столете, как, по-вашему, хватит ли у него предусмотрительности либо надеть перчатки, либо как следует стереть с оружия свои отпечатки пальцев? -- Ваша честь, -- снова вмешался Магнусон, -- обвинение считает этот вопрос спекулятивным. Мы пытаемся выяснить факты, а не занимаемся построением психологических гипотез. -- Возражение принято, -- сказал судья-контролер и посмотрел на главную судейскую машину. Если машина посчитала бы решение судьи ошибочным, на табло заморгала бы красная лампочка. -- Мистер Линмаут, где именно был найден кольт, из которого был убит мистер Расковски? -- Я не могу ответить. Мне об этом не сообщили. Передали пистолет, и все. -- Благодарю вас, -- сказал я, -- больше вопросов у защиты нет. Магнусон бросил на меня быстрый взгляд. Я тебя понимаю, говорил взгляд, что еще тебе остается делать? Я бы на твоем месте тоже цеплялся не то что за соломинку, за паутинку бы ухватился. Что делать, что делать, каждому свое. -- Обвинение вызывает врача полицейского управления Джоллы мистера Постелвейта. Врач оказался настолько бесцветной личностью, что у меня было впечатление, будто сквозь него можно свободно смотреть. Он есть, и его нет. Удивительно, что регистрационная машина все-таки среагировала на его руку. И голос его был под стать внешности -- никакой. Так, легкое сотрясение воздуха. -- Скажите, мистер Постелвейт, что показало вскрытие убитого? -- спросил Магнусон. Он тоже недоверчиво поглядел на врача, стараясь убедиться, что тот не исчезнет на его глазах. -- Только, пожалуйста, без медицинских терминов и излишних для суда подробностей. Вы меня понимаете? -- Не совсем. Дело в том, что пуля, войдя в тело, не консультировалась со мной, какой путь ей выбрать, поэтому... -- Мистер Постелвейт, -- Магнусон изумленно посмотрел на него, -- я не ожидал от представителя вашей профессии такой игривости тона. Отвечайте на мой вопрос! Ай да сгущение воздуха, ай да безликий доктор! -- Пуля попала между... простите, я забыл, что нельзя пользоваться терминами. Ну, скажем, в спину. -- Стреляли спереди или сзади? -- Безусловно сзади, Входное отверстие на спине. -- С какою расстояния стреляли? -- Почти вплотную, семь-десять дюймов, не более. -- Что послужило непосредственной причиной смерти? -- Пуля прошла через сердце, смерть была мгновенной, -- У обвинения больше вопросов к свидетелю нет. Судья-контролер кивнул мне: -- Можете допросить свидетеля. -- Благодарю, ваша честь, у защиты вопросов к свидетелю нет. Магнусон снова вызвал Смита. Он следовал хронологии событий. Теперь он попросил полицейского рассказать, как нашли капитана Мэннинга. -- Я сначала поехал из Джоллы. Проехал миль десять -- машины капитана не видно. Я тогда связался с сержантом, и он тут же приехал. Мы начали возвращаться и все время следили за левой стороной дороги. -- Почему именно за левой? -- Потому что слева лес, да и кювет слева не такой глубокий. -- Хорошо, продолжайте. -- Ну, вскоре я заметил следы шин на обочине. Мы остановили машину и пошли в лес. Ярдов через двести мы увидели машину капитана. Она буквально стояла в кустах. Мы подошли к машине. Сержант пытался открыть двери, но они были заперты. -- Но сначала вы ведь заглянули в машину? -- Да, сержант посмотрел в окно первый. Тут и я заглянул. В машине был только капитан Мэннинг. -- Почему же он вам не открыл двери? Ведь изнутри, по-моему, дверь всегда можно открыть? -- Да, но капитан не мог нам открыть, потому что на его руках были браслеты и он был прикован к рулю. Цепочка охватывала спицу руля,В зале впервые с начала суда послышался легкий смешок. - Как же вы открыли машину? -- Сержант выбил стекло. -- В каком состоянии был капитан? -- Я не доктор, но я заметил, что вся правая половина лица у него была разбита. -- Что сказал вам капитан? -- Что арестованный сбежал. -- У меня все, ваша честь, -- сказал Магнусон. -- Ваши вопросы, мистер Рондол. -- Благодарю вас, ваша честь. Мистер Смит, -- я повернулся к полицейскому -- в своем первом показании вы говорили, что капитан Мэннинг приказал вам по радио ждать его на дороге. -- Да. -- А разве два полицейских не могли доставить одного безоружного человека да еще в наручниках? -- Наверное, могли. -- А если без "наверное"? Смит пожал плечами и покосился на обвинителя, но тот смотрел прямо перед собой и. казалось, мало интересовался происходящим. -- Могли. -- Хорошо. Значит, требование капитана не ехать в Джоллу с арестованным и ждать его прямо на дороге можно считать необычным? Так ведь? -- Да, пожалуй. -- А без "пожалуй", мистер Смит? -- Да. -- А как вы объясните такое требование начальника полиции? -- Я не могу объяснить поступки своего начальника, мистер Рондол. Спросите капитана Мэннинга. -- С удовольствием. Когда до него дойдет очередь. Но все же, мистер Смит, вы опытный полицейский, вы -- не автомат. Как, по-вашему, почему капитан Мэннинг не разрешил вам доставить арестованного, то есть меня, в Джоллу? Он был неглупым человеком, этот Смит. Он чувствовал, куда я клоню. Мало того, я готов был поклясться, что он все прекрасно понимал. Он снова посмотрел на Магнусона, ожидая от него помощи, но что мог сделать обвинитель, если вопрос вполне корректен? -- Лишняя мера предосторожности. Очевидно, капитан Мэннинг считал, что будет спокойнее, если такого преступника доставит в Джоллу он сам. -- Понимаю, мистер Смит, понимаю. Преступник действитель но опасный... -- Защита, -- прервал меня судья-контролер, -- воздерживай тесь, пожалуйста, от неумеренной иронии. Здесь суд, а не... -- он замялся, подыскивая сравнение, -- ...ночной клуб. Наверное, бедный Ивама был в ночном клубе так давно, что имел о нем самые смутные представления. Остроумие в ночном клубе? А может, он был последний раз в ночном клубе еще в прошлом столетии? -- Хорошо, ваша честь, -- я покорно наклонил голову. -- Итак, мистер Смит, мы остановились на том, что капитан хотел принять всевозможные меры предосторожности. Так? -- Да. -- Когда он приехал к вам, он приказал, чтобы преступника пересадили в его машину. Так? -- Мы уже говорили об этом. -- Я не спрашиваю вас, о чем мы говорили или нет. Потрудитесь отвечать на вопросы, мистер Смит. Задержанного посадили в его машину. Так? Судя по тому, как он на меня посмотрел, мы вряд ли когда-нибудь с ним подружимся. Что делать, жизнь надо воспринимать такой, какая она есть. -- Да, -- буркнул Смит. -- Скажите, -- продолжал я, -- сколько обычно находится в полицейской машине сотрудников, когда транспортируется человек, подозреваемый в убийстве? Магнусон начал ерзать на своем месте. Нет, опасности он еще не чувствовал -- он не мог ее чувствовать, -- но ему явно не нравилась моя линия. Он прекрасно понимал, куда я гну. -- Обычно три, с водителем. В крайнем случае два... Теперь уже не только Смит и Магнусон понимали мою тактику. Похоже было, что и в зале многие догадывались, каков будет мой следующий вопрос. Во всяком случае, тишина была необычной. -- Почему же в таком случае капитан Мэннинг приказал сержанту ехать с вами? Смит стоял в углу, отбиваясь от наседающего противника. За ним родное полицейское управление, героический капитан с разбитой физиономией и шансы на продвижение. Перед--назойливый негодяй, который загнал его сюда своими гнусными вопросами. Господи, кому нужен этот суд, эта дурацкая комедия? Рявкнуть бы сейчас на этого адвокатишку: руки вверх! Врезать бы по физиономии -- он бы знал, как крючкотворствовать, как выкручивать наизнанку слова честных людей... Я улыбался. Я догадывался, что думал сейчас храбрый мистер Смит. -- Я жду ответа, -- деликатно напомнил я о себе. -- Не знаю, -- угрюмо сказал полицейский. -- Спросите самого капитана. -- Благодарю вас за совет, Смит, -- важно сказал я, -- я обязательно им воспользуюсь. Ваша честь, -- повернулся я к судье-контролеру, -- у защиты больше вопросов нет. -- Хорошо. Мистер Магнусон, у вас есть еще свидетели? -- Нет, ваша честь. У обвинения больше свидетелей нет. Я думаю, -- едва улыбнулся он, -- нам больше и не надо. -- Сегодняшнее заседание окончено, -- сказал судья-контролер. -- Если у защиты есть свидетели, то, учитывая несколько необычный характер защиты, она может передать суду их список, дабы суд мог вызвать их на следующее заседание. -- Благодарю вас, ваша честь, -- поклонился я и вручил судье-контролеру список моих свидетелей. А что еще делать, если адвоката уводят из зала суда обратно в камеру? Глава 2 Снова камера. Милый, родной уголок, Приют одинокой души. Максимальный комфорт, тишина и безопасность. Высшее достижение цивилизации. Если бы не суд, в тюрьму бы стояли очереди. И все же мне грустно. Печаль сжимает сердце, выхолаживает грудную клетку. Почему? Разве суд идет не так, как я предполагал? Разве я не перейду завтра в наступление? Разве нет у меня резервов для решающей схватки? Это все были пустые слова. Я знал, почему в горле стоит комок. Я знал это весь день и гнал от себя ответ. Мне не нужен был ответ, я не хотел его, но он все лез и лез в мозг, настойчиво и бесстрашно, как голодное животное к пище. Где-то в самой глубине моей души, на самом ее илистом дне жила надежда, что Одри все-таки придет. Надежда -- удивительное существо. Она может жить там, где жить не должна. Одри не должна была прийти. Она не должна была прийти к человеку, который покушался