по меди, а артист учится обслуживать домашних роботов. И никто не ахает, не всплескивает руками, это естественно и давно стало нормой, а я судорожно вцепился в свое монтажное дело и панически боюсь разжать руки, словно вишу над пропастью. Почему? Цирк я любил всегда. И когда ребенком попадал на представления, сразу же начинал огорчаться, что оно такое короткое. Удивительное дело, вдруг подумал я, меньше всего мне нравились номера с животными. Не знаю почему, но вид медведей в сарафанах, с мученическим видом катавшихся на велосипедах, или собачек, покорно бродивших по арене на передних лапках, вызывал у меня всегда какую-то неловкость. Люди - это другое дело. И акробаты, и эквилибристы, и жонглеры - все они приводили меня в восторг, все казались существами необыкновенными. Гм, а почему бы и действительно не попробовать? 7 Ровно через неделю я подходил с Путти к Хорошевскому цирку в Москве. С огромных ярких щитов у входа на меня летела, распластав руки, красавица с загадочными удлиненными глазами, в воздухе висели жонглеры, пять медведей стояли друг на друге. Боже, куда я иду с бедной маленькой Путти? Зачем? Но отступать было поздно. Почему поздно, вот, пожалуйста, и вход закрыт. Прекрасный повод вернуться домой с чистой совестью. Конечно, закрыт. Три часа дня. Тебе нужен служебный вход, тупица! В цирке было сумрачно, остро пахло конюшней. Запах был древний и волнующий. - Простите, - спросил я какого-то человека с чемоданчиком. - Где у вас директор? Человек остановился, посмотрел на меня, на пуделька у моей ноги, хмыкнул понимающе и показал пальцем вверх: - Второй этаж, направо. - Вы к директору? - спросила меня совсем юная особа, отрывая пальцы от клавиатуры компьютера. - К сожалению, Франческо будет только через час. Вы подождете? - Да, спасибо. А вы... - пробормотал я, - вы заняты? - Я понимал, что несу чушь, но меня била крупная дрожь, и я уже не понимал, что делаю. Путти посмотрела на меня с брезгливым состраданием. - В каком смысле? - улыбнулась секретарша. У нее были такие же удлиненные и загадочные глаза, как у летящей женщины на рекламном щите у входа. - Э... я... - Я хотел было рассмеяться, но вместо смеха из груди моей вырвалось хриплое кудахтанье, и в удлиненных, загадочных глазах запрыгали веселые искорки. - Несколько минут у вас свободных найдется? - наконец с трудом, как полузасохшую пасту из тюбика, выдавил я из себя. - Ну конечно же. - Будьте добры, напишите на клочке бумаги какое-нибудь задание для моей Путти. Путти - это... - Я догадываюсь. - Прошу вас, - еще раз попросил я дрожащим голосом. - С удовольствием, - сказала девушка и написала несколько слов на листке бумаги. - Вот... Я взял листок и прочел: "Протянуть мне лапку". - Это слишком просто. Добавьте, пожалуйста. Девушка наморщила лобик от напряжения и дописала: "Пролаять три раза". - Хорошо, - сказал я. - Вы знаете задание, я знаю задание, а Путти? Я ведь записку вслух не читал, так? - Так. - Значит, она не знает? - Нет. - Ну, собачка, давай, покажем этой прелестной девушке, что она ошибается. Не подведи, Путтенька, попросил я ее мысленно и передал ей приказ. Она, бедняжка, тоже чувствовала, что происходит что-то важное, и нервничала. Видеообразы метались в ее головке, и я с трудом замедлил их вращение. Ну, давай. Что значит привычное дело, я сразу почувствовал, как моя собака успокоилась и сосредоточилась. Она подскочила к девушке, протянула ей лапку и вежливо, виляя хвостом от старания, тявкнула три раза. - Ой, - сказала девушка, - все точно. Потрясающе. А еще раз можно? - Конечно. Только что-нибудь еще сложнее. Хорошо? - Постараюсь. Мне вдруг стало весело и светло на душе. Чудная девушка. Мне захотелось самому подскочить к ней, лизнуть руку и пролаять три раза. Она снова наморщила лобик и выставила кончик маленького розового язычка от старания. - Вот, - протянула она листок. На листке было написано: "Взять сумочку со стула и положить на диван". - Путти, ангел мой, - сказал я уже почти игривым голосом, - за работу. "Теперь ты хороший, - подумала Путти. - Теперь хорошо". То есть подумала она, конечно, не словами, а образами, и образы вызывали у нее определенные эмоции, но я уже давно привык переводить их на человеческий язык, это происходило как бы само по себе. Путти осторожненько взяла сумочку зубами за самый уголок и так же деликатно положила на диван. - Молодчина, - улыбнулась девушка. - Можно тебя погладить? - Это вы мне или Путти? - спросил я, и девушка совсем по-ребячьи прыснула. - Вы оба молодцы. А... - Мы хотим работать в цирке. Путти сама меня привела сюда. - Прекрасно! Хотите, мы будем в одной труппе? - В одной труппе? - глупо переспросил я и посмотрел на компьютер. Девушка поняла и улыбнулась. - Я артистка. Я работаю с мамой. Может, вы видели у входа? Руфина Черутти - это мама. А я Ивонна Черутти. Воздушный полет. - Юрий Шухмин. - Очень приятно. - Я сразу подумал, что ваши глаза очень похожи на глаза вашей мамы. То есть, я хочу сказать, я, конечно, еще не знал, что она ваша мама. Но Ивонна... Почему вы так уверены, что меня возьмут в цирк? - Ну, во-первых, у вас прекрасный номер. Назовем его "Феноменальные психологические опыты с животными". Нравится? - Очень! - пылко сказал я. - А во-вторых, я уверена, что папе тоже понравится. - Папе? Он у вас... - Папа скоро уже придет. - Куда? - Папа директор этого цирка, а я ему помогаю, когда есть возможность. Вы себе не представляете, сколько дел у директора, от отправки и получения реквизита до шитья костюмов. Хорошо еще, что мы новым компьютером обзавелись. Он и рационы животным составляет, и расписание репетиций, и билеты заказывает при гастролях, гостиницы. Такой милый... А вот и отец. В комнату вошел черноволосый и черноглазый человек, посмотрел на меня, кивнул: - Здравствуйте, вы ко мне? - Папа, это Юрий Шухмин, у него потрясающий номер. Он мысленно передает приказы, своему пуделю, представляешь? - Ну и что пудель? - хмыкнул директор. - Как что? Выполняет их. - Прекрасно. Если бы только все наши сотрудники следовали его примеру. - Это она, Путти, - поправила Ивонна. - Отлично. Ее примеру. И как же вы это делаете? - Что? - глупо спросил я. - Как вы заставляете ее работать? - То есть что значит заставляю? А как вы заставляете своих сотрудников выполнять ваши указания? Просьба, приказ, принуждение. - Гм, я не о том, молодой человек. Как вы дрессируете? Вы с новейшими работами в этой области знакомы? Теперь ведь возможно ускоренное образование у животных условных рефлексов. Тут и добавление, в корм определенных веществ, тут и воздействие на мозг облучением... - Простите, - сказал я. - Я никогда еще никого не дрессировал, даже самого себя. Я просто прошу собаку сделать что-то, и, поскольку она меня любит, чаще всего она охотно выполняет просьбу. - Правда, папа, Путти прекрасно работает. Так легко, без единой ошибочки... - Гм... Хорошо, не будем употреблять слово "дрессировка", но в сущности... - Дело в том, товарищ директор, что просьба моя может быть облечена в слова, а может и быть мысленной. - Телепатия? - слегка улыбнулся директор. - Не знаю. - Господи, опять они за свое. - И почему это у людей такая страсть к классификации? Телепатия, не телепатия, аллопатия, гомеопатия, какое это имеет значение? Это же цирк, а не лаборатория. - И то верно, еще какой цирк, - вздохнул директор. - Не будем схоластами. Что умеет делать ваша необыкновенная собачка? - Ну что, что собака вообще может делать? Работать на компьютере она, конечно, не сможет, хотя бы потому, что лапа у нее будет нажимать сразу на несколько клавишей. - Экий вы обидчивый, молодой человек. Боюсь, с вашим характером вам будет нелегко в цирке. Загрызут вас, за милую душу. И не хищники, хищники у, нас кроткие. Чего не скажешь о людях. - Папа, что вы все пикируетесь. Пусть Путти лучше что-нибудь сделает. - И то верно. Ну-с... - Ты можешь записать задание на листке и показать Юре. Директор наклонился над столом, быстро нацарапал несколько слов на листке бумаги и протянул мне. "Лечь на спину". Только и всего. Путти смотрела на меня смеющимися глазами. Это была ее любимая поза, а когда я почесывал ее нежный розовый живот, она излучала чистое блаженство. Это была нирвана. Она громко вздохнула, как иногда делают люди и животные перед чем-то очень приятным, и перевернулась на спину. - Браво, - сказал Франческо Черутти. - Отлично. Поздравляю! Ивонна, доченька, поговори с нашим новым артистом, введи его данные в свою машинку, поговори с костюмерной, посмотри репетиционное расписание, ну, в общем, ты все сама знаешь, а я побегу, сейчас приедут врачи, будут решать, что делать с Бобом. До свидания. Директор умчался, а я стоял и почему-то думал, кто такой Боб и что с ним случилось. Все произошло слишком стремительно, и мои неповоротливые эмоции не успели еще должным образом отозваться на очередной кульбит в моей жизни. Ну, эмоции, шевелитесь, возрадуйтесь, черт возьми! Вы же теперь принадлежите не кому-нибудь, а артисту цирка. Но эмоции не торопились впадать в восторг, на душе было как-то смутно, в животе образовался вакуум, холодил нутро неопределенным страхом. На мгновение я замер: я вдруг ясно понял, что ни за какие блага в мире не смогу выйти на манеж. Даже на четвереньках не смогу я выползти на залитый светом прожекторов круг, под перекрестный и кинжальный обстрел сотен и тысяч глаз. Боже, каждое мое движение, весь я сам буду выглядеть глупо и неловко. Мешок картошки держался бы на манеже увереннее и выглядел бы элегантнее. Нет, это было невозможно. Я должен сказать об этом девушке. Зачем морочить ей голову, она была так приветлива... Но тут меня позвала Ивонна, и я начал отвечать на ее вопросы, глядя, как ее пальцы ловко бегают по клавишам компьютера... Шухмин слегка усмехнулся и посмотрел на меня. - Вот так, Николай, я стал артистом цирка. Раз, два - не успел очухаться, как жизнь моя полностью переменилась. На манеж я вышел, штаны не замочил, хотя нервничал, да что нервничал, обмирал. Спасибо Ивонне. - Его лице помягчело, просветлело. - Без нее я бы никогда не смог прижиться в цирке. Это ведь, Коля, совершенно особый мир. Удивительный мир. И знаете, что в нем самое удивительное? То, что цирк почти не меняется. Пробовали, пробовали не раз использовать в цирке новейшие достижения науки и техники, но всегда безуспешно. Человек, например, привык к чудесам микроэлектроники, они никого давно уже не потрясают. Если я, допустим, захочу сейчас поговорить с матерью, я просто наберу ее код, и, где бы она ни была - в Москве ли, в Маниле, где она преподает в Академии зодчества, часы на ее руке пискнут, и она услышит мой голос. Это ли не чудо? А мы сердимся, если на вызов уходит не пять, а десять секунд. Нет, Коля, цирк силен не наукой и не техникой, а совсем другими чудесами. Есть такой артист, может, вы его видели, он сохраняет на месте равновесие на моноцикле - это одноколесный велосипед - и при этом забрасывает себе на голову с десяток чашек и блюдечек - чашечка-блюдечко, чашечка-блюдечко. Потом ложечку. И при этом еще периодически делает вид, что вот-вот упадет. Потрясающий номер. Но самое интересное, что с таким же номером выступал отец этого артиста. И дед. А может быть, и прадед, Люди никогда не устают восхищаться ловкостью, силой, бесстрашием себе подобных. И удивляться. Ты отдаешь приказ домашнему компьютеру сделать то-то и то-то. Он и робота заставит приготовить обед, и квартиру они вместе уберут, и узнает, когда отлетает грузовая ракета на Марс, чтобы отправить баночку собственноручно замаринованных грибков сыну - обычное дело. Но вот выходит на манеж собачка и делает то, что велят ей делать зрители, - и все аплодируют, потому что люди не изменились, и собаки не изменились, и осознают, что собаки не могут найти седьмой ряд, двенадцатое, место и лизнуть девочку с красным бантом в правое ухо. И все содрогаются, когда Ивонна с матерью несутся под куполом, потому что каждый представляет, как страшно, когда под тобой пятнадцатиметровая пропасть. Нет, они не представляют, каким далеким кажется манеж с этой высоты, они никогда не были под куполом цирка. Но они знают, что у многих кружится голова, когда нужно встать на стул, чтобы сменить электролампочку. Зрители... Я каждый раз стою внизу и обмираю от