тот вопрос, рыжеволосая девушка засмеялась и остановилась  перед
газетным киоском. Ее спутник шутливо заметил:
   - Ты много читаешь, Маша. Ты прямо впитываешь в себя афишную  мудрость.
И задаешь вопросы, на которые нельзя ответить.
   -  Афиши  и  газеты,  дорогой  товарищ  Лагутин,  читать   полезно,   -
наставительно сказала Маша. - Это  давно  замечено  умными  людьми.  Давай
купим какую-нибудь. Я хочу узнать свежие новости об обезьянах.
   "Дорогой товарищ Лагутин"  купил  газету.  Они  свернули  в  скверик  и
уселись на пустую скамейку. Осенний ветер играл листьями на дорожках. Этот
же ветер прогнал отсюда мамаш с колясками и пенсионеров с шахматами.  Маша
развернула газету. Лагутин пробежал взглядом по заголовкам.
   - Ого! - сказал он удивленно. - Они отказались от нашей помощи.
   Маша подняла голову.
   - Уж не рассчитывал ли ты?.. - начала она, но Лагутин перебил:
   - Не вижу в этом ничего странного. Я бы перестал уважать себя...
   - И все за моей спиной, - обиженно сказала Маша.  -  И  это  называется
любовь...
   - Но мы же с тобой на эту тему не говорили.
   - Все, - сказала Маша. - Меняю двухкомнатную со всеми удобствами.
   - Сперва ее надо получить.
   - Я думаю, это несложно. Будущему спасителю человечества от "фиолетовой
чумы"   квартиру   предоставят   вне   очереди.   Из   пяти   комнат.    С
кабинетом-музеем, у входа в который будет стоять чучело лиловой  обезьяны.
В руках она будет держать  поднос  с  визитными  карточками.  Ученые  мира
приедут на симпозиум. И знаменитый психофизиолог Иван Прокофьевич  Лагутин
расскажет им о своем  величайшем  открытии  и  о  победе  над  марсианской
обезьяной.
   - Ты злишься?
   - Шучу, - сказала Маша. - Но  мне  страшно.  Я  поняла  сейчас,  что  я
большая эгоистка. Потому что думала не о тебе, а о себе. Мне  жалко  себя.
Ты  бы  уехал  и,  конечно,  погиб...  Да,  да...  Оттуда  еще  никто   не
возвращался... В исключения из правил я не верю.
   Маша подняла прутик и  принялась  чертить  им  треугольники  на  песке.
Лагутин вздохнул. Он не любил душещипательных объяснений. Да, он собирался
в экспедицию. Но теперь этот вопрос отпал. Он не задумывался  о  том,  что
встретит его в сельве. Над такими вещами  нельзя  задумываться.  В  сельве
творились странные дела. И он считал, что  поступает  правильно,  попросив
включить его в экспедицию. Да, он не сказал Маше об этом.  Но  в  подобных
ситуациях женщины плохие советчицы.
   - Перестанем щипать нервы. У нас будет  памятрон,  -  перевел  разговор
Лагутин. - Как-то все это будет выглядеть?
   - В институте только и слышишь об этом памятроне, - сказала Маша. -  Уж
скорей бы...
   - Теперь скоро. Монтаж закончен. Через пару дней начнем первые опыты.
   - Ох, страшно, - поежилась  Маша.  -  Вдруг  с  этим  полем  ничего  не
получится?
   - Будем надеяться, получится, - сказал Лагутин.
   Маша бросила прутик и выпрямилась. Серые деревья стояли  нахохленные  и
жалкие. Холод проник под легкое пальто.  Она  зябко  повела  плечами.  Уже
конец сентября. А когда все только начиналось, был апрель. Они  пришли  на
концерт электронной музыки. Сейчас уже забыты  и  название  инструмента  и
фамилия  исполнителя.  Не  забыта  только  музыка.  Музыка,   с   которой,
собственно, все и началось.
   ...Первые же аккорды,  обрушившись  откуда-то  сверху,  заставили  Машу
вздрогнуть. Она закрыла глаза, вслушиваясь в волну звуков. И вот  уже  нет
зала. Широкие пространства полыхают всплесками света  и  тепла.  И  что-то
неведомое увлекает Машу, зовет вперед, туда, где искрится  и  переливается
звездами бездонная глубина. Потом свет сменяется чернотой. И  Маша  мчится
сквозь густой мрак навстречу малюсенькому красному пятнышку. И снова  море
света заливает ее. И все время  тревожит  какое-то  неясное  воспоминание.
Кажется, вот сейчас, сию минуту она вспомнит давно забытое, узнает  что-то
важное. Но музыка обрывается. С просцениума  смотрит  на  Машу  человек  в
черном костюме. Он кланяется аплодирующему залу...
   Да, тот концерт нельзя забыть...
   Тогда же родилась идея памятрона...
   - Памятрон - это возможность серии опытов. Это не слюна в пробирке и не
энцефалограф, - говорил тогда Лагутин. -  Не  мутное  зеркало,  в  котором
отражается малая  толика  процессов,  протекающих  в  нервных  клетках,  а
открытая дверь в  эти  самые  клетки.  Под  звуки  вальсов  вьюнок  растет
быстрее. Вывод - музыка пробуждает в клетке какие-то силы, природу которых
мы еще не  в  состоянии  понять.  Но  только  ли  музыка?  Облучение  тоже
действует на клетку. Я уверен, что  памятрон  даст  нам  поле,  в  котором
наследственная память как бы заговорит. Он  явится  инструментом,  которым
можно воздействовать на наследственную память...
   Потом появилась статья Тужилина, в которой он камня на камне не оставил
от лагутинских идей. Маша опасалась, что после  этой  статьи  им  запретят
даже думать о приборе. Но  ошиблась.  Все  обошлось.  А  Тужилин  уехал  в
отпуск.
   Маша поежилась. Замерзла спина. Сходить бы  в  кино.  Там,  по  крайней
мере, тепло. Только дура вроде нее могла забыть ключ от дома. Теперь  сиди
и жди, пока отец возвратится.
   - Ты совсем посинела, - сказал Лагутин, заглянув ей в  лицо.  -  Может,
пройдемся? Нам еще целый час ждать.
   - Ага, - сказала Маша.  -  Это  верно.  У  меня  спина  уже  ничего  не
чувствует. Кроме того, я думаю о Тужилине.
   - Стоит ли? - спросил Лагутин. - Вот если мы с тобой провалим опыты...
   - Тогда, - подхватила Маша, вставая, - Тужилин спляшет чечетку на наших
поверженных телах.
   Лагутин усмехнулся. Маленький лысый Тужилин, пляшущий чечетку, выглядел
бы забавно. Но стоит ли об этом говорить?
   - Да, - сказала Маша. - Да, я, кажется, совсем замерзла. Мы будем  пить
чай. И немножко вина. Ладно?
   - Ага. И ты познакомишь меня наконец со своим папой.
   - Он сердитый. Но ты не обращай внимания. А я правда ужасно замерзла.
   Они торопятся. Обгоняют прохожих. Маша сует газету в подвернувшуюся  на
пути урну. Газета мешает - холодно руке.
   - Зря, - сказал Лагутин. - Ты же так и не прочла про обезьян.
   - Дома, - отмахнулась Маша. - Папа выписывает уйму газет. А я читаю их.
С карандашом. Отмечаю наиболее любопытное и складываю на стол к  папе.  Он
полагает, что таким способом сберегает час в сутки.
   - Ну что ж, - заметил Лагутин. - Пойдем к папе. Сегодня  мы  отнимем  у
него этот час.


   К вечеру на город  опустился  туман.  Электрические  фонари,  одетые  в
молочную дымку, стали похожи на привидения. Если бы академик  Кривоколенов
был поэтом, он, быть может, придумал бы сравнение и получше. Но он не  был
поэтом. Он не был им ни в восемнадцать, ни в  тридцать  пять,  ни  сейчас,
когда ему перевалило за семьдесят. Поэтому появление тумана в сентябрьский
вечер не вызвало у  него  особенных  эмоций.  В  своей  жизни  он  не  раз
встречался с туманами. Он видел туман в камере Вильсона, и туман в  горах,
и самый обыкновенный городской туман, который предвещал боль в суставах.
   Академик шел домой. Рядом с ним шагал Диомидов.  Полковник,  не  застав
Кривоколенова в институте, догнал его на улице.
   Академик Кривоколенов  был  физиком-теоретиком.  Практика  сводилась  к
наблюдениям за траекториями полета частиц в туманной  камере,  а  также  к
изучению фотопластинок, на которых  эти  частицы  оставляли  следы  своего
кратковременного существования. Частицы делали свое дело, а академик свое.
На полке в его кабинете стояло уже несколько томов отнюдь не  поэтического
содержания. Для непосвященного это была абракадабра, а для посвященного  -
целый мир. В этом мире жили, рождались и умирали. В этом мире  происходили
столкновения и катастрофы. Были здесь  свои  загадки  и  тайны.  Законы  и
правила. И исключения из правил.
   В этом мире все было не так. Жизнь здесь измерялась даже не  секундами,
а ничтожными долями секунд. Здесь начисто исчезали привычные представления
о покое и движении, о массе и энергии, о  времени  и  пространстве.  И  ум
академика, проникая в этот мир, открывал  в  нем  новые  закономерности  и
новые загадки.
   Но недавно академик Кривоколенов столкнулся с  загадкой,  которая,  как
чертик из табакерки, выскочила в другом  мире,  в  том  самом,  в  котором
находилось тело академика, в котором он обедал, разговаривал, гулял. И  он
увидел это не в камере Вильсона, не на мишени, вынутой из ускорителя, а на
зеленой лесной лужайке.
   Об этом трудно  было  говорить  серьезно.  Но  и  уйти  от  факта  было
невозможно. И  волей-неволей  академик  мысленно  возвращался  к  событию,
которое требовало  объяснения.  Эта  странная  яма  поражала  воображение.
Происшествие в лесу ломало привычные представления  о  веществе.  Академик
вспомнил чекиста с ножиком. И вдруг увидел Диомидова во плоти. Тот обогнал
его и сказал:
   - Здравствуйте.
   - Здравствуйте, - ответил академик. - Вы что же, пешочком ходите?
   - Иногда, - сказал Диомидов.
   - Это  вы  ведь  проделывали...  э...  некоторые  рискованные  опыты  с
ножичком? - спросил Кривоколенов. - Я, часом, не ошибаюсь?
   - Было дело, - усмехнулся Диомидов. - А я вот  ходил  в  институт,  вас
хотел найти.
   - Да, да, - пробормотал академик. - А  что,  собственно,  побудило  вас
столь настойчиво искать... э... встречи с вашим покорным слугой?
   - Мы хотели бы  уточнить,  -  сказал  Диомидов,  -  насколько  все  это
серьезно...
   Кривоколенов не дал ему договорить.
   - Я бы тоже, молодой человек, хотел. Но увы. Одним хотением даже  блоху
не поймаешь. Извините за неподобающее выражение. Обтекаемой формулировочки
на этот счет я не придумал. Ножичек ваш... э... взят на исследование.  Вот
пока и все, чем могу порадовать.
   - Неужели ничего? - огорчился Диомидов.
   Академик рассердился. Не рассказывать же этому  любопытному  чекисту  о
чепухе, которая посыпалась как из рога изобилия. Предположения  и  догадки
юнцов, начитавшихся фантастических романов и задумчиво пяливших  глаза  на
небо, академик не принимал во внимание. Привлекать в  качестве  объяснения
космос было глупо, потому что это, в сущности, ничего не объясняло. Космос
в  руках  таких  объяснителей  становился  опасным  инструментом.  Он   не
оттачивал мысль, а притуплял ее. Существо  явления  продолжало  оставаться
тайной,   а   ее    разгадка    отодвигалась.    Рождалось    своеобразное
богоискательство на новой основе. Выдумывались теории, в которых, как  это
ни странно, звучал старый, как мир, вопрос о курице и яйце. Только  теперь
курица называлась космическим пришельцем, а яйцо - человеческим мозгом. Но
разве подмена понятий изменяла вопрос? Разве сама постановка вопроса  -  а
что раньше? - становилась менее глупой?  Еще  больше  академика  возмущала
удивительная легкость мысли. Достаточно одного-двух фактов, и  уже  готова
гипотеза.
   Диомидову он сказал:
   - Конечно, мне тоже хочется знать, что это такое. Но я не всезнайка.  И
потом, эти разговоры не для улицы. Вот мой дом. Прошу!  Или  пришлите  мне
повестку...
   - Спасибо, - сказал Диомидов. - Я зайду.
   ...А через час перед дверью с  медной  табличкой,  на  которой  чернела
старомодная каллиграфическая надпись "С.А.Кривоколенов", остановились Маша
и Лагутин.  Лифт  не  работал,  и  они  запыхались,  поднимаясь  бегом  по
лестнице.
   Диомидов к этому времени успел уже уйти. Папа встретил Лагутина  не  то
чтобы неприветливо, но суховато и  церемонно.  Подал  ему  руку  так,  как
подают для поцелуя сознающие свое достоинство  дамы  незнакомым  мужчинам.
Лагутин руку академика целовать не стал, но пожатия не  рассчитал.  Старик
ойкнул и вскинул бороду.
   - Век нынешний и век минувший, - сказал он, морщась, и  попросил  гостя
пройти в комнаты.
   Маша фыркнула и пошла переодеваться. Потом что-то зазвенело на кухне.
   - Не обращайте внимания, - заметил академик. - Если все, что  я  слышал
от нее, - он кивнул в сторону кухни, - если все это правильно,  то  вам...
э... придется привыкать к некоторым звукам. Жена умерла... э...  несколько
рано,  а  я,  как  вы  понимаете,  не  мог  дать  дочери  соответствующего
воспитания.
   Лагутин вежливо наклонил  голову.  Старик  с  минуту  рассматривал  его
колючим взглядом из-под очков. Разговор не вязался. Лагутин с любопытством
разглядывал старую  мебель  под  черное  дерево,  ужившуюся  с  тонконогим
журнальным столиком,  с  картиной  явно  современного  толка  и  с  пухлым
альбомом, в котором, вероятно,  был  представлен  весь  род  академика  от
первого колена.
   -  Смешение  стилей,  -  сказал  старик,   заметив   заинтересованность
Лагутина. - Это она, - кивнул он на столик, - а это я, -  палец  академика
указал на коробку стенных часов с длинным латунным маятником.
   - Сейчас это модно, - вежливо протянул Лагутин.
   Надо  было  о  чем-то  говорить.  И  он  выбрал,  как  ему  показалось,
безобидную тему - стал рассказывать, как они познакомились с Машей.
   - На работе, - заметил академик саркастически. - Теперь все  знакомятся
на работе. И вместе борются за план. Вы тоже боретесь?