на жизнь ее отца, человеку, который обокрал его, бежал среди ночи и, обезумев, убил по дороге человека и пытался убить другого. Так должна была видеть меня Одри. Так я выглядел со стороны. Ей должно быть стыдно сейчас. Нет, не за меня. За убийцу никогда не бывает стыдно. Он ниже или выше стыда. Ей стыдно, наверное, за себя. За прикосновение ее руки к моей щеке, за октябрьские звезды, за доверие. Ничто ведь не вызывает такой стыд, как слепое доверие человеку, которому не следовало доверять. И доверяться. И, несмотря на все это, у меня тлела надежда, что она придет. Нет, не целая надежда, не полнадежды и не четвертушка. Крохотная, микроскопическая частичка, которую не могли убить ни факты, ни разум, ни логика, Но она не пришла. Одри, Одри. странные, напряженно-неподвижные глаза, которые впивались тогда в меня, буравили, стремились проникнуть внутрь, чтобы узнать. Что узнать? Одри, Одри, почему прикосновение ее узкой руки к щеке наполнило меня тогда такой печалью? Потому что я уже тогда знал, что мы обречены? Что мы стоим по разные стороны барьера? Она не пришла. Чудес не бывает. Наш век развеял веру в чудеса. Чтобы верить в чудеса, нужно хотя бы хотеть верить, а мы отвыкли даже хотеть. Мы знаем, что нам все объяснят, зачем нам верить и зачем нам чудеса? Гереро верил в чудо. До последней секунды. И он не ошибся. Если все будет так, как я задумал, послезавтра я смогу подать апелляцию. В последний день. О, он быстро обретет свою уверенность, Ланс Гереро! И тогда чудо перестанет быть чудом. Таким как Гереро, чудеса нужны редко. Он шел ко мне, высокий, уверенный в себе, сильный и богатый. Я засыпал. Я знал, что засыпаю, потому что Гереро не мог быть здесь. Он лежал сейчас в покрытом инеем прозрачном саркофаге и не мог быть у меня в камере. Но он шел и шел, огромный, неотразимый, бородатый. -- Одри, -- сказал я. -- Где Одри? Он засмеялся. Мне было больно слышать его смех. Я казался себе таким маленьким, таким жалким, таким гадким, когда он победоносно громыхал смехом, что я не хотел жить. И тогда, смеясь, он поднял руку к своему липу и дернул за него. Я вскрикнул, потому что его лица не было. Было мое лицо. Я знал, что сплю. -- Защита вызывает своего свидетеля начальника полиции Джоллы капитана Мэннинга, -- сказал я и подумал, что никогда у меня не было свидетеля, который так бы ненавидел меня. Честно говоря, у него были для этого все основания. Пока капитан называл свое имя и должность и прижимал руку к регистрационной машине, в зале стоял легкий гул. Нечасто зашита вызывает свидетеля, который сделает все, чтобы угробить обвиняемого. Художники из обеих шервудских газет пришли в движение, словно ожившие после зимней спячки животные. Бросая быстрые, цепкие взгляды на капитана Мэннинга, они набрасывали его портреты. Портретов я, разумеется, не видел, но хорошо понимал их, потому что капитан был на редкость живописен. Правая сторона его лица являла собой целую гамму цветов от светло-желтого до багрово-фиолетового. Правый глаз был почти закрыт и был бы, наверное, вообще не виден, если бы не освещался изнутри ярчайшей и чистейшей ненавистью. Я почувствовал себя даже польщенным. Приятно сознавать, что можешь вызывать такие сильные эмоции. -- Капитан Мэннинг, -- вежливо сказал я, -- из показаний вашего подчиненного мистера Смита я понял, что вы посадили меня в свою машину для обеспечения максимальной безопасности. Согласны ли вы с такой точкой зрения? Он угрюмо кивнул. -- Капитан Мэннинг, к сожалению, в электронном суде кивки и покачивания головой, равно как разведение руками и пожимание плечами, не считаются ответами на вопрос. Ответьте, пожалуйста, на заданный вам вопрос. -- Да. -- Прекрасно. Далее, из показаний того же Смита защита уяснила, что для обеспечения максимальной безопасности при перевозке преступника в обычной легковой машине нужно как минимум три или два человека. Так ведь? -- Да. -- Почему же, капитан, вы приказали сержанту Лепски поехать обратно в Джоллу не с вами, а в машине Смита? -- Я полагал, что преступник не представляет особой опасности, тем более что он был уже в наручниках. Гм, интересно. Капитан, оказывается, ожидал эти вопросы. Ну-с, посмотрим, как он будет отвечать дальше. -- Почему же вы в таком случае не разрешили вашим полицейским спокойно привезти его в Джоллу? -- Потому что я хотел воспользоваться его состоянием растерянности. Знаете, сразу после ареста преступник часто бывает растерян, он еще не готов отвечать на вопросы, и в эти минуты он может сказать многое. Все следствие может пойти по-другому, если вовремя допросить арестованного, Браво, капитан, лучший вариант, который можно было придумать па ею месте. От этого удара он ушел, попробуем атаковать с другой стороны. -- Капитан, если не ошибаюсь, вы знали из сообщений Вашингтона Смита по радио, что преступник сам сдался им. Так ли это? -- Не помню точно... -- Позвольте тогда вам напомнить. Во-первых, Вашингтон Смит показал именно это. Ваша честь, -- обратился я к судье-контролеру, -- могу ли я попросить секретаря-контролера воспроизвести нам соответствующее место из вчерашних показаний свидетеля Смита? -- Пожалуйста. Секретарь-контролер с полминуты гонял назад и вперед пленку, записанные голоса захлебывались детским возбужденным визгом, пока наконец Смит не произнес: "Я надел на него наручники, и мы сообщили в Джоллу, что преступник сдался". -- Благодарю вас, -- сказал я. -- Вы слышали, мистер Мэннинг? Кроме того, я сам имел честь слышать, как мистер Смит говорил по радио именно эти слова. -- Возможно, -- пробормотал капитан. -- Продолжим. Как вы думаете, если преступник сдался сам, без преследования, является ли это сознательным актом? -- Не знаю, это психология. -- Боже, как, однако, полиция Джоллы боится психологии. - Дело не в психологии. Если преступник по своей воле сдался полиции, сдался сам, без преследования, он не был в состоянии аффекта, и вы не рассчитывали, что он вам признается за те несколько минут езды, что отделяли вас от Джоллы. -- А зачем же, интересно, я посадил вас к себе в машину? -- спросил меня капитан. -- Хотя сейчас вопросы задаю я, капитан, а не вы, я вам отвечу. Вы хотели остаться со мной с глазу на глаз, чтобы не было свидетелей и чтобы вы могли убить меня при так называемой попытке к бегству. -- Я протестую! -- крикнул Магнусон, стараясь перекрыть шум, поднявшийся в зале. Судья-контролер поднял свой молоток. -- Если шум не прекратится, я прикажу очистить зал. Шум утих. -- Я протестую против этого утверждения защиты как чистой воды спекуляции, не подкрепленной никакими фактами. -- Защита как раз и собирается подтвердить эту, как вы изволили выразиться, спекуляцию фактами, -- выкрикнул я. Не надо было, конечно, выходить из себя, но куда девалось спокойствие Магнусона, когда он почувствовал угрозу. Неважно, что за борт лодки цепляется человек, с которым ты знаком столько лет. Коллега. А ну-ка его по пальцам, чтобы не цеплялся, мерзавец, чтобы не тормозил плавного хода лодки. -- истер Рондол, -- нахмурился судья-контролер, -- будьте любезны не забываться, иначе я вынужден буду лишить вас слова.. -- а, ваша честь, -- пробормотал я. -- Капитан Мэннинг, ем нанес вам удар в лицо обвиняемый? Снова в зале поднялся шум, и снова Ивама стучал своим молотком, призывая к тишине и угрожая очистить зал. -- Ногой. -- Прекрасно, капитан. -- Снова шум и снова молоток. Чего ни смеются? Ах да, наверное, потому, что я сказал "прекрасно". -- Арестованный сидел рядом с вами. Это можно считать фактом, поскольку, по крайней мере, три человека, не считая вас и меня, видели, как я сел рядом с вами. Как могло случиться, то арестованный ухитрился ударить ногой в лицо человека, сидевшего на одном сиденье рядом с ним? Это могло случиться, капитан, потому что вы остановили машину и попросили меня выйти, чтобы посмотреть... -- Я протестую, -- снова прервал меня Магнусон. -- Это не опрос свидетеля, а изложение своих фантастических теорий. -- Протест принят, -- сказал судья-контролер, но все заметили, как замигала красная лампочка на панели главной судейской машины. -- Защита, можете продолжать. Немножко он был смущен. Страшного ничего не произошло, но судью не украшает, если машина отменяет его решение. -- Благодарю, ваша честь, у защиты больше вопросов к капитану Мэннннгу нет. -- Мистер Магнусон, можете задавать вопросы свидетелю защиты. -- У обвинения вопросов к капитану Мэннингу нет. По-моему, Магнусон поторопился. На его месте я бы воспользовался возможностью и постарался бы лишний раз показать всю беспочвенность моих утверждений. Потому что пока я ничего основательно не доказал. Бросил кое на что тень, кое-что поставил под сомнение, но не больше. Но большего мне пока и не нужно было. Пусть думают, что это и есть моя единственная защита. Пусть думают, что я пытаюсь задержать их танки ружейной пальбой. Чем больше они в этом уверены, тем больше у меня шансов, что я все-таки выиграю. -- Защита приглашает свидетельницу миссис Калифано из Драйвелла. Бедная миссис Калифано казалась еще более испуганной, чем я ее помнил. Если бы здесь только была ее сестра со своей тонкой сигарой во рту... Маленькое морщинистое личико с упрямо поднятым подбородком. Бесстрашные, выцветшие старушечьи глаза. Воплощение вызова годам, судьбе