом листья. Я представил, что кто-то подносит пламя к пышному фонтанчику листьев Безымянки, и содрогнулся. -- Ну и что получилось? -- То, в чем все мы были уверены с самого начала. Что все разговоры о тайной жизни растений -- чепуха. Сколько мы ни терзали эти бедные растения, ни одно из них не только ничего не сказало, но не прореагировало на мучения соседа хоть каким-нибудь показателем. -- А вы не допускаете, что растения просто не хотят участвовать в этих опытах? Бывает ведь, что на допросах молчат? Миша улыбнулся и осторожно поставил чашечку на лабораторный стол с овальным инвентарным номерком. -- Понимаете, это некорректный вопрос. Почему, вы думаете, парапсихология никак не выйдет в респектабельную большую науку? Да потому, что результаты опытов со всеми этими перцепиентами, рецепиентами, ясновидящими и прочими сомнительными личностями нельзя проверить. Их нельзя повторить. То есть повторять пробуют, с теми же людьми, а результатов нет. Позвольте, как же так, спрашивают у сторонников парапсихологических явлений, вы утверждаете, что у вас получается то-то и то-то. Приходим мы, скептики, и получается совсем другое. То есть ничего вообще не получается. Как же так? А нам объясняют: потому, оказывается, у нас ничего не получается, что мы скептики. Потому что создаем, оказывается, обстановку недоброжелательности. Но наука ведь не может основываться на вере. Она основывается на проверке, на скепсисе. К выключателю может подлететь ангел, а может и черт. И все равно в цепи потекут электроны и ток, раскаляя спираль в вакууме электролампочки, осветит путь равно как ангелу, так и черту. Верующему и атеисту. Человеку и макаке, если она, конечно, научилась пользоваться выключателем. Вы согласны? -- Конечно, мне нечего вам возразить... -- А с вашей, простите, точки зрения получается, что лампочка зажжется только для того, у кого особые отношения с электронами. Это, конечно, очень интересно, но не очень удобно. Так, Сережа? -- спросил он у худенького веснушчатого молодого человека со смешным светлым хохолком на макушке. -- А о чем разговор? -- спросил веснушчатый. -- О том, что растения якобы умеют чувствовать и даже разговаривать. -- А, эти новомещанские штучки! -- веснушчатого словно подбросило током на месте, и уже не один хохолок, а все волосы на голове стали дыбом.-- Зажрались! К спиритизму потянуло! "Жигули" .загнал в гараж, посмотрел "А ну-ка, девушки", и что осталось? Только столоверчением заняться. Или йогой. Днем подсиживать друг друга на работе, а по вечерам глубокомысленно созерцать свой пуп! Или еще буддизм в моде. Особенно рекомендуется для лиц, связанных с дефицитом. Медитация очень, говорят, успокаивает нервы. -- Сережа у нас воинствующий блюститель материалистических принципов,-- улыбнулся вольник Миша. ---- Противно,-- уже спокойнее сказал веснушчатый. -- Стадо баранов. То все бормочут о летающих тарелочках, то об операциях без ножа какого-то там латиноамериканского шарлатана, то о Туринской плащанице. -- Это еще что такое? -- спросил я. -- Кусок ткани, хранящийся в Турине и якобы дошедший до нас со времен Христа. И якобы передающий его черты лица и контур тела, поскольку он был покрыт этой тканью. И находятся так называемые ученые, которые в погоне за сенсацией фотографируют плащаницу и так и сяк, в ультрафиолетовом спектре и в инфракрасных лучах, и публикуют неясные снимки какого-то бородатого человека. А вы говорите -- растения! Веснушчатый Сережа пожал плечами, и волосы его, кроме хохолка, медленно улеглись, словно он снял напряжение. -- Видите, -- улыбнулся Миша,-- таким, как наш Сережа, нужны точные факты, а не псевдоинформация, рассчитанная на то, чтобы пощекотать нервы пресыщенного обывателя. -- Ну а все-таки, в чем-то вы, может быть, ошибаетесь? -- неуверенно спросил я. -- Не хотелось бежать с поля боя, но мое отступление не похоже было на арьергардные бои. -- Ведь случалось, что наука ошибалась? Что многое, что высмеивали, оказалось потом не таким уж смешным. -- Например? -- строго спросил веснушчатый. -- Ну, скажем, влияние солнца на жизнь на Земле. Или -- кибернетика. -- Ерунда! -- решительно сказал Сережа, и Миша виновато пожал плечами, словно извиняясь за товарища.