ерномазыми и перерезал глотку своему спасителю. Разве он защищал чью-то честь или чье-то достоинство? Разве добивался торжества справедливости? Да нет же, он жаждал стать господином над рабынями, получить уже обустроенный гарем! Негодяй не предусмотрел, что атолл навещали сановные кредиторы Ришара, чтобы понежиться в его цветниках. Уж я-то знаю, Ришар умел потрафить самому извращенному вкусу. Не исключаю даже, что он был слишком жесток, иначе был бы невозможен единодушный заговор... Убийца наказан, и все же урок устрашает меня тем, что в нем есть элемент неотвратимости. Я не могу с точностью указать, в чем он, но знаю, что финал был неизбежным. Конечно, все мы в конце концов подыхаем, но кто не страшится грязной, насильственной смерти? Прощай, мечта! В наше время беззаботный князек уже невозможен. Да и был ли он когда-либо? Разве ему не грозили постоянно отрава, предательство, кинжал в спину?.. И меня настигнет смерть. Ужасная, конечно, смерть. Я боюсь, боюсь, господи, боюсь ужасной смерти! Я хочу жить - смотреть в небо и не думать о насилии. Дышать воздухом и не слышать леденящего душу хрипа в своей спальне... Они, они подстроили все таким образом. Или я уже совсем спятил с ума? Да, пусть на том месте совершались убийства, но это не примета, это мистификация. Уже неделю нет дома Шарлотты. Она нарочно не приходит, чтобы не видеть, как меня прикончат. Вся тонкость ее культуры именно в этом - не смотреть, как агонизирует жертва... Кто дал им право?.. В нашем обществе более всего не защищен человек, не желающий впутываться в чужие истории... На ночь я запираю двери на все ключи и защелки, закрываю окна и - не сплю до утра. Караулю, прислушиваюсь к каждому шороху и скрипу. В моих руках десятизарядный пистолет. Но я не смогу стрелять, если полезут, если станут выставлять окно или взламывать двери... Бледный, дрожащий раб, я тотчас сомлею от страха... Здорового, нормального еще человека, известного врача - во что они меня превратили!.. Они убили жителей Угимбы. Да, они убили даже тех, кто не был отравлен ядовитыми газами, пущенными с Пальмовых островов. Убийцы, убийцы, я знаю, что погибну от их рук, но хотел бы крикнуть сейчас на весь мир: берегитесь убийц! Они улыбаются повсюду, они рассыпаются в любезностях, строят озабоченные физиономии, ведут переговоры о сотрудничестве и мире, о разоружении, они заверяют, что мечтают о культуре и процветании народов, - ложь! Они хотят господства, неограниченной власти, они хотят блаженствовать, как Ришар, и ради этого без колебаний пожертвуют миллиардами чужих жизней. Мои слова кажутся бредом, но это не бред. Я знаю, я наверняка знаю, почему они убили всех в Угимбе, почему они убили моих ассистентов и почему они убьют меня, если я не уеду... Завтра, именно завтра! В конце концов, я подотчетен в своих действиях только службам ООН. Я не хочу пенсии для трупа! У меня сдали нервы, я сыт по горло шантажом и террором!.. Эти типы кругом держат шпионов. Почему Маи Тао и Уоки убили, когда они закончили доклад об эпидемии в Угимбе? Оба задержались в клинике, чтобы уточнить последние детали. Их задушили и тела выбросили в окно шестого этажа, имитируя самоубийство. Доклад и относящиеся к нему записи исчезли. И дилетанту понятно, что служащие убиты, однако в полиции не усомнились в наивной версии. Асирае вообще не допустили на место происшествия. Тайны остаются тайнами. Людская память непрочна, и негодяи ставят на это. Что толку в слухах? То один, то другой, кто повторял их с недоумением или гневом, уходит из жизни. Охотник из Ууланы, поломавший ноги при падении со скалы на плато Татуа, рассказывал в палате, что "белые люди день и ночь охраняют Пещеру Великого Духа, - оттуда доносится шум, сопровождаемый скрежетом металла и вспышками голубых молний". Рассказ охотника мне передал санитар Окима, исполняющий также обязанности садовника в госпитальном парке. На следующий день охотник, у которого удачно прошла операция и в выздоровлении которого у меня не было сомнений, был обнаружен в постели мертвым. Маи Тао, дежуривший в тот день, осматривал труп вместе с паталогоанатомом. Вьетнамец утверждал, что в затылочной части черепа видел след укола, и возмущался тем, что паталогоанатом совершенно проигнорировал его подозрение. Знал бы Маи Тао, что убийцы караулят уже и его самого! До меня и другими путями доходят слухи о странной активности на плато Татуа. На траверзе плато курсируют неизвестные суда, летают транспортные вертолеты, доставляющие сложные и громоздкие конструкции. Ясно, там что-то строится и те, кто руководит стройкой, не хотят, чтобы сведения просачивались на сторону. Недаром покойный Дутеншизер считал, что шумиха о партизанах - маневр, чтобы отвлечь внимание общественности от какого-то неблаговидного дельца... Боже, куда я лезу? Мне наплевать, что они там затеяли, станцию связи со спутниками или еще что-то, нужное Пентагону! Только ведь, если разобраться, и самодовольные янки, привыкшие покупать привязанности и повиновение, не представляют, кому служат своею военной мощью... Рим погиб, исполняя волю чужих богов. Неужели все и навсегда забыли об этом? Прощай, дневник! Ты родился из страха и сомнений, страх и сомнения предадут тебя огню. Сколько минут участия и дружбы ты подарил мне! Вместе с тобою я подведу итог своей гнусной жизни на этом острове. Увы, увы, и здесь невозможен честный человек! И здесь невозможен! Но что делать, если нужно выжить?.. Да, и я буду служить подонкам, чтобы продлить свои дни. Буду пресмыкаться, как пресмыкался все это время... Будьте прокляты, негодяи! Я буду, буду служить вам, но все равно - будьте прокляты! До чего я докатился! Я лишился человеческого облика. Я не способен бороться, я выполнял и буду выполнять волю сильнейшего, и