отерянная, и одно только отчетливое желание - выреветься как следует. По-бабьи, в голос, навзрыд. Я-то не из титанового сплава... И эта встреча с Инной что-то разбередила в душе... Поплакать бы над незадавшейся жизнью. Но, видно, разучилась плакать. Тут в дверь постучали. Я еле успела смахнуть карточки и пленки в ящик стола, как на пороге встал Алеша. В это время ему, вместе со всем экипажем Второй Плутоновой, полагалось быть на корабле - Прошин установил весьма жесткий режим занятий и тренировок. Я спросила: что случилось? Он ответил, что сейчас в библиотеке начнется дискуссия, и по этому поводу у них отменены занятия. "Вот, - сказал он, - зашел за тобой". Я сказала, что приду в библиотеку позже. Разговор иссяк. Но, вместо того чтобы уйти, Алеша продолжал топтаться у двери. Посмотрела я на него - и поразилась. Нет обычной победоносной улыбки, и светло-серые глаза как будто потемнели и смотрят невесело. Впервые вижу Алешу таким. "Хочу спросить. Марта, - говорит он, понизив голос. - Зачем приходил к тебе вчера Прошин?" Я растерялась немного. Сказать правду нельзя, а врать я совсем не умею. "Приходил посоветоваться, - отвечаю как можно спокойнее, - по одному вопросу космической медицины". Уж не знаю, натурально у меня получилось или нет. Вижу - он стоит, ожидает, не скажу ли я конкретнее. Я молчу. Он, видимо, счел нужным пояснить. "Проходил, - говорит, - по коридору и увидел, что Прошин в медпункт зашел". - "Ну и что?" - спросила я. "Да нет, ничего... Так ты приходи в библиотеку". Улыбнулся как-то вымученно и тихонько притворил за собой дверь. Вот так, значит. Вовсе ты, дорогой мой Алеша, не уверен, что пойдешь в экспедицию. Ты разыгрывал несокрушимую уверенность, лицедей этакий. Нет, нет, не так. Он ведь просто убеждал самого себя. Зато теперь уверенность пришла ко мне. Над чем я ломаю голову, глупая? Не пойдет Алешка в погибельный этот полет. Правильно поступаю я или неправильно, а он не полетит. Не хочу, чтобы он ушел и не вернулся - вот и все. Я включила диктограф и продиктовала заключение. Оно получилось коротким и, надеюсь, вполне основательным. Функционально нервная система К.И.Мухина представляется более предпочтительной... Я выдернула листок из машинки, подписала и сунула в ящик стола. Завтра утром отдам его Прошину. И хватит об этом. Записала все это в дневник. А теперь пойду в библиотеку, хотя не очень-то хочется мне слушать про тау-частицы, будь они неладны. 12 апреля, вечер Когда я вошла в библиотеку, Костя Веригин заканчивал свое сообщение. Он торопился, глотал слова и быстро набрасывал указкой-лучом на экране схемы и цифры. Потом Шандор Саллаи вознес над собранием свою великолепную седую голову, на которой всегда так аккуратно лежали волосок к волоску. Я не очень прислушивалась к его суховатой речи. Тесное помещение было набито людьми сверх меры. Несколько ребят из обсерватории сидели на книжных стеллажах, а один оседлал кинопроектор. Черноволосый крепыш, сидевший в заднем ряду, поднялся, уступая мне место, но я покачала головой - не хотелось сидеть. Так и осталась стоять у двери. Этот крепыш и есть Мухин. Я смотрела на его характерный профиль с выпирающей нижней челюстью, смотрела со смутным ощущением вины. Что ни говори, а выбор мой сделан пристрастно. Знаю: Мухин рвется в экспедицию так же пылко, как и Алеша, и выходит, что я его облагодетельствовала. Но в то же время... Ох, запуталась я что-то. Алеша сидел спиной ко мне, я видела его высокий затылок с ложбинкой. Странно, но я вдруг испытала почти материнское чувство, глядя на эту совершенно детскую ложбинку. Рядом с Алешей примостился сухощавый остроносенький человек, я знала его главным образом по восторженным отзывам Алеши. Это был Лавровский, довольно известный биолог, тоже входивший в состав Второй Плутоновой. Он, как я знала, принял какое-то участие в странной истории, приключившейся несколько лет назад с Алешей и Заостровцевым у Юпитера. Иногда мне попадаются статьи Лавровского, но читать их я не могу - не по зубам. Шандор кончил говорить и сел. Раздался резковатый голос Бурова: - Следует ли понимать вашу речь, учитель Шандор, в том смысле, что мы наблюдаем непредвиденный пик Активной Материи? - Я этого не говорил, - сухо ответил Шандор. - Наблюдаемый стохастичный выброс тау-частиц пока не дает оснований менять принятую периодику Активной Материи. - Пока! - Буров порывисто поднялся. Волосы над высоким его лбом торчали вперед и, в стороны, а худое лицо казалось перечеркнутым длинной линией рта. - Прошу обратить внимание на это многозначительное "пока"! Сегодня менять периодику не будем. Завтра - тоже. Пусть пройдет приличный академический срок, появится не менее полутора тонн новых трудов, не вносящих в проблему ни единого бита новой информации, - и тогда учитель Шандор соблаговолит подогнать под наблюдаемый выброс новую периодику... - Да ты что, Илья? - вскочил Костя. - Что за тон у тебя? Но Илья и глазом на него не повел. Есть старинное выражение - закусил удила. Вот и он так. Заявил, что никто тут, в обсерватории, не желает утруждать себя размышлением, никто и попытки не делает понять то, что наблюдает, и понадобился космический катаклизм, чтобы пробудить их от спячки. - Спячки? - пророкотал мощный бас Виктора Чернецкого. - Многолетнее накопление фактического материала - это, по-твоему, спячка? Усовершенствованный тау-приемник - спячка? - Я имею в виду теоретическую мысль, а не героические потуги практиков, - сказал, как отрубил, Илья. - Длинная цепь заблуждений, начатая Шандором Саллаи и приведшая к застою теоретической... Тут поднялся такой шум - я просто не узнавала ребят. Чернецкий, наставив на Бурова палец, кричал, что создавать бойкие гипотезы, конечно, легче, чем годами сидеть у большого инкрата. Костя пытался успокоить ребят, вид у него был растерянный. Я посмотрела на Инну. Она сидела между Ильей и Костей и, часто моргая, глядела куда-то вверх. Должна признаться: никак не могу освоиться с мыслью, что Инна стала космогонистом и участвует в теоретических дискуссиях. Впрочем, она не вмешивалась в спор - и, по-моему, правильно делала. Старый Шандор вдруг поднялся и пошел к выходу. Я встревожилась и выскочила за ним в коридор. Внешне Шандор был абсолютно спокоен. В медпункте я налила ему стакан экстракта, он молча выпил и опустился в кресло. Я воспользовалась случаем и подключила к креслу датчики. "Не надо, - сказал Шандор, - все в порядке". Но я упросила его посидеть немного. Он вытащил из кармана книжку в мягком переплете и стал читать, а я тем временем просматривала записи. Особых отклонений от нормы я не обнаружила. Но каждому понятно, что волнения и обиды отнюдь не способствуют приживлению новой печени. Да еще когда обиду наносит твой бывший ученик. Все-таки возмутительно ведет себя Илья. Даже если он в чем-то прав. Хорошо еще, что Шандору никогда не изменяет выдержка. Вечером у меня был обычный пациент - Володя Перегудов. Мои девочки ушли ужинать и танцевать с приезжими, и я сама обработала ультразвуком его очередной синяк на лодыжке. Вдруг распахнулась дверь, вошел Илья. - Ты занята? - спросил он. Я познакомила его с Володей. - Читал вашу статью о селеногенных породах, - сразу сказал Илья. - Любопытно. Впрочем, мысль о лунных анаэробных микроорганизмах высказывал еще десять лет назад Стаффорд Хаксли. - Я не претендую на первооткрытие, - проворчал Володя. - Я излагаю факты. - Ну да, конечно, здесь только и делают, что излагают факты. Володя поспешил уйти. Прямо из-под вибратора. - У тебя удивительная способность - ярить людей, - сказала я. - Ты находишь? - Илья прошел к креслу, взял с него книжку (видно, Шандор ее забыл), полистал, отбросил. Сел и уставился на меня, прищурив глаза. - Ты почти не изменилась, - сказал он, помолчав. - Златокудра и зеленоглаза... Довольна жизнью? - Да. Он сообщил, что в Космоцентре хотят поставить памятник Федору, я сказала, что видела проект. Опять мы помолчали. - Значит, доктор. Лунный доктор Марта Роосаар. - Хочешь сказать, что это не так уж много? - Ну, почему же, - возразил он. - Не каждому греметь на всю Вселенную. С Алешкой часто видишься? - Каждый день. А что? - Решительно ничего. - Хочу попросить тебя, Илья: перестань наскакивать на Шандора. Разве ты не понимаешь... - Понимаю, понимаю. Меня всегда поражало, почему теоретики так не любят выходить на пенсию... Ладно, перестану. - Он ухмыльнулся: - Когда-нибудь. В медпункт заглянул Веригин: - Илья, ты с Инной расположишься в моем кабинете. Уюта не гарантирую, тесноту гарантирую, микрофон общей связи не работает - ну да он тебе и не нужен. - Спасибо, Костя, меня вполне устраивает. - Фу, кажется, всех разместил. - Веригин исчез. - Пойду, лунный доктор, - сказал Илья, поднимаясь. - Работать надо. Я его окликнула, когда он был уже в дверях: - Это правда, что ты никуда не отпускаешь Инну одну? - На Луну бы, во всяком случае, не отпустил, - сказал он подчеркнуто и вышел. Я взяла со стола книжку, забытую Шандором. "Сказания Южных морей". Наверное, почитывает для отдыха. Машинально полистала и заметила, что в тексте кое-что подчеркнуто. Это было "Ронго-Ронго", один из расшифрованных древних текстов острова Пасхи. Подстрочный перевод, предшествовавший литературному. Что же тут заинтересовало старого Шандора? "Солнце бог их создал их любил с неба не уходил ночи не было давал пищу себя давал пресной воды сладкой много было больше ничего людям не надо солнце бог пищу себя жизнь давал". Эти строки были подчеркнуты красным, а рядом, на полях, Шандор мелко написал: "Странно, что такое могли придумать. А если (дальше несколько неразборчивых слов) фант. преломл. мечта о непосред. получении "в пищу" (опять неразборчиво)". Я пробежала текст, там говорилось дальше, насколько я поняла, о том, как род пошел на род, начались распри и войны, и Солнце-бог отвернул от людей светлое лицо. "Ночь пришла люди боятся никогда ночь не видеть звезды не видеть от звезд холод болезнь смерть луна тоже море на берег тащит плохо страшно страшно..." Эти строки Шандор тоже подчеркнул и написал рядом: "Перед, момент". В конце текста было еще подчеркнуто: "Только днем меня видеть себя пищу жизнь не дам много много злой я стал сами пищу себе искать зверя убивать рыбу убивать себя пищу жизнь не дам больше солнце бог не буду буду огонь бог Иллатики". И рядом - быстрая запись: "Оставш. приспособ. (неразборчиво) биофорн. свойств". И еще раз - крупно: "Биофор". Не знаю, что хотел сказать Шандор своими комментариями на полях. Надо бы показать их Алеше, он ведь любит всякие древности. Я отложила книжку, задумалась. И вдруг... Всегда я считала, что унаследовала от своих эстонских предков уравновешенность. Но когда сотрясся пол и задребезжала ложечка в стакане, я взвизгнула и испытала нелепое желание кинуться на грудь кому-нибудь сильному - а ведь я прекрасно знала, что это стартовал рейсовый на Марс. Хорошо, что никто не слышал моего визга. Полноземлие ужасно все-таки будоражит... Осторожный стук в дверь. Это, верно, Алеша. 