-- Кибернетику высмеивали не ученые, а неучи, которые называли себя учеными. Влияние солнца на живые организмы на Земле никогда не оспаривалось мало-мальски серьезным человеком. Так что это не примеры. Вы еще один приведите, правда, он до такой степени затаскан, что говорить о нем смешно. -- Это что же? -- Что Французская академия наук постановила в свое время вопрос о метеоритах не рассматривать, поскольку камни с неба падать не могут. Они были так уверены в себе, эти молодые люди, так солидно серели экраны осциллографов, так четко отражались блики в стеклянных колпаках аналитических весов, что не оставляли места для сбитого с толку сценариста. И уж подавно нечего здесь было делать Безымянке и обоим братьям сциндапсусам. И поющим чаинкам. Самое грустное, что мне нечего было возразить им. В конце концов, каких союзников я мог повести? Каких выставить свидетелей? Они мне -- показания приборов, змейки осциллографов, а я им дядю Сашу. Они мне -- миллиметровку с каракулями самописцев, а я им -- собственные рассказы. Они мне -- свои набитые приборами лаборатории, а я им -- свою печаль. Так что же, значит, они правы? Но я же помню! Я слышу в ушах тонкий голос Безымянки, крошечную живую струнку, рассудительные басы братьев. Как же так? А никак, с садистским спокойствием сказала моя бухгалтерская половина мозга. Если все говорят тебе, что ты пьян, ложись спать, даже если ты уверен, что трезв. Пьяные ведь всегда утверждают, что трезвы. Безумцы всегда уверены в реальности своих заблуждений. Значит, не тянулась трепещущая невидимая ниточка от зеленых стебельков к моей душе? Значит, дядя Саша -- безумец? Смотря в чем, некрасиво ухмыльнулся мой внутренний бухгалтер. Выигрывает он у тебя, как здоровый. Сто очков дает тому трясучке, о котором рассказывал. Я шел по улице и смотрел на лица, проплывающие мимо. Вот же они идут как ни в чем не бывало, небо не рухнуло, дома не встали вверх тормашками, жизнь идет своим чередом. Гони ты от себя сентиментальную печаль! Трагедии, видите ли, ему хочется, тоска, видите ли, у него из-за трех чахлых ростков. Я поехал на студию. Сурен Аршакович был в павильоне. -- Вот, вот, спросите у него! -- заорал он истошным голосом актрисе, которая играла у нас Шурочку. -- Пусть автор объяснит вам, что это не московская манекенщица из Дома моделей, а тридцатилетняя баба из города Новая Руза! Что вы идете, вихляя задом и покачиваясь? Вот! Смотрите! Сурен Аршакович яростно бросился на актрису, и она в ужасе шарахнулась от него. -- Вот смотрите, как вы идете! -- Он прошел мимо камеры, непристойно виляя толстым задом.-- А надо так! И о чудо! Он, этот пожилой армянин в кожаном пиджаке, прошел именно так, как должна была пройти Шурочка. -- Не уходите! -- закричал мне вдруг режиссер, хотя я и не собирался уходить.-- Я плачу вам зарплату, а вы и носа в группу не кажете.-- Он тут же забыл обо мне, поднял руки над головой, хлопнул в ладоши и крикнул: -- Внимание, репетируем еще раз! Я тихонько вышел и поехал домой. В лифте я опять поднимался с той же старушкой, с которой недавно там встречался. И в руках у нее были те же две авоськи с глянцевыми апельсинами. Старушка опять смотрела на меня подозрительно, словно боялась, что я попрошу у нее апельсин. От апельсинов веяло спокойствием. Это была четкая система координат. Не всегда имеющаяся в продаже, но четкая. Апельсины, авоськи, старушки -- все это было миром настоящим, спокойным, вечным в противовес хрупкому миру моих иллюзий. Я поймал себя на