Зиновий Юрьев. Рука Кассандры ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Рука Кассандры". OCR & spellcheck by HarryFan, 2000 ----------------------------------------------------------------------- ОТ АВТОРА Нелегко поднимать руку, тем более дрожащую, на авторитеты, освященные тысячелетиями. Однако определенные обстоятельства вынуждают автора вступить в спор не с кем иным, как с Гомером и Вергилием, не говоря уже об Овидии. Точнее, это даже не спор, поскольку оппоненты вряд ли смогут ответить автору, а, скорее, некоторые уточнения. Несогласие по ряду вопросов с этими гигантами античности глубоко огорчает автора, поскольку с детства он был воспитан в духе преклонения перед классиками литературы. Но что поделаешь, ведь в данном случае перед ним стоял выбор: традиция или истина. Скрепя сердце он все-таки выбрал истину. Автор далек от мысли ставить под сомнение литературную добросовестность титана древнегреческой поэзии и изысканного римского патриция от литературы. Но Гомер, создавая "Илиаду" через четыреста лет после падения Трои, вынужден был пользоваться, мягко выражаясь, довольно ненадежными источниками. Об авторе "Энеиды" Вергилии не приходится и говорить. Для него Троянская война была уже древней историей, далекой, зыбкой, таинственной и посему вдохновляющей на точные описания. Автор же волею случая находится в совершенно отличном положении. О последних днях Трои ему рассказывали очевидцы и участники тех далеких трагических событий: Александр Васильевич Куроедов, младший научный сотрудник сектора Деревянного Коня Института Истории Троянской Войны (ИИТВ), и троянец Абнеос - шорник, работавший свой нехитрый товар неподалеку от Скейских ворот. К сожалению, не приходится ни на секунду ставить под сомнение подлинность этих свидетельств, тем более что оба они нисколько не стремились к ревизии Гомера, Вергилия и уж подавно Овидия; один по причине предстоявшей ему защиты кандидатской диссертации, другой же в силу глубокого незнакомства с литературой как античной, так и вообще какой бы то ни было. Автор от всей души благодарит Александра Васильевича Куроедова и Абнеоса, которые с редким терпением выдерживали бесконечные расспросы о Трое, а также всех сотрудников сектора Деревянного Коня, чьи взаимопротивоположные и взаимоисключающие советы весьма помогли в работе над этой скромной рукописью. Автор считает необходимым выразить свою признательность и машинистке Марье Спиридоновне Корке, которая из-за якобы неразборчивого почерка назначила несуразную цену за перепечатку и тем самым заставила в значительной степени сократить рукопись, что, По-видимому, пошло ей (рукописи) на пользу. И наконец, последнее по месту, но не последнее по значимости выражение благодарности обращено к уважаемым редакторам, которые еще больше сократили рукопись и лишь по небрежению не довели этот процесс до логического конца. А жаль. От тотального сокращения рукопись выиграла бы еще больше, ибо, не существуя, она была бы полностью свободна от недостатков. Ноябрь, 19.. 1 Ночной вахтер стереовизионного ателье Ленинградского района Петр Михеевич Подмышко страдал плоскостопием, которое часто настраивало его на философское восприятие жизни. С другой стороны, увесистая и нежно звенящая связка ключей - с ней он медленно обходил свои безмолвные владения - была для него чем-то вроде символа власти и потому удерживала на краю философских ущелий. Было десять часов вечера, все уже давно разошлись, и пора было проверить, согласно инструкции, закрыты ли окна и не горит ли где лишний свет. Михеич (так его обычно звали) взял ключи, для чего-то легонько бренькнул ими и пошел к доске приказов, с которой всегда вот уже много лет начинал обход. Окон, тем более не закрытых, на доске, конечно, не было, но читать приказы, даже простенькие, в две строки, о предоставлении очередного отпуска ему было интересно. На этот раз на доске висел всего лишь один новый приказ, запрещавший внос в здание арбузов "в связи со случаями поскальзывания на арбузных корках". "Гм, - подумал Михеич, - поскальзывание! Мало ли на чем в жизни поскользнуться можно. Неясный приказ. Ну, а как вот сейчас позвонит кто-нибудь в дверь и взойдет с дыней в руке или, скажем, с двумя, с желтенькими такими, кругленькими. А? Что тогда? Пускать или не пускать? С одной стороны, дыня - не арбуз, с другой - тоже корку дает для поскальзывания. Неясно пишут", - вздохнул Михеич, оглянулся на дверь, ожидая увидеть человека с дынями, разочарованно пожал плечами и начал обход. В приемном пункте, как всегда, царил хаос. На стенах висели огромные цветные стереовизоры, в корзинах лежали россыпи крохотных, величиной с пачку сигарет, карманных экранчиков. - Все чинют, - с легкой брезгливостью пробормотал Михеич. - У меня вон "КВН" с одна тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, ровно двадцать два годка, и как новенький. Не-ет, небрежный народ пошел... Привязанности к вещи настоящей нет... Связка ключей в руках у вахтера была не только символом власти, но и тончайшим музыкальным инструментом, который чутко реагировал на эмоции владельца. Вот и сейчас Михеич слегка подернул связку, и ключи тут же ответили ему презрительным позвякиванием. - Да, несолидный народишко... - продолжал Михеич свой монолог, - неусидчивый. То на планеты скачут, в окиян ныряют, из Африки на Северный полюс, а телевизоры ломают... Эх, люди-и-и... Михеич взмахнул рукой, и ключи язвительным треньканьем скрепили приговор человечеству. Он прикрыл за собой дверь приемного пункта и медленно поплелся дальше, проверяя, везде ли закрыты окна и не горит ли где неположенный свет. Свет не горел нигде за исключением третьего этажа, в помещении цеха настройки. Щель под дверью комнаты номер четырнадцать сочилась желтой полоской. Зажав ключи под локтем, чтобы не звенели, Михеич подкрался к двери, предвкушая не только невыключенное электричество и незатворенное окно, но и - кто знает? - может быть, какое-нибудь еще нарушение инструкции, о котором ночной вахтер лишь мог мечтать долгими дежурствами. Михеич резко дернул дверь, тайно надеясь, что она заперта изнутри, но дверь против ожидания легко раскрылась, и вахтер не без некоторого разочарования увидел Ваню Скрыпника, бригадира настройщиков, склонившегося над каким-то прибором. - А, дядя Михеич, - рассеянно пробормотал бригадир, неохотно отрывая глаза от шкалы, на которой нетерпеливо пританцовывала серебристая стрелка. - Товарищ Скрыпник, - твердо и вместе с тем скромно сказал вахтер, - позвольте справиться: есть у вас разрешение на работу после двадцати одного ноль-ноль, подписанное директором ателье или его заместителем? - Нет, товарищ Михеич, - сказал бригадир настройщиков, - хотите помилуйте, хотите казните. Нет у меня разрешения, подписанного директором, заместителем или вообще кем бы то ни было из смертных. - А я с вами не смешки смеять пришел. - А я их и не смею. Наоборот даже. - Чем занимаетесь? - Дядя Михеич, ну что вы на меня набросились? Ну что вы, меня не знаете? - А нам это без надобности, чтоб вы знали, знаю ли я вас, товарыш Скрыпник. Предъявите разрешение. Спорить с ночным вахтером было бесполезно. Человек он, по всеобщему признанию, был добрый, но доброты своей стеснялся, особенно при выполнении служебных обязанностей, считая ее предосудительной и недостойной. Оставался только один многократно испытанный прием. Применять его было не совсем честно, но выхода не было. Бригадир вздохнул и спросил: - Дядя Михеич, а правду говорят, что у вас "КВН" до сих пор работает? А то я только один в политехническом музее видел. Вахтер знал, что вопрос этот лишь отвлекающий маневр, знал, что Скрыпник в душе, наверно, посмеивается над ним, но удержаться не мог. - "В музее"! - Он пренебрежительно взмахнул рукой со связкой ключей, и они издали гордый и печальный звук. - "В музее"... Да он у меня ни разу в ремонте не был, Ваня. Так-то, уметь надо вещью пользоваться. - Это верно, дядя Михеич, я вот тоже вещь одну сделал, - Скрыпник показал рукой на прибор, перед которым сидел, - а толком пользоваться еще не научился. - А что это у тебя? - Да как вам объяснить... - А ты объясни, не бойся. - Объяснил бы, да сам толком до конца не понимаю, поэтому и сижу пока по вечерам бирюком. Видите ли, дядя Михеич, вы думаете время - это прямая линия? - Прямая? Скорей вопросительный знак. Поживешь с мое, вот и согнешься от времени в вопросительный знак. Только вопросу в нем никакого - одна точка. Ясно? - Гм... Ясно-то оно ясно, да не очень. Если говорить не о наших с вами годах... - А у нас с тобой годы разные. Мои тебе без надобности; а свои не отдашь. - ...а о временно-пространственном континууме, то я глубоко уверен, что его нельзя выразить прямой. Нет, дядя Михеич, это скорее своеобразная фигура, несколько напоминающая восьмерку... - А может, шестерку? На шестерке я на работу ездию. - Ах, дядя Михеич, тут перед вами новое понимание сущности материи и времени излагается, а вы ерничаете. - Но, но, после двадцати одного ноль-ноль, товарыш Скрыпник, понимание времени в моих руках. - Как хотите, но вот эта штуковина перед вами может создавать пробой во времени и пространстве. Вроде машины времени, перебрасывающей предметы из одного времени в другое. Да, да, один раз у меня это уже получилось. Исчезла ваза с конфетами, а вместо нее появился булыжник. Камень. По приблизительному анализу ему миллионов восемь лет, но к какому моменту отнести пробой, пятьсот лет назад или пятьсот тысяч, - не знаю. Камень-то мог лежать сколько угодно, пока пробой не перебросил его в сегодня, а вазу с конфетами на его место. Увы, пока еще я даже не могу гарантировать не только заданное время, но даже и место попадания в пространстве. Ваза-то исчезла в трех кварталах отсюда. И узнал я об этом случайно... - Слушай, Ваня, а ты когда в отпуске был? - А что, дядя Михеич? - А то, что отдохнуть тебе нужно. Понимаешь? Помню, лет тридцать, нет, вру, тридцать пять назад один сосед мой - тогда еще большинство в коммунальных квартирах жило - три года без отпуска вкалывал, все боялся, как бы на его место во время отсутствия другого не посадили. Так все ничего, человек тихий, пил только всухую, пока все досуха не выпьет - не остановится. Так вот, говорю, три года без отпуска протрубил, а потом и говорит жене: давай, мол, разводиться и имущество делить. Сказал и диван пополам пилой пилить взялся. Увезли его. Не-ет, Ваня, человек без отпуску не должен, а то будет ему ваза с конфетами в трех кварталах отсюда. И еще, Ваня, нужно тебе жениться. Женатый человек булыжниками не швыряется и в чужое время не лезет, особенно после двадцати одного ноль-ноль. Скрыпник рассмеялся и пожал вахтеру руку: - В вашем лице, дядя Михеич, я приветствую здравый смысл, недостаток которого у ученых столько раз приводил к великим открытиям. Я, конечно, еще далеко не ученый, но здравый смысл не люблю. Скучно со здравым смыслом. - А может, не ты его, а он тебя не любит? - вздохнул вахтер, и ключи в его руке сострадательно звякнули. - Долго-то еще пробивать время будешь? А то уже одиннадцать. - Еще часок, дядя Михеич, вот еще раз попробую с пространственным фиксатором повозиться. Да вы не беспокойтесь, - добавил он, поймав озабоченный взгляд вахтера, - окно я закрою, свет погашу, а уж пробоев сегодня и подавно не будет. Накопитель энергии еще не подзарядился. К утру зарядится и сам отключится. Автоматика. - Ну, ну... И все-таки в отпуск бы сходил. Слетал бы куда-нибудь подальше. На Алтай или куда в Замбию... - Спасибо... обязательно. 2 На заседании сектора Деревянного Коня присутствовало одиннадцать человек. Вел заседание заведующий сектором доктор исторических наук Леон Суренович Павсанян, человек немолодой, лысый, субтильного сложения, но обладавший неукротимым темпераментом и большой радетель сектора. Сидя в своем постоянном креслице, один из подлокотников которого падал в среднем два с четвертью раза в час (наблюдения старшего научного сотрудника С.И.