дел: с какой стати я должен был выслушивать бред самовлюбленного остолопа? С какой стати должен был торчать на острове? Почему я не мог жить, как жили другие люди, например, мои венские знакомые, которые никуда не ездили, ничего не искали и ни в чем не участвовали?.. - Что Око-Омо? - Прочел письмо. Сказал, что переговоры бесполезны... Я хотел добавить кое-какие подробности, рассказать, как меня мучили и чуть не убили, но я видел, что Такибае это безразлично. - Мои враги потеряли чувство реальности, - наконец почти спокойно сказал он. - Все они исходят из каких-то теорий, из удобных формул, из чужого мнения. Все они лишены главного - трезвости... Кризис мирового разума: жить и не замечать фактов жизни... Все будто с цепи сорвались: чего-то хотят, а чего именно, не знают... Кстати, вы читали мою последнюю речь? Сильная штука... Когда хвалят подхалимы и прихлебатели, есть повод к сомнениям. А тут все как один. Удивительное единство мнения!.. Да, я и сам вижу, что создал нечто циклопическое. Я их всех раздраконил. Я расколол лагерь своих врагов. Я привлек на свою сторону церковь и молодежь, ободрил обывателей и дал им перспективу, которой у них не было!.. Адмирал пошевеливал щипцами угли. Злорадная улыбка чуть проступала на его губах. - Ваше превосходительство, - сказал я. - Я выполнил ваше поручение и теперь хочу, чтобы вы выполнили свое обещание. Завтра или послезавтра мне необходимо вылететь в Европу... Я порядком издержался. Вы говорили как-то, что готовы компенсировать мои расходы... Хотя бы пару тысяч фунтов... Такибае поднялся с кресла, прошелся по ковру, заложив руки за спину. - Мало просите, мистер Фромм. Тысяча - пустяки. Но и этих денег сейчас у меня нет. Казна пуста, увы. Все средства брошены на оружие и снаряжение: в ближайшие дни мы должны полностью покончить с партизанами... Что же касается отъезда или отлета, говорите с полковником Атангой: эти вопросы в его ведении. - Я разочарован вашим ответом, - мне стало стыдно. "Зачем, зачем я попросил у него денег?.." - Я и сам разочарован, - покорно согласился Такибае. - Я назначил Атангу преемником и определил круг его полномочий... Что ж, сделаем исключение: я подскажу, чтобы вам не чинили задержек... Правда, воздушное сообщение сейчас практически прервано... Это вам подтвердит Атанга. Он скоро будет здесь... Благодушие, инфантильность - неужто Такибае так изменился? Или его уже "подлечили"? Я и прежде слыхал о тайных препаратах, посредством которых устраняются или ослабляются политические противники. Есть яды, какие парализуют, есть, какие вызывают астму, глухоту, слепоту, сердечную недостаточность, умственное расстройство, импотенцию, неврастению, даже рак и постоянный страх. Далеко, далеко зашло дело прогресса! - Некоторые уверяют, ваше превосходительство, что у вас нет стратегии. Такибае снова присел к огню, хотя в помещении, несмотря на раскрытые окна, было невыносимо душно. - Ублюдки, - сказал Такибае. - У них у всех фальшивые биографии. Я знаю, сплетни распространяет Оренга. Он всего-то и умеет, что интриговать да портить воздух... Его следовало бы давно повесить за присвоение государственных средств... Нет, у адмирала Такибае прекрасная стратегия, и она приведет к победе!.. Миротворцы, - он погрозил кулаком в пространство, - миротворцы чаще всего доводят дело до войны!.. Они убеждают меня, что я гений, и я бы, конечно, поверил, если бы "гений" в моем восприятии не был синонимом "придурка"... Когда я разгоню кретинов и кляпом позатыкаю им рты, я построю психиатрическую больницу. Вместо музея и пантеона. Я созову конференцию для выработки хартии личных прав... Демагоги давно бы перевелись, не будь в наличии трибун и бумаги. Я снесу повсюду трибуны и брошу клич: "Экономьте бумагу, мы на ней печатаем деньги!.." - Речь идет не о демагогах, а об оппозиции, ваше превосходительство. - Ах, оппозиция?.. Я позволяю ей болтать сколько угодно. Пока они болтают, они не побьют нам стекла. Если же мы их зажмем, они начнут создавать боевые подпольные группы... Поверьте, на Вококо было бы тихо, как в брюхе мертвеца, если бы мне не навязали посторонней воли... Проблемы образуют круг, и это называется жизнью... Как в меланезийском анекдоте, придуманном англичанами. Муж не принес домой денег, сказав, что потерял их в прореху. Дура-жена заштопала все его карманы. В следующий раз муж опять явился без денег. Жена опять извлекла из подушечки иглу, хотя подруга ей объяснила, что речь идет о глотке или о ширинке... Неладное с адмиралом творилось. Он словно побледнел и покрылся испариной. Глядя на него, лишившегося былого нимба, я подумал, что, вероятно, все политические деятели, лишенные власти, производят жалкое впечатление. И еще о том, что плохой политик, подобно плохому поэту, легко теряет вдохновение. Несколько дней осложнений в государстве, пусть даже и созревшем для кризиса и переворота, не могли так изменить человека, у которого были твердые принципы... Такибае внезапно вскочил со своего места. Глаза его блуждали. Руки вцепились в телефонную трубку. - Стенографиста! - он возбужденно заходил по залу, на секунду приостановившись только перед рыцарем в серебряных доспехах. - Все выдающиеся деятели, мистер Фромм, одарили потомков мемуарами, над которыми пыхтели, конечно, нанятые люди... Время не позволяет предаваться сразу многим страстям. Я лично составлю политическое завещание... Бесшумно вошел стенографист, тщедушный рыжий европеец в голубом костюме, похожем на лакейскую ливрею. - Я хочу добра всем людям, - продиктовал Такибае, глядя за окно поверх линии горизонта. - Они не знают, в чем заключается добро, и это - причина трагедий. Никому нельзя слишком широко разевать рот: в момент, когда голова ближнего поместится в открытую пасть, произойдет заглатывание. Любой из людей может быть хищником. Так называемые революционеры - хищники: они хотят проглотить порядок... Лично я, адмирал Такибае, никогда не стремился к тоталитаризму, допуская субкультуры. Для японцев я разрешил построить синтоистский храм... Зачеркните все!.. Нет, оставьте, мы продолжим завтра, а сейчас зовите секретаря, я подпишу билль об амнистии по случаю юбилея. Народу возвестят об этом во время праздника... Обычно в день коронации или какой-нибудь годовщины выпускают мелких воришек. Я иду дальше, я освобождаю тех, кто просидел пять и более лет. - Но это все опасные преступники! Они внесут дополнительную смуту! - Нет-нет, мистер Фромм, не отговаривайте меня, - замахал руками Такибае, - все уже согласовано с Атангой. Он считает, что эти элементы усилят стабильность. Каждого третьего он готов взять в полицию. Представляете, освобождение с предоставлением отличной работы? Он засмеялся. А я подумал, что песенка адмирала уже спета, если он с восторгом принимает решения, подтачивающие его власть. Появился секретарь. Положил на стол кожаную папку, раскрыл ее, подал золотое перо. Адмирал Такибае церемонно уселся, подвигал локтями, пристраиваясь. Секретарь, следивший за движениями адмирала, решительно кашлянул: - Ваше превосходительство, вы подписали не своим именем! - Да-да, - смутился Такибае, - вы верно заметили, мой друг. Кажется, я слишком глубоко задумался... Надо переписать последнюю страницу. - Но мы не успеем, ваше превосходительство. По вашему желанию всех машинисток давно отпустили на карнавал. - Тогда пусть с помарками, - капризно сказал Такибае. - В конце концов, вот вам моя собственная подпись. И дата рядом... - Тут надо только переправить две первые цифры, иначе мы ошибемся на тысячу сто лет... Когда мы остались вдвоем, Такибае вздохнул: - Голова идет кругом. Право, и не помнишь, когда живешь. Все времена перемешались. И пламя в камине совсем угасло... Он принялся подкладывать дрова, но хилое пламя затрепетало, забилось и совсем исчезло. - Огонь должен разгореться снова. Из углей, которые остались. Он встал на колени и принялся дуть, гоняя пепел. Когда огонь пробудился, Такибае рассмеялся до слез: - Это знак, мистер Фромм, это добрый знак! Сейчас нам трудно, но мы посрамим своих противников! Отворилась дверь - шумно отдуваясь, вошел Сэлмон. - Пишете мемуары? - Почему без доклада? - нахмурился Такибае. - Милый друг, - Сэлмон плюхнулся в кресло, широко расставил жирные колени. - Милый друг, вы лично разрешили мне, послу Сэлмону, входить к вам в любое время без доклада! - Ах, да, - смутился Такибае, - помню, помню. Мы были вместе с полковником Атангой... Даже дышать стало трудно, столько, кажется, поглощал воздуха этот Сэлмон. И не просто поглощал воздух, предназначенный для других, - вокруг него тотчас образовывалось биополе наглости и коварства. - Вы были на Вококо? Я кивнул, ощущая на себе настороженный и даже ненавидящий взгляд. - С какой целью? - Ему, как писателю, интересно, - подсказал Такибае. - Предпочитаю умных врагов глупым друзьям. Знаете ли вы, ваше превосходительство, как далеко могут заходить интересы облагодетельствованного вами журналиста? - Что вы имеете в виду? - Мистер Фромм имел встречи с коммунистическим агентом Око-Омо и не торопится сообщить вам подробности. - Мистер Фромм писатель, его интересует философия людей и их поступков. Я убежден, что его встречи не представляют для нас никакого интереса. Музыкант слышит музыку там, где мы слышим всего лишь скрип колес или шум прибоя. - Как угодно. Но не сложится ли у некоторых ваших друзей впечатление, что вы добиваетесь закулисной сделки? - В конце концов, я еще президент! - Простите мне настойчивость друга, - улыбнулся посол, - тем более что у меня есть дела куда поважнее... Подразделением полицейских на Вококо командует капитан Оеуа, не так ли?.. У него сложились крайне неприязненные отношения с капитаном Ратнером. - Знаю. Наемники претендуют только на трофеи победителей, а сами трусят! - Я не о них, - я о капитане Оеуа... Он не выдержал боевой обстановки. - Как так? Это лучший из моих командиров! - Был, - сказал Сэлмон, протирая платком лысину и шею. - Возможно, был, я не спорю. Теперь его придется срочно заменить: он сошел с ума, его взяли под стражу. Ратнер прислал ему секретный пакет с планом совместной операции. Он сгрыз пакет и пытался застрелиться... Нам, привыкшим регистрировать эмоции белых людей, не вполне понятна эмоциональная жизнь людей с темной кожей. Но, право, они краснеют и бледнеют на свой лад. Возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, будто Такибае смертельно побледнел. Он прикрыл глаза рукою и сказал голосом больным и усталым: - Хорошо, я дам приказ заменить Оеуа... У вас есть кандидатура? - Мне, как вы понимаете, безразлично... Атанга считает наилучшей кандидатурой лейтенанта Уэсуа. - Начальника тюрьмы? У него нет никакого опыта командования боевыми действиями! Он умеет только одно: переламывать заключенным суставы и отбивать почки! - Как раз это больше всего требуется. Командовать будет Ратнер. Надеюсь, вы понимаете, что успех операции требует не постоянных согласований, а единого командования? - Хорошо, - сказал Такибае. - Как с новым оружием? - О, этот вопрос я еще не готов обсуждать... Военная мощь государства сегодня определяется исключительно суммарной энергией, которую оно способно выдавать в каждую единицу времени... "Вспышка доктора Булла", о которой вы говорили после статьи в "Нью-Йорк таймс", - это энергетическая установка колоссальной мощности. Направленное излучение частиц - поражается все живое в пределах оптической видимости. Но эта дьявольская штука за секунду потребляет столько энергии, сколько миллионный город за сутки... - Я спрашиваю о реальных возможностях, - перебил Такибае, - эти виды оружия для нас недоступны. Газы тоже неприемлемы... - Напрасно, - сказал Сэлмон, - в тотальной войне, которую мы ведем, все средства хороши. И чем дешевле, тем лучше. Разработана простая методика использования нервно-паралитических газов при любой погоде. Паралич дыхательных путей и полная слепота. Поражаемость - девяносто процентов... Часы пробили обеденное время. Мы перешли в столовую, где нас с низким