13 апреля, полдень. Полдень - по часам. На Луне сейчас - долгая двухнедельная ночь. Никогда себе не прощу вчерашнего. Надо было просто выставить его, когда он ко мне потянулся. Не смогла... Не знаю, был ли кто-нибудь когда-либо так безмерно счастлив, как была счастлива я с Федором. Счастье такое же безмерное, как и короткое. Он ушел в Комплексную экспедицию и не вернулся. Уже его не было в живых, когда из дальней дали пришла его последняя радиограмма, - как в каком-то романе, она оборвалась на моем имени. Весть ниоткуда... То, чего боялись жены моряков времен парусного флота - когда медлительная, случайная почта доставляла письма давно погибших людей. Федор стартовал со старого космодрома Луна-2. Я попросила комитет здравоохранения перевести меня на Луну: хотела быть там, где он проходил последний раз. Я выдержала конкурс на замещение должности главврача в Селеногорске, а по истечении трехлетнего срока осталась еще на срок - а дальше видно будет. Казалось, я привыкла к мысли, что все у меня кончено, и остается только коротать годы. В Селеногорске я нашла себя. Скромная лечебная практика, кое-какие наблюдения, книги. Ненавязчивая и потому особенно трогательная забота Кости и других ребят помогли мне сохранять душевное равновесие. Мне хотелось быть нужной им - и больше ничего. Прав Илья: не каждому греметь. И вот - Алеша... Я выплакала себя всю. "Милый мой, - сказала я ему, - Алешенька, на Земле полно чудесных девчонок. Зачем тебе пепельный свет?" Он ответил: "Люблю на всю жизнь..." Я ничего ему не сказала. Не хотелось омрачать его радость. И мою... Завтра он сам узнает. Не хочу больше изнемогать в вечной тревоге и ожидании. Почему я должна мучиться? Разве я не имею права на счастье? Вот так, лунный доктор. Я не героиня. Всего лишь женщина, которой нужно быть нужной не только человечеству, но и человеку... А теперь позвоню Прошину и отдам ему заключение. Позвонила. На экранчике видеофона Прошин выглядел гораздо человечнее чем в прошлый раз. Не такое уж замкнутое у него лицо. Разговор был очень короток. "Петр Иванович, послушайте, что я решила..." - "Мне безразлично, что вы решили". - "Так разрешите передать вам заключение". - "Завтра в двенадцать ноль-ноль". - "Но ведь завтра вы стартуете..." - "Старт в семнадцать. Обдумайте еще раз. До свидания". И Прошин выключился. Да, этот человек не терпит лишних слов. Сегодня продолжалась дискуссия в библиотеке. Старый Шандор говорил недолго. Подтвердил, что неожиданный выброс тау-частиц столь высокой концентрации вносит существенные поправки в общепринятую теорию, и это обязывает теоретиков принять в качестве рабочей гипотезы идею Бурова о трансформации тау-частиц. Но выразил некоторые сомнения. Он говорил весьма сдержанно, так же, как и выступившие после него Крафт, Ларин и Костя Веригин. Спокойно начал свое выступление и Илья. Он развернул большую таблицу. Насколько я поняла, вначале речь шла о необычности формы наблюдаемого выброса. Данные, поступающие с большого инкрата, якобы наводят на мысль о направленном пучке. Из этого Илья сделал странный вывод: будто на Плутоне есть нечто такое, что может служить естественным концентратором и отражателем тау-частиц. Более того, он не исключает искусственного происхождения нынешнего выброса. Я подумала, что ослышалась. Но Илья, как ни в чем не бывало, продолжал развивать эту мысль. Разве не доказано учителем Шандором, что Плутон в Солнечной системе - тело инородное? А если так, то вполне допустима мысль, что многие тысячелетия, а может, миллионы лет тому назад, до взрыва сверхновой, на Плутоне, обращавшемся вокруг своего светила, существовала цивилизация. Какие-то остатки ее технических достижений могли сохраниться и поныне. Чем иным можно объяснить установленную Юджином Моррисом цикличность роста и распада "деревьев" Плутона? Тут Шандор Саллаи спокойно заметил, что при всей романтичности такой гипотезы предметом серьезного разговора она быть не может. Тысячелетние странствия Плутона в открытом космосе отметают напрочь любую возможность высокоорганизованной, и уж тем более разумной жизни - даже если она там и существовала до взрыва сверхновой. - У кого поднимется рука низвергать такие истины? - сказал Илья. - Но смею напомнить, что в вопросе о приспособительных свойствах живых организмов полная истина еще не достигнута. Храмцова давно занимается этой проблемой - пусть она теперь скажет. Поднялась Инна. Вздернув тоненькие шелковистые брови и часто моргая, она заговорила высоким своим голосом, и снова я испытала странное чувство, будто слушаю не ту Инну, с которой была когда-то дружна, а - другую. Говорила она умно, напомнила общие сведения о механизме светового воздействия на живую клетку, процитировала Тимирязева ("все световые волны, независимо от их длины, могут оказывать химическое действие"), процитировала Чижевского - о Солнце как источнике энергии, оживляющей Землю, о том специфическом электромагнитном излучении Солнца, которое Чижевский когда-то назвал "зет-фактором". Мы живем, потребляя конечные результаты солнечного излучения - в виде тепла, продуктов фотосинтеза... Буров, сидевший рядом с Инной, исподлобья взглянул на меня. Будто хотел спросить: "Каково?" И еще два глаза - два сияющих глаза - были устремлены на меня. Я старалась не смотреть на Алешу. Мне было радостно, но угнетало сознание, что я утаила от Алеши то, что для него всего важнее. Вспомнился вычитанный в какой-то книге афоризм, что оружие женщины - хитрость. Но я не хочу хитрить. Это оскорбительно для нас обоих... Тем временем Инна - я снова прислушалась к ее высокому, замирающему в конце фраз голосу - развивала идею, некогда высказанную Циолковским, идею о неких "эфирных существах", свободно живущих в космическом вакууме и получающих энергию, как растения, непосредственно из окружающей среды... И еще она говорила - об оранжевых бактериях и марсианских микроорганизмах, умеющих извлекать кислород из окисей железа в почве... и о хитине, который предохраняет насекомых от губительного действия ультрафиолетовых лучей... Слушали ее уважительно. Но когда она поблагодарила за внимание и села, Костя сказал, что, при всей серьезности ее сообщения, в нем не содержится никаких аргументов в пользу гипотезы об искусственном происхождении наблюдаемого тау-потока. Да, приспособительные возможности организмов огромны, но - отдает ли Инна себе отчет в том, какие условия требуются для существования развитой цивилизации? - Вам вынь да положь на стол внеземную цивилизацию, - снова подал голос Илья, - чтоб можно было поглазеть и понюхать. Тогда вы, может, удостоите ее признанием. Аргументы! Сколько лет мы с Храмцовой пытаемся вас всех убедить, что преобразующую деятельность разума во Вселенной надо расценивать не по земным критериям, что отсутствие бесспорных аргументов доказывает лишь сложность проблемы... Костя возразил, Илья запальчиво ответил, и опять, как вчера, поднялся шум, и Виктор громовым басом потребовал прекратить нападки на исследователей. Шандор помалкивал. Сидел, полузакрыв глаза, бесстрастный и, казалось, далекий от споров. Я встретилась взглядом с Инной. Она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась вымученной. Тут встал Лавровский. Он не пытался перекричать спорщиков, а просто заговорил нормальным голосом, но почему-то все притихли и стали слушать. И он не изрекал истин, не обвинял и не развенчивал. Просто напомнил, что техническая цивилизация непременно излучает отработанное тепло, главным образом в инфракрасной области спектра, и поскольку спектральные анализы Плутона этого не подтверждают, значит, об упомянутой цивилизации и говорить нечего. Иная форма цивилизации? Сомнительно, но не исключено. Организованный характер тау-потока? Скорее, естественный процесс, природа коего пока неизвестна. И поэтому не нужно категорических суждений. Завтра отправляется Вторая Плутоновая - может быть, ей удастся установить причину наблюдаемого выброса, если только источник его действительно находится на Плутоне. Давайте же, не прекращая наблюдений, отложим теоретический спор до возвращения экспедиции. Действительно, что нам стоит подождать годик... Мы вышли вместе с Алешей, и я попросила объяснить вразумительно, почему эти самые тау-частицы так безумно волнуют человечество и вообще какой в них прок. - Ну, не думаю, чтобы они так уж волновали все человечество, - сказал он, - и проку в них пока никакого. Видишь ли, они обладают огромной проникающей способностью. В сущности, тау - это призрак, несущий энергию. Мы научились эти частицы регистрировать по методу старого Шандора. Но вот "вопрос: можно ли их использовать? Илья рассчитал теоретический вариант, в котором трансформация, то есть превращение тау-излучения в привычные и удобные для использования формы, не выглядит некорректно, как говорят математики. На практике это означало бы возможность загребать прямо из космоса сколько угодно энергии. Представляешь, какое огромное дело? Тут есть от чего волноваться ученым. - Понимаю, - сказала я. - Но Шандор отрицает... - Отрицает, конечно. Тау мчатся неудержимо, они могут оставить след на пленке, но ничто не способно их поймать, сконцентрировать, направить их энергию, скажем, по проводу. Тут я вспомнила о книжке с комментариями Шандора. Кстати: не забыть сегодня же отдать ее старику. Я показала Алеше страницы с подчеркнутым текстом. Он очень заинтересовался - вчитывался, морщил лоб, размышляя, а я невольно залюбовалась им. В Алеше много мальчишеского, непередаваемо милого, когда он вот так задумывается. В такие минуты с него слетает бравада, лихая повадка... Алеша бормотал: "биофор... это что же - несущий жизнь?.. биофорные свойства..." И медленно, нараспев, с удовольствием повторял: "Себя пищу жизнь не дам больше солнце бог не буду..." Ему нравятся древние тексты. Историей - вот бы чем ему следовало заняться, он прирожденный историк. Потом он стал мне рассказывать о своем друге и сопернике Мухине - какой это хороший, настоящий парень, очень самолюбивый, правда, но ведь ничего плохого в этом нет... Если бы Вторая Плутоновая не стала для него, Алеши, делом жизни, то он бы, не задумываясь, уступил Мухину право участия в ней. Так он сказал. Но при этом смотрел на меня как-то вопросительно... Неужели догадывается о том, что Прошин поручил мне сделать выбор?.. 14 апреля, утро Что со мной творится? С трудом заставила себя сесть за дневник. А ведь я так привыкла к нему за эти годы. Весь вчерашний вечер у меня сидели Инна и бывшие мои "паладины". Впервые за столько лет снова собрались в полном составе. Конечно, я была рада, что вижу всех в сборе. И в то же время испытывала какое-то чувство вины. Сама не понимаю, что это... Глупости. Ни в чем и ни перед кем я не виновата. Костя немного размяк, пустился в воспоминания. Добрый, прямодушный, вечно озабоченный чужими делами Костя. - Вот что, - сказал Илья. - Мы давно друг друга не видели, и мы не слюнявые старички, чтобы вспоминать прошлое. Давайте говорить о том, чего друг о друге не знаем. - Давайте! - подхватил Алеша, глядя на меня, и мне стало ясно, что сейчас он сделает ужасную глупость. Я посмотрела на него так, что он сразу понял. Засмеялся, подмигнул: мол, не беспокойся. - Давайте, - повторил он уже другим тоном. - Начинай ты, Илья. Как живешь? По-прежнему каждый вечер бегаешь на танцы? Мы засмеялись. Илья - и танцы! Даже Инна улыбнулась. Она выглядела не то чтобы-усталой, а внутренне встревоженной, мне даже казалось, что она хотела чем-то со мной поделиться, но сдерживала себя. А Илья все поглядывал на меня исподлобья. Наблюдал, что ли. И вдруг сцепился с Алешей. Я не успела даже заметить, с чего началось. И пошло, и пошло. - Ты принимаешь мир таким, каков он есть, а я - каким он должен быть, - кипятился Илья. - И нечего склонять меня к щенячьему восторгу! - К административному восторгу ты склоняешься, вот к чему, - отвечал Алеша. - Тебе дай волю - всем позатыкаешь рты. Если даже ты и прав, то к чему делать вид, что тебе одному известна истина в последней инстанции, а все остальные - сонные тетери? - Чайная ложка рассудка на бочку физической силы! - Громыхающая телега самомнения! Костя пытался их унять, но они его не слушали. Я взмолилась: - Перестаньте, ребята, прошу вас! В кои-то веки собрались... - Ладно, - сказал Илья. - Прекращаю спор только потому, что ты уходишь завтра в космос. Нервы космонавта надо беречь. - Он отодвинул недопитый стакан витакола и поднялся. - А лунному доктору пора отдыхать. Ты идешь, Алеша? Или остаешься? Я отвернулась. Услышала напряженный голос Алеши: - Пошли. Провожу вас, а то еще заблудитесь в здешнем лабиринте. Глупо скрывать, сама понимаю. Но почему-то не могу вот так, сразу, во всеуслышание. Прежде надо самой во всем разобраться. Вскоре Алеша вернулся. Он остановился у двери и смотрел на меня... не знаю, как... как язычник на божество... Ни о чем я больше не думала. Просто кинулась к нему... Сейчас утро. Алеша недавно ушел. Он так счастлив, а я... Просто язык не поворачивается сказать ему... Что мне делать, что мне делать?! Он не простит, когда узнает. Ну зачем ему этот проклятый Плутон? Стоп. Время идет, скоро докладывать Прошину. Надо собраться с мыслями. Вот оно, главное: он будет со мной, но не будет счастлив. Он же мужчина, космонавт. Разве ты не любишь его. Марта Роосаар? Ведь ты любишь его. Ведь нельзя так - я или Плутон... Я взяла свое заключение и передиктовала его. Слово в слово. Только вместо "Мухин Кирилл" теперь написано "Морозов Алексей". Вот и все. Вот и все. А теперь - позвонить Прошину... 