   Лагутин засмеялся.
   - Нет, мы просто работаем. Над одной проблемой.
   - Память, - сказал старик. - Знаю. Мучаете кроликов.
   Вошла Маша, стала накрывать на стол, прислушиваясь к разговору.
   - Мы ставим вопрос шире, - сказал Лагутин.  -  Если  подтвердится  наше
предположение, человечество получит подарок...
   - Занятно, - пробормотал академик. - Человечество любит подарки. И оно,
знаете ли, уже получило кое-что. Например, бомбу.  А  что  хотят  подарить
человечеству молодые люди?
   - Его прошлое, - вмешалась в разговор Маша. - Я же говорила тебе, папа.
   Академик высказался в том смысле, что он не прочь  получить  информацию
из первоисточника. Он терпеть не может комментаторов. Ему любопытно  знать
также, где располагается хранилище  наследственной  памяти,  если  таковая
имеется, и на основании каких фактов уважаемый гипотентант производит свои
построения.  Лагутин  популярно   объяснил,   что   безусловные   рефлексы
передаются по наследству. Ребенок, только что  родившийся,  без  подсказки
находит материнскую грудь. Никто не  учит  пчелу  строить  улей.  Котенок,
появившийся на свет летом, не  очень  удивляется  первому  снегу.  Лосось,
вылупившийся из икринки в реке, уверенно находит дорогу в море.  Мы  знаем
тысячи подобных фактов. Логично предположить, что живой организм хранит не
только ту информацию, которую он получает во время жизни, но и ту, которую
получали его предки.
   - Логика - штука коварная, - заметил академик. - С ней надо  аккуратнее
обращаться.
   - Согласен, - сказал Лагутин. - Но в данном случае логика за нас.
   - Однако нет фактов, - сказал академик. - Я имею в виду проявления, так
сказать, этой вашей памяти.
   - Память лежит очень глубоко, - заключил Лагутин.  -  Чтобы  не  мешать
организму жить. Что было бы, если бы каждый  из  нас  мог  по  своей  воле
вспоминать все, что знали и видели его  предки?  Эти  знания  затопили  бы
человека. Он захлебнулся бы,  будучи  не  в  силах  отделить  ненужное  от
полезного. И природа  поступила  очень  мудро,  зашифровав  наследственную
память...
   - Но факты? - перебил академик.
   - Будут, - твердо сказал Лагутин. - Нужно средство, которое помогло  бы
включить память, вынести ее на поверхность сознания.
   - Совсем немного, - улыбнулся академик. - Значит, дело  в  выключателе.
Нажал кнопку - и поехал в каменный век.
   - Между прочим, папа, - снова  вмешалась  Маша,  -  между  прочим,  это
именно так. И даже кнопка придумана.
   - Да, - согласился Лагутин. - По замыслу памятрон и должен сыграть роль
выключателя. Звучит это,  правда,  несколько  примитивно.  Хотя,  в  конце
концов, и атомная бомба всего-навсего два куска урана-235.  Конечно,  если
отвлечься... Но  мы  ведь,  насколько  я  понимаю,  не  собираемся  сейчас
рассматривать принцип действия памятрона во всех, так сказать, аспектах.
   - Отнюдь, - усмехнулся Кривоколенов. - Пылкость ваша... - он на секунду
задумался. - Пылкость и приверженность ваша меня радуют...  Да...  Однако,
простите старика, меня... э... давно уже смущает некий каверзный вопросец.
С тех самых поп, когда дочка ввела меня... э... в курс, что ли, как  нынче
говорят, так он и засел в голове. Мария Кюри, как вы знаете, обожгла руки,
работая с радием... Она... э... не понимала еще, с чем имеет дело... Потом
в  науку  пришли  пылкие  и  приверженные,  которые  уже   понимали...   И
находились... э... некоторые, кои голыми руками  таскали  те  самые  куски
урана, про которые вы изволили упомянуть...
   - У нас, - сказал Лагутин, - разработана система защиты...
   - Не о том я,  -  перебил  академик.  -  Я  просто  хочу  уяснить,  как
далеко... э... направлены ваши пылкие устремления?
   Лагутин понял наконец, куда клонит старик.
   - Об этом, - сказал он, - говорить еще рано.  Во  всяком  случае,  если
потребуется, то я... - Тут  он  взглянул  на  Машу.  Она,  опустив  глаза,
теребила уголок скатерти. - То я готов, - закончил он жестко.
   Академик задумчиво повертел в пальцах чайную ложечку.  Потом  аккуратно
положил ее на блюдце.
   Все трое поняли, что дальше разговаривать на эту тему не имеет смысла.


   Прошло несколько дней. Отец по  вечерам  стал  запираться  в  кабинете:
занимался какими-то расчетами. Маша видела, как на краю  его  стола  пухла
стопка исписанных листов бумаги. От вопросов академик отмахивался.  Только
однажды поинтересовался, как идут дела у Лагутина. Маша сказала,  что  они
начали испытывать  памятрон.  Степан  Александрович  внимательно  выслушал
рассказ о странных результатах первых опытов и только покачал головой.
   А результаты были и в самом деле  странными.  "Поле  памяти",  как  его
назвал Лагутин, просто убивало крыс. Да еще как! В первые  же  секунды  из
животных клочьями лезла шерсть, голая шкура на глазах вздувалась  буграми,
которые тут же превращались в язвы. Крыса теряла  привычные  очертания,  и
через минуту на полу клетки  оставался  только  бесформенный  кусок  мяса.
Лагутин недоумевал.  Он  не  ожидал,  что  поле,  создаваемое  памятроном,
окажется таким опасным.
   - Это страшно, - говорила Маша. - Безобразно и страшно.
   Лагутин соглашался, что это страшно, но опыты продолжал. В  лабораторию
заходили  сотрудники,  качали  головами,  цокали  языками,  но  вслух   не
высказывались. Как-то забрел сюда и Тужилин. После  того  как  он  написал
статью, в которой раскритиковал идеи  Лагутина  о  наследственной  памяти,
ученые только церемонно раскланивались при встречах. Говорить  о  чем-либо
не имело смысла, настолько полярны были их взгляды. Теперь же, прослышав о
неудачах Лагутина, Тужилин счел необходимым лично засвидетельствовать свое
"уважение коллеге", как он выразился, и еще раз напомнить о старом споре.
   У Тужилина была безупречная репутация  мыслящего  ученого.  Его  работы
часто публиковались. На  них  ссылались  молодые  сотрудники.  К  нему  за
советом и помощью  обращались  диссертанты.  Словом,  Тужилин  был  вполне
благополучным человеком. А Лагутин его не  любил.  Но  Тужилину  это  было
безразлично.
   Постояв возле клетки с очередной лагутинской жертвой, Тужилин  поправил
очки и заметил:
   - Видите, коллега. Эксперимент еще раз свидетельствует о  безнадежности
идеи. Нельзя ставить науку с ног  на  голову...  Авторитеты...  И  что  вы
хотите от крыс?..
   - От крыс я ничего не жду, - рассердился Лагутин.
   - Тогда что же? - пожал плечами Тужилин. - Вы бы поделились...
   - Все это проще пареной репы, - сказал Лагутин. - Поле должно  изменить
поведение крысы. Понятно? И я найду режим, в котором это произойдет.
   - Значит, вы уверены, что ДНК?..
   - Уверен...
   - Ну, знаете ли. Мы говорим о доказанном. В ДНК вы ничего не найдете.
   - А кто доказал? - возмутился Лагутин. Ему явно не хватало выдержки,  и
он горячился. - Когда-то  божественное  происхождение  человека  считалось
тоже доказанным.
   - Ну, это, знаете ли...
   - Знаю... Инакомыслящих - на костер. Так, кажется, было?
   - Исторические параллели, знаете  ли,  неуместны.  Мы  живем  в  другое
время.
   - Правильно. Статьи пишем. Утверждаем, что нет бога,  а  есть  условный
рефлекс. А ведь как вы ни бейтесь, цепочка условных рефлексов не даст  вам
больше того, что имеет.
   - Но и вам, коллега, - позволил себе съехидничать  Тужилин,  -  ДНК  не
дает больше.
   - Даст!
   Тужилин пожевал губами и выразил свое сожаление. Когда  он  ушел,  Маша
сказала, что Лагутин вел себя как мальчишка. Он махнул рукой  и  объяснил,
что с детства не любит вот таких маленьких,  чистеньких  и  благополучных.
Они почему-то вызывают отвращение своей безукоризненной ясностью,  которая
на поверку оказывается рядовой тупостью.
   - Не так уж он туп, - заметила Маша. - И можешь быть спокоен, он не зря
нанес тебе визит...
   - Пускай, - отмахнулся Лагутин. - Ну, напишет еще статью.
   - А нам запретят опыты.
   - Не запретят. Я говорил с людьми,  которые  смотрят  на  вещи  другими
глазами. Тужилин прав в одном: не те нынче времена. Хотя тужилины и в  эти
времена умудряются процветать.
   Потом все пошло своим чередом. Лагутин с утра забирался в  лабораторию.
Маша приходила несколько позднее. Щелкали тумблеры, тихо  гудел  памятрон.
Крыса погибала. На стол ставилась очередная клетка. И так до поздней ночи.
Однажды Маша сказала:
   - Все-таки я не  понимаю,  чего  ты  добиваешься?  Не  может  ведь  наш
памятрон превратить крысу в лягушку. Я повторяю тужилинский  вопрос:  чего
ты ждешь от крысы?
   - Поведение. Понимаешь, она должна изменить поведение.
   - А может, мы вообще ошибаемся?
   - Кто его знает,  -  задумчиво  сказал  Лагутин.  -  Честно  говоря,  я
надеюсь, что памятрон способен на большее, чем расплавлять  клетки.  Но  в
чем фокус? Что-то мы делаем неправильно. Это ясно. Вот если получить  хоть
одну информацию. Пока мы даем клеткам только приказ о перестройке.
   - И тебе, между прочим, не дают покоя обезьяны в сельве?
   - Это только домыслы. Всего-навсего, - медленно ответил Лагутин.  -  Но
когда я читаю об обезьянах... Видишь ли, мне иногда  кажется,  что  кто-то
опередил нас. Возможно, он шел иным путем. А может, тем же,  что  и  мы...
Трудно сказать... Достоверно я могу утверждать, что у того  человека  была
иная цель, чем у нас. Мы  хотим  вернуть  людям  прошлое,  а  этот  кто-то
стремился ввергнуть людей в прошлое. Превратить в фиолетовых  обезьян  все
человечество... Вспомни цепную реакцию  распространения  этой...  нет,  не
эпидемии. Тут нужно  какое-то  другое  слово,  которого  пока  еще  нет  в
лексиконе. Но не в этом дело... Впрочем, ты ведь знаешь...
   - Очень мало мы знаем, - задумчиво откликнулась Маша.  -  Значит,  надо
искать режим. А может, надо от крыс отказаться? На собачках. Но я не смогу
на собаках. Мне их жалко. И вдруг Тужилин прав? Может быть,  молекула  ДНК
не содержит ничего, кроме программы строительства белка.
   - Это было бы грустно, - сказал Лагутин. - Но Тужилин не прав. Я больше
чем уверен в этом. Не забывай про  обезьян.  Кто-то  уже  сделал  то,  что
делаем мы. И даже больше.
   - Твоими бы устами, - вздохнула Маша.



        2. РОДОСЛОВНАЯ БУХВОСТОВА

   - Подведем итоги, - сказал Диомидов, когда Беркутов и Ромашов уселись у
его стола.
   Ромашов снял очки и стал  задумчиво  протирать  стеклышки.  Итоги  были
неутешительными. Он и Беркутов изучали в эти дни жизнь вора, труп которого
был найден в яме. Вора звали Петькой Шиловым. Жил он  в  Замоскворечье  со
старухой матерью. Нигде не работал. После  каждой  кражи  попадался  и  из
своих двадцати восьми лет в  общей  сложности  десять  провел  в  тюрьмах.
Накануне того злополучного  дня  он  вернулся  в  Москву  после  очередной
отсидки. Ночевал на вокзале, на том самом, который принял поезд, привезший
Тужилиных и Ридашева в столицу. Затем  след  вора  обрывался.  Ромашову  и
Беркутову так и не удалось узнать, почему Петька Шилов  вдруг  оказался  в
лесу.
   - Может, он украл тросточку у этого Ридашева? - предположил Беркутов. -
И драпанул в лес.
   - Не вижу смысла, - возразил Диомидов. - Вор  не  дурак,  чтобы  красть
трость. Подумаешь,  ценность!  Кроме  того,  если  верить  Анне  Павловне,
Ридашев  вез  трость  в  чехле  от  удочек.   Не   забудьте   еще   одного
обстоятельства, Ридашев довез Тужилиных до дома  на  такси.  Потом  поехал
дальше. Куда?
   - Я нашел вчера того таксиста, - равнодушно сказал Ромашов.
   - Все ясно, - резюмировал Диомидов.  -  Дальше  можете  не  продолжать.
Ридашев высадил Тужилиных и вернулся на этом такси обратно на вокзал.
   - Правильно, - сказал Ромашов грустно. - Для того чтобы это узнать,  не
надо было и таксиста искать. Но я его искал, чтобы удостовериться.
   - Ну и как? - спросил Диомидов.
   - Ридашев больше никуда не заезжал. От Тужилиных он  двинулся  сразу  к
вокзалу. Там отпустил машину.
   - Тоже правильно, - заметил Диомидов.
   - Он мог отпустить машину в любом месте, - вмешался Беркутов.
   - Мог, да не отпустил, -  сказал  Диомидов.  -  У  него  не  оставалось
времени на разъезды. Не забудьте, что с момента прихода поезда из Сосенска
до появления ямы в лесу прошло всего два часа. Вот хронометраж. - Диомидов
положил на стол бумажку с цифрами. - Тужилины ехали на "Волге". От вокзала
до их дома - двадцать минут. Обратно - еще двадцать.  Сосчитайте,  сколько
получилось? Сорок минут. Вычтите их из двух часов. Остается час  двадцать.
От вокзала до ямы на электричке с учетом расписания  поездов  -  час  плюс
десять-пятнадцать минут ходьбы пешком. В резерве остается,  следовательно,
пять-десять минут. Однако мы слишком много времени  тратим  на  обсуждение
этого факта.
   - Не понимаю, почему вы решили, что он обязательно должен  был  поехать
на вокзал, - наморщил лоб Беркутов.
   - О господи, - простонал Диомидов. - Вор-то ведь был на вокзале. Он был
там, когда Ридашев и Тужилины садились в такси. А потом оказался в лесу.
   - Что же получается, Федор Петрович? - задал вопрос Ромашов. - Выходит,
мы зря старались.