Флавникова), он то откидывался к спинке, отчего та испуганно поскрипывала, то наклонялся вперед, ложась узкой грудью на стол. - А теперь, - сказал заведующий с легчайшим налетом сарказма, - послушаем, как обстоят дела у Мирона Ивановича с его плановой работой. Мирон Иванович Геродюк, старший научный сотрудник сектора, человек крупный и молчаливый, был известен в Институте Истории Троянской Войны преимущественно походкой. Ходил он вальяжно, неспешно, и даже когда шел по ровному месту, казалось, что он торжественно спускается по мраморной лестнице. Глаза его были по большей части полузакрыты, словно от необыкновенной усталости, но зато когда он открывал их, то не сводил с собеседника, пока тот не начинал конфузиться и чувствовать себя в чем-то виновным. - Полагаю, товарищи, что смогу сдать работу, - сказал Мирон Иванович, значительно оглядел присутствующих и после паузы торжественно добавил: - В срок. В статье мы излагаем нашу точку зрения о том, что никакого Деревянного Коня, как такового, при осаде Трои греками не было, а были баллистические стенобитные осадные машины, в просторечии называвшиеся конями... - Позвольте, позвольте, Мирон Иванович! - тонко выкрикнул заведующий сектором и с размаху грохнулся грудью на стол. - Позвольте, это не наша точка зрения, а ваша. Ваше постоянное употребление первого лица множественного числа вместо первого лица единственного числа... - Мы полагали, - твердо сказал Геродюк, - что множественное число - признак скромности, которая, как известно, характерна для подавляющего большинства, я подчеркиваю, подавляющего, наших ученых. - Николай Второй тоже говорил о себе "мы", - пискнула аспирантка Маша Тиберман и, испугавшись своей смелости, втянула голову в плечи, отчего стала похожа на горбатенькую. - Я приветствую вашу скромность, - выдохнул из себя Павсанян и, набирая со свистом воздух в легкие, прошипел, - но попросил бы вас не подпирать вашу в высшей степени сомнительную концепцию местоименными подпорками. Не мы, товарищ Геродюк, а вы ведете подкоп и под Деревянного Коня, и под сектор!!! Да, это так, и я рад, что сказал это! Человек, ставящий под сомнение само существование Коня, тем самым ставит себя вне серьезной науки! В наступившей тишине раздался стук упавшего подлокотника, и старший научный сотрудник Флавников торопливо сделал отметку в блокноте. Остальные не шевелились, дабы каким-нибудь неосторожным движением не выказать своего отношения к спору. - В таком случае я полагаю, - медленно сказал Геродюк, - что научная общественность... - Ай! - вдруг послышался истеричный крик аспирантки Тиберман. - Смотрите! Члены сектора подняли головы, опущенные несколько минут назад для подчеркивания своего нейтралитета, и увидели высокого чернобородого мужчину в грязноватом белом одеянии, растерянно стоявшего за пустым стулом. От бородатого как-то не по-городскому пахло кожей, потом, дымом, овечьим сыром. Он обвел присутствующих взглядом и вдруг закрыл лицо руками. Его плечи дернулись в спазмах рыданий. Из-под смуглых грязных пальцев капнула одна слеза, другая... - Он плачет! - крикнула аспирантка Тиберман в волнении, но поймала взгляд Геродюка и осеклась. - Что вам угодно, товарищ? - запальчиво спросил бородатого Павсанян. - И что это за странный маскарад? Незнакомец несколько раз всхлипнул, шумно, как корова, вздохнул, вытер тыльной стороной кисти слезы. Вид у него был отрешенный и покорный, как у человека, который смирился с неизбежным. - Товарищ, я вас вторично спрашиваю, что все это значит? - раздраженно спросил заведующий сектором и краем глаза заметил, что Геродюк зачем-то достал из кармана блокнот. Бородатый что-то тихо пробормотал, неловко сел на стул и снова закрыл глаза, как пассажир в зале ожидания. - Может быть, он не понимает? - спросила аспирантка Тиберман. - Мне кажется, он иностранец. - Вам кажется, товарищ Тиберман, или вы это знаете? - спросил Геродюк голосом, в котором вдруг звякнула прокурорская медь. - Послушайте, товарищ, - петушком наскочил на сонного бородача Павсанян, - здесь идет заседание сектора и присутствие посторонних лиц вряд ли... Что "вряд ли", заведующий сектором не знал, и к тому же человек в белом одеянии не выказывал ни малейшего интереса к окружающему. Он сидел, безразлично закрыв глаза, теперь уже похожий на участника скучного собрания. - Гм... может быть, вы и правы, Маша, - кивнул Павсанян аспирантке. - Попробуйте-ка спросить его что-нибудь на английском или, скажем, на французском, хотя... Тиберман как-то необыкновенно покраснела, пятнами, наморщила лоб, с минуту беззвучно шевелила губами, потом вдруг сдавленно выкрикнула: - Ду ю спик инглиш? Возглас был настолько неожиданным, что все вздрогнули, а подлокотник креслица Павсаняна упал на пол. Старший научный сотрудник Флавников тут же автоматически сделал пометку в блокноте. Аспирантка снова пошамкала, сверкнула очами и уже не без лихости спросила: - Парле ву франсэ? Незнакомец приоткрыл глаза, умоляюще простер к членам сектора руки и вдруг начал что-то быстро говорить. - Вам не показалось, что он произнес слово "Аид"? - растерянно спросил Павсанян. - Безусловно, - кивнул головой старший научный сотрудник Флавников, - и Аид и Кербер. - Да, да, и мне так послышалось! - возбужденно вскрикнула Тиберман. - И вообще язык какой-то знакомый... Аид, Кербер - это же... это же подземное царство древних греков и трехголовый пес, охраняющий в него вход. - Что вы хотите этим сказать, Тиберман? - нахмурился Геродюк. - Я... я - ничего. Это он хочет что-то сказать... и по-древнегречески... - Да, совершенно верно. - Павсанян оперся руками о край стола, откинулся на спинку кресла, с размаху рухнул грудью на стол и оглядел всех исподлобья. - Это древнегреческий. Это древнегреческий, и все это... все это... товарищи, я не знаю, что и подумать... Мы, конечно, все знаем язык, это ведь наша специальность... Но может быть, с ним поговорит Тиберман? Она ведь, собственно говоря, некоторым образом уже беседовала с ним. В наступившей тишине послышался многоустый вздох облегчения. Древнегреческий, разумеется, знали все, но... - Леон Суренович, - жалобно сказала Тиберман и снова пошла пятнами, - но я... - Вы аспирантка, - твердо молвил заведующий сектором. Тиберман, казалось, вот-вот заплачет, но затем взяла себя в руки и жертвенно пробормотала по-древнегречески, обращаясь к бородатому: - "Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына..." Ой, что это я! - крикнула она по-русски. - Это же "Илиада". - Она испуганно зажала себе рот ладошкой. Члены сектора смотрели на нее со слегка отчужденной брезгливостью, с какой смотрят на осужденных или тяжелобольных. Тиберман наморщила лобик и глухо сказала: - Кто ты, о старец? Бородатый открыл глаза - отрешенности в них уже не было - посмотрел на аспирантку, несмело улыбнулся и сказал: - Я Абнеос, шорник из Трои. Ты легко найдешь мою мастерскую. Она у самых Скейских ворот. Где Харон? - Харон? Простите, у нас такой не работает. - А кто же перевозит? - Перевозит? - изумилась аспирантка. - Мы никуда не переезжаем. Новое здание института еще и не начинали строить. - А как же души умерших? - в свою очередь удивился бородатый. - Что же, самим плыть? А я и плавать-то не умею. Мало того, что умер, так еще и потонуть в реке подземного царства прикажете? - Товарищи! - с ужасом крикнула аспирантка. - Он принимает нас за души умерших, а сектор за подземное царство! - Гм... - тонко усмехнулся старший научный сотрудник Флавников. - Гипотеза мало привлекательная, но, с другой стороны, понятная. - Оставьте свою иронию на внеслужебное время, Сергей Иосифович, - обиделся Павсанян. - У нас сектор, а не театр эстрады. - Надо позвонить в милицию, - твердо сказал Геродюк. - Человек убежал из психиатрической клиники, а мы сидим и оказываемся не на уровне. - Это было бы верно, - сказал Флавников, - если не одно маленькое обстоятельство. Дело в том, что я, как вы можете заметить, сижу спиной к двери, практически загородив ее. Ни один человек не мог бы войти в комнату без того, чтобы я встал и отодвинул стул. И еще одна деталька, которую мы сразу и не приметили: где Куроедов? Члены сектора обвели взглядом друг друга, стены, пол, потолок, а Геродюк зачем-то начал один за другим выдвигать и задвигать ящики стола, за которым сидел. - Позвольте, товарищи, - неуверенно спросил Павсанян и с силой погладил себя ладонью по макушке, отчего на голове проявилась тщательно замаскированная лысина. - Позвольте, но это же невозможно. Я отлично помню, что Александр Васильевич сидел именно на том стуле, на котором сейчас сидит... э... товарищ... господин... скажем, гражданин Абнеос из Трои. Или мы имеем дело со случаем массового гипноза, или... - Что - или, Леон Суренович? - медленно спросил Геродюк. - Или Александр Васильевич исчез из комнаты сектора, не проходя через дверь, а э... шорник Абнеос вошел, не входя. - И вы как доктор наук и заведующий сектором полагаете, что это возможно? Что человек может появиться в комнате ниоткуда и исчезнуть никуда? Это же мистика, и мы с такой точкой зрения согласиться не можем. - "Мы, вы, они"! - передразнил Геродюка Павсанян. - А вы, милейший Мирон Иванович, как вы интерпретируете создавшуюся ситуацию? - Никак! - твердо сказал Геродюк и пристально взглянул в глаза заведующего сектором. - Что значит - никак? - А вот так, никак. - Но вы признаете, что из комнаты совершенно невероятным способом исчез младший научный сотрудник Александр Васильевич Куроедов, а вместо него столь же необъяснимо появился э... человек, говорящий по-древнегречески и называющий себя Абнеосом из Трои? - Нет, не признаю, Леон Суренович. - Почему же? - Потому что этого не может быть. - Но перед вами сидит бородатый незнакомец? Да или нет? - Нет, не сидит. И попрошу вас, Леон Суренович, не сталкивать нас в болото голой эмпирической мистики и поповщины. - Леон Суренович, - пробормотала аспирантка Тиберман, - Абнеос говорит, что не понимает, как могут ссориться души умерших. - Вполне логично с его точки зрения, - мягко сказал Флавников. - Давайте оставим споры и позвоним в милицию и директору института. - Дело ваше, Сергей Иосифович, - Геродюк пожал плечами, - но мы лично звонить не будем. Мы покрывать чертовщину не собираемся. Для этого у нас в секторе есть другие, готовые беспринципно верить своим глазам. Нет, мы берклианство покрывать не будем. - И не покрывайте, Мирон Иванович! - крикнул Павсанян. - От человека, который считает, что Деревянного Коня не было, я могу ожидать всего. Флавников тем временем подтянул к себе телефон и позвонил сначала в милицию, а затем директору института. - Я думаю, - сказал он членам сектора, - что нам лучше оставаться на своих местах. В прямом, конечно, смысле. В переносном - это уже прерогатива дирекции. Павсанян резко откинулся на спинку кресла, а Геродюк томно полуприкрыл веки и слегка пожал плечами. Абнеос, узнавший от аспирантки, что до царства теней ему еще далеко, был возбужден и все время ерзал на стуле, обстреливая аспирантку вопросами. - Почему они ссорятся? - Он кивнул в сторону заведующего сектором и старшего научного сотрудника. - Один из них считает, что тебя нет. - Как это нет? Я есть. Меня зовут Абнеос, и я никогда не драл за хомуты втридорога, как Панф, или ставил гнилую кожу, как эта скупая жаба Рипей. - И все-таки один из них говорит, что тебя нет. Он очень ученый человек. Старший научный... Ну, в общем, мудрец. - Мистик - вот кто он. В хорошенькое место я попал, если люди здесь не верят своим глазам! - Бородатый даже вспотел от возмущения и вытер лоб краем одежды. Послышался стук в дверь, и Флавников отодвинул стул. В комнату важно, словно океанский лайнер, вплыл директор, а за ним в фарватере вспомогательное судно - молоденький капитан милиции. - Нуте-с, что у вас тут происходит, Леон Суренович? - неодобрительно спросил директор. Он был высоченного роста, и слова его падали сверху вниз. - Впрочем, позвольте мне вначале представить вам капитана Зырянова. Капитан, с любопытством оглядывая присутствующих, наклонил голову. - Так в чем же дело? - переспросил директор. Он был величествен, стар, сед, приятно округл и, несмотря на жизнь, проведенную в изучении Троянской войны, не любил ссор, склок, неприятностей и всего, что мешало ежедневному погружению в глубину веков. - Видите ли, Модест Модестович, у нас случилась совершенно загадочная история. Во время заседания сектора вдруг необъяснимо исчез младший научный сотрудник Куроедов, а вместо него столь же необъяснимо