поклоном приветствовал уже знакомый мне официант. Неожиданно Сэлмон, взяв Такибае под руку, увлек его прочь из столовой. Я остался возле витражного окна, вспоминая о чем-то торжественном, неподвластном людской суете, пока не услыхал смешок за своей спиной. Обернулся - Луийя в форменном платьице служанки манила меня рукой. Она помолодела и похорошела, - скромный наряд был ей очень к лицу. - Здравствуйте, - сказал я негромко, но она приложила палец к губам и повела меня через дверь в курительную комнату, где у стен с высокими зеркалами стояли изящные кресла, а напротив жемчужной чистотою светились кабины туалета. - Если я вам понадоблюсь, не ищите меня, это навлечет подозрения. Я сама время от времени буду отыскивать вас... Мне было приятно внимание этой женщины. Однако коробил заговорщицкий тон, - уж не вообразила ли Луийя, что я на стороне партизан? Необходимо было развеять заблуждения, но я тянул, думая о том, что вот с такою женщиной можно было бы провести где-либо в уединении остаток своих дней... - Вы рассеяны, - Луийя чуть коснулась рукой моего плеча. - Слушайте внимательно. Ситуация переменилась, меня держат только затем, чтобы в нужную минуту использовать против Такибае. Я на положении горничной, моя хозяйка здесь - Гортензия, жена художника, которого погубил Атанга. Остерегайтесь полковника и еще Сэлмона. Это одна компания. Такибае теперь ничего не значит... Я передал слова Око-Омо о том, чтобы Луийя берегла себя. В лице женщины засветилась радость. Меня это тронуло. Меланезийцы все еще сохраняют отчасти верность давним родовым традициям, когда для женщины наибольшим авторитетом служил не муж, а отец и братья, вообще родственники по крови. Впервые столкнувшись с этим отголоском древности, я отнесся к нему с высокомерием. Теперь, наблюдая за Луийей, в лице которой играл каждый мускул, я почувствовал, сколько в обычае благородства. Преобладающая на Западе буржуазность напрочь отрицает отцов и матерей, не говоря уже о братьях и сестрах. Да и дети часто приносятся в жертву эгоизму и сексуальности. Сколько бы ни болтали о прогрессе, забвение родственной связи свидетельствует о вырождении человека, о ненормальности его жизни... - Все переменилось, - повторила Луийя уже грустно. - Сэлмон и Атанга пойдут на любую подлость... Я хотел сказать, что меня это не интересует, что я по горло сыт политикой и интригами, что на днях я покидаю остров, но вновь не сумел побороть в себе неожиданную робость. - Послушайте, - сказал я, - что за странное строительство ведется на плато Татуа? - Обещаю показать. Сегодня вечером, когда эти скоты перепьются, я открою вам то, что держится в величайшем секрете... Между прочим, по этой причине я уже никогда не выйду за пределы этого дома, - добавила она. - Я обречена. Пожалуй, обречена... Я готов был расцеловать обаятельную женщину, и в то же время внутренний голос твердил мне, чтобы я избегал ее, если хочу поскорее выбраться в Европу. - До встречи, - шепнула Луийя, - сюда идут... Она исчезла за дверью, искусно скрытой возле зеркала, а я направился в мужской туалет, откуда раздавался громкий голос Сэлмона, вновь в чем-то убеждавшего адмирала Такибае... К застолью явился Атанга. Кто бы мог сказать, что жить ему оставалось несколько часов, гораздо меньше, чем остальным! Он словно присвоил себе роль прежнего Такибае, но держался еще более разнузданно и цинично. - Раньше я думал, что государственные дела вершатся сверхсуществами, - сказал Атанга, наливая себе в рюмку. - А приглядевшись, понял, что все на свете делается заурядными людишками. Побольше напора, и все в порядке!.. Только что я навестил Оренгу. Осьминогу около сотни лет, а он все еще сам, без помощи клизмы, опорожняет желудок. "Как дела?" - говорю. "Великолепно, бой", - он зовет меня боем. Улыбается и выкладывает из костей домино букву О, свое имя - Оренга. "Пора вернуться к исполнению служебных обязанностей! - говорю ему. - Иначе мы вас уволим". А он не понял шутки и встал передо мной на колени... Посмеявшись, Атанга утерся салфеткой и продолжал, ничуть не смущаясь тем, что в ответ улыбался один Сэлмон, тогда как Такибае оставался молчалив и хмур: - Едва я стал преемником, только и слышишь: "Как мудро сказано! Как убедительно замечено!" Этим они, конечно, подчеркивают мою должность... Он хохотнул, продолжая есть на полный рот, выплевывая кости на скатерть и рукою вытирая растопыренные ноздри, - это было привычкой полковника. - Лично я заметил у вас слабую точку, - сказал Сэлмон, обращаясь к Атанге, - ваше нежелание выступать с импровизированными речами. - Некоторые считали меня косноязычным. Но я внятно объяснил им, что к чему. Мое "косноязычие" в прошлом и теперь объясняется тем, что я остерегаюсь, будучи откровенным, выдать государственные секреты. Теперь, когда я исполняю обязанности преемника, к моим словам прислушиваются представители великих держав... Нельзя болтать так, чтобы слова были, а смысла не было... - Да-да, - подал голос, болезненно скривившись, Такибае. Он почти не притрагивался к пище и пил одну минеральную воду. - И я замечаю: чем больше я теперь говорю, тем менее убедительно выходит. Слова изменили мне, в них не держится правда, как вода не держится в рыбацкой сети... Вроде все правильно, но в то же время все относится к чему-то другому. Например, ко вчерашнему дню... - Ну, это не та опера, - перебил Атанга, раздувая ноздри. - Кстати, подписанный вами указ об амнистии уже объявлен по радио, его огласили на главной площади города, где все подготовлено к большим гуляниям. Скажу, однако, я не заметил большого энтузиазма. - Еще слишком рано оценивать реакцию публики, - упрекнул полковника Сэлмон, разрезая ножом кусок поросятины. - Отчего же? - пожал плечами Атанга. - Мы уже арестовали троих. Они распускали слух, что правительство хочет пополнить отряды карателей головорезами, которых по всем законам давно следовало бы казнить. - Я не верю в существование оппозиции, - задумчиво сказал Такибае, и глаза его наполнились слезами, - я люблю народ, и народ знает об этом. А воду мутят ублюдки. Они хотят всего даром. Передайте им, адмирал Такибае не поскупится: он даст им и хлеба, и зрелищ... Полковник, вы любите народ? - Конечно, - Атанга не спеша утер салфеткой широкий рот. - Все любят. Ведь что такое народ? Это мы сами и есть, если разобраться... Из-за любви к народу мы не пойдем ни на какие новые законы. Законы - это ограничение прав. Лучше всего было бы вовсе без законов. Настоящая свобода - там, где нет законов! Сэлмон покосился на меня. - Зачем вы так о свободе? - спросил Такибае. - Затем, что это хороший тон каждого политического деятеля. Отними у нас это слово, и говорить совсем не о чем. И народ нас уже не поймет. Верно, мистер Сэлмон? - Куда верней! Есть свобода или нет, никто не знает. Но когда о ней говорят, у каждого надежда: должна быть, если ей свечки ставят. - Забываю, что хочу сказать, - Такибае потер виски и лоб. - Ага, вот: жизнь - все равно стихия. И государство, и прочее - все равно стихия. Океан. Но кто ловит рыбу, я пока толком не разобрался. Может быть, вы, сэр, самый рыбак и есть? - указал он на Сэлмона и тотчас будто позабыл о нем, силясь что-то вспомнить. - Есть масоны. Никто не знает, кто ими управляет и чего они в конечном счете добиваются. И сами масоны не знают: что знают корни пальмы о ее вершине?.. Мерзавцы прибирают потихоньку к своим рукам всех нас. Они не хотят ничьей свободы, они хотят тайной власти с помощью интриг и денег, потому что никто на свете не согласится с их подлой и коварной властью. Они все анонимны и растворены повсюду. Международные монополии - их руки... - Бред, - перебил Сэлмон. - Вымысел. Мания преследования. Уж вы-то не должны повторять эти штучки. - Не вымысел, - неуверенно возразил Такибае. - Это объявляют вымыслом, потому что слишком чудовищно. В том-то и штука, что правду эти ловкачи представляют вымыслом, а ложь - более простую и кудрявую - выдают за правду... - Чепуха, чепуха, - посол брезгливо поморщился. - Вымысел безответственных писак! Трудно себе даже представить, что ось земли поворачивается какой-то одной партией! - Нет, Сэлмон, - сказал Такибае, - не засиживайте мне мозги. Империализм - это чей-то офис. Может, и вы не вполне знаете, чей... - Нудную тему мы ковыряем, ребята, - сказал Сэлмон. - Борьба за спасение человечества стала преотвратительной модой. Каждый полагает себя новоявленным Иисусом Христом. А у самого вместо тернового венца пластиковые броши: "Люблю женщин всего мира", "Все мы похожи: у каждого лицо и зад". - Именно, - кивнул Атанга, тяжело отдуваясь и тряся головою. - Если речь идет о философии, я считаю, что два глаза у человека когда-нибудь срастутся в один. Жизнь, в сущности, надоедливая штука, и мы обалдели бы, если бы постоянно не вносили в нее перемены. Как любовные позиции, следует менять привычки, пристрастия и, конечно, взгляды... Именно алкоголики выведут наши острова на путь прогресса... Вы скажете, мы испортим народ, генетика, гомилетика и так далее... Но это позволяет нам взяться за дело с другого конца. Отобрать, положим, тысячу лучших девушек и позволить лучшим мужчинам, таким, как я, например, создавать более прекрасное потомство. - Он выпил и звучно пожевал цыпленка. - Если публика не успокоится и агитаторы будут брать верх, я прикажу развернуть в Куале бесплатные пункты по выведению породистого народа. Это охладит политические страсти. - Браво, полковник! - похвалил Сэлмон. - Я пойду дальше, - воодушевляясь, продолжал Атанга. - Если вы настаиваете на коммунизме, я готов провести публичный эксперимент и выделить роту своих молодцов для коммунистической ячейки. Пусть практика подтвердит теорию! - Это идея не ваша, - сказал Такибае. - Да, это ваша идея, - ответил Атанга. - Но ценность имеют только те идеи, которые претворены надлежаще. Это тоже из вашего вокабулярия... Главное, конечно, в кровопускании. Когда слишком высокое кровяное давление, начинаются глупости... Мистер Сэлмон, расскажите про типа, который исходит уже из моей идеи! Все посмотрели на Сэлмона. - Да, господа, некий доктор Делинжер, ссылаясь на то, что человечество переживает неразрешимый кризис, предложил детальный план его уничтожения. Посредством особого, им самим синтезированного газа, малейшие примеси которого убивают всех теплокровных. Этот Делинжер намерен создать международный консорциум для постройки промышленной установки по производству своего газа. Говорят, уже выпущены акции. - Ай, вы не договариваете, мистер Сэлмон! - Атанга шутливо погрозил ему пальцем. - Одновременно доктор Делинжер собирается построить космический ковчег, где смогут укрыться те, кто создаст новое человечество. - Но если их окажется слишком много? - спросил я. - Их не будет слишком много. Место в ковчеге обойдется от пятидесяти до ста миллионов долларов. - Какой-то бред! - Практический вариант обновления человечества, - поправил меня Сэлмон. - Заметьте, это не подпольный сговор, а идеи, которые открыто обсуждаются в демократической печати. - Они купили печать с потрохами. Они дурачат публику. Они приучают ее к мысли о самоубийстве. Зачем это делается, с какой целью?.. Мало нам проблем с атомным оружием? - А что атомное оружие? - в упор взглянул на меня Сэлмон. - Пора привыкнуть к реальностям современного мира... Иные страны жалуются, к примеру, на свою зависимость от других стран. Но это кретинизм - не понимать, что зависимость - неизбежное следствие сложившегося разделения труда и ответственности. Все мы зависимы, и больше всех Соединенные Штаты. Вот отчего в каждой стране у нас есть жизненно важные интересы... То же и с атомным оружием. Это - естественное оружие эпохи перенаселения. В конце концов, такой кошмар, как современная война, не должен длиться столетия... Нынешняя стратегия требует устранения колоссальных биомасс. Кто не хочет атомной войны, должен перестать плодиться... Кстати, вы читали о последнем выступлении сенатора Спайка?.. На ближайших выборах в президенты Спайк собирается