   - Да нет, - улыбнулся Диомидов. - Это, - он показал на бумажку, - это я
еще после разговора  с  Тужилиной  прикидывал.  Подстраховывался.  Теперь,
когда вы нашли таксиста, хронометраж просто подкрепляет его показания. Они
у вас?
   Ромашов подал Диомидову листок. Тот прочитал его и спросил:
   - Ну так что будем делать дальше?
   - Таксист говорит,  -  сказал  Ромашов,  -  что  он  высадил  пассажира
неподалеку от пригородных касс. В машину тут же сели какие-то  курортники.
И он уехал. А до  отправления  ближайшей  электрички  оставалось  как  раз
десять минут...
   - Так, - медленно произнес Диомидов. -  Значит,  десять  минут.  В  эти
минуты на вокзале происходит что-то, что соединяет вора с Ридашевым. И они
оба оказываются в лесу.  Следов  машины  вокруг  лесной  поляны  нет.  Они
приехали на электричке. Когда они выходили на поляну, трость была в  руках
вора. Ридашев оставался позади. Потом выстрел -  и...  чудеса...  Логичная
картина?
   - Значит, он все-таки украл трость, - обрадованно сказал Беркутов. - Он
украл трость, сел в электричку. Ридашев заметил кражу. Милицию звать он по
вполне понятным причинам не стал, а за вором последовал. И, нагнав  его  в
безлюдном месте, покончил дело.
   - А вы? - обратился Диомидов к Ромашову. - Согласны?
   - Что-то тут не так, - усомнился Ромашов. - Шилов только возвратился из
тюрьмы. С какой стати он будет красть удочки? Ведь Ридашев прятал трость в
чехле от удочек. Даже если предположить, что вор увидел  в  чехле  трость.
Вор не дурак. Нет, я с этой версией не согласен.
   - И я, - задумчиво заметил Диомидов.
   - Может, они были знакомы? - предположил Ромашов. - Смотрите:  приходит
поезд. Тужилины и Ридашев проходят с перрона к остановке такси. Вор в  это
время находится  на  вокзале.  Ридашев  его  замечает.  У  него  в  голове
возникает какая-то мысль. Проводив Тужилиных, он возвращается  на  вокзал,
отпускает таксиста, находит вора и предлагает ему поездку в  лес.  Там  он
вынимает трость из чехла, вручает ее  вору  и,  пропустив  Петьку  вперед,
стреляет.
   - Не больно складно, -  сказал  Диомидов.  -  Но  при  этом  становится
понятным возвращение Ридашева на вокзал. Он торопился и даже  не  посчитал
нужным хотя бы  из  осторожности  сменить  такси.  Значит,  нитку  "вор  -
Ридашев"  надо  разматывать  дальше.  Жаль,  что  у  нас  нет   фотографии
сосенского Ридашева, Это бы облегчило дело.
   - Есть словесный портрет, - сказал Ромашов. - Кроме того, я видел его и
легко могу узнать по описанию.
   - Да, - кивнул Диомидов. - Вам будем удобнее. Свяжитесь  с  МУРом.  Они
вам помогут  установить  круг  знакомств  Шилова.  Ну,  а  ваша  задача  -
аккуратно "выпотрошить" этих знакомых. - Диомидов улыбнулся. - Если  будет
туго, тут же докладывайте мне. Впрочем... Впрочем, докладывайте мне каждый
вечер.
   Ромашов поднялся. Беркутов встал было, чтобы идти за ним,  но  Диомидов
остановил его.
   - Вы мне еще нужны, - сказал он. - Как дела с Бергсоном?
   - А никак, - откликнулся Беркутов. -  После  той  встречи  с  писателем
Ридашевым он, видимо, пребывает в растерянности. Даже звонить из автоматов
перестал.
   - И вы называете это "никак", - рассердился Диомидов.
   Беркутов  поспешил  поправиться.  Он  сказал,  что  не   совсем   точно
выразился. Конечно, тот факт, что Бергсон перестал звонить, настораживает.
И конечно, наблюдение за ним усилено...
   Диомидов встал из-за стола и заходил по  кабинету.  Беркутов  продолжал
говорить, но полковник его уже не слушал. В голову полковнику снова пришла
та странная мысль, которая мучила его  еще  несколько  дней  назад,  когда
Диомидов убедился, что Бергсон  таки  имеет  отношение  к  беклемишевскому
делу. Бергсон, кроме того,  назвал  писателю  Ридашеву  фамилию  Хенгенау.
Рассказ  Курта  Мейера  о  похождениях   профессора   в   сельве   обретал
достоверность. События на Амазонке каким-то образом  связывались  с  делом
Беклемишева. И точкой соприкосновения был Бергсон. Но  вот  каким  образом
они связывались? Почему Бергсон ринулся вдруг к писателю Ридашеву?  Ошибка
это или не ошибка? Диомидов склонялся к мысли об ошибке. Генерал советовал
не торопиться. Но как  тут  медлить?  "Бергсон  выглядит  растерянным",  -
говорит Беркутов. Растеряешься, когда так влипнешь. Чтобы подойти на улице
не к тому человеку, надо быть уверенным, что идешь именно к  тому.  И  еще
этот глупый вещественный пароль -  черная  картонка,  Несовременно.  Очень
несовременно... А может, в этом смысл? Но тогда что же выходит? А то,  что
Бергсон не знает в  лицо  человека,  к  которому  послан.  Да,  не  знает.
Следовательно, он вообще плохо осведомлен  о  деле,  в  которое  ввязался.
Видимо, характер задания такой, что... Или  у  него  два  задания.  Два...
Два... Из двух источников - в  один  адрес.  Черт  знает  что!  Вот  дикое
предположение. Такого не может быть, если только...
   "Если только" и была та странная мысль, которая возникла у Диомидова  и
которую он, отпустив Беркутова, тут же выложил генералу.
   - Решительно, - заметил генерал, выслушав полковника. -  Весьма,  я  бы
сказал. - И генерал открыл портсигар. - А вы не подумали, что  этим  шагом
можно пустить все дело под откос? - спросил он.
   - Подумал, - улыбнулся Диомидов. - Поэтому и пришел к вам.
   - А кому хотите поручить? - поинтересовался генерал, ломая сигарету.
   - Сам, - сказал Диомидов.
   - Сам, значит, - протянул генерал. - А почему сам?
   - Ромашов занят. Беркутов  для  этой  цели  не  подходит.  Недостаточно
сообразителен. Можно бы  поручить  Феоктистову.  Но  ему  придется  терять
время, входить в курс.
   - А если я не разрешу проводить этот... эксперимент?
   - Будем искать другие пути, - лаконично ответил Диомидов.
   - Ловко вы меня, - заметил генерал. - Как Фауст  Маргариту.  Вас  бы  в
рай. На должность змея-искусителя. А?
   - Не гожусь, - засмеялся Диомидов. - Правда, какая-то Ева уже три  раза
звонила. Интересуется моей персоной и ни с кем не хочет  разговаривать.  А
меня, как на грех, на месте в это время не бывает.  После  второго  звонка
заело любопытство, и я попросил в случае третьего уточнить ее телефон.
   - Ну и?..
   - С таксофона на Центральном телеграфе.
   - Вы думаете, тут есть связь с делом?
   Диомидов пожал плечами.
   Генерал выковырнул спичкой окурок из  мундштука  и  вернул  разговор  в
прежнее русло.
   - Меня заинтриговало ваше  предложение.  Но...  Эх,  если  бы  мы  были
уверены...
   - Трудно предугадать все. Ведь мы знаем очень мало.
   - Вот именно, - вздохнул  генерал.  -  И  неизвестно,  будем  ли  знать
больше.
   - В случае удачи будем, - уверенно произнес Диомидов.
   Генерал ничего не сказал Но его молчание  можно  было  истолковать  как
согласие. И полковник стал  готовиться  к  задуманной  операции.  Суть  ее
заключалась в том, что Диомидов из пассивного  наблюдателя  превращался  в
активного участника игры.


   Бухвостов лежал в чистенькой уютной палате. Каждый  день  его  навещали
ученые и врачи. Были среди них  старые  и  молодые,  бородатые  и  усатые,
бледные и краснощекие, в очках, пенсне и  без  оных.  Ему  кололи  пальцы,
отсасывали капельки крови в тонкие стеклянные трубочки, надували на  руках
какие-то резиновые подушки и заглядывали при этом  на  циферблат  большого
градусника. Однажды опутали голову проводами  и  смотрели,  как  светилось
зеленым окошечко черного  ящика.  В  окошечке  прыгали  змейки.  Бухвостов
наблюдал игру змеек и поджимал губы, прислушиваясь к  разговорам,  которые
вели в это время окружавшие его люди. Говорили они  на  непонятном  языке.
Старика это  раздражало.  Кроме  того,  ему  надоело  лежать  в  больнице.
Чувствовал он себя здоровым. Спал нормально, никаких снов больше не видел.
Краска по руке больше не ползла,  остановилась  у  локтя  и  даже  чуточку
побледнела. А дома его ждали неубранная картошка и корова, оставленная  на
попечении соседки. Бухвостов требовал выписки.
   - Дом без призора, - ворчал он, когда кто-нибудь из врачей обращался  к
нему с вопросом о самочувствии. - Корова там. За ней глаз нужен.
   Но мольбы и требования старика оставались без ответа. Ему снова  кололи
пальцы и  снова  опутывали  голову  проводами.  Молоденькая  сестра  почти
неотлучно сидела около его  койки  и  следила  за  стариком  внимательными
жалостливыми глазами.
   - Анюта, - бормотал Бухвостов, когда они оставались вдвоем, -  шо  они,
окаянные, со мной делают? Продукт ведь гибнет, скотина пропадает.
   - Нельзя, Петр Иванович, - ласково говорила Анюта. - Вы  уж  потерпите.
Вы сейчас представляете интерес для науки.
   - Дура, - сердился старик и отворачивался к стене.
   Анюта вздыхала, оправляла  одеяло  и  раскрывала  книжку.  К  характеру
Бухвостова она притерпелась и относилась  к  высказываниям  в  свой  адрес
равнодушно. Интересы науки, по мнению Анюты, стояли выше ругани  вздорного
старика.
   Так было и сегодня. Отпустив нелестное  замечание  по  поводу  Анютиных
умственных способностей, Бухвостов повернулся на бок и замолчал. В  палате
воцарилась тишина, прерываемая лишь шелестом страниц да сопением  старика.
Анюта знала, что примерно через полчаса Бухвостов усядется  на  кровати  и
начнет шептать молитву и креститься. Молился он  ежедневно:  утром,  после
обеда и вечером. Слова были обычные. Старик  просил  бога  посодействовать
ему с выпиской, жаловался на то, что дома пропадает  огород,  умолял  бога
позаботиться о том, чтобы всем врагам рода человеческого было  воздано  по
заслугам, а ему, Бухвостову, вышло бы снисхождение.
   - И что это вы, Петр Иванович, все прощения просите? -  любопытствовала
Анюта.
   Старик не удостаивал ее  ответом.  Ложился  на  спину  и  просветленным
взглядом изучал потолок. Анюта фыркала и утыкалась в книжку.
   Но сегодня на Бухвостова что-то накатило. Может быть, виной этому  была
осточертевшая палатная тишина, может, еще что-нибудь, только Бухвостов,  к
изумлению Анюты, вдруг ответил на ее вопрос.
   - Ты, Нюрка, дура, - сказал он, поправляя выбившийся из-под  больничной
пижамы нательный крестик.
   - Это я  уже  слышала,  Петр  Иванович,  -  заметила  Анюта.  -  Вы  бы
что-нибудь поновее придумали.
   - Видение мне было окаянное, - не слушая ее, сказал Бухвостов.  -  Баба
рыжая и ликом  будто  похожая  на  кого-то  из  сродственников.  Я  вот  и
смекаю... - Старик замолчал, опасливо огляделся и шепотом закончил:
   - Не к добру, Нюрка, это.
   - Что вы, Петр Иванович, - засмеялась  Анюта.  -  Взрослый  человек,  а
такой суеверный.
   - Я вот лежал, Нюрка, и думал, - продолжал Бухвостов, обращаясь  словно
бы не к Анюте, а к самому себе. - Лежал и думал. Матка моя говорила, что у
нас в роду цыганка была. Прадед мой ее из  табора  украл.  Оженился.  Дети
пошли. А потом, значит, в деревне прознали, что ведьма она. Железо у нее к
рукам прилипало. Возьмет, значит, она иголку, а шить  не  может.  Путается
иголка в пальцах, будто приклеенная. Из-за нее,  богомерзкой  на  наш  род
епитимья наложена. Грех, значит, чтобы прадедов отмаливать.
   - Ой, как интересно! - округлила глаза Анюта. - А еще  что  было,  Петр
Иванович?
   - Рыжая она была, Нюрка. Цыганка, а рыжая. С  чего  бы  это,  не  знаю.
Только вот как на духу тебе говорю: приходила она, проклятая,  ко  мне.  В
видении, значит... Ох, прости мои прегрешения,  господи!  Убери  окаянство
поганое, - забормотал старик. - Век тебе этого не забуду...
   Минут пять Бухвостов размашисто крестился, бормоча  все  известные  ему
молитвы. Потом наклонился к Анюте и горячо зашептал:
   - Ты, Нюрка, молчи. Не ведено про то никому говорить, кроме бога, да не
сдюжил я. Тошно мне стало. Наказал меня господь за непотребство...  А-а-а!
- вдруг протяжно завопил он. - Опять... Опять! Дьявола вижу! Нюрка, Нюрка!
Гони окаянного!
   "Он сошел с ума", - испугалась Анюта. Старик сидел на койке, запрокинув
голову, уставясь остекленевшими глазами мимо Анюты,  в  окно,  где  качали
голыми ветками верхушки деревьев. Он продолжал что-то говорить,  но  Анюта
уже не понимала слов. Она изо всей силы  давила  кнопку  вызова  дежурного
врача. Она слышала, как где-то  внизу  заливались  звонки,  понимала,  что
делает глупость, но не могла остановиться и все нажимала на кнопку,  думая
только о том, чтобы кто-нибудь поскорей пришел в палату...
   В тот момент, когда дежурный врач встал  на  пороге,  Бухвостов  прыгал
вокруг помертвевшей Анны и ругал ее за  то,  что  она  не  может  отогнать
дьявола, явившегося ему в образе огромной кошки  с  человеческими  руками.
Площадная брань летела из его  рта  в  причудливой  смеси  с  цитатами  из
требнике.
   - И смех  и  грех,  -  пробормотал  врач,  когда  два  дюжих  санитара,
появившиеся из-за его спины, уложили мечущегося Бухвостова на койку.  -  И
смех и грех, -  произнес  он  еще  раз,  надавливая  на  поршенек  шприца,
наполненного сильнодействующим снотворным.