если сильнейший прикажет: умри, я умру, боясь, что иначе он убьет меня, но перед тем лишит рассудка, пытая и издеваясь... До чего меня довели! Я совершил преступление. Но я не повинен в нем, не повинен! Прими, дневник, мое последнее покаяние и погибни в огне, чтобы оставить меня живым. Я верю в твою магическую силу, недаром Ненуа, дочь колдуна самого могущественного некогда племени, убеждала меня в том, что любые записанные слова - "не наши мысли, а внушение духов"... Да, это не мои мысли, это мысли, навеянные моим ангелом-хранителем, духом моих предков, и он предвидит то, что бессилен предвидеть я, обобранный атеизмом... Я убил Ненуа - от страха перед разоблачением. Это самый распространенный вид убийства: спасение своей шкуры. Я ничего не придумывал, я совершил то, что ежедневно совершается вокруг. Почти неделю я не спал ночами. Истерзанный бессонницей, ополоумевший от страха, я едва дотягивал до утра, чтобы мучиться затем в клинике. Несколько дней назад, проверяя повсюду запоры, я зашел в комнату Ненуа. Служанка уже спала. Ночник, зажженный по обычаю островитян, чуть высвечивал из мрака окно, задернутое занавеской, кровать и черное, толстогубое лицо женщины. Мы одни с нею в доме были. Бог знает что она подумала, увидев меня с пистолетом. Она выскочила из-под одеяла, закрываясь руками. - Назад, Ненуа, - приказал я, не узнав собственного голоса. Обернувшись, я встретил в настенном зеркале свою перекошенную физиономию - она еще более испугала меня. Ничего не соображая, я влез под одеяло к служанке, которая молчала, готовая повиноваться. Меня трясло. Но рядом было живое существо, я обнял Ненуа за плечи и, кажется, потерял сознание. Или, может быть, уснул, что в тот момент было одинаково: я уже не владел собою. И вот я очнулся, - вероятно, под утро, - почувствовал горячее тело рядом и сразу все вспомнил. И толстогубую коротышку, морщинистую, со впалым животом, и свои страхи. Меня вновь затрясло. Ненуа не спала и будто чего-то ожидала. Я чувствовал ее запах, приторный запах человека совсем другой расы. - Ненуа, пойди в спальню Шарлотты. Она поняла и встала. А я сразу испугался, что останусь один. - Постой, Ненуа, они могут прийти! - Да нет же, хозяин, - она говорила шепотом, - у нас все закрыто. - Тут никто не хрипит? - Бог с вами! Разве я спала бы в том месте, где бродят оскорбленные духи?.. Едва Ненуа вернулась, вся в вонючем облаке тончайших духов, я вновь заснул. Так повторялось еще раз и еще. До полуночи я бодрствовал с пистолетом в руке, потом в изнеможении приходил к Ненуа и там забывался в нервном, но неодолимом сне. Днем я ненавидел и презирал Ненуа, даже помыкал ею. Я не мог видеть ее угодливого лягушечьего лица и с трудом удерживался, чтобы не наговорить оскорблений. И вот в одну из лунных ночей случилось то, чему суждено было вскоре принять самый трагический оборот. Я проснулся, перестав ощущать тепло, к которому привык. Ненуа стояла возле кровати, луна освещала ее со спины. Она протянула руки к моему лицу, и лунный свет оживил в ней черты угасавшей женщины... С того дня к обычным моим мучениям добавилось не менее изнурительное чувство позора. Днем я стыдился своего падения, а с полуночи вновь отдавался ему. Жизнь моя походила на существование наркомана, который знает об убийственном воздействии наркотиков, но не может отказаться от них. Я сделался совершенно безвольным и перестал вникать в служебные дела. Вместе с тем я усиленно готовился к отъезду и обдумывал кое-какие детали. Мне пришло на ум вылететь в Бангкок будто бы на совещание. Оттуда я мог улизнуть уже куда угодно. Что касается Шарлотты, после смерти художника поселившейся у Гортензии, отделаться от нее было моим заветным желанием. Сомнения касались только банковского счета и некоторых ценных вещей, но я решил плюнуть на все, чтобы не навлекать на себя подозрений... Так пробегали дни, пока в прошлую среду Ненуа не повернула события к роковой для себя точке. Сама повернула. Подавая утром кофе, она уронила чашку, и когда я посмотрел на нее поверх очков, расплакалась. - В чем дело? - спросил я. Заплаканная, в нелепом красном платье, в переднике, она выглядела чрезвычайно неаппетитно, и все же я знал, что ночью опять приду к ней, одолев все преграды. Я был с нею совершенно раскован - это возбуждало меня. Я не был ее партнером, я был ее властелином, безоглядно попиравшим ее гордость и достоинство. Да и что она, грязная кухарка, могла подумать обо мне? - В чем дело, Ненуа? - В моей спальне, хозяин, я слышала, охал и вздыхал злой дух. Это знак, хозяин. Я прошу сегодня же, тотчас же рассчитать меня, я подыщу себе другую работу. Я уже твердо решила... Я возмутился. Она "решила"! Что за наглость! А главное - меня оставляли один на один со злым духом, который - чего финтить? - имел для меня вполне определенные очертания агента со шприцем. - Я не могу отпустить тебя. Мне нужно время, чтобы рассчитаться... Я хочу кое-что тебе подарить... Ты честно и много трудилась... - Мне ничего не нужно, хозяин... Мне здесь плохо, очень плохо! Разрешите уйти! - Я должен поставить в известность хозяйку... Я плел все, что забредало в голову. Нужно было любой ценой задержать Ненуа до моего отъезда. Но служанка обнаружила неожиданное упрямство. Я даже пожалел, что не имею права наказать строптивицу своей рукой. - Ненуа, ты так упорствуешь, что я подозреваю, будто ты хочешь увеличения платы? - Нет, хозяин, просто я не хочу видеть вас... Вы нагоняете на меня столько страха, что, кажется, я умираю десять раз подряд. Поверьте, человеку хватает и одной смерти, не всякий смело встретит ее... Такая снисходительность привела меня в бешенство. Уж не знаю, как это получается, что человек растет или падает в собственных глазах, но унижение, которое я