выставить свою кандидатуру. Оригинальный парень с независимым мышлением. Он подготовил законопроект об оказании экономической помощи странам, готовым планомерно сокращать свое население. Великая мирная инициатива. К сожалению, не понятая традиционалистами. Им не оторвать носа от сопливого платка бабушек... Коммунисты трубят, что война выгодна миллиардерам, что будто бы существует какой-то закулисный "клуб трехсот", где решаются судьбы мира... Будто бы эти люди готовы сократить население планеты до десяти миллионов человек. Но разве нынешние скопища не загаживают среду и не потребляют слишком много кислорода, который становится теперь в один ряд с такими ресурсами, как нефть и газ? Массы, требующие свободы и благосостояния, ничего не получат, пока будут столь многочисленны. Бедность - результат количества... Меня бесили слова Сэлмона. Но что было возражать? Его не интересовали иные точки зрения, кроме своей собственной... - Страшна смерть одного, - продолжал Сэлмон, - а смерть многих и даже всех уже не может пугать. Народы это понимают. Есть даже такая пословица: в компании легко идти на самые тяжелые преступления. - Это не совсем то, - не удержался я. - Не совсем. Но то же самое, мистер Фромм!.. С помощью самых совершенных компьютеров мы попытались найти ответ на вопрос, оправдана ли война. Мы заложили в машину все точки зрения, учли все факторы. И что же? Машина дала недвусмысленный ответ: да, война оправдана, если поставлены под угрозу главные ценности мира. - Машина - всего только машина, - сказал я. - Она не может заменить мудрости человека. Она никогда не учтет всех факторов. Она бессильна учесть значение самой жизни. Вид этого залива в лучах солнца, запах океана и земли... - Эмоции! Политики же принимают во внимание только реальные факторы. - Нынешняя война - это отказ от учета реальных факторов! - Да вы никак трус, мистер Фромм? - покачал головой Сэлмон. - Нельзя же аргументировать своим страхом!.. Вы объявляете ядерную войну незаконной на том основании, что боитесь ее последствий. Но люди умирали и умирают. И все - насильственной смертью. Даже самоубийцы... Приготовьтесь, грядут времена, когда средства уничтожения станут еще более мощными. Мы сможем взрывать планеты и даже галактики... Ученые работают сейчас над такой адской машинкой, которая способна поглощать кислород из воздуха в невероятных количествах. Сотнями миллионов тонн. Это вообще черт знает что, потому что поставит под угрозу жизнь тех, кто переживет катастрофу... - Значит, вы не сомневаетесь, что кое-кто непременно выживет после ракетно-ядерной войны? - Ну, разумеется, - Сэлмон почти с любопытством глядел на меня, стараясь предугадать ход моей мысли. Но он не мог его предугадать, потому что он, считая потери на миллиарды, не зачислял себя в число жертв, тогда как я не сомневался, что буду погублен. - На чем же основана ваша надежда? Если война может разразиться каждую секунду, вы так же не защищены, как и я. Не кажется ли вам, что ваши рассуждения определяются навязчивой и безосновательной идеей? Сэлмон засмеялся. Маленькие глазки за стеклами очков утонули в морщинках. - Он просто не верит в прогресс, - сказал обо мне Атанга. - Он пацифист сомнительного толка. А между тем прогресс неостановим. В нашем распоряжении, например, есть препараты, какие выворачивают наизнанку. Укол, и у человека не остается ни единой задней мысли... Атанга и Сэлмон покатились со смеху. Чтобы не выглядеть дураком, я засмеялся вместе с ними. Дорого дался мне этот смех: в животе тотчас появились рези. Я осознавал, что все было реальным, - эти люди и их слова, - но все противоречило реальности, зачеркивало ее, делало излишней. - Сила террористов в том, что они убивают наших солдат, - продолжал Атанга, раздувая ноздри. - Но завтра или послезавтра ситуация изменится. Нам обещают чудодейственные препараты. Приняв его, солдат теряет болевые ощущения, становится бесстрашным. Можно отрубить ему руку и оторвать челюсть, он будет сражаться. Тот же робот, только из мяса. Более дешевый и более ловкий. - Вы опробовали препарат в действии? - Пока нет, - ответил Атанга. - Это утверждает концерн, который его производит. Солидные люди, у них миллиардные прибыли, им можно верить. Правда, у препарата есть некоторые неудобства, так сказать, побочные действия, но с этим уже приходится мириться... Позднее люди переживают депрессию с позывами к самоубийству. Недельку-полторы их нужно продержать в наручниках, но потом они вновь пригодны для ловли тигров, - полковник Атанга отхлебнул вина и, забывшись, звучно прополоскал им рот. Кожа его лоснящегося лица, на которую падал свет через цветные витражи, отливала то зеленоватым, то синим. - Изобретение, подобное названному, поощряет агрессию, - сказал я. - И еще более сокращает шансы на разоружение. Сэлмон укоризненно покачал головой. Его переполняла веселая ирония. - "Тотальная ядерная война - высшая степень сумасшествия". Так сказано в заключении экспертов ООН. И это правильно. Разве можно обывателю говорить что-либо иное? Да он, не дай бог, переполошится, вообразив, что правительства не очень-то и пекутся о его безопасности!.. Общественность должна чувствовать себя хотя бы в минимальных комфортных условиях. Их и создают с помощью подобных формул. А правда нечто иное: война - самая реальная перспектива. Ее готовят умные люди. Умирать не хочет никто, но, помилуйте, смерть - самое справедливое начало в жизни. Смерть приходит и к богатому, и к бедному, и к больному, и к здоровому, - абсолютное равенство!.. "Да, смерть приходит ко всем, но от этого тираны не становятся на одну доску с узниками концлагерей, больной бедняк не уравнивается с цветущим ростовщиком!.." - Народ - травка на газоне, - уверенно развивал свою мысль Сэлмон. - Народ нужно время от времени постригать, истреблять, чтобы он не старел и не дурел от сытости. Каждый организм знает предельный срок службы. Государство, народ - тоже организмы, и нет ничего удивительного в том, что одни народы и государства гибнут, а другие нарождаются. Это - история... - Я слышал, - заговорил Такибае, ни на кого не глядя, - что ваши соотечественники, мистер Сэлмон, будто бы уже построили несколько космических кораблей, каждый из которых берет на борт 60 пассажиров. В случае ядерной войны корабли взлетят в космос, где переждут время интенсивных облучений, пожаров и разрушений. Мне показалось, что Сэлмон пришел в ярость. - Не знаю. Технически это довольно просто. - Практически, однако, чепуха, - сказал Такибае. - В случае войны атакам подвергнутся прежде всего космические объекты... Наш писатель, возможно, и прав, говоря о разоружении. - Иллюзия, - бесцеремонно оборвал его Сэлмон. - Главный вопрос, который я вижу на повестке дня ООН, - сохранение сексуального потенциала мужчин. Именно тут подрывается интерес к подлинной жизни и стимулируются ее заменители - псевдоинтеллектуальная болтовня и прожектерство. Мы должны преодолеть узкий взгляд на сущность политической жизни. Нет классов, нет социальных групп, заинтересованных в войне, есть неполноценные, которые осознают свою неполноценность и, теряя один смысл жизни, ищут другой... Передо мною сидели люди, облеченные властью, влиявшие на судьбы тысяч других людей. Временами казалось, что Сэлмон и Атанга грубо шутят, потому что слишком пьяны... Но нет, они не были слишком пьяны... Вслушиваясь в их речи, я все более убеждался, что они гораздо глупее толпы, какая поневоле утвердила их власть, надеясь, что ответственность даже в ничтожном человеке пробудит его высшие возможности. Эти типы не знали ответственности. Их демагогия таила в себе зло, какое неминуемо должно было опрокинуть вселенную... Атанга жевал, задрав вверх лоснящееся лицо. - У каждого человека должна быть своя щель, через которую он мог бы сноситься с потусторонним миром. И эта щель не должна закрываться! - Утехою должен быть наполнен каждый миг жизни, - одобрительно кивал Сэлмон, - мы все протухли политикой и мыслим вывесками: голлизм, алкоголизм, колониализм... Да подайте мне что-либо из этого на блюде! - Вот именно, - подхватил Атанга, - чтобы учесть реальность, нужно отказаться от старого наследства... Вы уже не обижайтесь, ваше превосходительство, - обратился он к Такибае, с застывшей улыбкой на лице следившему за попугаем, - вы уже не обижайтесь, но мы многое переменим!.. Что такое самостоятельность? Это когда мы, правительство, можем расходовать средства по своему усмотрению... Веселиться, веселиться - все прочее протухшая политика!.. Знаете, мистер Сэлмон, у нас на острове некогда жило племя такуа. Они поклонялись солнцу. У них были сплошные табу. Они жили вяло, ни с кем не враждовали и однажды перестали плодиться! - Именно, именно, - улыбался Сэлмон, - человека не нужно обременять больше, чем требует простая радость жизни! Секс и алкоголь - величайшие изобретения человечества!.. Может быть, еще сортир, кино и газета. Атанга смахивал слезы восторга. - Мужчина должен быть мужчиной, все остальное чепуха! - О, вы, полковник, настоящий породистый хряк! - Нет, теперь не то, теперь уже совсем не то... - Уверяю вас, когда вы замените адмирала... - Что это значит? - перебил их Такибае. - Я вовсе не собираюсь, господа, подавать в отставку! В голосе его, однако, было более каприза, чем возмущения. - Право, никто не собирается этого требовать, - сказал Сэлмон, - но вы политик, вы знаете, когда приходит срок, с горизонта скатывается даже солнце. Мы не должны доводить дела до новой Гренады... - Тост за его превосходительство, - вскричал Атанга. - За то, чтобы он никогда не сошел с палубы миноносца!.. Тост был залит вином. Атанга и Сэлмон разом поднялись и в обнимку ушли, говоря, что через пару часов непременно пожалуют на вечеринку. - Это не вечеринка, - пробормотал Такибае, когда мы остались вдвоем. Он дрожал, как пес, вымокший под холодным осенним дождем. Вид его был жалким. - Это не вечеринка, это торжественный прием, на котором я должен сделать важное заявление... Мы перешли в другой зал, но и там Такибае нервничал и не находил себе места. Видимо, боялся, что его подслушивают, - подкрадывался к дверям на цыпочках и внезапно резко отворял их. В конце концов мы обосновались в полукруглой башне с видом на залив и на город, который накрыла уже вечерняя тень. - Моя новая спальня, - объяснил Такибае. - Здесь железная дверь. Никто не сунет сюда носа. "Зачем он выбрал спальней это мрачное помещение с массивными стенами и узкими окнами?.." Такибае прошелся по каменному полу, застеленному толстым, мохнатым ковром. Остановился перед широкой деревянной кроватью. - Гортензия в сговоре с этими ублюдками, - сказал он, почти незримый, так как стоял в простенке. - Конечно, здесь нет ванны и всего прочего... Но я их всех, всех уделаю!.. Он щелкнул засовом, и сразу мне стало не по себе. Зловеще светилась фигура рыцаря в каменной нише. - Атанга им более выгоден. Он согласился продать Пальмовые острова. Там, в шельфе, они обнаружили нефть и газ. Много, очень много нефти и газа... Разве они обеднели б, если бы дали подобающую цену?.. Нет, они хотят все за бесценок, покупая подонков... Но я не уступлю им, старина Фромм. Я надеюсь на вас. Компромисс более невозможен, они сами отвергли мои условия... Я не дамся! Голыми руками меня не возьмешь! Народ меня любит, потому что я грабил его меньше, чем остальные... Садитесь, самое время кое-что записать из моей жизни. Что бы ни случилось, народ не должен исчезнуть бесследно... Я был поражен: записывать сейчас о жизни этого невменяемого человека? Я сел в кресло у стены. От камня холодом потянуло. Я чувствовал спиной этот холод. Такибае прошелся взад-вперед по ковру. - То, что мы начинаем писать, - моя книга, понимаете? Моя, и ничья больше! Я потребую от вас мысли и чувства и хорошо заплачу. Хорошо заплачу!.. И все это будет моим, потому что я заплачу. Я опубликую книгу под своим именем... Я взял блокнот и достал ручку. "Сейчас, сейчас белую бумагу покроют черные чернила, и черные слова назовут