и людям. Я почувствовал, как к сердцу поднялась теплая волна. Если б я только мог еще раз увидеть ее. Подрагивая, как больной, испуганный щенок, миссис Калифано никак не могла сообразить, куда ее просят подойти. Восьмидесятилетний щенок. Бедная Кэролин, как ей, должно быть, неуютно в мире регистрационных автоматов и судейских машин... -- Не волнуйтесь, миссис Калифано, не торопитесь, -- как можно мягче сказал я. -- Регистрационная машина -- это вот эта штука перед вами, с освещенным стеклом. Кэролин, должно быть, наконец сообразила, что сестры рядом нет, что нужно делать все самой, что я -- это тот человек, которого она вывела ночью из Драйвелла, и успокоилась, сразу. Она приложила руку к определителю регистрационной машины, назвала свое имя, сообщила, что она -- домашняя хозяйка. -- Миссис Калифано, расскажите, пожалуйста, суду, что произошло в тот вечер, когда ваша сестра стреляла в сержанта... Шум, взмах судейского молотка. Публика уже разогрета, как на футбольном матче. Неужели они не слышали об этом? Нет, наверное, дело не в этом. Просто людей в зале поразило несоответствие между возрастом и беспомощностью миссис Калифано и тем, что ее сестра стреляла в полицейского. Если бы ОНИ только видели миссис Нильсен в своем кресле, с клетчатым пледом на острых коленях... Миссис Нильсен. Если бы неона, меня давно не было бы в живых. Сержант Лепски учел бы опыт своего начальника. Два раза такие вещи не случаются. Это было бы как раз чудо, в которое мы не верим. -- Мистер Рондол... Он пришел к нам... Сестра сразу догадалась, что он скрывается от полиции, хотя он был в маске... Сестра слышала предупреждения полиции... По телевизору... -- Она повернулась ко мне. -- Но вы не отпирались... Вы сказали, что прячетесь от полиции... Ну... а потом пришел полицейский. Этот молодой... Он вошел без стука даже... тайно... Он сказал, что арестует мистера Рондола, а сестра... -- Миссис Калифано вдруг заплакала, -- а сестра... выстрелила в него, и он упал. -- Успокойтесь, миссис Калифано. Что было дальше? Мы-то с вами знаем, но суд не знает. -- Сестра сказала, чтобы я вывела вас из Драйвелла через рощу. Мы вышли с вами. Я отвела вас к шоссе, за тем местом, где была полиция... вернулась за нашей машиной... Ну, поехала... посадила вас, и мы поехали в Шервуд. -- Скажите, миссис Калифано, когда вы первый раз вышли со мной из дома вашей сестры, когда вы возвращались за машиной, видели ли вы около дома каких-нибудь полицейских или полицейскую машину? - Нет, не видела. -- Благодарю вас, миссис Калифано. -- Я повернулся к прокурору. -- Мистер Магнусон, ваша очередь. -- Миссис Калифано, вы сами видели, кто стрелял в сержанта Лепски? -- спросил Магнусон. Особой уверенности, что он выиграет что-нибудь от допроса старушки, у него, мне показалось, не было, но он все-таки решил попробовать. -- А как же... Я уже говорила в Джолле... Меня спрашивали. Я видела своими глазами, как сестра выстрелила в полицейского... Она очень вспыльчивая, но... -- А мистер Рондол не давал ей знак стрелять? -- Да нет, что вы... Бедная Кэролин только начала входить в роль, освоилась с новой обстановкой, как Магнусон уже прекратил допрос. Как я и предполагал, он понял, что ничего не получит от старухи. Я снова пригласил к свидетельскому пульту капитана Мэннинга. -- Скажите, капитан, если полицейский имеет основания предполагать, что в доме скрывается опасный преступник, убийца, бежавший уже после ареста, как он должен взять его? -- Не понимаю вашего вопроса. -- Поясню свою мысль. Должен ли полицейский, который направляется в этот дом, чтобы произвести арест вооруженного преступника, поставить людей на улице, особенно ночью и особенно когда дом стоит на отшибе? Капитан молчал. -- Я жду, капитан Мэннинг. -- Да, в таком случае нужно было окружить дом. Но сержант Лепски мог не знать, что вы скрываетесь у этих женщин. Он мог просто проверять все дома подряд. В таком случае он мог бы пойти один, тем более что людей не хватало. В Драйвелле более пятисот домов... -- Я ожидал этого утверждения, капитан. Я вызвал свидетелей -- соседей миссис Нильсен слева и напротив. Оба показали, что никто из полиции в тот вечер к ним не заходил. -- Нет, капитан Мэннинг, нет, уважаемый суд, -- сказал я, -- сержант Лепски пришел один в дом миссис Нильсен не потому, что подряд проверял дома. Дом миссис Нильсен полиция посетила накануне. А в этот вечер сержант Лепски пришел не для проверки. Он был хорошим полицейским и каким-то образом получил сведения, где я прятался. Он был бесстрашным человеком и не очень считался с законами. Он рассчитывал на внезапность. Он проник в дом без стука. Он бы и арестовал меня, если б не миссис Нильсен. Что делать, в восемьдесят один год люди смотрят на некоторые вещи иначе, чем другие. Но дело не в этом. Сержант Лепски мог бы найти людей, чтобы окружить дом миссис Нильсен. Он шел один, потому что ему не нужны были свидетели. Ему не нужны были свидетели убийства арестованного при все той же попытке к бегству. Шум в зале. Я ни разу не видел, чтобы у Магнусона так перекосилась физиономия. Еще мгновение -- и он начнет свистеть и улюлюкать. Но юриспруденция одержала верх. -- Ваша честь! -- крикнул он. -- У обвиняемого мания преследования! Типичная паранойя. Весь мир охотится за Язоном Рондолом! Бедный Магнусон, он даже не предполагал, как он близок к истине. -- Обвинение, -- поднял голос судья-контролер, -- воздерживайтесь от оскорблений, не превращайте суд в рынок. Был ночной клуб, теперь рынок. Что еще придумает старый Роджер Ивама? -- Позвольте мне закончить, ваша честь, -- сказал я. -- Я хочу обратить внимание суда на одну характерную деталь: сотрудники джоллской полиции почему-то упорно стремились к свиданию со мной тет-а-тет. -- Чистая спекуляция! -- выкрикнул Магнусон. - Я надеюсь показать суду, что это не спекуляция, -- сказал я. Ивама объявил о закрытии заседания. Глава 3 Перед началом утреннего заседания меня пригласил и свою комнату секретарь-контролер. Мою просьбу Гизеле передали еще накануне, сказал он, но она только что была у него. Конверт, о котором шла речь, пропал. Она прекрасно помнит этот конверт, он все время был на месте, а когда она заехала за ним утром в контору, он исчез. -- Как ей сообщили о моей просьбе? -- механически спросил я. -- По телефону. По телефону... По телефону... Идиоты. Конечно же, телефон моей конторы прослушивался. Они узнали о моей просьбе и выкрали конверт. Они могут не знать, что там за ключи, но ключи у них. Они своего добились. В самом конце, но добились. То, что не удалось ни Мэннингу, ни Лепски, удалось какому-нибудь уголовнику с отмычкой, которого они послали ночью в мою контору. Все так просто. Оказывается, не нужно было за ' мной охотиться, не нужно было мне бежать, не нужно было, чтобы миссис Нильсен выхватывала из-под пледа свой игрушечный пистолетик и всаживала настоящую пулю в настоящего сержанта Лепски. Не нужно было ничего. Профессор Ламонт рассчитал все точно. Мои конвоиры вывели меня из комнаты секретаря-контролера и повели в зал. Я не помню, шел ли я сам или они волокли меня. Завод кончился, пружина раскрутилась. Я сделал все, что мог. Наверное, больше, чем мог. Что ж, машины признают меня виновным, сомневаться не приходилось. Последней и главной моей надеждой были ключи. Ключи в конверте, который отправила Одри. Ключи от сейфов, куда она положила пленки с голосами Кендрю и Ивамы. Главный мой козырь. Подушечки с пальцами Кополлы. Козырные карты. Тузы. Я едва отдавал себе отчет, где я. Мне пришлось сделать усилие, чтобы сфокусировать глаза. Оказывается, мы уже были в зале суда и Магнусон раскладывал свои бумаги, готовился к заключительному выступлению. Как, оказывается, все просто. Зачем-то кто-то пытался открыть мою камеру, зачем-то кто-то пытался украсть у Айвэна Бермана рыболовные крючки, зачем-то он в больнице. Все оказалось так просто. Так банально. Я почувствовал глубочайшую усталость. Скоро нужно будет выбирать. Смерть или полная переделка. Потом, потом, сейчас я не мог решить ничего. Откуда-то издалека доносился голос. Ах да, это же Магнусон. -- ...Он похищает крупную сумму денег у профессора Ламонта, с которым познакомился, готовя материал для защиты своего клиента... Кто похищает крупную сумму денег? Ах да, это же я. Как это солидно звучит: "Похищает крупную сумму денег!" Я начинаю испытывать к себе даже некоторое . уважение. Крупная сумма денег! И похищает ее. Не крадет, а похищает. -- ...Останавливает машину на ночной дороге. Мы никогда не узнаем, что он сказал несчастному коммивояжеру, который, наверное, торопился в гостиницу, по тот согласился подвезти его. Он не знал, кого он сажает. Он не знал, что истекают последние минуты его жизни. Он не знал, что Рондол уже сжимает в руке пистолет, из которого он через несколько минут выстрелит пожилому человеку в спину. В спину... Боже мой, какой же он негодяй, этот Рондол, пронеслось у меня в голове. Но ведь Рондол -- это я. Ах да, я. Я покрутил головой. В ней тяжело плеснулись мои жидкие мозги. Реальность наплывала на меня обрывками фраз Магнусона, тяжелым, свинцовым отчаянием, мягким, ватным бессилием. Мозг мой, мой бедный мозг мог противопоставить этой реальности лишь одну картину. Прозрачный, схваченный легким инеем саркофаг. И в нем я. Что такое я? Почему я придаю такое большое значение этой, в сущности, банальнейшей комбинации атомов, которая называется Язон Рондол? -- ...