   - А цыганка была рыжей, - сказал Лагутин в заключение и  обвел  лукавым
взглядом всех сидевших за  столом.  Академик  сердито  сверкнул  очками  и
принялся размешивать остывший чай.  Пышнотелая  блондинка  с  подведенными
глазами зевнула и сказала:
   - Я никогда не видела рыжих цыганок.
   - Это еще ничего не значит, - заметил художник Винников,  катая  вилкой
по тарелке маринованный грибок. Его холеное длинное лицо не  выразило  при
этом никаких чувств. Однако Маша тихонько фыркнула.
   Академик, побренчав ложечкой, спросил:
   - А что, собственно, уважаемый Иван Прокофьевич, вы,  гм-м...  имели  в
виду, когда... гм-м... сообщали нам эту любопытную сказочку?
   - Ничего особенного, - откликнулся Лагутин. - Так,  вместо  застольного
анекдота.
   Он только что возвратился из клиники, где лежал Бухвостов. Происшествие
со стариком и  рассказ  Анюты  о  рыжей  цыганке,  притягивавшей  железные
предметы, обсуждались там на все лады. Узнав, что  Бухвостов  будет  спать
еще долго, Лагутин заторопился к Маше. В гостиной у  академика  он  застал
самое разношерстное общество. Маша давно говорила ему, что  круг  знакомых
академика похож на снежный ком, катящийся с горы. Он втягивает в себя  все
больше людей. И теперь уже сам Кривоколенов не  в  состоянии  разобраться,
кто кого привел к нему в дом и кто кому кем приходится.  У  академика  был
неистребимый интерес к новым людям... Кто-то в шутку сказал  однажды,  что
Кривоколенов к людям  относится,  как  к  элементарным  частицам:  открыл,
зафиксировал - и в каталог. Он любил общество и сам, почти нигде не бывая,
часто принимал гостей. За столом у Кривоколенова по  субботам  можно  было
встретить и редакторов его монографий, и художников, и музыкантов.  Пышная
блондинка, сидевшая напротив Лагутина, была учительницей истории.
   - Между прочим, - сказал Лагутин академику, - клиника, в которой  лежит
Бухвостов, находится близко от нашего института.
   - Это что же значит? - спросил Кривоколенов.
   - Да кто его знает. Памятрон  был  включен  именно  в  те  часы,  когда
Бухвостов увидел черта.
   Академик зевнул. Пышная дама, сообщившая о  том,  что  она  никогда  не
видела рыжих цыганок, вдруг ни с того ни с сего накинулась на фантастику.
   - Нет, вы послушайте  только,  -  горячо  заговорила  она.  -  Молодежь
становится просто невозможной.  Мой  сын,  понимаете,  мой  сын,  покупает
только фантастику. Это ужасно. Я выросла  на  романах  Тургенева...  Какая
прелесть! Тишина. Елена и Инсаров... Рудин...
   - И Базаров, - бросил Лагутин.
   Дама сердито отмахнулась.
   -  Тургенев  не  любил  этого  лягушатника.  Он   его   создал,   чтобы
посмеяться... Да, да...  А  теперь  сын  приносит  только  приключенческие
книжки...  О  чем  же  в  них  пишут?..  Там  печатают   такие   статьи!..
Представляете мой ужас? Я учу детей, я" говорю им: дети, наука установила,
что человек произошел от обезьяны. Она взяла в  руки,  простите,  в  лапы,
камень и палку и  стала  трудиться.  Труд  превратил  обезьяну  сначала  в
питекантропа, а потом в Homo sapiens. А тут я читаю научную статью. О чем?
О том, что на  Земле  жили  люди  высотой  в  четыре  метра.  И  мой  сын,
представляете, мой сын, задает мне вопрос: "Мама, а почему ты  никогда  не
говорила об этом?" Бедные дети...
   - Бедные дети, - фальшиво вздохнул Лагутин.
   Маша кинула на него  лукавый  взгляд  и  незаметно  погрозила  пальцем.
Винников улыбнулся и, подцепив грибок, отправил его  в  рот.  Кривоколенов
пожевал губами и блеснул очками в сторону дамы.
   - Гм-м, - промычал он. - А скажите-ка,  любезнейшая  Мария  Дмитриевна,
почему вы решили, что статья... э... научная?
   - Ссылки, - сказала дама. - Там много  ссылок  на  факты  и  источники.
Разве я могла думать, что есть такие факты?
   - Насчет фактов, - заметил академик, - это правильно.  Факты  иной  раз
ставят в тупик. Особенно людей неосведомленных... И легковерных.
   - Вот, вот, - подхватила дама.  -  Оказывается,  найдены  скелеты  этих
великанов. И мы не знаем...
   - Знаем, - перебил Лагутин. - Только палеонтологи пока еще спорят: была
на Земле раса великанов или это просто гипертрофированные индивидуумы.
   - А я учу детей, - снова возмутилась дама. - А  детям  подсовывают  эти
статьи. Да, да... Их надо призвать... Наука не может...
   - Науку лучше не трогать, - сказал академик, обращаясь, впрочем,  не  к
даме, а к Лагутину.
   Он давно понял, что молодой психофизиолог ведет с ним спор. И  даже  не
спор.  Просто   подбрасывает   пробные   камешки,   испытывает   прочность
скептицизма академика. Но неужели он серьезно думает обо всей этой  чепухе
и усматривает какую-то  дикую  связь  между  памятроном  и  галлюцинациями
Бухвостова? С этим академик не мог согласиться. И он сказал:
   - Науку одним скелетом не свернешь.
   - А если их тысячи, этих скелетов? - тихо спросил Лагутин. - Что  тогда
делать науке? Их ведь не спрячешь. И они настолько велики, что, извиняюсь,
в узкую калитку палеонтологии не влезают. Места им в официальной теории не
отведено. Как поступать?
   Пышная дама испуганно  покосилась  на  Лагутина.  Она  сообразила,  что
начатый  ею  разговор  неожиданно  перешел  в  другую  плоскость  и   стал
приобретать некий, по ее мнению, нездоровый  оттенок.  Она  решила  срочно
поправить дело и примирительно заметила:
   - Ради бога, товарищи... Неужели?.. Вы же серьезные люди. И так спорить
из-за какой-то цыганской Лорелеи.
   - Именно, уважаемая Мария Дмитриевна, - поддержал  ее  Кривоколенов.  -
Именно  из-за  Лорелеи.  Цыганские  методы  науке  противопоказаны.  Да-с,
драгоценнейшая, вы совершенно правы. Если бы меня за руку подвели  к  этой
цыганке и она стала  бы  на  моих  глазах  демонстрировать  свои,  гм-м...
магнитные свойства, то я бы не поверил...
   Академик хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и не докончил фразу.
Он вдруг вспомнил яму  в  лесу,  таинственные  глаза  на  черной  вогнутой
поверхности. Вспомнил и замолчал.
   Потому что бывают минуты, когда даже академикам нечего сказать.



        3. ПАМЯТРОН ПОКАЗЫВАЕТ ЗУБЫ

   В лаборатории стояла тишина, прерываемая только мерными щелчками капель
по раковине умывальника. Маша подумала, что надо бы позвать слесаря.  Этот
умывальник, работающий как метроном, мешал сосредоточиться. Лагутин ушел в
клинику к странному старику с фиолетовой рукой. Маше он рассказал  историю
Бухвостова.
   - Что же это? - удивилась она.
   - Пока ничего нельзя сказать, - пожал плечами Лагутин. -  Все  зыбко  и
неопределенно.
   - Но тебя что-то волнует. Я вижу.
   - Не могу сформулировать мысль, - Лагутин потер рукой  лоб.  -  Но  мне
кажется, что нам с тобой  повезло.  Между  нашими  исследованиями  и  этим
стариком просматривается некая связь. Едва уловимая, туманная. Не  хватает
многих звеньев. Совершенно непонятно,  например,  какой  фактор  вызвал  у
Бухвостова галлюцинации там, в Сосенске. Почему они прекратились в Москве?
Почему его рука приобрела фиолетовую окраску?  Словом,  сто  тысяч  почему
плюс золотоволосая цыганка.
   Умывальник-метроном  продолжал  отсчитывать   секунды.   Маша   встала,
покрутила кран и, ничего не добившись, рассердилась. Вернулась было  снова
к записям в журнале наблюдений, но поймала себя на том, что прислушивается
к звону  капель  из  умывальника,  надоедливо  продолжавшего  свою  унылую
работу. Маше показалось, что если она не найдет способа заткнуть кран,  то
бросит все и уйдет. И способ тут же нашелся. Девушка оторвала кусок  бинта
и повесила ленточку на кран. Щелчки прекратились. Маша порадовалась  своей
догадливости, погрозила умывальнику кулаком и села за  журнал.  Но  и  это
занятие ей быстро надоело. Без Лагутина было скучно. Работа  не  клеилась,
да и результаты опытов пока не вдохновляли на поиски. Кроме того,  Лагутин
просил ее не включать  прибор.  Он  сказал,  что  этот  памятрон  -  штука
опасная. Можно ненароком попасть под жесткое  излучение.  Как  будто  Маша
сама не знала этого. Не такая она дура, чтобы лезть за экран из свинцового
стекла.
   Тихо. Весь институт словно вымер. Даже по коридору никто не ходит. Маша
взглянула на часы. Ну да. День кончился, а она и не заметила.  Сейчас  она
запрет лабораторию и пойдет домой, Лагутин придет  часа  через  два.  Надо
зайти к завхозу, сказать насчет слесаря. Надо забежать в магазин и  купить
чего-нибудь к чаю. Но где же ключ? Вечно она засунет его  в  такое  место,
что и не найдешь сразу. В сумке  нет.  В  плаще  тоже.  Где  же  он?  Маша
остановилась посреди комнаты  и  постаралась  вспомнить.  Взгляд  упал  на
столик в углу. Ключ лежал там. Маша быстро пересекла комнату, взяла  ключ,
вышла в  коридор  и  стала  торопливо  запирать  дверь.  В  это  время  ей
послышалось тихое гудение.
   - Этого еще не хватало, - пробормотала она и вернулась  в  лабораторию.
Ну да. Пробираясь за ключом по кратчайшему пути  между  шкафом  и  большим
столом, она, видимо, задела локтем за тумблер на пульте памятрона.  Прибор
включился. Она машинально взглянула на шкалу частот. В таком режиме прибор
еще не работал. Маша ужаснулась  еще  больше,  когда  увидела,  что  экран
медленно пополз вверх. "Как крысу", - подумала она и кинулась к пульту. Но
прибор не выключался. Маша ударила по щиту кулаком и бросилась к механизму
спуска экрана. Но тщетно она давила кнопку. Экран не опускался. Тогда Маша
обеими руками схватилась за рычаг ручного управления и всем телом  повисла
на нем. Экран даже не пошевелился.
   Дрожа от возбуждения, Маша в отчаянии  опустилась  на  стул  и  вытерла
вспотевший лоб платком. И вдруг явственно ощутила, что в  лаборатории  она
не одна. Ей показалось, что кто-то стоит сзади и внимательно смотрит ей  в
затылок. Девушка вздрогнула и оглянулась. В комнате никого не было. Тишину
нарушало лишь тихое и, как показалось Маше, угрожающее гудение  памятрона.
"Надо как-то его выключить", - подумала она, но не сдвинулась с места.  Ею
вдруг овладело странное безразличие к окружающему. Она знала, что ей  надо
встать, подойти  к  пульту  и  выключить  непослушный  прибор.  Но  кто-то
стоявший у нее за спиной мешал ей сделать это. Он  положил  ей  на  голову
теплую руку и не позволил подняться. А из угла лаборатории вышла маленькая
девочка. И  лаборатории  не  стало.  Был  только  луг,  на  котором  росли
голубенькие цветы. Девочка собирала их в букет и пела песенку. Маше  стало
смешно. Откуда здесь могли взяться цветы? Здесь только крысы.
   Маша поманила девочку. Та засмеялась, бантик  в  ее  волосах  запрыгал.
Маша протянула руку: ей захотелось потрогать бантик. Девочка  отодвинулась
и сказала:
   - Что вы делаете, тетя?
   - Я здесь работаю, глупенькая, - сказала Маша. - Я, наверное,  заснула,
и ты мне снишься. Сейчас я проснусь, и тебя не будет. А сюда  придет  дядя
Иван Прокофьевич и выключит эту страшную штуку. Она так противно гудит.  А
пока я сплю, ты можешь со мной поговорить. Как тебя звать?
   - Маша, - сказала девочка.
   И тут Маша настоящая поняла, что  видит  себя.  Да,  это  она.  Это  ее
платье, то самое, которое ей  купили  накануне  дня  рождения  десять  лет
назад. И туфельки ее. На носке правой явственно видна царапина. И луг этот
она вспомнила. Они тогда жили на даче. Что же это за сон такой?
   - А как вас зовут, тетя? - спросила девочка. - И почему  вы  сидите  за
стеклом?
   - Я не вижу никакого стекла, - сказала Маша. - С чего ты взяла, что тут
стекло?
   - Правда, тетя. Вы сидите на стуле за стеклом. Как в магазине.  Я  даже
подумала, что здесь построили новый магазин  и  посадили  в  него  большую
куклу.
   - Сейчас я его выключу, - прошептала Маша, с трудом поднялась и шагнула
по направлению к пульту. Луг с цветами и девочка закачались, перевернулись
и исчезли. Но зато в лаборатории оказалась еще одна Маша. Она стояла около
умывальника, привязывала к крану белую марлевую ленточку и бормотала:
   - Сейчас я тебе заткну ротик.
   - Сейчас я проснусь, - приказала себе Маша настоящая  и  услышала,  что
кто-то вставляет ключ в замочную скважину. Дверь открылась,  и  на  пороге
возникла третья Маша. На  лице  ее  написана  растерянность.  Она  окинула
взглядом комнату и быстро подошла к пульту памятрона.  Ее  рука  коснулась
тумблера.
   Маше настоящей стало страшно, она выскочила в коридор, захлопнула дверь
и, тяжело дыша, прижалась к ней всем телом.  В  комнате  было  тихо.  Маша
перевела дыхание.
   В голове неотвязно вертелась  мысль,  что  надо  обязательно  выключить
памятрон. Обязательно... Иначе произойдет что-то такое... Но  додумать  ей
не удалось... Взгляд ее упал на  коробку  с  предохранительными  пробками,
висящую в конце коридора. Быстрей!.. Там, кажется, есть  рубильник,  можно
выключить весь этаж... Быстрей... Раз!.. Звенит стекло... Ничего, что рука
в крови... Два... Свет в коридоре гаснет...
