"  Если  я  не  забыл,  это  значит
по-латыни: "Капля точит камень не силой".
   - Еще, - жестко сказал Илья. - Только не повторяй вслух,  а  запиши  на
листке бумаги. И я запишу. Давай.
   Я написал: "Этого не  может  быть,  потому  что  этого  не  может  быть
никогда".
   Он взял листок и долго, мучительно долго читал то, что я написал. Потом
то, что написал он. Потом положил рядом оба листка.
   - Юрочка, как же  так?  Ты  можешь  ущипнуть  меня,  ударить,  укусить,
порезать, но не очень  сильно?  Как  же  так?  Этого  же  не  может  быть.
Понимаешь? Не может быть.  Нет  ни  одного  случая  четко  зафиксированной
передачи мыслей на расстояние. Ты это понимаешь?
   - Я это "понимаешь".
   - Так что же ты стоишь?
   - А что мне делать?
   - О боже, почему мой  друг  так  дементен?  Это  же...  это  же...  это
событие, значение которого не укладывается в сознании. Нет, Юрка, это  все
правда? Если я не сплю, в честь такого события я клянусь убрать  квартиру,
покрыть полы польским лаком и выучить наизусть  календарь.  Что  я  сейчас
подумал?
   - Что я стою, как кол, начисто лишенный фантазии.
   - С ума сойти! Я уж даже не знаю, как отметить... По рюмочке?
   - Нет, мой друг, - важно ответил я. - В отличие от некоторых я не  могу
относиться к своей голове  безответственно.  А  вдруг  алкоголь  разрушает
способность к телепатии?
   - Во имя науки, - жалобно сказал Илья.
   - Я тебе дам науку, алкаш! - строго сказал я. - К тому же я за рулем.
   - Ладно, бог с тобой. Я вот  сейчас  подумал...  Хотя  зачем  мне  тебе
говорить, раз ты и так читаешь мои мысли...
   - Разговаривать все-таки привычнее.
   - Знаешь, Юраня, пока ты особенно не распространяйся о чтении мыслей.
   - Почему?
   - Это все слишком серьезно. Не надо делать из этого цирк. Галя знает?
   - Да.
   - А кто еще?
   - Никто.
   - Возьми с нее слово, что она никому не скажет. Обещаешь?
   - Да.
   - А я тоже подумаю, что нам делать дальше.


   Педагог есть педагог.  Я  просто  не  мог  отказать  себе  в  маленьком
удовольствии. К тому же я, если говорить откровенно, все-таки тщеславен.
   - Так, подумаем, кого бы сейчас вызвать,  -  сказал  я  и  встал  из-за
стола.
   Седьмой "А" затаил дыхание. Я медленно  пошел  между  партами,  заложив
руки за спину.
   "Не спросит, прошлый  раз  с  места  вызывал",  -  юркнула  мысль  Коли
Сафонова.
   - Ты в этом уверен? - спросил я, останавливаясь.
   -  В  чем,  Юрий  Михайлович?  -  вскочил  ставосьмидесятисантиметровый
акселерат.
   - В том, что не спрошу тебя, поскольку прошлый раз с места вызывал.
   Сафонов несмело улыбнулся.
   - Ну что ж, уверенность - прекрасная вещь. Раз ты  уверен,  не  спрошу.
Садись, мой юный друг.
   Сафонов сел, недоуменно моргая прекрасными пушистыми ресницами.
   "А  я  не  выучила!"  -  испуганно  подумала  Аня  Засыпко,   маленькая
чистенькая, беленькая девочка, у которой была самая длинная и толстая коса
в классе, а может быть, и в мире.
   - Печально, Анечка, печально, - сказал я и посмотрел на нее.
   Класс встрепенулся. В мире нет более отзывчивой аудитории, чем школьный
класс. Бездельники почувствовали,  что  на  их  глазах  происходит  что-то
интересное, и на всех лицах, кроме  беленького  личика  Ани  Засыпко,  был
написан живейший интерес.
   Аня стояла молча, маленькая чистенькая, беленькая  девочка  с  длинной,
толстой косой.
   - Ты ведь не выучила на сегодня? - играл я с ученической мышкой  эдаким
учительским котом.
   Аня еще больше потупилась и густо покраснела, отчего сразу стала похожа
на дымковскую игрушку.
   - Садись, Аня. Я твердо знаю, что ты  не  готова,  я  это  знал  с  той
минуты, когда только вошел в класс, но  не  буду  тебя  спрашивать.  Я  не
садист, я не получаю удовольствия от  двоек  и  записей  в  дневнике.  Вот
Сафонов только сейчас подумал: "Как это он узнал?" Верно, мой юный друг?
   Сафонов сделал судорожное  глотательное  движение  и  так  выразительно
кивнул, что класс дружно рассмеялся.
   - Вы видите, милые детки, сколь тщетны ваши попытки ускользнуть из моих
сетей. Видите?
   Класс печально кивнул.  Я  их  понимал.  Плохо,  когда  ты  в  сети.  Я
посмотрел  на  Антошина.  Мне  показалось,  что  в  глазах  у  него  тлеет
заговорщический огонек. Я подошел  к  нему.  "Хоть  бы  меня  спросил",  -
подумал Антошин. Даю вам слово, у меня на глаза чуть не навернулись  слезы
благодарности.
   - У меня такое впечатление, что Сергей Антошин не  прочь  бы  ответить.
Так, Сергей?
   Антошин встал:
   - Я учил, Юрий Михайлович.
   Он действительно выучил, мой милый Антошин. Он отвечал на "четыре",  но
я с наслаждением поставил ему "пять". В журнале и в дневнике.


   Нина Сергеевна Кербель встретила меня у входа в лабораторию.
   - Я не думала, что вы так быстро приедете.
   - Вы назначили мне аудиенцию в четыре, а сейчас ровно четыре.
   - Неужели  уже  четыре?  Пройдемте  сюда,  вот  в  эту  комнатку.  Пока
заведующего нет, я здесь обосновалась.
   Нина Сергеевна села за стол, закрыла глаза и помассировала  себе  веки.
На носу были заметны крошечные вмятинки от очков. Я молчал  и  смотрел  на
нее. Она, должно быть, совсем забыла обо мне. Наконец  она  встрепенулась,
открыла глаза и виновато улыбнулась:
   - Простите, я что-то устала сегодня...
   - Господь с вами...
   - Слушаю вас.
   Она, должно быть, не хотела, чтобы я услышал ее  вздох,  но  я  услышал
его. Я не хотел этого делать, но уже не мог остановиться.
   - Нина Сергеевна, подумайте о чем-нибудь, - сказал я.
   Она подняла свои прекрасные серые глаза и посмотрела на меня:
   - В каком смысле?
   - В буквальном. О чем угодно. Произнесите про себя какую-нибудь фразу.
   - Для чего?
   - Нина Сергеевна, будьте иногда  покорной  женщиной,  подчиняющей  свою
волю мужской.
   - Вы думаете, я никогда этого не делала? - Она улыбнулась своей слабой,
неуловимой улыбкой. - Ну хорошо. Задумала.
   - Простите меня, но это банально. Вы подумали: "Что он от меня хочет?"
   Нина Сергеевна чуть-чуть покраснела и пожала плечами.
   - Еще раз.  Что-нибудь  более  специальное,  чтобы  свести  к  минимуму
случайное совпадение... Ага, вот это лучше. Вы произнесли про себя  фразу:
"Быстрый сон был открыт в 1953 году Юджином Азеринским из Чикаго". Угадал?
   - Как вы это делаете?
   - Не знаю. Я думаю, что это как-то связано с тем, что я рассказывал вам
в прошлый раз.
   - С вашими сновидениями?
   - Да.
   - И когда вы впервые обнаружили в себе такую способность? - Манеры Нины
Сергеевны сразу  стали  напористыми,  энергичными.  Передо  мной  был  уже
исследователь.
   - Вчера.
   - Гм!.. И вы действительно слышите мои мысли?
   - Когда  нахожусь  достаточно  близко  и  концентрирую  внимание.  Нина
Сергеевна, я ведь  пришел  к  вам,  честно  говоря,  не  для  того,  чтобы
продемонстрировать свои телепатические способности...
   - О чем вы говорите, я вас не отпущу! Вы даже  не  представляете  себе,
как это интересно...
   - И тем не менее не это главное. Вы давеча  говорили  мне,  что  умеете
фиксировать своими приборами начало и конец сновидений.
   - Совершенно верно. По странному совпадению  я  только  что  задумывала
фразу, которую вы услышали... Помните, о быстром сне?  Так  вот,  как  раз
быстрый  сон,  иногда  его  называют  парадоксальный   сон,   ремсон   или
ромбэнцефалический сон - видите, сколько названий, - этот сон и есть  сон,
во время которого мы видим сновидения.
   - И вы можете фиксировать этот сон?
   - О да, несколькими способами.
   - Хорошо, Нина Сергеевна. Представьте себе  на  секундочку,  что  я  не
сумасшедший...
   - Я...
   - Я понимаю. Не надо извинений. Представьте себе на секундочку, что мои
рассказы о Янтарной планете истинны.  Истинны  в  том  смысле,  что  такая
планета существует в реальности, а не в моем воображении. И что мои сны  -
это информация,  которую  эта  цивилизация  посылает  нам.  Я  повторяю  -
допустим. Так вот, кибернетики говорят, что при  передаче  сигналов  любая
цивилизация постарается сделать так, чтобы эти сигналы  можно  было  легко
выделить, чтобы виден был их искусственный характер.
   - Вы хотите сказать...
   - Совершенно верно. Если считать сны сигналами,  может  случиться,  что
периодичность их или интервалы между ними будут подчиняться какой-то явной
зависимости. Вы меня понимаете?
   - Вполне...
   - Я прошу вас об эксперименте как о  личном  одолжении.  Если  все  это
окажется чистой фантазией, мы просто забудем об этом. А если нет...
   - А если нет?
   - Тогда подумаем.
   - А мне бы хотелось посмотреть на вашу энцефалограмму во  время  чтения
мыслей. Это может быть интересно. Во  всяком  случае,  таких  работ  никто
никогда, по-моему, не делал. Хотя бы потому, что телепатии, как  известно,
не существует.
   - Ну и прекрасно, Нина Сергеевна. Вы кандидат?
   - Да.
   - Вы станете доктором. Потом заведующей лабораторией. Потом вас выберут
членом-корреспондентом. Вы будете самым красивым членкором.  И  все  будут
говорить: "А, это та, интересная, открывшая  телепатию..."  -  "Подумаешь,
повезло просто. Попади этот Чернов ко мне  в  руки,  я  бы  уж  академиком
стал..." - "Все равно она интересная дама..."
   - Благодарю вас. - Нина Сергеевна улыбнулась уже совсем весело.
   - За что?
   - За самого красивого членкора и за определение "интересная".
   - Не стоит.
   - А я-то уже сейчас считала себя красивой...
   - И я это считаю, - сказал я очень серьезно, и  Нина  Сергеевна  быстро
взглянула на меня. - Так вы обещаете?
   - Ну, раз вы гарантируете мне членкора, я поговорю с шефом, он как  раз
завтра выходит после отпуска.
   - А он...
   - Попробую уговорить.