ужаса и гордости за них, когда эти две женщины буквально парят в воздухе. Ну, появился у меня еще один пудель. Вот она - Чапа. Успокойся, успокойся, дурочка. Три кошки, и стал я главой, таким образом, большого семейства... - А Ивонна? - спросил я. Шухмин вздохнул: - Это сразу и не объяснишь. В тот самый момент, когда я почувствовал, что влюбляюсь в нее отчаянно, она сказала, что... В общем, это долгая история. Любовь под куполом цирка или возможна ли счастливая семья, когда один посвятил себя собакам и кошкам, а другой полетам в воздухе. Мы все еще находились на стадии обсуждения этого вопроса, когда в один прекрасный день часы, на моей руке вдруг громко запищали. И было это в тот самый момент, когда я громко выговаривал Чапе и Тигру. Тигр - это мой полосатый, кот. И полосы у него тигриные, и характер тигриный, Дерутся они бесконечно, но, к счастью, не очень свирепо. Выступали мы тогда в Сосновоборске. - Ладно, - говорю, - валите отсюда, звери, надоели вы со своими конфликтами. Хуже животных. - Снимаю часы, нажимаю на "связь" и отвечаю: - Шухмин слушает. - Наконец-то, здравствуйте, товарищ Шухмин, - говорит кто-то по-русски с изрядным акцентом. - О вами говорит профессор Танихата из Космического Совета. - Очень приятно, - отвечаю, а сам прикидываю, кто именно меня разыгрывает, потому что, как вы понимаете, никаких особых дел у рядового артиста цирка со Всемирным Космическим Советом, который решает вопросы путешествий, исследований и контактов в космосе, нет. - Товарищ Шухмин, прежде чем обратиться к вам с просьбой, позвольте спросить вас: вы действительно понимаете язык животных? Теперь я уже точно знал, что кто-то меня разыгрывает. Космический Совет - одно из самых уважаемых учреждений во Всемирной федерации. Они, конечно, сгорают от нетерпения узнать, как я работаю. Я решил, что это Жюль Чивадзе, знакомый клоун. Поразительный имитатор, и вообще я уверен, что из него вышел, бы прекрасный драматический актер. И розыгрыши у него какие-то милые, симпатичные. - А как же, дорогой Жюль, а как же, - прыснул я. - Вы же... - Простите, товарищ Шухмин, - обиженно произнес Жюль, потому что я теперь был уже уверен, это именно он. И говорил он с еще большим акцентом, - меня зовут не Жюль, а Кэндзи. Профессор Кэндзи Танихата, сейчас я очередной председатель Совета. Он произнес имя "Жюль" как "Жюрь". Да, Жюль очень приятный человек, но в этот момент у меня было острое желание послать Жюля подальше, потому что Тигр опять начал шипеть и выпускать коготки, а Чапа соответственно лаять. - Ну ладно, что ты хочешь, старина? - спросил я. - Гм... - произнес мой собеседник, - признаюсь, я не рассчитывал, что у нас сразу возникнут такие... закадычные отношения. Ну что ж, старина - так старина. Это уже не было похоже на Жюля. У него розыгрыши продолжаются максимум десять секунд. Через десять секунд он сам начинает смеяться. - Значит, вы не Жюль? - неуверенно спросил я. - Я вам могу еще раз представиться: профессор Кэндзи Танихата, очередной председатель Космического Совета. Не знаю, что именно убедило меня - интонации ли голоса, какое-то благородство, но я уже готов был поверить собеседнику. - Простите, - пробормотал я. - Я сразу... так неожиданно... и потом... - Понимаю, товарищ Шухмин, я бы на вашем месте тоже решил, что это шутка. И тем не менее я не шучу. Мои коллеги и я очень хотели бы знать, действительно ли вы обладаете способностью понимать язык животных. Правда ли это? - Да, как будто что-то в этом роде у меня получается. - Отлично, отлично, - оживился мой собеседник. Он произносил слово "отлично" как "отрично". - Собственно, я не сомневался в этом. Член Совета доктор Иващенко очень живо рассказывал нам об одном вашем выступлении. - Да, но... - Прошу прощения. Сейчас я все объясню. Совет как раз ищет человека, наделенного таким даром, и мы бы мечтали познакомиться с вами и объяснить, что к чему. Причем все это не терпит отлагательства. Скажите, товарищ Шухмин, как вам было бы удобнее - чтобы мы прилетели к вам или вы предпочтете слетать в Париж, сейчас Совет заседает в Париже. Бедная моя голова шла кругом. Она уже давно начала вращаться вокруг своей оси, с того самого момента, когда бородатый Пряхин ворвался в мой тихий мирок и взорвал его покой. Ускорила вращение и Ивонна, окончательно вскружив мне голову. А теперь тысячах в пяти километрах от меня председатель Космического Совета ждал моего разрешения прилететь ко мне. А Тигр и Чапа продолжали банально ссориться, и я показал им кулак. Ах, слаб, слаб человек, и даже в звездные свои минуты трудно бывает выскочить из привычной наезженной колеи. Конечно, я должен был немедленно лететь в Париж. Космический Совет - шутка ли. С другой стороны, так хотелось, чтобы Ивонна увидела, кто ко мне пожаловал. Чтобы ее загадочные глаза вылезли бы на ее очаровательный лобик от изумления. - Если бы вы... конечно, я понимаю... - Сегодня же вечером, с вашего разрешения, мы будем у вас, - сказал мой собеседник. - Пожалуй, так Даже лучше. Ваши животные будут работать в привычной обстановке. До вечера, товарищ Шухмин. 8 - Я стоял, раскрыв рот, как деревенский идиот, и смотрел на замолкшие часы, - продолжал свой рассказ Шухмин. - Невероятность происшедшего никак не укладывалась в сознание. Наоборот, с каждой минутой оно казалось все менее реальным. Голос профессора еще звучал в моих ушах, но становился все менее реальным, таял под напором недоумения. Сомнений. Скепсиса. Этого же просто не могло быть. Председатель Кос-ми-чес-ко-го Со-ве-та. Мне. В Сосновоборск. Юрию Шухмину. "Отрично". "Сегодня же прилетим к вам". Чушь. Хотя бы потому, что этого не, могло быть. Но я пока что еще ни разу не страдал от галлюцинаций. От приступов глупости - да. Нерешительности - еще как. Внутренней душевной неприбранности - почти постоянно. Но галлюцинаций не было. Боже, как я глуп! Я буквально перелетел через комнату, кинулся к своему портативному компьютеру, дрожащей рукой нажал на клавиши и завизжал: - Космический Совет, где он сейчас заседает и кто председатель? - Космический Совет заседает сейчас в Париже, - через несколько секунд ответил компьютер. - Председатель - профессор Кэндзи Танихата. - Спасибо, ящичек, - сказал с чувством и погладил серебристый бочок моего "Эппла". Может быть, я никогда не совершу полет с Ивонной под куполом цирка, но я влетел в ее номер. - Юрка! - испуганно пискнула Ивонна, уронив от неожиданности свой золотой цирковой костюм, который она держала на коленях. - Что с тобой? Ты болен? - Болезнь еще не основание, чтобы врываться к дамам без стука, - назидательным тоном заметила ее мама, стоявшая в этот момент на голове. При этом она сделала неодобрительный жест ногой. - Ивонна, припомнишь еще матушку, он сделает тебя несчастной. - Руфина, - с достоинством сказал я, - я никогда не спорю с женщинами, стоящими на голове. Они в таком положении не понимают, где верх и где низ. Но я пришел не для того, чтобы спорить. - Мама, он пришел сделать мне очередное предложение, - гордо сказала Ивонна. - По моим подсчетам, тридцать шестое. - Держись, дитя, хотя бы до пятидесятого. Главное - девичья гордость. - Милые дамы, - торжественно сказал я. - Не надо спорить. Я действительно пришел просить вас, но не руки Ивонны. Я пришел просить о помощи. - Что-нибудь с животными? - быстро спросила Ивонна. - Нет. Сегодня вечером у меня будут гости, и мне нужно как-то принять их. - Ха, - сказала Руфина, потеряла равновесие и упала на пол, - он еще не женился на тебе, а уже норовит эксплуатировать нас. - Я говорю совершенно серьезно. Сегодня ко мне прилетают председатель и члены Космического Совета. Может быть, я произнес эти слова с такой торжественностью, может быть, они понимали, что так не шутят, но обе женщины округлили глаза и изумленно уставились на меня. - Космический Совет? - с благоговейным ужасом переспросила Ивонна, и не было для меня в мире слаще музыки, чем этот голос. - К тебе? - Детка, твой жених острит, - сказала Руфина, приходя в себя. - Нет, я не острю, милые дамы. Действительно ко мне прилетают члены Космического Совета. - К тебе - члены Космического Совета? - еще раз спросила Ивонна. - Юра, вы настаиваете, что не острите? - Абсолютно настаиваю. Кроме того, это было бы совершенно неостроумно. - Но тогда... - Тогда это значит, что я не шучу. Они действительно будут здесь вечером. Возможно, они успеют на вечернее представление, но я думаю, успеют они или нет, все равно мы должны принять их. - Юрочка, - сказал Руфина, и сарказм вытаивал из ее голоса на глазах, - вы полагаете, Космический Совет очень интересуется вашими кошками и собаками? - Я не полагаю, - сухо отчеканил я, - я это просто знаю. Мне сказал об этом сам председатель профессор Танихата. Впрочем, если у вас есть более важные дела, чем прием Космического Совета, я позвоню в ближайшее кафе. Я не мог сердиться на женщин за недоверчивость. Разве я сам только что не назвал профессора Жюлем и стариной? Просто все мы постоянно и автоматически оцениваем поступающую информацию с точки зрения ее правдоподобия. Своего рода фильтр правдоподобия в наших мозгах. И сквозь этот фильтр мысль о том, что некто Юрий Шухмин, он же Юра, Юрочка и Юрка, малоизвестный артист цирка, выступающий с кошками и собаками, человек, делающий предложение Ивонне руки с постоянством календаря, вызывает острый интерес Космического Совета, проходить никак не желала. Но в конце концов фильтры не выдержали, и обе Черутти всполошились, закудахтали, заметались по комнате. - Но у нас же ничего нет, - застонала Руфина. - Или угощать их грибным супом, который я сварила еще вчера? - Мама, помолчи, никакого грибного супа нет, я съела остатки ночью. - Чудовище, она тайком ест по ночам суп! Что от тебя можно ждать после этого? Они всплескивали руками, ссорились, смеялись и придумывали меню. Меня отрядили за продуктами. Я помчался в ближайший магазин и по дороге думал, зачем я понадобился Совету. Перед магазином был небольшой сквер. По сочной траве ползал садовник с тихим жужжанием. Я подошел к нему и подставил ногу. Садовник остановился перед ней и сказал недовольно "простите", объехал ногу и зажужжал громче, набирая скорость. На колпаке у него белой краской был выведен корявый номер 36. Почему-то именно этот корявый номер, выведенный, очевидно, нетвердой рукой сосновоборских озеленителей, окончательно убедил меня, что я не сплю и не галлюцинирую. Потом я что-то убирал, составлял какие-то столы, что-то чистил, в общем, выполнял роль домашнего робота, и думать было некогда. А перед самым началом вечернего представления, когда я готовил своих зверей к выходу, ко мне в комнату ворвался Франческо. Он был взлохмачен, щеки его пылали: - Юра, у нас на представлении присутствуют члены Космического Совета, представляете? Вы можете это представить? Я ответил, что вполне представляю, что еще днем знал об этом. Ну-с, представление прошло вполне благополучно, а после него я познакомился с приезжими, и профессор Танихата рассказал мне о космограмме с Элинии. Когда Танихата кончил, другой член Совета Иващенко спросил меня: - Похоже, вы действительно обладаете уникальной способностью устанавливать контакт с животными. Ограничиваются ли эти способности кошками и собаками? Или, скажем так, приходилось ли вам вступать в контакт с другими животными, кроме ваших питомцев? - Да, конечно. Это же цирк. Сейчас у нас в труппе работает, например, группа индийских слонов. - И вы... можете разговаривать с ними? - Ну, разговаривать - может быть, не совсем то Слово. Это ведь не разговор, а мысленный обмен. - Обмен чем? - Эмоциями, образами, информацией. - Расскажите, товарищ Шухмин, как это получается. Чуть подробнее. Вот вы подошли к слону. Представьте, что я слон. Все заулыбались, а я наморщил лоб. Мне всегда было безумно сложно переводить мысленный контакт с животными на человеческий язык. - Я подхожу к слону и как бы включаюсь в него. Я чувствую, когда связь есть. Это... похоже на какую-то гулкость в голове, какой-то еле уловимый фон, как при включенном, но молчащем приемнике. Я посылаю приветствие. - Как? - Я не могу объяснить. Я ничего специально для этого не делаю. Я как бы направляю животному какой-то теплый мысленный заряд. И животное, если оно в духе, отвечает мне таким же