   Когда на следующее утро Маша привела  Лагутина  к  лаборатории,  они  с
удивлением обнаружили, что дверь заперта. Но самое странное заключалось не
в этом. Ключ, это было видно в замочную скважину, торчал изнутри...
   - Ты же не могла проскочить через закрытую дверь, - сказал Лагутин.
   Маша кивнула.
   - Допустим, что тебе все это приснилось, - продолжал  он.  -  Допустим,
что ты испугалась и без памяти выбежала из лаборатории.  Хлопнула  дверью.
Ключ повернулся.
   - Не мог он повернуться сам, - тряхнула головой Маша. - Это  исключено.
Замок страшно тугой. Я с трудом запираю дверь.
   - Тогда что же?
   - Памятрон, - сказала Маша.
   - Ты понимаешь, что говоришь?
   - Да, - сказала Маша. - Я их ощущала. Они были живые. Мне  до  сих  пор
страшно.
   Она повела плечами. Лагутин пробормотал:
   - Положеньице. Ты никому не рассказывала?
   -  Только  тебе.  Пусть  думают,  что  я  полезла  менять  перегоревший
предохранитель и нечаянно разбила стекло.
   - Это хорошо, - заметил Лагутин. - Ты у меня молодец. Но в  лабораторию
ты одна больше не пойдешь.
   - То есть как? - удивилась Маша.
   - А таи вот. Не пойдешь - и все. Достаточно одной ошибки.
   - Это все умывальник, - жалобно сказала Маша. - Он так нудно капал.
   - Вот, вот, - усмехнулся Лагутин. - Цепь причин и следствий,  приведших
к гениальному открытию. А ведь все  могло  быть  иначе.  Щелчок  тумблера.
Экран открыт. И...
   - Не надо, -  Маша  передернула  плечами.  -  Все  хорошо,  что  хорошо
кончается.
   - Ты считаешь, что все хорошо кончилось?
   - А как же? И пора бы уже перестать читать мне мораль.  Не  уподобляйся
испорченному умывальнику. Это действует на нервы и мешает думать.
   - О чем же ты думаешь?
   - О том, что все это страшно интересно. Знаешь, что  я  думаю.  Мы  зря
возились с крысами. Это поле  действует  только  на  человека.  Совершенно
случайно мы вторглись в  такие  области,  где  каждый  шаг  сулит  столько
замечательных открытий.
   - Пока я открыл только дверь. Да и то с  помощью  перочинного  ножа,  -
заметил Лагутин недовольно.
   Маша нахмурилась.
   - Ты не веришь? - спросила она.
   -  Поставь  себя  на  мое  место.  Ты  бы  могла  поверить?  Одно  дело
галлюцинации. И совсем другое - это происшествие. Не может же  наше  "поле
памяти" материализовать галлюцинации. Это вообще черт  знает  что.  Тут  я
готов встать на точку зрения твоего папы.
   - Ты не веришь, - задумчиво произнесла Маша. - Но ведь ты идешь  против
фактов.
   - Факты? - Лагутин потер подбородок. - Есть только один факт. Это ключ.
Все остальное  можно  объяснить.  Ты  заснула.  Увидела  сон.  Испугалась,
наконец. Вот только эта проклятая дверь.
   - Да, да, - подхватила Маша.  -  И  наш  памятрон,  который  выключился
только потому, что я разбила коробку с предохранителями. И режим частот, в
котором мы еще не работали. В конце концов можно повторить опыт...
   - В конце концов, - рассердился Лагутин, - я должен сначала  поговорить
с умным криминалистом. Надо еще понять, почему одновременно отказали  реле
защиты и ручное управление экраном. Почему экран оказался поднятым. Почему
все испортилось в один день. Кстати, ты когда пришла вчера в лабораторию?
   - В половине одиннадцатого. Я немного запоздала.
   - А накануне вечером экран был опущен. Сам он, как ты знаешь, подняться
не мог.
   - Ты думаешь, что в лаборатории кто-то был? Что кто-то поднял экран,  а
я этого не заметила?
   - Согласись, что все это крайне странно выглядит.
   Через полчаса после этого разговора Лагутин сидел в кабинете  директора
института, а еще через четверть часа приехал следователь. Плотный  мужчина
в сером костюме показался Лагутину знакомым. Где же он видел  это  широкое
улыбчивое лицо? Не в клинике ли? Правильно. Они еще обменялись тогда двумя
фразами о Бухвостове. Но кто-то помешал продолжить разговор.
   - Диомидов, - сказал пришедший, протягивая руку по очереди всем  троим.
- Федор Петрович. Мне сообщили, что  у  вас  возникли  затруднения?  -  Он
улыбнулся Лагутину как старому знакомому  и  сказал:  -  Вот  мы  и  снова
встретились. Я, между прочим, давно хочу с вами побеседовать.
   - Да, - вмешался директор. Ему еще никогда не приходилось  отвечать  на
вопросы следователей. Он был смущен и растерян. Ему очень не нравилось все
это. - Да. Я, видите ли, сам только что введен... Вот Иван Прокофьевич,  -
он взглянул на Лагутина, - словом, Иван Прокофьевич  полагает  необходимым
посвятить  вас  в  некоторые  сомнения,  возникшие  в  результате   одного
рискованного эксперимента.
   Получалось длинно и витиевато. Директор рассердился на то, что не сумел
гладко выразить свою мысль. Но он никак не мог справиться  с  волнением  и
говорил не то, что надо.
   -  Случайного  эксперимента,  -  продолжил  он,  -  который  провела  в
отсутствие Ивана Прокофьевича его помощница Мария Кривоколенова.
   - Дочь академика? - уточнил Диомидов.
   - Да, - сказал директор. - Но это не имеет значения.  Я  хочу  сказать,
что личность неопытного экспериментатора...
   Он опять говорил не то, что нужно. Лагутин  решил  помочь  ему  и  стал
подробно рассказывать о вчерашнем происшествии.
   Директор слушал его вполуха.  Ему  почему-то  вдруг  вспомнились  слова
Тужилина, который протестовал против  постройки  памятрона;  называл  тему
Лагутина бредом и, кажется, предупреждал, что эта  затея  кончится  плохо.
Если бы не секретарь парткома, горячо поддержавший Лагутина, то,  пожалуй,
ему, директору, не пришлось бы сегодня краснеть, как мальчишке.
   - Дверь оказалась запертой изнутри, - закончил Лагутин.
   - Простите, - сказал Диомидов. - Я хотел бы узнать, как вы расцениваете
результат...  Точнее,  насколько  реально  то,  что  случилось   с   вашей
сотрудницей?
   - Я склонен считать это галлюцинацией, - задумчиво произнес Лагутин.  -
Сильное нервное потрясение, которое Маша  испытала,  выключая  неисправный
прибор, вполне могло послужить толчком. Возникло запредельное  торможение.
Правда, тут есть одно "но"...
   - Что же? - полюбопытствовал Диомидов.
   - Памятрон, - сказал Лагутин. - Мы экспериментировали с крысами.  Целью
была, выражаясь популярно, попытка проникнуть  в  механизм  наследственной
памяти. Мы уточняли режим работы прибора. Потому что он, понимаете, только
расплавлял клетки. А нам надо было...
   Лагутин  замолчал.  Диомидов  с  интересом  смотрел  на  него,   ожидая
продолжения.
   - В общем, это очень сложно,  -  сказал  наконец  ученый.  -  Вопрос  в
другом. Крысы погибали в ста случаях из ста. Понимаете?
   - Так, - кивнул Диомидов. - Вы хотите сказать, что, возможно, прибор не
был включен в то время, когда ваша сотрудница находилась а лаборатории?
   - Не знаю, - сказал Лагутин. - Может быть, вам лучше осмотреть  все  на
месте?
   - Разрешите? - Диомидов протянул руку к телефону. -  Сейчас  я  попрошу
приехать экспертов, - пояснил он, набирая  номер.  -  Это  займет  немного
времени. Я имею в виду время ожидания...
   В подвальный этаж они  спускались  уже  всемером.  Лагутин  думал,  что
эксперты тут же, на месте, дадут необходимые пояснения, Но  ошибся.  А  из
малопонятных фраз, которыми они обменивались с Диомидовым во время осмотра
лаборатории, вообще нельзя было сделать каких-либо выводов.
   Когда все возвращались обратно, Лагутин прикоснулся к рукаву Диомидова.
Тот улыбнулся.
   - Нет, - ответил он на  немой  вопрос.  -  Еще  рано.  Надо  обработать
данные.
   - Но что-то, - настаивал Лагутин, - что-то вы уже можете сказать?
   -  У  вас  устаревшие  представления  о  криминалистике,  -  усмехнулся
Диомидов.   -   Дедуктивные   методы    канули    в    Лету.    Гениальных
следователей-одиночек заменили лаборатории,  в  которых  работают  научные
сотрудники  в  белых  халатах.   К   концу   дня,   возможно,   что-нибудь
прояснится... Тогда мы поговорим подробнее. У меня к  вам  тоже  есть  ряд
вопросов.
   Вечером Диомидов снова приехал в институт. Директор, секретарь парткома
и Лагутин встретили его в  том  же  кабинете.  Они  ожидали  услышать  что
угодно, только не то, что сказал им Диомидов. Говорил он долго,  рассказал
и о Беклемишеве, и о странной тросточке,  и  о  дневниках  самодеятельного
путешественника.
   - Вам надо их почитать, - закончил он.
   Все кружилось, вертелось,  проваливалось  и  летело  вверх  тормашками.
Мысли сталкивались, как бильярдные шары, и со стуком отскакивали в  разные
стороны. "Опыт можно повторить", - говорила Маша. А крысы погибают  в  ста
случаях из ста. Сто на сто. Сто на сто - клетки расплавляются, и конец.  А
может быть, начало? "Пылкость и приверженность ваша..." Кто  это  говорил?
Академик? Почему академики не верят в рыжих цыганок, притягивающих гвозди?
Потому что это противоестественно? А что естественно?
   Лагутин ходил по комнате. Давно надо было лечь спать,  но  мысли  гнали
сон. В пепельнице уже выросла порядочная горка окурков, а он все никак  не
мог  поймать   что-то   главное,   нужное.   Оно   затерялось   в   потоке
второстепенных, незначительных подробностей и все время ускользало.
   Гениальное    открытие    или    чудовищная     ошибка?     Привидения,
материализованный бред, в котором есть некая система? Что  же  такое  этот
памятрон?  "Опыт  можно  повторить".  Дурочка,  кто   же   согласится   на
повторение? Сто на сто. И неизвестность.
   Повторить? Зачем? Ведь если  даже  допустить,  что  все  это  было,  то
объяснить никак  нельзя.  Академики  не  верят  в  цыганок,  притягивающих
гвозди. Не верят - и точка. А сам Лагутин верит? "Галлюцинация", -  сказал
он Диомидову. Этот следователь, кажется, умный человек.  Это  он  раскопал
где-то в провинции старика с лиловой  рукой.  Странно:  лиловые  обезьяны,
лиловая рука Бухвостова, сны наяву, памятрон, галлюцинации Маши.  Во  всей
этой цепи есть только одно связующее звено - необъяснимость.
   А может, рискнуть? Убедиться самому и тогда думать.
   С этой мыслью Лагутин  лег  спать.  С  ней  и  проснулся.  Не  торопясь
побрился, выпил чашку кофе и медленно пошел в институт...
   - Пылкие и приверженные, - пробормотал он, поднимая защитный  экран.  -
Значит, так. Надо соблюсти условия. Стул был здесь.  Она  сидела  на  нем.
Сядем и мы. Но сначала включим эту штучку. Так.
   Щелкнуло реле. Памятрон загудел. Лагутин уселся на стул и постарался ни
о чем не думать, особенно о том, что происходит сейчас в  пяти  метрах  от
него, в камере памятрона, превращающего крыс в бесформенные куски мяса.  В
ста случаях из ста.
   - Сто не сто - будет десять  тысяч,  -  бормотал  он.  -  Любопытно  бы
поглядеть сейчас на лицо директора. Две минуты. Пока  со  мной  ничего  не
произошло. Маша была права. Памятрон не  кусается.  Три  минуты.  Это  уже
должно бы начаться.
   Он  смотрел  на  пульт  памятрона,  занимающий  половину  стены.  Мягко
пульсировали  сиреневые  огоньки  индикаторов.  Кровавым   светом   пылала
лампочка счетчика  в  правом  верхнем  углу.  Стрелка  качалась  на  цифре
"полторы тысячи". Полторы тысячи рентген. Этого достаточно не  только  для
какой-то крысы. Но в чем же дело?
   Лагутин поднялся, открыл ящик стола и достал карманный дозиметр. Прибор
молчал. Он подошел вплотную к открытому смотровому окну, держа дозиметр  в
вытянутой руке. Ни  одного  щелчка.  Странно!  Осторожно,  словно  пытаясь
погладить незнакомую собаку, протянул руку к камере. И чертыхнулся. Прибор
уткнулся во что-то невидимое. Словно какая-то шторка задергивала смотровое
окно.
   - Вот оно что, - буркнул Лагутин, хотя и не понял,  что  же  это  такое
возникло  вдруг  перед  ним.  Ясно  было  одно.   Это   "что-то"   наглухо
экранировало  памятрон.   Осмелев,   Лагутин   прикоснулся   к   невидимой
поверхности. Она была ни теплой, ни холодной.
   - Вот оно что, - снова произнес Лагутин и взглянул  на  часы.  Половина
десятого. В десять придет Маша. Он нарочно пришел сюда пораньше, чтобы без
помех проверить свои сомнения. Еще полчаса. За это  время  можно  провести
еще один эксперимент. Потому что кое о чем он стал догадываться.
   - Так, - сказал он себе. - А ну-ка...
   И щелкнул тумблером. Гудение памятрона не прекратилось.
   - Так, - удовлетворенно  произнес  он  и,  уже  зная,  что  произойдет,
включил механизм спуска экрана. Реле не сработало.  Он  потянул  за  рычаг
ручного управления. Никакого результата.
   Открывая  дверь  лаборатории,  Лагутин   усмехнулся   странной   мысли,
мелькнувшей вдруг у него, и на всякий случай подставил к двери стул, чтобы
не закрылась. Сам быстро вышел в коридор, подбежал к рубильнику и повернул
его вниз. Торопливо вернулся в  лабораторию.  Памятрон  уже  не  гудел.  А
защитный экран медленно полз вниз.
   - Ловко, - хмыкнул ученый. - Значит, эта штучка перекрывает  не  только
окно.
   Он подождал, пока защитный  экран  плотно  сел  в  гнездо,  вернулся  в
коридор и врубил напряжение.  Потом  включил  памятрон  и  стал  терпеливо
ждать, что из этого получится.
   На второй минуте экран пополз вверх.  Какая-то  неведомая  сила  тащила
двухтонную махину, пока не подняла до упора.