        7

   Нина  Сергеевна  шефа  не  уговорила,  но  попросила  меня  приехать  и
попробовать поговорить с ним самому.
   Шеф,  Борис  Константинович  Данилин,  оказался  невысоким,  коренастым
человеком лет  шестидесяти,  с  лицом  бывшего  боксера  и  настороженными
глазами  участкового  уполномоченного.  Он  был   настолько   выутюжен   и
накрахмален, что даже при малейшем движении издавал легкий жестяной шорох.
   Я представился и попросил прощения за вторжение.
   - Да, да, - неохотно сказал заведующий лабораторией, -  Нина  Сергеевна
мне говорила о вас. Но у нас ведь научное учреждение, а  не  спиритическое
общество. Хотите вызвать духов - ваше дело. Соберите приятную  компанию  и
занимайтесь столоверчением на здоровье. Но мы-то здесь при чем?
   Я почувствовал острое желание повернуться и выйти из  комнаты.  Но  это
было легче всего. Обида - защита слабых, а я не хотел быть слабым. К  тому
же я сражался не за себя. За себя  я  никогда  по-настоящему  постоять  не
умел. Рохля - назвала меня однажды Галя. Это  было  жестоко,  но  довольно
точно. Но сейчас за мной были У и его братья, и я держал в  руке  дрожащую
серебряную паутинку. Я отвечал за нее. Я не мог ее выпустить, если бы даже
передо мной были десять тысяч Борисов Константиновичей и все  они  могучим
хором предлагали мне заниматься столоверчением и вызовом духов.
   - Борис Константинович, я не  спирит  и  не  прошу  вас  участвовать  в
спиритическом сеансе. Я прошу проделать один научный эксперимент.
   - Какой эксперимент? - брезгливо сказал заведующий лабораторией и  стал
раскатывать сигарету между пальцами. - О  чем  вы  говорите?  Эксперименты
ставят тогда, когда они имеют отношение к науке. Пусть  самое  отдаленное,
но все-таки имеют. А вы, простите меня, приходите не то с  телепатией,  не
то со спиритизмом, не  то  с  теософией.  Это  же,  дорогой  мой,  чепуха.
Абсолютная и раз навсегда решенная че-пу-ха!
   Я  сделал  такой  скорбный  вздох,  что  Борис  Константинович  чуточку
смягчился.
   - Поймите, если бы ко  мне  пришел  самый  симпатичный  мне  человек  и
попросил проверить работу изобретенного им вечного двигателя, я бы не стал
этого делать, как не стал бы этого делать  ни  один  ученый,  слышавший  о
законе сохранения энергии. Вы тоже пришли ко мне  со  своего  рода  вечным
двигателем. Не знаю уж, как вы сбили с толку Нину  Сергеевну,  она  вообще
человек мягкий, - голос Бориса  Константиновича  стал  сердитым,  -  но  я
разрешения на шарлатанские фокусы дать не могу.
   Борис Константинович сердился, а я,  наоборот,  совершенно  успокоился.
Наверное, и я бы на его месте вел себя так же. Но просто любой  нормальный
человек должен обладать хоть каплей детского любопытства.  Самое  страшное
существо на свете - это человек, начисто лишенный любопытства. Неужели  же
ученый может быть настолько лишен этого  чувства?  А  может  быть,  именно
потому он и ученый, что не хочет и слышать о вещах, выходящих за рамки его
представлений?
   Заведующий лабораторией прекратил катать сигарету между пальцами, очень
внимательно и придирчиво осмотрел со всех сторон, не прятались ли  за  ней
спириты  и  телепаты,  торжественно  вставил  ее  себе  в  рот   и   вынул
замысловатую зажигалку.
   Почему-то я обратил внимание на его пальцы. Они были короткие,  мощные,
а аккуратно подстриженные ногти были покрыты бесцветным лаком.
   Не согласится, подумал я. Человек,  лишенный  любопытства,  но  кроющий
ногти бесцветным лаком, - это нелегкая комбинация. Ну и бог с ним. Во  мне
поднималось прежнее настроение безудержного оптимизма, и  суровое,  словно
отлитое в литейном цехе лицо заведующего лабораторией  показалось  мне  не
таким уж металлоломным.
   - Борис Константинович,  -  сказал  я,  -  я  знаю,  что  телепатии  не
существует. Но можете вы задумать какую-нибудь фразу, или фразы, или числа
и записать их на листке бумаги, произнеся лишь их про себя?
   - Нет, не могу.
   - Почему, Борис Константинович?
   - Потому что никакого чтения мыслей на расстоянии не существует.
   - А если я докажу вам, что существует?
   - Вы ничего не можете мне доказать. Вы не можете доказать  то,  что  не
существует.
   - Борис Константинович, для чего нам спорить? Насколько проще  было  бы
проделать этот крошечный опыт, о котором я только что говорил. Да  давайте
даже не проделывать его. Только что вы подумали: "Вот еще напасть  на  мою
голову!" Да или нет?
   Заведующий лабораторией сделал  губы  кружочком  и  выпустил  несколько
колец дыма редкостной правильности. Кольца казались  такими  же  жесткими,
упругими и металлическими, как и весь он.
   Он поднял глаза и посмотрел на меня:
   - Вы не ошиблись, и я  прошу  извинения  за  слово  "напасть",  которое
пришло мне в голову, хотя обычно за то, что думают, не извиняются.  Но  вы
меня ни в чем не убедили. Абсолютно ни в чем. Сам характер нашей беседы, -
Борис Константинович выразительно развел руками, словно  говоря:  я  же  в
этом не виноват, - характер нашей беседы  таков,  что  вам  не  составляло
особого труда догадаться о моих мыслях.
   Я улыбнулся. Во мне проснулся охотничий азарт. Неужели я не загоню  его
в угол?
   - Согласен, Борис Константинович, я  действительно  навязался  на  вашу
ученую голову. И я вас прекрасно понимаю. Но с другой стороны:  отвяжитесь
же от этой напасти,  от  этого  настырного  протеже  слишком  доброй  Нины
Сергеевны. Уважьте его прихоть!
   Заведующий лабораторией улыбнулся. Для  этого  ему  пришлось  затратить
немало  усилий,  потому  что  его  металлическое  лицо  никак  не   хотело
складываться даже в самую бледную улыбку.
   - Теперь-то я понимаю, как вы заморочили голову  моей  заместительнице.
Будь я женщиной, я бы тоже, наверное, не выдержал такой интенсивной осады.
   На  мгновение  я  представил  себе  Бориса  Константиновича   дамой   и
содрогнулся от ужаса.
   - Но поймите же вы, молодой человек, никакого  чтения  мыслей,  никакой
телепатии не существует. Да сто раз угадайте вы задуманное мною -  я  лишь
пожму вашу руку и скажу, что вы прекрасный иллюзионист.
   - И у вас не возникнет желания узнать, как я это делаю?
   - Может быть, и  возникнет.  Но  я  подавлю  его.  Если  бы  я  занялся
изучением искусства фокуса и иллюзий, тогда я бы не  отпустил  вас.  Я  бы
запер вас. Я любыми способами постарался бы раскрыть, как вы  проделываете
свой трюк. Я же занимаюсь проблемами сна и  сновидений.  Я  даже  не  буду
спорить, что интереснее. Каждому свое. Одним - перепиливание дам на манеже
цирка, другим -  наука.  Наверное,  перепиливать  дам  интереснее,  вполне
допускаю это. Во всяком случае, аплодисментов наверняка больше. Но так или
иначе, я выбрал науку. Зачем мне тайны иллюзионистов? Посудите сами. Среди
моих знакомых  иллюзионистов  нет.  Это  было  бы  некой  интеллектуальной
суетой, которая мне в высшей степени неприятна. Эдакие всезнайки,  которые
ничего не  могут  пропустить  мимо  себя.  Люди,  которые  чувствуют  себя
оскорбленными, если кто-то знает что-то лучше их. Хоккей? Пожалуйста,  они
объяснят вам закулисную сторону последнего перехода известного мастера  из
команды в команду. Кино?  Пожалуйста.  Этот  получил  столько-то  за  свой
последний фильм, а та развелась с мужем из-за того-то и того-то.  Иллюзия?
Пожалуйста.  Все  дело  во  флюидах.  Знаете,  исходят  такие  флюиды,   и
иллюзионист запросто в них разбирается.
   Я  почувствовал,  что  суровый  Борис   Константинович   начинает   мне
нравиться.
   - Ваша логика безупречна, и мне совершенно  нечего  возразить  вам,  но
неужели же  в  вас  нет  самого  что  ни  на  есть  детского  любопытства?
Любопытства малыша, который ждет вылетающей из аппарата птички? Ладно,  не
хотите иллюзий - не надо. Но  птичку?  Неужели  и  птичку  вам  посмотреть
неинтересно?
   - Я вырос, - мягко сказал Борис Константинович.
   А может быть, он вовсе не вырос? Может быть, он так  яростно  сражается
против детского любопытства именно потому, что не вырос?
   Нет, подумал я. Это, разумеется, было бы  очень  психологично  и  очень
литературно, но Борис Константинович никогда не был мальчиком. Он  родился
одетым, при галстуке и никогда в жизни не писал в штаны.
   Мы оба замолчали. Заведующий лабораторией посмотрел на часы. Взгляд был
корректный. Достаточно быстрый и брошенный  украдкой,  чтобы  не  казаться
грубым напоминанием.  И  достаточно  в  то  же  время  заметным,  чтобы  я
устыдился затянувшегося интервью.
   Теперь во мне начала разгораться веселая ярость древних воинов, которой
они раскаляли себя перед боем.
   - А знаете, Борис Константинович, я не уйду отсюда.
   - Как не уйдете?
   - А так. Не уйду, пока вы не проделаете маленький опыт, который вам так
неприятен.
   - Оставайтесь. - Борис Константинович развел  руками  жестом  человека,
который снимает с себя всякую ответственность. - А я, с вашего разрешения,
откланяюсь.
   - А я и вас не пущу, - улыбнулся я, вставая.
   - Прямо не пустите?
   - Прямо не пущу.
   - А если я все-таки попытаюсь уйти?
   - Вот видите, а вы  говорили,  что  лишены  детского  любопытства.  Что
будет? Мы начнем возиться, упадем  на  пол,  перепачкаемся,  ушибемся.  На
грохот  переворачиваемых  стульев  прибежит  Нина   Сергеевна   и   другие
сотрудники. Меня, конечно, отправят в милицию и дадут  суток  десять,  но,
знаете, изобретатели вечного двигателя ведь  маньяки.  Препятствия  только
остервеняют их. Посмотрите на  меня  -  я  же  типичный  маньяк.  И  очень
опасный. Я бы лично с таким  не  связывался.  Ну  его  к  черту.  Лишь  бы
выпроводить как-нибудь.
   Борис  Константинович  вдруг  засмеялся.  Неловко,  неумело,   каким-то
квакающим смехом.
   - Вы все-таки удивительный человек. Если бы вы только были  психологом,
биологом или даже врачом, я вас тут же пригласил бы в лабораторию. С вашей
настойчивостью мы бы выбили себе оборудование, которого нет ни у кого.
   - Увы, я учитель английского языка.
   - Знаю. Нина Сергеевна говорила мне. Интересно, если это не секрет, как
вы заморочили голову Валерию Николаевичу Ногинцеву?
   - Во-первых, это не я, а мой приятель. Во-вторых, я был представлен как
журналист, пишущий о науке. Как видите, я не останавливаюсь ни перед чем.
   - Это-то я вижу, - покачал головой Борис Константинович. - Так что,  вы
твердо решили меня не выпускать?
   - Твердо.
   - Ну ладно, уступаю грубой силе.
   Заведующий лабораторией уже, кажется, начал постигать искусство улыбки,
потому что на этот раз его металлическое лицо сложилось в ее подобие почти
без скрипа.
   - Спасибо, профессор, - с чувством сказал я. - Но не пытайтесь  бежать.
Отечественная наука о сне может понести невосполнимый урон.
   - Знаете что? - сказал Борис Константинович. - Я  думаю,  я  смогу  вас
взять старшим лаборантом. Какая была бы в лаборатории дисциплина!
   - Я не всегда такой, к сожалению. Скажу вам  больше:  я  разгильдяй.  И
даже рохля. Это я сегодня такой.
   Если бы Галя видела меня сейчас, подумал я. Наверное,  даже  она  с  ее
напором не смогла бы уломать его.
   - Жаль, жаль. Ну ладно Но если уж проводить маленький опыт, то давайте,
по возможности, построже. Я  останусь  здесь,  а  вы  пройдите  в  комнату
налево. Согласны?
   - Вполне.
   - Держите листок бумаги. Чем писать у вас есть?
   - Я учитель, - обиженно сказал я. - Я сплю с  четырехцветной  шариковой
ручкой.
   - Прекрасно. Когда я позову вас, возвращайтесь.
   - А вы честно не удерете, профессор? -  спросил  я  и  улыбнулся  самой
обезоруживающей улыбкой, которая есть в моем мимическом арсенале.
   - Даю слово.
   Я прошел в соседнюю комнату, в которой стояли какие-то  незнакомые  мне
приборы, поздоровался с совсем юной девой, которая тщательно рассматривала
свои выгнутые дугами тонкие бровки в зеркальце, и сел  за  шаткий  столик.
Дева  едва  заметно  кивнула  и  даже  не  отвела  взгляда  от  зеркальца.
Чувствовалось, что она гордится  бровями,  этим  творением  рук  своих,  и
никогда уже не сможет от них оторваться.
   Я качнул столик  локтями.  Он  застонал,  но  не  развалился.  Пожалуй,
сегодняшний день еще простоит. Я сосредоточился. Подумал вдруг, что  через
стенку я еще никогда не читал мыслей.  Получится  ли?  Легчайшая  щекотка,
зуд, секунда гудящей тишины и голос: "Ровные как будто. А  Машка  говорит,
что  тонковаты,  дура".  Это  бормотание  дурочки,  все  еще  стоявшей   с
зеркальцем в руках. Еще сосредоточиться.  Шорох  слов:  "Таким  образом...
корреляция...     локализуется...     дважды      проверенные      нами...
электроэнцефалограмма     дублировалась...     многоканальном...      дает
основание..." Только бы успеть записать.
   Скрипнула дверь. Зеркальце в руках девицы  испарилось,  и  в  ничтожную
долю секунды она приняла позу прилежно работающего человека.
   - Готовы? - спросил профессор.
   - Да, иду.
   - Ну как, что-нибудь получилось?
   - Вот, - сказал я и протянул заведующему лабораторией листок.
   - Ну, давайте посмотрим,  молодой  человек.  Но  договоримся:  если  не
получилось, на объективные причины не ссылаться. Идет?
   - Идет, идет.
   Борис Константинович уселся за стол, неторопливо надел  очки  в  тонкой
золотой оправе, взял мой листок и положил  его  рядом  с  другим  листком.
Потом ручкой начал подчеркивать слова по очереди  на  одном  листке  и  на
другом. Закончив, он снял очки,  подышал  на  стекла,  достал  из  кармана
белоснежный платок, очень медленно и  очень  тщательно  протер  их,  снова
надел их и снова начал подчеркивать слова.
   - Вы не возражаете, если мы повторим? - вдруг спросил он.
   - С удовольствием, профессор.
   Я снова прошел в соседнюю комнату. Боже, мы тут спорим о принципиальной
возможности чтения мыслей на расстоянии, горячимся, а  юная  лаборантка  с
выщипанными бровями уже давно пользуется ею в  повседневной  жизни.  Когда
дверь открыл профессор, ее как ветром подхватило. Когда вошел я, она  даже
не посмотрела в мою сторону. Как  она  могла  знать,  кто  откроет  сейчас
дверь?
   Теперь она была занята не бровями, а  губами,  которые  подкрашивала  с
необычайным тщанием и чисто восточной отрешенностью  от  житейской  суеты.
Если она еще не замужем, подумал я, из нее выйдет  превосходная  жена.  Во
время самой яростной ссоры ей нужно только сунуть  в  руки  зеркальце,  и,
подобно слою масла, успокаивающему бушующие волны, оно  сразу  погасит  ее
самый воинственный пыл.
   И снова шорох слов. Теперь цифры:
   "Два и семнадцать сотых... Четыре... шесть и тридцать  две  тысячных...
одиннадцать... одиннадцать и одна десятая".
   На этот раз профессор почти выхватил мой листок.  Но  читать  сразу  не
стал, а медленно положил на стол. Чем-то он вдруг напомнил  мне  азартного
картежника, томительно  медленно  сдвигающего  карты,  чтобы  не  спугнуть
удачу.
   Наконец он отодвинул оба листка.
   - Я не считал, но, по теории вероятности, случайное угадывание  в  этих
обоих случаях равно ничтожно малой  величине,  которой  можно  пренебречь.
Стало быть... - Он побарабанил пальцами по столу и вздохнул: - Стало быть,
- повторил он, - приходится признать, что вы действительно мастер иллюзии.
   - О боже правый! - простонал я. - Какая может быть иллюзия? Я - в одной
комнате, вы - в другой. Откуда я могу знать, какие слова, фразы или  цифры
вы произносите про себя?
   - И все же. Знаете, я вдруг вспомнил  опыт,  наделавший  в  свое  время
много шума. Один врач посадил двух  медиумов-телепатов  в  двух  комнатах,
расположенных в разных концах здания. Одному  из  телепатов  врач  сообщал
какое-нибудь слово или фразу. Затем телепат клал руки  врачу  на  плечи  и
долго смотрел в глаза, запечатлевая в них это слово.  Врач  шел  в  другую
комнату, где второй телепат тоже клал ему руки на плечи, впивался взглядом
в глаза и наконец произносил безошибочно слово, задуманное врачом.  Доктор
был потрясен. И знаете, что выяснилось?
   - Нет.
   - Когда врач называл слово первому телепату, тот незаметно писал его  в
кармане на липком листочке. Кладя руки на плечи врачу, он приклеивал сзади
к пиджаку этот листочек, а второй телепат снимал его.  Врач,  в  сущности,
был курьером.
   - Остроумно, но у нас же никто не ходит из комнаты в комнату.  И  я  не
пишу в кармане. Вы можете в этом прекрасно убедиться, посадив меня рядом с
собой и диктуя мне мысленно.
   - Гм!.. А что... давайте попробуем.
   - Спасибо, Борис Константинович. Только вы  сначала  напишите  то,  что
продиктуете мне, на листке бумаги. А то  потом  вы  будете  искать  текст,
который я приклеил к вашей спине.
   Профессор на мгновение задумался.
   - Я, с вашего разрешения, отвернусь, - сказал я.
   - Да, пожалуйста.
   В одной комнате, почти рядом, мысли профессора звучали громко и  чисто.
Я  без  малейшего   труда   написал   фразу,   которую   заготовил   Борис
Константинович.
   Он подпер голову рукой и прикрыл глаза. На лице его застыла мучительная
гримаса. Профессор мужественно сражался за свои убеждения, но вынужден был
отступать под напором превосходящих сил противника.
   Мне стало жаль его. В сущности, непонятно, почему большинство людей так
яростно обороняется против любой новой идеи. Это же  праздник,  поездка  в
незнакомую страну.
   - Я не могу объяснить то,  что  вы  делаете,  -  наконец  сказал  Борис
Константинович.
   - Но вы верите своим чувствам?
   - Значительно меньше, чем данным  науки.  А  телепатии,  понимаете,  не
существует. Не су-щест-вует!  Нет  ни  одного  убедительного  опыта,  есть
только слухи, болтовня, непроверенные россказни. Поэтому я выбираю  науку.
Я не верю своим  глазам.  Мои  глаза  могут  ошибаться,  а  вся  наука  не
ошибается. Конан  Дойл  был  вполне  рациональным  писателем.  Но  он  был
искренне убежден, что не раз видел в своем саду танцы фей и эльфов.
   - Я не фея и эльф, -  как  можно  мягче  сказал  я,  -  и  я  вовсе  не
утверждаю, что я телепат. Больше того, я  с  вами  согласен,  что  никакой
телепатии и прочих чудес не существует.
   - Значит, вы признаетесь, что это ловкая иллюзия?
   - Если бы! -  вздохнул  я.  -  Представляете,  как  я  бы  зарабатывал,
выступая в цирке и на эстраде...
   - Это идея. Вместо того чтобы насиловать меня здесь...
   - Профессор, вы, надеюсь, понимаете, что такое чувство долга. Так  вот,
я мучаю вас исключительно из чувства долга.
   - Перед кем же?
   -  Перед  народом  Янтарной  планеты  и  перед  всеми  людьми.  Я  вижу
торжествующую улыбку на ваших губах. Слава богу, думаете вы, все стало  на
свое место: больной человек. Кстати, если бы я даже был болен,  листки  на
вашем столе  не  стали  бы  от  этого  менее  реальными...  Дорогой  Борис
Константинович, ответьте мне на один вопрос: если бы объективные показания
ваших  приборов  доказывали,  что  мой  спящий  мозг  принимает   сигналы,
посылаемые какой-то цивилизацией...
   - Хватит! - крикнул профессор и вскочил с  места.  -  Хватит!  Вы  что,
издеваетесь надо мной?
   - Нисколько, клянусь вам! Вы потеряли столько  времени,  потеряйте  еще
десять минут. И все время смотрите на листки бумаги на вашем столе.  Борис
Константинович, вы не простите себе, если  прогоните  меня  сейчас.  И  до
конца дней в душе вашей будет копошиться червячок сомнения.
   Профессор молча закурил. На этот раз он забыл о кольцах  и  затягивался
жадно и торопливо. Он закрыл глаза, покачал головой,  снова  открыл  их  и
посмотрел на меня. Разочарованно вздохнул. Бедняга надеялся, наверно,  что
я вдруг растворюсь исчезну и он сможет пробормотать с облегчением:  что-то
я заработался сегодня, всякая чертовщина мерещится.
   - Знаете что, - вдруг сказал он, - давайте еще.  Одно  слово.  -  Глаза
профессура засветились маниакальным блеском.
   - С удовольствием. Только вы произнесли про себя не одно, а три  слова,
даже четыре "Вышел месяц из тумана"... Это что, стихи?
   - Считалка! - простонал специалист по  сну  и  закрыл  лицо  руками.  -
"Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана..." - Профессор  застенчиво
улыбнулся и посмотрел на меня.
   Я молчал. Он тоже.
   Через пять минут он согласился на проведение эксперимента, взяв с  меня
страшную клятву, что ни одна живая душа на свете не должна знать  о  нашем
договоре. Когда мы прощались, на него жалко было смотреть. Весь он  как-то
смягчился, как накрахмаленный воротничок после стирки, а глаза были уже не
глазами участкового уполномоченного, а человека, убегающего от него.