Но что-то испугало его. Он выбрасывает еще теплым труп на шоссе и через минуту бросает и машину. Он бежит... Ну хорошо, рассыплется эта комбинация атомов, возникнет другая, как меняются узоры из цветных стекляшек при повороте детского калейдоскопа. Исчезнет Язон Рондол, появится другой. Мир не остановится. Калейдоскоп никогда не останавливается. Придет время -- исчезнет и Магнусон, который так старается сейчас убедить всех, что Рондол -- убийца и вор. И судья, и все сидящие в зале. Все исчезнут, растают с новым поворотом калейдоскопа. Боже, сколько комбинаций маленьких цветных стекляшек, которые называются жизнью. -- ...Он мечется по лесу. Его охватывает ужас. Он не может найти себе место в ночном лесу. За каждым деревом ему чудится... Нет, Магнусон, он уже не мечется. Вы можете теперь не тратить красноречие. Старое доброе судебное красноречие. Оно ведь только для публики, телевидения и газет. Электронным потрохам судейских машин наплевать, скажете вы "он мечется по ночному лесу" или "его местопребывание с такого-то по такой-то час точно не установлено". Все это словоговорение им давно уже не нужно. Они давно уже знают, что коммивояжера ухлопал Рондол, он же "похитил крупную сумму денег", он же напал на блюстителя закона и бежал. Боже, как же, должно быть, им скучно, бедным судейским машинам. Говорят, что у . них нет эмоций и что потому-то они выживают из судов судей. Что-то я не очень-то верю, чтобы такие умные машины могли долго оставаться равнодушными. Ведь каждый день перед ними проходит бесконечный парад человеческих пороков. Разве могут остаться даже транзисторы равнодушными к этим сомкнутым рядам лжи, оркестру жадности, колоннам корысти, коварства и предательства? -- ...И вот, загнанный и потерянный, он снова выходит на дорогу... Какая логика, какая поэзия! Какой сплав ума и чувства! И все для того, чтобы разделаться с одним Язоном Рондолом. Все для того, чтобы бело-розовый профессор Ламонт по-прежнему мог потирать свои чистенькие лапки и писать новые сценарии. С новыми участниками, за новые гонорары. Все правильно. Чудес действительно не бывает. Выживают сильнейшие. Маленький адвокатик вообразил себя Ричардом Львиное Сердце и отправился освобождать гроб господень. Лбом об стенку. Об стенку, воздвигнутую профессором Ламонтом, его покровителями и заказчиками. Адвокатишко против системы. Отработанной, отшлифованной системы... -- ...Капитан Мэннинг. сажает его в свою машину. Рядом с собой. Он отсылает даже своего помощника. Он хочет остаться с преступником с глазу на глаз. Он мучительно хочет понять, что -заставило адвоката, интеллигентного человека, в одну ночь разрушить всю свою жизнь, стать на путь преступления. Он полицейский, но он человек в первую очередь. Он хочет понять... И я хочу понять. И не могу. Почему зло настолько сильнее добра, а ложь -- правды? Почему в их вечном состязании почти всегда финишной ленточки раньше касаются пороки, чем добродетели? Может быть, так и надо? Не может же природа ошибаться столько тысячелетий подряд? -- ...Воспользовавшись доверчивостью капитана, наносит ему зверский удар в лицо, последствия которого мы все видели вчера... Бедный, бедный капитан Мэннинг, чистая, доверчивая душа. Он так верил, что адвокат выйдет из машины и подставит себя под колеса, под выстрел, а тот его обманул. Подло, позорно обманул. Трагедия преданной доверчивости. Для чего все это проносится сквозь мой и без того уставший мозг? Для чего все эти жалкие поплавки слов? Я устал, устал, я хочу покоя. Я вспомнил вдруг измененного, с которым столкнулся как-то на улице. Он шел осторожно, чуть бочком, как ходит большинство измененных. Не шел, а скользил. Он был довольно высокого роста, но -- странное дело!. -- он казался маленьким. Глаза его были опущены... Как говорили когда-то? Ага, глаза его были опущены долу. На губах -- слабая улыбка. Улыбка просительная и прощающая. Он скользил по шумной улице, а я шел за ним, завороженный его отрешенностью. Измененные не носят особой одежды, на них нет никаких особых знаков. Но их узнаешь сразу. Они -- как золото. Они не вступают в реакцию с окружающей их толпой. Измененный, за которым я долго шел по улице, словно предчувствовал, что и я столкнусь с выбором. Он взглянул на меня одновременно испуганно и с жалостью. Он скользил бочком по людной улице и был один. Он шел сквозь жадность, суету и не касался их. Тихая тень на бурлящем рынке. Я помню, как у меня тогда сжалось сердце. За него ли, за себя? -- ...Пробрался в мирную обитель двух сестер, пожилых женщин, принеся с собой насилие и трагедию. Заставить женщину восьмидесяти одного года поднять руку на блюстителя закона -- это... А может быть, и я смогу так же идти сквозь смрадный шум человеческой ярмарки чистым и отрешенным? Может быть, когда через день дело дойдет до большого выбора, я возьму ручку и жирно перечеркну слова "смертная казнь"? Может быть, тогда я сумею отдохнуть от этой суеты? Не было сил, не хотелось больше бороться. Отпусти руки, расслабь мышцы, отдохни. Они все верили, измененные. Почему-то они все приходили к богу. Они находили его, и он принимал их. Почему? Может быть, потому, что жизнь чувственная, энергичная, полная борьбы, пугала их? Потому что они становились кроткими? А разве кротость -- не шаг к богу? И эта улыбка, что всегда у них на губах... Слабая, притушенная. Извиняющаяся и извиняющая. Может быть, они действительно лучше нас? Может быть, спасение лежит в них? Может быть, не случайно у нас постоянно растет преступность? Может быть, это часть плана, намеченного природой пли богом? Мне было бесконечно грустно. Но не так, как тогда, во дворе у Ламонта, под холодным темным октябрьским небом, когда Одри провела рукой по моей щеке. Та грусть была светла. И в ее боли была сладость. Теперь мне было грустно не так. Тяжелее. Темнее. Безнадежнее. Безвозвратнее. Язон, Язон, где годы твоей жизни? Куда они провалились? -- ...надеясь ввести в заблуждение суд. Да, формально он сам отдал себя в руки полиции, но позволительно спросить: а что еще оставалось ему делать, когда он чувствовал сжимающуюся вокруг себя сеть правосудия? Мне лет шесть. А может быть, семь, Я стою с отцом у витрины часового магазина. В витрине, на черном бархате большие бронзовые часы. Рядом с циферблатом маленькие ворота. Если присмотреться -- видны даже желтые шляпки гвоздиков. Каждые четверть часа ворота открываются, из них выходит рыцарь и поднимает меч. И когда он поднимает меч, звенят колокольчики. Серебряно, тоненько. Так тоненько, что их можно услышать сквозь стекло витрины лишь тогда, когда вокруг нет машин и мало людей. Рыцарь взмахнул мечом и исчез. Мне грустно. Я не слышал колокольчиков. Отец тянет меня за руку. Я не хочу уходить от рыцаря. Мне почему-то грустно. Я плачу. Отец понимает. Он всегда понимал меня. Он не говорит ни слова. Мы ждем. Долгих, бесконечных пятнадцать минут. Мы стоим тихо и ждем. И снова выходит рыцарь и равнодушно поднимает меч угловатыми движениями заводного человечка. И мы с отцом слышим колокольчики. А может быть, и не слышим, но уверяем друг друга, что слышим. Что, впрочем, одно и то же. Почему я вдруг вспомнил эти часы? Потому что Магнусон напоминает мне заводного человечка? Нет. Или потому, что вижу сейчас в измененных то, что хочу видеть? Кто знает... Анатоль Магнусон, помощник окружного прокурора, который скоро, надо думать, станет окружным прокурором, обвинитель на процессе своего старого знакомого Язона Рондола, Анатоль Магнусон заканчивает свое блестящее выступление. Я встаю и прошу перенести мое последнее слово на следующий день. Я прошу секретаря-контролера пригласить мисс Одри Ламонт. А вдруг произойдет чудо и я услышу серебряные колокольчики? И вот я снова в комнатке секретаря-контролера. Позади меня мои конвоиры. Впереди -- секретарь-контролер, И Одри. Наверное, она больна. Совсем больна. Под странно неподвижными, напряженными глазами тени. Темные, синие тени, Теперь я точно знаю, что она больна. Совсем больна. Я смотрю на нее. Она на меня. Вдруг она медленно поднимает руку -- какое у нее тонкое запястье! -- и подносит ее к моему лицу. Один из конвоиров делает шаг в сторону и смотрит,- что она делает. А она только стирает мне со щек влажные дорожки. Только и всего. Если я не проглочу этот чертов комок в горле, он задушит меня. -- Одри... -- говорю я. -- Да? -- Я ни в чем не виноват... -- Я не знаю, Язон.., -- Одри... -- Да? -- У меня к тебе большая просьба... Она молчит и смотрит на меня. -- Но я тебя должен предупредить, если ты выполнишь ее, ты повредишь своему отцу. Мы молчим. Долго молчим. У одного из конвоиров что-то булькает и переливается в животе. А может быть, это булькают и переливаются мои мысли. -- Да, Язон? -- каким-то плоским, безжизненным голосом говорит Одри. Голосом, по которому проехал асфальтовый каток и выдавил из него все чувства. -- Ты помнишь два пакета, которые я передал тебе? -- Да. -- Ты выполнила мою просьбу, я знаю. -- Да, я положила ключи от сейфов в конверт и отправила в твою контору. -- Ключей нет, Одри. Их украли. От этого зависит моя жизнь. Можешь ты вспомнить, куда ты положила пакеты? -- Да. Как ты просил. В Местакский банк и в Первый городской банк. -- Ты не можешь вспомнить номера? Номера абонированных сейфов? -- Не знаю, Язон. -- Вспомни. Сосредоточься. Вспомни. Вот ты входишь...