появился вот этот... э... гражданин в белом хитоне. Он говорит по-древнегречески и уверяет, что он некий Абнеос, шорник из Трои. Директор даже не удивился. За пятьдесят два года изучения Трои она стала более реальна, чем многие окружавшие его вещи. И хотя мозг его зарегистрировал чудовищность сообщения, он принял его сразу и без сомнений. Это было слишком хорошо, чтобы быть неправдой. - Шорник из Трои? - Глаза директора молодо блеснули. - Что же вы сразу не сказали? Вы в этом уверены, Леон Суренович? Если это так - какой материал, какая сенсация! - Я уже ни в чем не уверен, Модест Модестович. Тем более, что некоторые товарищи, вообще ставящие под сомнение правомерность существования нашего сектора, обвиняют меня в мистицизме и поповщине. - Защитим, коллега, защитим, прикроем вас, так сказать, грудью. Дайте мне только живого троянца, и я переверну научный мир. - Модест Модестович, - глухо сказал Геродюк, и голос его дрогнул. - Вы же прекрасно знаете, что последний живой троянец умер три тысячи лет назад. Стало быть... - Он чувствовал себя гордым и одиноким защитником крепости, и в жертвенности была какая-то горькая сладость. - Не знаю, не знаю, товарищ Геродюк. - Это все пустяки. - Три тысячи лет - пустяки? "Пустяки"! Какие легкомысленные формулировки! - подумал Геродюк. - Какое неуважительное отношение к фактам. Прыгают как телята, разволновались из-за какого-то живого троянца, если он даже и существует, что, впрочем, совершенно невозможно. Да даже если и возможно, что такого случилось? И директор хорош - вместо того чтобы пресечь, еще и поощряет... Подумаешь - троянец! А принципы? Нет уж, извольте!" - Не знаю, не знаю, - говорил тем временем директор. - Как, что и почему - это не по нашей части. Это по части капитана Зырянова. Капитан снова коротко поклонился. С этими учеными историками нужно работать поаккуратнее, а то разом начнут майором Прониным звать. Он почувствовал легкий озноб волнения, который испытывал, выходя на сцену самодеятельного театра, в котором, по странной прихоти режиссера, всегда играл стариков, несколько раз глубоко вздохнул и сказал: - Могу ли я попросить товарищей сесть так, как они сидели во время происшествия? - Мы не вставали, товарищ капитан, - сказал Флавников. - Я лишь отодвинул стул, чтобы впустить Модеста Модестовича и вас. До этого я с места не вставал, и пройти или выйти из комнаты можно было лишь у меня между ногами и через замочную скважину. Капитан понимающе улыбнулся - что-что, а чувство юмора у него, слава богу, есть, - посмотрел на ноги Флавникова в коричневых замшевых туфлях на каучуке, словно оценивая, может ли незаметно проползти между ними среднего роста мужчина, кивнул и направился к окну. Окно было закрыто. Капитан склонился над подоконником, провел по нему пальцем, оставляя едва заметную дорожку в пыли, покачал головой и сказал: - Похоже, что окно во время заседания не открывалось? - Нет, - сказал Павсанян. - В таком случае я должен задать несколько вопросов... гражданину Абнеосу. Правильно я произнес? - Правильно, - ответила Тиберман, чувствовавшая уже некоторую ответственность за троянца. Если бы не этот запах овечьего сыра... И хитон нужно бы выстирать... - По-русски он говорит? - Нет, только по-древнегречески. Но я переведу... - Спасибо. Имя? - Абнеос, - перевела вопрос и ответ аспирантка. - Семейное положение? - Женат. - Возраст? - Что-нибудь около трех тысяч тридцати или сорока. "Спокойно, - сказал себе капитан. - Система Брехта - посмотреть на себя со стороны". Так. Капитан понимает шутку. Улыбка главным образом в глазах. Просто засмеяться было бы преувеличением, сценической неправдой. - Видите ли, капитан, Абнеос говорит, что ему тридцать пять лет да плюс еще три тысячи лет со времени осады и падения Трои, описанных Гомером и Вергилием. - Понятно. Цель прибытия в Москву? - Он не прибыл, он очутился. И притом без цели. - Какие были отношения у-Абнеоса с женой? - Средние. - Маша Тиберман почему-то произнесла это слово с видимым удовольствием. - Ага... Почему капитан сказал "ага", он не знал, равно как не знал, что сказать еще. Опыт у него, конечно, был не очень большой, но вряд ли и сам полковник Полупанов знал бы, что делать дальше. Ни разу ни на лекциях, ни в учебниках ему не приходилось сталкиваться с прохождением сквозь стены и с людьми трехтысячелетнего возраста... 3 "Батюшки светы, - испуганно подумал Куроедов, сообразив, что задремал. - Хорошо я, должно быть, выгляжу. Сижу на секторе с закрытыми глазами и дрыхну. Прикрою-ка я на секунду лицо руками, будто устал". Он открыл глаза и вместо привычной комнаты сектора с портретом археолога Шлимана в шубе с бобровым воротником увидел маленькую сумрачную каморку, на глинобитных стенах которой висели какие-то кожаные изделия, похожие не то на упряжь, не то на орудия пыток. Не будучи знаком ни с тем, ни с другим видом кожгалантереи, он с интересом разглядывал их. "Ничего себе расхрапелся, это уже какой-то трехслойный сон во сне. Сначала снилось, что я заснул на секторе, потом - что я проснулся в этой хибарке и - самое главное - что я вовсе не сплю. Но вообще-то немножко странно - трехслойный сон это или пятисерийный с продолжением, - только что я действительно сидел на секторе и разглядывал выщипанные брови Машки Тиберман. Ну ладно, не хватало мне еще галлюцинаций. Через три месяца защищаться, а я сижу на секторе и дрыхну. Представляю, что скажет Флавников. Наш Александр Васильевич разрабатывает, очевидно, новые формы гипнопедии. Не только обучение во сне, но и участие в заседании сектора в состоянии здорового, глубокого сна. Ну ладно, пора кончать с этим цветным широкоэкранным сном и просыпаться. Хватит". Куроедов несколько раз энергично согнул и разогнул руки. Мышечное ощущение было обычным, под кожей послушно прокатились бицепсы гимнаста-второразрядника. Ущипнул правой рукой левую ладонь. Почувствовал некоторую боль. Почесал нос. И нос и мозг отметили почесывание. Глинобитная стена со странными предметами не исчезала. Мало того, сон все углублялся. Теперь он уже был звуковым и издавал довольно сильные запахи. Сквозь небольшое оконце в верхней части стены доносился гомон людских голосов, мычание коров, блеяние овец, металлическое позвякивание. Резко пахло луком, навозом, мочой. Где-то в самой глубине сознания Куроедова вдруг родилась уверенность, что он не спит. Уверенность эта все крепла и, словно пузырек воздуха, поднималась на поверхность, пока окончательно не овладела им. Мозг, не в состоянии объяснить происходящее, казалось, перешел на малые обороты. Куроедов сильно прикусил кончик языка в последней попытке проснуться - а вдруг! - но уже твердо знал, что не проснется, потому что он не спал, а бодрствовал. Самое удивительное было то, что он даже особенно не удивлялся. Происшедшее просто не укладывалось в рамки удивления. Чтобы удивиться чему-нибудь, надо прежде всего допускать возможность этого. Например, если бы Машка Тиберман вдруг замяукала на заседании, он был бы поражен. Поражен именно потому, что от этой дурехи можно ожидать всего. Но если замяукал бы Геродюк, он не удивился бы, потому что Геродюк замяукать просто не мог. Так и сейчас. Он не мог быть в этой комнате, просто не мог, а раз не мог, стало быть, нечего и ломать голову над тем, что не может быть. Мысли были какие-то успокоительные, и хотя он был по-прежнему возбужден, почувствовал, что в состоянии двигаться. Он оглянулся, увидел незапертую дверь и, стараясь унять колотившееся сердце, шагнул сквозь нее и вышел на улицу. Улица с размаху ударила сразу по всем органам чувств: ярчайшее солнце плавило стены невысоких домов. Тени были столь густы, что казались провалами, бездонными ямами. По улице брели люди в коротких светлых накидках, хитонах, туниках. Ослик, увешанный по обоим бокам своего тщедушного тельца связками глиняных сосудов, сосредоточенно мочился посреди мостовой, не обращая внимания на юного погонщика, который лупил его ладонью по крупу. От ослика поднималась пыль, как от старого коврика. Крики, крики восточного базара доносились отовсюду. Казалось, что торговали везде, даже над Куроедовым и под ним. С минуту Александр Васильевич стоял в оцепенении. Ему снова стало страшно. Он знал, что не спал и что люди на улице носили одежду Древней Эллады и язык, на котором они говорили, был языком Эллады. Он слишком много лет штудировал классиков, чтобы спутать его. Но если он не спит и картина перед ним не плод его болезненной фантазии, то тогда... Ответа не было, ибо рациональный ум скорее выключится, как перегруженный мотор, чем признает какую-нибудь иррациональность. А младший научный сотрудник сектора Деревянного Коня Института Истории Троянской Войны Александр Васильевич Куроедов, стоявший живьем на улице древнегреческого города, - куда уж иррациональнее! И вдруг словно что-то щелкнуло в нем, словно вышел из строя какой-то предохранитель, и Куроедов почувствовал волнительное изумление, острейшее любопытство и холодящую спину отчаянность. Эх, рационально, иррационально, спит, не спит, разбираться будем потом, уважаемые товарищи и друзья! Он хлопнул себя ладонями по груди, засмеялся, глубоко вздохнул и пошел вниз по улице, ловя на себе недоуменные взгляды толпы. "Пиджак с двумя разрезами и пестренький галстук - это, конечно, не лучший туалет для Древней Греции. Ну да ладно... - подумал Куроедов. - Хорошо бы определить, где я и когда я. Похоже, что до нашей эры. Так что по меньшей мере мне две тысячи лет... Гм... Более, чем достаточно для пенсии". Перед ним были ворота в крепостной стене, запертые на толстый деревянный засов. У ворот дремали" два стражника, сидя в тени и положив подле себя длинные копья с медными наконечниками. Куроедов оглянулся. В центре города, на холме горел на солнце дворец с круто поднимавшимися вверх толстыми стенами и небольшими оконцами. "В сущности, - подумал Куроедов, - если бы оказалось, что дворец этот Пергам царя Приама, а я нахожусь в Трое, было бы вполне логично. Сегодня я бы не удивился. Сейчас. Сейчас все возможно. Как назывались главные ворота Трои? Ну, ну, Александр Васильевич, стыдно... Конечно, Скейские. А ну возьму-ка я и спрошу". Он почувствовал, как мгновенно взмокла у него спина. То ли допекла малоазийская жара, то ли дух захватило от волнения. - Эй, мальчик, - позвал он по-древнегречески полуголого черноволосого озорника, державшего на руках серую тощую кошку, - скажи мне, что это за ворота? От испуга мальчуган уронил кошку, и та в два прыжка исчезла из виду. Он смотрел на Куроедова широко раскрытыми глазами. Испуг в них медленно сменялся удивлением и любопытством. Мальчик бесцеремонно разглядывал его. Больше всего его, очевидно, заинтересовали брюки Куроедова. - Так как же называются эти ворота? Мальчик ухмыльнулся: - Да Скейские же... Как ты забавно говоришь... И не знаешь ворот. На мгновение Куроедову показалось, что в голове у него взорвалась петарда. Троя! Священная Троя на холме Гиссарлык! Троя, живая Троя, пахнущая навозом, Троя Приама и Гектора, Елены и Париса... И он, Сашка Куроедов, 1947 года рождения, проживающий по адресу: Москва, А-252, улица Георгиу-Дежа, дом 3, квартира 34, - он, Сашка Куроедов, стоит у Скейских ворот и разговаривает с живым маленьким троянцем с царапиной на голой смуглой ручонке - должно быть, след кошачьих коготков. Черт с тем, что это невозможно, черт побери все объяснения! Это все потом, а сейчас - представить только! - можно пройтись по Трое или даже выйти за ворота... Хотя судя по тому, что они заперты и охраняются двумя храпящими стражами, город, наверное, осажден... Троянская война. Значит, там, за воротами, лагерь греков. Там где-то шатер Ахиллеса, Агамемнона, Менелая... Куроедов улыбнулся: "Позвольте представиться: младший научный сотрудник Александр Куроедов". - "Очень приятно, царь Менелай". Ах, черт подери! Здорово. Мальчуган все еще смотрел на Куроедова и даже нерешительно подошел к нему, отступил на шаг и снова подошел, как щенок, перед незнакомой, но соблазнительной игрушкой. - Что это у тебя? - спросил он наконец у Куроедова, показывая на часы. - Это? Это... как тебе объяснить... Эта штучка показывает время. - Время... - Мальчуган снисходительно усмехнулся: глупы эти чужестранцы. Простых