        8

   Я  сидел  в   учительской   после   конца   занятий   и   беседовал   с
преподавательницей литературы Ларисой Семеновной о смысле жизни.  В  дверь
вдруг просунул голову Вася Жигалин. В элегантном рыжем кожаном пальто Вася
был очень эффектен, и Лариса Семеновна сразу забыла о смысле жизни.
   - Кто это? - театральным шепотом спросила она.
   - У него семеро детей. Если вы отобьете его у  жены,  вам  придется  их
всех обслуживать, потому что крошки обожают папочку  и  не  расстанутся  с
ним. А жена его, кстати,  весит  около  восьмидесяти  килограммов,  и  все
хулиганы микрорайона прячутся под детские грибочки, когда она  выходит  из
подъезда. Ну как, знакомить?
   - Еще одно разочарование, - тяжко вздохнула Лариса Семеновна.
   Ей шестьдесят один год, но она обладает живым,  молодым  умом,  обожает
шутки и полна какой-то интеллектуальной элегантности.
   - Вы по поводу своих детей, товарищ Жигалин? - сурово спросил я.
   Вася  бочком  пролез  через  полуоткрытую  дверь   учительской,   низко
поклонился нам и сказал:
   - Спасибо, батюшко, за науку-то...
   - Ты на машине? - спросил я.
   - На ей, родимой. - Вася снова поклонился.
   - Лариса Семеновна, может быть, разрешите подвезти вас? Василий - мужик
тверезый, мигом домчит.
   - Спасибо, Юрочка, я пройдусь, две остановки всего.
   - Тогда разрешите хоть представить вам моего друга Василия... Вась, как
твое отчество?
   - Ромуальдович. Старик Ромуальдыч кличут меня.
   Лариса  Семеновна  пожала  мужественную   руку   старика   Ромуальдыча,
тяжелоатлетическим рывком подняла чудовищный свой портфель и ушла.
   - Что случилось, Вась? - спросил я. - Что-нибудь дома? В газете?
   - Да нет, просто проезжал мимо, дай, думаю, зайду,  посмотрю,  как  там
Юрочка.
   - Вась, - сказал я, - у тебя и без того блудливые глаза,  а  сейчас  на
них просто смотреть непристойно. Давай выкладывай, зачем пришел.
   Мы шли по  непривычно  тихому  школьному  коридору,  и  Вася  с  лживым
интересом рассматривал портреты великих писателей на стенах.
   Классики неодобрительно косились на него и молчали.
   - Понимаешь, в определенных кругах и сферах считается, что единственный
человек, который пользуется у тебя непререкаемым  авторитетом,  -  это  я.
Ничего в этом  удивительного,  разумеется,  нет.  Как  известно,  я  умен,
рассудителен не по годам, крайне эрудирован и вообще...
   - Вась, у меня сегодня было  шесть  часов,  и  уши  изрядно  устали  от
болтовни.
   - Ладно, Юраня. Не буду. Понимаешь, Галя твоя беспокоится за  тебя.  Ты
переутомился, у тебя расстроена нервная система. Она предлагает, чтобы  ты
отдохнул  хотя  бы  две  недельки  в  Заветах,  а  ты  отказываешься.  Она
поговорила с моей Валькой, а та снарядила меня. Вот и все. Ты, старик,  не
обижайся. Если тебе этот разговор неприятен, я тут же замолчу.  Но  ты  же
знаешь, как я к тебе отношусь...
   Вася - стихийный эгоист. И если он может говорить о ком-то, кроме себя,
это значит, что он любит этого человека. А на  моей  памяти  за  последние
четыре или пять лет Вася уже второй раз говорит со мной не о себе,  а  обо
мне.
   - А в чем моя переутомленность, тебе сказали?
   - Странные навязчивые сновидения, нелепые идеи... Пойми, старик, это не
моя точка зрения. У меня, как  ты  знаешь,  своих  точек  зрения  нет.  Не
держим-с. И тебе не советую. Накладное дело. Защищай их, следи за  ними  -
хуже детей.
   - Не трепись. Почему ты всегда стараешься играть роль циника?
   - А ты не догадался?
   - Нет.
   - Чтобы скрыть за напускным цинизмом легко ранимую душу.  Ранимую  душу
кого?
   - Не знаю.
   - Идеалиста и романтика. Я идеалист и романтик цинического направления.
Или циник романтического склада?
   - Вася, ты знаешь, как ты умрешь? Ты погибнешь под обвалом  собственных
слов.
   - Это была бы прекрасная смерть, смерть журналиста.
   Мы вышли из школы. Шел мелкий колючий снежок, сухой и похожий на манную
крупу. На землю он не ложился и исчезал неведомо куда.
   Мы сели в Васину машину. "Жигуль" был совсем новенький и девственно пах
свежей краской. Не то что мой дребезжащий ветеран.
   - У тебя есть часок или полтора? - спросил Вася.
   - Есть.
   - Знаешь что?  Давай  поедем  куда-нибудь  за  город  и  побродим  хоть
чуть-чуть по лесу. А?
   - С удовольствием.
   В машине было тепло. Вася молчал, и я думал о Янтарной планете, о  Нине
Сергеевне, о профессоре, о  чтении  мыслей.  Неужели  вся  эта  чертовщина
происходит со мной? Да не  может  этого  быть!  Я  вдруг  увидел  себя  со
стороны. Связной с  незнакомой  цивилизацией.  Учитель  английского  языка
Ю.М.Чернов берется связать человечество с народцем Янтарной планеты.
   И вся нелепость, смехотворность ситуации  стала  явной.  Это  же  чушь!
Бред! Почему я? Разве это может быть? Разве этому есть место  в  привычном
моем мире? В моем мире есть Сергей Антошин с его мамашей, математик  Семен
Александрович с журналом, прижатым к груди, задолженность по  профвзносам,
дни зарплаты, Галина теплая и пахучая шея, которую так  приятно  целовать,
первозданная пыль холостяцкой квартиры Илюшки Плошкина...  Какая  планета,
какая цивилизация, какие сны? О чем вы говорите?  Не  на  машине  меня  за
город  возить  нужно,  а  лечить  от  парафенного  синдрома  с  элементами
сверхценных идей и онейроидного синдрома.
   Я видел себя мысленным взором в центре огромной толпы, и все показывали
на меня пальцами, поднимали детей и смеялись: "Он установил связь с  чужой
цивилизацией! Смотрите на этого учителишку!"
   Стоп, сказал я себе. А как же чужие  мысли?  Или  это  тоже  химера?  И
железный Борис Константинович, давший трещину?
   Я сосредоточился и вместо  метания  и  кружения  своих  мыслей  услышал
неторопливый, покойный шорох слов, копошившихся в Васиной голове:
   "Хорошо тянет... хотя, похоже, клапанок  постукивает...  Не  забыть  во
время профилактики. А может быть, не связываться с  этим  очерком?  Мороки
много... Хорошо, к Юрке заехал... Жаль, так редко видимся... Друг..."
   Спасибо, Вася. Если человек называет человека  другом  даже  в  тайнике
своих мыслей, значит, он действительно считает его другом. Хорошо, у  меня
друзья. И  вообще  меня  окружают  удивительные  люди.  И  даже  профессор
оказался вовсе не таким жестяным, каким представлялся сначала.
   Я глубоко вздохнул. Вася скосил на меня один глаз:
   - Чего вздыхаешь?
   - Так... Что у тебя нового в газете?
   - Главный вдруг почему-то проникся ко мне. Отличает и голубит.
   - Поздравляю.
   - Ты что, смеешься, старичок? Это же несчастье.
   - Почему?
   - Ах ты, святая простота, классный руководитель! Я кто?  Спецкор.  Надо
мной кто? Кому не лень! Его привечает главный? Значит, надо  сделать  так,
чтоб не привечал.  Зачем  лишний  конкурент?  Осторожненько,  конечно,  не
торопясь. Классик-то умнее тебя был, товарищ презент перфект.
   - Какой классик?
   - А этот... тот, кто сказал: "Минуй нас пуще  всех  печалей  и  барский
гнев и барская любовь". Товарищ Грибоедов, если не ошибаюсь.
   Нет, Галя все-таки права, подумал я. Я не борец  по  натуре.  Доверчив,
неэнергичен, всегда готов идти на компромисс с действительностью  и  самим
собой.
   Наверное, Вася преувеличивает. А может быть, и нет. Он весь в  каких-то
интригах, сложнейших интригах, суть которых я никогда не  мог  понять.  Он
делает вид, что страдает от них, но на  самом  деле  он  купается  в  них,
плавает, как рыба. Я бы не мог. Я ничего не понимаю в людях.  Я  по-детски
доверчив. Я не умею разговаривать с начальством.
   Жизнь казалась мне огромной,  сложной,  полной  запутанных  лабиринтов,
ловушек, капканов.
   - Может быть, остановимся здесь?
   - Давай.
   Лесок начинался метрах в ста от  шоссе.  Ели  казались  вырезанными  из
темно-зеленого, почти черного бархата  и  приклеенными  к  серому  низкому
небу. Мы шли по нагой, не прикрытой еще снегом смерзшейся  земле.  Опавшие
листья шуршали жестяно и печально. И все-таки это правда. Она реальна, эта
тончайшая нить, протянувшаяся из невообразимой дали ко мне. Я здесь ни при
чем. Я не претендую ни на какие лавры, чины, звания, награды. По  каким-то
неведомым причинам нить пришла ко мне...
   Я вдруг  вспомнил  рассказ  психиатра  о  человеке,  в  руках  которого
сходились нити от всей Вселенной. Бедный. Если я чувствую на плечах  груз,
нести который мне помогают У и его братья, что же должен  был  чувствовать
этот несчастный человек в клинике? Ведь нити от Вселенной в  его  руках  -
для него абсолютная реальность. Они реальны, как реален для  меня  У,  как
реален этот чахлый пришоссейный лесок, припудренный холодной позднеосенней
пылью.
   И снова я почувствовал себя на ничейной земле между явью и фантазией, в
зыбком, неясном тумане.
   - Вась, - сказал я, - произнеси про себя какую-нибудь фразу. Чтобы я не
мог догадаться какую.
   Вася остановился и посмотрел на меня.  Рыжее  кожаное  пальто  казалось
удивительно красивым и богатым на фоне голых березок и мохнатых елей. Да и
сам он был хорош - широкоплечий, уверенный в себе, сильный.
   - Почему все люди так банальны? - спросил я. -  "Приближалась  довольно
скучная пора, стоял ноябрь уж у двора". Почти все вспоминают стихи.
   Вася бросил на меня быстрый взгляд и неуверенно хмыкнул.
   - Давай еще раз.
   Вася наморщил лоб. "Что бы придумать... Как это он делает? - слышал  я.
- Ага. Очерк писать не буду. С ним слишком много мороки".
   - И не надо, - сказал я. - Не пиши  этот  очерк,  если  с  ним  столько
мороки.
   - Юрка, - вдруг крикнул Вася, - значит, это правда?
   - Что? - испуганно спросил я.
   - То, что ты телепат. Читаешь мысли. Валька мне говорила что-то,  но  я
пропустил мимо ушей, бабья болтовня. Юрочка, дитя, ты хоть понимаешь,  что
это такое?
   - Не очень.
   -  Идиот!  Маленький  бедный  идиот!  Да  ты...  да  ты  на  секундочку
представь, что это такое! Это же колоссально! Можешь еще раз?
   Я еще трижды называл Васе произнесенные им про себя фразы, и он  пришел
в совершеннейший  экстаз.  Он  носился  по  лесочку  как  угорелый  и  все
причитал, что я идиот и ничего не понимаю. Может быть, я  и  действительно
идиот, раз так много людей с таким пылом убеждают меня в этом?
   Вдруг Вася разом успокоился и задумчиво посмотрел на меня.
   - Юрка, а многим ты уже показывал эти фокусы? - спросил он.
   - Ну, нескольким людям.
   - А они не будут трепать языком?
   Я пожал плечами. К чему он клонит?
   - Не знаю...
   - Я подумал, что это не такая простая штука,  как  может  показаться  с
первого взгляда. Обладая таким даром, ты перестаешь быть тем блаженненьким
Юрием Михайловичем, которым был раньше...
   - Почему?
   - Да потому, что ты всесилен! Ты знаешь, что люди готовы отдать,  чтобы
узнать мысли ближнего своего?  Ты,  наконец,  становишься  просто  опасным
элементом, которого необходимо все время держать под контролем. Ты  можешь
быть кем угодно, начиная от вокзального вора...
   - Вокзального вора?
   - Конечно. Стой у багажных автоматов и слушай, как люди  повторяют  про
себя комбинацию  цифр,  когда  засовывают  в  автомат  чемоданы.  А  потом
выбирай, что понравилось.
   - Спасибо, Вась, ты открываешь мне глаза.
   - Тобою может заинтересоваться милиция, органы госбезопасности.
   - Понимаешь, это не моя собственность, и я не могу ею распоряжаться.
   - Что не твоя собственность?
   - Эта способность читать чужие мысли.
   - А чья же, моя?
   - Нет. Это доказательство, посланное мне, чтобы я мог убедить  людей  в
том, в чем убедить невозможно.
   Вася остановился, положил мне руку на плечо и  пристально  посмотрел  в
глаза:
   - Что с тобой, Юрка? Неужели  Галка  твоя  все-таки  права?  Да  ты  не
волнуйся, ты не представляешь, как они сейчас лечат людей. Валька поможет,
все сделаем. Попринимаешь какой-нибудь дряни, отдохнешь...
   Я засмеялся.  Как,  в  сущности,  люди  похожи  друг  на  друга,  какая
одинаковая реакция!
   Вася смотрел на меня с таким страхом, с таким  состраданием  в  глазах,
что теплая волна благодарности прямо нахлынула на меня, чуть не  выжав  из
глаз слезы.
   - Не смотри на меня так, друг Вася. И  не  оплакивай.  Ты  журналист  и
должен ценить необычные истории. Послушай самую необычную историю из всех,
что ты когда-нибудь слышал. Или услышишь. Я  уже  раз  пытался  рассказать
тебе, но ты был пьян и слишком занят собой.
   Я рассказал ему о сновидениях, о Янтарной планете, об У.
   Я не знаю, поверил Вася мне или нет,  потому  что  он  стал  непривычно
тихим и почти печальным.
   Когда мы вышли из леса и подошли к машине, он вдруг протянул мне ключи:
   - Ты можешь вести машину?
   - А почему же нет?
   - Садись тогда за руль. Я не могу. Я должен переварить хоть как-то твой
рассказ.
   Я понимал его. Если, несмотря на отблеск Янтарной планеты, несмотря  на
заряды бодрости, посылаемые У, и мне минутами сердце сжимает  печаль,  что
же должны чувствовать другие? Печаль, невыразимую  печаль,  ибо  Вселенная
прекрасна и бесконечна, а мы малы и смертны,  и  гул  вечности  заставляет
сжиматься сердце, как сжимается сердце при виде совершенной красоты. Чехов
знал это.