приветствием. На человеческом языке это выглядело бы так примерно: "Я рад тебя видеть". - "И я тоже". Животные ведь, как правило, необыкновенно отзывчивы на теплоту, прямо тянутся тебе навстречу. Посылаю потом заряд заинтересованности, ну, как бы интересуюсь, как дела. Слон отвечает видеообразом: "Есть хочется, я бы поел сейчас. У тебя в кармане нет ли чего-нибудь вкусненького?" Я отвечаю извинительным видеообразом: "Пустые карманы, пустые руки". Слон отвечает: "Жаль. Ну, ничего". Спрашиваю, как выступления. "Надоело, - говорит, - одно и то же". - Минуточку, минуточку, - Иващенко так и подался вперед, чуть не упал со стула. - Это безумно интересно. До сих пор вся ваша беседа шла, как вы говорите, на уровне видеообразов. Более или менее конкретные образы на соответствующем эмоциональном фоне. А вот такой ответ, что вы только что привели, мол, "надоело, одно и то же" - это уже более абстрактная мысль. Как вы поняли ее? - Гм... Вот вы спросили, и я думаю, как вам ответить. Но когда я стоял рядом с Бобом - это самый молодой слон в группе, - у меня не возникало никаких сомнений в том, что он мне сообщает. Сейчас, когда я пытаюсь объяснить себе и вам, как я понял мысль Боба, мне кажется, что она состояла из видеообраза Боба на манеже и эмоционального фона скуки. Но как я воспринимаю этот фон, как я знаю, что это скука, - объяснить я вам не умею. Ни вам, ни себе. - Но во время общения с животным, вы не испытываете трудностей понимания? - спросил другой член Совета. На жетоне его на груди я прочел: доктор Кэмпбел. - Ни малейших, - пожал я плечами. - Будь то слон или, скажем, птица? - Да, мне приходилось беседовать и с гусем: - Удивительная способность, - сказал доктор Кэмпбел. - А что говорят по этому поводу ученые - специалисты? - Специалисты ничего не говорят. - Как так? - Очень просто, - пожал я плечами. - Приятель притащил меня к одному известному этологу, так тот и слышать и видеть ничего не желал - не может быть, потому что этого не может быть. Больше я ни в одной лаборатории не был. - Я вас понимаю, - кивнул доктор Иващенко. - Когда я пытался рассказывать ученым коллегам о вас, реакция была примерно такой же. Но бог с ними, с неверующими. Речь идет о другом. Вы, наверное, догадались, к чему этот визит и весь этот разговор. - Да, - сказал я. - Мы отдаем себе отчет, товарищ Шухмин, что значит отправиться на чужую планету, одному, совершенна одному, и пробыть там минимум полгода, помогая почта совершенно незнакомым нам эллам в чем-то, чего мы опять-таки не знаем. Одиночество, опасность, постоянное нервное напряжение. Это минусы. А плюс только один - ощущение своей полезности, нужности... - Мы хотим, чтобы вы знали: ни малейшего давления на вас мы оказывать не хотим, - сказал профессор Танихата. - Решение ваше и только ваше. Мало того, если вы решите не лететь, никто никогда не упрекнет вас. И это не пустые слова... Даю вам слово. Я первый пойму вас, даже если вы не станете объяснять нам причины отказа. Конечно, решение должен был принять я. И, конечно, никто никогда не упрекнет меня за "нет". Даже Ивонна, потому что она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и в них я читал: не бросай меня. Как я останусь одна? Кто будет смотреть на меня снизу во время выступления и кто будет делать мне очередные предложения руки и сердца? Но то они. А я? Я сам? Конечно, здравый смысл тихонько похлопает мне в ладоши, правильно, мол, сделал. Бросить теплую родную Землю, бросить уже ставший домом цирк, бросить Ивонну, бросить своих зверушек. И ради чего? Каких-то нелепых молчаливых эллов, которых я в глаза не видел и видеть не хочу. Вселенная бесконечна, в ней неисчислимое количество обитаемых миров, и если начать всем помогать... Чего ради? Я не эгоист, я рад помочь ближнему, но какие же они ближние, эти бесконечно далекие абстрактные существа. Чего ради? Ради призрачного ощущения своей полезности? Так ты и на Земле можешь быть полезен. Ты и так полезен. О, здравый смысл умеет уговаривать! Миллионы лет оттачивает он свое красноречие. Смотрите, пропадете, сгниете без меня. Ну а совесть? Разве не начнет она выползать со скорбным стоном в тихие минуты, когда ты один на один с собой? Не начнет вздыхать: не помог, не помог. Нарушил великий закон нашей жизни - каждый должен стремиться помочь каждому. Конечно, здравый смысл громок и самоуверен, а у совести голосок тонкий, и чаще всего она не умеет витийствовать, а шепчет косноязычно. И все же, и все же... Все почтительно молчали, и я вдруг услышал в голове ту же беззвучную гулкость, что слышал при разговорах с животными. Но теперь животных не было, были лишь люди: пять членов Космического Совета, три члена семейства Черутти и клоун Жюль Чивадзе. Я никогда до сих пор не читал человеческие мысли, скорее наоборот. Но сейчас гулкая тишина все росла, надувалась шаром в моей голове и вдруг лопнула с легким шорохом, и я услышал, да, услышал мысли людей. "Откажется, - думал Танихата, - это невыполнимая просьба..." "Он долго молчит... - думал доктор Кэмпбел. - Странное молчание. Уж не собирается ли он..." "Неужели он скажет "да"?" - думал доктор Иващенко. "Юра, ну что же ты, это же страшно, ты можешь погибнуть, нет, нет, нет", - думала Ивонна. Да, думать, в общем-то было не о чем. Все это понимали. И я тоже. Просьба безумная. - Я решил, - сказал я. - Я вынужден сказать "да". Что такое, что за вздор, я же хотел сказать "нет"! Я твердо решил сказать "нет". Я и губы чуть растянул, и кончик языка прижал к верхним зубам. Что за вздор? - Юрка! - кричала Ивонна. - Юрка! Я не понимал, что было в этом крике: то ли отчаяние и горе, то ли гордость за меня, то ли то и другое вместе. - Товарищ Шухмин, - пробормотал профессор Танихата, и в его непроницаемых японских глазах блеснули - или мне показалось? - слезы. - Браво! - крикнул доктор Иващенко. - Знай наших! - Это безумие, это безумие, - бормотал доктор Кэмпбел и улыбался при этом светло и торжественно. А я молчал, и грудь холодил восторг безумия, и здравый смысл, здравый смысл, а не совесть, громко и жалобно стонал. Потом, потом пусть сводит со мной счеты старый мудрец здравый смысл. Сейчас я воспарил, первый, может быть, раз в жизни воспарил, а стало быть, жизнь моя уже не может быть никчемной. И какие бы глупости ни делал я раньше, как бы ни был глуп и нерешителен - все пошло горючим в костер, который и вознес меня сейчас жарким своим пламенем к человеческому званию. Шухмин замолчал и долго сидел с закрытыми глазами, словно даже воспоминание об этих минутах утомило его. И я молчал. Я давно забыл о книге, забыл, для чего я здесь, и лишь диктофон в моих руках напоминал о деле. Шухмин вздохнул глубоко, усмехнулся: - Коля, - сказал он мне, - вы видите, я стараюсь рассказывать вам все без прикрас. И я очень прошу вас, избегайте в своей книге восклицательных знаков. Всяких там высоких слов вроде "геройство" и "подвиг". Достаточно я от других их наслышался. Никакое это не было геройство, и не было никакого подвига. Так все просто сложилось. Сам не знаю, как. Ну, назавтра я встретился с доктором Трофимовым, который возглавлял экспедицию, побывавшую на Элинии. Он рассказал мне все, что знал, показал снятые там пленки. Атмосфера планеты соответствует земному среднегорью, вода в изобилии. Специальная бригада начала готовить для меня запас суперконцентрированной пищи, медикаментов, одежды. Еще через два дня я уже лежал в кресле и смотрел на экранчик монитора, на котором в легкой голубой дымке стремительно уменьшалась родная Земля. На этом симпатичном шарике остались все, кто был мне дорог: мама, Ивонна, звери. Я гнал от себя картину проводов, я отталкивал ее от себя. Там я не сдерживался, потому что знал: никакая сила не удержит слезы, они катились и катились по щекам, и на горло был надет зажим. Я не мог даже проглотить эти слезы. Последний раз я увидел их с площадки стартовой башни. Две крошечные фигурки внизу. Сердце мое тянулось туда, к ним. Оно не хотело расставаться. Но здесь, на "Гагарине", мне не хотелось, чтобы меня видели заплаканным. Сказать, что я страшился предстоящего, - значит не сказать ничего. Я испытывал тоскливый ужас больного, которого катят на каталке в операционную на операцию, во, время которой мало кто выживает. Этот ужас анестезировал меня, я буквально одеревенел. Поздно, уже поздно. Мышцы не слушались. Не соскочить с этой бесшумной проклятой качалки, которая неуклонно катит меня к операционной. Поздно. Почему, почему я брякнул это безумное слово "да"? Кто тянул меня за язык, который я прижал к верхним зубам, чтобы сказать "нет"? Прекрасное слово "нет", такое простенькое словцо, почему я не смог произнести его? Я бы расчесывал сейчас густую шерсть Путти и Чапы, и Чапа смотрела бы на меня своими желтыми глазами и просила бы: ну почеши еще бок, что тебе, жалко? А вечером я сделал бы Ивонне тридцать седьмое предложение, и она сказала бы: я должна начать делать зарубки на палке, как Робинзон Крузо, а то я могу потерять счет. Ко мне подошел один из членов экипажа космоплана, улыбнулся и сказал: - Товарищ Шухмин, вы останетесь бодрствовать или предпочитаете впасть в спячку? - То есть проспать всю дорогу? - Да, - улыбнулся высоченный белокурый красавец. - Как медведь в берлоге. Большинство, правда, предпочитают работать. Все, что обычно откладывается на, нашей суетной Земле. Но некоторые выбирают спячку. - Да-да! - вскричал я с таким жаром, что красавец удивленно посмотрел на меня. - Только спячка. - Тогда я провожу вас к экспедиционному врачу. Удивительно было погружение в этот гипотермический сон. Ведь при обычном засыпании никогда нельзя точно уловить границу между бодрствованием и сном. Она зыбка, размыта. А здесь похоже было, что кто-то медленно гасит свет, и темнота плавно плывет ко мне, вот она уже близко. Сейчас коснется меня, уже - я понял, что сплю. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 Мне показалось, что я открыл глаза от острого чувства голода, но потом мне объяснили, что сначала меня вывели из зимней спячки, а уже после этого я почувствовал спазмы голода. Все хотят есть, просыпаясь. Хотя все жизненные процессы резко заторможены, все-таки они протекают. Пусть медленно, но я дышал, пусть медленно, но обмен веществ в моем организме продолжался. Кроме голода, я испытывал странную легкость духа, почти эйфорию. Как будто гипотермический полуторамесячный сон выморозил из меня весь страх. А может быть, виной тому была фантастичность всего, что произошло со мной. От невообразимых толщ пространства, отделявших теперь меня от Земли, до невообразимости того, что ожидало меня. Ужас ведь тоже требует, наверное, каких-то координат. Вот здесь нисколечко не страшно, а вот здесь уже чуть боязно. У меня не было никаких координат. Восемьдесят килограммов человеческой плоти, заброшенных в безбрежность космоса. Ни верха, ни, низа, ни право, ни лево, ни опасности, ни безопасности, ни горячо, ни холодно. Но особенно раздумывать обо всех этих материях было некогда, потому что мы приближались к Элинии. Командир корабля сказал мне: - Высадка через шесть часов. Мы высадим вас не с космоплана, а автоматическим спускаемым аппаратом. Мы радировали, вас встретят. - Но я же... - Не волнуйтесь. Вам делать ничего не нужно. Абсолютно ничего. Сядете в кресло, а потом, когда люк откроется, выйдете. Мы вернемся за вами через полгода. - А если... Командир корабля улыбнулся: - Юра, - сказал он, - простите меня за фамильярность, но я почему-то захотел назвать вас Юрой. В нашем деле столько "если", что мы их даже не считаем. Мы их выносим за скобки. В конце концов, мы не на галерах с рабами, прикованными к веслам. Мы сами выбрали свою профессию. И вы, Юра, сами согласились на свою миссию. И забудьте поэтому слово "если". Не считайте их, а то у вас больше ни на что не останется времени. - Слушаюсь, товарищ командир, - сказал я. - А сейчас маленькая традиционная церемония. Пройдем в кают-компанию. В кают-компании собрались все члены экипажа и экспедиции, которая следовала дальше. Капитан поставил меня в центре, и все стояли молча и смотрели на меня, словно заряжали человеческим теплом. Я готов был поклясться, что они переливали в меня свою энергию. Мне стало жарко, сердце билось сильно. А потом они подняли меня на