испытал от ее слов, было нестерпимо. Фактически она обозвала меня трусом! Не помня себя, я набросился на служанку и жестоко избил ее. Шатаясь, она поплелась к себе, а я в полубессознательном, истерическом состоянии остался в столовой и чужими глазами, сам себе чужой, смотрел на какие-то гравюры, какие-то шторы. Временами я забывался, временами мне казалось, что Ненуа уговорили уйти мои враги и ее уход - сигнал, чтобы прикончить меня. Когда обрушился ливень, заглушая все звуки, и я не мог слышать, стучат или не стучат в двери, я вновь отправился искать Ненуа и обнаружил ее в ванной для прислуги. Ненуа была в нижней юбке, ее рвало. Я потащил служанку в спальню, но она больно укусила меня за палец. В озлоблении я ударил ее по голове рукояткою пистолета. Служанка вскрикнула, я увидел кровь, но это не остановило меня: я снова и снова долбил ее тяжелой рукояткою. Наконец, Ненуа затихла. Видимо, потеряла сознание. И вдруг я понял, что должен ее убить, совсем убить, потому что если не убью, она приблизит мою собственную смерть. Я накрыл Ненуа ковровой дорожкой и три раза выстрелил на уровне живота и груди. Была гроза, удары грома следовали один за другим, свет от молний, вспыхивая, обозначал на стене дергающиеся, раздвоенные тени. Я знал, что теперь уже поневоле улечу из Куале, и облик сладостной свободы манил меня все сильнее и сильнее. Я хохотал и плакал, благословляя Ненуа, своею смертью снявшей с меня бремя колебаний. Теперь мне было наплевать на недвижимость и на те деньги, которыми я поневоле должен был пожертвовать. Смеясь от радости, я выволок труп в подвал и забросал его там рухлядью, оставшейся еще от прежних хозяев дома... Потом я сел за стол и написал это. Ради покаяния. Я честно и полно исповедался и тем, полагаю, снял с себя тяжесть греха. Бедная Ненуа погибла, чтобы я жил! Теперь пора погибнуть дневнику, моему духовному отцу. Рано или поздно мы уходим от всех тех, перед кем распахивали душу... Огонь уже пылает. Да здравствует свобода! Я принимаю мир со всеми его недостатками - принимаю! Ведь и в нашей тайной мечте, о которой мы никогда и никому не говорим, много дряни, много несправедливости и насилия... Счастливый человек - это вор. И все равно я хочу счастья... "Бедный Фромм, завтра же уезжай! Срочно бери билет на самолет. Ты никому не должен и, в конце концов, никому не давал обязательств!.." Временами я способен на решительные действия и горжусь этим. После завтрака я осведомился у портье, как заказать билет на ближайший самолет из Куале. Он дал мне телефон. "К сожалению, - ответили мне, - даже от иностранцев мы принимаем теперь заказы только с разрешения полицейского управления..." Как в клетку попал: приехал по собственному желанию, а теперь желания не достаточно, чтобы уехать! Я пробовал успокоиться, заставляя себя примириться с неизбежным, для чего оправдывал действия властей. В стране начались беспорядки, появились вооруженные группы, и, естественно, правительство пытается защититься жестким контролем. Оно разыскивает своих противников и, право, не станет создавать неудобства для всех остальных... Я позвонил полковнику Атанге. - Извините, но разрешить вам выезд не в моей власти. Вы гость Такибае. С досады я готов был грызть телефонную трубку. Увидев в вестибюле Макилви, я окликнул его. - Где вы теперь пропадаете? - О, я набрел на останки древнейшего из живших на Земле людей! Я готов был побиться об заклад, что Макилви ведет раскопки близ Угимбы на Вококо или возле Ууланы у подножия Татуа. - В каком же месте вам посчастливилось напасть на золотую жилу? - На Вококо, старина, на Вококо... Я сказал, что хочу слетать в Вену. Макилви присвистнул. - Зачем такие расходы? Уж если отсюда улетать, то навсегда! Я пожал плечами и пошел прочь. Хотелось уехать навсегда. Теперь меня все раздражало. Раздражали люди, жара, сонный город, заплеванная пристань и удушливые запахи ресторанов, где в котел шло все вплоть до лягушек, с которых повара-малайцы ловко сдирали ядовитую шкуру... Я дошел до залива, ища уединения. Мне нужно было придумать, как проще и надежней осуществить свое решение. Я напрягался, но мозг не хотел работать - тоска меня угнетала. Разве земля не дом человека? А вот плачет сердце в ожидании подлинного дома... Кто-то, покашливая, приближался ко мне. Я обернулся - Верлядски. В ветхом костюме, в шляпе, которую таскали европейские щеголи полстолетия назад. Я смотрел на поляка, освещенного проглянувшим сквозь прореху в облаках солнцем, и видел, что он бесконечно стар, немощен и давно лишен надежды. - Вот и вы затосковали, - сказал Верлядски, с покряхтыванием опускаясь на песок подле меня. - Рано или поздно это приходит ко всем, потому что острова - тоже мышеловка. Я знаю, я умру здесь, не увидев родной земли, не услыхав родной речи... Все раздражало меня, все было враждебно. Я не исключал даже, что этот побитый молью аристократ - осведомитель Атанги. - Впервые вижу вас в миноре, мистер Верлядски. Что-нибудь случилось? - Истина напоминает мне утомительно длинную анфиладу. Переходишь из зала в зал, надеясь, что вскоре откроется что-либо иное, кроме стен, и вот за последней дверью наталкиваешься на зловонную свалку. Это и есть истина наших дней... Вы знаете, что батальон капитана Ратнера переброшен на Вококо из Утунги?.. Прелюбопытнейшая деталь: когда подошла баржа и началась погрузка, какой-то наемник опознал в Герасто своего бывшего командира. Оба они были в какой-то латиноамериканской стране и участвовали в карательных действиях против партизан. Якобы Герасто в то время звался Вальтером Шультом, ограбил банк, перебил свидетелей, своих сотоварищей, и улизнул из страны... Этот тип, которому суждено было тогда остаться в живых, бросился на Герасто с криком: "Да вот он, Шульт, старая