        9

   Когда я пришел домой, Галя уже ждала меня.
   - Где ты был так поздно? - спросила она.
   Фальшь в ее голосе резала слух. Она же прекрасно знала, что Вася заехал
за мной.
   - Вася ко мне заезжал.
   Галя неважная актриса. Ей, наверное,  казалось,  что  она  играет  роль
молодой женщины, разговаривающей, как обычно, со своим мужем,  играет  эту
роль хорошо, в стиле лучших традиций Художественного театра.  А  я  видел,
как она напряжена, как  неестественны  и  вымученны  ее  движения,  голос,
слова.
   Симпатия, не говоря уж о любви, - хрупкая штука. Это волшебный  зеленый
луч, который на мгновение изредка вспыхивает при закате.  Чуть  изменилось
что-то, и вместо сказочной зелени - обычный закат.
   Я смотрел на  жену  и  тщетно  пытался  дождаться  хотя  бы  маленького
зеленого лучика, который так часто вспыхивал раньше.  Зеленого  лучика  не
было.  Была  двадцатичетырехлетняя  среднего  роста  женщина  с   довольно
обычными чертами лица, с более крупными, чем следовало бы, руками. Сколько
раз она заявляла, что садится на  диету,  белковую,  яблочную,  капустную,
молочную,  кишмишную,  мясную,  очковую  и  бог   знает   какую   еще,   а
килограммчиков пять лишних у нее так и осталось,  подумал  я,  глядя,  как
обтянули ее домашние брюки.
   Мне вдруг стало стыдно. Я  смотрю  на  свою  жену  и  выискиваю  в  ней
недостатки, выискиваю придирчиво, некрасиво. Что я  делаю?  Это  же  Галя,
Люша, то самое существо,  которое  совсем  недавно  наполняло  мое  сердце
томительной сладостью, стоило мне только посмотреть на нее.
   Мы познакомились в метро. Я даже помню,  где  это  было.  На  кольцевой
между "Белорусской" и "Новослободской". Я смотрел на ноги людей,  сидевших
напротив.  Я  люблю  смотреть  на  ноги.  В  отличие  от  рук  ноги  очень
выразительны. Усталые, нетерпеливые,  кокетливые,  самоуверенные...  Какие
красивые ножки, подумал я.  Именно  этими  довольно  пошлыми,  но  точными
словами. И начал скользить взглядом от черных туфелек на  толстой  подошве
вверх, к округлым коленкам, к серой юбке и серой кофточке,  к  прекрасному
овалу лица под серой же маленькой шапочкой. Глаз я не увидел,  потому  что
глаза были опущены на толстенную книжку, которую она держала в руках. Если
бы она была менее красива, я бы попытался догадаться,  что  за  книгу  она
читает. Но книга меня не занимала. Меня занимали ее глаза. У этой девушки,
подумал я, должны быть и глаза красивые.
   И она подняла глаза. И они были красивые. И она вся была как раз такая,
какой должна была быть. И я улыбнулся. Просто так.  Потому  что  она  была
такая, какой должна была быть. А она сморщила носик и  снова  уткнулась  в
книгу.
   Перед "Курской" она встала. Я встал за ней. Я видел ее в стекле дверей,
на которых написано: "Не прислоняться". Она посмотрела на мое отражение  и
снова  смешно  вздернула  носик,  и  я  улыбнулся.  Мимо  нас  с  грохотом
проносились яркие лампы на стенах тоннеля, змеились кабели, а я все  ждал,
пока снова увижу в стекле, как она морщит нос.
   Мы  вышли  вместе;  Я  шел  за  ней  на  расстоянии  шага,  но  она  не
оборачивалась. Я так не мог бы. Я не мог бы идти, не  оборачиваясь,  зная,
что за мной идет человек, который смотрит на меня восхищенными глазами.  А
она могла. В этом и состояла разница между нами.
   Я трусоват по  натуре,  хотя  всячески  маскирую  это.  Преимущественно
отчаянно храбрыми поступками.  Я  так  боялся,  что  потеряю  в  следующее
мгновение эту девушку, что сказал ей:
   - Это бессмысленно.
   Она обернулась, а я ускорил шаг и оказался уже рядом с ней.
   - Что бессмысленно?
   - Бессмысленно вам пытаться уйти от меня.
   - Почему?
   - Потому что вы такая, какой должны быть.
   Впоследствии Галя меня уверяла, что это была гениальная фраза,  что  ни
одна женщина на свете не смогла бы противиться соблазну  узнать,  что  это
значит. Через полгода мы поженились.
   И вот теперь я ловлю на себе  ее  настороженный  взгляд  и  всем  своим
существом чувствую, знаю, что она не такая, какой должна была быть. Она не
выдержала испытания Янтарной планетой и чтением мыслей.
   Может быть, не протянись ко мне паутинка от У, она не  смотрела  бы  на
меня так, как смотрит сейчас. Не знаю. Я  знаю,  что  мне  снова  грустно,
потому что я слышу Галины слова,  которые  она  не  произносит.  Возможно,
профессор был  прав,  когда  говорил,  что  за  непроизнесенные  слова  не
извиняются. Но я слышал Галины слова, и они были мне неприятны.


   - И со всеми этими штуковинами я должен буду спать? -  спросил  я  Нину
Сергеевну, кивая на датчики электроэнцефалографа.
   - Обязательно.  Мало  того,  раз  вы  уж  сами  так  настаивали,  Борис
Константинович  и  я  решили  провести  максимально  точные  исследования.
Поэтому мы будем не только снимать энцефалограмму, но и замерять БДГ.
   - Это еще что такое?
   Я никак не  мог  найти  для  себя  верный  тон  в  разговорах  с  Ниной
Сергеевной. То мне казалось, что голос мой  сух,  как  листок  из  старого
гербария, то я ловил  себя  на  эдакой  разухабистой  развязности.  А  мне
хотелось быть с ней умным, тактичным, тонким, находчивым...
   - Это наши сокращения. Быстрые движения глаз,  по-английски  rapid  eye
movement или REM.
   - Это во сне? Быстрые движения глаз во  сне?  Я  же  сплю  с  закрытыми
глазами.
   - Конечно. Просто исследователи заметили, что в определенных фазах  сна
глаза  быстро  двигаются  под  закрытыми  веками.  Впоследствии,  как   я,
по-моему, вам уже говорила, эту фазу назвали быстрым сном. Именно во время
быстрого сна человек видит сны.
   - Значит, вы будете регистрировать мой быстрый сон?
   - Совершенно верно. Самописцы  энцефалографа  отметят  появление  волн,
характерных для этой фазы, а система регистрации БДГ  сработает  со  своей
стороны.
   - А как же вы следите  за  движениями  глаз,  да  еще  у  спящего,  под
закрытыми веками?
   - Мы приклеим вам на  веки  кусочки  зеркальной  фольги,  и,  когда  вы
заснете, эта фольга будет отражать свет. Быстрые дрожания этого зайчика  и
будут соответствовать вашим БДГ. Видите, я вам целую лекцию прочла.
   - Спасибо, Нина Сергеевна. Но как же вы? Я  буду  дрыхнуть,  обклеенный
датчиками, как космонавт, а вы...
   - А я буду работать. Когда я пришла в лабораторию сна, муж  все  шутил,
что я превращусь в соню. Оказалось все  наоборот.  Большинство  опытов  со
спящими...
   Я  не  слушал,  что  она  говорила.  Муж.  Я  сразу   представил   его.
Отвратительный самоуверенный тип. Холодный и эгоистичный. Тиран и самодур.
Мелкая, ничтожная личность. Разве он может оценить такую женщину?  А  она,
как она может жить с этим чудовищем? Для чего ей терпеть вечные  скандалы,
придирки,  оскорбительные  издевательства  -  весь   арсенал   утонченного
садиста?
   - А как теперь, привык он? - спросил я и ужаснулся  фальшивости  своего
голоса.
   Она щелкнула одним выключателем, потом вторым,  третьим.  Потом  просто
сказала:
   - Мы разошлись. Два года назад.
   Мне захотелось крикнуть: "Умница! Браво! Мо-лодец! Правильно! Так ему и
надо!" Вместо этого я неуклюже пробормотал:
   - Простите...
   - Не за что. Дела давно минувших  дней...  Ну,  Юрий  Михайлович,  пора
укладываться, уже полдвенадцатого.
   - Еще немножко, - жалобно попросил я, и Нина Сергеевна улыбнулась.
   Должно быть, я напомнил ей большого глупого ребенка, который  никак  не
хочет укладываться. Прекрасный способ понравиться женщине  -  играть  роль
умственно отсталого ребенка. Ухаживать, засунув большой  палец  в  рот.  Я
посмотрел на нее. Она наклонилась над самописцем, заправляя в  него  рулон
бумаги. Лицо ее было красивым, сосредоточенным и необыкновенно далеким. От
кого далеким, от меня?  А  какое,  собственно  говоря,  я  имел  право  на
близость? И все равно на душе  у  меня  было  весело  и  озорно.  Все  еще
впереди. Все еще будет. И во всем этом обязательно будет женщина,  которая
захлопнула крышку самописца и сказала мне со слабой улыбкой:
   - Пора, пора. Вы же сами говорили, что обычно ложитесь в это время.
   - Хорошо, - нарочито театрально вздохнул я. - А фольгу вы мне наклеите?
   - Я.
   - Тогда я закрываю глаза.
   Я лег на неудобное и неуютное лабораторное ложе. Так, наверное, подумал
я, ложатся на стол лабораторные собаки,  мыши,  кролики  -  великая  армия
безвестных служителей науки.
   Сердце мое билось. Нет, я не боялся. Я даже не нервничал. Я  был  полон
радостного ожидания, ощущения кануна праздника, во время которого я  снова
стану У, увижу янтарно-золотой отблеск моей далекой планеты.  И  самописцы
обязательно зарегистрируют что-нибудь необычное. Такое, что  заставит  нас
снова встретиться с Ниной Сергеевной. И ее улыбка окрепнет, станет живой и
теплой, как ее пальцы, что прикоснулись к моим векам. Удивительные пальцы.
Боже, как, в сущности, мало нужно  человеку  для  счастья!  И  как  много.
Лежать на нелепом  казенном  топчане  опутанным  проводами,  в  погоне  за
далекой химерой, но ощущать при этом прикосновение ее пальцев  к  векам  -
как это было прекрасно! Спасибо, У.
   На веко мне упала  холодная  капелька.  Нет,  это,  конечно,  не  слеза
брошенной мужем-негодяем Нины Сергеевны.  Это,  наверное,  капелька  клея.
Клей начал расплываться, склеивать глаза. Руки  Нины  Сергеевны  приносили
сон. Я не сопротивлялся ему. Сон нес с собой детские ожидания,  новогоднее
нетерпение, обещание праздника.
   Я вплывал в сон спокойно, как в теплую маленькую  лагуну,  и  рядом  со
мной плыла Нина Сергеевна. Веки у нее были серебряные, и я понял, что  это
фольга, чтобы отражать мои взгляды. Я посмотрел  на  нее,  но  она  начала
исчезать, потому что меня звал У.
   Это было удивительное сновидение. Я шел вместе со  своими  братьями  по
янтарной земле. Мы шли к низкому длинному зданию,  которое  я  уже  видел.
Здание, в котором хранились запасные мозги жителей планеты.
   Мы вошли в зал. Бесчисленные ниши на стенах, и над каждой  -  маленький
красный огонек, рубиновая тлеющая точка.
   Я знаю, для чего мы пришли.  Мы  прощаемся  с  Ао,  который  погиб  при
взрыве. И мы приветствуем Ао, который снова  рождается  сегодня.  Я  полон
поющей радости. Я - одно целое с моими братьями.  И  прибой  их  мыслей  и
чувств во мне делают меня всемогущим и вечным. Я - струйка в потоке,  я  -
частица атомного ядра, связанная невидимыми, но  могущественными  узами  с
другими частицами. Каждую секунду, каждое мгновение я ощущаю  себя  единым
целым с моими братьями.
   Но вот я улавливаю скорбь. Я улавливаю ее и излучаю ее. Потому что  все
мы думаем сейчас об Ао. Мы все знаем, как он погиб. Смерть его была  почти
мгновенной. Он не успел подумать  о  ней.  Он  ничего  не  испытал.  Взрыв
установки, с  которой  он  работал,  разметал  все  вокруг.  Он  не  успел
попрощаться с нами. Он не успел осознать, что уходит от нас. И мы  поняли,
что его нет, потому что ниточка его связи с нами всеми  вдруг  исчезла  из
того Узора, что и есть наше братство, наш мир. И Узор обеднел, и мы  сразу
осознали это, потому что даже без одной нити среди множества других  нитей
Узор не может быть полным.
   И вот мы пришли сюда, в место, которое называют Хранилищем, чтобы снова
дать жизнь Ао, ибо Узор не может жить даже без одной-единственной нити.
   И в нас звучала мелодия Завершения Узора, особая  мелодия,  которую  мы
создаем и слышим каждый раз, когда Завершаем Узор. Это самая торжественная
и самая прекрасная из всех наших мелодий, потому что  Завершение  Узора  -
самое торжественное из всех наших дел и событий.
   Прилетают  и  уходят  в  бархатную  тьму  пространства  наши   корабли,
протягиваются паутинки братства в далекие  миры,  но  Завершение  Узора  -
самый любимый наш праздник. И никогда ни одна мелодия не  звучит  в  наших
душах с такой грозной и яростной нежностью, как мелодия Завершения  Узора.
Гроза и ярость - это наше непрекращающееся сражение  с  временем,  с  этим
чудовищем, которое пожирает все, от звезд до  любви.  А  нежность  -  наше
чувство, когда мы побеждаем его, это прожорливое время.
   Из боковой двери вынесли новое тело.  Двое  избранных  положили  его  в
центре зала и направились к нише, над которой - единственной в зале  -  не
тлел рубиновый огонек. Этот огонек  перестает  тлеть,  как  только  рвется
нить, связывающая мозг каждого из нас с мозгом в Хранилище.
   Избранные вынули тускло мерцающий мозг из ниши и вложили  туда  другой.
Тот, что они вынули, они поднесли к лежавшему в центре зала телу и вложили
в его голову. И сразу же над нишей Ао начал тлеть рубиновый огонек.
   Мелодия Завершения Узора  все  поднималась  и  поднималась  к  вершинам
бесконечно печальной и  бесконечно  радостной  гармонии.  Она  печальна  и
радостна одновременно, ибо высшая гармония объединяет в себе все.  Мелодия
поднималась, пока наконец не взорвалась  торжествующим  фейерверком.  Узор
был Завершен.
   Тело в центре зала шевельнулось раз, другой, и новый Ао встал. Его нить
вплелась в наш Узор.  Мы  одержали  еще  одну  победу  над  всепоглощающим
временем, вырвали из его лап нашего брата.