   "Ползет, как тесто из квашни", - подумал Лагутин.
   Итак, одна загадка  разрешена.  Накапливаясь  в  камере,  это  "что-то"
просто выдавливало экран. И он поднимался. Но почему оно выводило из строя
пульт управления? Он же расположен в стороне от камеры. Да, "поле памяти".
Как он мог о нем забыть? В таком  режиме  прибор  еще  не  работал.  Поле?
Усиленное в десятки тысяч раз поле. И Маша в нем. Но почему  только  Маша?
Почему с ним ничего не происходит? Что это за избирательность такая?
   Дальше Лагутину не пришлось додумать. Ухо уловило подозрительный треск.
Краем глаза он увидел, что бетонная стена камеры  начала  дрожать,  с  нее
посыпалась штукатурка.
   "Лопнет!" - с ужасом подумал он и бросился в коридор,  чтобы  выключить
памятрон...
   Пришедшая через  несколько  минут  Маша  застала  Лагутина  сидящим  на
корточках возле стены, отделяющей  лабораторию  от  камеры  памятрона.  Он
глубокомысленно рассматривал трещину, наискосок перерезавшую стену.
   Она сразу все поняла.
   - Ты? - сказала она.
   Лагутин кивнул. Говорить было нечего. Трещина в стене говорила сама  за
себя.
   - Ты видел? - спросила она.
   - Нет, - откликнулся Лагутин. - Я ничего не  видел.  Знаю  только,  что
наше поле действует избирательно.  Знаю  также,  почему  экран  был  тогда
поднят.
   - Почему? - спросила Маша.
   - Тебе здорово повезло. Еще несколько минут, и здесь все бы полетело  к
черту. Но я ничего не видел. А оно ползет, как тесто. И  еще.  Слушай,  ты
красишь волосы или это естественный цвет?
   - Естественный, - сказала Маша обиженно. - Пора бы знать... Но  к  чему
это?
   - Да, да, - откликнулся Лагутин. - Мне пора бы это знать.
   - Ну-ка, выкладывай, - потребовала Маша.
   Лагутин потер лоб.
   - Понимаешь, - сказал он проникновенно, - может, именно в этом и дело.
   - В чем? - спросила Маша. - В рыжих волосах?
   - Представь себе, я еще не знаю, - сказал  Лагутин.  -  Хотя  пищи  для
размышлений у нас теперь вагон и маленькая тележка.



        4. КАРТЫ НА СТОЛ

   Бергсон зашел в кафе, где любил ужинать. Здесь не было так шумно, как в
ресторане напротив. Здесь можно было подумать. Крайне  необходимо.  Он  до
сих пор не мог опомниться. Неужели босс ошибся и выпустил его не  на  того
человека? Ко этого же не может быть. "Хенгенау мертв,  -  было  сказано  в
директиве босса. - Выходите на связь с человеком по имени Ридашев". Дальше
сообщались координаты Ридашева, какой-то идиотский вещественный  пароль  и
условные слова. Затем приказ: взять у Ридашева то, что было  предназначено
для Хенгенау. А этот Ридашев послал Бергсона к черту. И, судя по всему, он
понятия не имел ни о боссе, ни о Хенгенау. Бергсон кожей  чувствовал,  что
получилась  какая-то  непоправимая  глупость.  Или  босс,   перестав   ему
доверять, решил устроить эту шутку, чтобы насолить и ему  и  Хенгенау.  Но
зачем облекать  это  в  такую  странную  форму?  Нет,  не  может  быть.  И
все-таки... И  Бергсон  впервые  подумал,  что  совершил  глупость,  скрыв
поручение Хенгенау от людей босса.
   В кофе было необычно много посетителей. В другое время Бергсон  отметил
бы этот факт. Но сейчас, погруженный в мрачные размышления о своей судьбе,
он только обрадовался, увидев, что за столиком на двоих у окна, за которым
он обычно сидел, есть свободное место. Какой-то плотный человек, вероятно,
кончал ужинать. Отодвинув в сторону чашку дымящегося кофе, он просматривал
немецкую газету.
   Бергсон жестом спросил разрешения присесть. Плотный  человек  кивнул  и
уткнулся  в  газету.  Бергсон  развернул  меню  и  вдруг  ощутил  на  себе
пристальный взгляд. Он поднял глаза. Человек откровенно рассматривал  его,
насмешливо улыбаясь при этом. Бергсону стало не по себе.
   - За вами следит Чека, - сказал человек по-немецки.
   Бергсон не ответил. Он лихорадочно соображал,  кто  бы  это  мог  быть?
Чекист? Недаром Бергсон все эти дни ощущал за собой слежку. Провокация? Но
почему надо начинать провокацию с такого странного предупреждения? А  что,
если этот человек от Хенгенау? Тот самый. Ведь Хенгенау говорил,  что  тот
человек не продается. Старик, помнится,  подчеркивал  это  обстоятельство.
Вполне возможно,  что  он  отказался  от  игры  с  боссом  и  счел  нужным
встретиться с Бергсоном. Или прислал кого-нибудь? Но тогда какого  дьявола
он не называет номер телефона?
   - Вы что, оглохли, Бергсон? - спросил человек.
   "Провокация", - решил Бергсон. Ну что ж,  ему  бояться  нечего.  Он  на
легальном положении. Пусть хоть все агенты Чека соберутся здесь.
   - Вы ошибаетесь, - сказал он спокойно. - Моя фамилия Фернандес.
   - Да? -  человек  сделал  удивленное  лицо.  А  глаза  его  по-прежнему
смеялись. - Вот как, Фернандес! Вы приняли испанское подданство? Тогда вам
надо бы заодно отрезать свои уши. У вас запоминающиеся уши, Бергсон. Я  бы
поручился, что других таких нет ни у кого в мире.
   Бергсон отодвинул стул, пытаясь встать. Но  в  этот  момент  к  столику
подошла официантка. И он передумал. В конце концов он еще успеет разыграть
оскорбленную невинность. Он сделал заказ и отпустил официантку.
   - Правильно, - одобрил  человек.  -  Опрометчивые  решения  никогда  не
приносят ожидаемых результатов. Разве старик не говорил вам об этом?
   - Послушайте, - Бергсон прищурился. -  Поищите  собеседников  в  другом
месте. Я не расположен заводить знакомства в чужой  стране  да  еще  таким
странным способом. Если вам не нравятся  мои  уши,  пересядьте  за  другой
столик. Или я буду вынужден позвать милиционера.
   - Позовите, - флегматично буркнул незнакомец и отхлебнул кофе. - Только
должен заметить, - сказал он неторопливо, - вы  чуть-чуть  запоздали.  Вам
следовало разыграть благородное негодование на тридцать секунд  раньше.  И
Делать это полагается без предупреждения. Стареем,  Бергсон?  Или  на  вас
подействовало  недавнее  происшествие?  Вы  не  подумали,  что  босс   мог
ошибиться, что в Москве могут оказаться два Ридашева.
   "И это он знает, - мелькнуло в голове Бергсона. - Если  он  чекист,  то
дело зашло очень далеко. Так далеко, что сейчас  невозможно  предусмотреть
все последствия. Неужели босс дал неверный адрес? Вот впутался в  историю.
Конечно, Чека ничего со мной не сделает. Но босс? Эта жирная свинья сорвет
на мне все зло за провал. Недаром так не хотелось связываться с поручением
Хенгенау. Двадцать процентов. Польстился на двадцать процентов,  а  теперь
того и гляди потеряешь штаны. Ну, а если это не чекист? Если  это  человек
Хенгенау?"
   - Проваливайте-ка вы отсюда к дьяволу, - сказал Бергсон вслух.
   - Между прочим, - миролюбиво заметил незнакомец, - Чека за  вами  давно
следит...
   - Я не  занимаюсь  антисоветской  пропагандой.  Подрывных  листовок  не
разбрасываю.   Сектантов   не   вербую.   Стратегическими   объектами   не
интересуюсь. Для Чека я - ничто.
   - Тек, - удовлетворенно произнес незнакомец. - Вот видите, Бергсон,  мы
с вами уже достигли кое-какого прогресса во взаимоотношениях.
   - С чего вы взяли, что я Бергсон?
   - Уши, - серьезно сказал незнакомец. - Вас выдают уши. Так  на  чем  мы
остановились? На том, что за вами следит Чека?  Видите  ли,  Бергсон,  для
Чека нет разницы, работаете ли вы от честной фирмы или являетесь эмиссаром
государственной разведки, Чека на это наплевать.  Чека  не  заинтересовано
запросто отдать вам беклемишевское наследство. Но дело в  том,  -  тут  он
сделал паузу, - дело в том, Бергсон, что Чека слишком плохо осведомлено об
этом наследстве. И потом...
   Пауза затянулась. Незнакомец вынул из кармана  пачку  сигарет,  чиркнул
спичкой, прикурил и несколько раз с аппетитом затянулся. При  этом  он  не
спускал насмешливого взгляда с Бергсона.
   Бергсон усилием воли подавил желание спросить: что  потом?  Провокация,
кажется, достигла апогея.  Еще  немного,  и  незнакомец  выложит  козырную
карту. Тогда Бергсон позволит себе слегка  улыбнуться.  Только  слегка.  И
уйдет.
   - Хорошо, - похвалил незнакомец. - Мне говорили, что вы  глупее.  Будем
считать, что вы задали вопрос, а я на  него  ответил.  "Приносящий  жертву
уподобляется богу". До вас доходит глубина этой мысли? Богу, Бергсон?
   Нет, это не провокация. Это что-то чудовищное. Откуда этот дьявол узнал
молитву старого индейца? И для чего  ему  понадобилось  сообщать  об  этом
Бергсону? Ясно только одно: незнакомец упорно вызывает  его  на  разговор.
Искушение выяснить все до конца было очень сильным. Но интуиция разведчика
подсказывала Бергсону, что дело нечисто. И он снова промолчал.  Незнакомец
раздавил окурок в пепельнице, посмотрел на Бергсона долгим взглядом, затем
быстрым  движением  выдернул  из   нагрудного   кармана   пиджака   черный
прямоугольничек и тут же сунул его обратно.
   - Что вы скажете теперь? - лениво осведомился он.
   Бергсон задумался. С этим  паролем  он  сам  шел  к  Ридашеву.  Значит,
незнакомец - это человек Хенгенау. Но тогда на какого  дьявола  он  затеял
весь этот маскарад? Для чего разговоры  о  слежке?  И  откуда  этому  типу
известен он, Бергсон? Хотя...  Хенгенау  мог  его  предупредить...  И  вот
теперь этот тип пришел,  чтобы  передать  Бергсону  ту  штуку,  о  которой
говорил старик. Или затем, чтобы сказать Бергсону,  что  Хенгенау  ему  не
доверяет больше. Довела двойная игра.
   - Кто вы? - хрипло спросил он. - Какого дьявола вам надо?
   - За добро полагается платить, Бергсон, - жестко сказал  незнакомец.  -
Чеком на предъявителя. Вам придется принять эти условия. Печально, но я не
уполномочен беседовать на душещипательные  темы.  Поэтому  будем  говорить
только о деле. В Чека, как я  уже  сообщил  вам,  намыливают  веревку.  Не
сегодня-завтра  петлю  накинут  на  вашу  шею.  В   Советах   с   военными
преступниками не церемонятся...
   - У них нет доказательств...
   - Есть, Бергсон. Вспомните Гамбург. Вспомните  некоего  небезызвестного
вам  профессора...  Транспорт  с  необычным  грузом.   Массовый   расстрел
заключенных на Амазонке. Одного этого хватит за глаза.
   - Дьявол! - прошептал Бергсон. - Что же делать?
   -  Немедленно  исчезнуть.  Во   всяком   случае,   попытаться.   Я   не
заинтересован, чтобы вы выболтали про беклемишевское  наследство.  Кстати,
Чека уже навострило уши. Два убийства - это, согласитесь, многовато.
   - Убийства? - удивился Бергсон.
   - Не ломайте дурака, - рассердился незнакомец.
   - Честное слово, - сказал Бергсон. - Хенгенау так все затемнил,  что  я
фактически был не у дел. О каких убийствах вы говорите?


   Генерал зажег потухшую сигарету, затянулся и  задумался.  Потом  поднял
глаза на Диомидова, сказал:
   - Можем мы его теперь арестовать? - И, не  дожидаясь  ответа,  добавил,
вздохнув: - Жаль. Очень жаль. Такая сволочь уплывает между пальцев.
   - Он свое получит, - усмехнулся Диомидов. - Босс у него серьезный...
   - Это так, - согласился генерал. - Но жаль! Ей-богу. А  насчет  ушей  у
вас здорово вышло. Кстати, для чего вы припутали эти уши? Я не понял.
   - Для убедительности, - засмеялся Диомидов. - И потом, нужно же было  о
чем-то говорить. Я намеренно затягивал беседу. К тому  моменту,  когда  на
свет появилась пресловутая черная картонка, он был почти готов. Правда,  и
мне пришлось попотеть. Сначала он считал, что я его провоцирую. На  всякий
случай  я  брякнул  про  "приносящего  жертву".   Помните,   в   дневниках
Беклемишева эта молитва попадалась. Откровенно говоря, я  даже  не  думал,
что попаду в цель. Ему, оказывается, известна эта молитва. Бергсон услышал
ее  в  храме  от  одного   старого   индейца,   когда   Хенгенау   готовил
беклемишевскую акцию. Все это он выложил мне, когда поверил, что я человек
Хенгенау.
   - Да, да, - кивнул генерал. - Давайте-ка подумаем вот над чем. Выходит,
что эта самая "Маугли" с ее обезьяньим апофеозом и беклемишевское  дело  -
разные вещи?
   - Бергсон полагает, что это так. Он плохо осведомлен. Между прочим,  он
удивился, когда узнал из газет, что обезьяны вырвались на  свободу.  И  до
сих пор не понимает, что это: несчастная случайность или  какой-то  хитрый
ход Хенгенау. А босс сообщил Бергсону, что Хенгенау мертв. Я,  разумеется,
не стал опровергать эту версию.
   - Это возможно в общем-то, - согласился генерал.
   - Вполне, - сказал Диомидов. -  Но  главное  -  теперь  мы  знаем,  что
произошло с Бергсоном.
   - А вы, я смотрю, оптимистично настроены.
   - Да как сказать, - откликнулся Диомидов. - Туман еще не рассеялся.  Но
кое-что стало ясным. Я доволен, что наши предположения подтвердились.
   - Это вы насчет Ридашева? - осведомился генерал.
   - Да, Бергсон шел к нему в полной уверенности, что это  именно  и  есть
эмиссар Хенгенау. Но почему Дирксен допустил такую грубейшую оплошность?