падла, хватайте его!" Схватили, конечно, не Герасто-Шульта, а этого наемника. Ратнер задержал отправку баржи, чтобы лично допросить его. Допрос проходил на вилле в присутствии Герасто. Я думаю, вы не сомневаетесь, чем все окончилось: наемника объявили психически больным и в наручниках отправили в Куале. Понятно, по дороге он умер... Но самое интересное: говорят, будто Герасто - мультимиллионер, а Кордова - подставное лицо. В мире одни маски... Кричали вдали чайки. Грузовое судно, подавая низкие гудки, медленно входило в залив Куале. "Подумаешь, Герасто! Все мы - переодетые, перелицованные, перекрашенные... И сам я не тот, за кого себя принимаю..." - Мистер Верлядски, - сказал я, набредая попутно на новую мысль, - вы слишком доверяетесь людям. Если Герасто легко убрал свидетеля, ему не трудно убрать и тех, кто знает о свидетелях. - Увы, - вздохнул поляк, - вы сохраните факты гораздо лучше, чем я... Мы отправились в какое-то кафе, полутемное и затхлое. Молча выпили вина и сразу же вышли на свет и воздух. Пожимая мне на прощанье руку, Верлядски сказал, глядя на залив: - Люди чаще всего умирают от потери надежды... Он уходил, осторожно перешагивая через лужи, и я провожал взглядом его одинокую, немощную фигуру. Он одряхлел на чужой земле и знал, что никогда не выберется на родину. Он играл всю жизнь роль, которая позволяла ему как-то сводить концы с концами, но я убежден, эта роль не стала его второй натурой, он тяготился ею и понимал, что прожил, скользя мимо жизни... Но разве мои дни можно было назвать жизнью? Ни цели, ни любви, ни борьбы, - сплошь функции: визиты, обеды, развлечения ради отвлечения, размышления ради самоощущения... Вечером пожаловал Куина. На лице - все та же предупредительная улыбка. Марионетка, воспринявшая цивилизацию как декорацию. Куина передал приглашение отобедать с его превосходительством. "Удобный случай поговорить об отъезде!.." Загородной резиденцией Такибае служил особняк бывшего английского губернатора, выстроенный в середине XIX века среди скал Вачача. Город лежал внизу и с высоты в четыреста метров казался гораздо красивей, чем был на самом деле. Зеленые насаждения сливались в сплошной ковер вплоть до порта. А дальше простирались воды залива, желто-серые у берега и ослепительно синие перед островком Бердхоум. От стоянки машин мы поднялись по лестнице, вырубленной в скалах, поросших колючим стелющимся кустарником. Массивное трехэтажное здание за чугунной оградой примыкало к отвесной скале, высокие каминные трубы поднимались над ним. Круглые башни по углам придавали зданию угрюмый и официальный вид. Охранники в штатском пропустили нас в парадный вход. Запущенные, полупустые залы отозвались на шаги таинственным гулом и скрипами. С темных портретов на стенах надменно смотрели на нас прежние обитатели особняка... Потянув за кольцо в пасти бронзового льва, Куина открыл дубовую дверь - еще один зал явил себя, но уже обжитый и светлый. Окна его выходили на залив, камин, облицованный красно-коричневым гранитом, окружали зеркала в позолоченных рамах. На подставке с резным карнизом стояла модель фрегата - медные пушки, зарифленные паруса. В корпус корабля были вделаны часы. Мебель - из темного дерева, обитая фиолетовым бархатом, местами значительно потертым, у стены слева - рыцарь в серебряных доспехах. Руки в железных перчатках оперлись на узкий меч. Двери справа растворены настежь. Там столовая - широкий стол, над ним на цепях - светильники. Часть столовой отделена темной решетчатой загородкой, очень искусно сделанной. За ней в прошлые времена, конечно, стояли лакеи, готовые исполнить любую прихоть гостей. - Мерзавцы, я знаю вас! - послышался тонкий, шепелявый крик. Я вздрогнул от неожиданности. Ах, вот оно что! В столовой, возле окна, набранного разноцветным стеклом, висела клетка с попугаем. Вновь прокричав свое приветствие, попугай лениво повис, уцепившись толстым клювом за проволоку. Мелькнули зоркие, хитрые глазки. Не попугай - загримированный лилипутик... Вошел Такибае. В тенниске, в шортах, в мягких домашних туфлях. Махнул рукою - Куина поклонился и исчез за дверью. Такибае сел в кресло. - Все люди недовольны своей жизнью! Оппозиция спекулирует на этом! Болтает о революции, не понимая, что революции требуют ума и энергии, а если к рулю протискиваются глупцы и лентяи, революции гниют, как бананы, и становятся непригодны для перемен... Разумеется, мир можно переделать. Только зачем? Всякий иной мир перечеркнет всех нас крест-накрест, и прежде всего тех, кто тоскует о нем... В столовой стали накрывать на стол. Слуга-малаец в белой куртке пронес что-то на подносе. - Бездарности должны уйти из моего правительства и тем предотвратить национальную катастрофу!.. Такибае говорил лозунгами. Он жестикулировал - будто забылся, репетируя очередное выступление. - Негодяи! Сутенеры! Куда мы хотим вернуться, в какое милое прошлое? Разве оно было? Разве не корчился человек от несправедливости и там? Вы дезертиры, не желающие трудиться на благо общества! Ваша цель - взгромоздиться на шею народа. Эксплуататоры неравенства духа!.. Я узнавал слова и фразы, которыми пользовались другие адмиралы и отцы нации. И пусть в других речах сохранялась видимость логики, все равно они были бессмысленны, потому что никто из этих Цицеронов не знал, как выглядит истинное будущее. Все они хотели сохранения прежнего, даже понимая, что оно обречено. Все они не представляли себе грядущий день образумившегося человечества - отсюда безответственность и идиотизм. Все они придумывали себе врагов, чтобы валить свои преступления на кого-нибудь иного. Больное человечество не могло существовать без козлов отпущения... Прислушиваясь к словесной шрапнели, я, наконец, сообразил, что больше всего