   Когда я открыл глаза в  лаборатории  сна,  я  услышал  слабое  шуршание
самописца. В комнату неохотно вползало серенькое утро.
   Я почувствовал себя таким  счастливым,  таким  бодрым,  что  мне  стало
стыдно. Если бы я только мог сделать так, чтобы и другие услышали  мелодию
Завершения Узора!.. Если бы ее могла услышать Нина Сергеевна... "Где она?"
- подумал я.
   Я осторожно сел. Что-то мешало глазам. Ах да, это  же  фольга,  которую
мне приклеивала Нина Сергеевна на веки. Наверное, ее можно снять. Я содрал
с век  серебряные  пластиночки,  похожие  на  рыбью  чешую.  Снял  с  себя
электроды, потянулся и вдруг увидел Нину  Сергеевну.  Она  спала,  сидя  в
кресле. Голова ее лежала на спинке, и вся она  казалась  такой  маленькой,
несчастной и усталой, что мне захотелось взять  ее  на  руки,  отнести  на
кровать и уложить рядом с любимой куклой.
   Я стоял и  смотрел  на  нее  и  слушал,  как  шуршит  самописец  и  как
поскрипывает его перо. Внезапно она открыла глаза и  посмотрела  на  меня.
Она не вскочила на ноги, не  стала  извиняться,  что  заснула,  что  плохо
выглядит после бессонной ночи, не стала ничего спрашивать. Она смотрела на
меня и вдруг улыбнулась все той же слабой, неопределенной улыбкой, какой я
не видел ни у кого, кроме нее.
   - Как сладко я прикорнула! - вздохнула она. - Сколько времени?
   - Половина восьмого уже.
   - О боже,  я  продрыхла  в  кресле  часа  два!  Как  только  прекратила
регистрировать  БДГ,  решила  отдохнуть  немного.  Ну,  а  как  вы,   Юрий
Михайлович?
   - О Нина! - сказал я с таким чувством, что она вздрогнула и выпрямилась
в кресле. - Если бы вы только знали, как это было прекрасно!
   - Что?
   - Нет... потом "Я не смогу вам рассказать. Где я  возьму  слова,  чтобы
описать вам мелодию Завершения Узора? И не существует таких слов...
   Нина Сергеевна посмотрела на меня, и в сереньком ноябрьском утре  глаза
ее были огромны, темны и печальны.
   - Вам грустно? - спросил я.
   - Да, - кивнула она.
   - Почему?
   - Не знаю... - Она энергично встряхнула головой, и волосы ее  негодующе
метнулись.
   - Нина... Сергеевна, у меня к вам просьба.
   - Слушаю, Юрий Михайлович.
   - Могу я вас называть просто Нина?
   Нина Сергеевна подумала и серьезно кивнула мне:
   - Да, конечно.
   - Спасибо, Нина! - вскричал я, и она засмеялась.
   Я тоже засмеялся. Стоит человек в лаборатории сна в пестренькой  глупой
пижаме, стоит перед женщиной в белом халате и кричит ей спасибо.
   Нина встала, томно, по-кошачьи, потянулась, умылась кошачьими лапками и
сказала:
   - Ну-ка, посмотрим, что там наскребли самописцы. А вы одевайтесь  пока.
Борис Константинович взял с меня слово, что к восьми тридцати духа  вашего
здесь не будет.
   Я  пошел  в  маленькую  комнатку,  где  я  мучил  профессора,  и  начал
одеваться. Какое  это  счастье  -  сидеть  в  маленькой  пустой  комнатке,
натягивать на себя брюки и думать о детски незащищенном лице  Нины,  когда
она спала в кресле. И слышать мелодию  Завершения  Узора.  Спасибо,  Нина,
спасибо, У, спасибо, Борис Константинович, спасибо  всем  моим  друзьям  и
знакомым за то, что они создали мир, который так добр ко мне.
   - Юрий Михайлович! - крикнула Нина из соседней комнаты,  и  я  вскочил,
запутавшись ногой в брючине.
   - Что?
   - Идите быстрее сюда, взгляните!
   Босой, застегивая на  бегу  пуговицы,  я  влетел  в  лабораторию.  Нина
держала в руках длинный рулон миллиметровки с волнистыми линиями.  Я  стал
рядом с ней и уставился на бумагу.
   - Вот, смотрите.
   Я смотрел на волны и зубчики. Волны и зубчики. Зубчики и волны.
   - Вы видите?
   Нина бросила на меня быстрый боковой взгляд и  засмеялась.  По  крайней
мере, она должна быть благодарна, что я  так  веселю  ее.  Босой  имбецил,
смотрящий на миллиметровку с видом барана, изучающего новые ворота.  Очень
смешно.
   - Сейчас я вам  все  объясню.  Видите,  вот  эти  зубчики  мы  называем
альфа-ритмом. Здесь  вот,  в  самом  начале.  Он  соответствует  состоянию
расслабленности, пассивного бодрствования. Понимаете, Юра?
   Юра! Она назвала меня Юрой! Да здравствует альфа-ритм,  да  здравствует
пассивное бодрствование! Отныне я всегда буду пассивно бодрствовать,  лишь
бы она называла меня Юрой!
   - Понимаю, - с жаром сказал я.
   - Ну и прекрасно. Идем дальше. Амплитуда ритма снижается,  периодически
он исчезает.
   Зубчики действительно снижались. А  может  быть,  и  нет.  Я  не  очень
смотрел на них. Я смотрел на Нинин палец, тонкий и длинный  палец.  Совсем
детский палец. А может, это мне просто хочется  видеть  ее  беззащитной  и
хрупкой и соответственно воспринимать  себя  самого  бесстрашным  рыцарем,
закованным в эдакие пудовые латы - мечту ребят, собирающих металлолом.
   - Юра, вы смотрите?
   - Да, да, Нина, клянусь вам! Никогда ни на что я  не  смотрел  с  таким
интересом...
   - Юра, а вы... всегда такой... как бы выразиться...
   - Дементный? - опросил кротко я. - Не стесняйтесь, у меня есть  близкий
друг, которого я очень люблю. Он еще много лет  назад  нашел  у  меня  все
симптомы и признаки слабоумия.
   - Не болтайте, я вовсе не то хотела сказать...
   - А что же?
   -  Не  знаю...  или,  может  быть...  ага,  нашла  слово:  небудничный?
Небудничный. Конечно.
   - Только по праздникам. Но сегодня у меня  двойной,  а  может  быть,  и
тройной праздник: я был на Янтарной планете, я с вами, и мы сейчас  увидим
что-нибудь интересное. Какие же это будни? Помилуйте-с, сударыня!
   - Спасибо.
   - За что?
   - За все. А теперь смотрите на  бумагу.  -  Голос  Нины  стал  нарочито
суровым. Похоже было, что она  пряталась  сейчас  за  ним.  -  Мы  с  вами
остановились на стадии  "А",  это  самое  начало  сна.  Она  у  вас  очень
короткая, но не настолько, чтобы это  что-то  значило.  Двигаемся  дальше.
Наступает дремота, альфа-ритм  все  уплощается,  появляются  нерегулярные,
совсем медленные волны в тета- и дельта-диапазонах. Видите?
   - Вижу.
   - Это вторая стадия, "В", переходит в сон средней глубины. Стадия "С".
   - Это уже сон?
   - Конечно. Видите вот эти почти прямые участочки?
   - Вижу.
   - Это так называемые сонные веретена.
   - Это я так сплю?
   - Спите, Юра. И не мешайте, когда вам  объясняют,  как  вы  спите.  Тем
более, что мы уже в стадии "Д". Стадия "Д" - это глубокий сон.
   - Сновидения здесь?
   - Нет, практически в стадии глубокого сна  сновидений  нет.  А  если  и
бывают, то они вялы, неярки. Смотрите  на  волны.  Видите,  какая  высокая
амплитуда? Это регулярные дельта-волны и те же сонные веретенца.
   - Боже, кто бы мог подумать, что сон - такое сложное дело!
   - Все на свете сложно, только дуракам все кажется ясно. Дуракам и  еще,
может  быть,  гениям...  -  Нина  вздохнула  и  тряхнула  головой,  словно
прогоняла от себя образы дураков и гениев. - И  вот  наконец  стадия  "Е".
Совсем редкая дельта-активность.
   - Смотрите, снова зубчики, - сказал я, как идиот.
   - Это и есть быстрый сон. Быстрые и частые волны. Очень похожи на  ритм
бодрствования. Сейчас посмотрим время.  Ага,  примерно  двенадцать  сорок.
Итак, в двенадцать сорок вы начали видеть сны.  Проверим  по  БДГ.  -  Она
взяла другой рулончик, поменьше. - Вот всплеск. Время, время... двенадцать
сорок. Совпадение полное.
   - А что же здесь необычного? - спросил я.
   - Сейчас увидите. Вот ваш быстрый сон кончается. Занял  он  всего  пять
минут.
   - Это много или мало?
   - В начале ночного сна это обычно. Быстрый сон ведь бывает три, четыре,
пять раз за ночь. К утру продолжительность  периодов  быстрого  сна  может
доходить до получаса.
   -  И  за  такие  коротенькие  сеансы  люди  успевают  увидеть   столько
интересного?
   - Вообще-то в большинстве случаев протяженность события  во  сне  более
или менее соответствует протяженности такого же события в реальной  жизни.
Но бывают и исключения. Во всех  учебниках  описывается  один  шотландский
математик, который во сне часто пережигал за тридцать  секунд  музыкальный
отрывок, который обычно длится полчаса. Но дело сейчас не в этом.  -  Нина
снова подняла длинную змею миллиметровки. - Вот коротенький промежуток,  и
снова период быстрого сна. Это уже не совсем обычно.
   - Что не совсем обычно?
   - Очень маленький интервал. И главное - второй  ваш  быстрый  сон  тоже
длился ровно пять минут.
   - А должен сколько?
   - Что значит "должен"? Обычно продолжительность периодов  быстрого  сна
увеличивается к утру. А у вас - нет. Мало того, Юра. Смотрите.  Вот,  вот,
вот... Вы видите?
   - Что? То, что их длина одинакова?
   - Вот именно. У вас было десять периодов быстрого сна, и все совершенно
одинаковые - по пять минут. Я  такой  ЭЭГ  не  видела  ни  разу.  Странная
картина...
   Что это, думал я, сигналы или не сигналы? Наверное,  сигналы.  А  может
быть, так уж я просто сплю?
   - Нина, скажите, а может эта картина иметь естественное  происхождение?
Я имею в виду десять своих снов.
   Нина наморщила лоб.
   - Не знаю. Надо  подумать,  показать  Борису  Константиновичу.  Но  эти
десять периодов... И даже не то, что  обычно  число  этих  периодов  редко
бывает больше шести за  ночь...  Меня  поражает  их  одинаковость.  Ничего
похожего никогда не видела...
   Нина смотрела на змейку, вычерченную самописцем. Змейка  то  благодушно
распрямлялась, то собиралась в мелкие злые складочки.
   - Что-нибудь еще, Нина? - спросил я и осторожно дотронулся до ее локтя.
   Локоть был теплый и упругий. Стать позади нее. Поддеть ладонями оба  ее
локтя. Привлечь к себе.
   - Я сразу и не обратила внимания.
   - На что?
   - На интервалы между быстрыми снами. Девять интервалов, и все время они
растут.
   - Интервалы?
   - Угу.
   - А что это значит?
   - Не знаю, Юра. Могу вам только сказать, что ЭЭГ совершенно  не  похожа
на нормальную картину сна. - Нина посмотрела на часы: - Юра, вам пора.
   - А вы остаетесь?
   - Мне еще нужно кое-что привести в порядок. До свидания.
   Это было нечестно. Она не могла так  просто  сказать  "до  свидания"  и
выставить  меня.  После  всего,  что  случилось...  "А  что,   собственно,
случилось?" - спросил я себя. То, что я спал в одной комнате с  Ниной,  не
давало мне ровным счетом  никаких  прав  на  особые  отношения.  Что  еще?
Коснулся рукой локтя? И все.
   - Нина, - сказал я тоном хнычущего дебила, - неужели же нам не придется
повторить эксперимент?
   Нина  улыбнулась  своей  далекой  слабой  улыбкой.  Лицо  у  нее  после
бессонной ночи было усталое и слегка побледневшее. А может быть,  мне  оно
лишь  казалось  таким  в  свете  серого  ноябрьского  утра.  Но  оно  было
прекрасно, ее лицо, и у меня сжалось сердце от нахлынувшей вдруг нежности.
Если бы и у меня был свой Узор, как  на  Янтарной  планете,  я  бы  понял,
наверное, что мне не завершить его без нее.
   Спасибо, У, спасибо, странный далекий брат. Спасибо за радость  общения
и за радость, которую я испытываю, глядя на это побледневшее и осунувшееся
женское лицо с большими серыми глазами. Спасибо за янтарный  торжествующий
отблеск, который подкрашивает скучное и бесцветное,  из  бледной  размытой
туши, начало дня. Спасибо за десять маленьких быстрых снов, в  которых  ты
познакомил меня с Завершением Узора. И что бы ни случилось со мной впредь,
я уже побывал в Пространстве, и никто никогда не  отнимет  у  меня  вашего
привета.
   - До свидания, Нина.
   Она ничего не ответила. Она стояла и держала в руках бесконечную  ленту
миллиметровки, и лоб ее был нахмурен.