14 апреля, вечер Сегодня в семнадцать ноль-ноль по земному времени на "Ломоносове", корабле класса "Д", ушел Алеша. 15 апреля Полноземлие кончается. На земной диск наползает тень. Вчера уйма народа провожала Вторую Плутоновую. В толпе скафандров я потеряла Алешу из виду и вдруг услышала в шлемофоне его голос: "Марта, до свиданья!" - Алешенька! - закричала я. - Родной мой, буду тебя ждать! Ждать. Опять ждать. Дура ты, Марта Роосаар, ох, какая дура! Сама, своими руками... Кончается полноземлие. У ребят неважное настроение. Костя чем-то удручен. За обедом я спросила его, что стряслось. Костя промолчал, за него ответил Виктор Чернецкий: - Наш друг Буров обозвал его работу о релятивистских электронах чушью. - И добавил, хлопнув Костю по плечу: - Не горюй, человек. Не для Бурова вперяем мы, как сказал поэт, пытливый взгляд в звездный лик Вселенной. - Завтра он улетит на Землю, - буркнул Веригин. - И воцарится на Луне мир, в человецех благоволение, - подхватил Виктор. - Пойду-ка я починю линию общей связи. Где мой любимый тестер? После обеда Костя зашел ко мне в медпункт выпить экстракту. Я спросила, нет ли новых сообщений с "Ломоносова". - Разгоняется, - ответил он меж двух глотков. Я видела, что он занят своими мыслями - о тау-частицах, наверно. А я думала об Алеше. Давно уже мне не было так радостно - и так жутко... Вдруг в динамике щелкнуло, мы услышали взволнованный высокий голос: - ...Невозможно. Ты всех восстановил против себя, даже Костю. - Они не любят, когда им говорят правду, - отозвался угрюмый голос Ильи. Мы с Веригиным остолбенели. Это Виктор починил линию, и те двое говорят в Костином кабинете при включенном микрофоне... - Я больше не могу! - В голосе Инны послышались слезы. - Не хочу больше подписывать твои умные статьи, не хочу ввязываться в твои вечные споры. - Я делаю это для тебя... - Нет! Просто ты хочешь что-то доказать. - Она всхлипнула. - И я знаю, кому... Веригин шагнул к динамику, резко выключил его. Я слышала все это как сквозь сон. Мне бы только справиться с собой. Только бы дождаться. ИНТЕРМЕДИЯ. ВЕЛОСИПЕДНАЯ ПРОГУЛКА Когда Заостровцев и Надя вышли из лесу, небо было серое, сплошь в тяжком движении туч. Приоткрыв рот, вздернув бровки, Надя посмотрела вверх и сказала: - Как интересно! - Что интересного? - спросил Заостровцев, привязывая корзинку с грибами к багажнику велосипеда. - Будет дождь! Большой-большой дождь. Папа, давай подождем. Подождем под дождем! - Девочка засмеялась, обрадовалась игре слов. - Не болтай. Ничего нет хорошего в том, что нас прихватит дождь. Садись, поехали. Надя танцующей походкой подошла к детскому велосипеду, прислоненному к сосне рядом с велосипедом Заостровцева. Этой походкой, хорошеньким личиком с бойкими карими глазами, всей повадкой была она очень похожа на мать. По тропинке, виляющей среди облетевших кустов шиповника, они выехали на темно-серую твердь шоссе и нажали на педали. - Па-а-ап! - крикнула она. - Давай обгоним дождь! В-свои шесть с небольшим лет она управлялась с велосипедом не хуже, чем он, Заостровцев. Все, чему ее учили, давалось Наде легко - да и то, чему не учили, тоже. Вот, принялась рисовать акварельными красками - ничего особенного, обычная поначалу детская мазня, домики, цветочки, зайчики. И вдруг как-то раз Тоня показывает Заостровцеву натюрморт: садовая скамейка среди зелени, а на скамейке стоит стакан с водой. Заостровцев глазам своим не поверил: неужели Надя нарисовала? До того натуральным он был, голубоватый стакан, пронизанный светом, что Заостровцев как бы ощутил вкус воды - такой круглый, полный прохлады глоток. "Почему ты это нарисовала?" - спросил он. "А что? - удивилась Надя. - По-моему, нет ничего красивее, чем вода в стакане". Так и сказала. Ветер ударил навстречу, да какой холодный, осенний! Закружил, понес сорванные с придорожных лип последние листья. У развилки Заостровцев остановился. Подкатила Надя, и он ей сказал: - Давай поедем по этой дороге, - кивнул вправо. - Кажется, так будет быстрее, чем по шоссе. Никогда они по этой узенькой дороге не ездили, да и вообще первый раз попали в этот уголок Подмосковья, и очень удачно съездили, вон сколько грибов насобирали. - Давай, - сказала Надя. Она бурно дышала. - Ты не устала? - Нет. Папа, а эта дорога - к бабушке Наде, да? - Что это ты болтаешь? - Заостровцев помигал, глядя на дочку. - Ты прекрасно знаешь, что она погибла на Плутоне. Надя кивнула. А ведь как было? Вскоре после того странного происшествия у Юпитера он, Заостровцев, ушел из Космофлота. Его рапорт вызвал недоумение у начальства: что такое, почему уходит молодой способный инженер, хорошо себя проявивший в зачетном полете? Чем не угодил Космофлот сыну прославленных космонавтов? Но Заостровцев не поддался уговорам. Он бы не смог больше летать. Из разговоров с Лавровским знал, что сильные эмоционально-волевые напряжения могут снова и снова вызвать у него вспышку болезни... ну, не болезни, а того гадкого состояния, от которого пылает мозг... Ни за что больше! Пусть даже ценой отказа от космонавтики, от дела жизни... Он возвратился в Москву, в родительскую квартиру, он ходил по улицам, сидел в кино, ездил в метро, он хотел слиться с толпой, чтобы быть от нее неотличимым. Но по вечерам, по ночам приступы отчаяния надрывали ему душу. Заостровцев изнемогал от неуверенности в Тонином ответном чувстве, от острого сознания своей ненужности. Даже послал радиограмму в Ареополис - просил тетю Милу прилететь при первой возможности, ведь она была единственным родным ему человеком. Но спустя месяц и четыре дня - он считал дни и знал точно - к нему прилетела Тоня. Ей тоже было нелегко расстаться с работой в ССМП, работой, которую она любила. Они поженились, и Тоня взяла в свои маленькие крепкие руки устройство их жизни. Вскоре Заостровцев подыскал себе работу в конструкторском бюро по ракетным двигателям и переехал с Тоней в новый поселок, выросший близ этого КБ, на опушке старинного бора в Подмосковье. В одном из стандартных двухэтажных домов им дали верхний этаж - три комнаты с широкой верандой, - и Тоня, вступив во владение, завела здесь твердый порядок. Ее целью было - оградить Володю от каких бы то ни было беспокойств и волнений. Что ж, она преуспела в достижении цели. Размеренной, расчисленной, рассчитанной жизнью зажил Заостровцев: пять часов работы, обед, отдых, прогулка, вечером - книги, немножко телевизора (по выбранной Тоней программе), иногда - кино (тоже с разбором, чтоб ничего тяжелого, трагического). Изредка ходили в клуб или в гости к сотрудникам. Однажды на первомайском вечере в клубе компания составилась остроумная, Тоня очень развеселилась, без устали танцевала-плясала, хорошенькая, хохочущая, беспечно носилась по залу. Вдруг - будто рукой провели по ее оживленному лицу, смахнули эту беспечность. В середине вальса Тоня выскользнула из рук опешившего партнера и кинулась бежать из зала. Она разыскала Заостровцева в баре - он сидел, отрешенно-задумчивый, и потягивал пиво из высокого стакана, - опустилась рядом с ним на табурет и, переведя дыхание после быстрого бега, сказала: "Ничего, я споткнулась о камень, это к завтрему все заживет..." И засмеялась, и была в ее смехе какая-то горчинка. Потом родилась у них дочка - ее назвали именем Надежды Илларионовны, Володиной покойной матери. И Тоня бесповоротно и окончательно замкнула свою жизнь в семейном кругу. Лишь по большим праздникам, уступая просьбам Володи и его сотрудников, позволяла себе устроить как бы небольшой концерт. Прикрыв глаза белыми веками, медленно читала на память своим красивым звучным голосом любимые стихи: "Ось земная склонилась к эклиптике, наклонилась как будто в усталости..." Или: "Судьба моя сгорела между строк, пока душа меняла оболочку..." Заезжих гостей Тоня встречала приветливо, но при разговорах была начеку, твердо пресекала болезненные (по ее мнению) для Володи темы. Ровно в десять вечера командовала "отбой". Алеша Морозов, навестивший их незадолго до экспедиции на Плутон, смеясь, назвал Тоню "комендантом Бастилии". Теперь Заостровцев и Надя ехали на велосипедах (это она, Тоня, придумала - никаких машин, ездить только на велосипеде), - ехали по узкой незнакомой дороге, обсаженной яблонями, и когда за поворотом, за вертикально вставшей, пока еще редкой пряжей дождя открылась старая мельница - краснокирпичный дом у речки, - Заостровцев вдруг понял, что знает эту дорогу. Когда-то в раннем детстве было это - ездили с матерью на дачу к Михайловым, ее родителям. Мост через речку был тот же, что и в детстве, - каменный ровесник старой мельницы. Дальше, влево от дороги, темнел под дождем массив дачного поселка с башенкой энергостанции, и Заостровцев отчетливо себе представил михайловскую дачу - островерхое строение с петухом-флюгером на коньке крыши - в глубине поселка. Тут-то и вспомнились ему Надины слова. Не от дождя, не от ветра - от этой мысли стало трудно дышать, к горлу подкатило, и как-то ослабли пальцы, лежавшие на руле. Он соскочил с велосипеда и подождал приотставшую Надю. - Ты что сказала? - крикнул, когда она подъехала и тоже слезла со своего велосипеда. - Что сказала?.. - Ничего я не сказала, - удивленно посмотрела на него Надя. По ее лицу, обрамленному голубым капюшоном, стекали струйки дождя. - Про дорогу к бабушке Наде - сказала? Ему яростно захотелось, чтобы Надя ответила - нет, ни о какой дороге к бабушке она не говорила и знать о ней ничего не знает... померещилось тебе, папочка. - Да, - сказала Надя, одной рукой придерживая велосипед, а другой, с зажатым платочком, вытирая лицо. - Вон там, - кивнула на дачный поселок, - бабушка жила. Раньше. - Откуда ты знаешь?! Мама тебе говорила? (Глупый вопрос, никогда он Тоне про эту дачу не рассказывал и не вспоминал даже...) - Нет, не говорила. - Надя поморгала длинными ресницами, будто к чему-то в самой себе прислушивалась. - Откуда-то знаю, - сказала она неуверенно. - А разве это не так? Заостровцев не ответил. Дождь припустил, пошел пузырями по асфальту, вокруг потемнело, хотя до вечера было далеко. - Папа, нам долго еще ехать? - спросила Надя. - Километров семь или восемь. Ему почему-то представилось, что все это - дождь, и дачный поселок, и разговор с Надей - происходит во сне. Ах, если бы... - Ты устала? - Нет... Ну, немножко... - Давай-ка свой велосипед. И подержи мой. Минут десять придется подождать. Сильно сгорбившись на детском велосипеде, Заостровцев поехал обратно через мост к мельнице. Там, в бывшем амбарном помещении, пустом, с проросшей сквозь сгнившие половицы травой, он прислонил велосипед к стене и поспешно вернулся к Наде - одинокой маленькой фигурке на мокрой черной дороге. Она смотрела на него и спросила, когда он подошел скорым шагом: - Зачем? - Никуда твой велосипед не денется, - сказал он. - Я не об этом. Тебе ведь будет тяжело. - Поменьше болтай. Он пристегнул к раме велосипеда второе седло, посадил на него Надю и, оттолкнувшись, закрутил педали. Надя, зажатая его руками, сидела перед Заостровцевым, и ему хотелось еще крепче ее зажать, чтобы спасти, уберечь... от чего?.. от странностей подсознания, которое вдруг высылает "наверх" отпечатки прошлого из неведомых глубин наследственной памяти?.. Неужели то, чего он боялся в самом себе, от чего бежал в тишину подмосковных лесов, передалось Наде... и передастся второму ребенку, которого ожидает Тоня? Тут он так ясно себе представил, как беспокоится Тоня, как она стоит на веранде, вглядываясь в затянутую дождем дорогу, что с силой (откуда только взялась?) нажал на педали. Плотная вода секла ему лицо, заливала глаза, а он, словно приобретя "второе дыхание", мчал с большой скоростью свой велосипед под непрекращающимся дождем. Скорее домой, скорее домой! "Осознать процесс собственного мышления" - так, кажется, говорил Лавровский, приезжавший к ним прошлой весной? Он провел у них целый день, очень трудный для него, Заостровцева, день. Не уходить, не прятаться от необычных свойств своей психики, как прячет страус голову под крыло, - а исследовать... осознать... проникнуть в собственное субсенсорное поле... иначе говоря, в подкорку... Так убеждал его Лавровский. В Институте человека, в котором он, Лавровский, работал, действует новая программа, этакий человеко-машинный