беспокоит Такибае - Око-Омо. Адмирал не терял надежды переубедить или перекупить его и попросил меня передать Око-Омо личное письмо с условием, чтобы оно было уничтожено тотчас после прочтения. - Око-Омо согласится на встречу с вами! Он поверит вам! Всякий другой вызовет только подозрения! - Но, позвольте, - я не хотел выполнять роль парламентера, - у меня нет никаких оснований для встречи! - Вы исполните благородную роль Красного Креста, и ничего более! Око-Омо достоин петли, и я с удовольствием вздернул бы его на рее, но я хочу избежать кровопролития! Вы понимаете? О вашей миссии ни должна знать ни одна живая душа. Вы передадите письмо, и ничего более! Разумеется, я умею ценить оказанные мне услуги... Эй, каналья, что ты тут подслушиваешь? - закричал Такибае официанту, крутившемуся возле раскрытой двери. - Я не подслушиваю, ваше превосходительство, - с угодливым поклоном отозвался официант. - Я и не слышу то, что не относится к моей работе... Мы перешли в столовую и принялись за курицу, фаршированную бананами и какими-то аппетитными корешками. - Если бы вы хоть на день влезли в мою шкуру, Фромм, вы бы поняли, как нелегок скипетр. А сколько искушений, сколько лап, помышляющих его вырвать!.. Клянусь, вы плохо себе представляете, куда завела нас прекраснодушная болтовня! Сочинители фраз больше всего дорожат своим покоем. Безосновательная надежда - источник подлости и трусости. Я проклинаю человеческое слово! Оно служит не согласию, но вражде, не пониманию, но сокрытию истины! - И все же правда в чем-то ином... Такибае отхлебнул коньяку. - В человеческой жизни нет правды! Что я сказал, то и правда! - А народ? - Те, что пляшут и выращивают батат? Но что они создают, кроме навоза и детей? "Много" - всегда меньше единицы. Неопределенная величина всегда меньше определенной величины. Это доказывается строго математически. - Рассуждая так, мы совершаем ошибку! - Мы совершаем ошибку в любом случае!.. Если хотите, народу даже необходимы просчеты с нашей стороны. Если народ не ворчит, он чувствует себя не народом, а сборищем дураков! Такибае задумался. Тирану были доступны проблески странной мысли. - Когда-то я любил людей. Теперь - ненавижу. Решись я на революционный курс, думай о них ежеминутно, вы полагаете, они бы защитили меня? Они бы первые стали стаскивать с меня мундир! Чтобы сохранить власть, я вынужден попирать людей и поступаться их интересами. - Нехорошо это! - Нехорошо, когда недержание, Фромм! Нет более бездушного зверя, нежели человек. И наше демократическое общество - самое бездушное, потому что на каждый случай подлости оно приготовило побрякушки отговорок... Когда-то у меня были жена и дочь. Случилось, что я заболел. Я был близок к смерти, и ни жена, ни дочь не захотели помочь мне. Они боялись заразиться, они сторонились меня и были так жестоки, что я поклялся уйти от них, едва встану на ноги. Я выкарабкался из пропасти и тотчас выбрал якорь. Я понял, что был и останусь одиноким, и я не искал больше дружбы и умиротворения. С людей, как с деревьев, следует срывать плоды, не заботясь о том, посохнут или поломаются ветви... Я готов рисковать - я ни во что не ставлю свою жизнь и жизнь всех остальных. - Человечество не повинно в том, что подлы и трусливы люди, - сказал я. - Человечество не может отвечать ни за кого из нас, потому что оно больно... Зашла в тупик наша вера, и оттого зашло в тупик человечество. - Когда-то миром двигало желание доброй славы. Теперь людей обокрали - в них оскудело это великое чувство. Их все более превращают в стадо, вдалбливая идейку об относительности всех ценностей. А между тем это бессмертное дело, если человек, жертвуя именем, благополучием и жизнью, отстаивает честь и правду. Бессмертное - независимо от того, вписано оно на скрижали или не вписано... Героизм - русло, по которому течет подлинная жизнь народов... Разумеется, теперь и я убежден в ненужности подвигов. Значит, и я вполне готов к самоубийству... Разыгрывал меня Такибае или говорил искренне? - Ныне теряет свой смысл даже страх, - адмирал потянулся к бутылке. - Думаете, я всерьез озабочен тем, что вы нашкрябаете обо мне? Плевать! Да и не напишете вы вовсе, это я вижу, и не потому, что не хотите написать, - вы просто самовлюбленный лентяй, Фромм, как и все мы. Не оскорбляйтесь. Правда не должна оскорблять... Зная, как он опасен, я с улыбкой выпил вместе с ним. Он больно оскорбил меня, это верно. Но все же в чем-то он был прав. - Возможно, меня скоро прикончат. Чужие или свои. Задушат в клозете, отравят, устроят автомобильную катастрофу... Не думайте, что я покорно подниму лапки. Я буду огрызаться до последнего и немало негодяев потащу за собою. Я азартный игрок, Фромм, и поверьте, приятно сознавать, что я могу снимать крупные ставки, тогда как моя собственная - всего лишь моя дерьмовая жизнь, к которой время уже ничего не прибавляет... Порою я напрочь забываю о том, где живу, в каком веке и кто я такой... Все вокруг - бред, если посмотреть с несколько иной точки зрения. В сущности, нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, - это абстракция логики. Мы молекулы в огромном котле, где все перемешано, и никто не знает, когда закипит... Тоскливые и холодные, безжалостные глаза, никак не связанные с голосом звучащим, полоснули меня. Да, он был опасен, этот зверь, избравший мысль своим оружием. - Ваше превосходительство, самая крупная ставка в нашей общей игре в жизнь - не судьба индивида, а судьба сообщества, судьба планеты, что ли! Такибае устало закхекал. В уголках рта очертились морщины. - Кто клянется судьбою планеты, думает о собственной судьбе. Но если человеку безразлична уже собственная судьба, разве станет он беспокоиться о судьбе планеты?.. Он согласится на мор, на эпидемию, на