себя истиной..." - Эй, вы, мистер Фромм, - раздраженно выкрикнул Такибае, - не делайте, бога ради, вид, что вы впервые работаете за плату! Вы продавались всю вашу жизнь и всю жизнь пытались делать вид, что вы свободны и независимы!.. Вы лгали так же, как и я. И какая разница, что вы лгали себе, а я другим?.. Кажется, Такибае обретал прежнюю форму. Какие-то пружины в нем становились на свои привычные места. - Когда я что-либо делаю, я знаю, что я делаю!.. Пишите: "В тот момент, когда я родился, из-за туч выглянуло солнце и запели птицы..." Такибае покашлял в кулак. - Чем честнее и откровеннее я хочу говорить, тем большая получается ложь... Все разваливается, кругом безразличие и насмешка. Все катится в пропасть, и нет никого, кто попытался бы предотвратить падение... Это не записывайте! - В грядущее с надеждой смотрит здесь только один человек - Око-Омо, - смело сказал я. - Вот кого они побаиваются! Но не сомневайтесь, Око-Омо будет раздавлен, и меня сделают палачом. Это - последнее, для чего я им нужен. Но они ошибаются, ошибаются, черт возьми! Нельзя же всю жизнь быть дерьмом... Что бы ни было, я - начало первой республики, и никто, никто не выбросит меня из истории! Атенаита не станет новой колонией!.. Он остановился в полушаге и заглянул в мой блокнот. - Мне не нужно было участвовать во всей этой игре, - понизив голос, сказал он. - Я слишком много знаю, а они убирают тех, кто слишком много знает. Впрочем, они убирают всех, кто знает и кто не знает... Вы любите пение сверчков? - Не понимаю. - В пении сверчков открывается мне мудрость жизни... Главное - дотянуть до вечера, - он вытащил из заднего кармана брюк несколько листочков и злорадно потряс ими, - я суну в глотку ублюдкам настоящего морского ежа!.. Раздался стук в железную дверь. Такибае проворно спрятал листочки. - Откройте, ваше превосходительство! - послышался мужской голос. - Это они, - испуганно зашептал Такибае. - Если станут ломать двери, придется стрелять. Я почувствовал слабость - ни встать, ни пошевелиться. "Опять влип... Зачем, зачем я здесь?.." Такибае подскочил к кровати и зашарил под матрацем. Появился пистолет, щелкнул предохранитель. Между тем кто-то тяжело и настойчиво бухал кулаком в дверь, повторяя: "Откройте, скорее откройте!.." И вдруг на моих глазах вздрогнул и зашевелился серебряный рыцарь в нише - отворилась потайная дверь, которую скрывала фигура рыцаря. В спальню проскользнули трое в медицинских халатах. Такибае обернулся и вскинул пистолет. Чокнул затвор... Выстрела, однако, не последовало. - Сволочи! Шпионы проклятые!.. - Ваше превосходительство, мы получили указание полковника Атанги исполнить предписание ваших врачей! - Я не верю больше своим врачам! - вне себя зарычал Такибае. - Я не хочу никаких врачей!.. Он попробовал было отбиваться, но санитары крепко схватили его за руки и за ноги и тотчас же распластали поперек кровати. Один из них стянул штаны с адмирала и шприцем, извлеченным из блеснувшего цилиндра, сделал укол. Такибае взревел, дернулся раз-другой и затих. Санитары отпустили его, перевернули на спину и тотчас вышли из помещения через железную дверь, отодвинув засов. Все произошло столь стремительно, что я долго не мог опомниться. Когда дверь закрылась и все звуки стихли, я осторожно подошел к Такибае. Глаза его были открыты. Но это были глаза скорее животного, нежели человека. На лице обильно высыпал пот, на губах пенилась слюна. - Что они сделали с вами? В ответ я услыхал мычание идиота... Между тем наступила ночь, и в спальне сделалось довольно темно. Только вспыхнувший во дворе светильник тускло озарял часть спальни - кровать с простертым на ней телом человека, которому я не мог искренне сочувствовать, но которого не мог и ненавидеть, понимая, что и он жертва. Мне хотелось уйти. Но я не знал, куда идти. Темные коридоры и пустые залы наполняли меня ужасом. Пока я раздумывал, что делать, сидя в глубоком кресле подле камина, скрипнула железная дверь. Чья-то тень метнулась к кровати, где лежал Такибае. В рассеянном свете уличного светильника возник на мгновение человек в маске и перчатках. Я тотчас понял все, бесшумно сполз с кресла, вжался в каминную нишу... Яркий луч карманного фонаря зашарил по каменному полу... Фонарь погас. Послышалась возня, хрипы и сдавленные крики. Что там происходило, возле окна, я разглядел не сразу... Навалившись на Такибае, убийца душил его, но - странное дело - оглушенный инъекцией, он яростно сопротивлялся. Это меня поразило больше всего. Я даже подумал, что зря он мучит себя... Они скатились с кровати и боролись на полу уже в густой темноте. Видимо, предсмертный ужас пробудил в Такибае какие-то новые силы. Или он, действительно, был очень крепок физически? Кто-то рассказывал мне, что, боясь покушения, он усердно качал силу. Убийца не ожидал встретить столь отчаянного сопротивления и постепенно сдавал сам - шумное дыхание его становилось все короче. Раза два Такибае удавалось сбросить со своего горла руки в резиновых перчатках, - леденящий душу вопль оглашал спальню, напрочь лишая меня способности соображать. Тело мое била лихорадка, челюсти сжались до боли... Наконец, я услыхал глухие удары - убийца решил действовать по-иному. Каждую секунду я ожидал, что все окончится, но борьба почему-то продолжалась. Неожиданно Такибае вскочил на ноги. Мелькнуло разорванное страхом лицо. Рубашка в черных пятнах - я догадался, что это кровь... Неведомая сила вытолкнула меня из убежища. Руки, скользнув по каминной решетке, нащупали металлический прут. Это был совок, каким в давние времена хозяева замка набирали угли, - для утюга, для медной постельной грелки... Я боялся, очень боялся. Хорошо помню, что боялся, но не помню, как очутился возле борющихся. Убийца снова сидел верхом на своей жертве - Такибае уже беспомощно дрыгал ногами... Я стукнул убийцу совком по голове, не ощутив силы своего удара. Он слабо вскрикнул и отвалился от жертвы. Адмирал, икая, как отравленная кошка, пополз на четвереньках к окну. Вспыхнул электрический свет. Перепачканный кровью, совершенно на себя не похожий, Такибае на коленях стоял возле торшера, с хрипами хватая воздух. Его тошнило. Он захлебывался и плевал тягучей слюной. Ближе ко мне, на полу, лежал чернокожий. - Кто это? - давясь, спросил Такибае. - Кто? Я перевернул тело. Маска была сорвана. В пространство уставились выпученные глаза. Лицо было незнакомо. - Нужно добить... Я не мог и слышать об этом. Тогда Такибае, шатаясь, добрался до брошенного мною совка и принялся долбить череп уже мертвого человека... Такибае был невменяем. Я в изнеможении лежал в кресле. Пахло чем-то мерзким. - Надо позвать людей! Такибае обернулся, оскалив зубы, ничего не ответил и вновь поднял железный совок... И тут в дверь вошла женщина в переднике. Она несла что-то на подносе, покрытом салфеткой. Увидев лужи крови и Такибае с чугунным совком, женщина завизжала и бросила поднос. Сразу же в спальню прибежали люди. Видимо, охранники. - Что здесь произошло? - закричал один из них, грубо встряхивая меня за плечи. - Покушение, - сказал я, зная, что подонку все хорошо известно. - Его превосходительство нужно искупать и переодеть. Через час ему выступать. Охранник смотрел на меня с ненавистью. - Разве он в состоянии выступать? - Это необходимо, - сказал я, разумеется, безразличный к тому, сможет выступать Такибае или не сможет. - Вызовите медперсонал... И устроившись поудобней в кресле, я крепко заснул. Спал я вовсе без сновидений, видимо, около часа. А потом сразу подхватился. В спальне все так же горел свет. Кровать была аккуратно застлана, ковер, вероятно, заменили. Подле меня стояла Луийя. Она была в переднике, и я тотчас вспомнил, что именно она вошла в спальню и вызвала охрану. Я почувствовал, что меня будут сейчас хвалить, и я хотел этого. Об убитом я как-то не думал. - Хорошо, что вы пробудились, - сказала Луийя дружески. "Во что мне все это обойдется? Такибае обречен. Лучше было, пожалуй, вообще не встревать. Раньше всех гибнет тот, кто больше всех суетится..." - Молитесь богу, что Такибае остался жив. Иначе вас обвинили бы в убийстве. Все было рассчитано на это. Человек, возвратившийся из лагеря повстанцев, завербован, не так ли? Она рассуждала вполне логично. "В таком случае, выходит, я спас себя... Спас ли?.." - По радио уже передано сообщение, что коммунистические агенты покушались на Такибае. Вы понимаете, о каких агентах может идти речь, если сюда, в загородную резиденцию, не может проникнуть даже мышь? - Тот... опознан? - Мысль о мести забеспокоила меня. "Здесь не рай, здесь самый настоящий гадючник!.." - Говорят, у него до неузнаваемости разбито лицо. Якобы вы или Такибае... - Ложь! Такибае долбил ему затылок, но лица не трогал! - И тем не менее лицо преступника превращено в студень. Думаю, вам понятна причина... Меня загоняли в тупик. Как бы я ни поступил, что бы ни сделал, я все равно оказывался виновным. - Все это меня совершенно не трогает. Я здесь случайный человек и сегодня же уезжаю... - Что вы, - воскликнула Луийя, - все рухнет, если вы не поддержите теперь Такибае! Негодяи сцепились между собой, и мы должны помочь им разоблачить друг друга перед народом! - Вы думаете, кому-нибудь это надо? Кто-нибудь пробудится? - Если бы я была убеждена, что никто не пробудится, я бы и не жила вовсе на свете, мистер Фромм. Но я знаю, что природа, вопреки всему, порождает честных людей. В какую бы грязь их ни втоптали, приходит час, когда они бросают вызов. Возможно, их подталкивает личная трагедия. Но это час подлинной жизни, и наш долг - не оставить пробудившихся, поддержать, потому что они и образуют народ. Народ - сообщество, связанное памятью о подвижниках. Всем, кто прозрел и встал на борьбу за справедливость, мы обязаны благодарной памятью... - Я не хочу даже видеть Такибае! - Вы непременно должны пойти к нему теперь же! - умоляюще воскликнула Луийя. - Он собирается сделать важное заявление. Необходимо, чтобы рядом был кто-либо из порядочных людей! - С меня довольно! Я не хочу ни с кем конфликтовать! - Настоящий писатель всегда живет и работает в конфликте, - Луийя прижала руки к груди. - Настоящий писатель всегда желает совершенства и нетерпим к порокам!.. В кабинете Такибае сидели те, кого я меньше всего ожидал увидеть, - полковник Атанга и посол Сэлмон. - А, герой, - Сэлмон протянул мне руку. - А выглядит так, будто и мухи не обидит. И вот тебе на - пристукнул отпетого негодяя, сорвал партизанам панихиду! - Зато позволил нам арестовать по подозрению в заговоре чистоплюйчиков, к которым трудно было подступиться. Мы набили ими пустующие угольные склады. В Куале не осталось яйцеголовых. Народ полностью здоров и готов к выполнению любых распоряжений! - Атангу переполняло самодовольство. - Господа, - захлопал в ладоши Сэлмон. Так учитель начальной школы привлекает внимание расшалившегося класса. - Нам пора в зал. Сейчас туда запустят журналистов. - Мы им отвели четверть часа. Они прохрюкают роли и оставят нас в покое. Ваше превосходительство, мы рассчитываем, что вы скажете несколько слов... - Пожалуй, - хмуро сказал Такибае. Он был сломлен, это тотчас бросалось в глаза. - Только покороче, - попросил Сэлмон. - Нашими мемуарами они займутся позднее... Час назад мною получено сообщение, что еще двенадцать человек бежали с японских рудников. Предположительно, все присоединились к банде Око-Омо. - Прекрасно, - сказал Такибае, - чем больше, тем удобнее. Бабочку ловят сачком, а для клопа сачка еще не придумано. Сэлмон и Атанга переглянулись. Сэлмон взял под руку Такибае, и все мы по парадной мраморной лестнице спустились в большой зал, где галдело уже более сотни человек. В основном меланезийцы - чиновники, полицейские, их жены или любовницы. Были тут и белые, среди которых я тотчас заприметил епископа Ламбрини и Макилви. Были и куальские торговцы и еще какие-то люди с камерами и блицами. Через растворенные настежь двери они сновали из зала на зеленую лужайку и обратно. - Шабаш нечистой силы, - наклонясь