комплекс под названием "Церебротрон", он тончайше настроен на совместную работу мозга и машины с гигантским запоминающим блоком, с анализирующим центром, способным оценить количество информации в организме. Необычайно важно зафиксировать, "поймать" то состояние мозга, при котором инстинктивное знание из долговременной памяти поступает в самоотчет. Это важно прежде всего потому... Но тут Лавровского прервала Тоня - решительной походкой вошла на веранду, где сидели мужчины, позвала обедать, а за обедом заявила Лавровскому, чтобы он Володю никуда не звал, не уговаривал и вообще оставил в покое. "Перестань, Тоня", - сказал Заостровцев, смущенный Тониной дерзостью. Но она просверлила его гневным взглядом и ответила, что никогда не перестанет, никаких экспериментов не позволит и никуда его не отпустит. Истинно - "комендант Бастилии"... Он испытал огромное облегчение, когда, выехав на дорогу, переходящую в длинную улицу поселка, издали увидел свой дом и фигуру в красном на веранде верхнего этажа. Это ждала их Тоня, завернувшись в красный дождевик, - наверное, ждала уже давно, беспокоилась, тревожилась, бедная, глаза проглядела. Подъехав, он снял дрожащую от холода Надю с седла и понес ее, с трудом передвигая одеревеневшие ноги, к дому. 4. ДЕРЕВО ПЛУТОНА Из записок Лавровского Никак не могу прийти в себя после поспешного бегства с Плутона. "Ломоносов" разгоняется и все дальше уходит от "незаконной" планеты. Чернота Пространства обступила нас. Я бывал на внутренних планетах, на Марсе и на больших спутниках Юпитера, но так далеко, на окраину Системы, попал впервые. Солнце отсюда выглядит не диском, пусть хотя бы и маленьким, а просто яркой звездой, - наверное, именно поэтому и возникает жутковатое ощущение, будто ты на краю пропасти и никогда больше не увидишь солнце. Вздор, конечно. Вот не думал, что нервы у меня могут так "разгуляться". Ну, надо собраться с мыслями. Никогда я не принимал всерьез гипотезу Морриса о том, что на Плутоне может быть жизнь. То есть я не исключал существования примитивных микроорганизмов, но что касается высокоорганизованной жизни, то считал ее невозможной. Откуда взяться такой жизни при температуре, всего на двадцать градусов превышающей абсолютный нуль? И вдруг потрясающая неожиданность: Эти "оголтелые энергетики", как назвал их Морозов, проявили не только нежелание контакта, но и прямую враждебность. Мы оказались плохо подготовленными. И не только технически. Мы совершили ужасную ошибку, прихватив эти два "кирпича". Скверная атавистическая манера - трогать руками. Мы вели себя не лучше, чем солдаты Писарро или Кортеса, увидевшие золотую серьгу в ухе туземца. Положим, я преувеличиваю, но в сущности... Я пишу сумбурно, забегаю вперед, а это никуда не годится. Буду просто записывать все, что с нами произошло, час за часом, - быть может, из упорядоченной информации вылупится, как птенец из яйца, понимание. Итак, на исходе третьего месяца полета мы достигли Плутона и вышли на орбиту вокруг него под большим углом к экватору. Под нами простирался сумеречный мир - темная, будто графитовая пустыня, тут и там округло всхолмленная, изрезанная глубокими трещинами. Больше сорока земных суток мы осматривали, прощупывали, просвечивали эту крайне неприветливую планету. Я не геолог и не стану здесь описывать, из чего "сделан" Плутон. Скажу только, что химия его поразительна: огромные массы тяжелых и редких металлов - осмия, германия, циркония и других, и еще, по мнению нашего геолога, неизвестные соединения сверхвысокой плотности. В этом смысле Плутон - поистине сокровище. Сам древнегреческий бог, владетель земных недр, чье имя носит планета, не мог бы представить себе таких богатств. Не планета, а кладовая редких металлов. Мы подтвердили это. Еще мы открыли замерзшие газы - следы когда-то существовавшей здесь атмосферы - косвенное доказательство того, что Плутон знавал лучшие времена и лучшие условия в другой, бесконечно далекой от нас системе. Ну, еще были установлены факты относительно силы тяжести, температур, радиации и прочего, что нужно знать планетологам. Больше ничего. Никаких признаков формирующей деятельности. Никакой жизни. А между тем Плутон "кричал". Мощный поток тау-частиц изливался с планеты, и мы вскоре обнаружили, что его источник фиксируется в определенном месте, в обширной котловине с координатами: шесть градусов северной широты, сто тридцать два - западной долготы. Прошин выслал в эту местность разведывательные зонды. От них исправно поступала информация о величине тау-потока (он явно убывал), а фотоматериал был смутный. Угадывались очертания круглых холмов, и только. Но вот с очередного зонда поступила серия снимков, на которых как бы перебегали слабые огоньки. А на одном снимке различалась фигура какого-то существа. Во всяком случае, я это утверждал, и меня поддержал Морозов, а Прошин и остальные участники экспедиции возражали. Справедливости ради скажу, что, действительно, фигура эта не столько различалась, сколько угадывалась и дорисовывалась воображением. Больше она не повторилась ни разу, а вот огоньки то и дело появлялись на снимках снова. От автоматов больше нечего было ожидать, и мы принялись настаивать на высадке разведки. Прошин колебался. А колеблется он своеобразно: становится вдруг чрезвычайно любезен, начинает расспрашивать о родных и знакомых, об институтских занятиях. Ну, со мной такие номера не проходят, и я как-то сказал командиру, что бывают случаи, когда осторожность теряет свое название и переходит в другое качество. Прошин рассердился и два дня не разговаривал со мной. Но мы с Морозовым продолжали наседать, наконец он сдался и велел нам готовиться к разведке. Десантная лодка покинула корабль, сделала виток и, выбросив пламя из дюз тормозного двигателя, пошла на посадку. Расчет Морозов сделал точно, и лодка мягко опустилась в той самой котловине, в которой были обнаружены источник излучения и признаки жизни. Выдвинув перископ, разведчики огляделись. В жизни не видел Морозов более мрачной картины. Это была замкнутая невысокой горной грядой долина, протянувшаяся с севера на юг. Изборожденный трещинами грунт, и округлые холмы, и гряда гор на близком горизонте - все было черно. Оттенки черного цвета, от аспидного до темно-серого, - иных красок Плутон не знал. И лишь звезда необычной яркости - далекое Солнце - давала немножко света, позволявшего разглядеть на фоне черного неба черную неровную линию гор. Сколько лет, с самого детства, мечтал Морозов об этой минуте, и вот она настала: он на Плутоне. Но почему-то не испытывал радости. Его томило тягостное чувство, оно шло, наверное, от беспросветной черноты, от немоты и бесприютности этого промерзшего мира. - Невозможно представить, что тут есть жизнь, - негромко сказал он, медленно повертывая перископ. Лавровский, прильнувший ко второй паре окуляров, не ответил. В десантном скафандре он казался крупнее и выше, чем был на самом деле. Покосившись на его спокойное лицо, Морозов мысленно обругал себя за то, что поддался непонятному томительному чувству. Непонятному? Да нет, если уж не хитрить с самим собой, то понять можно... Можно понять - но не нужно. Надо делать свое дело, вот и все. Он включил рацию и связался с кораблем, доложил Прошину обстановку. Попросил разрешения на выход из десантной лодки. Да, ничего подозрительного не видно. Нет никаких "деревьев" - их сейчас и не может быть. ("Не сезон", - захотелось ему добавить.) Да, объедем долину и вернемся на лодку. Есть, Петр Иванович. Есть. Они отвалили люк и выехали на вездеходе из грузового отсека. Сразу же Морозов включил панорамную съемку, передающую изображение на корабль. Затем повел машину на север вдоль восточной горной гряды. Грунт был твердый и неровный, вездеход кренило и подбрасывало, фары выхватывали из тьмы выбоины и трещины, которые приходилось объезжать. Морозов повернул влево, объезжая широкую расселину. Вдруг возникло ощущение, будто за ними, за движением машины кто-то следит. Чтобы отвлечься от неприятного чувства, Морозов затянул вполголоса старинную песню из своей коллекции кристаллозаписей: "Вы мне не поверите и просто не поймете, в космосе страшней, чем даже в Дантовом аду..." - Черт знает, что вы поете, - поморщился Лавровский. - Пожалуйста, я могу другое. Какие песни вы любите? - Я не люблю песен. - Может, спеть старую космофлотскую? Про хлореллу? - Не надо, Алеша. Это глупая песня. Не надо так не надо. По правде, Морозов немного робел перед Лавровским. Держался, положим, биолог просто, во время перелета бывал говорлив, частенько был бит Морозовым в шахматы. Однако Морозов знал, что скрывается за этой простотой, за неказистой внешностью. Знал, что еще в студенческие годы Лавровский, исследуя проблему избыточности мозговой ткани, проделал на себе эксперимент, едва не окончившийся гибелью. Слышал о какой-то сложной системе "тренировки мозга", предложенной Лавровским для колонистов Марса. Читал книжку доктора Рамона, который работал с Лавровским на Амальтее, - Рамон с восхищением отзывался о своем коллеге. Далеко не прост был Лев Сергеевич Лавровский, доктор инвариантной биологии. Вездеход шел на север вдоль восточного края долины, и пейзаж был по-прежнему безрадостно однообразным - не на чем остановить взгляд. "Так вот ты какой, Плутон, - подумал Морозов. - Все-таки я добрался до тебя. Хоть Марта и не хотела меня отпускать. Пусть она считает, что мне неизвестно, перед каким тяжким выбором поставил ее Прошин накануне старта. Мне все известно. Мухин, мой соперник, танцевал с молоденькой лаборанткой из медпункта, и та по простоте душевной проболталась, что Марте поручено проделать сравнительный анализ медицинских характеристик каких-то двух космонавтов. Мухин, конечно, сразу смекнул, в чем дело. Он счел себя не вправе утаить от меня важную информацию, касающуюся в равной степени нас обоих, но взял с меня честное слово, что я никогда и никому... Ну, это само собой разумелось. Как же трудно тебе было. Марта! Но ты все правильно поняла. И за это тоже я тебя люблю..." Впереди были холмы, и Морозов начал их объезжать, но вдруг резко затормозил. Двуногое существо стояло довольно далеко, метрах в пятидесяти, но в ярком свете фар можно было различить гладкую голову, без шеи переходящую в толстенькое туловище - ни дать ни взять тюлень на двух ногах, с двумя короткими руками. В одной руке существо держало как будто палку. Росту оно было небольшого - чуть выше метра. Несколько секунд разведчики изумленно рассматривали его, потом странное существо повернулось и длинными прыжками унеслось прочь, в темноту. - Ну вот, - сказал Морозов и прокашлялся. - Ну вот, Плутон обитаем. Лавровский, подавшись вперед, вглядывался в холмы, освещенные фарами, будто ожидая появления невесть кого еще. Потом откинулся на спинку кресла, бросил коротко: - Вызывайте Прошина. - Через тридцать пять минут, - сказал Морозов. - Сейчас корабль в радиотени. - Тогда - вперед. Машина тронулась, медленно объезжая гряду холмов. Морозов посмотрел на шкалу наружного термометра, сказал: - Минус двести пятьдесят. Как можно жить при такой температуре? Ну, какие-нибудь живучие микробы - это еще понятно, но ведь тут был явный примат. - Примат, - подтвердил Лавровский. - И мы с ним познакомимся. - Непременно, - сказал Морозов. Мысли у него неслись беспорядочно, и вдруг - непрошеная, ненужная - возникла из далекого прошлого картина гибели "Севастополя", наплывающее пятно, беззвучная вспышка взрыва... Он на мгновение зажмурился, отгоняя видение, а когда открыл глаза, увидел впереди огоньки. Они то вспыхивали, то гасли, перебегая, как поняли разведчики, по черному пологому склону, замыкающему долину с востока, - это было похоже на вспышки электросварки. Вездеход направился в ту сторону, он шел медленно, и теперь надо было смотреть в оба и быть готовым ко всему. В дальнем свете фар вырисовались на пологом склоне фигуры аборигенов. Их было много, и они что-то делали, судя по тому, что в местах их скоплений беспрерывно вспыхивали огоньки. И еще было видно, как они поднимались и повертывались, встревоженные ярким световым лучом, который, наверное, ослеплял их, привыкших к вечной ночи. - Остановите машину и погасите фары, - сказал Лавровский. Теперь в сомкнувшейся черноте были видны