войну. "После нас хоть потоп" - это суть человеческой натуры, и она не меняется от того, что прицепляют козлиную бороду и роговые очки и начинают нести околесицу о всеобщем благоденствии... Вы, я вижу, хотите возразить. Хотите воскликнуть: "Это очень опасно!" Ваш козлиный бред продиктован страхом за самого себя. Но ведь вы при этом допускаете, чтобы кровь лилась где-нибудь в Сальвадоре или в Ливане. Не юлите, черт вас дери! Вы допускаете, чтобы горели все, кроме вас... "Деньги на бочку! Деньги на бочку!" - выкрикнул хриплый голосок. Попугай заволновался, перебирая мохнатыми ножками по шестку. В столовую вошла Луийя, пышноволосая вахина Такибае. В пристойно декольтированной кофточке и длинной, до пола, юбке из голубых лент. - Как поживаете, мистер Фромм? - приветствовала она меня. - Свинство! - пропищал попугай, надувая щеки. - Ваш попугай, папа, слишком радикально критикует ваш стиль жизни. Я бы хотела, чтобы однажды мне подали критикана жареным - в соусе из перченых помидоров. - Разрази меня гром, если однажды я не поджарю тебя, Луийя, живьем! - раздраженно ответил Такибае, поспешно выбираясь из-за стола... Хлопнула дверь. Мы остались вдвоем. Я молчал. Вахина села за стол, ковырнула вилкой какое-то блюдо и взглянула на меня в упор. Чуть лукавые, серые глаза и широкие губы, раздвинутые в легкой насмешке, придавали ее темно-шоколадному лицу непередаваемую прелесть. - До недавнего времени диктатор был моим дружком, - просто, как о погоде, сказала она. - Но не более того... Я сестра Око-Омо, и теперь, разумеется, папа не может полагаться на меня, как прежде. Но он не смеет и выбросить меня за дверь. Есть обстоятельства. И, конечно, он скорее зажарит меня, чем выпустит на свободу... Когда вы едете на встречу с Око-Омо? - Откуда вы взяли эту встречу? - Я посоветовала ему попросить именно вас... Он попросит, непременно попросит. И я попрошу... Передайте брату! - Она протянула вчетверо сложенный листок, а потом еще один. - Возьмите и это. Ксерокопия последней дневниковой записи бедного, наивного Дутеншизера. Прочтите, напоследок он все-таки что-то понял в жизни. Именно то, чего не хотим понять мы... - Откуда вы взяли, что я должен непременно увидеться с Око-Омо? - я продолжал разыгрывать дурачка, как бы вовсе прослушав замечание о художнике. Она нежно погладила мою руку тонкими, нежными пальцами. Глаза наполнились такою мольбой и такой надеждой, что я поневоле взял обе бумажки и машинально спрятал их в карман. - Брат уважает вас, и это достаточная причина, чтобы и я преклонялась перед вами... Эта женщина не казалась мне больше вульгарной. "Что она за человек, Луийя?.." - Допустим, я случайно увижу вашего брата и передам ему записку, - как я сообщу вам? - Это моя забота... Всполошенно закричал попугай - появился Сэлмон. Сутулясь, он энергично потирал руки, и вид у него был такой, будто он к чему-то принюхивался. Коротковатые брюки пузырились на коленях. - Обалдеть можно! Пешком взбираться на гору, чтобы увидеть эту гнусную птицу. Я дам сто долларов, чтобы свернули ей шею. - Я уже предлагала триста, - сказала Луийя, закуривая сигарету и помахивая спичкой. Сэлмон присел к столу, выбирая себе напиток по вкусу. - Жаль, что я никогда не занималась политикой, - сказала Луийя. - Мы уступали политику проходимцам, полагая, что это слишком грязно... Она немного помолчала, кусая губы, и ушла. - Да, это ассенизаторская работа, - покосившись на дверь, сказал Сэлмон. - Вчера спустились с деревьев, а сегодня подавай им политику!.. Вернулся Такибае. - А, мистер Сэлмон, - приветствовал он жестом нового гостя. - Я как раз подумал о том, что именно вы могли бы лучше всех ответить на вопрос мистера Фромма. - Какой вопрос? - Люди требуют демилитаризации Океании, вывода иностранных воинских контингентов, демонтажа баз, прекращения ядерных и прочих испытаний в регионе. Они ссылаются на угрозу миру, ущерб природной среде и туризму, главному источнику дохода этого района... Я сказал мистеру Фромму: а какое, собственно, право имеют крикуны выступать от имени народов? Мистер Фромм писатель и не понимает отдаленных намеков. Сэлмон с неприязнью взглянул на меня. - Синдром интеллигентности? Это тоже форма шизофрении - когда неглупый человек верит лозунгам и химерам. Заклинания и надежды времен пещерного бытия очень сильны в нас, - Сэлмон вздохнул. - Тогда как реальности совсем, совсем иного свойства. Зачем мир перенаселенной планете? Да люди не с ракетами, а с дубинами скоро набросятся друг на друга и вымолотят с тем же успехом пару миллиардов обывателей. Наконец, зачем бесчисленные иллюзии и утопии в виде социальных программ? Если спокойно проанализировать политические обещания, начиная с Платона, мы убедимся в полной бессмысленности очередного предстоящего рая... Лучше было не спорить тотчас с Сэлмоном, матерым, видимо, демагогом. Лучше было уступить ему, чтобы он, войдя в раж, раскрылся полнее. - Все мы хотим чего-то необыкновенного. У нас в крови - выделиться, добиться признания. Это нормально для смертного существа. Но давайте отбросим дымную завесу школьных учебников, снимем флер идеализации. Все герои, которых мы славим, старались исключительно для себя. Даже те из них, кто не пользовался богатством и властью и был вынужден искать признания в так называемом самопожертвовании и страдании, - даже они старались ради своего неукротимо алчного "я"... Видя на моем лице подобострастие и внимание, Сэлмон, довольный собою, продолжал: - Не надо бояться войны. Смерть, вызванная чумой, не отличается от смерти, причиненной радиоактивностью. Все сторонники мира - или агенты коммунизма, или скопище трусов и евнухов. Как в прежние времена прихожан пугали сатаной, так теперь ловкие жрецы новой мировой религии пугают массы