вспомни. Она вспоминает. По-детски. Подняв глаза. Шевеля губами. Наверное, она так отвечала у доски. Наверное, она плохо училась. -- В Местакском банке... -- Вспомни, Одри. Она вспоминает. -- Второй ряд снизу. Крайний справа. Да, точно, крайний справа. -- А номер? -- Нет, не помню. Но я помню номер в Первом городском. Кажется, помню. Потому что я подумала -- это мое любимое число. А мое любимое число -- двадцать два. -- Одри... Она уходит. Я вижу, как она уходит, и не могу ее остановить. Есть ведь, есть такое слово, которое остановит ее. Не может не быть такого слова. Но я его не знаю. И она уходит. Я медленно поднимаюсь со своего места и оглядываю зал. Неспешно, спокойно. Это моя аудитория. Их я должен взять за шиворот и потрясти так, чтобы они проснулись. Мое последнее слово. Магнусон посматривает на публику со скучающим видом человека, попавшего на детский вечер. У судьи-контролера отсутствующее выражение лица человека, привыкшего спать с открытыми глазами. -- Ваша честь, -- говорю я, обращаясь к судье-контролеру, -- я прошу разрешения воспользоваться магнитофоном. -- У вас последнее слово, и я не совсем понимаю... -- Ваша честь, магнитофон абсолютно необходим для моего последнего слова. -- Хорошо, -- кивает Ивама. Ко мне пододвигают магнитофон. Я ставлю пленку и поворачиваю ручку громкости до отказа. Интересно, как там моя аудитория? Ага, я их, кажется, заинтересовал. Во время последнего слова обвиняемые не пользуются магнитофоном. Они отрицают свою вину или просят о снисхождении машину с транзисторными эмоциями. Я нажимаю на клавишу. В притихшем зале отчетливо звучит голос судьи-контролера Роджера Ивамы. Немолодой, характерный голос. Голос, которым он только что разговаривал со мной. -- Я заявляю, -- говорит судья, -- что Язон Рондол ни в чем не виноват, никаких преступлений не совершал и, по моему глубокому убеждению, должен быть немедленно освобожден. Все. Я нажимаю на клавишу остановки пленки. Теперь можно снова осмотреть мою аудиторию. У Роджера Ивамы отвисла нижняя челюсть. Если ее не поддержать, она может упасть на пол. А жалко, у него, надо думать, не так много нижних челюстей. Мой друг Магнусон моргает так часто и быстро, словно стреляет из пулемета. Никогда не думал, что человек может моргать с такой скоростью. Секретарь-контролер мотает головой. Бедняга боится, что заснул, и пытается проснуться. У ребят из газет на лицах выражение радостного изумления, которое бывает у зевак, когда они видят на мостовой сбитого машиной человека. Ну что ж, как будто я выдержал достаточно эффектную паузу. -- Ваша честь, -- говорю я, -- вы не ошиблись. И никто в зале не ошибся. Вы действительно слышали голос судьи-контролера Роджера Ивамы. Он произнес слова, которые мистер Ивама никогда не произносил. Это звучит как парадокс, но, поверьте мне, я не собираюсь развлекать суд парадоксами. Но прежде чем объяснить вам смысл моего утверждения, позвольте мне еще раз воспользоваться магнитофоном. Я ставлю вторую пленку, на этот раз с голосом начальника полиции Шервуда Нейла Кендрю. Он говорит: -- Язон Рондол -- достойнейший человек. Безусловно, он ни в чем не виновен. -- Надеюсь, -- говорю я, -- многие из присутствующих знают голос нашего уважаемого начальника полиции мистера Кендрю и могут подтвердить, что это его голос. Но так же, как и мистер Ивама, мистер Кендрю этих слов не произносил. И, наконец, прежде чем я перейду к объяснениям, я прошу у судьи-контролера разрешения воспользоваться регистрационной машиной. Судья только кивает. Слава богу, он не потерял нижнюю челюсть и сейчас даже ухитрился облизнуть пересохшие губы. Я быстро надеваю на три пальца правой руки три резиновые подушечки с факсимиле пальцев Джона Кополлы. Я делаю это так, чтобы никто не видел. Я подхожу к регистрационной машине и прижимаю три подушечки к стеклу определителя. Обычно табло зажигается через две-три секунды. Я считаю. Раз, два, три, четыре, пять -- неужели осечка? Шесть. Табло вспыхивает. Джон Кополла и его регистрационный номер. Мне хочется раскланяться и достать на "бис" из цилиндра пару кроликов. Но я пока обвиняемый. Убийца. В зале слышен легкий хруст. Это, наверное, похрустывают шейные позвонки тех, кто пытается получше рассмотреть табло регистрационной машины. Я замечаю двоих людей, которые быстро встают и направляются к выходу. Ага, осы почувствовали опасность. Я -- хозяин аудитории. Я могу делать с ней все, что мне заблагорассудится. Я хочу, чтобы они слушали меня. Это будет одно из самых длинных последних слов, которые я когда-либо слышал. И произносил. Я рассказываю о Лансе Гереро, о моих поисках, о Джонасе, о том, как я очутился на вилле "Одри", о профессоре Ламонте, о его синтезаторе, о сценарии, приготовленном для Джона Кополлы, о двух пленках, которые я изготовил на машине профессора, о побеге, о попытках расправиться со мной, потому что я слишком много знаю. Я не рассказываю только об Одри. То, что я бы хотел сказать о ней. не касается никого на свете. Кроме нее и меня. Но я ее не увижу. Никогда. И вот наконец мелодичное позвякивание судейских жюри. "Не виновен, не виновен, не виновен". Просыпается большая судейская машина, моргает своим табло и пишет на нем: "Не виновен, подлежит немедленному освобождению". Кто-то хлопает меня по плечу, жалко улыбается Анатоль Магнусон. Ну что ж, он еще молод и может подождать, пока его сделают окружным прокурором. Молодые гиены и шакалы обеих шервудских газет расстреливают меня блицами -- суд окончен, и плевать они теперь хотели на запреты старого Ивамы. Тим что-то хочет сказать мне, но я ничего не слышу в гомоне голосов. Мелькнуло лицо Гизелы. Она так и не успела сделать себе косметику и похожа на поросеночка. Машет мне рукой человек-гора Херб Розен. А я не могу выйти из зала суда. У меня дрожат ноги и нет сил. Чудовищная истома наваливается на меня. Я сижу посреди этого шума и гама, одинокий в толпе, и во мне нет ни радости, ни торжества победителя. И не только потому, что я устал. Потому что среди всех этих людей нет Одри. И Айвэна Бермана. И я знаю, что сейчас заставлю себя встать, потому что я должен быть в больнице. Я встаю и выхожу из зала суда. Без конвоиров, Под конвоем толпы. Глава 4 Врач был молод. Он был туго накачан здоровьем и оптимизмом. Он косился на каждое окно, мимо которого мы проходили. За окнами был ноябрьский вечер, и он ловил в темных стеклах свое отражение. -- Сердце работает нормально, с этой стороны опасности нет, -- сказал он мне, -- но мистер Берман до сих пор не пришел в сознание. Понимаете, при ранах в голову никогда нельзя быть на сто процентов уверенным, что все функции головного мозга полностью восстановятся. Тем более после пыток, которым он подвергся. -- Пыток? До чего же простое слово, и как трудно укладывается оно в сознании. Особенно когда думаешь об Айвэне Бермане, Сердце у меня сжалось. -- Да, мистер Рондол. Они прижигали ему чем-то лоб. Очевидно, сигаретой или сигарой. Вгоняли лезвие ножа под ногти. -- Простите, доктор, -- сказал я, повернулся к окну и закрыл глаза. Я не хотел, чтобы он видел мое лицо. Я сам не хотел видеть свое лицо. Для чего пытают человека, кроме, разумеется, удовольствия, испытываемого пытающим? Чтобы что-то узнать. То, что не хотят говорить. Айвэн Берман не хотел чего-то говорить. И не сказал. В темноте вспыхнула молния, и я все понял. Сразу, мгновенно. Он сделал так, что они не могли открыть дверь моей камеры. Поэтому напрасно крутили диск замка, поэтому в конце концов визжала в коридоре дрель. Поэтому тихому Айвэну жгли лоб и вгоняли сталь под ногти. И он ничего не сказал. Добрый, робкий Айвэн ничего не сказал. Чудеса бывают. Надо только верить в них. Как, как мог он найти в себе силы? Чем я заслужил, чтобы из-за меня так страдал другой человек? Я ощутил острое жжение во лбу и вздрогнул. Я прислонил голову к прохладному, слегка запотевшему стеклу окна. -- Пойдемте, -- голос молодого доктора, любящего смотреть на свое отражение в окнах, был мягок. -- Пойдемте. Я хотел вздохнуть поглубже, но вздох получился прерывистым. Бедный, тихий Айвэн. Мы вошли в палату. Боже, какой он, оказывается, старый. Я никогда но замечал раньше его возраста. Конечно, я видел, как серебрились его виски, как по лицу разбежались трещинки морщин. Но он был... Айвэном. Я вообще не представлял его молодым. Он и родился, наверное, с седыми висками и морщинками вокруг глаз. И с удочкой в руках. Голова и лоб у него были туго запеленаты в бинты. Он лежал на спине, с закрытыми глазами, и кончик носа у него вытянулся и заострился. -- Можно мне посидеть около него? -- спросил я. -- Да, конечно. Я сел около кровати. Мне вдруг показалось, что он уже умер. Мне захотелось кричать. Нет, грудь под одеялом тихонько поднималась и опадала. Я прикоснулся ладонью к его руке, лежавшей на одеяле. -- Айвэн, -- тихо сказал я, -- ты меня слышишь? Я знаю, тебе тяжело мне ответить, но ты меня слышишь. Спасибо тебе, Айвэн. Я не заслужил того, что ты для меня сделал. Как мне хотелось, чтобы он вдруг пробормотал: -- Тише, Язон, ты распугаешь всю рыбу