только перебегающие огоньки. Морозов переключил перископ с оптики на инфракрасное видение. Слабый тепловой фон возник в той стороне горного склона, где работали аборигены. Но, разворачивая перископ влево, Морозов обнаружил резкое усиление этого фона - там будто мерцало дрожащее красное кружево. А нацеленный в том же направлении тау-регистратор зашкалило, и Морозову пришлось переключить его на уменьшение - один к десяти. - Эта планета купается в тау-энергии, - сказал он. - Похоже, что там излучатель или что-то в этом роде. Подъедем ближе? Лавровский тоже разглядывал красное кружево. - Нет, - сказал он, помолчав. - Наедем еще на что-нибудь в темноте. Надо выйти. Морозов связался с кораблем и доложил Прошину обстановку. - Да, они нас заметили, - отвечал он на вопросы командира. - Нет, враждебности не проявляют. Кремниевые организмы? Очень может быть, но пока неясно. Мы хотим выйти, Петр Иванович. Что? Нет, фары мы выключили, чтобы не ослеплять их и не привлекать чрезмерного внимания, а ехать в темноте... Ему не хотелось выходить из машины, и втайне он надеялся, что Прошин выход решительно запретит. Но, не желая делать себе поблажек, продолжал уговаривать командира: - Какой же тогда смысл в нашей высадке, Петр Иванович? Надо посмотреть, что они делают. Попробуем установить контакт. Что? Да не беспокойтесь, мы будем осторожны. Спокойно звучал его голос, и, видимо, это спокойствие убедило Прошина больше, чем слова. - Ну хорошо, - неохотно согласился командир. - Разрешаю выход, но прошу не отдаляться от машины более чем на сто метров. Связь - каждые сорок пять минут, перед нашим входом в радиотень и сразу по выходе. Подтвердите. Морозов проверил исправность скафандров, и разведчики вышли из кабины в тесный шлюз вездехода. Открылась наружная дверь, воздух с убывающим свистом устремился в нее, и последним звуком перед погружением в безмолвие были щелчки терморегуляторов, включивших обогрев скафандров. Трудными были первые шаги. Плутон "тянул" сильно, двойной тяжестью налилось тело, поламывало в суставах ноги. Впрочем, разведчики были привычны к перегрузкам и знали, что сумеют приспособиться. Они огляделись. Низко над горной грядой стояла яркая звезда - Солнце. Плутоновый день подходил к концу, скоро звезда зайдет, а вместе с ней погаснет скудный свет, и тогда эту местность зальет абсолютная мгла. Они подождали, пока глаза привыкнут к темноте, и направились в сторону, в которой находилось нечто, обнаруженное в инфракрасных лучах. Вдруг Морозов схватил Лавровского за руку, его голос ударил из шлемофона в уши биолога: - Назад! По черной каменистой поверхности к ним подползала змея - так в первый миг показалось Морозову. Но тут же они разглядели, что это не змея. Полз как бы поезд, составленный из кирпичей темно-серого цвета, с металлическим блеском. "Поезд" двигался быстро, по-змеиному волнообразно, в том направлении, в каком они шли. - Что это, Лев Сергеевич? - Не знаю. Если можно, разговаривайте потише. Морозов убавил громкость своей походной рации. Не нравилась, не нравилась ему эта зловещая планета, ничего тут нет человеческого, пусть бы убиралась со своими двуногими тюленями обратно в Пространство, из мрака которого некогда вынырнула и прибилась к Системе. Еще ползли "поезда", и Морозов, вскинув кинокамеру, начал съемку. Пленка была высокочувствительной, и он надеялся, что скудного света для нее хватит. Он захватил в объектив и Лавровского, наклонившегося над "поездом" и светящего ручным фонариком. - Посмотрите, Алеша, - позвал биолог. В свете фонарика Морозов увидел, что на каждом кирпиче вырезан сложный узор. Он принялся снимать с близкого расстояния, и тут перед ними возник абориген с палочкой в руке - тот самый, которого они видели у холмов, а может, другой. Лавровский медленно обвел его лучом света. Абориген был обтекаемый, кругленький. С плоского лица смотрели из узеньких щелок недобрые черные глаза. Одежды на нем не было, тело покрывала густая серая шерсть с металлическим отливом, а на животе поблескивала золотистая квадратная пряжка. Ноги были толстые, круглые - тумбы без ступней, - и казался этот обитатель Плутона дурной и неудачной карикатурой на человека. Но, подумал Морозов, не кажемся ли ему карикатурами мы? Думая таким образом, он навел на аборигена камеру и начал снимать. Он обратил внимание на расплюснутый нос плутонянина, на венчик черных волос вокруг голой макушки. Ни рта, ни ушных раковин у него не было. Да и не нужны ему уши в этом безмолвном безатмосферном мире. Кремниевый организм? Не похоже как-то. Кремний - твердость, а этот... он кругленький, жирненький по-углеродному... Впрочем, Морозов точно не знал, как должен выглядеть кремниевый организм. Лавровский погасил фонарик. Он сделал попытку к общению: указал на себя и Морозова, поднял руку кверху - мол, мы прилетели оттуда. Ответной реакции не последовало. Еще секунду или две абориген стоял неподвижно, а потом длинными прыжками, отталкиваясь то одной, то другой ногой, унесся в ту сторону, куда ползли "поезда". - Как видно, он здешний начальник, - сказал Морозов. - Президент Плутона... Пойдем дальше? Учтите, что мы уже отошли от машины больше, чем на сто метров. - Вы можете вернуться в машину. - Лавровский двинулся вперед. - Как бы не так, - пробормотал Морозов. Он уже видел впереди слабо светящееся пятно и, приблизясь, разглядел невысокое бесформенное сооружение, к которому и текли "поезда". Вокруг сооружения были раскиданы груды кирпичей, и аборигены - темная подвижная толпа - растаскивали их, уносили куда-то в сторону, сваливали там поклажу и быстрыми прыжками возвращались, чтобы снова проделать ту же операцию. Эти не обнаружили никакого интереса к появлению разведчиков, они без передышки работали, им некогда было отвлекаться. Далекое солнце заходило, наступала полная темнота, и Морозов торопился снять при последнем свете сооружение и работающих вокруг него аборигенов. Между тем сооружение это росло на глазах. По расчищенному широкому проходу к нему подползали "поезда" и, не останавливаясь, будто притянутые, текли по стволу строящейся конструкции, наращивая ее и выпячивая отростки ветвей. Все тут было в непрерывном движении. В шлемофоне пропищал сигнал вызова, Морозов ответил и услышал строгий голос Прошина: - В чем дело, Морозов? У вас остановились часы? Пришлось оправдываться: тороплюсь до захода солнца закончить киносъемку, тут строят "Дерево"... да, они явно строят "Дерево", пока все понять невозможно, но ясно одно: очень серьезная энергетика... Что? Вас понял. Нет, враждебности не выказывают. С заходом солнца пала непроглядная ночь. Светя под ноги фонариками, разведчики пошли обратно к вездеходу. В шлюзе Морозов повернул кран на баллоне с сжатым воздухом. Тесная камера быстро наполнилась, и, сравняв давление, Морозов отдраил дверь в кабину. Сняв шлемы, разведчики повалились на узкие диванчики вдоль бортов. Усталость была страшная - будто не аборигены, а они таскали кирпичи несколько часов без передышки. Минут через десять Морозов заставил себя подняться. Подключив к перископу прожектор, оглядел горизонт. Поблизости не было никого. На горном склоне продолжали копошиться плутоняне, для них, как видно, не существовало ночи, не существовало сна. - Лев Сергеевич, вы не спите? - сказал Морозов. - Нам нельзя без наблюдения, давайте установим вахту. Каждые два часа - так устраивает? Ну, спите, через два часа разбужу вас. Некоторое время было тихо. Лишь в отопительной батарее, работавшей в максимальном режиме, что-то слабо гудело. Морозов клевал носом, но всякий раз вскидывался, таращил глаза в окуляры перископа. Раз ему показалось, что там, снаружи, мелькнула тень. - Вы сказали: "серьезная энергетика", - раздался вдруг голос Лавровского. - Что вы имели в виду? - А я думал, вы заснули, - посмотрел Морозов на биолога, лежавшего на спине с закрытыми глазами. - Да, энергетика очень серьезная. По-моему, кирпичи, из которых они строят "Дерево", - это блоки тау-аккумуляторов. Готовое "Дерево", вероятно, состоит из миллионов таких блоков, оно должно обладать огромной мощностью. - Огромной мощностью, - повторил Лавровский. - Похоже, что так. Они умеют аккумулировать космическое излучение. Но почему в таком случае они выбрасывают накопленную мощность? - И я об этом думаю. Непонятно... Вы не хотите поесть чего-нибудь? - Нет. Осмотрев в очередной раз горизонт, Морозов коротко доложил Прошину обстановку ("все спокойно на Плутоне") и откинулся на спинку кресла. Ему хотелось представить себе Марту улыбающейся, счастливой, но почему-то она явилась его мысленному взгляду озабоченной, светлые брови были подняты, и она как бы всматривалась с тревогой во что-то далекое. Не тревожься, милая. На Плутоне все спокойно. Все спокойно. Только на горном склоне идет непонятная беспрерывная работа, а в той стороне, куда змеями ползут "поезда", вырастает "Дерево". Вместо распавшегося (груды выработанных кирпичей, или правильнее - блоков) они строят новое "Дерево", и пока не построят его, кажется, прямой угрозы для разведчиков нет. Но строят быстро... Если бы знать, какого размера оно должно достигнуть... Тау-станция. Огромная станция, способная не только поглощать тау-поток из космоса, но и превращать его в направленное излучение, способная сжигать... как сожгла тогда "Севастополь"... Он увидел: на пределе прожекторного луча появились двое... нет, три фигуры. Кажется, палки в руках. Стоят, смотрят на вездеход. Знать бы, о чем они говорят. Как они общаются? Звуковой речи ведь у них быть не может. Тут не установишь контакт. Хотя почему? Можно - рисунками. Что-то они не выглядят этакими доброжелательными братьями по разуму, стремящимися к общению и пониманию... Ускакали. Вот и хорошо. Лучше, когда их нет поблизости. Оно спокойнее. Все спокойно на Плутоне... Из записок Лавровского Я не спал почти всю ночь. Так, подремал немного. Не до сна, когда обнаруживаешь на окраине Системы внеземную разумную жизнь. Конечно, прежде всего приходит мысль о кремнийорганической основе этой жизни. Кремниевые организмы могут обходиться без легких и прямо поглощать, как растения, энергию солнечных лучей. Здесь, по первому впечатлению, по внешним признакам, жизнь все же основана на углеродных соединениях, но каким образом она приспособлена к космической температуре и вакууму, к ионизированной радиации и ультрафиолету - вот вопрос. По-видимому, она, эта странная жизнь, привязана к тау-станции (как назвал Морозов пресловутое "Дерево"). Невольно вспоминается принцип Горовица - о преобладании процессов, ведущих к экономии материалов или к свободной энергии. Кажется, здесь - и то и другое. Отсутствие построек и прочих признаков технической цивилизации - это экономия материалов, что называется, в чистом виде. Приток свободной энергии тоже очевиден: ведь они даже сбрасывают ее излишки. Но, разумеется, очевидность не всегда однозначна, далеко не всегда выражает сущность. В юности, когда я еще не занимался экзобиологией, а изучал проблемы гигантизма мозга, я верил, что нашел правильную методику управления наследственной памятью. Настолько был уверен, что, не колеблясь, поставил на себе опыт. Чем я рисковал? Уж если Пастер, у которого мозговое кровоизлияние вывело из строя половину коры, сделал - с оставшейся половиной - великие открытия, то я ничем не рисковал. У меня должен был в любом случае сохраниться вполне работоспособный мозг. Ведь методика, проверенная на обезьянах, была так очевидна! Посредством препарата, о котором сейчас не хочется вспоминать, я вторгся в сетчатое образование собственного гипоталамуса и... Спасло меня только решительное вмешательство Киры. Молодчина. Не захотела, чтобы я, как раз незадолго перед экспериментом сделавший ей предложение, вышел из лаборатории слабоумным идиотом. Благополучный исход опыта, правда, не предотвратил последовавших затем сложностей нашей с Кирой жизни, - но это уже из другой оперы... Так вот: очевидность далеко не всегда адекватна сущности. В конце второй моей вахты состоялся трудный радиоразговор с Прошиным. Он потребовал нашего возвращения на корабль. Слишком много неизвестных в "уравнении Плутона", сказал он, и другого пути обеспечить нашу безопасность, кроме как отозвать нас на корабль, он не видит. Я сказал, что мы