   - А он ее не допускал, - задумчиво  произнес  генерал.  -  Это  слишком
грубо, чтобы быть оплошностью. Дирксен и в мыслях не держит,  что  схватил
пустоту.
   - Возможно, - согласился Диомидов. - Хотя вопрос и не снимается.
   - А вы надеетесь найти ответ на него в биографии писателя Ридашева. Так
я понимаю?
   - Я ее наизусть выучил, - сказал Диомидов. -  Нужны  подробности.  Меня
занимают, в частности, детали побега Ридашева из  Треблинки.  Кроме  него,
никто этого рассказать не может. А обстоятельства  сейчас  сложились  так,
что поговорить с ним невозможно.  Пока  мы  не  найдем  подлинного  убийцу
Беклемишева, Ридашев не должен ничего знать. Кто знает, что еще  придет  в
голову Дирксену, когда он узнает о неудаче Бергсона. Ведь тот ни словом не
обмолвится о разговоре со мной. Возможно, что Дирксен повторит попытку.  А
мы еще кое-что выясним. Кстати, я почти не сомневаюсь, что сейчас  эмиссар
Хенгенау оказался в полной изоляции.
   - Ну что ж, - согласился генерал. -  Будем  держать  курс  на  изоляцию
этого эмиссара. Это разумно при всех условиях. А в Бергсоне вы уверены?
   - Он дрожит за свою шкуру. Когда я сообщил ему о том, с  кем  он  имеет
дело, надо было посмотреть на его лицо. На  нем  отразился  такой  сложный
комплекс переживаний, что я стал опасаться,  не  хватил  бы  его  инфаркт.
Завтра-послезавтра он задаст лататы. И надо полагать, что до  той  минуты,
пока до него доберется босс, пройдет достаточно времени. Одним словом,  на
Бергсоне можно поставить точку. Мавр сделал свое дело...
   Генерал взглянул на часы.
   - Что-то долго молчит Беркутов. Меня, признаться, беспокоит, не  наврал
ли вам этот мавр номер телефона.
   - Не думаю. В тот момент он еще считал, что разговаривает  с  человеком
от Хенгенау.
   И генерал и Диомидов с нетерпением ждали беркутовского  звонка.  Майору
было поручено возможно быстрее уточнить,  где  установлен  телефон,  номер
которого  сообщил  Диомидову  Бергсон.  Это  был  номер,  данный  Бергсону
профессором Хенгенау. Это было  первое  звено  цепи,  потянув  за  которое
Диомидов надеялся распутать наконец  клубок  таинственного  дела.  Идя  на
разговор с Бергсоном,  Диомидов  почти  не  сомневался,  что  ему  удастся
ухватиться за  кончик  нити.  Действительность  даже  превзошла  ожидания.
Бергсон выболтал все, что знал.  Тайна  происхождения  фиолетовых  обезьян
перестала  быть  тайной.  Правда,  Бергсон  не   был   посвящен   в   суть
экспериментов Хенгенау. Но даже из его туманных показаний можно  было  уже
делать кое-какие выводы. Стала яснее и история с  тростью.  Когда  Бергсон
рассказал о храме в сельве, жертвенном  камне  и  статуе  кошкочеловека  с
поднятой рукой, Диомидов понял, что держал в  этой  руке  кошкочеловек  ту
самую трость, которую Беклемишев привез с берегов  Амазонки.  Трость  была
скипетром. Этот скипетр в руки бога вложили предки  индейцев,  встреченных
Беклемишевым.  Скипетр  обладал  некими  чудесными   свойствами,   которые
проявлялись в моменты жертвоприношений.  "Приносящий  жертву"  уподоблялся
богу.  Непонятно  было,  каким  образом.  Зато  поднималась   завеса   над
поведением эмиссара Хенгенау.  Убив  Беклемишева,  он  привел  в  действие
механизм скипетра. Возможно, он испугался, когда в саду образовалась яма и
столб  серебряного  света  поднялся   над   Сосенском.   Вернулся   он   в
беклемишевский сад на другую ночь. Без помех вскрыл  замок  на  калитке  и
унес уже безопасный прибор из тайника, где хранил его хозяин.  Милиционер,
сидевший на крылечке дома Беклемишева, не мог  его  видеть.  В  Москве  на
глаза эмиссару  попался  вор.  Появилась  возможность  проверить  действие
странной штуки в относительно спокойной обстановке.  И  он  берет  вора  с
собой в лес. Неожиданное появление Зои путает карты.  Стрелять  в  нее  он
опасается: ему еще не все ясно насчет свойств трости. Но, удрав  из  леса,
он не торопится вручить скипетр Бергсону. Он понижает, что наломал дров, и
затаивается. А возможно, он заметил, что за Бергсоном наблюдают.
   Диомидов рассуждал вслух. Генерал внимательно слушал и  кивал  головой,
время от времени взглядывая на часы. Наконец он  поднял  трубку.  Диомидов
услышал, что он вызывает Беркутов а.
   Через две минуты тот вошел  в  кабинет.  Генерал  строго  посмотрел  на
майора.
   - Долгонько, товарищ Беркутов, - буркнул он.
   - Виноват, - сказал майор. - Но пришлось проверять.  Дело  в  том,  что
этот телефон... - он замялся, подыскивая слова. - Словом, это телефон того
музея, где хранились рукописи Беклемишева.
   - Что? - в один голос сказали генерал и Диомидов.
   - Я проверял,  -  стараясь  говорить  спокойнее,  подтвердил  майор.  -
Аппарат, имеющий этот номер, установлен в конторе того музея,  где  лежали
дневники.
   Генерал вопросительно взглянул на Диомидова. Полковник вытащил сигарету
и стал разминать ее в пальцах. Если бы Беркутов сказал, что телефон  стоит
в Сандуновских банях,  Диомидова  это  сообщение  поразило  бы,  наверное,
меньше.
   - Расскажите подробнее, - приказал генерал.
   Беркутов повторил, что, получив задание,  он  тут  же  связался  с  кем
нужно. Ответ поступил через десять минут. Беркутов не поверил  и  попросил
уточнений. Еще через десять минут он получил подтверждение. Тогда  он,  не
решившись звонить, послал в музей своего сотрудника. Несколько минут назад
тот вернулся. Да, аппарат стоит в конторе музея. Сейчас вечер.  В  конторе
никого нет.
   - "Возвращаются ветры на круги своя", - мрачно процитировал  генерал  и
забарабанил пальцами по крышке стола.
   - Предусмотрительный, гад, - выругался Диомидов.
   Беркутов не понял. Он не  догадывался  о  том,  о  чем  уже  догадались
генерал и Диомидов. Кроме того. Беркутов был еще молодым человеком. Он  не
читал Екклезиаста.


   Разные живут на Земле люди. Одни любят задавать вопросы. Их интересует,
почему расширяется вселенная и где зимуют раки. Они пытаются поговорить  с
дельфинами  и  построить  фотонную  ракету.  Им  любопытно  знать,  почему
гусеница зеленая и что снится собаке в дождливую погоду. Эта группа  людей
дала  миру  Архимеда  и  неизвестного  изобретателя  колеса,  Эйнштейна  и
Мечникова, Павлова  и  Оппенгеймера,  Ньютона  и  Лобачевского,  новаторов
производства и профсоюзных активистов.
   И есть люди, которые вопросов не  задают.  Они  сомневаются,  отрицают,
опровергают или попросту игнорируют. Они не  хотят  признавать  телепатию.
Вольфа Мессинга и Розу Кулешову они считают мелкими жуликами. Они довольно
улыбаются и потирают руки, когда узнают  об  очередной  неудачной  попытке
сконструировать вечный двигатель. На вопрос: может ли  машина  мыслить?  -
эти люди отвечают отрицательно, не замечая  при  этом,  что  непроизвольно
становятся на точку  зрения  папы  римского,  считающего  человека  венцом
творения.
   Василий Алексеевич Тужилин делал вид, что задает вопросы. Собачка Белка
притворялась, что отвечает на них.
   И экспериментатор и объект исследования были довольны. Тужилин исправно
заполнял журнал наблюдений,  собачка  жирела  на  казенных  харчах.  Кроме
журнала  наблюдений,  Василий  Алексеевич  заполнял  страницы   популярных
журналов и молодежных газет.  В  своих  статьях  и  очерках  он  разъяснял
существо опытов Павлова и Сеченова, рассуждал о второй сигнальной системе,
ссылаясь на первоисточники, и  скромно,  всегда  во  множественном  числе,
напоминал читателям о  том,  что  и  сам  он,  являясь  в  некотором  роде
продолжателем, вносит посильный вклад в науку о мозге.
   - Насобачился,  -  говорил  обычно  Лагутин,  прочитав  очередной  опус
Тужилина. Он не разъяснял, что именно хотел выразить этим  словом.  То  ли
это была оценка литературных данных Василия Алексеевича, то ли он  имел  в
виду  собачку  Белку,  слюна  которой  с  некоторых  пор  стала   обладать
свойствами  шагреневой  кожи.  Но  если  кожа  уменьшалась  после  каждого
исполненного желания владельца, то о  слюне  этого  сказать  было  нельзя.
Слюна  капала  в  пробирку  каждый  день.  И  вызвать  ее   отделение   не
представляло особой трудности. Можно было просто показать  Белке  мясо.  А
можно было просигналить над станком красным светом. Результат был  один  и
тот же.
   Конечно, наивно было бы полагать, что Лагутин отвергал условный рефлекс
как индикатор для выявления  и  изучения  закономерностей  высшей  нервной
деятельности. Он просто не считал его единственным средством. Кроме  того,
Лагутин был сторонником распространения физиологического  эксперимента  на
живую клетку. Памятрон указывал ему, по какому  пути  можно  пойти  дальше
Анохина и Лурии, Мэгуна и Дельгадо. Нет,  Лагутин  не  отвергал  условного
рефлекса. Он отвергал Тужилина, который делал  вид,  что  задает  вопросы.
Тужилин не умел их формулировать. Он повторял вопросы, которые были заданы
раньше, и получал ответы, которые были уже получены. Безусловно, он не был
настолько глуп, чтобы повторять их слово в слово.
   Белка накапала Тужилину должность и популярность, квартиру с аквариумом
и герань на окошке. Правда, Анна Павловна  восставала  против  герани.  Ей
казалось, что герань - это несовременно и немодно. Но  Василий  Алексеевич
был непреклонен. Он смутно помнил, что кто-то  из  великих  любил  держать
цветы на подоконниках в своем кабинете. Он хотел походить на  великого.  И
еще многого хотел Тужилин. Например, совершить открытие. Но об этом  своем
желании Василий Алексеевич не сообщал никому. Даже Анне Павловне.
   Однако ему не везло. Белка исправно  отвечала  на  раздражители.  Слюна
капала в пробирку. В редакциях популярных  изданий  Тужилина  встречали  с
распростертыми  объятиями.  А  открытия  все  не  было  и  не  было.  Пока
однажды...
   Тужилин  отрабатывал  с  Белкой  новый  комплекс  условных   рефлексов.
Конечной целью предпринятого исследования  ставилось  подтверждение  давно
доказанной мысли об охранительной функции торможения.  Никто,  правда,  не
заставлял Василия Алексеевича проводить эти  подтверждающие  эксперименты.
Но никто и не запрещал. Уже много лет к Тужилину в институте относились по
принципу "чем бы дитя ни тешилось". Хочется  подтверждать  -  подтверждай.
Вреда от этого не будет. А может, глядишь, и  сверкнет  вдруг  жемчужинка.
Кроме  того,  руководство  института  ценило  литературные  опыты  Василия
Алексеевича. Ведь кто-то должен освещать работу коллектива в печати.
   Словом, Белка находилась в полном распоряжении  Тужилина.  Эта  собачка
была  обыкновенной  дворнягой  чрезвычайно  общительного  характера.   Она
позволила бы, если бы того пожелал Василий Алексеевич,  делать  над  собой
любые эксперименты. Лишь бы после  каждого  из  них  у  нее  перед  мордой
возникала тарелка с мясным порошком.
   Но  вот  однажды  Белка  неожиданно   для   Тужилина   растеряла   свои
способности. Случилось это следующим образом.
   Василий Алексеевич, придя утром на работу, подготовил  все  необходимое
для опыта и открыл дверцу клетки, в которой Белка ночевала. Обычно  собака
лениво потягивалась, зевала. Потом, виляя хвостом, бежала за  Тужилиным  в
лабораторию, вскакивала сама в станок и подставляла щеку для  того,  чтобы
тот мог приклеить к ней знаменитую пробирку.
   Тек примерно все произошло и на  этот  раз.  Вскочив  в  станок,  Белка
приветливо махнула хвостом и подставила щеку. Тужилин  проделал  все,  что
нужно, и  просигналил  красным  светом.  По  сигналу  у  Белки  начиналось
слюноотделение. Это была прелюдия перед  экспериментом,  проверка  психики
собаки, ее состояния.
   Тут-то и началось. Взглянув мельком на Белку,  Тужилин  вдруг  заметил,
что собака  ведет  себя  странно.  Шерсть  на  загривке  поднялась  дыбом,
послышалось даже как будто ворчание. Василий  Алексеевич  просигналил  еще
раз. Ворчание усилилось. И самое странное - в  пробирке  не  оказалось  ни
капли слюны.
   Тужилин не поверил своим глазам. Он наклонился к станку. Белка рявкнула
не своим голосом. Острые зубы клацнули возле самого носа  Тужилина.  Затем
собака сделала попытку выпрыгнуть из станка.
   - Что ты, Белочка, - вкрадчиво спросил Тужилин и  попробовал  протянуть
руку к спине собаки.
   Белка завизжала поросенком  и  так  забилась,  что  опрокинула  станок.
Растерянный экспериментатор глядел на нее и никак не мог взять в толк, что
вдруг случилось с животным. Оно явно  не  узнавало  Тужилина.  Оно  словно
растеряло все свои  благоприобретенные  условные  рефлексы  и  моментально
превратилось в дикого зверя. Собака не реагировала на свое имя,  звонки  и
вспышки красных ламп  не  вызывали  у  нее  обычных  реакций.  У  Тужилина
родилось опасение, что Белка взбесилась. Он протянул к морде собаки  миску
с водой. Это была проверка.
   Белка подозрительно потянула носом и стала  лакать  воду.  Изредка  она
скалила зубы и тихонько рычала на Тужилина.
   - Странно, - пробормотал Василий Алексеевич. - Весьма.
   И стал глубокомысленно рассматривать собаку.  Больной  она,  во  всяком
случае,  не  выглядела.  Однако  кое-какие  перемены   даже   не   слишком
наблюдательному Тужилину удалось подметить. Белка словно подтянулась.  Это
была в общем-то расхлябанная  собака,  довольно  ленивая  и  нелюбопытная.