войной... Но мы-то с вами уже знаем, что война - самое законное и притом очищающее явление природы. Вроде грозы и молнии... Лично вас, мистер Фромм, я готов успокоить. Если сюда и залетят бомбы в случае конфликта, то считанные... Не надо бояться современного сатаны: он так же безвреден, как и сатана прошлых времен. Конечно, и раньше сжигали какое-то число еретиков. Аутодафе - это было. Но тысячи или миллиарды - какая принципиальная разница? Несколько лишних нолей, и только. Самое главное - уцелеть лично, и сколько бы мы ни болтали об общих интересах, мы имеем в виду прежде всего самих себя... Допустим, погибнет более четырех миллиардов. Даже если останется сорок тысяч двуногих, мы заставим их трудиться на нас, их повелителей, и будем благоденствовать, скрывая все секреты науки и техники. О, поверьте, служители богов и в древности не случайно скрывали достижения науки и технологии. Мы, мистер Фромм, тоже служители богов, и мы не повторим уже прежних ошибок: мы никогда не освободим своих рабов. Мы сделаем рабство философией, мы внушим, что у человека нет никаких особых прав... Что же касается высшей касты, мы будем постоянно подтверждать, что мы сверхлюди. Мы даже генетически отделимся от них и будем убивать забеременевших рабынь, если нам случится развлечься... - Но сами-то мы, надеюсь, будем пользоваться благами цивилизации? - спросил Такибае. - Очень умеренно и только для того, чтобы подчеркнуть свою избранность. Мы будем летать на вертолетах и стрелять из автоматов, но мы откажемся от тракторов, сеялок и прочей дребедени, облегчающей труд рабов и высвобождающей время, которое может быть использовано для размышления. Мы полностью подавим мысль, объявив невежество высшим знанием. Идеалом среди масс станет тупость, полная покорность и готовность к смерти. У нас будет две касты, но не будет общих богов. Мы запретим мечту и сделаем так, что все желания, все помыслы рабов ограничатся сексом, алкоголем и наркотиками. Жизнь навозных жуков, ползающих по луже виски. Пожалуй, мы даже навяжем им общую собственность, постоянную бедность и полуголодное существование. Тогда будет исключена любая революционная зараза, грезы о всеобщем счастье отсохнут, как пупок у новорожденного. Мы будем регулировать численность рабов, оставляя столько, сколько нам необходимо, и умерщвляя остальных, чтобы они не загаживали землю и не помышляли о равенстве. Да и в своей среде мы будем поддерживать постоянное равновесие, не допуская превышения рождаемости над смертностью... Пора вычеркнуть из лексикона слово прогресс. Мы должны в корне перестроить свое мировоззрение... Гарантированная неизменность - вот новая основа мира и жизни. Мы вернем рабам пещеры без холодильника и водопровода, но при чувстве постоянства. Все они истосковались по постоянству. Придет день, и они примут нашу центральную идею путем свободного голосования... Итак, никакого страха! Будем готовиться к новой главе земной истории, а эта должна быть закрыта шумной войной или бесшумной эпидемией, выполняющей те же задачи. Могу доверительно сообщить, что и этот технический вопрос вполне поддается разрешению. Теперь бомбы и ракеты вовсе не обязательны. В одно прекрасное время все начинают дергаться и задыхаться, пуская розовую пену, и только посвященные, удалившись в особые покои, пересидят смрадный период, пока черви источат миллиарды тел... Терзаемый неожиданной жаждой, я выпил бокал неразбавленного джина. Мозги мои затуманились, беспокойство сфокусировалось на локальном пространстве. Прежде я не задумывался о том, что у человечества есть принципиальные враги и они методически делают свое гнусное дело. - Вы не иронизируете, мистер Сэлмон? - спросил я, не испытывая неудобств оттого, что мой язык заплетался. - Скажите тогда, кто войдет в касту достойных? - Их не так много. Но они есть. Откуда звезда, оттуда и скипетр... Секундой раньше я ненавидел Сэлмона. И вдруг почувствовал, что моя ненависть ровно ничего не значит - ненависть комара к горящей лампе. Мне стало ясно, что все будет именно так, как предсказывает Сэлмон, потому что он наверняка представляет самый могущественный клан мировой власти. Я был благодарен ему, доверившему мне, быть может, величайшую из тайн оглупленного верой в добро человечества. Сэлмон не оспаривал лично моего права на жизнь в новом мире, и за это я тоже был бесконечно благодарен ему. Мне захотелось быть полезным, доказать свою нужность, вызвать доверие. Я готов был сделать ради него многое. О, многое я готов был сделать ради него в ту минуту! - Сэр, мы уничтожим библию как орудие вражды и расизма, мы заменим ее неписаной практикой! Сэлмон подмигнул Такибае: - Вы просили кое-что разъяснить этому человеку. Ему не нужно разъяснять, он все понимает! Я хотел целовать м-ру Сэлмону ноги. Точно помню, что хотел. И это ничего, что я был пьян. Слезы умиления текли по моим щекам. Мне было приятно среди этих всесильных людей, я чувствовал себя в полной безопасности. Мне подумалось, что всю мою прошлую жизнь я был только личинкой и лишь теперь обрел крылья. - Сэр, мы вернем утраченное мужество, когда откажемся от пустых надежд! Ложь, будто кто-то поможет верующим! Пора покончить с верой! Сэлмон послал мне воздушный поцелуй. Он руками разрывал курицу, и с пальцев его стекал жир, красный в отсветах витражей. - Лично я после проповеди моего друга ощущаю восторг и тоску, - прозвучал как сквозь толщу воды голос Такибае. Адмирал улыбался, и я послал ему воздушный поцелуй. Я тоже ощущал восторг и, пожалуй, тоску. - После проповеди мне хочется взять бритву и полоснуть себе по шее! - Не торопитесь, ваше превосходительство, - сказал Сэлмон, - другие это сделают более квалифицированно... Они засмеялись, встали из-за стола и поцеловались. Я плакал, готовый