том, что впервые мысленно назвал Безымянку и братьев иллюзией. Значит, внутренне я уже сдался. Нет, Джордано Бруно из меня не получился. И на костер меня не надо тащить, дорогие мои инквизиторы. Я покладистее этого итальянца. Достаточно было моей копьеметательнице погрозить мне пальчиком, достаточно двум самоуверенным молодым людям в халатах завести меня в лабораторию и кивнуть на приборы, как я торопливо предаю своих зеленых друзей, бескорыстно спасших меня. Ах, эта привычка сценариста кивать головой и записывать в блокнотик взаимоисключающие замечания членов редсовета! Эта отработанная годами покладистость! Эта постоянная готовность к предательству своего замысла! Я вставил ключ в дверь. Сейчас я подойду к растениям и спрошу их -прямо, в упор, живые ли они. Подойду со скептическим настроем настоящего ученого. Я щелкнул выключателем. Ребята из лаборатории правы. Такое настроение у электронов или другое, а ток-то идет. И в трех из четырех лампочек моей убогой люстрочки зажегся свет. Не раздеваясь, я подошел к растениям. Мне показалось, что листья братьей как-то съежились при моем приближении, а кивер Безымянки испуганно опустился. -- Ну что, друзья мои? Что скажете? Они молчали. Я почувствовал, как откуда-то снизу, с самого дна желудка подымается во мне тяжкое раздражение. -- Молчите? -- саркастически спросил я.-- Ну конечно, у меня не то настроение. Я не так подошел к вам, и вы не удостаиваете меня чести. А может, вы все-таки три полудохлых растения и ничего более? Может, именно из-за вас мои нервы раздерганы и тянутся за мной обнаженными концами? Молчите, зеленые насаждения? -- Дрянное мое раздражение торжествующе поднялось на поверхность и изошло сварливым монологом.-- Я вам ничем не обязан. Я и так всю жизнь состою членом Общества друзей зеленых насаждений. Раз в год приходит активист из жэка и взимает с меня членские взносы. Так что совесть моя чиста. А ваша? Ах, вы так тонко организованы, вы замолкаете в присутствии этого крикливого хама! А что, если я сделаю еще шаг, возьму стебелек в руки и дерну? А? Что тогда, мои маленькие бедные зеленые друзья? Молчите? Злоба рвалась из меня, как пламя из ацетиленовой горелки. Отличная, первоклассная злоба из отборных ингредиентов: в ней были и рассказы Нины о своих поклонниках, и унизительные ожидания ее звонков, и осознание своего особого места в ее жизни -- после лаборатории, тренировок, косметики и стирки, но до телевизора. В ней, этой злобе, угадывались и три фильма по моим сценариям, которыми я не слишком гордился. В ней было недовольство собой, этим хнычущим тяжелым истериком, истязающим себя в вечном шахсей-вахсее. И -- самое главное -- в ней было предательство. Предательство верных друзей. Я уже протянул руку, чтобы схватить горшок с Безымянной и трахнуть его о пол, но в последнюю долю секунды удержался. Я плюхнулся в кресло. Все во мне трепетало. Теперь уже от глубочайшего отвращения к себе. Всю жизнь подымалась во мне откуда-то эта дрянь, словно я был подсоединен шлангом к какому-то навозному резервуару. Всю жизнь. Моя первая жена Катя была прекрасной женщиной: скромной, преданной, любящей. Мне казалось, что и я люблю ее. Я и скучал без нее. Даже сейчас, спустя одиннадцать лет, я иногда жалею, что расстался с ней. Но кто, кто заставлял меня с безжалостной сладострастной жестокостью замечать ее подлинные и мнимые слабости, смешные и трогательные маленькие привычки, что свойственны каждому человеку? И любопытна она, видите ли, как сорока, хотя я вовсе не уверен, что она похожа на сороку. И со всеми моими знакомыми, видите ли, она хотела дружить. И свет она забывала гасить за собой в уборной. И в кино ей все нравилось. И перед телевизором она засыпала. И во время сна она посвистывала, тихонько, деликатно, но посвистывала. И мать свою называла "мамочка". И Сашку воспитывала не так. Не то