вытянутых руках и так держали, и у меня предательски пощипывало горло и затуманивались глаза. И гордо мне было на душе и томительно. Они медленно опустили меня на пол, и каждый пожал мне руку. Через шесть часов я уже выходил из спускаемого аппарата. Я читал в отчете экспедиции о том, что на Элинии преобладают желтовато-оранжевые тона. Я видел пленки. Но одно дело читать и смотреть снимки, другое - самому очутиться вдруг в оранжевом мире. И почва под моими ногами была буровато-коричнево-оранжевого цвета, оранжевой была растительность, оранжевыми были облака, блиставшие в бледно-голубом, словно выцветшем небе. На какое-то краткое мгновение память вдруг извлекла из самых своих глубин детский рисунок, что века назад я нарисовал при поступлении в Кустодиевку. Там тоже были космонавты на фоне оранжевой планеты. Совпадение? Или провидение детского ума? Но то был старый рисунок, а тут надо было как-то реагировать на новый оранжевый мир. Уже не на бумаге: Уже не подвластный моим карандашам и кисточкам. Оранжево светились глаза эллов, медленно подходивших к спускаемому аппарату. И их я видел на голограммах, снятых Трофимовым. Но какие фотографии могли передать острое чувство нереальности, нахлынувшее на меня при виде этих высоких трехглазых существ, медленно шедших ко мне с широко раскрытыми, словно для объятий, руками. Они шли медленно и молча. Казалось, они плыли над оранжевой своей землей в тихом танце. И это беззвучное скольжение трехглазых существ, раскрывавших навстречу мне объятия, вдруг наполнило меня твердой уверенностью, что я сплю. Сейчас я открою глаза, и легкие движения век заставят мгновенно исчезнуть этот выдуманный оранжевый мир. Подскочат ко мне Путти и Чапа, ревниво зашипит Тигр, и кухонный автомат проскрипит своим несмазанным голосом: завтрак готов. И я начну ежеутреннее маленькое сражение со все еще сонными своими мышцами... Эти земные воспоминания были столь плотны, ощутимы, что я непроизвольно закрыл и открыл глаза, почти уверенный, что окажусь дома. Даже не почти. На какое-то короткое мгновение я был уверен, что смою оранжевый мир движением век. Но он не исчез. Эллы остановились в нескольких шагах передо мной, и я непроизвольно сказал: - Здравствуйте. Эллы опустили руки и сказали: - Здравствуйте. Голоса их были тихи, и приветствие словно прошелестело над нами. Они стояли, молча уставившись на меня, и у меня в голове вдруг пронеслось воспоминание о жонглере Васе Сушкове. Бедняга чудовищно застенчив, хотя на манеже работает превосходно. Разговаривать с ним мучительно и смешно. Он молчит. По круглому, как блин, лицу его волнами прокатывается то бледность, то пунцовость, в глазах застыла мука. Спросишь его что-нибудь, он ответит односложно. И молчит. И если не задашь ему снова какой-нибудь вопрос, пауза будет тянуться до бесконечности. И раз меня посетило во время разговора с ним безумное видение: я молчу, и он молчит. И мы сидим, сидим, у нас отрастают на глазах бороды, удлиняются, седеют, редеют на головах волосы, начинают слезиться глаза, мы превращаемся в старцев. Но Вася в этот момент был далеко, в другом мире, в другом измерении. И сколько бы я не цеплялся за земные образы, мне никуда не деться от оранжевого мира. Прекрасно. Я, конечно, не Вася Сушков, но и развязным никогда не был, и легкая непринужденная болтовня никогда не давалась мне без усилий. И тем не менее надо же было что-то сказать моим хозяевам. Например, привет, ребята, как дела? О, господи наш земной несуществующий, помоги рабу своему. - Меня зовут Юрий Шухмин, - сказал я и на всякий случай ткнул себя пальцем в грудь. - Юрий Шухмин. - Юрий Шухмин, - прошелестело над эллами. И опять многотонная тишина. Стоило пронзать светогодные складки пространства, чтобы очутиться в компании десятка Василиев Сушковых. Хотя бы представились. Но мои трехглазые существа упорно молчали, и я понял, что отступать некуда. - А как вас зовут? - каким-то сюсюкающим голосом, словно говорил с младенцами, спросил я. - Эллы. - Я понимаю, уважаемые хозяева, что вы эллы. Но ведь у вас есть имена. - Мы эллы, Юрий Шухмин. Да, на редкость сообразительные ребята. - Да, конечно, вы эллы. Вы все эллы. Но вот вы, - я подошел к одному из моих хозяев, - должно же у вас быть имя? Все три оранжевых глаза отразили напряженную работу мысли. - Имя? - Да. - Что такое имя? Отличное начало контакта, вздохнул я про себя. - На корабле, - я показал пальцем вверх, туда, куда унесся "Гагарин", - много землян. Мои товарищи. У каждого свое имя. Серж Лапорт, Николай Сысоев, Валерий Яковлев и другие. Я - Юрий Шухмин, он - Серж Лапорт. А он - Николай Сысоев и так далее. Каждый человек имеет свое имя. А каждый элл? - Каждый элл - элл. Я вздохнул. А может быть, эта тупость к лучшему. Я хоть знаю, что общение будет не из легких. - Ну, хорошо, товарищи, не хотите представиться мне - ваше дело. - Представиться? - Ну, назвать свое имя. Индивидуальное имя. На мгновение мои новые товарищи замолчали, как бы обдумывая мои слова, потом кто-то сказал: - Мы обдумаем ваши слова, Юрий. Нам кажется, мы что-то начинаем понимать. А сейчас мы просим вас в нашу Элинию. Один из эллов появился, стоя на каком-то корытце, быстро сложил в него мой багаж, корытце бесшумно приподнялось над землей и заскользило прочь. Два других элла подошли ко мне с двух сторон, взяли крепко под руки. Я хотел было подумать какую-то земную чепуху, мол, нечего сказать, хорошо они встречают гостей, берут под микитки, но все мысли, все до одной, разом выпали у меня из головы. Земля вдруг ушла из-под моих ног, словно опустилась, и мы заскользили над ней. Это было настолько неожиданно, настолько нереально, что лишь давление моего тела на руки двух моих ангелов-носителей не давало мне ускользнуть из невероятной яви в привычно-реальный какой-нибудь сон. Но ведь в докладе Трофимова ничего не говорилось о способности или умении эллов подниматься в воздух, словно птицы. Да какие птицы - ни крыльев, ни взмахов. Мы бесшумно скользили в нескольких метрах над поверхностью земли, чуть наклонившись вперед, почти стоя, и мозг мой, чувства мои упорно не хотели принимать все происходившее за чистую монету. Фильтры правдоподобия в моей голове задерживали все сигналы и ощущения, торопливо навешивая на каждое ярлычок "не может быть". Может, может! - мысленно крикнул я себе. Ты в другом мире, Юрий Шухмин. Даже в Тулу не ездят со своим самоваром, а ты понавез их целую груду на край Вселенной. Сбрось ты этот балласт, иначе пропадешь. Забудь слова "не может быть". Может быть, здесь все может быть. И от этого худосочного домашнего каламбурчика мне сразу стало легче, фильтры недоверия выключились, и я всем своим телом начал воспринимать бесшумное наше скольжение над поверхностью Элинии. Нет, не совсем бесшумное. Я чувствовал упругость воздуха, сквозь который мы плыли, слышал струящийся его шелест, трепет мягких одеяний на моих спутниках. Я повернул голову, осмотрелся. Неужели такое возможно? С десяток эллов скользили рядом с моими ангелами-носителями, и их почти вертикальные тела казались странной клинописью на фоне сверкающих оранжевых облаков. Это зрелище было столь ярко, невероятно, прекрасно, волнующе, что я взмолился: господи, сделай так, чтобы картина эта никогда не выцвела из моей памяти. Если, конечно, мне суждено вернуться в другое измерение моего мира. Пока тело мое неслось над землей, поддерживаемое двумя эллами, мысли мои неслись еще быстрее, и я тщетно призывал их к спокойствию. Наконец я навел в их хаотическом стаде хоть относительный порядок и сделал первые выводы. Страха у меня не было. То есть был, конечно, но какой-то ручной, почти привычный, некий фон. Он не переходил в ужас. Спасибо и за это. Эллы безусловно относятся к существам разумным. Их неспособность понять меня следует, наверное, объяснить сложностями общения. Первые впечатления никак не хотят вмещаться в мой мозг, но деваться им все равно некуда, и так или иначе им придется в него втискиваться. Я думаю, значит, существую. И это уже хорошо. А стало быть, будем считать, что Юрий Шухмин, артист цирка, приступил к выполнению своей миссии. Так думал я, несясь над Элинией. Так думал я, когда вся наша... стайка? - замедлила полет перед небольшой группой невысоких зданий. Еще через несколько секунд мы уже стояли на земле, и один из эллов сказал: - Вот ваше жилище, - он указал на ближайший к нам серебристый кубик, в полированных стенах которого отражались бледное небо и все те же оранжевые облака. - Ваши... вещи? - И выразительно посмотрел на меня. - Вещи? - недоуменно переспросил я. - Их же забрал ваш товарищ. - Да. Мы хотели узнать, правильно ли слово "вещи". - Да, конечно. - Хорошо. Ваши вещи уже в вашем жилище. Или доме? - Это одно и то же. - Хорошо. Мы уже знаем, что в вашем языке одна и та же вещь может обозначаться разными словами. Это странно. Это делает ваш язык трудным. - Но вы меня понимаете? - Мы понимаем. Не всегда. Но мы верим, скоро мы сможем общаться... Так можно сказать? - Общаться? Да, конечно. - Мы сможем общаться. Мы сможем объяснить вам, почему мы просили о помощи. - Очень хорошо. - Вы хотите отдохнуть? - Да нет... - Простите, да или нет? - Это вы простите меня, я буду стараться употреблять в речи... - Речь - разговор, беседа? - Да. Я буду стараться употреблять в речи только простые обороты. - Обороты - слова? - Нет, скорее фразы. - Хорошо. Нет, мы просим не делать так. Говорите обычно. Мы будем спрашивать, когда нужно будет. Вы хотите отдохнуть? Да или нет? Вы сказали: "да нет", и это неясно. - Выражение "да нет" значит "пожалуй, нет". - Значит, вы не хотите отдохнуть? - Нет. - Мы вас оставим одного. - Хорошо. Надолго? - На три ваших часа. - Хорошо. Я должен быть в доме или могу походить? - Вы ничего не должны. Вы нам ничего не должны. - Я имел в виду другое значение слова "должен". Обязан. - Понимаем. Вы не обязаны. До свидания. Мой элл ушел, я остался один. Почему-то мне, потомственному атеисту, хотелось все время восклицать "боже! о, боже! боже правый!" и так далее, хотя места для всевышнего на Элинии еще меньше, чем на Земле. Проблема языка меня уже не волновала. Трофимов прав в своих выводах, Эллы обладают фантастическими способностями к языкам. Если не считать их переспросов, они говорят вполне прилично. Но что значит эта странная неспособность в таком случае понять смысл имени? Какое-то языковое различие? И потом, была в речи моего недавнего собеседника какая-то еще странность. Но какая - я не мог сообразить. Я попытался восстановить в памяти, о чем мы говорили. Нет... Жилище, дом - я поймал себя, что уже начинаю думать, как словарь синонимов - представляло собой небольшое помещение, в котором были аккуратно сложены мои вещи. Багаж, улыбнулся я про себя. Припасы, имущество. До чего же, в сущности, сложен наш язык. Дьявольски сложен. Если я начну думать над каждым словом, мелькнула у меня мысль, над каждым образом, я вскоре разучусь говорить. Буду формулировать каждый пустяк с тщательностью межпланетных договоров. Интересно, понимают ли мои хозяева юмор? Пока не очень-то похоже. Не похожи эти ребята на весельчаков. Наоборот, дьявольски серьезны. Им бы сюда Жюля Чивадзе... Какая же лезет в голову чушь. Я для них, наверное, клоун почище Жюля. Одно то, что у меня два глаза, а не три, должно делать меня в их представлении забавным уродцем. Монстриком, так сказать. Ну а то, что уродец не умеет летать и его приходится брать под белы рученьки, уже относит его и подавно к разряду смехотворных существ. Так думал я, устраиваясь в своем жилище, и вдруг сообразил, что именно показалось мне странным в беседе с эллами. Он все время употреблял местоимение "мы" и ни разу не сказал "я". В конце разговора я ему что-то объяснил, и он сказал "понимаем". Не "понимаю", а "понимаем". Интересно, это опять причуды и барьеры языкового характера или такая всеобъемлющая скромность? Наверное, бесплодные эти размышления утомили меня, а может, я напрасно хорохорился, утверждая, что не устал, но так или иначе, я вытянулся на довольно жестком ложе и мгновенно опустил ноги. Я не лежал на ложе, а парил над ним. Ну-ка, еще раз. С величайшей осторожностью я опять улегся и опять почувствовал почти полную невесомость. Понятно, почему кровать была такой жесткой. Никакая перина, пневмоматрац, или так называемая водяная постель, или воздушная подушка не могут сравниться с абсолютной расслабленностью невесомости. Да, но как я смогу спать в невесомости? Придется как-то привязаться, наверное, иначе я улечу под потолок. Да нет, когда я вошел в комнату, я ведь не испытывал невесомости. Очевидно, невесомость была лишь над кроватью. Гордый своим блестящим умозаключением, я и заснул. И, конечно, мне приснилась Ивонна, но была она печальна, трехглаза и повторяла все время жалобно: мы не можем принять твое предложение. Должны, обязаны, умолял я, но тут мое внимание отвлекли множество трехглазых пуделей оранжевого цвета, которые летали по комнате и кричали: нет, да, нет, да, мы можем, но не должны. "Прекратить, - крикнул я, - остановить, прервать, затормозить, положить конец!" Но Ивонна и пудели хором завопили: как вы смеете, как вы позволяете себе, какое вы имеете право разговаривать в таком тоне с членами Космического Совета? При чем тут члены Космического Совета, разозлился я. Не разыгрывайте меня. Не мог же я сделать тридцать седьмое предложение о браке знаменитым ученым... 