вещей не знают. - Время узнают по солнцу, а как может солнце сидеть в такой маленькой штучке? Ты не смеешься надо мной? - спросил он. - Я уже большой. Мне восемь лет. А ты ведь чужестранец? Правда? Я такой одежды в глаза не видел. Как ты в ней ходишь... - Да, - вздохнул Куроедов. - Это точно - чужестранец. А как хожу - не знаю сам. Скажи мне, мальчуган, а где твой отец? Я хотел бы познакомиться с ним. Мальчик опустил голову и проглотил слюну. Голос его дрогнул: - Его убили в бою. В том году. Он был добрый. Он подбрасывал меня высоко в воздух, выше домов, до самого неба. Он был сильный... Сильней всех, не веришь? Отец у Куроедова умер рано, когда ему не было и пяти. Он его почти не помнил. Помнил почему-то только большие руки и себя, маленького, в них. Больше ничего. Но с годами он воссоздавал для себя портрет отца. Воссоздавал сам, не спрашивая никого, даже матери. Воссоздавал, потому что чувствовал в нем потребность. Нужен был ему отец, и все тут. И этот мальчуган перед ним уже начал воссоздавать. Или создавать? Добрый и самый сильный. У всех были самые сильные отцы, особенно когда их не было. Есть, оказывается, преимущество и в сиротстве. Куроедов вдруг почувствовал прилив какой-то братской жалости к грязному мальчугану. Смотрит-то он на него как! А наверное, и действительно был у него отец. Подбрасывал малыша к троянскому небу. Погиб в бою. Плакал ли мальчуган по нему? Погиб в бою. Война, настоящая война. Если умирает чей-то отец - это уже настоящая война. Троянская война! В ней, оказывается, участвовали не только бессмертные боги и герои, умевшие умирать красиво и поэтично. Были и другие, умиравшие тяжело и страшно, с хриплыми стонами и свистящим слабеющим дыханием, царапая сухую землю долины Скамандра ногтями или пытаясь засунуть в живот вываливающиеся внутренности, думая об оставляемых ими таких вот мальчуганах и девчонках, которых уже никто не будет подбрасывать в воздух, к самому небу... Война, кровь, усталость, пот, смерть. И мальчуган с царапиной, у которого был самый добрый и сильный отец. С большими руками. - Пойдем со мной, мальчуган, покажи мне город. - Я пошел бы с тобой, но солнце уже низко, пора домой помогать матери, а то она будет ругаться. - Мальчик махнул рукой Куроедову, повернулся и побежал куда-то, нырнув в лабиринт лачуг. Куроедов проводил его взглядом и пошел обратно вверх по улочке, ища глазами тень. - Эй, ты! - послышался грубый окрик откуда-то из переулка, пересекавшего улицу. Из-за угла вышли два дюжих молодца. По краям их накидок шли черные полосы. На головах у них были кожаные шишастые шлемы с конскими хвостами, а на поясах висели короткие кинжалы. - Это вы мне? - спросил Куроедов, останавливаясь. - Нет, себе! - расхохотался один из стражников. - Ишь ты. "Это вы мне"! - передразнил он Куроедова. - Ты кто такой? - Чужестранец, - ответил Куроедов. - Это мы и сами видим. Откуда? - Как вам объяснить... - Можешь не объяснять. Сразу видно, что ты ахейский лазутчик. Переодели тебя в эту странную одежду, чтобы сбить нас с толку... - Позвольте, но где же здесь логика? - горячо начал Куроедов. - Если бы я был лазутчиком греков, я бы, наоборот, оделся так же, как и все остальные, чтобы не привлекать внимания... - А вот сейчас я привлеку твое внимание! - угрожающе сказал стражник повыше. От него несло потом, луком и кислым вином. Лицо у него было угреватое и жестокое. Он неожиданно поднял руку и изо всей силы ударил Куроедова по лицу. В последнюю секунду тот успел отдернуть голову в сторону, и удар прошелся лишь по касательной, но все равно на мгновение ошеломил его. "Сволочи, - мелькнуло у него в голове, - псы пьяные... Что я им сделал?" - Пойдем, - тявкнул стражник поменьше. - Приамова стража не любит, когда на нее так смотрят по-волчьи, как ты. - Куда? Зачем? - спросил Куроедов. Сердце его трепыхалось от оскорбления. За что? Почему? По какому праву? Подумав о праве, он невольно внутренне усмехнулся и разом успокоился. В конце концов в каждой стране могут быть свои понятия о гостеприимстве и подавно о праве. Может быть, зуботычины и есть здесь знак гостеприимства и печать права. При других обстоятельствах он бы, наверно, не удержался и ввязался в безнадежную драку, потому что не любил, когда его били. Но сама фантастичность ситуации притупила остроту оскорбления и боль в щеке, сделав и их фантастичной, нереальной. Во сне, правда, можно и треснуть кого-нибудь по морде, но во сне наяву... - Куда, ты спрашиваешь? Сейчас мы приведем тебя к самому Ольвиду. Он знает, как беседовать с такими, как ты. Ну, живее шевелись, греческая падаль... - Приготовьте молодого человека для тихой беседы со старым Ольвидом, - ласково сказал старик с огромной розовой лысиной, потирая руки. Он сидел на длинной скамейке в небольшой прохладной комнате с каменными стенами. На нем был желтый хитон с двойной черной каймой по краям. Стражники, сопя, просунули руки Куроедова в две кожаные петли, закрепленные в стене, и накинули такие же петли на ноги. Ольвид с кряхтением встал, упираясь руками в колени: - Ой, боги, боги, за что они насылают на человека старость? И здесь болит, и там скрипит, и здесь тянет, и там ломит... Ох-ха-ха... жизнь... А у тебя приятное лицо, мальчик, на твоем лице отдыхают глаза. - Ольвид подошел к Куроедову, медленно покачал головой, как бы желая получше рассмотреть его. - И одежда у тебя интересная, не наша. Уж не какая-нибудь богиня соткала тебе эту ткань? А? Нет? Ну, прости старичка за болтливость... И вещички у тебя в карманах презабавные, и не поймешь, что для чего. Ох-ха-ха... Одной Афине многомудрой под силу разгадать, что к чему. Значит, мальчик мой, ты говоришь, что чужестранец и вовсе не имеешь никакого отношения к ахейцам, осадившим священную Трою? - Совершенно верно, - торопливо сказал Куроедов, расслабляя мышцы, которые он было напряг, ожидая удара. - Так, прекрасно, - пробормотал Ольвид и вдруг плюнул Куроедову в лицо. Густая липкая слюна попала в глаза, и тот дернулся вперед, но кожаные петли крепко держали руки. - Сволочи! - крикнул он. - Что я вам сделал? Палачи вы проклятые! Неужели вы не понимаете, что, будь я шпионом, я бы не был одет в эту непривычную для вас одежду? Вы же вислоухие ослы, если принимаете меня за ахейца! Подумайте лучше об осаде, недолго ведь осталось стоять вашей Трое... Я это знаю, я пришел из будущего и знаю, что вас ждет. "Не нужно, пожалуй, говорить это", - пронеслось в голове у Куроедова, но бессильный гнев душил его и требовал выхода в злых, колючих словах. - Так, так, так, - радостно и изумленно закивал Ольвид, потер ладони. - Ты знаешь будущее - прекрасно. Но смертные не должны знать будущее, ибо, зная его, они становятся как бы бессмертны. Да и как может существовать государство, граждане которого пытаются заглянуть в будущее? Как может править таким государством царь, если граждане то и дело будут ставить под сомнение мудрость его приказов? Всякое знание - враг порядка, и посему, если ты говоришь правду, хотя бы крупицу правды, или думаешь, что говоришь правду, - ты сгниешь в моем прохладном подземелье. Ты будешь висеть на ремнях и думать о будущем. Ты будешь есть его и пить, смазывать им свои раны от проедающих мясо ремней. А потом ты умрешь, и будущее будет надежно спрятано в горстке праха. - Ты лжешь! - крикнул Куроедов. Но Ольвид с неожиданной для его возраста силой ударил его по губам. - Молчи, мой милый юноша, - мягко сказал он и томно вздохнул, - ох-ха-ха... Я не люблю, когда во время допроса мне отвечают. Я больше люблю слушать самого себя, а не жалкие слова лжи. Да и что это за допрос, если каждый заключенный вздумает говорить что захочет? Это будет комедия, а не допрос... Когда я тебя о чем-нибудь спрашиваю, я и не ожидаю ответа. Зачем он мне? Я ведь все знаю заранее. И не щерь, пожалуйста, зубы, юноша. Я тебя бью для твоей же пользы, чтобы ты хорошо знал настоящее и забыл бы будущее. Ну, ну, не крути головой, а то старичку и ударить тебя трудно. Вот так... 4 В трубке простуженно захрипело, забулькало, и полковник Полупанов со вздохом достал из письменного стола разогнутую шпильку для волос, прочистил мундштук и чиркнул спичкой. - Ну так что, капитан? - спросил он Зырянова, молчаливо уставившегося на стеклянный шкаф со спортивными трофеями отделения. - Так и напишем, происшествие расследованию не подлежит в связи с сверхъестественным характером? Так? Вы только на минуту представьте, как отнесутся к нашему рапорту в отделе. Да они его под стекло в рамку вставят... Нет, дорогой мой капитан, если нам поручено расследовать что-нибудь, мы должны быть готовы иметь дело с кем угодно, даже с духами, привидениями, лешими, водяными, гномами, эльфами, оборотнями, упырями, вампирами и прочей публикой этого рода. Полковник любил в разговоре с подчиненными блеснуть эрудицией, знал за собой этот грешок, но ничего поделать с собой не мог. Да и нужно же в конце концов человеку иметь хоть какие-нибудь слабости... - Вы мне дайте хоть одного гнома, я уж с ним побеседую, - угрюмо пробормотал капитан Зырянов. - Ну ничего, понимаете, ничего. Один растворился в воздухе, причем растворился без осадка, как кофе, другой возник из ничего, как кролик у иллюзиониста. Этого Абнеоса обследовало уже три комиссии академии, не говоря уже о сотрудниках ИИТВа. И все разводят руками. Шпарит по-древнегречески - еле разбирать успевают; подробности всякие рассказывает о Гекторе - он ему щит, оказывается, реставрировал, - об Андромахе, ну, в общем, отвечает по "Илиаде" без бумажки. Комиссии за сердце хватаются. И признать невозможно, и не признать - тоже. - Андромаха - это хорошо, - вздохнул полковник. - С Андромахой я бы поговорил, особенно когда она без Гектора... А Куроедова нужно найти. С Гомером или без - это уже детали. В конце концов у нас отделение милиции, а не филфак. - А я разве против, - пожал плечами Зырянов. - Я перебрал все возможности, включая массовый психоз, гипноз, наркоз. Ну ничего, ни одной ниточки, ни одной зацепки, ничего. Голова уже гудит как большой турецкий барабан. Вчера у нас в клубе на репетиции "Егора Булычева" я вдруг начал шпарить из "Гамлета". Глаза на режиссера выпучил и думаю: а вдруг и он сейчас растворится в воздухе... - М-да, - пожевал губами полковник и скорчил гримасу. Очевидно, горечь из трубки попала ему на язык. Резко и неожиданно зазвонил телефон. Полковник раздраженно схватил трубку и буркнул: - Полупанов... Господи, вы же знаете, что я занят... Всякая ерунда... Просится, просится... Третий раз... Да хоть сотый... - Полковник в сердцах, с треском швырнул трубку на аппарат. - Ходят всякие типы... Дежурный говорит, что третий раз за два дня является. Спрашивает, не пропало ли что-нибудь в районе и не появилось... Постой, постой... Не появилось... не появилось... Полковник вдруг уперся руками в подлокотники кресла и, не отодвигая его, выскочил из-за стола, открыл дверь кабинета и громовым голосом закричал: - Дежурный! Дежурный по отделению старший лейтенант Савчук взлетел вверх по лестнице, не касаясь ступенек. - Товарищ полковник... - Знаю, что полковник! Где этот тип? - Отпустил, товарищ полковник. - Догнать, вернуть, найти, немедленно. - Есть, товарищ полковник, он из телеателье. Разрешите идти? - И побыстрее. Полковник сел на краешек стола, набил трубку и спросил капитана Зырянова: - Все это бред, капитан, но когда человек приходит в милицию, да еще третий раз за два дня, и осведомляется, не появилось ли где что-нибудь лишнего, - это... не совсем обычно, а мы уже два дня занимаемся не совсем обычным делом. Да вот он и сам. Иван Скрыпник - а это, разумеется, был именно он - поздоровался и, сообщив, кто он такой, сказал: - Я, товарищ полковник, признаться, удивлен. Приходит рядовой труженик в милицию и вежливо спрашивает, не пропало ли где-нибудь что-нибудь и не появилось ли что нибудь взамен. И что же? Смотрят с сочувственной улыбочкой, говорят вежливо, открывают дверь, прощаются... Душевнобольные - так и написано у них на лице - требуют особой чуткости. - Это точно, - сказал полковник. - Что значит, уважаемый рядовой труженик, ваше выражение "взамен"? Появилось взамен пропавшего. - В прямом. Ну да ладно. Как говорил в свое время некий Раскольников в таких случаях, вяжите