Сейчас в ней появилась собранность. Перед Тужилиным стоял в  станке  живой
комок  упругих  мускулов  и   нервов.   Глаза   смотрели   внимательно   и
настороженно. Василий Алексеевич бросил ей кусок мяса. Раз! Зубы лязгнули.
Немигающие глаза по-прежнему злобно уставились на Тужилина.
   Поведение  собаки  не  укладывалось  в  схему   задуманного   Тужилиным
эксперимента. Следовательно, надо было убрать собаку из схемы. О  причинах
собачьего бунта Василий Алексеевич думать не стал. Для него,  в  сущности,
не имело значения, какое конкретное животное стоит  в  станке:  Белка  или
Жучка. У Белки испортилось настроение? Что ж, тем хуже для  Белки.  Хорошо
еще, что никто из сотрудников не видел конфуза.
   Когда в лабораторию пришли коллеги  Тужилина,  он  закреплял  в  станке
другую собаку. Она преданно махала  хвостом  в  ожидании  вспышки  красной
лампы. Слюноотделение у животного было в пределах нормы.
   - А где же Белочка?  -  поинтересовалась  одна  из  сотрудниц,  заметив
замену.
   - Она нездорова, - ответил Василий Алексеевич.  -  А  опыт  я  не  могу
срывать.
   - Да, да, - сказала женщина и отошла в другой конец комнаты.
   Вот как случилось, что Тужилин прошел мимо открытия, которое само  чуть
не впрыгнуло ему в руки. Впрочем, если заглянуть в дело глубже, то это  не
было открытием. Но случай  с  Белкой,  расскажи  о  нем  Тужилин,  мог  бы
несколько раньше пролить свет на некоторые вещи.



        5. СЛЕДЫ, СЛЕДЫ, СЛЕДЫ

   Все было просто, как гвоздь, и одновременно сложно, как кибернетическая
машина. К  тому  дню,  когда  Диомидов  побывал  в  лаборатории  Лагутина,
следствие в музее уже закончилось. Ничего существенно нового оно не  дало,
хотя и появился первый арестованный по делу Беклемишева.
   Его жизнь внешне протекала так же, как и у других людей. Василий Блинов
учился в школе, потом в институте. Двадцати семи лет он поступил на работу
а  археологический  музей.  Младший  научный  сотрудник  Блинов  увлекался
нумизматикой и,  по  слухам,  готовил  диссертацию,  которая  должна  была
опрокинуть некоторые устоявшиеся представления и взгляды на  происхождение
знаменитого Кильмисского клада. Слухи  эти  распространял  сам  Блинов.  С
диссертацией у него дело подвигалось плохо. Причин было две.  Взявшись  за
разработку темы, он вскоре  обнаружил,  откровенно  говоря,  свою  научную
несостоятельность. Но отступать, признаваться в своем бессилии  не  хотел.
Зависть к успехам других как черная кошка скребла по сердцу. Эта зависть и
являлась второй причиной неудачи. Она мешала думать.
   В школе Блинов завидовал тому, что пятерки получает  не  он,  а  Колька
Петров. Студент Блинов завидовал, что первый разряд по гребле  принадлежит
не ему, а здоровяку Сашке Чернову. Зависть туманила его взгляд,  когда  он
встречал на улице человека в отлично сшитом костюме, когда не он, а кто-то
другой получал крупный выигрыш по  лотерее,  когда  кто-то  другой  удачно
женился. Блинов считал, что все это - и пятерки  в  дневнике,  и  красивая
жена - должно принадлежать ему, Блинову, причем без всяких к тому усилий с
его стороны. Может быть, виной этому было неправильное воспитание мальчика
в семье; может быть, школа и вуз не сумели привить ему должного взгляда на
вещи; а может быть, все вместе взятое послужило тому причиной. Но  как  бы
то ни было, Блинов стал тем, чем стал.
   Душу этого человека постоянно раздирали противоречия между  желаемым  и
действительным. В мыслях он видел себя подъезжающим на собственной "Волге"
к особнячку, стоящему  на  берегу  теплого  моря.  В  действительности  же
приходилось ездить с работы  домой  в  переполненном  автобусе  под  крики
кондукторши: "Гражданин, продвиньтесь на одну бабушку!"
   А он не хотел подвигаться даже на "полбабушки". Он ненавидел миловидную
кондукторшу и бабушку, которой надо было уступать место. Место в  автобусе
и место под солнцем. Ему казалось, что он достоин лучшей участи. И он ждал
от судьбы своего куска счастья. Он покупал лотерейные билеты и надеялся на
крупный выигрыш. Но шли месяцы, годы, а капризная фортуна так ни разу и не
повернулась к нему лицом.
   Кассирша музея в дни выдачи зарплаты отсчитывала ему  умеренную  порцию
синеньких пятерок. Он отворачивался, пряча  деньги  и  нехорошую  усмешку,
которая в эти минуты появлялась на его лице.
   И может быть, он так и прожил бы со своей завистью и со своими мечтами.
Быть может, он и не принес бы вреда обществу, в котором жил, как не принес
бы и пользы. Потому что мечты его были бесплодны, а желания неосуществимы.
Чемоданчики с сотенными на дорогах не валяются. А украсть чемоданчик он не
мог. Такие люди не способны предпринимать самостоятельные шаги. Но орудием
чужой воли они стать способны.
   Василий Блинов оказался неожиданной и приятной  находкой  для  эмиссара
Хенгенау, когда тот подбирался к  дневникам  Беклемишева.  Эмиссар  быстро
раскусил мятущуюся душу Блинова и стал методично вбивать в нее клинья.
   - Расскажите об обстоятельствах вашего знакомства, -  спросил  Диомидов
на первом допросе.
   Блинов всхлипнул, облизнулся. Он плохо  помнит  подробности.  Для  него
встреча была случайной. Этот человек интересовался Кильмисским кладом. Да,
семиугольные монеты сводили с ума не одного нумизмата. А этот человек  был
нумизматом. По крайней мере, так он  сказал  Блинову.  Словом,  они  нашли
общий язык. Где это происходило? В музее, у стенда с кладом. Тогда  Блинов
не придал разговору серьезного значения. Кильмисским кладом интересовались
многие. А Блинов,  это  было  известно  всем,  работал  над  диссертацией,
посвященной его истории. Когда это было? Месяца два назад. Да, задолго  до
обезьяньего бума.
   Потом встреча повторилась. Они оказались в  одном  автобусе.  Вышли  на
одной и той же остановке. Говорили о нумизматике. Блинов пригласил  его  к
себе домой. Человек этот назвался Клепиковым. Да, Николай Ильич  Клепиков,
работник одного из НИИ. Какого? Не сказал. Улыбнулся и помахал рукой.  Это
можно было понять только в одном смысле.
   Однажды он попросил Блинова сделать маленькое одолжение. Принес к  нему
на квартиру небольшой сверток и оставил его на несколько дней.
   - Купил приятелю подарок, - сказал Клепиков. - А тащиться с ним  сейчас
некогда. Иду в театр, времени в обрез. Пусть поваляется у вас.
   Блинов не возражал. Когда Клепиков ушел, он  полюбопытствовал,  что  же
это за  подарок.  Развернул  газету  и  ужаснулся.  Там  лежали  пистолет,
миниатюрный фотоаппарат и коробка с кассетами. Он не спал всю ночь. И  уже
совсем было решился. Но...
   - Утром, когда я вышел из дому, - сказал Блинов, - увидел на тротуаре у
подъезда Клепикова.  Он,  усмехаясь,  предложил  мне  совершить  небольшую
прогулку. Увлек к стоянке такси, сел в машину и пригласил меня сделать  то
же самое. Я был настолько растерян и подавлен, что машинально исполнил его
приказ. Выехав за город, Клепиков отпустил такси и повел меня в  лес.  Там
сказал:
   "Выбирайте! Вы,  я  вижу,  успели  познакомиться  с  "подарком".  И  он
произвел на вас соответствующее впечатление. Да, это именно то, что  есть.
А я не тот человек, за которого вы меня принимали до сих пор.  Перед  вами
две возможности. Первая -  донести.  За  это  вы  получите  благодарность.
Вторая - сохранить статус-кво и  получить  деньги.  Много.  Я  от  вас  не
потребую   никаких   сведений   стратегического   характера.   Можете   не
волноваться. Мне нужна услуга. Совсем незначительная и безобидная, с точки
зрения ваших патриотических чувств. Вам будут звонить. Возможно, несколько
раз. В ответ вы должны говорить только одно слово: "рано". И все. Меня  вы
больше не увидите. А в один  прекрасный  день  получите  крупный  денежный
перевод. Задаток - сию минуту".
   - И вы согласились? - брезгливо спросил Диомидов.
   Блинов шмыгнул носом и  стал  оправдываться.  Диомидов  асе  с  той  же
брезгливой гримасой на лице молча рассматривал сидящего перед ним человека
и морщился. "Вот ведь насекомое, - думал он. - И уродится же этакое".
   - Хватит, - оборвал он слезливые сентенции Блинова.  -  Ближе  к  делу.
Сколько раз вам звонили?
   - Три.
   - Клепикова этого вы больше не видели?
   - Он приходил а музей еще раз. Дал  мне  телефон  писателя  Ридашева  и
сказал,  чтобы  я  немедленно  попросил  его  вернуть  в  музей   дневники
Беклемишева.
   - И все?
   - Он сказал также, чтобы я... Чтобы Ридашев считал этот звонок  чьим-то
розыгрышем.
   - Вы лично знакомы с Ридашевым?
   - Нет, я знал, что писатель допущен к архивам, видел его несколько раз.
Но никогда не разговаривал.
   - А с Клепиковым о Ридашеве беседовали?
   - Нет. Только один раз. Я уже вам сказал.
   - Откуда вам известно про дневники Беклемишева?
   - Я ничего не знаю. Клепиков сказал, чтобы я попросил Ридашева  вернуть
дневники Беклемишева. Больше ничего...
   - Что вам известно про Беклемишева?
   - Только фамилия. Я не интересовался...
   - Боялись навлечь на себя подозрение сотрудников музея?
   Блинов наклонил голову.
   - Я не думал, что это серьезно, - начал он, шмыгнув носом.
   Диомидов оттопырил нижнюю губу и  позвонил.  Ему  не  хотелось  слушать
излияния Блинова. В  дверях  появился  конвоир.  Блинов  понял,  встал  и,
ссутулившись, пошел из кабинета.
   - Дерьмо, - сказал Диомидов генералу,  заинтересовавшемуся  результатом
допроса. - Подсадная утка. Но каков фрукт этот неуловимый  эмиссар!  Какая
адская предусмотрительность! Словно он с самого начала знал, что мы пойдем
по его следам.
   - А не кажется вам, - заметил генерал, - что он с  самого  начала  стал
дурачить Хенгенау?
   Диомидов удивленно поднял брови. Генерал пояснил:
   - Кто дал телефон музея Бергсону?  Хенгенау.  Откуда  Хенгенау  получил
номер? Только от своего эмиссара. Спрашивается, почему этот самый  эмиссар
тратит столько усилий на добычу  "подсадной  утки",  как  вы  выражаетесь?
Почему он избегает прямого контакта с Бергсоном,  посланцем  своего  шефа?
Ответ однозначен: у него есть причины не доверять Бергсону, а вместе с ним
и шефу. На сцену появляется "подсадная утка" - Блинов.
   - Но, - сказал Диомидов, - я не понимаю. Ведь  эмиссар  имеет  какой-то
канал связи с Хенгенау.
   - Имел, - поправил генерал. - Видимо, в том-то  все  дело.  Представьте
себе  простейший  вариант.  Этот  эмиссар,  по  словам  Бергсона,  наглухо
законспирирован. Он живет под чьей-то личиной. Живет давно, не поддерживая
связи со своими хозяевами, ничем  не  проявляя  себя.  И  вот  однажды  он
получает  письмо.  Обыкновенное  письмо   "до   востребования".   Местное,
московское. А бросил это письмо в  почтовый  ящик  на  улице  какой-нибудь
работник посольства по поручению Хенгенау. В письме  задание:  разработать
новые условия связи. Агент подчиняется и разрабатывает:  вербует  Блинова,
сообщает номер телефона, по которому его надо  искать.  Каким-то  способом
передает эту информацию человеку из посольства.  Тот  отправляет  сведения
Хенгенау. Бергсон едет в Россию. Все?
   - Все. А Ридашев?
   - Тут какая-то путаница,  -  задумчиво  произнес  генерал.  -  Нам  еще
придется повозиться.
   - С Хенгенау у вас вышло логично, - похвалил Диомидов.
   - Я назвал простейший вариант, - подчеркнул генерал. -  Их  могут  быть
сотни.  Тут  весь  вопрос  в  существе  дела.  Когда  неизвестный  эмиссар
знакомится с Блиновым? Два месяца назад. Говоря другими  словами,  задолго
до известных событий. Он еще не успел побывать в Сосенске.  Но  "подсадную
утку" уже стал готовить. Причем нашел именно в том  музее,  где  хранились
дневники Беклемишева. С Блиновым повезло. И он дал его телефон Хенгенау, а
тот Бергсону. Если бы в музее не нашлось Блинова, этот эмиссар придумал бы
что-нибудь другое. Какой же вывод из всего этого следует?
   - В Сосенск он явился под именем Ридашева, - заметил Диомидов.
   - И с документами на его имя, учтите.
   - Да. - Диомидов задумался. - Что же выходит?.. Выходит,  документы  на
имя Ридашева у него были готовы... Что за черт?  Не  могу  поймать  мысль.
Ридашев тут, Ридашев там...  Стоп!  А  Бергсон?  Бергсон,  который  шел  к
Ридашеву?
   - И пришел к Ридашеву, - усмехнулся генерал.
   - Но не к тому, к кому шел. Вот чертовщина! Никак не уловлю сути...
   - А ловить надо, - заметил генерал. - И возможно скорее, ибо где-то тут
собака зарыта.
   - Задачка, - Диомидов нахмурился.
   - А не действует ли тут третья сила? - предположил генерал.
   - Не понимаю, - сказал Диомидов.
   - Да я все о том же. Сдается,  что  эмиссар  дурачит  своих  хозяев,  и
давненько. Зачем бы ему это делать?
   - Не верю.
   - Я тоже. Но исключать нельзя ничего. Мы в общем-то на правильном пути.
И неплохо бы "походить" еще вокруг музея. Не может быть, чтобы этот тип не
оставил там следов, кроме Блинова, Откуда он, например, узнал про дневники
Беклемишева? На этот вопрос следует найти ответ как можно скорее.
   - Есть, - сказал Диомидов, покидая кабинет генерала.
   Постановка этого вопроса  закономерно  вытекала  из  всех  имеющихся  в
распоряжении следс