2 Я открыл глаза. Похоже было, что из одной фантасмагории я прыгнул в другую, потому что надо мной стоял элл и смотрел на меня. - Простите, почему вы закрываете глаза? - спросил он. - Глаза? Как почему? Я спал. - Спал? Что такое спал? Я внезапно понял, от чего я погибну здесь. Я превращусь в Толковый словарь русского языка. - Иногда, когда мы отдыхаем, мы закрываем глаза, и наше сознание работает в особом режиме, при котором мы его больше не контролируем. Я был очень горд определением. Интересно, это тот самый элл, который проводил меня сюда? Вероятно, они приставили ко мне сопровождающего. Наверное, нужно познакомиться. - Простите, - сказал я, - как вас зовут? - Мы не можем вам ответить. Вот те на! Если и это у них тайна, как же я смогу общаться с ними? - Но почему? - Мы вам отвечали: элл. Мы - эллы. Но вы добиваетесь от нас каких-то еще слов. И тут меня осенило. Сейчас спрошу о "я" и "мы". - Скажите, в вашем языке есть слово "я"? - У нас нет языка. - Но мы же разговариваем. - На вашем языке. - А между собой как вы разговариваете? - Мы не разговариваем. - Но между собой вы как-то общаетесь? - Всегда. - Но как? - Мы всегда связаны друг с другом мысленно. - Всегда? - Конечно. - И все, что вы думаете, знают другие? Мой собеседник внимательно посмотрел на меня: - А разве может быть иначе? Ни одно мыслящее существо не может мыслить, не мысля одновременно с другими подобными ему существами. Иначе оно не мыслящее существо, а дикое животное. - А если вы не хотите, чтобы другие знали о ваших мыслях, можете вы отключиться? - Что значит "мы не хотим"? - Ну вот вы, например, говорите себе: я не хочу... - Мы не можем сказать "я не хочу". - Почему? - У нас нет такого понятия. - "Не хочу"? - Да. И понятия "я". - Как это нет "я"? Ну вот, вы - это вы. А другой элл - это он. Я не понимаю, как вы можете обойтись без "я". - У нас нет "я". Мы все - мы. Что такое "я"? Я застонал мысленно. Я стремительно превращался из толкового словаря в философский. Ответь ему. Я, я должен отвечать, к сожалению, я, а не мы. - Мы на нашей планете - это миллионы отдельных людей, каждый из которых ощущает себя индивидуальностью. Каждый неповторим. Каждый несет в себе свой мир. Но все вместе мы составляем единую человеческую семью. Я думал, что мы не совсем понимаем друг друга из-за языка. Вот вы разговариваете со мной. Вы. Вы получаете от меня какую-то информацию. Вы получаете. - Нет, все мы получаем информацию, - все так же ровно, каким-то скрипучим голосом сказал элл. Спокойно, приказал я себе, еще не хватало начать сердиться. Лучше постараться отбросить все привычные земные представления. - Но это же вы, а не другие. Вот я произношу эти слова... - Произношу - это "говорю"? - Да. Я произношу эти слова, вы их понимаете, и эта информация сейчас в вашем мозгу. Так? - В нашем мозгу, - с бесконечным терпением проскрипел элл. - Разрешите? - Я осторожно коснулся рукой его головы. - Это ваш мозг? - Мозг находится здесь, - элл показал себе на грудь, - но это наш мозг. То, что вы говорите, попадает в наш мозг. - Я с вами разговариваю, а другие эллы участвуют в беседе? - У нас нет этих эллов и других эллов. Мы все - мы. Мы сейчас с вами разговариваем, мы пытаемся объяснить вам какие-то наши понятия, мы пытаемся понять вас. - И если я сейчас выйду и подойду к первому встречному, он уже будет знать содержание нашего разговора? - А как же может быть иначе? Мы все участвуем в этом разговоре. Иначе не может быть. - Одновременно? - А как еще можно участвовать? - Хорошо. Но это значит, что все эллы сейчас занимаются беседой со мной. А если нужно делать что-то еще? Все ведь заняты, так? - Мы одновременно заняты многими вещами, и вместе с информацией о вас мы получаем много другой информации. - Например? - Например, у Больших развалин появилось много багрянца - это наша любимая еда. Пора протирать стены, на них уже легло много пыли. За крайними стенами лежит корр. И многое другое. Как я уже говорил, учился я в школе неважно, и познания мои в окружающем нас мире физических, химических и биологических явлений обрывочны, случайны, о чем я давно немало жалею. Я уже давно понял, что вижу многие вещи словно через плохо наведенный на резкость объектив: линии смазаны, контуры размыты, детали не различаются. Ах, мстит, мстит отроческая лень, заставляя постоянно ощущать себя недоучкой. Конечно, каких-то верхов я понахватался, самые глубокие провалы в своих знаниях кое-как засыпал с помощью научно-популярных книг и видео, но все равно комплекс недоросля сидел во мне крепко, и похоже было, что устроился он там основательно, надолго. Но тем не менее у меня хватило эрудиции на сравнение с компьютерами, подсоединенными к общей системе. Вводимая в какой-нибудь отдельный компьютер информация мгновенно начинает циркулировать во всей системе. Да, но... - Вы можете испытывать боль? - Боль? - Как-то ваш организм реагирует на повреждения, травмы, раны? - Да. - И все эллы реагируют? - Конечно. - Значит, вы как бы один организм? - Да. Может быть, подумал я, именно поэтому они с такой скоростью овладели нашим языком? Сотни мозгов, объединенных в одну систему. Практически безграничная память. Но с другой стороны, этот один огромный мозг... Я внутренне содрогнулся. Мне почему-то представилась гигантская студенистая масса. Один мозг. Одинаковые мысли, одинаковая информация, одинаковая реакция, одинаковая боль. Мир без "я". Без такого дурака, как Юрий Шухмин, оказавшегося по собственной глупости у черта на космических куличках. Без смеющихся глаз Ивонны и ее теплых ладоней. Без моей энергичной мамы, у которой, как у фотона (что-то, видите, я знаю из школьной физики!), нет массы покоя, потому что она всегда в движении, в полете. Без моего умного и правильного братца. Без суматошного бородатого Пряхина, с которого все началось. Да, здесь феномен Шухмина был бы даже непонятен. Они не понимают не как можно читать чужие мысли, а как можно не читать их. Все эти странности обрушились на меня целой грудой еле пережеванных фактов и понятий, и я чувствовал, что еще немножко, и они завалят меня с головой. Потом, потом буду обдумывать я странный мир эллов, а сейчас нужно выбираться на твердый берег. - Если вы не возражаете, - сказал я, - мне бы хотелось узнать о той задаче, что привела меня на Элинию. - Да, конечно. Мы не сразу сказали вам, чтобы мы могли лучше освоить ваш язык. Чтобы вы поняли нашу проблему, нам придется начать издалека. Когда-то эллы были не такими. Это было давно, и в нашей памяти многое стерлось. Мы были не такими, как сейчас. Может быть, мы были похожи на вас. Мы не знаем. Не помним. Когда вы увидите развалины каких-то сооружений, вы спросите, кто создал когда-то эти города. Мы не знаем. Может быть, мы. Может быть, не мы. Мы сохранили с тех незапамятных времен лишь отвращение к жестокости, оружию и безумному знанию. - Что такое "безумное знание"? - Это знание, которое постоянно стремится к расширению. Которое не знает покоя. Которое накапливается все быстрее и быстрее, пока не превращается в силу, с которой уже невозможно справиться. Мы не принимаем ни жестокости, ни такого знания. И долго, очень долго наш маленький мир был спокоен. Мы плыли сквозь море времени прямым курсом, из никуда в никуда. Мы не знали бурь и потрясений. В нашем мире ничего не происходило, и это было хорошо. Нам казалось, что мы победили своих врагов раз и навсегда. - У вас есть враги? - Были. - Но кто же они? - Мы уже сказали вам. Это неутолимая жажда познания, жестокость, насилие. Но мы ошибались. Мы забыли о том, что не мы одни населяем нашу планету. Вернее, мы всегда знали о существовании корров, но мы не интересовались ими, а они - нами. Иногда мы видели их издалека, но они не подходили к нашим стенам. - Они разумные существа? - Нет, мы не считаем их разумными. Они дикие. Это скорее животные. Они не знают цивилизации. Вот и все, что мы знаем о них. Но в последнее время они изменились. Они вдруг стали нападать на нас, и многие из нас исчезли. - Исчезли? Может быть, погибли? - Может быть, погибли. - Вы не знаете? Вы же говорили, что вы - один организм, что вы испытываете боль каждого, смерть каждого. - Да. - Но тогда вы должны знать, что случилось с пропавшими. - Мы не знаем. Мы знаем, что пропавшие были похищены коррами, и мы их перестали ощущать. Они исчезли из нашего сознания. - Значит, они все-таки погибли? - Мы не знаем. - Но раз вы перестали их ощущать, значит, они погибли. Так? - Скорее всего это именно так, но нас смущает одно обстоятельство. Когда один из нас перестает быть, это происходит мгновенно. Мгновенное ощущение утраты. С пропавшими было не так. Вначале мы знали твердо - они были схвачены коррами. А потом... потом происходило нечто странное. Они уходили из нашего сознания постепенно, связь ослабевала, и они переставали быть. - А без корров вы умираете? Вы знаете, что такое смерть? - Нет. У нас нет смерти. - Ничего не понимаю. Только что вы употребляли слово "погибнуть". Разве конец существования это не смерть? - Это смерть и не смерть. - Элл внимательно посмотрел на меня, на мою голову. - Простите, вы можете вырвать из себя волос? - Да, конечно. Вот. - От старания я вырвал, наверное, с десяток волос и поморщился от боли. - Хорошо. Вы умерли? - Нет еще. - Но эти волосы погибли. - Ага, кажется, я понимаю, что вы хотите сказать. Отдельные эллы могут погибнуть, но эллы - как один единый организм продолжают существовать. И тот, кто погибает, не умирает, поскольку он не "я", а лишь маленькая часть "мы". Так? - Да. Вы делаете успехи. Так вот, раньше корры никогда не нападали на нас. Теперь же эти нападения все учащаются. Эти нападения стали постоянной опасностью. Они даже начинают угрожать самому нашему существованию. - Вы говорили мне, что испытываете отвращение к оружию. - Да. - Но теперь, когда вам нужно защищаться, вы можете использовать оружие? - Нет. У нас нет оружия, но если бы оно и было, мы не могли бы даже прикоснуться к нему. Таков закон, существующий с незапамятных времен. - Но вы должны нарушить этот закон, если речь идет о смертельной опасности. - Нет. Закон не нарушается никогда. Если закон можно нарушить - это не закон. - Значит, вы предпочли бы погибнуть, но не защищаться? - Это не вопрос предпочтения. Это закон. - Я понимаю... Я действительно начал понимать. Я, цирковой артист Юрий Шухмин, двадцати шести лет от роду, уроженец планеты Земля, должен каким-то чудесным образом спасти эту странную печальную расу без "я", стреноженную раз и навсегда непреклонным Законом с большой буквы. Спасти собственноручно и безоружно, потому что никакого оружия у меня не было. Я должен был уподобиться Орфею и сладкоголосым пением смягчить сердца диких корров. Только и всего. Только и всего, говорил нам в школе учитель физики, объясняя какой-нибудь мудреный закон. Он был высок, полон, у него были пышные усы. Когда он говорил "только и всего", глаза его торжествующе сияли, словно это он собственноручно открыл все законы, а усы победно топорщились. Восторг его был так чист и заразителен, что даже самые заядлые шалопаи любили его уроки. Кроме, пожалуй, одного Юрия