ко мне, шепнул Такибае. - Сплошь дрянь... Но я им оборву хоботки - я объявлю о допущении оппозиции и согласии на создание коалиционного правительства. Посмотрим, как они запляшут... Я был взбудоражен и подавлен: какое значение для меня лично могли иметь изменения в бюрократической структуре Атенаиты? Беспокоило, что я оказался втянут в зловещие события и приобрел опасных врагов. Атанга, окруженный распорядителями, уточнял задачи корреспондентов. Такибае приветственно махал рукой в зал, делая вид, что повсюду видит сторонников и друзей. Вдруг лицо его исказилось гримасой: - Сволочи! Выкрали текст речи! Он шарил по карманам костюма. Конечно, впустую... Сэлмон, стоявший на лестнице ниже Такибае, вытягивал шею, стараясь расслышать разговор. Я подумал, это и лучше, что украден текст. В противном случае они вывели бы Такибае из игры новой инъекцией. Он был обречен - чиновники в передних рядах со снисходительным любопытством смотрели на своего вчерашнего кумира. Несомненно, все они готовы были валить вину на одного Такибае. Это освобождало их от ответственности соучастия. Назойливый бородач протянул Такибае микрофон. - Итак, прошу представителей демократической мысли задавать вопросы, - шагнув к микрофону, сказал Атанга. - Не забывайте, господа, в вашем распоряжении всего пятнадцать минут. После покушения адмирал Такибае намерен провести серию консультаций, таким образом, время его поневоле ограничено... Людская масса зашумела, придвигаясь и требуя тишины. Над головами людей вспыхивали магниевые вспышки. Зажглись стоявшие по краям зала ослепительные юпитеры. - Господа, - Такибае нервно наморщил лицо, - обойдемся без вопросов... Ложь, которую часто повторяют, воспринимается как правда. Вот почему все негодяи не перестают лгать... Это был почти прежний Такибае. Изумленный зал притих. Покусывал губы Сэлмон. Атанга, глядя себе под ноги, пальцами счищал с языка волос, может, воображаемый. - Распространяют слухи, что я болен, невменяем и прочее... Ложь! Ложь тех, кто хотел бы видеть меня в гробу!.. Мы, конечно, немного зашли в тупик. Мы создали слишком бюрократическую, почти тюремную структуру, при которой человек не может быть уверен ни в чем: ни в доходах, ни в работе, ни в самой жизни. Мы привыкли к безответственности и не хотим видеть, как мы отстали... Идеалы нельзя навязать... Сэлмон иронично кашлянул и вытащил пилочку для ногтей. Атанга с тревогой покосился на Сэлмона. Люди в зале напряглись: Такибае всегда увлекал неожиданным поворотом мысли. - Где нет официальной оппозиции, там процветает неофициальная, - продолжал Такибае, и мне показалось, что он уже с трудом развивает свою мысль. - Пришла пора разрешить оппозицию. И придется отказаться от мысли, что она будет сформирована из полицейских и тайных агентов... Все мы не усидим на стульях, если по-прежнему будем препятствовать развитию политической жизни... Невежественный народ легко поддается коммунистической пропаганде, а она повсюду... Мы сами плодим ее... Вот вы, газетчики, прирожденные пачкуны, про себя, наверно, думаете: пришла пора решительных реформ... Реформы, революции, справедливость! Право ходить по любой стороне улицы, право менять рваную обувь... Сопляки, зеленые бананы!.. Я первый среди вас ухватился бы за революцию. Но революция - еще большее безобразие, она все перемутит, перекрутит, выплеснет на поверхность еще более алчных и недостойных людей... Да, нынешняя власть разложилась, она мерзка, и сам я - негодяй над негодяями!.. Я не заметил, кто первый захлопал, но зал разразился криком и овацией. Это было сделано, конечно, чтобы сбить Такибае с толку. И цель была достигнута. Воспрянувший на минуту, он потерял нить. Голос его возвысился до крика: - Побольше барабана, сукины дети! Дурак, читающий наизусть стихи, уже наполовину поэт!.. В зале захохотали. - В детстве у меня часто болел живот, - сказал Такибае. - Мой приемный отец лечил меня водкой... "Очень мило!" - пропищал женский голос. Люди засмеялись и вновь зааплодировали, выставляя Такибае законченным шизофреником. Ловко, ловко они это придумали! Атанга дал знак: два дюжих санитара подхватили под руки Такибае. Он кричал еще что-то в микрофон, но в общем шуме невозможно было разобрать, что именно. Такибае повели в комнату рядом с лестницей. Иные из репортеров ринулись на выход - Атанга озабоченно потрусил вслед за ними. Возник хаос. Но - грянула танцевальная музыка, и прислуга, одетая в ливреи, раскрыла двери в банкетный зал, где стояли столы с выпивкой и закуской. Публика валом повалила туда. Зазвякали тарелки и вилки, зазвенели рюмки. Чтобы не быть белой вороной, я затесался в толпу жующих. Вооружившись бокалом вина и салатом из рыбы, яиц и морской травы, я принял независимый и равнодушный вид, - уподобился публике. Все эти бюрократы и бездельники говорили только по-английски. - ...Забыл кошелек и вернулся к ней. А там уже новый любовник. Он так расстроился, что забыл, кретин, спросить про кошелек... - ...Не выйдем из кризиса, пока не стащим с трибуны этого негодяя! Какой больной не хочет казаться здоровым?.. - ...Не принимайте ничего близко к сердцу, это вредит пищеварению! Пусть успокоятся: рабы были раньше, рабы остаются и теперь. Разница только в названии... - ...Сколько ни называй себя ангелом, крылья не отрастут!.. - ...Довольно миндальничать: мы должны давить всех, кто не хочет понять наших идей! Я повторяю: давить!.. - ...Я предпочла бы одно-единственное прекрасное платье, но с условием, чтобы его действительно сделали в Париже... - ...Человек не может отвечать за свои слова. Он вправе говорить, что хочет. Разумеется, я не имею в виду политику... - ...Мы совершенно не понимаем своих лягушек. В Европе, например, и в Америке их дрессируют и показывают за деньги. Устраивают даже мировые состязания по прыжкам... - ...Изнывать на плантации - это не для него. Он прекрасный организатор! Он может делать деньги буквально в пустыне... Поначалу меня забавляли подслушанные реплики. Я скользил от одной компании к другой с хмельной улыбкой на роже. Настроение, однако, падало. Боже, думал я, я ведь жизнь прожил среди таких же людишек и таких же разговоров... Но я себя не осуждал, - для иной жизни требовались иные люди, - где было взять их? Я был обречен существовать среди таких же, как сам, и всякий из нас был обречен... Были времена, когда я хотел уединиться среди природы, зарабатывая на хлеб физическим трудом. Мне казалось, в немногие свободные часы я буду писать вдохновенно и много, у меня появятся стимулы и новое видение мира. Мне порекомендовали подходящую ферму, и однажды - это было в начале весны - я приехал, чтобы договориться с хозяином. Он взглянул на меня как на чудака, однако не захотел упускать заработка и предложил мне мансарду, в которой прежде жила его дочь, скончавшаяся от рака. "В конце концов, в каждой комнате кто-то умирает, - решил я. - И в самых знаменитых отелях, пожалуй, не сыскать номера, где ни разу не спал бы обреченный..." Я стремился подавить в себе брезгливость: заплатил хозяину две тысячи шиллингов вперед и привез свои вещи. Запахи, однако, преследовали меня. Возможно, это были запахи дерева, или пашни, или скотного двора, но мне мерещилось черт знает что - смерть, кладбище, часовня... Со стены смотрела криволицая девушка в тщательно отутюженном платьице. Я чувствовал ее взгляд. Казалось, будто и сам я отчасти существую уже в прошлом... Во мне тоска занялась. Я попросил переставить мебель и снять фотографию. Хозяин огорчился, но не стал спорить со мною и тотчас позвал на помощь сына. Чтобы не путаться у них под ногами, я вышел во двор. То же уныние вызвал во мне старинный дом - побуревшая черепица, в пазах кирпичных стен - слизь моха. Лопоухие свиньи молча следили за мной из своего загона. Я где-то видел их прежде... Слушая колокольный звон, доносившийся из городка в долине, я пошел вниз по булыжной дороге. Я видел красно-коричневые крыши, причудливый шпиль средневековой кирхи, прозрачную зелень городского парка. Печальные звуки, то ослабевая, то усиливаясь, пронизывали пространство. Я спрашивал себя, зачем и для чего живут люди, если ничего не достигают, и ответа не находил... Мне представилось, что я непременно умру на ферме от рака или воспаления легких, и о моей смерти узнают только после похорон... Извинившись перед хозяином, что я напрасно потревожил его память о дочери, я возвратился в Вену. Я не отважился сказать правду, да, по всей видимости, добрый человек и не понял бы меня, существо, словно в насмешку рожденное с голыми нервами и неодолимой робостью перед всяким трудоемким делом... Все мы мечтаем о прежних временах, но едва выпадет оказаться в них, чувствуем, что еще более одиноки и еще более беспомощны. И там нет уюта душе... - Добрый вечер! Некстати, совсем некстати я напоролся на Ламбрини и Макилви. Их окружали меланезийцы. Впрочем, были и белые, вовсе мне не знакомые люди. Его преосвященство называл имена. Я пожимал руки, натужно улыбался, не собираясь никого помнить. Такая же вот тоска, как тогда на ферме Финстерглок, переполняла меня. Я уже знал, что если не улечу завтра, то послезавтра уплыву нелегально на иностранном судне, из тех, что заглядывают в Куале. - Мистер Фромм, - сказал епископ Ламбрини, - меня спрашивают, отчего в мире такая сгущенная атмосфера, отчего так труден путь к миру и согласию и так легка дорога к раздору и конфликту? - Вы, конечно, дали исчерпывающий ответ? - Я говорю, люди - грешники, и все тяготы их тревожной жизни - наказание господа. - Грешники должны покорно нести свой крест, - хмуро добавил Макилви. - Может ли вообще быть какой-либо выход, если прозрение следует только после наказания? - Что до меня, - встрял в беседу меланезиец, щеголяя безупречным английским, - в Лондоне я посещал самый модный теперь философский кружок эмигранта из России. Мистер Кацемин, не слыхали?.. Возможно, я путаю произношение... У него прелюбопытный взгляд на вещи... Слова - слепки реального мира, учит мистер Кацемин. Значит, вовсе не обязательно искать истину в действительности, с тем же успехом ее можно отыскать в словах, единственных оболочках истины. "Словософия" - так называется новое учение. Переставляя слова, найти ключ, отыскать разгадку. Все с ума посходили. Поветрие. Скарлатина для взрослых. И больше всего преуспевают поэты. Послушайте, например, как звучат стихи адепта нового направления: "Истины чрева живого у женщин, торчащих двойной ягодицей..." По-моему, тут что-то есть... - Это не объясняет плачевное состояние мира, - возразил белобрысый, обритый наголо европеец в кожаных шортах. - Вроде бы и умных людей немало, а мир так же глуп, как и вчера... - Вы все о мире, - махнул рукой тот, что посещал модный философский кружок. - Проблемы мира - наши собственные, индивидуальные проблемы. - Только в том случае, - сказал я, - если наши индивидуальные проблемы тесно связаны с проблемами мира. И вообще, если бы во всем был виноват господь бог, он не допустил бы разбирательств своей вины! Я намекал на политический заговор, промывку мозгов и террор. Подспудный смысл моей реплики, конечно, никто не понял, но она послужила новой костью. За нее дружно уцепились спорщики. - Пойдем отсюда, - потащил меня Макилви. - Человек разумный повсюду уже заменен человеком, болтающим о разуме, и это невыносимо. Мы протискались в дальний угол зала. Там можно было спокойно угоститься и спокойно поговорить - под гомон возбужденного сборища. Макилви торопился надраться. - Здорово ты пристукнул этого паразита, - похвалил он, опрокидывая порцию виски. - Если бы ты этого не сделал, сидеть бы тебе сейчас в кутузке! - Они не остановятся на полпути. Поэтому я поскорее хотел бы удрать с острова. - Я помогу, - сказал Макилви, - только признайся честно: на кого ты работаешь? Все останется между нами, клянусь памятью своей матери. - Парень, - сказал я, - я тебе верю, как никому здесь, потому что ты сам добрался до многих истин. Как, по-твоему, кого я могу представлять? - Не знаю. Может