чтобы я знал как, но не так. И все это я ей, бедной, выговаривал. Зачем? Не знаю. Тогда не знал и сейчас не знаю. А Ира, моя вторая жена? О господи, не дай воспоминаниям мучить меня... Злоба вышла. Остались усталость, полынная тонкая горечь в сердце, глубокое недовольство собой. Наверное, я все-таки болен. Не нужно играть с собой в прятки. Я болен. Мои поступки часто нелогичны. Я страдаю. Или надо лечиться, или... Я подошел. к окну и долго смотрел на темное старое кладбище, испуганно нахохлившееся в этот сырой, неуютный день. 12 -- Здравствуйте,-- сказал я, глядя на рыжие волосы с седыми корнями. Мне казалось, что я уже где-то видел эту склоненную над столом женскую фигуру в белом халате.-- Я Сеньчаков. Сурен Аршакович Абрамян должен был... -- Да, да, Сурен Аршакович просил, чтобы я посмотрела вас.-- Женщина сняла очки с толстыми стеклами, и близорукие ее глаза сразу стали домашними и беспомощными. Она осторожно помассировала пальцами веки, вздохнула и сказала:-- Что же вы стоите, садитесь. Сурен Аршакович сказал мне... Дверь кабинета приоткрылась, в щели показалась женская голова с унылым синим носом и пробасила: -- Екатерина Тарасовна, там сантехник... -- Вы же видите, Клавочка, я занята,-- вздохнула Екатерина Тарасовна и встала из-за стола. Из-под халата видны были коричневые вельветовые джинсы. -- .Простите, я сейчас вернусь. -- Ради бога... Я тоже встал и начал рассматривать содержимое двух стеклянных шкафов. В них лежали аккуратные рукавицы, мужские сатиновые трусы, в каких играли в футбол во времена Бутусова и Селина, салфетки. В другом месте я бы, вероятно, долго думал, что бы эти вещи могли значить, но в кабинете главврача психдиспансера они явно демонстрировали достижения больных. Рукавицы в особенности были хороши. Может, и я научусь шить такие... -- Простите,-- сказала Екатерина Тарасовна, входя в кабинет.-- Голова просто кругом идет. Не одно, так другое. В подвале труба лопнула, два врача больны, хорошо, хоть с третьим не подтвердилось... -- Что не подтвердилось? -- Понимаете, дважды на одной неделе его видели на улице, когда он шел под руку с нашими больными женского пола. -- Это нельзя? -- Что вы, что вы! -- испуганно замахала руками Екатерина Тарасовна. -- Это категорически запрещено. Использование служебного положения. Мне рассказали, у меня сердце упало. Особенно одна из них, необыкновенно интересная девушка, красавица, умненькая... Я вызвала врача к себе, заперла дверь и говорю: "Яков Григорьевич, этого я от вас не ожидала. Вы прекрасный врач, у вас изумительная жена..." Он посмотрел на меня безумными глазами, и спросил: "Ну и что? Разве это нельзя совмещать?" Я устаю ужасно, нервы на пределе, сын спутался с какой-то проходимкой без московской прописки, а здесь сидит тридцатипятилетний человек и пытается неуклюже шутить. "Не острите! -- завизжала я. -- Я категорически требую, чтобы вы это немедленно прекратили!" -- "Что именно? -- спрашивает он меня.-- Быть прекрасным врачом или иметь изумительную жену?" Я почувствовала, что вот-вот заплачу или тресну его по голове чернильным прибором. "Яков Григорьевич, вы шли под руку с..." И тут он начал смеяться. Какой-то неукротимый смех. Смеется, а на глазах слезы. "Я провожал их в метро,-- наконец выдавил он из себя.-- Они боятся. Типичная клаустрофобия". Мне стало нестерпимо стыдно. "И вы,..-- пробормотала я,-- вы по своей инициативе тащились с ними в метро, провожали до дому?" Боже, как мы подозрительны друг к другу! Перебирая побудительные мотивы того или иного поступка, мы сразу автоматически отбрасываем благородные объяснения.-- Екатерина Тарасовна еще раз громко вздохнула, снова сняла очки и помассировала веки.