Шухмина. Нет, мне тоже нравилось слушать его и смотреть на победное шевеление усов, но не настолько, наверное, чтобы вылезти из кокона какой-то патологической неизбывной лени. Только и всего. Только и всего. Спасти эллов от гибели. Здравствуйте, буду представляться я дома, Юрий Шухмин, спаситель цивилизаций, к вашим услугам. У меня всегда была привычка окружать себя в трудную минуту частоколом болтовни. И ничего я с этой привычкой поделать не могу. Но сейчас мне нужен был Не частокол, а целые оборонительные фортификации, чтобы не завыть волком от отчаяния. Вас бы сюда, уважаемые члены Космического Совета, попробовал было я распалить себя, но знал, что не смогу распалиться. Они честно рассказали мне все, что знали. Ни один не уговаривал меня. Скорее отговаривали. Нет, срывать свою беспомощную растерянность было не на ком, даже мысленно. Нужно было поднимать мордочку и смотреть в лицо фактам. - А корры... Какие они? - Сейчас вы увидите. - Живого? - Посмотрим. Пойдемте. Мы вышли из моего дома с полированными стенками, в которых отражались все те же оранжевые облака. Может быть, они вовсе не отражаются, мелькнула у меня дурацкая мысль, может, они просто нарисованы. Я поднял голову и посмотрел на небо. Если облака, яркие, сияющие, и были нарисованы, то явно на небе. На этот раз мы не летели, а шли. Мы встретили несколько эллов, и ни один из них даже не взглянул в нашу сторону. Это было невероятно. В таком отсутствии любопытства было нечто противоестественное. Чушь, поправил я себя. Ты забываешь, что все они только что вели с тобой диковинные разговоры, объясняя отсутствие у них понятия "я". Все вместе. Домики-кубики, мимо которых мы шли, все были одинаковые, построенные из какого-то зеркально-гладкого материала, и мы с моим спутником отражались в стенах, и мне казалось, что навстречу бредет целая процессия Шухминых и трехглазых эллов. Ряд домиков кончился, и я увидел развалины. Мне показывали голограммы, снятые экспедицией Трофимова, но все они не могли даже отдаленно передать картину, которая предстала передо мной. Это были даже не развалины в земном смысле. В этих грудах исковерканных труб и конструкций нельзя было угадать ни контуров того, что когда-то было на этом месте, ни назначения этого абстрактного металлического кружева. И веяло, веяло какой-то неизбывной печалью, и непонятная грусть сжимала сердце. Ведь кто-то создавал, а кто-то разрушал. Чья-то мысль воплощалась в металле и камне, а чья-то ненависть взрывала их. На нашей Земле мы покончили с извечной ненавистью, мы стали планетой доброжелательности и сотрудничества, и столкновение с чужой сконцентрированной в этих руинах ненавистью наполняло меня тягостным недоумением. Я вспомнил земные наши развалины. Еще в Кустодиевке нас возили на экскурсии в Грецию и Италию. И залитые солнцем, окруженные толпами туристов Акрополь и Колизей поразили меня какой-то уютностью, они казались домашними, своими. Они были частью нас. А этот ажур пугал. Какая-то древняя, грозная жестокость была скрыта в этих руинах. - Вот, - сказал мой спутник. И мы остановились. На земле лежало нелепое существо. Четырехногое, покрытое коричневым мехом. Нет, шестиногое, нет, все-таки четырехногое, но с двумя мощными руками, выступающими из массивной груди, с круглой тюленьей головой. Похоже было, что существо это придавлено тяжелой металлической балкой. Она все еще прижимала длинное коричневое тело. - Корр, - сказал мой спутник. Я посмотрел на животное. Мне даже не пришло в голову, что это не земное животное, что контакт может оказаться невозможным. Я не думал об этом, потому что меня уже переполняла чужая острая боль и покорная смиренность. Корр смотрел на меня своими круглыми глазами. - Я ухожу, - услышал я его мысль. - Осталось мало пути. Быстрее бы. Конечно, корр не думал этими земными словами. Но поток его эмоций почему-то вылился в моем сознании именно в такие слова. Ему было больно. Боль так и клубилась в нем, и мне показалось, что сознание его начало мерцать. Конец, наверное, был недалек. Это была чужая боль, боль какого-то уродливого шерстяного кентаврика, боль на чужой планете в невообразимой дали от милой Земли. Но это все равно была боль, и вся моя душа потянулась навстречу коричневому уродцу. Где-то я читал: степень развития цивилизации прежде всего определяется способностью к состраданию. Наверное, так оно и есть. Я присел на корточки и прикоснулся рукой к круглой голове корра. Может быть, они и убивают эллов, может быть. Но этот корр умирал, в нем не было ненависти. В нем была боль и смирение. "Я могу тебе помочь? - спросил я мысленно. - Скажи". Животное пыталось повернуть шею, я видел, как по короткому меху пробежала судорога. "Нет, - так же мысленно ответил корр. - Я ухожу. Осталось совсем мало пути. Мне никто не поможет. Я тороплюсь. Прощай". На круглые глаза медленно опускались веки, медленно, как занавес. По шее еще раз пробежала судорога. Поток иссяк. Ему уже не осталось пути. Он его прошел. Я встал. Кто знает, может быть, и не напрасно занес меня на край Вселенной такой уже теперь далекий космоплан "Гагарин". Может быть... - Это корр, - еще раз повторил мой спутник. И я с трудом сдержал раздражение. - Вы уже сказали, что это корр. Я понял. - Наверное, он прятался здесь, чтобы наброситься на нас. Мне почудилось, что я впервые уловил в голосе элла чувство. Даже не чувство, а тень его. Тень ненависти. А может быть, мне просто показалось. Может быть, я все время подставляю человеческие эмоции этим тихим существам. - Как вы думаете, - спросил элл, - вам удастся понять их язык? - Я не думаю. Я знаю, что могу вступить с ними в контакт. Я уже сделал это. - Хорошо. Значит, у нас есть надежда узнать, что произошло. Они ведь никогда не нападали на нас. Мы никогда не соприкасались. Мы иногда видели их вдали, они, смотрели на наши стены, как смотрят животные. Раньше они никогда не нападали на нас. - А вы? - Мы никогда ни на кого не нападали. Мы не признаем насилия. У нас нет оружия. - Вы никогда не пытались их изучать? Вы ведь, очевидно, обладаете огромной способностью к изучению. Судя хотя бы по тому, как быстро вы освоили мой язык. - Мы никогда не пытались их изучать. Мы никогда ничего не пытаемся изучать. Множить безумное знание - значит нарушать Закон. - У вас есть такой закон? - Да. Закон гласит: знайте только то, без чего нельзя обойтись. Знание - зло. Оно всюду подстерегает, оно может принимать разные формы, оно соблазняет. И только твердо соблюдая Закон, можно смело проходить мимо. В Законе наше спасение. - Но почему вы ненавидите знание? - Знание - зло. - Но почему? - Мы не знаем. Таков Закон. - Но как можно следовать закону, не понимая его? - Закон не для того, чтобы понимать его. - А для чего? - Чтобы следовать ему. - Гм... И именно из-за своего закона вы ничего не знаете о коррах? - Мы вполне обходились без корров, как до последнего времени и они - без нас. И если мы хотим узнать, почему они внезапно стали нашими врагами, то лишь потому, что это знание необходимо. - Гм... А где они обитают? - Мы не знаем. Время от времени мы видим их вокруг нашего города. Но вдали. - Чем они питаются? - Мы не знаем. - Но что-нибудь вы о них знаете? Хоть что-нибудь? - Нет. Только то, что они корры. - И все? - Все. Это была какая-то тягостная нелепость. Мои эллы - существа безусловно разумные, знающие какие-то вещи, о которых мы на Земле не имеем даже представления. Как, без каких бы то ни было аппаратов и приборов они легко преодолевают силу притяжения своей планеты и парят? Как они добиваются, что именно над их ложами гравитация исчезает? А она ведь есть здесь, эта универсальная сила, есть, и их Элиния отлично притягивает к себе все то, что находится на поверхности планеты. А как они освоили наш язык! И при этом полное отсутствие любознательности. Это было противоестественно. Это противоречило моему представлению о разуме. Я почему-то вспомнил картинку из старого учебника психиатрии, который я где-то случайно листал. Забившийся в угол человек. Втянутая в плечи голова. Руки, пытающиеся натянуть одежду на голову. Пустые, обращенные внутрь глаза. Это называлось "синдром капюшона". Представить себе только, что когда-то психические расстройства не умели лечить... Понятно, почему эта картинка вдруг всплыла из запасников памяти. Эллы, похоже, так же отвернулись от окружающего мира. Только свой синдром они называют Законом. Да, но не может же целый народец сойти с ума одновременно? Стоп. Именно эллы могут. Они ведь не народ. Они, строго говоря, не они, а он. Все эллы - это один элл. Нет, чересчур это сложный вопрос, и не мне, невежественному циркачу, выносить такие приговоры. Слишком уж соблазнительно: увидеть кого-нибудь непохожего на тебя - бац штамп на лоб: псих. Да, все это так, но что делать? С чего начать мою миссию? Я поймал себя на том, что совсем недавно, только что буквально, я бы не преминул добавить мысленно определение "безнадежная" к слову "миссия". А вот теперь после этой коротенькой и печальной встречи с умиравшим корром контакт с ними не казался невозможным. По крайней мере они находятся на таком уровне развития, когда контакт с разумом возможен. Не знаю уж, чем они похожи на земных животных, но кажется, что и с ними мне как-то удается настроиться на их волну. А это, собственно, главное. Это то самое, для чего меня выдернули из симпатичного, уютного цирка в Сосновоборске, - разлучили с Ивонной, Путти и Чапой. Что за чушь, что значит - выдернули? Сам я выдернулся. Никто меня не дергал. Ладно. Ясно было одно: назвался груздем - полезай в кузов. Взялся помочь эллам, надо пытаться сделать это. Как - это другой вопрос. Но уж во всяком случае не паря в нежной невесомости над своим ложем, не ведя бессмысленные беседы со своими хозяевами, у которых на все есть универсальный, кроткий ответ - мы не знаем. Я вдруг подумал, что и корры, очевидно, так же мало знают об эллах, как эллы - о них. При беспомощном непротивлении эллов злу корры могли бы спокойно вытаскивать их прямо из их жилищ, где они не смогли бы даже подняться в воздух. Возможно, что полет их - единственное спасение. Значит, надо идти к коррам. Одному. Безоружному. Найти. Вступить в контакт и уговорить не трогать трехглазых. Только и всего, как говорил наш обильный телом учитель физики. - Я должен пойти искать корров, - сказал я своему спутнику. - Вы хоть знаете приблизительно, где исчезли... - я поймал себя на том, что хотел сказать "ваши товарищи". Никак я не мог привыкнуть к мысли, что трехглазые - один организм. Мой спутник, очевидно, понял меня, потому что сделал неопределенный жест рукой. - Я возьму немного пищи и пойду. - Хорошо. А может быть, взять с собой парочку эллов, вдруг подумал я. В качестве подсадных уток? - возразил я тут же. Да, но они хоть могли бы летать со мной... Нет, вздор. 