быть, Москву. Может быть, Ханой. Но не исключено, что и какую-нибудь Прагу. - Если бы я выполнял волю хотя бы одной из этих столиц, ты бы давно об этом пронюхал. Но я приехал просто от скуки, и ты это знаешь, потому что следил за мной сам и через своих людей. - Пожалуй, - согласился Макилви. - Моим шефам повсюду мерещится КГБ. Им это выгодно - помогает обтяпывать грязные делишки. Нынешний вор громче всех вопит о воровстве. Мы выпили на брудершафт. - Дела принимают скверный оборот, и я бы тоже желал выйти из игры, - сказал Макилви. - Если ты не против, можно завтра сесть на корабль. Плевая посудина, но дотянет нас прямиком до Сингапура... Я пожал ему руку. - Говорят, раньше лицедеи все же молились какому-то богу, - продолжал, раздражаясь, Макилви, - теперь они лгут перед любым алтарем. Они лгут другу, жене, самим себе. Особенно самим себе. И это удел всех, кто теряет последнее пристанище святого. Я не хочу походить на них, нет... Образовался новый вид человека-паразита, достойного физического уничтожения. Куда ни посмотри, трусы и прихлебатели. И разве только насилие довело их до полной потери совести и достоинства?.. Хорошие отношения с Макилви были мне выгодны. Я поддакнул. - Уж не знаю, вера ли тому причиной или культ благородства, но раньше люди имели стыд и совесть. Теперь бог - цель, и никто не стыдится, добиваясь ее. Ни стыд, ни честь не признаются более за первое достоинство человека. Чего мы хотим, если оболган суд, в который бы добровольно пошел современный человек?.. Но без высшей идеи все равно не обойтись - без кумиров человек невозможен. Страх и растерянность перед грядущим породят культ, который оправдает ничтожество. Мы повсеместно движемся к новой деспотии. И то, что деспоты скрываются за фасадами конституций, ничего не значит. - Год от года мы все громче кричим о демократии, и год от года ее все меньше. Я спрашиваю, кто хозяин положения?.. Макилви кусал губы. - Множество заезжих типов с нефотогеничным прошлым. Обилие новых людей, новых контор, и всюду - сговор... Ты знаком с Оренгой?.. За хорошие денежки он приобрел в Европе рукопись, опубликовал ее в США как свое "исследование". Собачий кулич, но местные газеты называют Оренгу "крупнейшим ученым Южного полушария". Кому-то понадобилось скомпрометировать общину, полностью стереть лицо меланезийцам. И этот недоносок - чужими, разумеется, руками - стряпает сейчас нужное "исследование"... Он и Атанга, оба они пытают людей... Тебя замутит, если я расскажу, что проделывают эти ублюдки... И ты говоришь о прогрессе, демократии, торжестве разума!.. Уж на что свинья Такибае, но Атанга переплюнул и его. Такибае при всех мочился на пол. Атанга упростил и этот признак гениальности... Гнилое общество - вонючие развлечения... Если бы люди знали, что за твари ими управляют! Если бы еще знали, кто управляет управляющими!.. Поверь, выиграет система, которая на всех уровнях управления сможет поставить наиболее способных и наиболее честных. Бьюсь об заклад, нам это не удастся... Он был прав. Но он знал отлично, как и я, что взрыв откровения - та же болтовня, никаких реальных действий не последует, и он, Макилви, будет по-прежнему исправно и усердно служить тем, кого ненавидит. По логике вещей вслед за откровением должна была последовать дымовая завеса. Я чуть не расхохотался, увидев, сколь заурядный маневр проделал Макилви... - Чем мельче человек, тем крупнее памятник он себе заказывает!.. Но я честен, я лоялен, я взял на себя обязанности и буду исполнять их... "Весь прогресс свелся к тому, чтобы непрерывно увеличивать дистанцию от слова до дела. И сейчас они существуют уже сами по себе - слово и дело. Это даже признак хорошего тона - говорить на тему, требующую не слов, а действий... И если человек в прошлом все же стремился получить какую-либо положительную роль, теперь он удовлетворяется, играя ее в воображении... Процветание болтовни - следствие чудовищной бюрократизации жизни..." Шум усилился. Что-то произошло. Закричала женщина. В зале появились полицейские. С каменным зловещим лицом прошагал Сэлмон... Все повторяли потрясающую весть - убит полковник Атанга... После неудавшейся речи адмирала Такибае Атанга собрал представителей прессы в отдельном зале - чтобы разъяснить им их задачи. Но оказалось, что двое ретивых корреспондентов успели уже улизнуть в город. Рассвирепевший полковник ринулся в Куале, где толпы обывателей, заполнившие парк Вачача, пьяным весельем отмечали очередную годовщину свободного президенства. Небо было дымным от фейерверков, оркестрики наяривали танцевальные ритмы, спиртные напитки продавались с десятипроцентной скидкой. Городские власти показывали бесплатно голливудский фильм о ковбоях, используя вместо экрана выбеленную стену общественной уборной. Здесь-то и появились ретивые корреспонденты. Подкрепившись двойной порцией виски, они пустили новость прямо на улицу - о том, что правительство готово допустить оппозицию. Возможно, они сделали это умышленно, зная, что звезда адмирала Такибае меркнет и его заявление, если не попадет на газетную полосу, не повлияет на позицию преемника. Не исключено, однако, что они сообщили новость, потому что в ней блистала надежда на перемену тиранического строя. Как бы там ни было, обыватели пришли в восторг. Сообщение тотчас обросло домыслами и предположениями. Возник импровизированный митинг. В это самое время в парк нагрянул Атанга. Сопровождаемый полицейскими чинами, он с бранью протиснулся сквозь толпу и стянул со скамейки полупьяного грузчика-меланезийца, который как раз говорил о том, что правительство должно отказаться от реконструкции порта, чтобы не лишить работы грузчиков... - Прочь, свинья, - заорал Атанга, взбираясь на скамейку. - Эй, вы! Я полковник Атанга! Тут распространяют гнусные слухи о том, что правительство согласно допустить оппозицию и якобы дать ей несколько портфелей в государственном совете... Это крокодилий кал! Никакого спуску оппозиции! Сегодня мы позволим им выражать свое мнение, завтра они введут повсюду систему коммунистического террора! Место оппозиционеров - в тюрьмах!.. Пухнули подряд два коротких выстрела. Это Верлядски, стоявший в толпе, неожиданно посчитал себя лично оскорбленным и решил наказать злодея, рассеявшего надежды. Тотчас в смятении люди с криком прочь побежали. В темноте было бы легко ускользнуть и экспансивному поляку, но он остался на месте. Прежде чем его сбили с ног, он выкрикнул: "Смерть тирану!" Атанга скончался от полученных ран на месте. За минуту до смерти он еще скрипел зубами и матерился, грозя срыть остров до основания... Макилви протяжно свистнул: - Это меняет дело, старик! Хотел бы я сейчас увидеть морду посла, поставившего на паяца!.. Ах, Верлядски, Верлядски, ты перепутал весь пасьянс! Я был ошеломлен. Я вообразить не мог, что этот рафинированный бездельник решится на политическое убийство. - Может, Верлядски выполнял чью-то волю? - спросил я Макилви. Он пробовал танцевать румбу, которую как раз играл оркестр. Макилви хлопнул меня по плечу и подмигнул. - В таком случае ты просто молодец! - А если нет? - А если нет, скоро всех нас повышвыривают отсюда, как шкодливых котов. Национальное и социальное самосознание - штука опаснее холеры!.. Он повернулся и, прищелкивая пальцами, пошел прочь. "Интересно, - подумал я, глядя на людей, по-прежнему объедающих столы, - кто из них опечален, кто рад?.." Ни одна физиономия, однако, не позволяла сделать определенного вывода. По-моему, всем было безразлично, кто будет командовать, каждого интересовал вопрос, сохранит ли он лично свои позиции. А потом мне пришло в голову другое: люди прячут чувства, потому что не знают будущего лидера; есть ли смысл радоваться или печалиться, пока не известен новый преемник адмирала Такибае?.. Неожиданно я увидел Луийю. - Я вас давно разыскиваю, - шепнула она, увлекая меня в комнату отдыха, почти пустую, где стояли мягкие кожаные кресла. Широкие окна во двор были раскрыты. Я почувствовал теплую сырость: на улице шел дождь. Мы присели у окна. - Собираетесь уезжать? - Луийя раскурила сигарету. - Да. Любым путем - завтра. Луийя сделала несколько затяжек. - Теперь вы многое знаете, мистер Фромм. Писатель не может смотреть и не видеть... Эксплуатация бывает не только социальной. Культурная, идеологическая - это, пожалуй, еще опасней... Мог ли иначе поступить мой брат? Я промолчал. Око-Омо был выше меня: он выбрал путь борьбы, а я знал, что до скончания дней буду собираться пожить не клоня головы. - У каждого свой путь, - словно прощая меня, сказала Луийя. - Когда вернетесь в Европу, расскажите о нашей общей постыдной жизни... Кажется, вы спрашивали, что за объекты строят на плато? - Спрашивал, - я не исключал в тот момент, что кое-что напишу об острове... - Плато - сплошной базальтовый массив. В его восточной части обнаружена пещера, уходящая в толщу породы. Утверждают, что это канал, по которому в незапамятные времена вытекала расплавленная лава. Вот уже год, как в пещере оборудуются дорогостоящие убежища. Для кого они предназначены - секрет, в который не посвящен даже Такибае. Да, видимо, и Сэлмон не знает этого в точности... Хотя, конечно, уступка Пальмовых островов как-то связана со всем этим. Кстати, одно из убежищ смонтировано в скалах над замком. Там выделено местечко и для Такибае. Оно обошлось островитянам в миллионы и миллионы... Да, да, я и прежде, едва услыхав о секретных работах на плато, имел в виду сооружения на случай глобальной войны. Только я думал, что это будет какой-нибудь штаб по управлению войсками или по использованию военных космических объектов. - Надеюсь, Такибае взвесил все последствия своего шага? - Его никто об этом не спрашивал. Во всяком случае, мне было бы кое-что известно... Такибае доверяет мне больше, чем другим. - Такибае знает вашу порядочность, - я не мог не восхититься женщиной, которая жертвовала собой ради того, чтобы помочь своему народу. Да, именно с Луийей я пошел бы на край света - такое чувство во мне возникло. Луийя тряхнула густыми волосами. - Перед тем как он согласился назвать Атангу преемником, он показал мне убежище и дал ключ... Мы вышли на лестницу, которая вела во двор. Слева на площадке была железная дверь, рядом с которой висел за стеклянным окошечком свернутый кольцом пожарный рукав. Это соседство возбуждало мысль о том, что и железная дверь как-то связана с противопожарной безопасностью. Луийя достала ключ. Он висел, оказывается, у нее на шее в виде украшения - медная овальная пластинка с дырочками. Вставила пластинку в прорезь на двери, и дверь тотчас отворилась вовнутрь. Мы очутились в бетонированном коридоре, освещенном, вероятно, от аккумуляторных батарей. - Ну, вот теперь мы углубляемся в толщу скалы, которая нависает над резиденцией, - объяснила Луийя. Голос ее дрогнул. Спертый воздух и глухая тишина действовали на нервы и мне. - А если нас застанут? - Сейчас никому дела нет. Об убежище не знает даже охрана... Эти люди учли все. Случись беда, нельзя будет положиться ни на одну охрану мира. Кто знает, чему сохранит человек верность, когда все полетит в преисподнюю?.. Мы прошли по коридору прямо и затем поднялись ступенек на двадцать. Я обратил внимание на широкую стальную дверь. - Там хранятся запасы воды и продовольствия, а также оружие. Так объяснил Такибае... Одолев еще один небольшой подъем, мы оказались в помещении, напоминавшем по форме отрезок громадной трубы. Здесь находилось нечто, принятое мною вначале за баллистическую ракету колоссальной мощности. "Ракета" покоилась на передвижной платформе, колеса стояли на стальных рельсах, упиравшихся в гранитную стену. - Автономное противоатомное убежище, рассчитанное на пять человек, - сказала Луийя. - В случае угрозы затопления ангара вся штука передвигается к стене, срабатывает специальное взрывное устройство... Она что-то еще объясняла, но слова больше не доходили до меня. Я дрожал мелкой дрожью, сам не зная отчего. На корпусе убежища, разделенного на секции стальными