        10

   Мы сидели с Галей в кино.  На  вечернем  сеансе,  на  который  я  купил
билеты, когда возвращался из школы. Старая французская комедия с  покойным
Фернанделем в главной роли. Трогательные в  своей  наивной  незащищенности
трюки.
   Где-то я читал, что  волк,  желая  избежать  схватки  с  более  сильным
соперником, подставляет под его клыки  в  знак  смирения  шею,  и  тот  не
трогает его. Так и фильм. Вот моя шея, я сдаюсь.
   Галя просунула руку под мою, и ее ладошка легла на мою  ладонь.  Теплая
волна нежности нахлынула на меня.  А  может  быть,  не  столько  нежности,
сколько вины и угрызений совести. Но кто  знает,  что  вернее  цементирует
отношения двух людей...
   - Люш, - тихонечко прошептал я.
   Она не ответила. Она лишь быстро прижала  свою  ладошку  к  моей.  Жест
успокаивающий, ободряющий. Ничего,  Юра,  все  будет  в  порядке.  Я  тебя
все-таки уговорю, ты поедешь к тете Нюре в Заветы, в ее  уютный  домик  на
самом краю поселка, будешь пить каждый день парное молоко и  забудешь  про
свои фантазии...
   Если бы она только не была так уверена в своей  правоте,  подумал  я  и
резко вырвал свою ладонь из-под ладони Гали. Два дня  я  не  слышал  чужих
мыслей и совсем было забыл о них. А сейчас, сидя рядом с  женой  в  темном
зале кинотеатра, я незаметно для себя включился в  неторопливый  поток  ее
мыслей. Подключился по-воровски, как электровор подключается к сети, минуя
счетчик. Нет, Юрий Михайлович, по счетчику нужно платить.
   Это она думала о тете Нюре, и моя виноватая нежность снова  уперлась  в
плотину ее здравого смысла. Слишком здравого.
   Если бы она только могла понять, если бы  только  треснул  ее  стальной
панцирь непогрешимости... А что тогда? Да и хочу ли я, чтобы этот  панцирь
лопнул? Если быть честным с собой?
   И снова чувство вины начало  понемножку  подтягивать  из  моего  сердца
резервы нежности. И снова ее рука  ободряюще  похлопала  мою.  И  снова  я
услышал медленный и уверенный хруст ее мыслей:
   "Ему, видно, совсем плохо... бедный... А все из-за упрямства".
   Мне захотелось крикнуть ей во весь голос:
   "Мне хорошо, не жалей меня! Это я должен жалеть тебя!"
   И снова поднявшаяся было теплота ушла  в  какую-то  яму.  В  моей  руке
лежала ее чересчур крупная для ее роста рука. Неприятно холодная.
   Когда мы возвращались домой, Галя была весела и оживленна. Если уж  она
решает что-нибудь, она никогда не останавливается на полпути.  Она  -  как
снаряд, летящий к цели. Он  может  попасть  в  нее  или  промахнуться,  но
остановиться или повернуть назад - никогда.
   А она твердо решила не подавать виду, не раздражать больного мужа.  При
душевных расстройствах  и  психических  заболеваниях  главное  -  чуткость
родных и близких.
   - А что, если сделать на ужин картофельные оладьи? - спросила  Галя.  -
Натрем сейчас десяток картофелин...
   Картофельные  оладьи  -  мое  любимое  блюдо.  Но  поскольку  оно,  как
известно, довольно трудоемко, изготовляет его Галя не так-то часто.
   Я чистил картошку, а Галя натирала ее на  терке.  Потом  мы  поменялись
ролями. Горка сероватой кашицы все росла и росла в тарелке, темнела,  а  я
думал, что не все на  свете,  к  сожалению,  можно  исправить  при  помощи
картофельных оладий.


   - Юрочка, - сказала мне на большой перемене  Лариса  Семеновна,  -  что
стало с вашим Антошиным?
   - А что такое?
   - Метаморфоза. Получил у меня сегодня четверку.
   - О, Лариса Семеновна, боюсь сглазить. Сергея как подменили.
   - Но все-таки, как это вам удалось?
   - Мне?
   - Вы же  классный  руководитель.  И  отвечаете  за  все  на  свете,  от
успеваемости до первой любви,  от  отношений  с  родителями  до  увлечения
спортом.
   - Вы знаете, есть такой старинный английский анекдот. В  семье  родился
мальчик. Внешне совершенно здоровый, но и в год, и в два, и в три он так и
не заговорил. Ребенка таскали по всем врачам - и  все  напрасно.  Родители
смирились. Глухонемой так глухонемой, что  же  делать?  И  вдруг  однажды,
когда ему было  лет  восемь,  мальчик  говорит  за  столом:  "А  гренки-то
подгорели". Родители - в слезы. Как, что, почему же ты раньше не  говорил.
"А о чем говорить? Раньше все было нормально".
   - Гм! И что же ваша бородатая притча должна означать?
   - А то, что Антошин столько лет продремал, что в конце концов  выспался
и проснулся.
   - Да ну  вас,  Юрочка,  к  бесу!..  Ваша  скромность  носит  вызывающий
характер. Истинная скромность состоит знаете в чем?
   - Нет, не знаю.
   - В признании своих заслуг, вот в чем.
   Лариса Семеновна как-то очень  ловко  и  лукаво  подмигнула  мне,  и  я
подумал, что не одно, наверное, сердце начинало в свое время биться от  ее
подмигиваний.
   - Ладно, Лариса Семеновна, раз вы уже разгадали меня, открою  вам  свою
тайну. Чур, только, никому ни гу-гу.
   - Идет.
   - Я незаконный сын Ушинского. Именно от него я унаследовал  незаурядный
педагогический талант.
   - То-то я смотрю,  вы  на  него  похожи...  Вы  с  вашими,  говорят,  в
Планетарий собрались?
   - Вы наш Талейран и наш Фуше. От вас ничего не  скрыть.  Сегодня  после
занятий.
   Я люблю ходить со своими охламонами на разные экскурсии.  В  школе  они
все ученики. Стоит им выйти на улицу,  как  они  мгновенно  преображаются.
Девочки  сразу  взрослеют  и   хорошеют,   мальчики   обретают   юношескую
степенность. Они немножко стесняются организованности экскурсии  и  быстро
разбиваются на группки в два-три человека.
   Однажды нас увидел на улице математик Семен Александрович. Не помню уж,
куда мы шли. По-моему, в Третьяковку. Он посмотрел на меня, и в глазах его
мерцал ужас. Назавтра я спросил, что так поразило его.
   "А разве можно ходить не строем?" - посмотрел он на меня.
   Ах ты милый мой Беликов, современный ты  человек  в  футляре,  хотел  я
сказать ему, но вовремя удержался. Рожденный ходить строем,  иначе  ходить
не умеет.
   Мы вышли из школы. Наконец-то первый раз в этом  году  пошел  настоящий
снег.  Пушистые,  театральные,  нарядные  снежинки...  Просто  жалко  было
смотреть, как гибнут такие шедевры под колесами машин и ногами прохожих.
   Алла Владимирова шла вместе с Сергеем Антошиным. Так, так, так. Похоже,
что Сергей подымается по социальной лестнице  класса,  перепрыгивая  через
ступеньки. Идти рядом с  Аллой  Владимировой  -  это  дается  не  каждому.
Господи, да я сам бы с удовольствием взял ее под руку. Щеки  ее  горят  на
ветру, на длиннющих ресницах тают новогодние снежинки. Ей  бы  закружиться
сейчас в вихре вальса, вылететь на середину улицы, и вся улица замерла  бы
от восхищения.
   А Сергей цвел и цвел от  тихой  гордости.  Он  и  выше  стал,  и  плечи
отведены немножко назад,  и  грудь  колесом  под  стареньким  демисезонным
пальтишком. Милый мой Сережа, как я рад, что ты наконец проснулся. И все у
тебя будет хорошо, только не засни опять.
   Мы доехали на метро до "Краснопресненской", а  потом  дошли  пешком  до
Планетария. Я уже не первый раз сижу под его куполом, но сегодня я смотрел
на звездное небо совсем с особым чувством. Где они, мои далекие братья?  В
какой части безбрежного космоса?
   Тонкая световая указка лектора легко  скользила  по  ночному  небу  над
темными силуэтами домов по его краям. Моя указка была чуточку длиннее.
   И снова, как уже случалось, на меня нахлынуло ощущение  чуда.  Я,  Юрий
Михайлович Чернов, добившийся в жизни только, пожалуй,  того,  что  Сергей
Антошин  шел  в  Планетарий  рядом  с  Аллой  Владимировой,   я   оказался
избранником, в кого почему-то уперлась указка,  сотканная  из  сновидений,
посланных откуда-то из неведомых далей.
   Интересно, как чувствуют себя настоящие избранники  судьбы?  Как  несут
свое бремя славы? Неужели привыкают к нему?  Главное  мое  чувство  -  это
чувство нереальности. Не может быть. Не должно быть. А потом я думаю,  что
все-таки есть. И я знаю еще, что я сам ни при чем. Я просто  та  точка,  в
которую уперся луч сновидений.  Из  альфы  Центавра,  или  Тау  Кита,  или
откуда-нибудь еще с таким же красивым названием...