не уйдем с Плутона, пока не выполним основных задач разведки, а о своей безопасности позаботимся сами. Прошин сослался на параграф седьмой Устава Космофлота и повторил приказ о немедленном возвращении. Но тут Морозов, очень кстати проснувшийся, напомнил Прошину о пункте "е" этого параграфа - там речь о том, что в исключительных обстоятельствах степень опасности определяет не командир, а высадившаяся разведка. Несколько минут они препирались, я просто не узнавал Морозова, всегда такого добродушного и покладистого. Прошин страшно рассердился, грозил карами за неповиновение, сказал, что жалеет, что взял в экспедицию его, Морозова, а не какого-то Мухина. Но Морозов заупрямился. Я видел: у него лицо сделалось будто каменное, скулы выперли, глаза сузились, и в ответ на прошинский рык он монотонно, раз за разом повторял этот пункт "е": "степень опасности определяет не командир..." В общем, мы остались. Мы выпили горячего кофе с бутербродами и, как только показалось солнце, вышли наружу. В сумеречном свете было видно, что на горном склоне, истыканном будто дырами, усеянном темными фигурами, по-прежнему идет какая-то работа, не прерывавшаяся ночью. Тут и там вспыхивали светлячки. Обогнув кучу скальной породы, мы стали подниматься к ближайшей группе аборигенов. Склон был пологий, но все равно идти было очень тяжело, я с трудом отдирал ноги в десантных башмаках от грунта. Мы подошли к одному из работников - и тут-то увидели чудо Плутона. Абориген сидел на корточках, перед ним лежал обломок породы. Вот он начал шевелить руками, как бы проделывая пассы. Вдруг под его пальцами что-то заискрилось, засверкало, задымилось. Почти неуловимо для глаза разваливалась порода, потоком скатывались черные гранулы (очевидно, шлак). Возникли очертания бруска. Еще несколько вспышек - и под пальцами аборигена оказался геометрически точный параллелепипед - кирпич с металлическим блеском. Я не верил своим глазам. Я бы сказал, тысячелетия человеческого опыта сопротивлялись пониманию происходящего. Вот так вот - протянуть руку, без инструмента, даже без прикосновения... Абориген отставил готовый кирпич в сторону. Затем передвинулся к другому куску породы и, поворочав его, снова принялся за дело. А из черных дыр, которые были ничем иным, как штольнями горной выработки, ползли куски вырубленной породы. Тут и там из штолен вылезали аборигены, они направляли спуск породы к рабочим местам тех, кого мы назвали обработчиками. Значит, и в штольнях кипела работа, и, вероятно, тоже без инструмента. Я хотел обследовать одну нору - на четвереньках туда можно было протиснуться, - но Морозов со свойственной ему непосредственностью оттащил меня за пояс скафандра. Мы взяли образцы породы и шлака и постарались проследить весь производственный цикл - если можно так выразиться. "Таскальщики" переносили готовые кирпичи к другим работникам, которые, пользуясь все тем же собственным энергозарядом, вырезали на поверхности блоков замысловатые узоры. Не удалось точно установить, сколько типов таких узоров они делали - обойти всех "резчиков" было просто невозможно, но похоже, что каждый резчик делал только один узор. Вокруг валялось так много готовых блоков, что мы решили, что не нанесем чужой цивилизации особого урона, если погрузим парочку образцов в наш вездеход. Должен сказать, что сделали мы это не без колебаний. Если б мы могли предвидеть, к каким последствиям приведет наш необдуманный акт... Блоки оказались тяжелыми. Мы с трудом дотащили их до машины, положили в шлюзе и снова поднялись на рабочую площадку. Время от времени блоки с резными узорами начинали сами группироваться в "поезда" и, извиваясь, уезжали по направлению к тау-станции. Во главе каждого "поезда" всегда был блок покрупнее, в котором что-то текло и переливалось. Это были, так сказать, лидер-блоки; очевидно, они несли в себе некую программу управления. Аборигены не обращали на нас внимания. Но распорядитель работ, которого Морозов не слишком удачно назвал "президентом Плутона", несколько раз попадался нам по пути. Держался он по-прежнему на отдалении, смотрел пристально и недобро и не отвечал на мои знаки. Возможно, их, распорядителей, было несколько, но отличить одного аборигена от другого положительно нельзя - "ночью все кошки серы", как выразился Морозов (на этот раз довольно удачно). Сколько голов насчитывает эта странная популяция? По приблизительным подсчетам, их было порядка тысячи, но точнее можно будет определить после изучения киноматериала (съемку мы вели все время). Все здесь, как видно, было подчинено раз и навсегда заданному ритму, а ритм определялся необходимостью выделки энергоблоков. Сначала мы думали, что аборигены работают посменно. Вот, кажется, кто-нибудь отложит готовый блок в сторону, устало потянется и уступит рабочее место сменщику. Нет, этого не происходило. Никакого обеденного перерыва, никакого намека на еду и отдых. Каторжная какая-то работа шла без передышки, наверное, круглосуточно, - да и вообще, подумал я, существует ли у плутонян понятие времени? Самое же странное заключалось в том, что аборигены без устали работали, чтобы мощный излучатель выбрасывал в Пространство тау-поток. Мне это казалось безумным. Как если бы некто, сидя зимой в холодной комнате с раскрытым окном, пытался отапливать улицу. Правда, тау-поток, изливаемый Плутоном, почти иссяк. Мы видели это по нашему походному регистратору, и то же показывала, как сообщал Прошин, камера Саллаи, установленная на корабле. Собственно, в этом и заключалась причина беспокойства Прошина: выброс тау-излучения подходит к концу, значит, начинается новый цикл его накопления, и с ростом Дерева (пора, кажется, освободить это слово от иронических кавычек) нарастает опасность для нас. Что говорить, в тревоге командира, конечно, был резон. Тень погибшего "Севастополя" витала над нами. Однако по темпу роста Дерева мы с Морозовым считали, что располагаем безопасным временем, по крайней мере, в одну земную неделю. И потом - разведка всегда есть риск. В таком духе мы отвечали Прошину. К концу второго дня мы были измотаны донельзя. Я еле волочил ноги. К усталости добавлялось тягостное ощущение затаенной враждебности аборигенов и невозможности контакта с ними. Кажется, то же самое испытывал и Морозов. Он был необычно замкнут и молчалив - куда девалась его бравада? Производственный цикл был более или менее ясен, и мы уже не ожидали увидеть ничего нового, кроме беспрерывной выделки энергоблоков и наращивания Дерева. Но вдруг все аборигены, словно по команде, побросали работу и потянулись со склона вниз, к тау-станции. Мы последовали за ними. И увидели второе чудо Плутона, а вернее, главное чудо... Это не было ни ритуальным танцем, ни просто длинной очередью. Волнообразной кривой, напоминавшей змеиное движение "поездов", текла вереница аборигенов к тау-станции. Дерево заметно подросло со вчерашнего вечера и достигало теперь не менее десятиметровой высоты. Несколько ветвей отходило от него - и вот первый в змейке абориген как бы наткнулся на концевой блок нижней ветви. С полминуты он стоял, припав животом к этому блоку, потом качнулся в сторону и направился обратно к рабочей площадке. Блок потемнел и, отломившись, упал на грунт. Тотчас следующий абориген прильнул к новому концевому блоку, и так у них и пошло. - Поразительно, - пробормотал Лавровский, глядя в бинокль. - Они заряжаются энергией! Морозов тоже изумленно смотрел. Так вот что поддерживает жизнь на этой планете-холодильнике. Вот что означают пряжки на животах аборигенов - это контакты для зарядки! Они трансформируют тау-энергию в биологическую... По какой-то далекой ассоциации всплыла в памяти страница книжки, исписанная на полях красным карандашом Шандора Саллаи. Там было слово... такое необычное слово... - Биофор! - вспомнил он. - Что? - мельком взглянул на него Лавровский. - Почему вы не снимаете? Спохватившись, Морозов вскинул камеру и начал съемку. Для нас тау-частицы неуловимы, думал он, не отрываясь от окошка видоискателя. А эти не только аккумулируют их, но и потребляют... Биофорная способность... Биофор - несущий жизнь... Аборигенам не нужны ни жилье, ни пища - все заменяет им зарядка... Он увидел: Лавровский заступил дорогу плутонянину, только что отошедшему после зарядки от Дерева, нагнулся и принялся разглядывать его пряжку. Абориген отскочил и угрожающе выставил вперед руки, растопырив пальцы. Кончики пальцев были заостренные, угольно-черные - ни дать ни взять электроды. Морозов поспешил к биологу, сказал: - Держитесь от них подальше, они начинены сильными зарядами. - Как вы думаете, - спросил Лавровский, - эти пряжки у них вживлены? - Отойдите, Лев Сергеич! - Морозов ухватил биолога за рукав скафандра и потянул назад. - Не видите, что ли? Они нас оттесняют. И верно, на разведчиков медленно надвигалась шеренга - семь-восемь аборигенов, выставивших вперед руки. Сбоку заходил "распорядитель" с неизменной своей, палкой. За ним Морозов, отступая, следил пристально. Наверняка остальные аборигены действовали по его команде. Кажется, надо убираться отсюда: пока их только оттесняют от Дерева, но неизвестно, что еще выкинут эти оголтелые энергетики. Когда они отошли от тау-станции, сопровождаемые теперь только "распорядителем" (он то обгонял разведчиков, то снова приотставал, но все время был в поле зрения), Морозов так и сказал: - Надо отсюда убираться. Лев Сергеич. Похоже, что они начали враждебные действия. Вы слышите? Лавровский смотрел в бинокль на тау-станцию. - Ничего нового мы, наверное, больше не увидим, - продолжал Морозов. - Вон новое. Снимайте или отдайте камеру мне. Через увеличительное стекло видоискателя Морозов увидел: одна из длинных ветвей Дерева согнулась как бы под собственной тяжестью и уперлась концом в грунт. Затем она отделилась от ствола Дерева, и было видно, как по этому отделившемуся стволу потекли, наращивая его, энергоблоки. - Да-а, - уважительно качнул головой Морозов. - Дочерняя конструкция... Долго тянулся сумеречный день. Когда солнце зашло, разведчики направились к машине, и Морозов опять повторил, что надо улетать. - Мы слишком мало сделали, - устало ответил Лавровский. - Одни только поверхностные наблюдения. - Мы открыли целую цивилизацию. Лев Сергеевич, это немало. Понимаю, конечно, что вам нужно обследовать хотя бы одного аборигена, но вряд ли это удастся. - Посмотрим, - сказал Лавровский. Они еле волочили ноги. Глухая черная ночь простерлась над ними, и звезды горели сильным огнем. Морозов вдруг вспомнил, как несколько лет назад шел по ледовой пустыне Тритона, отыскивая в небе "незаконную" планету. Именно тогда он дал себе клятву, что непременно достигнет Плутона. Ну, вот и достиг. Он здесь, на окраине Системы. На берегу острова, вокруг которого раскинулся гигантский неведомый океан. Когда-нибудь люди уйдут в дальнее плавание по этому океану. Но пока что - надо исследовать странный пограничный мир, на который мы наткнулись. Если не сумеем разобраться, понять, найти общий язык с его обитателями, то стоит ли пускаться в океанское плавание? Пограничный мир... Всегда в науке хлопотно с границами. Да и не только в науке. Скорей бы добраться до вездехода, повалиться на диван, отдышаться, отдохнуть от тяжести скафандра, от страшной усталости. Наконец они доплелись до машины. И остановились, пораженные, когда лучи фонариков осветили мохнатое тело, лежащее возле дверцы. Из записок Лавровского Он замерзал. Я не имел понятия, какая у них должна быть температура тела, пульс и прочее. Но было ясно, что этот абориген замерзал. Его прямо-таки трясло от холода, и он жался к корпусу вездехода, от которого исходило слабое тепло. Почему же он не шел заряжаться? Неподалеку работали, вырезая в блоках узоры, несколько других аборигенов, но они не обращали ни малейшего внимания на замерзающего сородича. Их лица (или, если угодно, морды) были совершенно бесстрастны, они только жмурились, когда мы освещали их фонариками. А ведь они не могли не видеть, что с их соплеменником стряслась какая-то беда. Я предложил Морозову посадить аборигена в машину и подвезти к Дереву, чтобы он мог зарядиться. Но подсаживать его не пришлось. Как только мы открыли дверцу, абориген сам забрался в шлюз, сразу нащупал отопительный радиатор и, не