меня. Если вы просмотрите записи за десятое сентября, вы увидите там странное заявление одной гражданки нашего района о пропаже у нее из буфета вазы с конфетами... - Это бывает. - Ваза пропала из запертого буфета, а вместо нее появился камень. Причем детей у гражданочки нет, равно как и мужа, а есть кошка. Но кошка не умеет подбирать ключи и не смогла бы приволочь камень весом в два килограмма сто тридцать шесть граммов. Иначе гражданочка не получала бы пенсию, а работала со своим зверем в цирке. - Вы на учете состоите, товарищ Скрыпник? - нахмурился полковник. - Состою, - тяжко вздохнул бригадир настройщиков. - На военном, комсомольском, профсоюзном. - И все? - И все. - Тогда откуда, допустим, вы знаете, что камень весил два килограмма сто тридцать шесть граммов? - Я его взвесил. - Гм... интересно. А откуда вы его взяли? - Я же вам предлагал вязать меня. Украл. - Ну вот наконец я слышу слона не мальчика, а мужа, - сказал полковник. - Откуда же? - Из вашего отделения. Точнее, не совсем украл, а подменил. Вам-то все равно, а для меня этот камень ценнее золота. - Послушайте, Скрыпник, раз вы не состоите на учете в психоневрологическом диспансере, вы, может быть, пробуете писать детективные повести. Вы чудно строите сюжет. Я, можно сказать, некоторым образом профессионал и то сижу как на иголках. Поздравляю вас. Так в чем же ценность камня? - Сейчас я вам попытаюсь объяснить, но прежде скажите мне, что пропало и что появилось в районе. Иначе меня бы не схватили за хлястик на тротуаре. Полковник посмотрел на капитана, не спеша выковырнул из трубки пепел и сказал: - Исчезло: младших научных сотрудников - один. Появилось: троянцев - один. - Тр-рр-оян-цев? - заикаясь, переспросил бригадир настройщиков. - Один? - Он вдруг схватил полковника за плечи и трижды расцеловал его. Затем проделал ту же операцию с капитаном, уже давно потерявшим и дар речи, и способность удивляться и сидевшим с выражением, которое, наверное, бывает у человека, попавшего в водоворот. Полковник несколько раз энергично потряс головой, не то отмахиваясь от чего-то, не то приводя в порядок мысли. Способность трезво оценивать самые неожиданные ситуации он выработал в себе давно, но теперь чувствовал, что грани между явью и вымыслом, возможным и невозможным, правдой и шуткой стали неприятно зыбкими, расплывчатыми и эта неопределенность была ему неприятна и утомительна, как работа без очков, которые он носил. - Ну ладно, - сказал со счастливым вздохом Скрыпник, - ничего не поделаешь. Перед вами гений-самоучка, а может быть, и того хуже. В исчезновении младшего научного сотрудника и в появлении троянца виноват я. Понимаете, я понадеялся на автоматику, которая должна была выключить накопитель энергии, а вместо этого произошел пробой. - Капитан, - торжественно сказал полковник, - передайте моей жене и детям, что Полупанов ложится на обследование. - Не смогу, товарищ полковник, - сонно пробормотал капитан Зырянов, - у самого мысли путаются... - Терпение, товарищи, - умоляюще попросил Скрыпник. - С кем бы я ни начинал говорить о своем изобретении - все улыбаются, хоть выступай на вечерах сатиры и юмора. Может изобретатель рассчитывать на терпеливое внимание хотя бы в милиции? - Может, - вздохнул полковник и в третий раз за полчаса набил трубку "Золотым руном". - Спасибо. Тогда слушайте... - Значит, вы надеетесь, что сумеете осуществить обратный обмен? - спросил капитан Зырянов. Выберись на твердую почву фактов, даже фантастических, он заметно повеселел, и из глаз его исчезло выражение беззащитности. - Надеюсь. - Вам нужна чья-нибудь помощь? - Нет, потому что в этой штуковине не только никто пока еще не разбирается, но никто в нее не поверит в ближайшие пять лет. - Но нас вы держите в курсе дела. - Обязательно. К тому же, когда я смогу попытаться сделать обратный обмен, лучше поместить троянца на то же место, где он появился. - Гм... - пробормотал полковник, - а Куроедова как вы поместите на то же место? - Будем надеяться, - сказал бригадир настройщиков. - Конечно, может случиться, что вместо Куроедова мы получим в обмен другого троянца, но что поделаешь - первые шаги пространственно-временного обмена. Будем пытаться еще и еще раз. - Боже, сколько же троянцев перебывает в нашем районе! - застонал полковник и обхватил руками голову. 5 Когда Маша Тиберман поступила в аспирантуру, ее мать Екатерина Яковлевна раз и навсегда прониклась величайшим к ней почтением. В булочной номер семнадцать, где она работала продавщицей, весь коллектив точно знал, когда сдается философия и сколько сил уходит на освоение латинских глаголов. Одно время работники кондитерского отдела даже умели сказать: "Галлиа омниа ин партес трес дивиза эст", потом же забыли сообщение Цезаря о том, что вся Галлия была разделена на три части. Но интереса к античности не потеряли и даже дважды коллективно ходили смотреть "Приключения Одиссея" и "Фараон". В этот день после звонка Маши из института с просьбой приготовить какую-нибудь закуску по случаю неожиданного и срочного сбора гостей, Екатерина Яковлевна отпросилась пораньше, быстренько закупила все необходимое, помчалась домой и принялась готовить винегрет и рубленую селедку, которые уже давно славились среди обширных Машиных знакомых. Готовить было ей нисколько не тягостно, скорее наоборот, она даже получала удовольствие, мысленно представляя выражение немого восторга на лицах гостей с набитыми ртами и шумные потом поздравления по поводу ее, Екатерины Яковлевны, кулинарных необыкновенных способностей. Да и сами вечеринки с их латинскими и греческими тостами, шутливыми стенгазетами, выпускаемыми специально для них, Маменькиными раскрасневшимися щечками были для нее приятны и даже умилительны. "Дай бог ей еще хорошего мужа, не обязательно старшего научного, пусть даже младшего..." - шептала она. Будущего Машенькиного мужа она представляла себе высоким, солидным и придирчиво требующим жестко накрахмаленных воротничков. Немножко она его даже побаивалась, очень уважала за безукоризненные манжеты и ученость и готова была на все, лишь бы Машенька была счастлива. Есть ли у нее ухажеры, Екатерина Яковлевна у дочери спрашивать остерегалась, зная, что та может и рассердиться - нервы, наука... Зато уж на вечеринках, когда они устраивались в их доме, наставляла глаза перископами, стараясь угадать кто. Однажды она почему-то решила, что Машенька неравнодушна к маленькому полноватому инженеру Васе Быцко, и два дня у нее было смутно на душе. Не то чтобы он был плохим человеком, боже упаси... Но он был невысок, ходил не только что без крахмальных воротничков, а даже и вовсе без галстука и занимался какими-то непонятными машинами, а не родной Троей. Потом инженер исчез, и Екатерина Яковлевна снова мысленно принялась крахмалить Его воротнички. Селедка была уже готова, оставался винегрет, когда послышался дверной звонок. "Ах, Маша, Маша, ученый человек, вечно забывает ключи", - подумала Екатерина Яковлевна, вытерла руки о передник и пошла открывать дверь. Маша ввела за руку высоченного дядечку с черной бородой, в коротковатом коричневом костюме в клеточку. "Ну и мода пошла у нынешних!.." - изумилась Екатерина Яковлевна. - Знакомься, мама, это Абнеос, - сказала Машенька. - Очень приятно, - сладко улыбнулась Екатерина Яковлевна. - А по отчеству вас как? Борода беспомощно посмотрел на Машеньку, и та поспешно объяснила: - Мама, Абнеос по-русски не понимает. - Он что же - иностранец? - Некоторым образом да. - А откуда? - Абнеос из Трои. - Он что же, в командировку или по научному обмену? - Как тебе сказать... Тут бородатый что-то сказал Машеньке, и Екатерина Яковлевна, опомнившись, затрепыхалась: - Да что это я!.. Проходите, пожалуйста, стереовизор включите, я мигом управлюсь, а там и другие гости подойдут. Она пошла на кухню в некотором смятении духа. С одной стороны, не дай бог увезет Машеньку куда-нибудь к черту на кулички, бывают ведь такие случаи; с другой - человек, видно, ученый и по-русски не понимает. Модник, с бородой. Уж сколько раз ругала себя Екатерина Яковлевна за буйную, как у девчонки, фантазию, но ничего поделать с собой не могла. Вот и сейчас живо представила себе внуков, таких же чернявеньких, как этот. Врываются они к ней с визгом, криком, все вверх дном, а ей нипочем. Что же, убрать потом трудно? И чего Маша на них ругается, дети ведь, понимать надо, мальчики... Один за другим начали сходиться гости: поэт-песенник Иван Гладиолус, написавший в свое время слова к знаменитым "Фиалкам"; внештатный журналист Михаил Волотовский, ездивший зачем-то туристом на все зарубежные спортивные состязания, в которых ни бельмеса не понимал; уже знакомый нам старший научный сотрудник Сергей Иосифович Флавников; немолодой, но подающий надежды художник-график, в белых носках и с челкой, Витя, по прозвищу Чукча; переводчица с румынского и аварского Доротея Шпалик, употреблявшая столь длинные мундштуки для сигарет, что ее благоразумно обходили стороной. Входя в комнату, гости бросали быстрые оценивающие взгляды на стол, в центре которого под охраной двух бутылок "Столичной" стоял знаменитый винегрет. Затем они украдкой осматривали троянца. Большинство улыбалось: и стол и троянец были вполне на уровне. - За стол! - скомандовала Машенька. Раздался дружный грохот стульев, и гости быстро разоружили охрану винегрета, поплыла из рук в руки хлебница и кто-то крикнул: - Сергей Иосифович, тост! - Я сегодня не в ударе, - вяло трепыхнулся Флавников, зная, что тост все равно сказать придется. - Просим, просим, - бубнил график Чукча, а Доротея Шпалик грозно направила на историка мундштук с дымящейся сигаретой. - Сдаюсь, - сказал Сергей Иосифович, поднял глаза к потолку, словно искал на нем мыслей и вдохновения. - Друзья, сегодня у нас не совсем обычный вечер. Ведь за последние три тысячи лет вряд ли кому-нибудь приходилось сидеть за одним столом с живым троянцем, тем более с таким милым выходцем из другой эры, как наш Абнеос - этот ходячий источник тем для кандидатских и даже докторских диссертаций. А ведь Абнеос был в свое время, - Флавников тонко улыбнулся, - я говорю - в свое время, всего лишь шорником. Итак, выпьем за шорников, консультирующих докторов наук! Машенька Тиберман тем временем уже окончательно вошла в роль переводчика и все время шептала что-то в ухо Абнеосу, отчего у того округлялись глаза и поднимались брови. - Боже, сколько необыкновенных вещей, должно быть, знает этот мужчина. - Доротея Шпалик вынула изо рта мундштук, выпила рюмку водки и снова затянулась сигаретой. - О нем нужно будет написать песню, - крякнув после стопки, сказал поэт-песенник Иван Гладиолус и тихо стал напевать: - Полюбила я тро-ян-ца, а за что и не пой-му-у... - Пусть говорит Абнеос, - решительно потребовал график Чукча. - Пусть расскажет про ахиллесову пяту. - Боже, как это необыкновенно, - взвизгнула Доротея Шпалик, - сидеть и смотреть на друга Гомера и слушать его рассказы. - Доротея, дорогая, - пробормотал Флавников, - их отделяло по меньшей мере лет четыреста. С таким же успехом вас можно считать подругой Христофора Колумба. - Ах, Сергей Иосифович, почему вы всегда любите говорить мне колкости? - Потому что я с детства мечтал переводить с румынского и вы перебежали мне дорогу. - Пусть Абнеос говорит, хватит трепаться, - снова потребовал график Чукча. - А то... Что "то" - он не сказал, а отправил в рот такую порцию винегрета, что глаза у него округлились от изумления. Над столом плавало облако дыма. Оно начиналось с мундштука Доротеи Шпалик, и казалось, что она надувает огромный голубоватый шарик. Стук ножей стал медленно утихать, зато говорили теперь гости все громче и громче. - Вот вы говорите Троя, - скромно сказал внештатный журналист Волотовский, - а я недавно вернулся из Новой Зеландии с лыжного чемпионата и, представляете, купил в Веллингтоне японскую авторучку, которая может писать под водой. Это очень удобно. - Под водой - это хорошо, - с тихой грустью вздохнул Флавников, - это даже очень удобно. Я, признаться, с детства чувствовал острую потребность писать под водой. - "Вода, вода, кругом вода..." - пропел Иван Гладиолус. - Как здорово схвачено, классика. Троя, Троя, кругом Троя... Нет, ударение не то... - Машенька, ты представляешь, - крикнула Доротея Шпалик, - вчера я видела на одной даме кирзовые сапоги!.. - Пусть говорит Абнеос, - тихо сказал график Чукча и вдруг почему-то заплакал. - ...