   Первый раз, когда я шел на ночь в лабораторию сна, я заранее сказал  об
этом Гале.
   - А что, есть такая лаборатория? - спросила она.  -  И  туда  ходят  со
своими пижамами? Раньше это называлось по-другому.
   На этот раз я сказал ей, что  буду  ночевать  у  Ильи.  Она  ничего  не
сказала. Пожала лишь плечами. Наверное,  мы  уже  пересекли  черту,  из-за
которой не возвращаются. Эдакий брачный рубикон.
   В  лаборатории  меня  встретили  Нина  и  Борис  Константинович.   Нет,
положительно он  изменился.  Куда  девался  металл,  из  которого  он  был
выкован? Живой человек с растерянными глазами. И симпатичный от этого.
   - Главное - часы, - говорил он Нине.
   - Но, Борис  Константинович,  я  ведь  и  прошлый  раз  заметила  время
включения приборов.
   - По каким часам?
   - По своим, конечно.
   - Давайте найдем что-нибудь поточнее. Как вы думаете, у кого могут быть
более или менее точные часы? В лаборатории Бабашьянца?
   - Сомневаюсь.
   - Если вам не трудно, посмотрите, что-нибудь у них должно быть.
   - Борис Константинович, - сказал я, - я еще  раз  прошу  прощения,  что
доставил вам столько хлопот...
   - Перестаньте! - Профессор  досадливо  махнул  рукой.  -  Что-то  я  не
заметил раньше у вас особой деликатности.
   -  Только  ради  научной  истины.  В  присутствии  истины  я  буквально
стервенею.
   - Ну, ну, -  пробормотал  профессор  без  улыбки.  По-видимому,  особой
симпатией ко мне он так и не проникся.
   Уснул я буквально через несколько минут после того, как улегся  на  уже
знакомое мне ложе. Помимо всего прочего,  я  здорово  устал  за  эти  дни.
Последнее, что я услышал, были слова Бориса Константиновича: "Как - спит!"
Это обо мне, подумал я, и мысль растворилась.
   И пришел сон, посланный мне У. И я снова, летал. Но не так, как раньше.
О, это был совсем другой полет! У стоял на каменистой  площадке,  и  вдруг
ощущение своего веса исчезло. Он стал невесом, и легкий ветерок,  тянувший
с залитого солнцем холма или низенькой горы, раскачивал его, как травинку.
Он оттолкнулся ногой  и  начал  подниматься  прямо  вверх,  как  ныряльщик
поднимается к поверхности воды, как поднимается воздушный шар.
   Чувство легкости, свободы. У слегка наклонился в  сторону,  и  горизонт
послушно встал дыбом. Мы парили в золотисто-желтом  небе,  поднимаясь  все
выше и выше, и я слышал мелодию холмов.
   А потом У скользнул вниз. Быстрее и быстрее. Свист  воздуха  вплелся  в
мелодию. Страха не было. Было  веселое,  озорное  чувство  всевластья  над
стихиями. Над янтарными холмами внизу, над желтоватым  небом  с  длинными,
стрелоподобными облаками. Над силой тяжести,  которая  сейчас  тянула  нас
вниз и которая вовсе не была чужой и злобной, а была ручной и доброй,  как
собака. И у самой земли падение прекратилось. И мы снова поднялись  вверх.
И скатывались по  крутым  невидимым  горкам  неведомых  силовых  полей.  И
встретили в небе еще одного. Его имя  было  Эо.  А  может  быть,  его  имя
звучало вовсе не так, но он остался в моей памяти как Эо. И  мы  играли  в
небе, как птицы, как играли бы щенки, умей они летать.
   И вдруг мы оба скользнули на  землю.  Нас  позвали.  Коа  столкнулся  с
неполадками на энергетической станции, в которых он не мог разобраться.
   И на помощь ему мысленно спешили братья.  Сначала  те,  кто  был  ближе
других к нему и кто был не слишком занят, потому что это был Малый Зов.  И
те, кто был ближе других к Коа, включались в его мозг. И  их  мозг  и  его
мозг становились единым целым, работавшим в едином ритме.
   Нам не нужно было объяснять, что случилось на станции, на  которой  был
Коа. Мы знали все, что знал он. Мы были частью его,  а  он  был  нами.  Но
задача была сложна. Я не могу сказать, в чем она состояла, ибо мозг мой не
смог усвоить технические образы, циркулировавшие в кольце Малого Зова. Они
были слишком сложны и незнакомы мне.
   И все новые братья вплавлялись в общий мозг,  росший  в  кольце  Малого
Зова. И самосознание наше все расширялось и  расширялось,  пока  не  стало
похоже на громадный, безбрежный храм, в котором тысячекратным эхом билась,
сплеталась и расплеталась наша общая мысль. И эхо вибрировало и дрожало от
нашей общей мощи. И мы поняли, что случилось с машинами Коа  и  что  нужно
сделать, чтобы избежать аварии. Но никто не мог бы сказать, что это  понял
он. Только мы, ибо внутри кольца Малого Зова не было меня, тебя, его. Были
только мы.
   И как только задача была решена, кольцо распалось, и У  снова  стал  У,
существом,  протянувшим  мне  лучик  сновидений  сквозь  бесконечную  тьму
космического пространства.
   И я начал понимать, почему на Янтарной планете всегда  сияет  радостный
отблеск...


   -  Когда,  вы  говорите,  начался  вчера  первый  цикл?  -  услышал  я,
просыпаясь, голос профессора.
   - Быстрого сна? - переспросила  Нина.  -  Сейчас  посмотрим...  Вот.  В
двенадцать сорок.
   - Сегодня?
   - В двенадцать сорок.
   - Значит, совпадение полное?
   - Нет, Борис Константинович. Вчера было десять периодов быстрого сна, а
сегодня одиннадцать.
   - И этот дополнительный?..
   - Тоже пятиминутный.
   - А интервалы?
   - Надо замерить. Сейчас я займусь.
   Я встал.
   - Вы что, всю ночь бодрствовали надо мной? - спросил я.
   - Нет, - сухо ответил профессор. - Я ездил домой.
   - Боже, и все это из-за одного человека...
   - Вы здесь ни при чем, - неприязненно сказал Борис Константинович.
   - Интервалы точно такие же,  как  и  прошлый  раз.  Совпадение  полное.
Дополнительный одиннадцатый цикл приходится  на  интервал  между  пятым  и
шестым периодами быстрого сна.
   Профессор посмотрел на ленту.
   - Действительно, интервалы все время увеличиваются. Смотрите, последний
интервал раз в тридцать - сорок больше первого. Нелепость какая-то...
   - А что, если составить график по времени быстрых снов и интервалов?
   - Конечно, Нина Сергеевна. Не надо будет, по крайней мере, перематывать
каждый раз этот рулон...
   Я был здесь больше  не  нужен.  Подопытный  кролик  сделал  свое  дело,
подопытный кролик может уйти. Жаловаться не приходилось. Спасибо им  и  за
это.



        11

   На следующий день я позвонил Нине и попросил  разрешения  проводить  ее
домой. Она опять долго дышала в трубку, молчала и наконец согласилась.
   Я приехал на пятнадцать минут  раньше  срока.  По  дороге  я  с  трудом
подавил в себе желание купить букет цветов. Я уже подошел было к  старушке
в тоннельчике у Белорусского вокзала и полез в  карман  за  деньгами,  как
вдруг представил себя у входа в институт.  Жених.  Имбецил  с  букетом.  Я
вздохнул. Старушка соблазнительно  встряхнула  свои  кладбищенские  чахлые
цветочки и зазывно посмотрела на меня. Я вынул руку из кармана, так  и  не
вытащив денег, и в глазах продавщицы засветилось радостное презрение.  Так
тебе и надо, говорили они. Ты с цветами был бы не очень-то, а уж без них и
вовсе нечего ходить на свидание. Ноги только бить. Сидел бы  в  обнимку  с
телевизором.
   А может быть, все-таки надо было  купить  цветочки?  Скромный  букетик,
преподнесенный исследователю благодарным кроликом.
   Похоже было, что в  их  институте  никто  никому  никогда  не  назначал
свиданий,  потому  что  каждый  второй  выходящий  с  глубоким   интересом
рассматривал меня. А может быть, это я вздрагивал и  поворачивался,  когда
взвизгивала тяжеленная дверь и выпускала в облачке пара очередного мэнээса
или лаборанта.
   Нину я не узнал. Я сообразил, что она стоит подле меня,  только  тогда,
когда она сказала:
   - Здравствуйте...
   Я засмеялся.
   - Господи, - сказал я, - я же ждал женщину в белом халате. Я вас  видел
только в белом халате. Простите меня.
   Нина взяла меня под руку.
   - Жалко, что у меня нет портфеля, - вздохнула она.
   - Почему?
   - В девятом и десятом классах я ходила домой вместе с одним  мальчиком,
и он всегда нес мой портфель. Свой и мой.
   - Счастливый мальчик!..
   Нина  неторопливо  и  внимательно  посмотрела  на  меня  сбоку,  словно
изучала, гожусь ли и я  на  роль  мальчика,  несущего  портфель.  Господи,
только что я смотрел на гордого Сережу Антошина, который шел рядом с Аллой
Владимировой и кис от счастья. И вот я иду рядом со  своей  Аллой  и  тоже
молю небо, чтобы подольше идти так по холодной ноябрьской слякоти,  ощущая
легкое прикосновение ее руки к моей.
   - И что стало со счастливым мальчиком? - спросил я.
   - Он стал моим мужем, -  медленно,  словно  вспоминая,  как  это  было,
сказала Нина. - А потом... потом, когда носить  портфель  было  больше  не
нужно,  выяснилось,  что  нас  мало  что  связывает...  -  Нина   невесело
усмехнулась. Ее лицо сразу постарело на несколько лет.
   Я молчал. Всей своей шкурой болтуна я знал, что надо промолчать.  Любое
слово было бы пошлым.  Любой  жест  был  бы  оскорбительным,  даже  легкое
пожатие ее руки. Никто не бывает так чуток к реакции на  свои  слова,  как
болтуны. Слишком часто они говорят не то и не тогда, когда нужно.
   Нина  вдруг  остановилась  у  освещенной  витрины.  В   витрине   стоял
манекен-женщина в длинном черном платье с  расшитым  серебром  подолом.  У
"женщины" было напряженно-несчастное пластмассовое лицо. Наверное, ей было
холодно и ее не радовало черное платье за сто четырнадцать рублей тридцать
копеек.
   - Красиво? - спросил я.
   - Что? Ах, вы про платье? Наверное, красивое...
   Мы отошли от витрины.
   - Что говорит Борис Константинович? - спросил я.
   - Вы должны понять  его.  -  Нина  словно  обрадовалась,  что  разговор
выбрался с ее прошлого на твердую землю нашего эксперимента. -  Он  видит,
конечно, что ЭЭГ получается фантастическая. Ничего похожего никогда  никем
не было замечено. И поразительно точное совпадение начала первого быстрого
сна, и одинаковая продолжительность всех быстрых снов,  и  увеличивающиеся
интервалы между ними. С другой стороны, что  все  это  могло  бы  значить?
Можно утверждать,  что  в  паттерне  вашего  сна...  Простите,  я  сказала
"паттерн"...
   - Я понимаю, Нина, это же английское слово. Образец, схема...
   - Совершенно верно. Так можно ли утверждать, что  паттерн  этот  служит
безусловным доказательством искусственности, наведенности периодов быстрых
снов  и  соответственно  ваших  сновидений?  Соблазн  велик,  конечно,  но
убедительны ли будут наши рассуждения?  Да,  скажут  мужи,  ЭЭГ  в  высшей
степени странная, слов нет, но при чем  тут  космическая  мистика?  И  нам
нечего будет ответить. Знаете, Борис  Константинович  -  очень  осторожный
человек. Это не значит, что он трус...
   - Судя по тому, как я должен был его уламывать...
   - Вам и меня пришлось уламывать...  Поймите  же,  мозг  ученого  -  это
главным образом сепаратор.
   - В каком смысле?
   - В самом элементарном. Думая, пытаясь истолковать  результаты  опытов,
ты занят в основном  отсевом,  отбраковкой  негодных  предположений.  Мозг
ученого приучен безжалостно отбрасывать  всю  чепуху.  А  вы  приходите  и
настаиваете, чтобы мы занимались как раз тем, что всегда  отбрасывали  как
чепуху. Попробуйте, влезьте в шкуру шефа... Но он, повторяю, не трус.  Да,
он человек  суховатый,  упрямый,  но  если  он  уж  приходит  к  какому-то
заключению, он не отступит от него, даже если придется идти напролом.
   - Значит, пока вы не пришли ни к какому выводу?
   - Пока нет. Вначале мы подумали, что, может быть,  само  число  быстрых
снов - десять - что-то может значить. Это гораздо больше, чем  наблюдается
обычно. Обычно их бывает пять-шесть. Но во втором опыте, как  вы  слышали,
их было уже не десять, а одиннадцать. Что будет в следующем?  Может  быть,
двенадцать, а может быть, шесть. У нас мало материала.  С  такими  данными
нельзя делать никаких утверждений. Я построила самый  примитивный  график.
Вот он, вы просили, чтобы я вам его принесла. -  Она  достала  из  сумочки
листок бумаги. - Он ничего не  говорит.  Десять  и  одиннадцать  точек  на
разном расстоянии друг от друга. Расстояния эти, правда, увеличиваются, но
случайно ли увеличение или подчиняется какой-то зависимости,  мы  пока  не
знаем. Нужны новые серии экспериментов.
   - Нина, - вскричал я с пылом, - я готов переехать в  вашу  лабораторию!
Навсегда. Мы купим портфель, и  я  буду  всегда  носить  его  вам...  Будь
проклят мой язык! Я все-таки ляпнул глупость. Нинина рука в моей  сжалась.
Я почувствовал, как она вся съежилась. Впервые за весь вечер я услышал  ее
мысли. "Не надо, - повторяла она про себя. - Только не надо".
   - Простите, Нина.
   Она промолчала. Она была ранима, как...  Я  хотел  было  подумать  "как
цветок", но сравнение было пошлым. Нина  обладала  удивительным  качеством
отфильтровывать пошлость. Наверное, счастливый мальчик с двумя  портфелями
не прошел через этот фильтр.
   - Мне в метро, - сказала Нина.
   - Я провожу вас до дому.
   - Не нужно, Юра, - мягко сказала она.
   - Я не хотел вас обидеть.
   - Я знаю. Я нисколько  не  обижена  на  вас.  Разве  что  на  себя.  До
свидания.
   По  лицу  ее  скользнула  слабая,  бледная  улыбка,  она  кивнула  мне,
повернулась  и  исчезла  в  облаке  яркого  пара,  всосанная  человеческим
водоворотом, бурлившим у входа  в  метро.  Я  бросился  было  за  ней,  но
остановился. Две ошибки за вечер - это было бы многовато.
   Уже не спеша я вошел в метро, постоял зачем-то в очереди за "вечеркой",
нетерпеливо развернул ее, словно ждал тиража вещевой лотереи или последних
известий  с  Янтарной  планеты,  и  вместо  этого  прочел   вопрос   некой
И.Г.Харитоновой, которая спрашивала,  где  можно  приобрести  квалификацию
садовника-декоратора. Бедная Ирина Гавриловна или Ираида Густавовна! Разве
счастье  в  квалификации?  А  может  быть,  она  и  права.   Может   быть,
садовники-декораторы всегда счастливы.  Во  всяком  случае  они  наверняка
счастливее меня. По крайней мере в этот вечер.
   Я вышел на своей остановке и понял, что  мне  не  хочется  идти  домой.
Видеть Галю, ловить на себе ее участливые взгляды. Нет, она ни  в  чем  не
виновата передо мной, и в этом и состояла ее главная  вина.  Люди  прощают
виновных. Но невиновных - никогда.
   Она  заботилась  обо  мне  и  хотела,  чтобы  я  был  здоров.   Ужасное
преступление для жены. Я  вздохнул.  Ощущение  предательства  -  не  самое
приятное ощущение. Кому-то оно, может быть, и приятно. Не знаю.
   Я позвонил Илье. Он был дома и через полчаса уже втаскивал меня к себе.
   - Ну? - закричал он. - Есть что-нибудь?
   - Да нет, Илюша. Ничего окончательного.
   - Что  за  тон?  Что  за  интеллигентские  штучки?  Что  за  физиономия
опечаленного олигофрена?
   - Да понимаешь, старик...
   - Я тебе не старик. И брось этот жигалинский лексикон. Выкладывай,  что
случилось.
   С Ильей нельзя кривить душой. В его присутствии даже самая мягкая  душа
никак не может кривиться.
   - Илюша, я чувствую, что мы с  Галей  неудержимо  расходимся.  Мы  идем
разными курсами...
   - Подожди, при чем тут Галя? При  чем  ваша  семейная  жизнь?  Я  часто
называл тебя олигофреном шутя, но я вижу, в каждой шутке есть доля правды.
Какая семейная жизнь, какой развод? Как ты смеешь говорить об этом,  когда
твою дурную голову избрали в качестве приемника братья по разуму? Одно  из
величайших  событий  в  истории  человечества,  гимн  материалистическому,
атеистическому восприятию мира, а ты подсовываешь свою семейную жизнь!  Да
разве это соизмеримые величины? Да будь ты падишахом с  гаремом  в  тысячу
жен и поссорься ты со всеми сразу - и то это была бы микропылинка рядом  с
горой. Ты хоть понимаешь, осознаешь свою эгоистическую глупость?
   Мне стало стыдно. Илья был прав. Но умение мыслить большими категориями
- удел больших людей. Улетай я завтра на Янтарную планету, я  бы  и  тогда
убивался бы из-за того, что запутался в двух женщинах.
   Я посмотрел на себя Илюшкиными глазами. Он был абсолютно прав.  Зрелище
не из приятных. Хныкающий идиот.
   - Ладно, эмоции потом. Я тебе  говорил  по  телефону,  что  они  решили
проделать второй эксперимент. Я спал у них еще раз.
   - И как?
   Илья сделал неосторожное движение ногой, и с пачки  книг,  лежавших  на
полу, взметнулся столбик пыли.
   - Пошли на кухню.
   Я рассказал Илье о втором эксперименте.
   - Нина Сергеевна дала мне график. Вот он, я еще сам его не видел.
   На листке бумаги на горизонтальной оси были отложены точки. Первые  три
- почти рядом друг  с  другом.  Остальные  -  на  все  большем  и  большем
расстоянии.
   - А почему эта точка отмечена  особо?  -  спросил  Илья,  показывая  на
шестую точку.
   - Потому что в первом эксперименте ее не было.  В  первом  было  десять
точек, во втором - одиннадцать.
   - Чепуха! Почему именно эта? Почему вы не отметили, скажем, вторую  или
одиннадцатую точку?
   - Не знаю, я как-то не подумал об этом.
   - "Не подумал"! Господи, я всегда этого боялся больше всего. Братья  по
разуму протягивают нам руку и попадают в идиота!
   - Можно подумать, что ты только и делаешь, что ждешь братьев по разуму.
   - Юрочка, - сделал забавную гримасу Илья, - что я вижу? Ты огрызаешься?
Старшим?
   - Пошел к черту!
   Илья захлопал в ладоши:
   - Браво, Чернов! Правильно: не можешь лаять на директора школы - лай на
друзей, это безопаснее.
   - Илья, хочешь, я тебе врежу как следует?
   - Ты? Мне? - Илья нарочито скорчился  от  хохота,  качнулся.  Стул,  на
котором он сидел, зловеще хрустнул, и Илья успел вскочить как  раз  в  тот
момент, когда он начал рассыпаться.
   - То-то, - сказал я. - Так будет с каждым, кто покусится...
   - На что?
   - Вообще покусится.
   - Слушай, Юраня, - вдруг сказал Илья, и лицо его стало серьезным, -  ты
хоть фамилию своей Нины Сергеевны знаешь?
   - Знаю. Кербель.
   - Вот тебе телефон. Ты набираешь ноль девять. Всего две цифры,  это  не
трудно, уверяю тебя. А когда ответит женский голос, ты  произнесешь  всего
три слова: "Личный телефон, пожалуйста". Со временем тебе ответит еще один
женский голос. Ты скажешь: "Нина Сергеевна Кербель", и  она  назовет  тебе
номер телефона. Это не так уж сложно. Хороший  попугай,  если  бы  он  мог
держать трубку, сумел бы сделать это. Звони.
   - Я не попугай. Я не могу.
   - Почему? Ты брезгуешь? Трубка чистая, я вытираю ее ухом  по  несколько
раз в день.
   - Я с Ниной Сергеевной...
   - О боже! - простонал Илья, закрыл глаза и  принялся  раскачиваться  из
стороны в сторону. - Судьба  послала  мне  в  друзья  ловеласа,  донжуана,
казанову. Не пропустит ни одной женщины, с каждой ухитрится поссориться. -
Илья вдруг пристально посмотрел на меня: - Это...  это  как-то  связано  с
Галей?
   Такой толстый шумный человек - и такой проницательный.
   - Да, - сказал я.
   - Я позвоню сам.
   Он довольно быстро дозвонился до  справочной  и  получил  телефон  Нины
Сергеевны. Хоть бы ее не было дома, она же подумает, что это  мои  детские
штучки. Попросить позвонить товарища. Хлопнуть портфелем по спине. Дернуть
за косу.
   - Нина Сергеевна? - спросил Илья. - С вами  говорит  некто  Плошкин.  У
меня сейчас мой друг Юрий Михайлович Чернов, и мы  как  раз  рассматривали
график... Он сам? Он пытается вырвать у меня трубку.
   Илья протянул мне трубку и некрасиво подмигнул.
   - Нина... - промямлил я в трубку. Сердце билось,  словно  я  заканчивал
марафонскую дистанцию.
   - Юра, вы, наверное... - Нина  замолчала,  и  я  услышал  в  трубке  ее
дыхание. - Вы, наверное, рассердились. Я не хотела обидеть вас...
   - Нет, что вы! - закричал я, и Илья выразительно постучал себе  пальцем
по лбу. - Я не обижен.
   Маленькую Илюшину кухню заливал янтарный свет. Цвет, в  который  красит
стволы сосен вечернее солнце, продираясь сквозь сизые июльские тучи.
   - Ваш товарищ что-то хотел спросить...
   - Дай мне, - сказал Илья и вырвал у меня трубку. -  Нина  Сергеевна,  у
моего друга стало почему-то такое выражение лица, что я не  могу  доверить
ему серьезные научные переговоры. Нина Сергеевна, мы не  могли  понять  на
вашем графике, почему вы новую, одиннадцатую, точку во время второго опыта
поместили не в конце, например, а между пятой и шестой? -  Илья  слушал  и
кивал головой. - Ага, понял. Я так и подумал. Спасибо, Нина Сергеевна.
   Илья положил трубку.
   - Понимаешь, расстояние между всеми точками осталось  во  втором  опыте
точно таким же, как в первом, и  новая  точка,  похоже,  вклинилась  между
пятой и шестой. Гм, интересно...
   Илья положил перед собой график и тихонько загмыкал. Гмыкал  он  долго,
но ничего, очевидно, не выгмыкал, потому что повернулся ко мне и спросил:
   - Есть будешь?
   - А что у тебя?
   - Жульен из дичи, ваше сиятельство. Также  рекомендую  вашему  вниманию
седло  дикой  серны  и  вареные  медвежьи  губы.  Но  больше  всего,  ваше
сиятельство, мы гордимся нашим фирменным блюдом - пельменями!
   - Два жульена, хам! И серну целиком. И седло и чересседельник.
   - Почтительно рекомендую пельмени, ваше сиятельство.
   Илья поставил на огонь кастрюльку с водой, подождал, пока она не начала
бурлить, и высыпал в нее пельмени. Пельмени булькнули и  утонули  и  сразу
успокоили расходившуюся воду.
   - Ваше сиятельство, как только какая-нибудь из утопленниц  вынырнет  на
поверхность, бросайте ей спасательный круг.
   Кого благодарить за такого друга, как Илья? Не знаю, чего б я не сделал
ради него.
   Мы ели пельмени, молчали, и я ни о чем не хотел думать.