3 Через полчаса, набив небольшой рюкзачок концентратами и сунув в карман автонаводчик, я вышел из своего кубика. Куда идти, я не знал, но это не имело ни малейшего значения, поскольку любое направление было в равной степени пригодным. Или непригодным. Мимо прошли несколько эллов, и никто не посмотрел в мою сторону. Я понимал, что не стоит ждать от них торжественных проводов одинокого рыцаря, отправляющегося на поиск дракона и схватку со злокозненным чудовищем. Что не услышу приветственных криков, что девушки не будут махать мне платочками, что старый король не обнимет меня со слезами в глазах и не прошепчет: возвращайся с победой, я отдам тебе дочь в жены. Любую или всех вместе. Все это я, конечно, понимал. Но чтоб никто даже не обернулся... Разумеется, думать так было низменно и недостойно, но, право же, в тот момент я мог понять корров... Я направился к тем развалинам, где упавшая балка придавила корра. Вот как будто это место. Вот балка, вот какие-то следы на земле, но мертвого корра не было. Кто, интересно, убрал его, мои эллы или корры отваживаются подойти к городку средь бела дня? Я медленно шел по буро-охристой земле Элинии. Место было ровное, лишь кое-где покрытое кустарником. Плавные холмы неприметно переходили один в другой, как застывшие оранжевые волны неведомого моря. В небе все так же сияли оранжевые облака. Я шел по тропинке, а когда ее пересекали другие дорожки, я сворачивал наугад. Заблудиться я не боялся, в любой момент мой автонаводчик точно укажет мне направление и расстояние до зеркальных кубиков эллов. Воздух был неподвижен, было тепло, и я шел с удовольствием, если можно было вообще испытывать какое-нибудь удовольствие в моем положении. Меня вдруг снова наполнило ощущение нереальности. Сейчас я сделаю с десяток шагов, вон до того искривленного деревца с корявыми сучьями, вскинутыми вверх, словно в мольбе, потрясу головой, чтобы прогнать наваждение, и окажусь на арене цирка. Почему зрители всегда дают одни и те же задания: подойти к такому-то или такой-то и протянуть лапку. Пролаять пять раз или встать на задние лапки. Бедные мои зверюшки, как вы там без меня? Любит ли вас Ивонна, не обижает? Когда я вернусь, вы все мне расскажете. А главное, кокетничала ли она с дирижером. Ух, я этого музыкантика. Когда я вернусь... Я вдруг вспомнил анекдот о старике, который пишет завещание. Он садится к столу, берет лист бумаги и выводит: когда я умру... Тут он останавливается, перечитывает написанное и поправляет: если я умру... Так что правильнее было бы отвадить этого чистенького франтоватого дирижера не когда я вернусь, а если я вернусь. Если я вернусь. Как говорил командир "Гагарина"? В нашем деле столько "если", что нужно научиться не обращать на них внимания. Прекрасный совет, но, как и всем прекрасным советам, следовать ему почему-то бесконечно трудно. Вообще, почему так: чем умнее совет, тем труднее ему следовать. Странная какая-то зависимость. Страх, древний слепой страх снова начал подбираться ко мне. Я пытался шикнуть на него, пнуть ногой, крикнуть "пшел вон", но он лишь уворачивался и снова полз ко мне, глядел на меня белыми глазами, холодил сердце ледяным своим дыханием. Если ты вернешься, с издевкой шептал он, если... Как можешь ты даже надеяться в самоуверенном своем ослеплении, когда опасности поджидают тебя на каждом шагу. Вот идешь ты один по чужой планете и не ведаешь даже, какие "если" притаились за тем вон поворотом. И любое из них может сразу сделать бессмысленным слово "когда". Я никогда не отличался особой храбростью. Скорее наоборот. Но мне было отвратительно оказываться во власти этой белоглазой гнусной твари. - Не боюсь! - крикнул я. - Боишься, - прошипел страх. - Не боюсь! - еще громче упрямо повторил я. - Ты не можешь не бояться. Ты живой, а все живое не расстается со мной, потому что все живое боится умереть. Не было бы меня, не было бы разумной жизни. Я верный спутник разума. Он был прав, древний и мудрый страх, но я не хотел сдаваться. Я сделал отчаянное усилие и вырвался из его парализующих и унизительных объятий. В конце концов самое страшное, что могло ожидать меня здесь, - смерть. Конец пути, как думал умиравший корр. Но что за трагедия? Что ты боишься? Что не сможешь умереть? Не волнуйся, не было еще человека, которому не удалось бы этого сделать. Уходили все, моллюски и Сократ, динозавры и Александр Македонский, карпы и цари, жирафы и лауреаты Нобелевской премии. Не знаю, надолго ли, я все-таки отпихнул от себя страх. Он тявкнул, как побитая собака, и отстал от меня. Пусть победа была призрачной, пусть он трусил за мной где-то недалеко, пусть потом он снова накинется, но сейчас я испытал острое облегчение и громко, на всю Элинию, заорал: - Не боюсь! Не боюсь! Прямо передо мной снова показались какие-то руины. Я подошел ближе. Все так же, как и в виденных уже развалинах, вздымалась к небу искривленная паутина труб, стержней, балок. Внизу они были перевиты оранжевыми растениями, вьющимися, как лианы. Я решил обойти этот очередной памятник разрушения, но тут же увидел нечто вроде входа в приземистое строение, крыша которого была сорвана. В отличие от эллов, я не мог и не могу пожаловаться на отсутствие любопытства. Стараясь не зацепиться за металлические стержни, я с опаской вошел в здание. Не успел я сделать и нескольких шагов, как что-то пискнуло и промелькнуло перед самым моим носом. Я оцепенел, сердце мое колотилось. Писк повторился, и я увидел, что исходит он от маленьких тварей, отдаленно похожих на летучих мышей. Они метались над моей головой, и панический писк их закладывал уши. От растерянности я не сразу попытался понять, что значит этот писк. Я сосредоточился, но, очевидно, твари эти были на довольно низкой ступени развития. - Опасность, опасность, опасность! - пищали они. Я сделал шаг, чтобы стать удобнее и рассмотреть получше птичек, но вдруг плавно взлетел, наверное, на полметра над полом и так же плавно опустился. Попробовал еще раз - и снова взлетел, словно сила тяжести здесь уменьшалась многократно. Я не мог остановиться. Я прыгал снова и снова, отталкиваясь то одной ногой, то двумя. Я смеялся, и смех мой был истеричен. Наверное, это выходило из меня напряжение этой одинокой прогулки по чужой планете. Я заметил, что при одном и том же усилии я взлетаю то выше, то ниже. Летучие мыши по-прежнему пищали и носились над моей головой, и я заметил, что писк их то усиливался, то затихал, и что он как-то связан с высотой моих прыжков. Чем пронзительнее был писк, тем выше я взлетал в плавных своих прыжках. Уж не маленькие ли эти твари регулируют здесь силу тяжести? Или, наоборот, они чувствуют ее изменение? Но вот птички замолчали и пристально уставились на меня круглыми, как бусинки, глазами. - Не бойтесь, пичужки, - сказал я. Я забыл о страхе. Любопытство мое вибрировало, клочьями всплывали в памяти сцены из читанных когда-то фантастических романов: рассыпающиеся от прикосновения неведомые приборы, таинственные формулы, начертанные на стенах, потерянные тайны древних цивилизаций. Я попробовал еще раз подпрыгнуть. Мои восемьдесят килограммов исправно тянули меня вниз, и я скорее дернулся, чем подпрыгнул. Птички молча смотрели на меня, и я снова протянул к ним щупальца своего мозга, но ответа не было. Щупальца как бы упирались на этот раз в стенку, и я не слышал маленьких тварей. Не было даже сигнала опасности. Странно. Впечатление было такое, что передо мной не живые существа, а некие механические сооружения. Снова и снова я пытался настроиться на них, но с таким же успехом я мог пытаться установить контакт с камнями или кусками труб в этих развалинах. Наверное, в этом здании можно было найти еще что-нибудь столь же волнующе загадочное, но корров здесь явно не было. Я вздохнул и вышел наружу. Прямо у пролома стоял корр и смотрел на меня. Стоя, он казался больше и выше, чем тот, что лежал под балкой. Глаза у него были совершенно круглые, и он смотрел не моргая. Руки (мысленно я решил за неимением лучшего слова назвать эти две странные конечности именно так) были опущены и прижаты к передним ногам. Светло-коричневая короткая шерсть лоснилась. - Здравствуй, - сказал я мысленно и тут же почувствовал, что корр так же коснулся моего мозга, как я - его. - Здравствуй, - ответил он. - Я не несу с собой опасности. - Да. - Ты знаешь? - Да. - Как? - Я видел, ты склонился над Дивом. - Дивом? - Это имя корра, который дошел до конца пути около гладких стен. Слава тебе господи, наконец я услышал имя. Нет, товарищи эллы, они вовсе не такие дикие животные, как вы пытались меня убедить. - Ему нельзя было помочь, - сказал я. - Я видел. Ты дотронулся до головы Дива. Зачем? - Зачем? Не знаю. Я чувствовал, ему было больно. - Ему было больно. Но зачем ты тронул его? - Не знаю. Я хотел облегчить его боль. - Ты говоришь неясно. Куда ты идешь? - Не знаю. - Ты ничего не знаешь. - Я действительно почти ничего не знаю. Но я хочу знать. Я и нахожусь здесь для того, чтобы узнать. Прежде всего я хотел найти корров. - Для чего? - Эллы попросили меня узнать, почему вы стали нападать на них. - Ты ведь не элл. - Нет. Ты видишь. Я пришел издалека. - Чтобы помочь эллам? - Да. - Ты хочешь помочь эллам? - Да. Они просили меня. - А ты знаешь, как помочь им? - Нет, только узнать, почему вы нападаете на них. - Мы не нападаем на них. - Но вы же уводили или уносили эллов. - Да. - Для чего? - Чтобы помочь им. Моя бедная голова не выдерживала перегрузок. Предохранительные пробки с фейерверкным треском лопались в ней одна за другой. Я хочу помочь эллам, корры хотят помочь эллам, эллы хотят... фу, чертовщина какая-то. - Но как вы помогаете эллам? - Мы не умеем помогать им. - Прости меня... Могу я спросить, как тебя зовут? - Варда. - А я Юрий. - У нас есть похожее имя Юуран. - Варда, прости меня, я не понимаю. Ты говоришь, что вы хотите помочь эллам, и ты же говоришь, что вы не умеете помогать им. Кто же им помогает? - Неживые. Все. Я прикрыл на мгновение глаза. Это было уже слишком. Если я хотел хоть как-то действовать на Элинии, надо перестать удивляться, изумляться, поражаться, разевать рот и хлопать глазами. Мое бедное воображение вдруг нарисовало мне картину: будущие поколения эллов, есть ли у них поколения или нет, все равно, будущие поколения воздвигнут памятник бескорыстному идиоту Юрию Шухмину, который в безумном своем невежестве пытался помочь им. Я буду наверняка изображен с открытым ртом и выпученными глазами. Самое забавное, если можно было говорить в моих обстоятельствах о забаве, заключалось в том, что проект памятника казался мне в тот момент гораздо реальнее, материальное, что ли, легче влезающим в оцепеневшее сознание, чем беседа о помощи эллам и добрых неживых с шерстяным кентавром. - Неживые? - пробормотал я. - Как же неживые могут помогать? Варда посмотрел на меня, и мне почудилось, что в круглых его тюленьих глазках мелькнула жалость, - что за непонятливое существо стоит перед ним. - Они умные и добрые. - Но почему ты называешь их неживыми? - Они не такие, как мы. - Они не корры? - Нет-нет. Они... у них нет ног. - Как же они двигаются? - Они катятся. Но только утром и то медленно. - На чем же они катятся? - Как на чем? Они... катятся. Но только утром, а потом они постепенно останавливаются, пока не станут совсем неподвижными. - Они круглые? - Что такое круглые? Я представил мысленно большой шар, и Варда радостно воскликнул: - Да, круглые. Но только снизу. А сверху у них руки. Но ты сам увидишь их. Ты пойдешь со мной? - Да, Варда, конечно. Мы ведь все хотим помочь эллам. Корр побежал, и я побежал за ним. Не успел я подумать о том, сколько я выдержу, как Варда уже был далеко впереди. Я и на Земле отнюдь не марафонец, а здесь в разреженном воздухе, да еще обессиленный от нокдаунов, в которые меня посылали то эллы без "я", то коричневые кентавры, убивающие трехглазых, чтобы помочь им, я явно был не в лучшей спортивной форме. Да и корр, похоже, имел совсем другой разряд: он мчался легко, и движения его длинного тела были текучими, он словно переливался из одной точки пространства в другую. Вот он исчез за оранжевым кустарником. Нет, мне за ним не угнаться, подумал я, хватая жиденький воздух широко раскрытым ртом. Но как раз в этот момент Варда снова показался из-за кустарника. Он подбежал ко мне, и я с облегчением остановился. - Тебе тяжело? - спросил он. - Да. - Конечно, у тебя только две ноги, как у эллов. Может быть, ты умеешь летать, как они, когда они недалеко от своих гладких стен? - Нет, Варда, я совсем не умею летать. - Тогда я понесу тебя. Див, когда он еще не дошел до конца пути, рассказывал мне, что он вот так нес одного элла, которого подкараулил около гладких стен. Подойди ко мне, Юуран, можно я буду так звать тебя, это наше имя? Я подошел к корру, и неуловимо быстрым движением он схватил меня двумя своими руками и забросил на спину. Щека моя коснулась густого коричневого меха, и я инстинктивно раскинул руки, чтобы охватить туловище корра. - Не бойся, ты не упадешь, я держу тебя, Юуран. Я почувствовал, как корр крепко прижимает меня своими руками. Тропинка дрогнула и стремительно потекла назад. Именно потекла, потому что я почти не ощущал бега. И опять мой бедный мозг судорожно вцепился в спасательные круги привычных земных образов. Иван-царевич на Сером волке. Да, именно привычных, потому что по сравнению с пребыванием на меховой спине бегущего по чужой планете кентавра путешествие на спине васнецовского волка казалось бесконечно привычным, домашним, уютным, как, допустим, полет на авиатакси. Вы не поверите мне, если я скажу, что задремал. А может быть, это и не был обычный сон. Не знаю. Скорее всего я просто исчерпал свою норму впечатлений. Их