своей болтовней. -- И добавил спокойно, как обычно: -- Много говорить -- мало говорить. Но мой друг ничего не сказал. Я ждал каждого следующего подъема одеяла. А вдруг я не замечу, если он перестанет дышать? Я взял его руку в свою. Не больную, что лежала неподвижно в белом марлевом коконе, а здоровую. -- Айвэн, -- сказал я, -- скоро начнутся холода и наше озеро замерзнет. И когда лед станет достаточно прочным, мы поедем туда. И обязательно застрянем в снегу по дороге. И будем волочить на себе палаточки, и пешни, и стульчики. И чертыхаться. И проклинать все на свете. Но не очень всерьез, потому что это замечательно -- брести по снежной тропке к тихому, замерзшему озеру и проклинать все на свете. Я никогда не знал, что могу так говорить о рыбной ловле, о нашем озере, о рыбешках, трепыхающихся на льду, о холодном ветре, от которого горит лицо, о зимней тишине, непохожей на любую другую тишину, о темно-зеленом бархате далеких елей. Я не отпускал его руку и время от времени спрашивал: -- Ты слышишь меня, Айвэн? И когда я спросил его в десятый, о сотый или в тысячный раз, я вдруг почувствовал слабое, еле заметное, еле ощутимое движение его пальцев. Даже не движение, а намек на движение. Я не верил себе, не разрешал верить. -- Айвэн, если ты слышишь меня, не шевели сейчас рукой. Хорошо? Движения не было. Как мне хотелось сохранить веру в чудо еще на секундочку. Еще на одну. -- А теперь ответь мне. И тогда я буду знать, что ты, старый лентяй, просто ленишься поболтать со мной. И снова едва уловимое сокращение мышц и движение. Значит, мозг жив, пусть хоть искорка тлеет в нем, я ее раздую,выхожу, и старый Айвэн снова будет бормотать свои нелепые и мудрые присказки. Я ревел. Ревел бесстыже, по-детски. И не пытался остановиться. Плотину прорвало, и душа должна была облегчиться. Я сидел у его кровати всю ночь. Утром он открыл глаза. И подмигнул мне. А может быть, мне это показалось, потому что после бессонной ночи видишь не очень хорошо, особенно если смотреть сквозь слезы. Хотя за последнее время я уже начал привыкать к ним. -- Что у нас сегодня в смену? -- спросил у товарища старший психокорректор Первой шервудской тюрьмы Лоренс. -- Опять всю ночь крутиться, как в прошлый раз? -- Да нет, почти ничего. В полночь вышел срок у шестьдесят третьего номера. Сейчас посмотрим его карточку, что там у него. Ага, переделка. -- Ты уже начал подготовку? -- Да нет еще, смена только началась. -- Иди выкатывай саркофаг, а я подготовлю корректор. Давай управимся с ним побыстрей, поставим на размораживание, и я врежу тебе в шахматы пять партий подряд. -- Почему это все психокорректоры такие хвастуны? Оттого, что ли, что ковыряются в чужих мозгах? -- Все мозги в мире тебе не помогут. Они у тебя все равно не прижились бы, твой организм их отторгнет. -- Ах ты, головолом ничтожный! -- Иди, иди, мальчик, бог подаст. Они посмеялись, и младший дежурный, выполнявший, кроме помощи психокорректору, еще и функции палача, отключая ток в случае смертной казни, пошел к саркофагу Ланса Гереро. Гереро проснулся сразу, мгновенно, как он просыпался всегда. То сознание спало, то заработало, будто включенное рубильником. Последние воспоминания. Пустая комната. Каталка с белой простыней. Судья. Рондол. Карточка с двумя кружками. В одном слова "смертная казнь", в другом -- "полная переделка". Он жирно зачеркнул смертную казнь. Он не хотел умирать. Он потянулся, разминая замлевшее тело. Значит, он измененный? А может быть, Рондол добился удовлетворения апелляции? Так что же, он измененный или нет? Он понимал, что этот вопрос должен был быть невыносимым. Он должен был действовать. Вскочить. К двери. Распахнуть. Где люди? Почему он здесь? Один. Он понимал все это, но -- странное дело! -- вопрос, изменен он или нет, не очень беспокоил его. Интересно бы, конечно, узнать и узнать сейчас, но если он сейчас и не узнает, то узнает чуть позже, какая разница? Гереро вдруг подумал, что так же, наверное, не волновался бы, узнай, что изменен, Изменен, не изменен -- пустые слова, шелуха слов. Собственно говоря, он уже знал, что изменен, потому что раньше, до того, он бы реагировал не так. Он представил себе свое старое "я" и ощутил прилив легкого стыда, смешанного с брезгливостью. Так вспоминают свое поведение после пьяного похмелья. Да, конечно, он изменен. Он знал это еще и потому, что испытывал неосознанную боязнь чего-то, а раньше он не боялся ничего. И снова воспоминание о том, предыдущем Гереро, идущем напролом, как буйвол сквозь заросли, было неприятным. Чужим. Грубая сила. Животная сила. Налитые кровью глаза. Запах пота. Запах животного. Он вспомнил суд. Джин Уишняк. Почему они все хотели убедить его на суде, что он убил эту девушку? Он содрогнулся от глубочайшего отвращения. Слово "убил" вызывало судорожные сокращения желудка и пищевода. Не думать об этом. Никогда. Он глубоко вздохнул. Неопределенная боязнь не проходила. Но боязнь эта не была неприятна. В ней была своя сладость. Кто-то вошел в комнату. Гереро вздрогнул и сел на кровати, человек холодно посмотрел на него и вдруг крикнул: -- Чего сидишь, скотина? Встать! По телу Гереро прошла легкая судорога. Воспоминания о том, прежнем Гереро говорили, что мышцы уже должны были бы напрячься, бросив его на человека, который кричал на него. Но то были только воспоминания. Сейчас была боязнь, и даже воспоминание о насилии было невыносимым. Оно поднимало откуда-то от живота страшную тошноту. Он вскочил на ноги и умоляюще посмотрел на человека. Если бы он только так не кричал... так громко, так мучительно громко. -- Ты как стоишь, негодяй? Бороду отрастил, а стоять перед начальством не умеешь? Как он хочет, чтобы я стоял, подумал Гереро? Наверное, надо вытянуться. Как он кричит, как он страшно кричит. Зачем? Он же станет, как от него хотят. Человек подошел к Гереро, замахнулся. Гереро зажмурился и втянул голову в плечи. Для чего эта жестокость, эта невыносимая жестокость, крики? Разве нельзя жить тихо? Удара так и не последовало. Человек улыбнулся и сказал: -- Простите, мистер Гереро. Это была лишь проверка. По решению суда и согласно вашему выбору мы подвергли вас психокорректировке, называемой полной переделкой. По существующим правилам мы обязаны проверить ваши реакции. Все в порядке, мистер Гереро. Желаем вам счастья в новой жизни. Сейчас вам принесут вашу одежду. Нужно ли кому-нибудь сообщить, чтобы вас встретили? Ему не хотелось никого видеть. Может быть, Рондола? Он ведь хотел, чтобы Рондол узнал все. О Джин Уишняк, о процессе. Но все это было совсем не так важно, как он думал когда-то. -- Спасибо, мне хотелось бы побыть одному. Человек понимающе кивнул и вытащил сигарету. Так с ними всегда. Они никого не хотят видеть. Во всяком случае, вначале. Воспоминания о старой жизни мучительны, и они подсознательно избегают всего, что могло бы напомнить им о ней. -- Хорошо, мистер Гереро. Сейчас вам принесут ваши вещи. Вы оденетесь и сможете поехать домой. Вам нужна помощь или вы доберетесь сами? -- О, спасибо, спасибо, я доеду домой сам. Большое вам спасибо. Человек зевнул. Всю ночь, пока Гереро оттаивал, они резались в шахматы, и сейчас ему хотелось спать. Я опоздал. Я вспомнил о Гереро лишь утром, когда Айвэн Берман открыл глаза и посмотрел на меня. Не знаю почему, но именно в эту секунду я вспомнил, что накануне вечером истек срок апелляции. Ну что ж, в юриспруденции это называется форс мажор. Непреодолимая сила. Я сделал все, что мог. И не успел. Можно было, конечно, рвать на себе волосы, почему я не бросил Айвэна и не помчался составлять апелляцию. Наверное, даже нужно было рвать на себе волосы. Но не хотелось. Ничто и никто в мире не заставил бы меня вчера бросить Айвэна Бермана. Что бы ни говорили врачи, я знаю одно: если бы я не уговорил вчера Айвэна поехать со мной на наше озеро, он бы умер. Я уговорил его не умирать. Он уже совсем было собрался уйти, но я уговорил его. и он, вздыхая, остался. Он никогда никому ни в чем не мог отказать. Кроме тех, кто пытал его. Все это, конечно, фантазия. А может быть, и не совсем фантазия. Кто знает. Но так мне легче. Я позвонил в тюрьму. Мне сказали, что Гереро уже был дома. Я поехал к нему. Нужно было поставить точки над "i". Хватит с меня Ланса Гереро. Кроме того, нужно было возвратить ему чек. И посмотреть на него. Измененного Гереро. Следовало бы, наверное, стыдиться своего любопытства, но мне было на все наплевать. Никогда я не был так легкомысленно свободен, как сегодня. Я поехал в Элмсвилль. Боже, какое это счастье сидеть за рулем машины и ни о чем не думать1 Смотреть, как набегает на тебя лента шоссе и уносится назад. Электромотор тихо жужжит, завывает потревоженный скоростью машины воздух. Красный столбик спидометра поднялся до семидесяти миль. Пожалуй, хватит. Больше мне не хочется. После всего, что было, совсем не хочется перевернуться на такой скорости. Вот и знакомый поворот. Знакомый дом. А вон и Гереро, Внешне он совершенно не изменился. Нет, нет, изменился, конечно. Глаза, опущенные глаза. И весь облик. И идет он ко мне, как все измененные. Бочком, бочком. Скользит, как тень. -- Здравствуйте, мистер Гереро. -- Здравствуйте, мистер Рондол. Что сказать ему? С чего начать? Сказать: я очень сожалею? Нет, это было бы фальшиво и жестоко. Тогда