обручами, темнело овальное углубление. Луийя нашарила прорезь и вставила тот же ключ. Машина, скрытая в чреве сооружения, опознала код, по ее сигналу открылся люк и выбросилась лесенка с тонкими поручнями. Я плохо владел собой, поднимаясь в убежище следом за Луийей. Голова кружилась - загробный мир разверзся передо мною... Синий сигнальный свет освещал отсеки, нашпигованные техникой. Глаза разбегались от зловещего совершенства предметов, назначение которых я только угадывал. Над созданием этих чудес трудились, конечно, тысячи умов и тысячи рук... Оставаться в убежище не хотелось, оно подавляло и вместе с тем - страшно! страшно! - манило, как манит раскрытый зев могилы: мы только боимся в этом сознаться, торопясь уйти прочь с кладбища... - Угроза войны - не вымысел, - у самого уха сказала Луийя. Я почувствовал даже колебание теплого воздуха из ее рта. - Время отсчитывается уже в обратном направлении. Завтра уже будет поздно. Но много ли надежд у обманутого, ограбленного, разобщенного, лишенного права на определение своей судьбы человечества?.. Мысль шибанула: немедля покончить самоубийством, здесь же, вдвоем с этой женщиной. Вскрыть себе и ей вены... Но и это было бессмысленно, как все остальное... Я вылез из убежища. Отчаяние владело мною: что, что я мог сделать реально, чтобы не чувствовать себя обреченным на бессмысленную жизнь и бессмысленную смерть? Я ничего не мог сделать, и потому безразличие было моим уделом - полное безразличие ко всему: что будет, то будет... - Убежище напоминает снаряд. Или ракету, на которой хотят скрыться... Человек впервые стал строить свой гроб, используя все ухищрения техники. И мы глядим на этот гроб и не умираем от стыда. - Иногда мне кажется, что люди придумали слова, чтобы скрывать от себя правду, - сказала Луийя, будто бы безо всякой связи с моей репликой. Но связь эта была, была!.. Луийя спустилась по лесенке, лесенка тотчас убралась внутрь - стальная створка поднялась и встала на свое место. - Привести численность человечества в соответствие с возможностями среды, имея в виду миллиарды лет перспективы, посредством ракетно-ядерной войны невозможно. В этом убеждены лучшие умы. И вообще невозможно, не изменяя радикально структуру социальной жизни народов, - сказала Луийя. - Вы знаете, как ее изменить? - По крайней мере, я знаю, что должно измениться... Должны быть вырваны все корни лжи... В странах, где господствует мафия сверхсобственников, кандидаты на главные посты в государстве выращиваются с детства. Их тщательно готовят к будущей роли. Перед бедным народом каждый раз разыгрывают подлый и постыдный фарс... Даже Такибае дважды называл мне разные учебные заведения, в которых учился... Мне было это уже безразлично. Сонливость или апатия одолевали меня. Обратную дорогу мы проделали молча - в каком-то сомнабулическом состоянии. Когда мы вышли из бетонного коридора во двор сверкающего огнями замка и я, глядя на звезды, стал грудью гонять живой и живительный океанский воздух, чтобы вытеснить мертвый смрад подземелья, мне почудилось, что никуда я вообще-то не уходил и никакого убежища не видел. То есть, я сознавал, что ходил и видел, но было противно и горько от того сознания. Ложь, о которой говорила Луийя, была столь чудовищна, что разум отказывался осмыслить ее: кто-то, незримо управлявший моей судьбою, дурачил меня надеждами, а сам приготавливался втайне от меня жить и тогда, когда я должен был сгореть и задохнуться... Луийя смотрела в небо. - Сможете вы рассказать о том, что видели? - Нет, - сразу ответил я. - Зачем будоражить стадо? Все мы все равно обречены, а я маленький человек. - Нет, мы не обречены. Еще не обречены. Еще есть шансы. Но они требуют мужества и жертвы. Они требуют подвига... - Ради чего? Соря непристойными словами, мимо нас прошла кучка перепившихся мужчин и женщин, белых и черных, - откуда они взялись? Кто-то крикнул нам, чтобы мы присоединились и встретили полночь "в обнаженности истины". Какие-то нудисты. Ненавидя их, я завидовал им. - Повсюду все больше презирают конкретный, производительный труд, - сказал я. - Это Вавилон, следствие тотального рабства тела и духа. А Вавилон должен погибнуть. Из этих скотов ни один понятия не имеет о подвиге. - Они живут так, - возразила Луийя, - потому что убедились за годы своей жизни: кого слепит труд, тот остается кротом. А болтовня и демагогия приносят дивиденды. Они убедились, что разрознены, и борцов прихлопывают поодиночке, как мух. Среди них, пожалуй, тоже сыскалось бы мужество. Только ведь некому подать пример и вселить надежду. - А ваш брат? Разве он не подает примера?.. Молчите? Да вы и не можете ответить, потому что пример вашего брата требует самоотречения, веры, а у этих людей, точнее, у всех нас, нет уже ни веры, ни способности к самоотречению. Наш разум давно утратил высокие, божественные свойства, превратясь в калькулятор личной выгоды... Не знаете отчего? - Все оттого же: разумных всегда выдергивали с корнем, как сорняк... Я чувствую роковую связь между сексом и политикой... Ну, да, я тоже ощущал эту связь: политика служила борьбе за изменение мира, а секс - примирению... - Когда политика заходит в тупик, торжествует разврат и безразличие к общественным идеалам. - Пожалуй, - подхватила Луийя, будто моя мысль натолкнула ее на другую мысль, еще более важную: - Вы совершенно правы, с некоторых пор мы существуем в выдуманном мире, реальность подлинных вещей покинула нас. Никто не находит наслаждения в труде, хотя все человеческие ценности - превращенная форма труда. Никто не возьмется за дело, если оно не сулит прибыли. А ведь самое прибыльное дело - именно то, которое не сулит прибыли... Мы болтаем всюду - в парламенте, в печати, в обществе, в постели, потому что хотим скрыть от себя ужасную истину: мы все меньше достойны дел, которые создают нас... Они требуют людей решительных, благородных, честных... Всем нам нужен был бог только для того, чтобы переложить на него ответственность. Чтобы избежать ответственности, мы голосуем с большинством, поддерживаем мнение большинства, подхватываем молву, моду, анекдоты... Не испытав свой разум, мы отреклись от него, покорно принимая догмы, разучиваясь думать, сопоставлять, сравнивать... Луийя была умна, и язык у нее был подвешен, ничего не скажешь. - Кто не болтает, а действует в наше время? Кто работает не по принуждению, не из-под палки, а потому, что осознает духовную ценность всякой работы? Только ведь честная работа уравнивает человека с природой. Только честная работа... А иначе человек обременителен для природы, не нужен ей... Кучка нудистов, за которыми я все же наблюдал краем глаза, расположилась на лужайке у отвесных скал. Совсем недалеко. Почти рядом. Нужно было поскорее уйти: нельзя было в обществе дамы созерцать оргии. А собственно, почему нельзя? - Если мир еще живет, то только благодаря немногим труженикам, тем, кто способен преобразовывать понимание в действие... Я затрудняюсь назвать роковую болезнь цивилизации, но отрыв мысли от действия - чудовищный фактор нашего самоуничтожения. Будто бы включились силы антиэволюции... С лужайки доносились пьяные выкрики. Там началось, и я втайне сожалел, что плохо видно. "Неужели же во всех нас живет это - тайное желание обойтись вовсе без морали?.." - Каждый принцип должен исчерпать себя, - сказал я, неотвязно думая о том, что происходит на лужайке. - Каждая истина должна дойти до последней точки, чтобы дать начало новой истине. И та, новая истина, может быть, побудит нас действовать, потому что ни одна из нынешних истин не дает перспективы... - Ложь! - гневно воскликнула Луийя... В этот момент, ничем особенно не примечательный и совсем не зловещий, в меня вонзились лучи мощного прожектора. Вспыхнуло все ночное небо. Сам я вместе с Луийей, как потом сообразил, оказался в тени здания, - я увидел ослепительно белые, скорченные на белой земле тела. Вспышка гигантской силы парализовала их. Я только заметил белую, как огонь, женщину, зарезанную светом, падающую или взлетающую боком, расставив руки... Белые волосы на ней дыбом стояли... О, этот зловещий свет жил в нашем сознании, с тех пор как американцы впервые зажгли его над Хиросимой - всегда, всегда! Я ни о чем не подумал, не успел подумать - сознание мое угасло, отключилось одновременно со вспышкой ядерного взрыва. Но я знал, не отдавая в этом себе отчета, что вспышка означает конец. Единственная мысль, необыкновенно медленно проползшая по опустевшим ячейкам моего сознания, была длинной, как колонна из ста тысяч крыс: "Н-е-у-ж-е-л-и?.." В представлениях каждого из нас укоренилось, что апокалипсис должен быть в некоторой степени даже торжественным. То, что произошло, было заурядным, как всякая смерть... Но эта мысль явилась через много-много часов полной прострации - вероятно, я что-то делал, но больше лежал, раздавленное насекомое, ни о чем не сожалея, ни о чем не беспокоясь, не представляя масштабов бедствия, разразившегося над Атенаитой или надо всем миром... В тот момент, наверно, все чувствовали себя так, как если бы их заживо вывернули наизнанку - требухой наружу. Я вспоминаю лишь приблизительно свое самочувствие - кажется, я пережил то, что способен пережить человек, очнувшийся от летаргии в своем гробу, глубоко под землей, - удар неодолимой обреченности. Вспышка страха должна была бы убить меня тотчас, если бы я способен был переживать страх, я задыхался, не ощущая, что задыхаюсь... В самый момент вспышки все пространство наполнилось каким-то шорохом, ужасающим, вибрирующим звуком. Никто еще не кричал, ничто не ломалось, не рассыпалось, не плавилось, не опрокидывалось, не занималось огнем, - звук исходил из-под земли, точнее, от каждого предмета, попавшего в океан убийственных лучей. Белые, искореженные тела там, у отвесных скал, замерли, вытянулись и, я полагаю, испарились, потому что внезапно пропали, замутившись, точно парок над котлом... Кажется, я бросился обратно в здание, из которого вышел. Как я оказался у порога, не помню. Я был слеп от огня, брошенного мне в глаза, я был беспомощен и жалок - муха в бурлящем кипятке... В кромешном мраке, пронизанном всепотрясающим гулом или рокотом преисподней и обжигающим запахом неостановимой беды, сравнить который не с чем, я инстинктивно полз вперед. Кто-то перелез через меня, кто-то наступил мне на голову. Я потерял сознание, а очнувшись, увидел, что все надо мной вспыхнуло, будто облитое бензином. Кажется, кричали люди, много людей - слитный крик слился с треском огня. Послышался звон стекла. Каменная стена легко поднялась в воздух и рухнула, рассыпавшись на мелкие части. Какие-то багровые предметы и люди вылетели сквозь лопнувшие окна, и все задернулось наглухо клубами пыли или дыма. Я дышал текучим огнем, и все во мне было сплошным ожогом, и кровь испарялась, не успев вытечь. Я был выброшен из коридора чудовищным ураганом. И вот звук, который я давно уже слышал в себе, настиг меня извне. Колонны коридора разошлись, и монолит сводчатого потолка медленно обрушился вниз, накрыв копошившиеся тела. Огромная плита, пылавшая огнем, торцом угодила в череп темнокожего - в лицо мне прыскнули мозги и кровь. Лестница, по которой я полз, обрушилась вниз, я ухватился за чьи-то ноги. Кто-то камнем шибанул меня по шее, чтобы я отцепился. Я упал на что-то мягкое, все еще шевелившееся подо мною. Я кричал? Может быть, но я не слышал своих воплей в том урагане звуков, в том грохоте, треске и свисте, который несся со всех сторон. Я сам и все, кто, подобно мне, возможно, оставался еще живым, сошли с ума. Это несомненно, потому что сошла с ума действительность, и никакой разум не был в состоянии постичь совершающееся, - какая логика была во всем этом?.. Я ни о чем не думал, я горел заживо, задыхаясь в раскаленном дыму. Меня ничто не удивляло, даже горящие факелом люди, у которых разинутый рот был шире головы. Отныне все они, все вообще люди не имели ко мне ни малейшего отношения: вспышка света уничтожила все связи цивилизации, означив новую эру