переставая дрожать, припал к нему. Глаза его беспокойно бегали в узких красноватых прорезях. Морозов сравнял давление в шлюзе и кабине, и мы откинули шлемы. Я выдавил из тюбика немного ананасного джема и протянул нашему гостю. Он, конечно, не взял. Даже прикрыл рукой свой широкий расплюснутый нос - запах джема явно ему не нравился. Значит, обоняние у них есть. Рука у аборигена была трехпалая, безволосая, в тонкой сеточке морщин, кончики пальцев - заостренные, черные и очень твердые на вид. А шерсть - густая и курчавая, как у хорошего мериноса. Бессмысленно было предлагать ему еду: энергозаряд - вот что было нужно этому существу. По-видимому, заряд у него кончился и по какой-то не понятной нам причине он не мог его восполнить. Однако было похоже, что тепло радиатора, к которому он прижимался, возвращало его к жизни - или, по крайней мере, поддерживало ее. Я обратил внимание на венчик, окружавший голую макушку аборигена. Волосы шевелились, трепетали, как на ветру, и мне пришло в голову: не служат ли они этакой "антенной", скажем, для передачи мыслей? Звуковой речи у плутонян нет, но, несомненно, они друг с другом общаются - почему бы не предположить общение направленной мыслью? Бедняга, он, должно быть, отчаянно к нам взывал, он пытался что-то объяснить - но мы не понимали его, а он нас не слышал. Тем временем Морозов дал ход и повел машину к тау-станции. Я же быстро приготовил походный интроскоп, чтобы просветить аборигена. Особенно занимала меня контактная пряжка. Я слышал, как Морозов в кабине ведет разговор с командиром, докладывает о нашем госте. Потом вездеход остановился. Морозов вошел в шлюз и передал приказ Прошина: немедленно выпустить аборигена, ехать к лодке и через сорок пять минут - к моменту выхода корабля из радиотени - доложить о готовности к старту. - Пункт "е" разрешает нам определять... - Это верно, - сказал Морозов, - но степень опасности возросла. Посмотрите сами. Я шагнул в кабину. Сквозь лобовое бронестекло было видно, как возле машины толпятся аборигены. Что-то они делали, тащили блоки, некогда мне было присматриваться. Морозов указал на Дерево, на отпочковавшийся от него ствол и сказал: - Очень быстро растут. Эта... отделившаяся конструкция... она, кажется, подвижна... Надо уходить. Он с трудом шевелил языком, усталость едва не валила его с ног. - Хорошо, - сказал я. - Но только через пятнадцать минут. Мне нужно было провести хотя бы беглую интроскопию, без этого я просто не мог уехать. А получаса нам бы хватило, чтобы на большой скорости добраться до десантной лодки. Морозов неохотно согласился, и я поспешил в шлюз. Абориген сидел на корточках возле радиатора. Вроде бы он немного отошел в парнике, который я для него устроил. В его руках я увидел блоки - ту самую парочку блоков с резьбой, которую мы давеча прихватили для исследования. Кажется, я уже записал, что аборигены выглядят абсолютно бесстрастными, их лица не выражают никаких эмоций, - но тут мне почудилось в лице нашего гостя выражение упрямой решимости: дескать, скорее умру, чем отдам вам эти блоки. Однако некогда мне было наблюдать за эмоциями. Я включил интроскоп и начал беглый - к сожалению, весьма беглый - осмотр. С первого взгляда стало ясно, что пищеварительных органов у аборигена нет вовсе. Сердце было примерно земного типа, четырехкамерное, а дыхательный аппарат выглядел неразвитым или, скорее, рудиментарным. Контактная же пряжка имела внутри, в полости живота, разветвленную форму, обросшую густой сетью кровеносных сосудов. Значило ли это, что тау-энергия в том виде, в какой преобразовывала ее зарядная станция, переходила непосредственно в кровь? Нужно было, конечно, сделать экспресс-анализ крови и массу других измерений, как раз меня заинтересовали тени в полости живота аборигена - еле различимые тени каких-то отростков. Но я даже не успел к ним как следует присмотреться. Наш гость вдруг заметался по шлюзу. Он кидался из угла в угол, бился о стенки, я бросился его ловить. Это продолжалось с минуту. Морозов, вошедший в шлюз, заявил, что время истекло. Мы надели шлемы, и Морозов отворил наружную дверь. Плутонянин, не выпуская из рук кирпичики блоков, вывалился из шлюза. Они помчались на юг, к тому месту, где оставили десантную лодку. Слева проплыл горный склон, и вспыхивающие там огоньки размывались от большой скорости езды, мелькали желтыми черточками. В свете фар круглились черные холмы. Морозов объехал их и увидел: курс вездехода пересекала группа аборигенов, они передвигались быстро, длинными прыжками. Морозов хмуро смотрел на них. Чего это они забегали, вместо того чтобы делать свои блоки? - Вы, кажется, сказали, что эта... отделившаяся ветвь подвижна? - спросил Лавровский. - Мне так показалось. От Дерева могут отделяться подвижные излучатели. Вспомните "Севастополь". - Вы хотите сказать... - Да. Если бы Дерево было достроено до конца, то они бы нас сожгли. - Но почему? - сказал Лавровский, помолчав. - Неужели несхожесть цивилизаций - достаточное к тому основание? Вездеход обогнал большую группу аборигенов, передвигавшуюся в том же направлении. - Не к нашей ли лодке спешат? - сказал Морозов. - Ох, не нравится мне эта беготня. - Боюсь, что мы совершили" ужасную ошибку, - продолжал размышлять Лавровский. - Вы видели, как этот абориген вцепился в блоки? Мы не должны были их брать. - Может быть, может быть. Но ведь эти блоки... Нет ничего важнее для исследования... - Конечно. - Лавровский грустно покивал. - Представьте, что к нам на Землю прилетели пришельцы. И вот, охваченные исследовательской страстью, они снимают реактор энергостанции и грузят в свой корабль. Им и невдомек, что огромный район остается без энергии. - Ну что это вы говорите, Лев Сергеевич! Не реактор же мы взяли. Вокруг валялось полно блоков, еще не заряженных, не включенных в систему. - А вы уверены, что у них не ведется строгий учет изготовленным блокам? Морозов пожал плечами. - Представьте себе, что это так, - продолжал Лавровский. - Тогда что получается? Исчезли два блока, и тот, кто должен был их сдать, лишился энергозаряда. Ему оставалось либо вернуть их, либо подохнуть. И тогда он, полуживой, приплелся к вездеходу. А нейтральное отношение к нам - чужакам - сменилось враждебным. Ведь мы, с их точки зрения, посягнули на самую основу их жизни. Логично? Пожалуй, - ответил он сам себе. В дальнем свете фар разведчики увидели десантную лодку. Она стояла, как обычно, на трех массивных опорах, задрав к зениту ярко-красный заостренный нос. Морозов испытал облегчение: лодка цела, скоро они покинут эту ужасную планету. Тут он заметил, что около лодки копошились аборигены. Их было много, и стягивались новые группы. "Что еще они нам приготовили?" - подумал он с холодком в груди. Но он уже видел. И Лавровский видел. Аборигены устанавливали в каком-то одним им ведомом порядке светящиеся блоки. Значит, они и здесь строят Дерево, излучатель. "Ну нет, не выйдет! - с яростью подумал Морозов. - Не успеете, дьявол вас побери, не сожжете!" Сбавив ход, он въехал в толпу аборигенов. Те расступились. Подъехав к одной из опор лодки, Морозов затормозил. Теперь - вылезти из машины, быстро отомкнуть люк десантной лодки... Лавровский встал: - Выходим и прорываемся к люку. Вездеход бросаем - некогда его загонять. Рацию с собой. - Нет. Выйду я один. Сядьте за пульт и, как только я открою люк, загоняйте вездеход. Он не хотел подвергать Лавровского опасности. Кто знает, что еще могли выкинуть эти... Выходя из кабины, Морозов услышал ревун радиовызова. Ага, корабль вышел из радиотени, сейчас Лавровский доложит командиру... И, уже распахивая наружную дверь, Морозов вдруг подумал: полжизни отдам, только чтоб не остаться здесь, чтоб не лечь горстью пепла на черный грунт... где угодно, только не здесь... Он выпрыгнул из шлюза, шагнул к люку десантной лодки, и еще шаг сделал, и еще. Перед ним была живая стена. Плотная, косматая стена из тел аборигенов отгородила его от люка, не давала пройти несколько оставшихся шагов. Ну уж нет! Кинуться, расшвырять мохнатые тела, расчистить проход... Но только он подался вперед, как по живой стене пробежали огоньки коротких вспышек. Потом стена стала надвигаться, замыкая Морозова в полукольцо, отжимая к вездеходу. Из узких прорезей холодно и неподвижно глядели глаза плутонян - темные, лишенные выражения. Руки, согнутые в локтях, были наставлены на Морозова, пальцы растопырены, из их заостренных кончиков вырывались голубоватые искры... Медленно надвигалась стена, медленно пятился Морозов. Вот уже коснулась его спина корпуса вездехода, отступать дальше некуда, одно только спасение - запереться в машине, но ведь это не спасение... всего лишь недолгая отсрочка... Распахнулась дверца, спрыгнул Лавровский, встал рядом с Морозовым. Локоть к локтю. Лев Сергеевич, дорогой, вот и дожили мы с вами до смертного часа... Сейчас прожгут скафандры... Видит ли Прошин, видит ли он, как мы стоим в сужающемся огненном кольце? Или корабельный телеэкран пуст и незряч?.. Вот так вот, значит... Горстью пепла на черный промерзший грунт... Как когда-то экипаж "Севастополя"... И такая вдруг окатила Морозова волна ненависти - темной, слепящей, перехватывающей дыхание, - что он потерял контроль над собой. "Вы, убийцы проклятые, твари холодноглазые! - бурно, неуправляемо, яростно понеслись мысли. - За что убиваете? За то, что мы не такие, другие?.. Ну - жгите! Ненавижу вас и ваш нечеловеческий мир! Тупые жестокие рабы - не-на-вижу! Выплюнуть бы в холодные ваши глаза, в гнусные хари всю ненависть и презрение... Жгите, убийцы, ну! Быстрее!.." Но сквозь жаркий туман, на миг застивший смертельное кольцо, Морозов вдруг увидел, что кольцо это распалось, разжалось. Аборигены опускали угрожающие руки. Аборигены отступали. Пятились, неуклюже повертывались, длинными прыжками пускались наутек. Четверо или пятеро с палками еще топтались тут, но стоило Морозову шагнуть к ним, как и они предпочли убраться прочь. Лавровский ошалело смотрел на это бегство. - Не понимаю. - Он взглянул на Морозова. - Не понимаю... Они как будто испугались чего-то. Вы слышите, Алеша?.. Что с вами? - воскликнул он. Морозов изнеможенно опустился наземь. Руки в рубчатых перчатках уткнулись в грунт, голова в шлеме упала на грудь. Он сидел в позе величайшего отчаяния... или опустошенности... Это позже Лавровский так определил, а сейчас он схватил Морозова подмышки, пытаясь поднять и бормоча тревожные слова. Морозов вскинул голову, отвел его руки. - В чем дело? - спросил он хрипло. Прокашлялся, тяжело поднялся. - Что вы уставились? Ну, минутная слабость, устал я... Загоняйте машину в люк. Волоча ноги в высоких десантных башмаках, он подошел к лодке и трясущейся рукой отомкнул замок люка. Из записок Лавровского Когда мы пристыковали лодку и перешли в корабельный шлюз, Прошин и другие члены экипажа заключили нас в объятия. Никогда в жизни меня так не обнимали. У Рандольфа, нашего флегматичного бортинженера, в глазах стояли слезы, да и Прошин выглядел не как обычно. Они все видели. Вернее, не все, так как по недостатку освещения телепередача была мутная, - но они поняли, что нам угрожало, и... ну, в общем, переволновались. Да и то сказать, мы были на волосок от гибели. Прошин послал на Землю запрос о возвращении. В ожидании ответа наш корабль наматывал виток за витком вокруг Плутона. Мы отлеживались в своих каютах, Прошин отпаивал нас каким-то селеногорским экстрактом. Я не люблю невесомость. Ничего не весить - это, знаете ли, для мухи, а не для человека. Но теперь, после свинцовой тяжести Плутона, невесомость была мне приятна. Или точнее: не вызывала неудобства. Потом я зашел к Морозову. Он лежал, пристегнувшись, в узкой, как пенал, каюте. Как-то не сразу я узнал в нем своего жизнерадостного спутника. Он будто резко повзрослел - чтобы не сказать "постарел" - за двое суток, проведенных на Плутоне. Его серые глаза, прежде казавшиеся несколько бездумными и излишне смешливыми (что, впрочем, вполне соответствовало его юным летам), теперь потемнели, в них как бы появилась новая глубина. Выражение лица было такое, словно он прислушивался к чему-то в самом себе. Я сел у него в ногах, спросил о самочувствии. - Не знаю, - ответил он рассеянно. Мы помолчали, я уж собрался уходить, как вдруг Морозов