просто о деле. -- Я привез вам чек, -- сказал я. -- Какой чек? -- Перед... Ну, вспомните, вы выписали мне второй чек на пять тысяч... -- Да, я помню. -- Я приехал, чтобы вернуть его. -- Спасибо, мистер Рондол, вы так любезны... Но я не могу принять его. -- Но почему же? Поэтому-то измененные не могут заниматься бизнесом, подумал я. Человек, который отказывается от пяти тысяч НД, не может быть бизнесменом. Да, но и я... Увы, и я не могу быть деловым человеком. -- Я уже просмотрел газеты. Я знаю, что вы сделали. Я знаю теперь, что знал всегда: я не убил эту несчастную девушку. Он дернулся, скорчился, словно его пырнули в живот ножом. -- Но я опоздал, -- пробормотал я. -- Нет, -- коротко сказал Гереро. -- Нет, мистер Рондол, вы не опоздали. Я не жалею, что стал измененным... Я должен быть только благодарным вам за это. Боже правый! Я знал измененных, мне приходилось видеть их, но первый раз в жизни я разговариваю с измененным вот так. -- Я не представлял... Как мне разговаривать с ним? Я пытался говорить с ним, как разговаривают с тяжелобольным, но он не хотел этого. -- Я рад, что стал измененным. Поэтому не жалейте меня. -- Да, но... -- Я не могу вам внятно объяснить свои чувства. Прошло слишком мало времени. Но когда я проснулся, в комнату вошел человек. Он кричал на меня, топал ногами, оскорблял. -- И вы... -- А я, я... помнил, что бы я сделал раньше. Но меня выворачивает наизнанку при одном лишь воспоминании о том, каким я был. Я боялся этого человека. Нет, не боялся, это не то слово. Боязнь, страх -- неприятные, тяжелые чувства, а мне не было ни неприятно, ни тяжело. Мне не страшно было, когда он замахнулся на меня. Мне были только отвратительны крик,угрозы, насилие. -- И вы... ничего не сделали этому человеку? Я знал, знал измененных, но Гереро... Я все еще видел перед собой прежнего Ланса Гереро. -- Нет, -- слабо улыбнулся он, и улыбка была преисполнена торжествующей кротости, -- я сделал так, как он приказал. Это была проверка. Как я реагирую после... этого. Он сделал так, как ему приказали. А Айвэн Берман не сделал того, что ему приказали. Хотя ему жгли живое мясо и загоняли металл под ногти. -- Понимаете, пока мне немножко одиноко, не буду скрывать от вас, но у меня такое ощущение, будто сейчас я смогу лучше понять какие-то вещи. Бога, например. Я никогда не мог понять смысла религии. Она казалась мне... ненужной... Как еда после сытного обеда... А сейчас... Heт, я еще не нашел бога, но мысль о нем уже не кажется смешной... Простите, что я так много говорю, но вы -- первый... кто... -- Что вы, что вы... Когда вы собираетесь поехать в свою фирму? -- Фирму? Ах да... Я не знаю... Я еще не думал, как я организую свою жизнь. Мне показалось, что я чувствую еле уловимый запах тлена. Может быть, он появляется, когда лежишь сорок дней в саркофаге. Даже свежезамороженный. А может быть, мне лишь почудился этот запах. Я все-таки оставил чек. Так мне было удобнее. Если уж быть эгоистом, так до конца. И вот я снова у себя в конторе. Все та же блондинка жадно смотрит на масло для загара. Увы, нам придется расстаться. Давно уже прошел сентябрь, и ее курортная нагота неуместна в хмуром свете ноябрьского утра. Кто меня ждет на следующем листке календаря? В конторе тихо. Гизелы еще нет, хотя ей давно пора прийти. Она опаздывает на целых четверть часа. А вот и звуки открываемого замка. Шаги. Двигает стул. Кладет сумку. Сейчас она достанет свою косметическую сумочку. Два щелчка, один за другим. Я их помнил и ждал, но все же вздрогнул. За это время я как-то отвык от щелканья замков ее сумки. Сейчас я встану, подойду к настенному календарю, перегну страницу и расстанусь с блондинкой. У меня нет причин жаловаться на тебя, хотя ты слишком уж любишь море и солнце, но пришло время расставаться. Я перегибаю большую глянцевую страницу. Брюнетка ведет под уздцы лошадь. Брюнетка смотрит на электромобиль, стоящий на дороге. Теми же голодными глазами, что ее сентябрьская предшественница смотрела на масло для загара. В этой рекламной конторе манекенщицам выдают, наверное, глаза напрокат. На что она будет смотреть в ноябре? Гизела открывает кому-то дверь. Сейчас она войдет и скажет мне, что напоминают об арендной плате за помещение. Но входит не она, а Одри. Она ни о чем не говорит, она просто молчит. Мы оба молчим и смотрим друг на друга. Наконец она пробует улыбнуться. Получается не очень удачно. Видно, она давно не практиковалась. Только бы она ничего не говорила. Я никогда в жизни так не боялся слов. Любое из них могло взорвать хрупкий остов острого, невероятного счастья. Когда живешь в воздушном замке, самое опасное -- слово. Я смотрю на нее и замечаю, что ее глаза не такие напряженные, как раньше. Они улыбаются, и я явственно слышу тоненький, поющий звук серебряных колокольчиков. Глава 5 Они не отставали от меня ни днем, ни ночью. Они поджидали меня в конторе, прятались в квартире, тенью шли за мной по улице, стояли за спиной, когда я разговаривал с Одри, и усаживались вместе со мной на больничную кровать Айвэна Бермана. Повыше -- Фрэнки. Пониже, с темными волосами, -- Фалькони. Мне не было спасения от них. И когда они были возле меня, я чувствовал запах горящего человеческого мяса и слышал крик Айвэна, когда они вгоняли лезвие перочинного ножа под его ногти. От них не было спасения. Они в конце концов добрались до меня. И я пошел к начальнику следственного отдела шервудской полиции Патрику Бракену. Приятелю Джона Кополлы. Мистер Бракен оказался немолодым человеком с жесткими чертами лица полицейского и холодными светлыми глазами. -- Мистер Бракен, ?-- сказал я. -- единственное, что я знаю о вас, -- вы друг Джона Кополлы. И кто-то хотел бы, что бы вы... Хозяин кабинета покачал головой и приложил палец к губам. Он открыл ящик стола, вытащил "сансуси", надел наушники сам и протянул мне. Осторожный человек мистер Бракен. Наверное, не без оснований. -- Спасибо, -- сказал он. -- Я давно хотел поблагодарить вас за все, что вы сделали для Кополлы и для меня. Они не останавливаются ни перед чем, чтобы только скомпрометировать меня. Даже засадить в тюрьму невинного человека, лишь бы только он был моим другом. -- Я так и думал, -- кивнул ч. -- Я сразу понял, что Кополла лишь орудие сведения с вами счетов. Но я никак не мог понять, почему ваши враги избрали такой сложный способ нападения... -- У меня есть кое-что против них. И они это знают. Они знают, что, если ухлопают меня, я буду опасен им даже в могиле. Может быть, даже опаснее, чем сейчас. Сейчас я скованпо рукам и ногам, а тогда ничто не помешает, чтобы кое-какие факты стали всеобщим достоянием... Об этом-то уж я позаботился заранее. Поэтому они пока что щадят меня, а у меня нет возможности нанести им удар. В политике это называется баланс сил. Или баланс страха. С Кополлой они придумали замечательно. Когда я прочел ваше выступление на суде, я просто... руками развел. Это ж надо придумать такое... -- Мистер Бракен, -- сказал я, -- мой друг Айвэн Берман запомнил имена людей, которые пытали его. Некий Фалькони и... -- Наверное, Фрэнки. Фрэнк Топол по кличке Банан. -- Фрэнки, верно. -- Они всегда работают вместе. -- Мистер Бракен, я нашел свидетеля. Человека, который видел, как они вели Бермана в его квартиру. Паренек из подземного гаража в доме Бермана. Чак Пополис. Начальник следственного отдела покачал головой. -- Хотя бы и два Чака... Бессмысленно. -- Но почему? Патрик Бракен посмотрел на меня с легкой брезгливостью. -- Потому что ни один свидетель не доживет до процесса, на котором судили бы человека Вольмута, -- Вольмута? Брезгливость на лице Бракена сменилась состраданием. -- Теперь я понимаю, как вам удалось сделать то, что вы сделали, -- усмехнулся он. -- Вы просто ничего не знаете. Вы новичок, впервые попавший на бега. А новички, первый раз приходящие на ипподром, выигрывают чаще завсегдатаев. И знаете почему? Потому что они ни черта не знают. Незнание -- тоже сила. Если бы вы знали, против кого подняли руку... -- Но я же, как вы видите, жив... -- О, люди Вольмута знают, когда нужно отступить и когда нужно выждать. Тем более что Ламонт, как вы знаете, исчез вместе со своим аппаратом. Так что их организация особенно даже и не пострадала. Я не хочу обидеть вас, мистер Рондол, но вы не можете разрушить организацию Вольмута и Майка Перуджино. -- Перуджино? -- Это хозяин Вольмута. -- Ничего себе организация... -- Это рак, Рондол, рак в стадии метастаз. Он пророс сквозь наше общество. -- Но должно же быть средство... -- Нет, Рондол... Средств нет. Мы не можем избавить наше общество от этого рака.