полной и неодолимой обособленности. Цветущая земля, некогда, еще совсем недавно одарявшая человека благодатью жизни, воды и воздуха, покоя и пищи, сулившая надежду и любовь, была обращена в костер - вокруг горело даже то, что не должно было гореть по всем естественным законам. Стало быть, и они были отменены... Куда подевалась Луийя, меня, разумеется, не трогало. Я даже и не вспомнил ни о ней, ни об убежище, ни о том, что у Луийи был ключ от убежища. Она, конечно, не воспользовалась ключом. В такие минуты нельзя совершить ни одного осмысленного действия - она бы не сообразила открыть двери, даже держа в руках ключ. К тому же я своими глазами видел, как рухнула стена, устойчивость которой, вероятно, гарантировали инженеры, строившие убежище. Что, вообще, могли рассчитать эти инженеры, заставлявшие нормальный ум моделировать ненормальную ситуацию? Ненормальное не способен вообразить нормальный, и если я пытаюсь свидетельствовать о своих ощущениях, то я же и говорю: не верьте мне, все не так было! В том, что совершалось вокруг, не было последовательности, и мои мысли - это уже новые мысли по поводу тех, что погибли, разорванные в клочья, не способные облечься даже в жалкую шкуру доисторических слов. Те, как крик, растаяли в космосе. Слишком о многом возможно сказать лишь криком... Или полным молчанием... Боялся ли я? Испытывал ли страх? Трудно ответить. Испытывает страх существо, осознающее себя, - я себя не осознавал. Я был ничто. И самое страшное, может быть, было то, хотя я и не думал об этом тогда, - что мгновенно исчезли все обязательства, удерживающие человека в определенных рамках, - мы называли их культурой. Не стало ни права, ни долга, ни времени, ни друга, ни желания, ни возможности. В эти минуты-годы, последовавшие после ядерного взрыва, я оставался более одиноким, нежели тот, кто замерзал в арктических льдах за тысячи километров от жилья... Вообще-то была ночь. Но кругом пылал слепящий, термитный огонь. И люди, которые обрушились вместе со мной, неуклюжие, как тараканы, оглушенные дустом, карабкались в истерике в обнажившуюся дыру - в канализационную трубу... Пить ужасно хотелось мне. Я высох в клочок газеты, я подыхал от жажды - это не фразеологический оборот. За стакан воды я совершил бы любое преступление. Да и не могло быть преступления посреди того, какое совершилось. Еще дымились на мне лохмотья... Женщина, у которой были до плеч раздроблены руки, пыталась влезть в трубу, извиваясь червем, но что-то впереди мешало ей. Я рывком - за лодыжки - выхватил женщину из трубы и полез сам. Кто-то, корчась в агонии, преградил мне путь. Я ударил его головой о бетон и полез по трубе, ощущая прохладу, - я искал воду. Вскоре труба кончилась - я уперся в ее слепой конец. Ощупал его без отчаяния, не задаваясь вопросом, куда делись люди, которые вползли в трубу прежде меня. И пополз раком, упираясь головой в верхнюю стенку трубы. Вдруг моя голова распрямилась. Без удивления я обнаружил, что надо мной колодец. Нащупывая во тьме железные скобы, я поднялся наверх, - это было совсем невысоко, метра два всего лишь, но я совершенно выбился из сил и, свалившись возле колодца, тупо отдыхал. Может быть, лежал без сознания... Чья-то рука потыкалась в меня, проверяя, мертвый я или еще живой. - В сторону, - сказал хриплый голос... Нет, это мне почудилось все - с голосом: разве я уже не был раздавлен? Но я отполз в сторону, натыкаясь на тела. Возможно, на мертвые. Возможно, на живые. Тут, в слепой каменной кишке, их собралось, наверно, больше десятка. Я не слышал ни плача, ни разговора. Кто был жив, был невменяем. Я тоже переживал шоковое состояние. - Кто там еще?.. Я был уверен, что это галлюцинация. Но голос повторился. Все тот же голос. Напомнил о Луийе. Я не сразу понял, что это ее голос. И когда понял, нисколько не обрадовался и не опечалился. Мне все равно было. - Пить, - сказал я, - пить. Воды... - Вы? Это была Луийя. - Ползите за мной, - сказала она у самого моего лица. Она поползла. Я - за ней, подолгу отдыхая после каждого метра. Я задыхался. Я не понимал, зачем я ползу, зачем меня мучат. Когда мне пришлось взбираться на лестницу, ступенька за ступенькой, и силы мои кончились, а она торопила, я твердо решил ее убить. Я ненавидел ее, как никого прежде. Но у меня не было оружия, а тьма не позволяла ударить ее безошибочно - по голове. Я затаился, рассчитывая, что она станет нашаривать меня, - тогда я расквитаюсь. За что? Она меня злила, и этого было вполне достаточно... Луийя не подползала, не звала, не протягивала руки. Постепенно ярость сменилась во мне отчаянием и страхом. Я не представлял, где нахожусь, я был уверен, что Луийя скончалась и обещанная вода достанется кому-то другому... И вот я вновь услыхал голос. Оказалось, Луийя заснула. Я тотчас решил, что убью ее потом, и попросил пить, сказав, что больше не в состоянии проползти ни шага. Я именно так выразился - "проползти". "Идти" - это был другой словарь, из жизни, которая окончилась навсегда. Что началось, я не представлял, но что прежнее окончилось, это было очевидно настолько, что не требовало размышлений... - Надо ползти, - сказала Луийя. - Другого не дано... О чем она? Издевается, сволочь... Я нащупал чей-то туфель, - кажется, туфель, - и с силой швырнул его на голос. Я хотел, чтобы туфель взорвался и убил женщину на месте. "В каждом туфле нужно было держать воду. В каблуке помещать резервуарчик с прохладной водой..." - Врешь, сука. Убей меня на месте. Взорви... Луийя долго молчала. Потом зашептала. Почти в ухо. - Не спрашивайте ничего, тут посторонние... Вот оно что - она кого-то боялась!.. Почему боялась?.. И тут я вспомнил, что где-то впереди кладовые с водой и пищей. Представилось, что я выпил бутылочку "Левенброй" или "Гольденстар" и сел к телевизору - посмотреть программу новостей. Открыл окно, впуская немного свежего воздуха. Привычное желание потрясло меня: неужто это счастье было возможно - наверняка выпить бутылку пива? Развалиться в мягком кресле перед цветным экраном? Раскрыть настежь окно в собственной квартире?.. Я заплакал. Кажется, заплакал. Но, понятно, без слез. Впервые за все время после того, как я увидел вспыхнувшее небо, захотелось узнать, что случилось в мире, всеобщая ракетно-ядерная война или локальная атака с применением ядерного оружия? Или что-нибудь еще?.. Но это желание тотчас отступило перед другим, более значительным, и забылось. Запотевшая светло-коричневая бутылка с горлом в золотой фольге не давала мне покоя. Сухой язык не помещался во рту. Резь в животе была нестерпимой. - Так и быть, - сказал я в темноту, - только не торопи слишком... И мы опять поползли по ступенькам. Теперь уже, настороженный, в какой-то момент я расслышал, что кто-то ползет следом - сопит и хрипит и временами сдавленно кашляет... Сначала это отвлекало меня. А потом я обо всем позабыл. Сделал попытку встать на ноги, опираясь о стену, но сильное головокружение вынудило меня лечь на пол и отдыхать. Саднили колени, до кости стертые наждаком бетонного пола... Продолжив путь, я наткнулся на громоздкий труп мужчины, разрубленный топором или тесаком: я угодил локтем в распоротый живот. Но не содрогнулся, даже не испытал брезгливости. Перебравшись через труп, подумал о том, что человека убили здесь, в бетонном коридоре. Надеясь найти воду, я ощупал карманы убитого. Нашел небольшой пистолет. Спрятал его к себе. Хотел проверить еще задние брючные карманы. Примерился, чтобы завалить мертвое тело, и тут моя рука коснулась чьей-то чужой руки, живой и осторожной... Ужас охватил меня. В одно мгновение обрисовалась вся ситуация: здесь, во тьме, затаились злодеи, - они поджидают того, кто владеет ключом от убежища... Вот когда я испугался! Я испугался, что мне не достанется ни глотка воды, - другие выпьют всю воду. Пожалуй, я вовсе не думал о смерти как таковой, но все же я не собирался подставлять брюхо колбасному ножу - сказывались прежние предрассудки. И потом - вода. Охлаждающая и успокаивающая нутро. Вода - самое драгоценное, что есть и может быть на свете... В страхе и злобе я решил громко назвать себя - чтобы отозвался тот, кто знал об убежище, но не имел шансов попасть туда, не завладев ключом. Я готов был пригласить этого человека в компаньоны. Разумеется, нисколько не сомневаясь, что имею на то право... Я было уже раскрыл рот, когда оглушило сомнение: а если караулит не один человек? если целая банда? Я отверг допущение, убежденный, что со времени взрыва прошло всего лишь несколько часов. Я не знал, что ошибаюсь почти на двое суток... Нужно было предупредить Луийю. Или она о чем-то догадывалась? Или что-то знала, если вела себя так осторожно, ни словом не обмолвилась об убежище?.. А может, ее уже убили? Не было сил позвать Луийю - я высох, я весь высох, и от суши горло сжимали спазмы. Подохнуть, поскорее подохнуть уже хотел я... Темнота, темнота, пронизанная ненавистью, сводила меня с ума. Я пошевелиться не мог и холодел молча... Не только на руках и коленях, - во многих местах у меня была содрана кожа. Как я терпел боль? Как вообще оставался жить, если каждый вздох давался мне с таким усилием, будто я отжимался от пола? Спазмы, проклятые спазмы! Видимо, легкие сварились наполовину от горячего дыма. К тому же, я не сразу почувствовал это, коридор, пробитый в толще скал, был наполнен удушливым смрадом. Какой-то гарью или ядовитым газом. Временами я чуял роковой гул земли, пол и стены коридора сотрясались, и где-то с треском ломались пласты камня. Временами что-то рушилось. И если бы не безразличие, которое наплывало на меня непобедимыми волнами, я бы мог подумать, что где-то неподалеку происходит извержение вулкана. Чего я не слыхал, так это людских голосов. Голос Луийи был единственным, и когда она молчала, я обмирал от страха. Но это было скорее воспоминание, нежели чувство. И еще жажда губила меня - зудело тело, словно напрочь лишенное крови и лимфы. Сердце колотилось в бешеном ритме, но своего веса я не ощущал нисколько. Вместо веса усталость давила меня. Кажется, так... Луийя, считая, что я опять в полной прострации, вернулась ко мне. - Раздробило ступню... Надо поторопиться. Я сказал: - Кто-то ползет следом. - Знаю. - Давай его убьем. - Ползите за мной. Мне стало ясно, что и она хочет развязки. Нас, конечно, убьют, едва узнают, что у Луийи ключ. Пусть убьют, только не теперь, а когда мы вволю попьем воды... И тут я вдруг спохватился: а если у нее нет ключа? Если она его потеряла и не помнит и нас оставят подыхать, а не прикончат, как прикончили грузного мужчину, распоров ему до кишок брюхо? - Луийя, - закричал я, - у тебя есть ключ? Крика не получилось - жалкий хрип вырвался из моей сухой глотки. И все же Луийю, видимо, ошеломило мое предательство. Она долго молчала, и я уверен, ее ответа с нетерпением ожидало несколько негодяев, таившихся по сторонам коридора. - Его нет, он там, - наконец сказала она... Она не договорила - послышалась возня, сдавленное рычание, удары и - долгий вопль ужаса... Еще кого-то убили в темноте. Враги? Соперники? Временные компаньоны?.. Вперед, вперед! Метра через два я настиг Луийю, и мы, не сговариваясь, ползли еще очень долго. По-скотски умирать в темноте я все-таки не хотел. Мне нужна была вода. Стакан. Два. Ведро. И потом - я видеть хотел своего убийцу... - Уже близко, - прошептала Луийя. - Надо отдохнуть перед этим... "Перед этим" - это могло быть только воплем агонии. А впрочем - почему? В наших руках был ключ к воде. Какое они право имели, эти негодяи?.. Я терял сознание или засыпал. Прошел час или десять - я не знал, не мог знать. Кажется, я слышал, будто мимо прокрались какие-то типы, кто-то шепотом спросил: "Где же они?" Я допускал, что привиделось во сне, потом паниковал, потом впал в ярость и готов был перебить всех, кто прятался в коридорах... Если бы у меня были силы!.. Очнулась Луийя. "Пора, - сказала она. - Больше тянуть нет смысла... Найти замок и открыть придется вам, мне не подняться с пола..." Наощупь добрались до рельсо