сказал: - Неужели они услышали, как я... Он осекся, снова возникло молчание, я спросил осторожно: - О чем вы, Алеша? Что они должны были услышать? Он поднял на меня напряженный взгляд. - Мою ругань... мои мысли... Я их крыл, понимаете, вовсю... и вдруг увидел, что они... - Постойте, Алеша. Что это значит: "крыл вовсю"? - А то и означает, что я сильно рассердился. Не то слово... Ненависть - вот... Я испытал такую ненависть к ним, что самому странно... и стыдно, - закончил он, понизив голос. Вот как! Неожиданное отступление аборигенов Морозов связывает со своим внутренним состоянием? С ненавистью, которая вспыхнула в нем?.. Здесь было над чем задуматься. Звуковой речи у плутонян нет и быть не может. Но как-то они общаются друг с другом. Что ж, можно допустить направленную мысль. При их образе жизни требуется, наверное, десяток-другой сигналов, больше не нужно. И угроза, содержавшаяся в возбужденных предсмертным ужасом мыслях Морозова... Агрессивный напор, дремлющий у нас в подкорке, получил внезапный выход и... Надо разобраться во всем этом. Я-то ничего подобного не испытал. В ту минуту, когда я понял, что гибель неизбежна, меня охватила тоска. Да, наверное, тошнота, подступившая к горлу, была мгновенным приступом тоски по людям, которых больше не увижу, по работе, которая не завершена. Кажется, еще мелькнуло что-то такое... будто бегущая вода и зеленый берег... Что это значило?.. - Алеша, - сказал я, - припомните, пожалуйста, ход своих мыслей в ту минуту. Он помотал головой, словно желая отвязаться от наваждения. - Больше ничего сказать не могу. Здравый смысл и несокрушимое здоровье брали свое. После пережитого потрясения Морозов приходил в норму. Когда я спустя час снова заглянул к нему, он сидел, запрокинув голову и выдавливая себе в рот земляничную пасту. Он взглянул на меня и вдруг прыснул. - Почему вы смеетесь? - удивился я. - Вспомнил... вспомнил, как вы ловили в шлюзе аборигена... - Приступ смеха сотряс его. - Вы кидались на него, как пантера... Несколько минут он дико хохотал. Он изнемогал от смеха. Ну что ж. Это хорошо. Такая разрядка просто нужна, чтобы снять страшное нервное напряжение. Очень жалею о том, что не удалось закончить интроскопию. Такая неожиданная удача - заполучить аборигена для обследования - и такой печальный финал. Пленка оказалась неважной, и вполне понятно: при такой спешке не настроишь аппарат как следует. В полости живота аборигена разветвления от "пряжки" переходят в нечто, напоминающее причудливый набор колечек. Если рассматривать их как многослойные аккумуляторы, то, пожалуй, это и есть орган трансформации тау-энергии в биохимическую. К сожалению, на пленке совершенно не получились тени каких-то отростков в брюшине, которые я разглядел по визуальному тракту. И вот я все думаю: не рудименты ли это обычных для белкового существа пищеварительных органов? Если так, то проливается свет на характер их эволюции. Некие глобальные перемены потребовали изменения обычного обмена веществ, и произошло постепенное приспособление к иному типу жизнедеятельности. В этом случае подтверждается мой вывод о контактной "пряжке": она вживляется искусственно (вероятно, при рождении). Но ведь все может быть иначе. Эволюция могла идти и другим, неизвестным нам путем, и не исключено, что "пряжка" - естественное образование... Когда-то в средние века картографы писали на краях карты, где кончался известный им мир: "Здесь должны быть драконы". Это было благородно и честно: мол, вот это мы знаем, а дальше - драконы. Мы, разумеется, не пишем на полях наших ученых статей про драконов, мы склонны самолюбиво умалчивать о том, чего не знаем. Если же кто-нибудь осмелится вякнуть о "драконах", то будет подвергнут осмеянию. Так было с доктором Моррисом. Так было, когда Буров высказал еретическую мысль об искусственном происхождении тау-выброса. Уже сколько раз убеждалось человечество, что еретические идеи, противоречащие очевидности и здравому смыслу, могут быть конструктивны, - и все же каждый раз... Да что говорить: разве не были мы поражены, когда столкнулись с целой популяцией разумных существ на планете, где высокоорганизованная жизнь абсолютно исключалась? Не надо, не надо смеяться над "драконами"... Об этом зашел сегодня разговор в кают-компании за обедом. Морозов, между прочим, сказал, что еще лет восемь назад Буров рассчитал вариант, теоретически доказывавший возможность трансформации тау-энергии, но его формулу сочли математическим парадоксом. Так-то. Надо мне поближе познакомиться с этим новоявленным "еретиком". Морозов говорит, что у Бурова, при светлой голове, скверный характер, но мне это безразлично. Еще неизвестно, у кого характер "сквернее" - у него или у меня. Не случайно же Кира упрекает меня в "тупой прямолинейности" и в чем-то еще, тоже геометрическом. Прошин сказал: "А не может ли быть, что обитатели Плутона - роботы очень добротной выделки?" Я решительно отверг это предположение. Аборигены, и верно, выглядят неким придатком тау-станции, но в том, что они живые, а не искусственные, я не сомневаюсь. Это подтверждает интроскопическая пленка. Они живые и в высшей степени жизнестойкие, но вот вопрос: от природы ли они такие? Всегда ли умели рационально использовать "биофорную способность" космического излучения? (Морозов рассказал мне о записях Шандора Саллаи, употребившего этот неплохой термин - "биофор", то есть "несущий жизнь"). Если бы узнать историю Плутона... В задумчивости я выпустил из руки котлетный брикет, и он уплыл, и за столом раздался жизнерадостный смех. Я спросил: - Кто помнит: по теории Саллаи сколько лет назад прибился к Системе Плутон? - Тридцать пять тысяч, - сказал Прошин. - Тридцать пять тысяч лет назад что же было у нас на Земле - плейстоцен, что ли? Лопатин, наш молодой геолог и планетолог, подтвердил: - Верхний плейстоцен, вюрмское оледенение. - Так. Значит, жили кроманьонцы. Мадленская культура. Как биологический вид человек за эти тридцать пять тысяч лет не изменился. Мозг кроманьонского охотника, - продолжал я, - не отличался существенно от мозга моего друга Морозова. - Я потрясен этим фактом, - сказал Морозов. - И что же из него следует? - Если темп биологической эволюции имеет всеобщий характер, а я думаю, что это так, то выходит, что плутоняне - Homo plutonis, если угодно, - были такими же и в кроманьонские времена. Значит, для того чтобы понять эту цивилизацию, надо углубиться в ее историю на десятки и сотни тысяч лет. - Углубляться в их историю? - Лопатин удивленно посмотрел на меня. - Зачем это надо? Мы не причиним, наверно, им вреда, если наладим на Плутоне добычу редких металлов. Такое богатство и во сне не увидишь. - Как ты будешь добывать, если мы и двух дней там не выдержали, еле ноги унесли? - спросил Морозов. - Очень просто - пошлем партию роботов вроде тех, что качают расплавы на Меркурии. И потом: не по всей же планете расположены поселения плутонян. Там огромные безжизненные пространства. - Не знаю, не знаю, - наморщил лоб Морозов. - У них подвижные излучатели, они, по-моему, доберутся и сожгут твоих роботов в любой точке планеты. Так что - не вывозить оттуда, а ввозить металл мы будем по твоему проекту... Я не вступал в спор. Ничего мы не добьемся на Плутоне, если не научимся понимать плутонян. Нужно понять. Но как? ИНТЕРМЕДИЯ. МАЛЬЧИКИ Четвертый "В" класс занимался на песчаном морском берегу историей древних веков: преподавательница Надежда Владимировна учебным фильмам предпочитала наглядное обучение. В начале урока она рассказала в общих чертах, как жили древние греки, а теперь, приведя своих учеников на пляж, стояла перед ними с метательным копьем в руке и говорила: - Я покажу вам, как греки это делали. Они клали копье на ладонь, легко находя центр тяжести, и немного сдвигали копье острием вперед. Вот так, видите? Затем отводили руку назад, разворачивая корпус... Четвертый "В" смотрел на Надежду Владимировну восхищенными глазами. Учительница была очень молода и очень красива. Гораздо красивее, чем богиня Афродита, нарисованная в сборнике древних мифов. - Чтобы пронзить на войне противника или на охоте крупного зверя, например вепря, надо было метнуть копье с большой силой. Иначе говоря - придать ему максимальную исходную скорость, - продолжала учительница. - Поэтому в броске должно участвовать все тело, а не только рука. Смотрите внимательно. Свистнул ветер, рассеченный полетом копья. Ребята бросились к месту его падения, сделали отметку на песке. - Теперь будете метать сами, - сказала Надежда Владимировна. - Но сначала припомним: какое значение имеет при этом исходная скорость? Начнем с первого закона Ньютона. Кто ответит? - Ну и бросок, - тихо сказал Олег Пирогов Вите Морозову. - Таким броском слона можно насквозь, а, Вить? - Конечно, можно, - ответил Витя. - А мамонта? - Спрашиваешь! - А динозавра? - Витя Морозов, я к тебе обращаюсь, - сказала учительница. - Не отвлекайся и скажи нам: какова зависимость между импульсом силы и количеством движения? Вот так всегда, подумал Витя огорченно: сначала интересно, а потом... Эти взрослые удивительно непоследовательны. Кое-как он справился с ответом. Затем четвертый "В" с азартом принялся метать копье. Дело оказалось нелегким и непростым. Учительница переходила от одного к другому, терпеливо показывала, объясняла. Надежда Владимировна, а проще Надя Заостровцева, не была еще, собственно, учительницей. Ей легко давались науки, в пятнадцать лет она уже закончила школу, а теперь, в восемнадцать, училась на последнем курсе исторического факультета. В этом семестре у нее была школьная практика, определяющая профессиональную пригодность выпускника. В качестве практикантки Надя и предстала перед восторженными взглядами четвертого "В". Дело тут было не только в яркой красоте юной учительницы. В классе многие читали спортивные газеты и смотрели по телевизору спортивные передачи, а Надя была известной спортсменкой. Ей принадлежал один из рекордов страны по плаванию, в беге же она лишь на три сотых секунды отставала от чемпионки мира, быстроногой негритянки из Кении. Такие достижения четвертый "В" ценил высоко. Еще было известно про Надежду Владимировну, что "обращают на себя внимание пейзажи и натюрморты студентки Московского университета Н.Заостровцевой. Ее кисти как бы свойственны быстрые смены настроений..." - эта газетная заметка, репортаж с выставки, тоже не миновала внимания любознательного четвертого "В". Надя посмотрела на часы и объявила перемену. - Можете побегать или поплавать, по своему усмотрению, - сказала она. День был тихий, безветренный, ребячьи голоса далеко разносились по безлюдному пляжу. Над дюнами стояли стройные меднокорые сосны. Такая обстановка, по мнению Нади, наилучшим образом способствовала восприятию истории. После перемены она познакомит класс с древнегреческим театром. Они разучат хор из "Эвменид": "Еще молю о том, чтоб никогда здесь не гремели мятежи и смуты..." Надо показать ребятам, как хор иллюстрирует текст пластикой рук, и объяснить античный музыкальный строй - диатон, хрома, гармониа. Не забыть упомянуть о том, как по высоте звука проверяли натяжение тетивы катапульты. Жаль, что нет под рукой катапульты, ведь какая была бы радость - самим убедиться в этом. Ни лиры нет, ни даже плохонькой кифары. Хорошо хоть, что привезла из дома свое копье с последнего легкоатлетического многоборья. Куда только смотрят деятели из народного образования? Им - лишь бы учебные машины были в порядке. Как будто общение школьника с машиной может дать представление о Древней Греции. Размышляя таким образом, Надя переоделась в кабине и пошла к воде. Там, у кромки, стояли Витя Морозов и Олег Пирогов и, нагнувшись, пробовали воду руками. - Холодная, - сказал Олег, передернув плечами. Надя услышала, проходя мимо. Засмеялась: - Шестнадцать градусов тепла - разве это холодно? Спокойно, будто в теплую ванну, без зябких движений и визгов, вошла она в воду и поплыла. С минуту мальчики смотрели, как юная учительница быстро удаляется от берега. - Вот это да, - сказал Витя, - "дельфином" идет. И он с горечью подумал, что в десять с половиной лет умеет плавать только старомодным кролем. Он сам себе был противен за это и еще за то, что не мог заставить себя кинуться в холодную октябрь