было столько и так они были далеки от повседневных земных образов, что мозг отказывался принимать и перерабатывать новую информацию. Да, конечно, с того самого момента, когда я неожиданно для себя и членов Космического Совета выпалил "да" на командировку на Элинию, я все время думал о неведомом, что ожидало меня. Но одно дело лениво подумывать о приключениях между привычными земными делами, как, например, очередное предложение руки и сердца Ивонне, установление хрупкого перемирия между Тигром и пуделями и разговоры с мамой, которая постоянно давала мне из Данилы ценные указания, как жить. А другое дело оказаться в гуще неведомого. Большинство механизмов устроено так, что при перегрузках они отключаются. Мой мозг, моя нервная система не просто находились под перегрузками. Неведомое, непривычное, странное, нелепое, опасное обрушилось на него стремительным водопадом. Оно толкало, кружило, швыряло вверх, вниз, тянуло в ледяную глубь тягостного ужаса, сбивало дыхание, переворачивало так, что я уже терял все координаты. И некого было позвать на помощь, некому было крикнуть "хватит, я больше не могу!". И, стало быть, только самому нужно было противостоять этому хаосу, только самому бросать себе спасательный круг, только в себе наскребать по крохам мужество и здравый смысл. Если, конечно, осталось еще, что наскребать... Так или иначе, я, наверное, все-таки задремал на спине бегущего корра, потому что рядом со мной вдруг появился братец и сказал: - Юрка, скажи честно, откуда у тебя эта собака? - Ты что, разве это собака? - обиделся я. - Это же... - Юрка, не юли. Когда ты был маленьким, ты всегда хотел иметь собаку. Помнишь, отец как-то принес откуда-то с улицы щеночка, совсем крошечного. Он жалобно тявкал, скулил, писал без остановки, и мама твердо сказала, что он еще слишком мал, и жестоко разлучать его с матерью, и надо отнести обратно, и папа унес его, качая почему-то головой, а ты выл и кашлял, и хотели даже вызвать врача. Ты потом долго кашлял. Вот я и говорю, может, это тот самый щенок? Может, он так вырос? - Эх, ты, - насмешливо сказал я брату, - а еще ученый. Это же корр, а не щенок. И какое ты имеешь право разговаривать со мной в таком тоне, когда ты сам-то, сам-то... - мне было так смешно, что я никак не мог кончить фразу, - сам-то... ха-ха... летишь, да еще стоя, как элл. - Я вдруг перестал смеяться. Я заметил, что у брата три глаза и он вовсе не брат, а элл. Но если он элл, тягостно думал я, зачем он выдает себя за брагга? И потом... Я так и не мог сообразить, какую разницу я еще обнаружил между братом и эллом, потому что Варда остановился. Вначале мне показалось, что передо мной все те же развалины, которые я уже видел, но потом рассмотрел одно длинное приземистое строение, которое было более или менее цело. 4 Варда поднял свою круглую голову кверху, внимательно посмотрел на меня и сказал: - Неживые, наверное, уже остановились. Сейчас я посмотрю, - он исчез, юркнув в здание, и вскоре вернулся. - Да, - сказал он, - они просят тебя войти. Идем. Мне почему-то не хотелось идти за Вардой. Мне не хотелось входить в черный провал, куда звал меня корр. Он обернулся и терпеливо ждал. Может, нажать на кнопку автонаводчика, и он приведет меня обратно в поселок эллов. Простите, уважаемые, я был близок к разгадке исчезновения ваших э... товарищей, но мне не хотелось входить к... э... неживым. Я вздохнул и вошел в здание. Сначала мне показалось, что внутри совершенно темно, но постепенно я начал различать в полумраке странные фигуры. Варда был прав, нижняя часть этих фигур действительно представляла собой шар, а на шар был надет цилиндр со множеством, как мне показалось, рук-щупальцев. - Постой здесь немножко, - сказал Варда. - Они должны познакомиться с тобой. - Здравствуйте, - сказал я. Я не ожидал, что эти нелепые существа ответят мне "привет, паренек", не ожидал, что они кинутся ко мне, чтобы похлопать дружески по спине, но хоть какой-то знак они должны были подать, что слышат меня. Но шароцилиндры не обратили, казалось, на меня ни малейшего внимания. Все было нелепо. И их тела, и их равнодушное молчание, и приведший, точнее, принесший меня кентавр, и даже моя обида. Она была, пожалуй, самым нелепым из всего. Но в мире, в котором не было ни одной привычной координаты, чтобы ухватиться за нее, приходилось держаться за собственные чувства, какими бы они ни были. - Подойди, - услышал я голос. То есть я его не услышал, потому что слово это не было произнесено вслух. Я услышал его в своем мозгу. Что должен сказать человек, подходя к неподвижным существам, что стояли на шарах в полумраке? Я сказал еще раз: - Здравствуйте. Я люблю это слово. Мне кажется, это одно из лучших и самых емких слов русского языка. Не короткое, конечно, механическое шипение "здрас-с...", а полносложное и четкое "здрав-ствуй-те". В сущности, оно, это слово, вместило в себя всю нашу философию: здравствуйте. То есть пожелание здравствовать, процветать и наше приветствие. - Здравствуй, пришелец. Варда рассказал тебе, кто мы? - Да... но очень мало. - Он называл нас "неживыми"? - Да, но я... - Не надо, Юуран. Так ведь тебя зовут, пришелец? - Д-да... - Мне сказал Варда. Подойди. Я сделал шаг вперед. - Ближе. Не бойся. Я сделал еще шажок. - Не бойся. Прикоснись ко мне. Прикоснись. Голос в моей голове звучал властно, громко, я ни о чем не мог думать, как будто этот бесплотный голос выдавил из меня все мысли и образы. Голова была огромна, пуста, гулка, и в ней гремел приказ, отзываясь эхом: прикоснись! Ись... ись... Я поднял руку и повиновался. Я понял, почему Варда называл эти существа "неживыми". То, к чему я прикоснулся, было холодным, гладким, неживым. Металл ли я ощутил под своей рукой или какой-то другой материал, не имело значения. Я знал, что передо мной была не живая плоть, а тело робота. - Юуран, сейчас я обращусь к тебе с просьбой, которая может показаться тебе странной. Но ты не бойся, никто не желает тебе зла. Сейчас Варда наденет тебе на руки кольца... Протяни руки, Юуран, вот так... Что я делаю, пронеслась у меня в голове мысль и забилась в панике, они наденут на меня наручники... Что за вздор, какие тут могут быть наручники? Усилием воли я отогнал от себя острое желание спрятать руки и броситься к выходу, который светился теплым оранжевым светом. Варда надел мне на руки по кольцу, я инстинктивно развел их, чтобы проверить, не соединены ли они цепочкой. Ну, конечно, нет. - Я объясню, для чего нужны эти кольца, - сказал неживой. - Я хочу познакомиться с тобой, с твоей памятью, языком, мыслями. Я могу это делать лишь тогда, когда ты недалеко. Мы стары и слабы и плохо теперь слышим. Кольца помогут нам. Если ты отойдешь далеко, так, что мы потеряем твой голос, кольца сожмутся, предупреждая тебя. Когда ты приблизишься, они разожмутся. Сейчас отдохни, подкрепи силы, мы познакомились с тобой, а потом уже сумеем обменяться как следует. - Чем? - спросил я. - Чем могут обмениваться мыслящие существа, кроме мыслей? Иди, Юуран. Тебя манит свет, выйди, если хочешь. Мы здесь потому, что нам нужно только утро... - Идем, - потянул меня за руку Варда. И мы вместе вышли из полумрака. Я зажмурил глаза от оранжевого буйства. - Отдохни. Здесь тебе будет удобно. Варда подвел меня к груде веток, листьев, травы, и я покорно и благодарно опустился на буро-оранжевое ложе. Растительность была упруга и мягка, и я вытянулся во весь рост. Постель моя источала еле различимый запах, который был приятен. Я закрыл глаза. Физически я не устал. Да и с чего бы мне устать, когда я комфортабельно дремал на пушистой меховой спине корра. Но голова моя была полна какой-то предболезненной истомы, и покой казался бесконечно желанным. Какое-то время я лежал, не двигаясь, не думая ни о чем, ничему не удивляясь, ничего не страшась. Казалось, я покачивался на тихой, теплой воде, и вода пахла успокоительно и чуть печально. Но вот кто-то осторожно, бесконечно нежно начал перебирать мои мысли. Слова не могут передать того, что я испытал, они слишком грубы и приблизительны. Может быть, кто-то и сумел бы сделать это лучше, но я: просто не могу подобрать слова невесомо-легкие, как паутинки, мягко-настойчивые, как ладони матери, когда она переворачивает младенца, бесконечно осторожные, как движения хирурга во время деликатнейшей операции. Кто-то перебирал мои воспоминания. Прикосновения были чуть щекотны, быстры, легки. Вот они вызвали к жизни отца. Я вдруг осознал, что за годы, прошедшие после смерти его, внешний образ отца изрядно стерся, выцвел из моей памяти. Вспоминал я отца часто, но не его лицо, фигуру, руки, а скорее его чувства ко мне, этот трепетный теплый поток. А теперь эти неподвижные матрешки - я знал, чувствовал, что они хозяйничают в моей голове - извлекли из забытых глубин моей памяти живого отца, во плоти и крови. И он улыбнулся мне светло и печально. Он был старше, чем я помнил его, словно он продолжал жить и стариться и после смерти. Почти совсем седой. Морщинки лучились от уголков глаз. Он вдруг сказал: - Маленький мой... Потом мы плыли, то есть плыл отец, плыл на спине, а я лежал на его животе, и он держал меня одной рукой, и я визжал в радуге брызг от ужаса и восторга, и отец казался мне пароходом, потому что он издавал громкие гудки. Я кашлял. Кашель был болезненный, все от него болело, даже руки и шея. И мама держала меня за руку и громко считала: - Раз, два, три... девять, десять. Нокаут кашлю. Брат небрежно и поучительно говорил: - Разве это руки? Это же клешни, как у рака. Тебе надо учиться рисовать руки. Держи перед собой левую руку и рисуй ее с натуры. С растопыренными пальцами, с пальцами, сжатыми в кулак. Понял, осел? Мне было обидно, что он называл меня ослом даже с ударением на первом слоге. И потом, какое он имел право поучать меня, когда даже директор Кустодиевки не поучал. А вот и он семенит, быстренький, сухонький. Положил руку мне на голову и говорит: - Ничего, братец кролик, все обмелется - мука будет. - Он смеется, и смех звучит, как старенький, надтреснутый колокольчик. Надтреснутый, но все равно светло-звонкий. - Точно, истинно говорю и предрекаю: мука будет! А то, что пока мука, а не мука, так то бывает, братец кролик, ох, как еще бывает! В глазах у Ивонны прыгают искорки. Нет, это вовсе не искорки, это отражения Чапы и Путти. Я хочу сделать ей очередное предложение и прошу пуделей успокоиться. Я так и говорю: - Звери, замрите, я хочу сделать любимой предложение руки, сердца и животных, то есть вас, и, пожалуйста, прочувствуйте серьезность происходящего. Я кладу руки на нежные и сильные плечи Ивонны, плечи воздушной гимнастки, но по ним проходит короткая дрожь, и она прижимается ко мне носом. Теперь мои руки у нее на спине. Спина тоже нежная и сильная, спина воздушной гимнастки, она выгибает ее дугой, как Тигр, который неодобрительно смотрит с кресла на наши объятия и думает: что это они делают... Профессор Танихата кончил говорить, и все деликатно отводят взгляды в сторону, чтобы не подталкивать меня даже взглядом. Кроме доктора Иващенко, которому не надо отводить взгляд. Он и без того смотрит на Ивоннину маму с откровенным восхищением и раздувает смешно ноздри, словно собирается броситься на нее. Жаль, конечно, что придется сказать им "нет", что я не могу оставить Ивонну и своих животных, что я вообще не герой, не отважный космопроходец. Что только-только начал я подписывать договор о мире и сотрудничестве с чертями, что сызмальства бушевали во мне и портили мне жизнь, и вовсе не хочу я бросать все это из-за неведомых мне эллов и рисковать жизнью. Я упираю кончик языка в верхние зубы и говорю "нет". И почему-то слышу "да", как будто это не я, а кто-то другой, сидевший во мне, дернул в последнее мгновение за ниточку, привязанную к языку и связкам. - Вы знаете математику, Юрий? - спрашивает командир "Гагарина", который почему-то сидит рядом с Ивонной и доктором Иващенко. Мне стыдно сказать "нет", к тому же я уже боюсь, что вместо "нет" у меня изо рта опять выскочит непрошеный самозванец "да", и все будут показывать на меня пальцами и смеяться: смотрите, еле школу кончил, ха-ха... - Нет, - твердо говорю я, - только таблицу умножения. И то до семи. - Все равно, - говорит командир "Гагарина", - вы должны представл