Он -- его часть. Неразрывная часть. Мы можем только изменить общество. Полная переделка. И мы должны будем либо сделать это, либо... либо жить только законом джунглей. -- А кто же изменит наше общество? -- О, не все же хотят жить по закону джунглей... И поверьте, это будет действительно полная переделка... Но не через измененных... Что ж, наверное, он был прав. Но пока что меня ждали Фрэнки по кличке Банан и Фалькони. -- Значит, мистер Бракен, вы не можете помочь мне и добиться ареста Фрэнки и Фалькони? -- Нет. Пока нет. -- А если я... -- Это ваше личное дело, мистер Рондол. В конце концов каждый вправе выбирать себе конец. Один ждет его в кровати, другой прыгает с моста, третий собирается добиваться ареста двух джентльменов без определенных занятий. -- Вы меня не поняли. Вы убедили меня, что их не арестуют. У вас вообще большой дар убеждения, мистер Бракен. Вы не только убеждаете других, вы даже себя убедили, что ничего сделать нельзя. Это очень удобно, снимать ответственность с себя и навьючивать ее на исторические процессы... -- Мне, наверное, следовало бы выбросить вас из кабинета. -- Стоит ли? Оставьте это до полной переделки общества. Вы ведь терпеливый человек. А я не могу ждать. Не хочу ждать. Мне плевать на ваше правосудие! У меня в носу постоянно вонь от тлеющего человеческого мяса. Джунгли так джунгли. Можете вы хоть придумать способ... Подождите, Бракен... Что было бы, если бы Фрэнки и Фалькони вдруг узнали, что я собираюсь посетить гараж Чака и договориться с ним о его свидетельстве? -- Они постарались бы, чтобы вы никогда не договорились с ним. И даже не встретились. -- Хорошо. А как дать им об этом знать, чтобы не вызвать, у них подозрений? -- О, у них тут много друзей. Например, Херб Розен. -- Что? Херб Розен? Я стоял на маленькой качающейся льдинке, и она с хрустом крошилась и трескалась под ногами. Херб Розен. Человек-гора. Бракен прав. Я идиот. Я жив до сих пор только потому, что я идиот. -- Вас это удивляет? Не он один... -- Тем лучше. Ему и расскажите о Чаке. -- И вы думаете? -- Я ничего не думаю. Я знаю. Пойдите к нему, сделайте вид, что хотите посоветоваться, и скажите, что будете разговаривать с этим Чаком. Потом зайдете ко мне и скажете, когда у вас назначено свидание. Бракен подошел к сейфу, отпер его, достал пистолет и протянул его мне. -- В джунглях нужно оружие. Оно очень удобно. Без номера. Учтите, я вам его не давал. Желаю удачи. Новичкам везет. -- Везет еще и дуракам. -- Кто знает, где кончается мудрец и где начинается дурак... Ого, кажется, у Айвэна Бермана уже появились последователи. Херб Розен был счастлив видеть меня. Он весь лучился, он таял от восторга. Он потерял на моих глазах минимум фунтов пять веса, которые целиком перешли в энергию похлопывания меня по спине. Он целиком одобрил мой план встречи с Чаком, сказал, что нечего трястись перед бандитами, что с радостью поможет мне. Почему актеры всегда убедительнее, чем люди, не играющие никакой роли? Почему ложь всегда убедительнее правды? Искусство и ложь. Не родственны ли они? Я сижу в яме под своим старым, верным "тойсуном". Около меня маленький аппаратик "уоки-токи". Второй -- у Чака. А сам Чак в квартире Айвэна Бермана, из окон которой виден вход в подземный гараж. Да, проржавел мой "тойсун". Особенно передние крылья. Там, где корочка грязи отвалилась, видна язва ржавчины. Придется, видно, сменить крылья. Если я, конечно, останусь жить. Жить остаться можно. Уничтожить условное наклонение легче простого. Для этого надо только вылезти из ямы, сесть в машину, уехать отсюда и забыть о горящей сигаре, прижимаемой ко лбу Айвэна Бермана. Разве это трудно? Тем более что бороться в одиночку против Вольмута и Перуджино, как любезно объяснил мне накануне начальник следственного отдела полиции, бессмысленно. Но я не вылезаю. Бог свидетель, что виной тому не моя храбрость и не мое благородство. Просто эти двое, Фалькони и Фрэнки Банан, заставляют меня сделать то, что я собираюсь сделать. Они не оставили мне выбора, потому что я не могу жить, когда пахнет горящей человеческой плотью. Жужжит зуммер моего аппаратика, и я вздрагиваю, словно это по мне пропускают ток. Я нажимаю кнопку. Голос Чака испуган и возбужден. -- Идут, -- шепчет он. -- Они... Подарок мистера Бракена у меня в руке. Холодный, металлический подарок без номера. Я жду. Ждет каждая из миллиардов миллиардов моих клеток. Мои глаза уже привыкли к тусклому свету подземного гаража. Они же войдут прямо с улицы. Это одно из моих преимуществ. Второе заключается в том, что я стою в смотровой яме под машиной, а они будут идти вниз по крутому пандусу. Вверху в воротах распахивается дверь. Стрелять на таком расстоянии не стоит. Тем более вверх. Только спугнешь их. Сейчас они пойдут вниз, и, когда они будут в нескольких шагах от меня, я начну стрелять. И избавлюсь от вогнанного под ногти лезвия перочинного ножа. Но они не идут вниз по пандусу. Почему они стоят наверху? В тишине гулко колотится чье-то сердце. Наверное, мое. -- Эй, Чак! -- кричит один из двух. Они не новички. Ни на ипподроме, ни в джунглях. Они не хотят спускаться по крутому темному пандусу, пока не убедятся, что дичь здесь. Если бы Чак был внизу, он мог крикнуть им, чтобы они спускались. Но он в квартире Бермана. Может быть, ответить мне? А если они помнят его голос? Если они крикнут мне, чтобы я вылезал? И к тому же поздно. Они совещаются о чем-то вполголоса. Сколько я ни напрягаю слух, я ничего не слышу. Мешает грохот сердца. Только бы они его не услышали. Они начинают осторожно спускаться вниз. Старый друг Розен сделал свое дело. Они идут медленно, бесшумно. Как охотники. Как звери. Жители джунглей. Я поднимаю пистолет. И одновременно задеваю локтем "уоки-токи", который падает на бетонное дно ямы. Фалькони и Фрэнки отскакивают друг от друга. В их руках пистолеты. Они не понимают, что это за шум. -- Эй, Чак, это ты? -- кричит один. Судя по тому, что он ниже ростом, это, наверное, Фалькони. -- Иди сюда! Я не знаю, что делать. Может быть, стрелять? Или подождать, пока они подойдут поближе? А вдруг они уйдут? -- Никого как будто нет, -- бормочет Фрэнки. -- Но ведь что-то упало... Я осторожно поднимаю голову, чтобы лучше видеть их. Я знаю, что прямо над головой у меня мокрое ржавое брюхо "тойсуна". И все же ударяюсь головой. -- Кто там? Теперь выхода уже нет. Надо стрелять. Я смотрю на Фалькони, на мгновение затаиваю дыхание и плавно нажимаю на спусковой крючок. Чудовищный грохот выстрела. Он еще бьется под машиной, как один за другим звучат еще два выстрела. Что-то цокает о бетонный пол. Со злобным шипением выходит воздух из баллона. Наверное, я промахнулся. На пандусе не видно ни Фрэнки, ни Фалькони. Еще выстрел. Ах, вон один, за машиной. А второй? Наверное, он проскочил в коридор. И зайдет сейчас с другой стороны. Звучит зуммер упавшего "уоки-токи". Упал на бетонный пол и не разбился. Здорово их стали делать. Это Чак вызывает меня. Он беспокоится. Тот, что за машиной, наверное, не может понять, что это за звук. Он на мгновение высовывается, и я снова стреляю, И еще раз. И еще. Еще. Еще. Или он закричал, или мне послышалось. Я осторожно выглядываю, прижимаюсь лицом к мокрой, грязной резине баллона. Лежит. Кажется, я все-таки попал. Звуки шагов. Это второй. Вон он. Я поднимаю пистолет, нажимаю на спуск. Выстрела нет. У меня нет больше патронов. Мистер Бракен был прав. Новичкам везет только первый раз. А это уже не первый раз. Ну что ж, я сделал все, что мог. Сейчас он начнет стрелять. Он увидит, что я не отвечаю. Он заглянет в яму. Осторожно, конечно. И улыбнется мне перед тем, как всадить в меня пулю. Сверху вниз. Спасибо, Херб Розен. Бедная, бедная Одри... Если уж не везет, Выстрел. И крик: -- Мистер Рондол! Вылезайте быстрее! Что-то не так. Что это может значить? Я поднимаю голову. В десяти шагах от ямы лежит человек. Черноволосый. Фалькони. А над ним стоит еще кто-то. Кто знает мое имя. Кто это? -- Вылезайте же быстрее, вам говорят! Вы живы? -- Да, а... -- бормочу я. Я вылезаю. Может быть, это галлюцинация. Скорее всего галлюцинация. -- Да помогите же мне! -- порождение моей фантазии сердится. -- Берите его! Кого? Что? Чего он хочет от меня? -- Кто вы? -- Меня послал мистер Бракен. Помогите мне положить его в багажник моей машины. Да пошевеливайтесь, черт побери. Вот так. А где второй? Покорно, как автомат, как измененный, я иду за Фрэнки. Он смотрит на меня открытыми, мертвыми глазами. Я пытаюсь поднять его с пыльного бетона, но наступаю ему на ногу. И понимаю, что ему не больно. Зачем они мучили Айвэна Бермана? Почему не подумали, что сами могут превратиться в такие вот мешки с костями? Я поднес Фрэнки к открытому багажнику машины. И положил его рядом с Фалькони. Мертвое тело укладывать в багажник намного удобнее, чем живое. -- Зачем вы забираете их? -- спросил я. -- Мистер Бракен сказал, что, может быть, вы и правы. -- В чем? -- Он сказал, что вы знаете. Дайте и пистолет. Так будет лучше. Он захлопнул багажник, сел за руль. -- Откройте мне ворота. Я повиновался. Он не сказал больше ни слова, не посмотрел даже в мою сторону. Он приехал из гаража и исчез. Я начал закрывать ворота и увидел Чака. Он стоил в подъезде и смотрел на меня как на привидение. -- Они не пришли? -- пробормотал он. -- Нет. Мы пошли вниз. Я подошел к своему "тойсуну". Два баллона были спущены, на дверцах виднелись маленькие дырочки. Чак молча посмотрел на машину, потом на меня. -- Не пришли, -- сказал он. Умный мальчуган. Я очень устал. Запаха горящего мяса больше не было. Но не было и чувства торжества. Кто знает, может быть, Бракен все-таки прав... Я вытер лицо носовым платком, отряхнул куртку и пошел наверх. -- Не беспокойтесь, мистер Рондол, -- сказал Чак, -- сделаем вам машину лучше новой. О оптимизм пятнадцати лет! Я-то знал, что ржавчину уже не остановить. Нужна полная переделка. -- Спасибо, Чак, -- сказал я. -- До свидания, мистер Рондол. Я поднял воротник и вышел на улицу.