В каракулевом манто и кирзовых сапогах. Представляешь? Как ты думаешь, это парижское или идет из Лондона? - В Хельсинки во время турнира сильнейших собирателей шампиньонов - это, между прочим, изумительный спорт, - скромно рассказывал Волотовский, - я купил поразительные чилийские лезвия для бритья. У меня тут инструкция. Сергей Иосифович, не могли бы вы перевести, а то они что-то не бреют. Наверное, я вставляю их не той стороной. - Господь с вами, дорогой мой. Это же машинка для чистки картофеля... Абнеос сидел оглушенный и притихший. Голова у него слегка кружилась, и он крепко держал Машеньку за руку, словно ребенок мать. "О боги, боги, - думал он, - что только не пошлете вы нам, жалким смертным, каких только козней не придумаете у себя на своем сверкающем Олимпе!" С того самого мгновения, когда он увидел себя в незнакомой комнате в окружении людей, которых он принял за души умерших, он никак не мог прийти в себя. Способность удивляться он потерял почти моментально, ибо начисто израсходовал свой запас эмоций. Единственное, что связывало его с окружающим миром, была эта девушка, что сидела рядом с ним. Рука ее была теплой и нежной, и, когда он держал ее, ему становилось как-то покойнее, и он чувствовал себя не то чтобы увереннее, но не таким маленьким, жалким и заброшенным. Ведь все, что бы он ни делал в эти сумбурные приснившиеся дни, не имело ничего общего с обычной его жизнью. Уважительный тон, каким с ним разговаривали, будто с базилевсом, был странен. Скорость, с которой они носились на каких-то металлических чудовищах, даже не пугала, поскольку была за гранью мыслимого. Необыкновенная чистота и отсутствие привычных запахов давали ему ощущение какого-то затяжного сна. Странный мир, странный. И лишь эта теплая мягкая женская рука была знакомой. И Абнеос чувствовал, что это не просто рука, а как бы ниточка, связывающая его с новой действительностью. "Ма-ша", - произнес он про себя. Само слово было теплым, мягким и приятным на вкус, словно лепешки с медом. И смотрела она на него не так, как жена, которая с утра до вечера скрипела: "Абнеос, сходи, Абнеос, принеси, Абнеос, у Рипея жена новый хитон купила, а ты... У, посланница Аида..." - Абнеос, - прошептала Маша, - как ты сейчас себя чувствуешь? - Не знаю, - так же тихо ответил ей троянец. - Покровительница Трои богиня Афродита, наверное, похожа на тебя. И мне грустно, тепло на сердце и немножко страшно. - Я не богиня. И никто меня даже в шутку не называл Афродитой, потому что я некрасивая. Я всегда знала, что нехороша собой, только одна мама думает наоборот. - Твоя мать мудра, как Афина Паллада, - торжественно сказал Абнеос. - Я хотел бы обладать половиной ее мудрости. - Не шути так, Абнеос, ты делаешь мне больно. - Я? Тебе делать больно? Это ты смеешься надо мной, бедным шорником, чья мастерская у Скейских ворот. Ты, всесильная и мудрая, ты смеешься надо мной. - Спасибо, Абнеос, ты не представляешь, как мне хорошо с тобой. У тебя такие сильные руки, и кожа на них твердая и мозолистая... - А твоя рука нежна, как спелый персик из рощи, что у самого предгорья Иды. И мне боязно пожать ее... 6 Боль была все время, она пряталась в его теле, но теперь, когда он медленно приходил в себя, боль становилась осознанной, острой. Сознание возвращалось к нему медленно, неохотно, неуверенными толчками. И в то же мгновение, когда оно включило механизмы его памяти, Куроедов судорожно дернулся на каменном полу, потому что последнее, что он запомнил, был свист бича, страшное напряжение своих мышц и впивающиеся в тело тугие сыромятные ремни. Куроедов застонал и открыл глаза. Подле него сидел старик с клочковатой седой бородой и печальными глазами. Старик протянул руку и мягко коснулся его лба. - Лежи, не вставай пока. Пусть к тебе вернутся силы. К тому же прохлада каменных плит успокоит твои синяки и кровоподтеки. Лежи, не бойся, я уже давно сижу подле тебя. С того самого момента, когда ольвидовские стражники втащили тебя сюда после допроса. - А кто ты? - с трудом ворочая распухшими губами, спросил Куроедов. - Я - Антенор. Забыв о ноющем теле, Куроедов уперся руками о шершавые камни пола и рывком сел. - Антенор? Уж не советник ли царя Приама? Но почему тогда ты здесь, в этой темнице? Как ты сюда попал? - Я вижу, тебе лучше, - улыбнулся старик, отчего его глаза под седыми кустистыми бровями стали совсем по-детски ясными. - Когда человек любопытен - это уже признак здоровья. Ты спрашиваешь, почему я в тюрьме. Потому что я болтлив и иногда по старческой рассеянности говорю правду. От царского же советника правды не ждут. Царь Приам, сын Лаомедонта, властитель Илиона и любимец богов, всегда прав. Ему не нужно знать правды, ибо он сам творит ее. А раз так, гнать этого слабоумного старика Антенора, в тюрьму его, в каменный мешок. И правильно. Многие считают, вернее, считали меня мудрым, а где место мудреца, как не в тюрьме? Пусть посидит, вспомнит свою сорокалетнюю службу царю, поразмыслит, чего стоит в наши дни правда... Я не надоел тебе, незнакомец? - Бог с тобой, Антенор! - Бог? Один бог? Что значит это выражение? - Бог? У нас, там, где я живу, был один бог, всего один. Да и того теперь уже нет. - Один бог? - вздохнул Антенор. - Какая экономия слов! У нас их столько, что вязнут на зубах. На каждое дело свой бог. Как видишь, наши, по сравнению с твоим, изрядные лентяи. И как же ваш один бог управляется со всеми делами? - Не очень хорошо. Поэтому-то и остался безработным. - А ты смело говоришь, юноша. Откуда ты? - Из страны, которой еще нет, и из времени, которое еще не наступило. Антенор нахмурил брови и пристально посмотрел на Куроедова. На мгновение в глазах старика с комочками слизи в уголках мелькнул гнев, но тут же погас. Он едва заметно пожал плечами. - Я не могу объяснить тебе, как это произошло, о Антенор, - сказал Куроедов. - Но я попал сюда из страны будущего, из времени, до которого должно пролететь тридцать веков. - Тридцать веков? - медленно переспросил Антенор. - Это много времени. Оно уничтожит храмы и алтари, обратит в пыль и прах народы и сотрет с людской памяти многие имена... - Я знаю твое через три тысячи лет... - Через три тысячи лет... Значит, тебе открыто, что случится с Троей? - Увы... - Ты боишься сказать мне? - Я предпочел бы рассказать тебе что-нибудь приятное, но... - Не бойся, я знаю и так: Троя погибнет. Кассандра знает, она много раз рассказывала мне... - Кассандра? Дочь Приама? Та, которая обладала даром предвидеть будущее? - Значит, и ее имя осталось... - вздохнул Антенор и вытер краем грязного плаща уголок глаза. - Осталось. Она не погибнет в роковой день, ее возьмет к себе царь Агамемнон. Она умрет вместе с ним от руки его супруги Клитемнестры. И тебя пощадят греки... Так, во всяком случае, говорят предания... - Знаю, знаю... Кассандра рассказывала мне. - Старик снова тяжко вздохнул. - Я старик, у меня слезятся глаза и дрожат руки. Я устал. Я уже не боюсь путешествия в царство теней, я уже почти там. Я иногда даже мечтаю о нем, как мечтают о крепком сне... Но Кассандра... Каково ей знать страшное будущее и не быть в силах изменить его, предотвратить! Ведь это тысяча смертей вместо одной. Говорят, что когда боги хотят наказать человека - они отнимают у него разум. А есть наказание пострашней - мудрость и знание. - И вы сидите сложа руки и ждете, как жертвенные животные, пока свершится судьба? Даже зная, что Троада падет и Илион превратится в руины, вы не должны вздыхать, сделайте что-нибудь, уговорите Приама сделать что-нибудь! - Поздно, - вздохнул Антенор, - поздно. Нет уже в живых Гектора, погиб и злосчастный Парис, убив предварительно Ахиллеса, поздно. И по-прежнему ехидна Елена строит глазки Приаму, и по-прежнему собаки Ольвида охотятся за каждым, кто хоть на мгновение усомнится в мудрости царя. Ведь ты, сын мой, тоже познакомился с ними. Тише, кто-то идет, наверное, это Кассандра. Вот и она, добрая душа. В подземелье тихо проскользнула женщина. Увидев Куроедова, она вздрогнула и вопросительно посмотрела на Антенора. В полумраке Куроедову показалось, что глаза у женщины огромны и печальны. От нее пахло какой-то горьковатой травой, похожей на полынь. - Не бойся, дочь моя, это новый узник. Он чужестранец и пришел издалека, но Ольвид уже успел побеседовать с ним. - Старый шакал, - прошептала Кассандра, и Куроедов уловил ненависть, вогнанную в одно короткое слово. - Меня зовут Александр, - мягко сказал Куроедов. Он встал, пошатываясь, и смотрел на женщину. Тело ее было легким, сухим и смуглым. Она тяжело дышала, и в глазах - они действительно были огромны - прыгали странные огоньки. - Иногда меня тоже зовут Александра, - сказала она. - Дай мне твою руку. Куроедов протянул руку и со странным замиранием сердца ощутил прикосновение маленькой сухой ладони. - Не шевелись! - умоляюще и вместе с тем властно прошептала Кассандра, и Куроедов скорее догадался, чем увидел, как она вдруг напряглась, напружинилась и застыла, хрипло дыша. Лоб ее влажно блестел, и ладонь на его руке затрепетала. Прошла минута, другая, а Куроедов все еще боялся пошевельнуться. Внезапно Кассандра глубоко и трепетно вздохнула, как-то обмякла и ровным бесцветным голосом сказала: - Да, ты издалека. Ты добрый человек, и я буду любить тебя. И тебя тоже судьба заберет у меня. Ты принесешь мне много боли, но сладкой боли. Ночью я приду за тобой, ты должен выйти из этой ямы. Она тихо скользнула к двери, а Куроедов, почему-то опустошенный и смертельно усталый, медленно опустился на пол. В воздухе еще чувствовался еле слышимый запах какой-то горькой травы, похожий на запах полыни, и сухая ладонь Кассандры все еще лежала у него на руке. - Александр, - услышал сквозь сон Куроедов тихий торопливый шепот, - проснись... Он попытался вскочить на ноги, но покачнулся, избитое и занемевшее тело плохо слушалось его. - Обопрись на меня, и идем. - Кассандра на мгновение коснулась ладонью щеки Куроедова, и у него остро и сладко защемило сердце. - Не бойся, стражники спят. Я угостила их таким вином, от которого они будут храпеть всю ночь... Идем. Ночь была теплой. Легкий ветерок с Геллеспонта доносил запах погасших костров и полоскал белье, развешанное для просушки в узких переулочках города. Бесшумной тенью скользнула кошка, где-то вдали взвизгнула во сне собака. Луна казалась плоским медным диском. - Идем, идем, - Кассандра потянула за руку Куроедова, - сюда. Перед ним неожиданно возникли мощные стены Пергама. Они прошли вдоль них несколько шагов и остановились перед узким входом, у которого дремал, прислонившись к камням, стражник. - Кто это? - спросонья пробормотал он. - Кассандра, протри глаза. - Ведешь к себе дружка, а? - добродушно ухмыльнулся стражник. - Царской-то дочке все можно... Коротким неуловимым движением, не размахиваясь, Кассандра дала стражнику пощечину. - Ты что... - замотал тот головой, но они уже были во дворце. - Идем, идем, - торопила Куроедова Кассандра, неслышно скользя по узким переходам. Он шел как во сне, не удивляясь, не ощущая всей фантастичности происходившего. Все было возможно, время и пространство ничего больше не значили, а здравый смысл остался где-то позади, в бесконечной дали. Он готов был идти так еще и еще, видя перед собой лишь тяжелую гриву рыжеватых волос и легкую узкую фигуру Кассандры. Он уже не думал о том, куда они идут, схватят ли его снова, и даже сыромятные ремни, чьи следы все еще саднили на руках и ногах, расплылись, стали нереальным воспоминанием, сном во сне. На мгновение Куроедов вдруг вспомнил, что через два месяца истекает срок написания плановой работы, а у него не написана и половина, но и институт, и сектор, и плановая работа больше не имели значения, превратились в пустые слова, в шелуху на губах. - Сюда, - сказала Кассандра и толкнула дверь. - Кто здесь? - испуганно вскрикнул в теплой темноте женский голос. - Зажги светильник, разбуди госпожу и выйди, - сурово сказала Кассандра. Послышался торопливый шорох, что-то скрипнуло, хрустнуло, в светильнике заплясал крохотный огонек. Старая чернокожая