-- Простите за жалобы. Теперь рассказывайте вы. Я только начал рассказывать, как главврача снова позвали. Теперь шофер не хотел ехать, ссылаясь на севший аккумулятор. Я даже не мог смеяться. Шоферы и сантехники издевались над моей личной трагедией, главврач рассказывала мне, больному, о своих трудностях. Аккуратные рукавицы призывно смотрели на меня .из стеклянного шкафа. Екатерина Тарасовна вернулась в кабинет, решительно повернула ключ в двери и виновато улыбнулась. -- Все, больше нам никто не помешает. Рассказывайте, что вас беспокоит. Она слушала меня внимательно, задавала вопросы. Наконец она сняла очки, уже знакомым мне жестом сделала массаж век и сказала: -- Пока я не вижу особых оснований для беспокойства. В основном ваши трудности носят, я бы сказала, личностный характер... -- Но голоса растений,-- пробормотал я.-- Они тоже носят личностный характер? Или, может быть, вы верите, что я их слышал? Екатерина Тарасовна мудро пожала плечами: -- Я работаю уже четверть века, и я научилась быть менее категоричной, чем тогда, когда выскочила из института. -- Но растения не могут разговаривать,-- застонал я.-- Я был в лаборатории, говорил со специалистами... -- А я не утверждаю, что могут. Лично я никогда их голоса не слышала. Но ведь и электронов я тоже не видела... -- Допустим. Но зато мы видим, как они, например, раскаляют нить электролампочки. А голоса цветов... -- Наверное, мы еще плохо понимаем влияние живой природы на нас, нашу психику. И может, проявлений этого влияния больше, чем мы можем сегодня представить себе. И неважно, что свет лампочки заставляет нас щуриться, а влияние живой природы... -- Но голоса...-- простонал я. Екатерина Тарасовна почему-то вздохнула, посмотрела на меня не то с сожалением, не то с жалостью и сказала сухо: -- По-видимому, вы переживаете какой-то духовный кризис. Вы литератор, у вас чрезвычайно развито воображение, мышление носит преимущественно ассоциативный характер. Возможно, вы недовольны собой. Вам нужно как следует отдохнуть. Если бы вы смогли недельку-другую походить где-нибудь за городом на лыжах, вы бы себя не узнали. Попейте валерианочки. Попринимайте тазепам, сейчас я вам выпишу. И главное -- не забирайте себе в голову, что- вы больны. Я вышел из диспансера. Было морозно, но мартовское солнце растапливало на асфальте дорожек льдышки, и они лежали, окруженные темными влажными кляксами. Старушка несла две авоськи с глянцевыми яркими апельсинами. У меня похолодело все внутри. Моя старушка не может быть здесь, она на другом конце Москвы, Я подошел поближе. Старушка была не та, и я облегченно сказал ей: "Здравствуйте". "Бонжур", -- сказала старушка и юркнула в подъезд. Право же, не зря они выстроили здесь психдиспансер. Около магазина "Свет" я увидел автомат. Я опустил две копейки и набрал Нинин номер. Чудеса продолжались. Неожиданно она ответила. -- Ниночка, я хочу тебя видеть,-- сказал я. -- У меня сегодня тренировка, -- скучным голосом сказала она. . -- Ну и черт с ней, с тренировкой, можно хоть раз пропустить ее? -- Что вы, Геннадий Степанович, пропустишь раз, пропустишь два -- потом не наверстаешь,-- рассудительно сказала она, и мне показалось, что она зевнула. Все было правильно. Мир был ясен и тверд. Растения, как и предполагалось, не разговаривают. Лыжи полезны для здоровья, В Нининой жизни я занимал место после стирки, но перед уборкой квартиры. Мир был ясен и тверд, и все должны в нем знать свое место. Мне стало скучно, как было только что скучно Нине на другом конце провода, и я зевнул. Скучно и холодно. И ясно. Все было ясно. Но не летней ясностью, а скучной зимней ясностью. Серая прозрачность зимнего дня. Между двух сугробов буксовал "Запорожец". По обеим сторонам улицы тянулись шеренги людей с глубокими залысинами и светлыми, почти водянистыми глазами. Мне было скучно смотреть на них. И им на меня. Моя душа была разлинована расписанием. Сегодня то же, что вчера. А завтра такое же, как сегодня. Домой тащиться мне не хотелось, там меня никто не