        12

   Мы проделали еще два опыта. Они в точности  повторяли  результаты  двух
предыдущих, за исключением одной детали. Эта  проклятая  лишняя  точка  то
появлялась, то исчезала, просто подмигивала нам с графика. Нина  Сергеевна
и профессор решили продолжать опыты на следующей неделе.
   Я смотрел по телевизору спортивную программу. Где-то  на  другом  конце
света наши борцы припечатывали к ковру противников. Они  долго  толкались,
упершись лбами  друг  в  друга,  пока  один  из  борцов  вдруг  не  хватал
противника за ноги...
   Галя сидела около меня. Она любит спортивные  передачи  гораздо  больше
меня, ни одной не пропускает. Я незаметно посмотрел  на  нее  сбоку.  Лицо
сосредоточенное, серьезное, собранное - она и зрителем была энергичным. На
ней был ее голубенький стеганый халат, который  ей  очень  идет.  Я  вдруг
подумал,  что  никогда,  наверное,  не  видел  ее  неряшливо  одетой   или
непричесанной. Галя. Га-ля. Я попробовал имя на  язык.  Имя  было  мягкое.
Такое же, как и имя, которое я ей дал. Люша. Люш. В чем же  она  виновата?
Она виновата только в том, что я пытаюсь столкнуть на нее  ответственность
за Нину. Нет, не я, видите ли, разлюбил ее, нет, нет, нет,  это  она  сама
виновата. Слишком заботилась о моем здоровье.
   Бедная Люша, она этого не заслужила. Разве она виновата, что  маленькой
ее головке легче думать о простых,  ясных  делах,  которые  можно  решить,
сделать, чем о неясных, романтических и космических фантазиях?
   Старый, как мир, спор между реалистами и романтиками. Я поймал себя  на
том, что мысленно умиляюсь своему романтизму. Опасный симптом. Еще шаг - и
начнешь вообще восторгаться собой. Романтик, знающий, что он  романтик,  -
уже не романтик.
   Га-ля. Га-ля. Я повторил имя жены несколько раз про себя. Но волшебство
звуков не вызывало привычной нежности. А я хотел, я ждал, пока  из  глубин
сердца  подымется  теплая,  таинственная  нежность  к   этому   маленькому
существу, что сидело рядом со мной и зачем-то смотрело на все  толкавшихся
лбами борцов.
   Я знал, что поступаю нечестно, но я положил руку  на  Галино  плечо.  Я
почувствовал, как она сжалась. Она все понимала. Они никогда не обманывала
себя. Она всегда отважно выходила навстречу фактам -  один  на  один,  ибо
часто  я  бывал  ей  в  этих  сражениях  слишком  плохим  помощником.  "Ты
страус-оптимист, - говорила она. - Ты прячешь голову в песок и  надеешься,
что все как-нибудь обойдется".
   Да, она не ошибалась сейчас, как не ошибалась почти никогда. Я все  еще
продолжал упрямо надеяться, что все образуется, утрясется, устроится.
   Она взяла мою руку и мягко, почти ласково сняла со своего плеча.
   Зазвенел дверной звонок. Я открыл дверь, и в прихожую  вихрем  ворвался
Илья.
   - Солнечная система! - крикнул он так, как никто еще никогда не  кричал
в нашем  кооперативном  доме-новостройке.  Мы  слишком  дорожили  им.  Дом
содрогнулся, но устоял.
   - Что? Илюша, что случилось? - вскочила Галя.
   - Это Солнечная система, Галка, вот что! Ты понимаешь,  что  я  говорю?
Солнечная система.
   Он схватил мою жену, поднял на руки и попытался подбросить ее вверх, но
она уцепилась за его шею.
   - Ты что, сдурел?
   - Сдурел, не сдурел, какое это имеет значение? - продолжал  исступленно
вопить  Илья.  Лицо  его  раскраснелось,  глаза   блуждали.   -   Одевайся
немедленно! Едем!
   - Куда? Что случилось? Да приди же в себя! -  в  свою  очередь,  начала
кричать Галя.
   Случилось в конце концов то, что должно было  случиться,  пронеслось  у
меня в голове. Человек,  который  видит  спасение  человечества  в  грязи,
должен был раньше или позже соскочить с катушек.
   - Точки! - взвизгнул Илья. - Вы  олигофрены!  Вы  одновременно  идиоты,
имбецилы и дебилы! Я ж вам говорю: точки! Десять точек!
   - Успокойся, Илюшенька, - ласково сказал я. - Сколько тебе нужно точек,
столько дадим. Купим,  достанем.  Отдохнешь  недельку-другую  за  городом,
походишь на  лыжах,  авось  и  обойдется.  А  там,  глядишь,  и  перейдешь
потихонечку на запятые...
   - Галя, как ты можешь нести такой  крест?  -  уже  несколько  спокойнее
проговорил Илья. - Жить под  одной  крышей  с  таким  тупицей!  Ты  график
помнишь? - обернулся он ко мне.
   Я почувствовал, как сердце у меня в груди рванулось,  как  спринтер  на
старте. Я все понял.
   - Точки на графике?
   - Да. Десять точек - Солнце и девять планет.
   - Но ведь...
   -  Интервалы  соответствуют  расстояниям  между  Солнцем  и  планетами.
Абсолютно те же пропорции. Ты понимаешь, что это значит? Я тебя спрашиваю,
ты понимаешь? Это  же  все.  Это  то,  о  чем  мы  только  могли  мечтать!
Случайность  полностью  исключается.  Вероятность  случайного   совпадения
десяти чисел - это астрономическая величина с минусовым  знаком.  Это  то,
чего мы ждали, Юраня! Они не только действительно существуют - они  знают,
где мы!
   Галя как завороженная смотрела на Илью. Вдруг она начала дрожать.
   - Что с тобой? - спросил я.
   - Ни-че-го, - не попадая зуб на зуб, пробормотала она.
   - Ты, может быть, ляжешь?
   - Не-ет, Илья, - сказала она, и я почувствовал,  что  Галя  напряглась,
как борцы, которые все еще медленно ворочали друг друга на ковре. -  Илья,
ты не шутишь?
   - Нет, - торжественно сказал Илья. - Шутить в исторические минуты могут
лишь профессионалы-остряки.
   - И это правда? - с яростной настойчивостью  продолжала  атаковать  его
Галя.
   - Что правда? Что ты спрашиваешь, о чем ты говоришь?
   - Все, что говорил Юрка... Сны, телепатия... Это правда?
   - О боже! - застонал Илья и застучал себе кулаком по лбу.
   - Значит, это правда, - всхлипнула Галя и повалилась на  тахту  головой
вниз.
   Плечи ее вздрагивали. Одна домашняя туфля упала на пол, и маленькая  ее
пятка казалась совсем детской и беззащитной. И случилось чудо. То, чего  я
не мог сделать уже столько дней, сделала эта пятка. Меня захлестнул  поток
нежности. Эта дурочка все время была уверена, что я схожу с ума.  Нежность
моя смешалась с Солнечной системой и выжала из глаз слезы.
   - Не нужно, Люш. - Я погладил ее плечо под голубым стеганым халатом.
   - О боже, боже! - снова запричитал хором греческой трагедии Илья.  -  В
такую минуту выяснять отношения... Нет предела человеческой глупости!
   - Илья, - сказал я, продолжая поглаживать все еще вздрагивавшее  Галино
плечо, - а как же одиннадцатая точка? Или это еще не открытая планета?
   - Ну, хоть вопрос догадался задать! Одиннадцатая точка непостоянна. Она
то появляется, то исчезает, но всегда на  одном  и  том  же  месте,  между
орбитами Марса и Юпитера. Тем самым  нам  го