рабыня, опустившись на колени, завороженно, как кролик на змею, глядела на Кассандру и Куроедова. - Кто это? - послышался хриплый голос, и в комнату вошла немолодая женщина. Волосы ее свисали вялыми, полураспустившимися локонами, под глазами набрякли пухлые мешочки, и сползшая накидка обнажила полное плечо. - Кассандра? Ты? Зачем ты пришла ночью? Кто это с тобой? Уходи! - Прочь! - крикнула Кассандра рабыне и ударила ее ногой. Женщина тяжело дышала. Руки ее, которыми она все время пыталась поправить накидку, дрожали. - Кассандра, ты ведь не замыслила ничего дурного, нет? Я всегда жалела тебя, Кассандра... Кассандра сделала шаг навстречу женщине, и та отпрянула перед ней, прижавшись спиной к стене. - Нет, нет, не надо... А-а-а-а!.. - Крик был низким и хриплым. Женщина старалась вжаться в камень стены, спрятаться в нем, исчезнуть. Только бы не видеть глаз этой безумной, не слышать ее шагов. - Не кричи, Елена, - брезгливо сказала Кассандра, - я не собираюсь перерезать твое морщинистое старое горло. Ахейцы не сняли бы осаду, если бы им показали твою голову. Ты сама уйдешь к ним, сама бросишься на колени перед Менелаем, от которого ты удрала с моим братом десять лет назад, и уговоришь его снять осаду. - За что ты так ненавидишь меня? - медленно спросила Елена. - Что я тебе сделала? - Мне ничего, если не считать десять лет войны и трупы. Трупы... трупы... Земля Троада пропиталась соками человеческих тел, а стервятники с трудом летают от сытости. Трупы... Десять лет стоит в воздухе тошнотворная вонь от погребальных костров. Десять лет ревут жены по своим мужьям, а дети бегают по улицам без присмотра, как бездомные собаки. Нет, Елена Прекрасная, мне ты ничего не сделала, если не считать убитых братьев и того, что скоро весь Илион превратится в тлеющую головешку и даже пастухи будут обходить это богами проклятое место. - Смуглое худое тело Кассандры дрожало как в лихорадке, но низкий голос был насмешлив и нетороплив. - Тебя все называют прекрасной, дочь Тиндарея, но никто никогда не посмотрел на тебя открытыми глазами. Ведь ты уже не молода. Черты твоего лица огрубели, уголки губ опустились, ты стала полнеть. Ты некрасивая баба, Елена, ты сидишь часами перед своим медным зеркалом, воюя с морщинами. И из-за тебя десять лет идет война. Разве это не смешно? Разве не смешно, что мой брат Дейфоб, твой новый муж, гордится славой быть мужем Елены, но предпочитает не видеть тебя? Вот посмотри на этого человека, что я привела. Ему открыто будущее, и он подтвердит, что Троя будет разрушена. Уйди, пусть мы погибнем, но без тебя. Уговори Менелая уйти, а если он не может, уговори его пощадить в последний день хотя бы сам город и малых детей его. Ты ведь десять лет прожила среди нас, Елена Спартанская. Десять лет... Елена уже не дрожала. Она уселась на скамью, покрытую мягкой овчиной, спокойно прислонилась к стене и пристально глядела на Кассандру. - Мне жаль тебя, Кассандра. - Она презрительно улыбнулась. - Осса, молва, считает тебя пророчицей, но ты всего лишь высохшая от зависти неудачница. Что ты понимаешь в красоте? Ты думаешь красота - это гладкая кожа и шелковистые волосы, высокая грудь и стройные ноги? Ты глупая старая дева, Приамова дочь. Красива не та, что красива, а та, которую считают красивой. Я - Елена Прекрасная. И кто бы ни увидел меня, кто бы ни заметил мои морщины - никто не поверит своим глазам, а поверит молве. Раз она прекрасна, значит, она прекрасна. Я буду горбатой старухой, а люди все равно будут шептать и показывать пальцами: смотрите, Елена Прекрасная... Что, у нее горб? Да ты же слеп, тебе это кажется. Разве люди не зовут ее прекрасной? Ты гонишь меня из Трои, но я не уйду. Не я виновата в море крови. Я хотела уйти раньше, но и твой покойный братец Парис, и твой отец Приам взмолились: останься, не позорь нас. Для них их слава дороже крови, дороже родины. Пусть. Я обещала остаться и останусь. И я скажу тебе больше, Кассандра. Я не жалею о дне, когда Парис разложил передо мной подарки и стал пылко рассказывать о своей любви. Он плохо воевал, но всегда хорошо умел рассказывать. Он умел рассмешить меня. А женщины ценят это не меньше, чем боевые подвиги. Я не жалею, что покинула мужа, дочь Гермиону и родину и поплыла с ним в Трою. Муж? Мужей хватает, а родина... моя родина всегда со мной. Нет, Кассандра, ты глупа, если пришла ко мне. Разве твой отец не бросил в тюрьму старца Антенора, своего мудрого советника, который уговаривал его прекратить войну, отдать меня грекам и спасти тем самым Трою? Мне жаль тебя. Ты иссушена завистью и бессильной злобой, и вначале я испугалась. Я боюсь смерти, и мне показалось, что ты пришла убить меня. Иди, Кассандра, не бойся, я ни слова не скажу Дейфобу, моему мужу и твоему брату. - Она встала, уже больше не придерживая накидку, и вышла из комнаты. - Идем, Александр, - тусклым голосом сказала Кассандра, - она права... 7 Одиссей встал и обвел глазами вождей. Агамемнон примостился на скамье, поджав под себя одну ногу, и угрюмо вырывал из ушей волоски, которые росли на них седыми пучками. У Менелая, как всегда, был вид обиженного старого бородатого ребенка. Казалось, вот-вот он захнычет. Юный сын Ахиллеса Неоптолем выпячивал грудь, как петушок, а старик Нестор беспрерывно кивал головой, не то отвечая своим мыслям, не то от старости. На его светлом плаще темнели жирные пятна - старик ел жадно и неопрятно. Синон, ставший после смерти Паламеда базилевсом эвбейцев, смотрел на него преданно и ожидающе. "Это хорошо, - подумал Одиссей. - Все получится". - Говори, - хмуро приказал Агамемнон. - Ты просил собрать вождей, мы слушаем тебя. - Храбрые вожди, - медленно начал Одиссей и подумал: "Надо поторжественнее". - Бесстрашные и мудрые герои, чьи слова и дела войдут в века! Вот уже десять лет, как мы стоим у стен проклятого Илиона... - Это мы знаем без тебя, - буркнул Агамемнон и закашлял. Кашель мучил его уже несколько дней, и он зябко кутался в косматый длинный плащ. - Ты прав, о любимец богов, - быстро ответил Одиссей. - К сожалению, все мы слишком хорошо знаем, что стоили нам эти десять лет. Нет среди нас благородного Патрокла, могучего Ахиллеса и гиганта Аякса, сотни воинов окропили сухую землю Троады своей кровью, а город все стоит... - Это мы знаем без тебя, - снова сказал Агамемнон. Ему было холодно, хотелось лечь, накрыться с головой овчиной и опять погрузиться в дремоту, из которой его вырвал Эврибат, горбатый глашатай Одиссея. Старец Нестор по-прежнему кивал головой, а Неоптолем напрягал плечи, стараясь, чтобы все заметили, какие у него мускулы. - ...Поэтому я предлагаю вам план, цари, с помощью которого мы возьмем священную Трою. - Говори, и побыстрее, - простонал Агамемнон. - Я болен, я хочу лечь. - Слушаю, о храбрый царь аргивян! Вот мой план: все вы знаете искусного мастера Эпея. Человек он, может быть, не великой силы и храбрости, но мудр руками, и Гефест научил его множеству ремесел. Я предлагаю, чтобы Эпей построил огромного деревянного коня, пустого внутри. В коня войдут десять - двенадцать человек - храбрейших воинов. Наше войско сделает вид, что снимает осаду, а на самом же деле укроется на острове Тенед. Конь же останется на берегу. Троянцы, увидев, что берег Геллеспонта опустел, выйдут из-за стен, найдут коня и втащат его в город... Нестор перестал кивать седой головой и посмотрел на Одиссея, а Агамемнон пожал плечами: - Тебя часто называют хитроумным, о Лаэртид, но, по-моему, это преувеличение. Почему троянцы не захотят посмотреть, что внутри деревянного чудовища, и почему они должны втащить коня в город? - Потому что на коне будет написано, что это дар Афине Палладе, а раб, якобы случайно удравший из нашего лагеря, расскажет, что в коне спрятан палладий, и обладатели его становятся непобедимыми. Старец Нестор снова закивал головой, а Менелай спросил плаксиво: - А кто же спрячется в коне? - Я уже сказал, человек десять-двенадцать храбрейших воинов, - Одиссей заметил, с каким восхищением смотрит на него Синон, эвбеец, - и, конечно, я сам. Синон даже приподнялся со скамьи, улыбаясь Одиссею, а Неоптолем нахмурился. - Хорошо, - устало сказал Агамемнон. - Пусть Эпей строит... Мы испробовали все, испробуем и твою выдумку, хотя все это чушь... В шатер неожиданно проскользнул горбун Эврибат, глашатай Одиссея. Он приподнялся на цыпочках, приложил губы к уху хозяина и что-то быстро зашептал. - Не может быть, - глухо сказал Одиссей. - Не может этого быть, горбун! - Но Эврибат продолжал шептать, и Одиссей сжал кулаки. - Вот, царь, - теперь уже громко сказал горбун и торжественно протянул Одиссею небольшую кожаную сумку. Царь Итаки брезгливо раскрыл ее, словно сумка была нечистой, и достал оттуда записку, сложенную вчетверо, развернул, скользнул по ней глазами и хрипло сказал: - Царь Агамемнон, измена! - Что ты говоришь, Лаэртид? Какая измена? То конь, то измена, покоя от тебя нет. - Среди нас троянский шпион! - Кто он? - крикнуло сразу несколько человек. - Синон, эвбеец! - Одиссей вытянул правую руку и показал на черноволосого широкоплечего мужчину лет тридцати, который несмело улыбался. - Ты шутишь, царь Одиссей, - робко сказал он. - Шучу? - крикнул Одиссей. - Хороши шутки! Ты предатель, Синон, как и Паламед, ты за золото решил предать нас всех, ехидна! Будь ты проклят, пусть будут прокляты братья твои, и сестры, и все дети твои! - Одиссей, царь Итаки! - взмолился Синон, лицо которого побледнело, а руки задрожали. - Что ты говоришь, ты же знаешь, что я чист в делах и помыслах перед людьми и небом. Клянусь Зевсом! - Мне тяжело, - глухо сказал Одиссей и вытер тыльной стороной руки глаза. - Я считал тебя своим другом, Синон, но, видно, вы, эвбейцы, так уж устроены, что не можете не предавать. Ты пошел по пути Паламеда. Прочти, Агамемнон. Одиссей протянул записку, и Агамемнон, медленно шевеля губами, с трудом прочел: - "Посылаем тебе в оплату десятую часть таланта золотом и ждем от тебя дальнейших сведений. Будь осторожен. О.". Что такое "О"? - Ольвид, начальник стражи царя Приама, - как-то устало и отрешенно ответил Одиссей. - А вот и золото, - сказал Агамемнон, запуская руку в сумку. - Но это же все ложь, поклеп! - закричал Синон, падая на колени. - Люди, лю-юди, это ложь, чудовищный обман, ошибка, страшная ошибка... - Нет, Синон, не ошибка. Эврибат случайно заметил, как к тебе в шатер только что прокрался незнакомец с этой вот сумкой в руках и через мгновение вышел обратно уже без сумки. Эврибат бросился за ним, но тот убежал. Синон, стоя на коленях, поворачивал голову то к Агамемнону, то к Менелаю, умоляюще смотрел на старика Нестора. Но все хмуро отводили взгляд. Незримая черта уже разделяла их. Перед ними был человек, судьба которого была прочитана, и как всякий человек, чья судьба становится известна окружающим, он вызывал в них одновременно чувство жадного любопытства, брезгливой жалости и презрения. Только что он был одним из них, ходил среди них, смеялся вместе с ними, пил вино. Теперь он стоял на коленях и неуклюже протягивал к ним жилистые смуглые руки. Хитон его обнажал шею, на которой виднелся фиолетово-багровый шрам, след троянского копья. - Цари, - простонал Синон, и все увидели на его глазах слезы, - цари, выслушайте меня. Десять лет я пробыл под стенами Трои вместе с вами. Видел ли кто-нибудь, чтобы я бежал с поля боя или прятался от стрел Приамовых? Или чтобы я разжигал вражду между царями? Выслушайте меня, цари. Поверьте, это ошибка, какая-то страшная ошибка... - Синон встал во весь рост и сорвал хитон с торса: - Вот отметины от стрелы, задевшей меня во время злосчастной битвы при кораблях, вот на шее след копья... - Ты слишком много говоришь, Синон, - хмуро оборвал его Одиссей. - У вас, эвбейцев, языки хорошо подвешены. Так и хочется поверить, что ты невиновен. Но когда мне представляются наши жены и дети, которые тщетно ждали бы нас, если бы ты довел предательство до конца, и плакали бы от голода, обид и лишений, я вырываю из своей груди жалость к тебе. Нет, Синон, мой глашатай Эврибат не ошибся. И письмо перед нами, и золото. И собаки Ольвида шли по протоптанной тропинке, протоптанной со времени царя Паламеда, которому они посылали золото за предательство и которого боги помогли нам вывести на чистую