ждал. Пожалуй, лучше всего сейчас было бы поехать в бильярдную. И я поехал в бильярдную Дома кино. -- А, Геночка,-- расцеловал меня человек, которого" я видел раз или два в жизни,-- как ты, старичок? -- Ничего, дорогой. Можно сказать, прекрасно. -- Приходи в среду на премьеру моего детективчика. Хвастаться не буду, старичок, но, по-моему, получилось. Придешь? -- Обязательно,-- сказал я с убежденностью, которая дается только при сознательном обмане. -- Жду тебя, , -- Как там ваша "Любовь по протоколу"? -- спросил шустрый седой человечек в кожаном пиджачке. -- Говорят, трудности? -- Почему трудности? Все идет хорошо. -- А...-- поскучнел человечек и пошел дальше. Откуда-то снизу начала подниматься беспричинная злоба. Она собиралась кучевыми облаками. Облака крепли, собирались, густели, темнели. Будьте вы все прокляты! Паршивые стебельки, сбившие меня с панталыку, ласковый ловкий псих Александр Васильевич. Сколько же партий выиграл он у меня под разговорчики о чаинках и живых душах? И Ниночка моя, копьеметательница. Мало ей физиологов-вольников и гонщиков, задурила голову сорокалетнему дураку. Будьте вы, друзья мои, все прокляты! Помню, что подходил к каким-то незнакомым людям, помню, как кто-то твердо стискивал мой локоть и вел меня куда-то, как я вырывался, как кто-то уверял меня, что я талант, а я все пытался вырваться. Немножко пришел я в себя в лифте. По нескольким привычным надписям, изящно выгравированным гвоздем на стенках, я понял, что подымался к себе домой. Старушки с апельсинами не было. Не раздеваясь, я прошел в комнату, щелкнул выключателем. -- Ну что, милые братики си... ци... ну, вы понимаете... И ты, луковица лукавая... Думали, будете морочить мне голову, дряни зеленые? Мне показалось, что я услышал испуганный крик. Я замолчал и стоял покачиваясь. Кровь водопроводно шумела в ушах, сердце колотилось. Было нестерпимо жарко и душно. Я раскрыл дверь на балкон. -- Гена, -- послышался испуганный голос Приоконного брата -- ты... -- Врешь! -- заорал я..-- Врешь! Нету вас, нет! Понимаете, сорняки, нет вас! Теперь-то я это точно знаю! Вы га... галлю... вы иллюзии, химеры, фантомы, миражи, фата-морганы. Вы не существуете, и нечего смущать мой покой... -- Гена, -- голос Стенного брата дрожал от ужаса, -- Гена... -- Хватит! -- завизжал я.-- Хватит! Будьте вы все прокляты! Мутная сильная волна подхватила меня, подняла. "Сейчас я сделаю что-то непоправимое", -- пронеслось у меня в голове, но волна была неудержимой, и ниточка мысли тут же лопнула. Я перестал сопротивляться. Волна несла меня, и в отрешенном страшном подчинении ей была противоестественная сладость. Я схватил горшок с Приоконным братом и трахнул его о пол. Где-то тонко зазвенела чашка. Глиняные черепки хрустели у меня под ногами. ' -- Вот вам! Вот вам! -- застонал я и наступил ногой на разорванный стебель. -- И ты, и ты! -- я швырнул на пол горшок со Стенным братом, горшок Безымянки. Стало тихо. За стеной знакомый женский голос сказал: -- В Москве и Подмосковье ночью до минус десяти, на востоке области до минус шестнадцати, днем около нуля. Кто-то медленно двигал ручку реостата, и свет гас плавно, как в театре. И так же томительно плавно я падал, падал на тахту, проваливался в спасительную темноту. Я проснулся сразу, будто вышвырнутый из сна катапультой. Страшное горе распирало грудь. Дышать было невозможно. Жить было нельзя. Впервые я отчетливо понял, что должны чувствовать люди, кончающие с собой. И в этот момент в вязкой мертвой тишине я услышал тонкий голосок Безымянного цветка, Я не сразу понял; что шепчет мне Безымянка, но шепот был так полон сострадания, так трепетала в нем любовь, что слезы хлынули у меня из глаз. Туча, что собиралась годами, пролилась очищающим дождем. Все было проще. Все было неизмеримо проще. Я стал на колени и благоговейно поднял с пола зеленые стебли...