воду. "Наверно, предал, - подумал Агамемнон, еще плотнее закутываясь в мохнатый плащ. - Правда, я на Синона никогда не подумал бы, но так уж, наверное, устроены шпионы..." "Что-то подозрительно, и Паламеда Одиссей обвинил на основании перехваченного письма, а теперь и Синона... - думал старец Нестор. - Но встать и сказать это... Вступить в спор с этим итакийским царем, который еще никогда ничего не забыл и никогда никому не простил... А может быть, Синон действительно шпион? Вот если бы у меня были точные доказательства, что он невинен... В конце концов, какое я имею право сомневаться в честности Одиссея? Разве не он с Диомедом проник тайно в Трою и унес оттуда священный палладий? Разве не он бился как лев, прикрывая Аякса Теламонида, который нес на плечах труп сраженного Ахиллеса?" Старец прикрыл глаза набрякшими веками и погрузился в оцепенение. "Вот сейчас Синон стоит, говорит, простирает к нам руки, тело его горячо, и в нем струится кровь, - думал царь Менелай, - а скоро просвистит в воздухе камень, один, другой, ударит его в висок, и он рухнет на землю и начнет дергаться, поджимая ноги, а потом обмякнет, и тело его станет холодеть... Почему так хрупки смертные? Десять лет я бился за жену Елену, и каждое мгновение смерть поджидала меня. Свист стрелы, удар копья, и... и темнота, темнота, темнота наваливается, затопляет, и меркнет все, уходит, и меня, царя Менелая, нет, нет, нет. Не хочу, не буду умирать, жить хочу!" Юный Неоптолем, сын Ахиллеса, напряженно смотрел на Синона. Он даже подался вперед и вытянул шею, чтобы получше рассмотреть его лицо. "Так вот, значит, какие они, изменники, - думал он. - Такие же, как мы, с виду, но с сердцем змеи... Да как он смеет еще защищаться и юлить, когда его обвиняет сам герой Одиссей? Ничего, скоро он замолчит, когда стервятники начнут выклевывать ему глаза". "О боже, что же это такое. - Мысли Синона метались, как овцы в горящем сарае. - За что... за что... Как им сказать, как объяснить... Найти слово, одно слово, должны же они понять... И почему они верят этому письму и ядовитым речам Одиссея, почему? Они все называли меня своим другом, вместе сражались, вместе оплакивали убитых, вместе пировали. И никто, ни один не встанет и не крикнет: не верю! Как же это может быть? Может, может... А ты встал, когда обвинили Паламеда, твоего царя, учителя и друга? Нет, но все же думали, что он... Вот все думают, что ты... Нет, нет, только не смиряться, не опускать руки... Только бы иметь возможность прийти к ним, к каждому по отдельности и плюнуть им в лицо... Как они спокойны, ведь не их, другого сейчас приговаривают к смерти..." - Что ты предлагаешь, Одиссей? - спросил Агамемнон с трудом. Его снова бил озноб. - Мне кажется, все ясно. - Я бы хотел отпустить его с миром, - тихо сказал Одиссеи, - но я думаю о погибших товарищах, о благородном Патрокле, о несравненном Ахиллесе, о гиганте Аяксе и сотнях и тысячах других. И не могу. Я предлагаю связать его, бросить в яму. Пусть посмотрит на высокое небо и подумает о своей измене. - Хорошо, - кивнул Агамемнон. - А сейчас идите, я болен. И прикажите Эпею поторопиться с конем. - Мы построим его за два дня, - кивнул Одиссей, и все встали, направляясь к выходу. - Не вздумай попытаться бежать, Синон, - угрожающе прошептал Одиссей. - У шатра стоят мои итакийцы. Они вышли из шатра. Ветер доносил дым костров, горевших у кораблей. Лучи заходящего солнца отражались от медных украшений дворца Приама, и вся Троя казалась призрачной, сказочной, вышедшей не то из детского сна, не то из песен бродячих аэдов. - Протяни руки, Синон, - сказал Одиссей, и в голосе его не было злобы и ярости. - Одиссей, - еле слышно пробормотал Синон, - ты ведь знаешь, как я любил тебя... - Свяжите ему руки и ноги покрепче и бросьте в яму. Эвбеец покорно протянул руки, и два воина, обдавая его запахом пота и лука, вывернули их назад, накинули сыромятные ремни, стянули. - И обязательно выставьте около ямы стражу. Если его побьют камнями, вы ответите мне головой, поняли? - Поняли, царь, - пожал плечами старший из воинов. - Ну, двигай. - Он легонько кольнул Синона медным кинжалом. Тот вздрогнул, отшатнулся и, ссутулив плечи, медленно поплелся по направлению к кострам. 8 Старший научный сотрудник Мирон Иванович Геродюк брился. Он стоял в ванной перед зеркалом и медленно водил по щеке электрической бритвой. Жужжание ее было ему приятно, как приятно было смотреть на свое сильное мужественное лицо. Красивым он себя не считал, нет уж, избавьте, но ведь привлекательность мужчины, как известно, в мужественности... Мирон Иванович добрил правую щеку, он всегда начинал бриться именно с правой щеки, и принялся за мужественный и волевой подбородок. Обычно он улыбался, брея подбородок. Так лучше натягивалась кожа, чтобы чище выбрить ямочку, и, кроме того, Мирон Иванович любил улыбаться себе. Но сегодня, как и последние несколько дней, он не улыбался. То, что происходило в секторе да и во всем институте, раздражало его. Троянец, подумаешь, велико дело... Да и что это за бесконечные расспросы: не знаете ли вы того, не видели ли вы этого? Тоже свидетель истории... Не-ет, уважаемые коллеги, история - не судебный процесс, ей не нужны свидетели и адвокаты. Свидетели! Мало ли кто что видел и кто что готов засвидетельствовать. Один - одно, другой - другое, а ведь историк не следователь, чтобы сравнивать протоколы дознания. Не-ет, уважаемые коллеги, историк не следователь, а каменщик, укладывающий кирпичи в стены величественного здания истории. У каждого план, каждый знает, каких кирпичей и куда ему положить. А тут является какой-то шорник и начинает: я видел, я слышал, я щупал. Мирон Иванович ощутил некоторое раздражение, и даже жужжание бритвы стало каким-то язвительным и неприятным. Недовольно морщась, он кое-как добрился, оделся и сел к столу завтракать, но, к своему величайшему удивлению, обнаружил перед собой вместо двух яиц всмятку омлет. - Екатерина... - поднял он глаза на жену. - Да, Мирончик, - отозвалась та, не отрывая глаз от кухонного шкафа, который она протирала фланелевой тряпкой. - Во-первых, ты знаешь, что я не выношу этой дурацкой клички Мирончик. Во-вторых, ты знаешь, что я предпочитаю яйца всмятку. - Прости, Мирончик, я подумала... - Ты, очевидно, решила вывести меня из равновесия? - Нет, Мирончик, что ты! - Она испуганно бросила тряпку и посмотрела на мужа. - Екатерина, у нас в доме нет никаких Мирончиков, поняла? Если ты еще раз так меня назовешь, я... я... Мирон Иванович махнул в сердцах рукой, встал из-за стола и направился к двери. - Ми...рон, ты бы хоть чаю выпил, - сказала жена. - Мирончики могут обходиться без чая. - С жертвенным видом он надел пальто и шляпу и вышел на улицу. "И эта Тиберман, - раздраженно думал он, - смотрит на Абнеоса как на свою собственность. А собственность-то жената. Жената уже три тысячи лет. Впрочем, нашу Машеньку возрастом не остановишь... Да... впрочем, нужно будет все-таки посоветоваться с ним. Уверен, что он подтвердит мои факты. Придя в институт. Мирон Иванович отыскал Абнеоса, который, казалось, кого-то ждал. - Здравствуй, Абнеос, - поздоровался с ним Мирон Иванович. - Здравствуй. - Абнеос вскочил на ноги и неумело, но старательно пожал руку старшего научного сотрудника. Мирон Иванович слегка поморщился. Отсутствие "вы" в древнегреческом его всегда шокировало. - Если ты не возражаешь, я хотел бы немножко поговорить с тобой. - Готов служить тебе. - Абнеос, ты ведь работал в Трое? - Ну конечно же, господин. - И тебе приходилось видеть греков? - Еще бы! - Абнеос даже улыбнулся наивности вопроса. - И то, как они вели осаду? - Еще бы! - Понимаешь, впоследствии стали распространяться легенды о том, что Троя была взята греками якобы при помощи деревянного коня, пустого изнутри, в котором притаились воины. - Не слышал про такого, господин. - Не называй меня господином, Абнеос. Как ты думаешь, могли бы троянцы оказаться настолько глупы, чтобы втащить эдакое деревянное чудище в город, да еще разрушив для этого стену? - Думаю, что нет. Да как же можно сначала не посмотреть, что внутри? - Вот и я так думаю. А легенды о деревянном коне сложились потому, что греки использовали деревянные стенобитные осадные машины, которые из-за их величины называли конями. - Стенобитные машины? Что такое машина? - Это... это... ну, такое приспособление, которое мечет огромные камни. - Нет, господин, злокозненная Афина Паллада не дала ахейцам такой мудрости. Не было у них этих... махин... - Машин... - Машин... - Но они были, Абнеос, - мягко и терпеливо сказал Мирон Иванович, глядя троянцу прямо в глаза. - Как же они были, господин, когда с наших стен виден весь лагерь греков на все тридцать стадий до самого Геллеспонта? Верно, какую-нибудь мелкую вещь можно, конечно, и не увидеть, хотя глаза у меня острые, но больших деревянных коней... Нет... - Эти деревянные кони не обязательно были похожи на настоящих коней, - еще более мягко и терпеливо объяснил Мирон Иванович. - О боги! - простонал Абнеос. - Не было у них таких... машин. Я бы их видел. Я бы видел, как они швыряют камни в наши крепостные стены. Да и как можно камнем разбить стены? Ты видел стены Илиона? - Ты ведь был шорником? - Да, я говорил об этом. - Значит, ты работал в своей мастерской? - Да, когда была работа. - Значит, в то время когда ты сидел в своей мастерской, греки вполне могли бы выкатить осадные машины, и ты бы их не заметил. - А когда я вышел бы, греки их тут же спрятали? - насмешливо спросил Абнеос. - Я и не знал, что был таким важным человеком. - Ты не совсем понимаешь, что такое история, мой друг. Тебе кажется, что важно только то, что ты видел своими глазами. - Так ведь никто не видел этих... коней и не слышал про них. "Дети, настоящие дети, - подумал Мирон Иванович, умиляясь собственному долготерпению. - Заря человечества, как говорил великий Маркс". Он нисколько не сомневался в существовании осадных машин у греков, поскольку выдвинул эту идею сам, а в свои идеи Мирон Иванович верил твердо и непоколебимо. Его даже не сердило, когда другие оспаривали его утверждения, приводя сотни разнообразнейших доводов. Его просто удивляло, как люди не видят всю глубину его мыслей. Он снова и снова повторял свей тезисы, жалея непонятливость оппонентов, и говорил себе, что в сущности все оригинальные мысли принимаются не сразу. Теперь, разговаривая с Абнеосом, он жалел и его. Слепец, как он мог не видеть осадных машин, когда он, Мирон Иванович Геродюк, с высоты трехтысячелетнего опыта человечества уверяет, что они были и он, Абнеос, их видел. - Осадные машины были, потому что они были, Абнеос, - спокойно сказал Мирон Иванович и твердо посмотрел троянцу в глаза. Абнеос почувствовал, как вспотела у него спина. Кони, машины, и этот тихий, спокойный голос. А может быть, действительно они были? Да нет же, слыхом о них никто не слыхивал. Но раз человек так уверенно говорит... Голова у шорника пошла кругом. - Я не знаю... - жалобно сказал он. - Ты ученый человек, мудрый... - Я хочу, Абнеос, чтобы ты не просто поверил мне, а увидел эти машины, вспомнил их. Постепенно шорнику начало казаться, что что-то такое похожее он видел, деревянное, как бы бочки... и из них фр... фр... вылетали камни, делали круг над мастерской Абнеоса и влетали обратно в бочки... И бочки ржали и убегали, когда он выходил на стены... - Я вижу, ты вспомнил? - с трудом сдерживая торжество, спросил Мирон Иванович. Троянец встряхнул головой, словно желая привести в порядок запутавшиеся мысли, и пробормотал: - Что-то вспоминаю... - Факты - упрямая вещь, Абнеос, - сказал Мирон Иванович. Он пошел к двери. Шел он величаво, ступая сначала на носки, а потом уже опускался на пятки, поэтому казалось, что он торжественно спускается по лестнице и глаза его были полуприкрыты веками. Леон Суренович Павсанян уселся в свое креслице, проверил подлокотники - держатся ли, - откинулся на спинку и сказал: - Абнеос, дорогой, если ты не возражаешь, я хотел бы поговорить с тобой. - Слушаю тебя. - Скажи, пожалуйста, не приходилось ли тебе видеть в стане греков огромного деревянного коня? Троянец дернулся всем телом, словно сел на гвоздь, глаза его округлились. Он закрыл глаза руками и застонал протяжно и нет