исполнить любую прихоть этих славных людей. Я дал себе слово написать о них гениальный роман. Кажется, я дал такое обязательство вслух. Даже официант-малаец был растроган щедростью моего сердца. Он дружески кивнул, встретив мой взгляд, а мне хотелось лететь, лететь, махая большими лучистыми крыльями... Смысл жизни? Это - труд ради космической вечности человечества. Отсюда все остальное: сохранение культуры прошлого и накопление новой культуры, науки и социальные революции. Отсюда смысл и ценность личности, семьи, потомства, природы, дружбы, любви, красоты. Побудить всех людей свободно и равноправно трудиться ради вечности человечества - вот он, смысл. Я, Дутеншизер, открыл его. Но не в красках неба и моря, а в боли своего сердца. Главное, чему мы должны учить своих детей, - не счет, не букварь. Мы должны учить их видеть правду, говорить правду, любить правду, поклоняться правде как высшей справедливости, высшему счастью и высшему милосердию. Низменное нельзя использовать в возвышенных целях - это аксиома. Мы считаем человека самым тонким созданием природы - образом и подобием бога. Но разве случайно его разум уравновешен "механизмом" души, совести и сердца? "Божий человек" вырождается в скотину, едва в нем недостает души, сердца и совести! Чуть-чуть нарушилось равновесие, и человек исчезает в туманах эгоизма. Наши враги славят робота. Они выдумывают все более совершенных роботов, способных разговаривать, выражать простейшие эмоции и воспроизводить себе подобных. Они кичатся этим и называют это прогрессом. Но это зловещий прогресс. Допускаю, он стал неизбежным в том прогнившем от искусственных противоречий мире, в котором мы живем, но это отнюдь не свидетельствует в его пользу. Подобие человека, лишенное сердца и души, - преступно и омерзительно. Вряд ли мы обозреваем теперь все последствия этого эпохального изобретения. Речь идет не о восстании роботов, речь идет о более ужасном: о падении в человеке душевности, сердечности и совестливости от общения с царством механических рабов. Человек становится все менее нужен человеку - и это симптом общей погибели. Мы на грани катастрофы. Что ожидает нас завтра? Я, Дутеншизер, торжественно заявляю: я противник нынешнего прогресса. Вчера я соглашался с ним, сегодня - восстаю, понимая, сколь непопулярен мой бунт. Но я не боюсь. Я хочу открыть глаза заблудшим, обманутым, гонимым бичом необходимости по жалкому кругу своих монотонных судеб. Мы поддались своим врагам, и потому прогресс стал убийственным. Этот "прогресс" всегда был односторонним, более техническим, чем социальным, более просвещенческим, чем нравственным. Мы остановились на пути к идеалу, и технология увлекла нас в бездну. Нам кажется, что прогресс бесконечен. Да, познание бесконечно, но технологический прогресс на земле знает свои оптимальные границы. Не улюлюкайте, не спешите объявить меня ретроградом, - вы всегда легко доказывали то, во что верили, но не давали себе труда вникнуть в логику, которая противостояла вашим ублюдочным схемам. Независимо от нашей воли может произойти то, чего мы все не хотим, но что допускают некоторые из нас, и произойти может именно потому, что мы боимся говорить открыто об этих "некоторых", мы боимся восстать против них и накинуть на них узду, лишить их колоссальной собственности, которую они украли у нас. Это главная истина времени. Они правят нами, зримо и незримо, они правят нашими правителями, они правят правителями наших правителей. Они контролируют все политические партии, нелегальные союзы и бандитские шайки... Вслушайтесь в мой крик - в нем страшная правда, в какую не хочется верить. Но я знаю это, теперь я знаю! Механизация мышления с помощью микромодулей не прибавляет ни здравого смысла, ни мудрости. Какой бы могущественной ни стала техника, человек должен сохранить за собой право на все человеческие операции, не передоверяя их роботам. Он должен пахать и сеять, любить и растить детей, помогать более слабым, любоваться ландшафтами и облагораживать свою душу. Иначе человек выродится в существо, по сравнению с которым самый злой хищник покажется безобидным. Не таков ли уже человек ныне? Какой бы могущественной ни стала техника, человек не должен забыть о свободе, равенстве, добре, сочувствии, истине, о тех идеалах справедливости, которыми дышала история лучших сынов человечества. Иначе планетная жизнь теряет свой смысл. Иначе самоубийство становится более желанным, чем существование... Люди, вам угрожают общей смертью! Слышите меня??? Еще осталось несколько минут, еще можно обрубить горящий фитиль. От каждого из нас зависит столько же, сколько от всех наших врагов вместе взятых. Но нужно действовать, действовать! Каждому из нас - действовать!.. Заканчивалась погрузка баржи, отплывавшей на Вококо, где подразделение полицейских и наемники вот уже несколько дней безуспешно пытались выполнить приказ адмирала Такибае - "вступить в боевое соприкосновение с террористами и преследовать их, не отрываясь, до полного уничтожения"... С чемоданчиком, где были самые необходимые вещи, я пристроился на палубе. Кряхтя и ругаясь, мимо меня сновали полицейские - таскали ящики с патронами. Настроение было дурацкое, каковое обычно случается у меня после крупной попойки: зачем, зачем я нахлестался, какая была в том необходимость? Я терзался и досадовал и в то же время испытывал сильное желание напиться вновь. Я понимал, что здорово-таки рискую, отправляясь на Вококо, но... слово было дано, и я утешал себя мыслью, что, может быть, мне посчастливится унять кровопролитие. Доброе дело смоет с меня позор всех ошибок, и я с легким сердцем уеду в Европу... Таял прозрачный вечер. Вспыхивали окна, отражая закат. Свет истончался и слабел. Все дома, все улицы Куале обретали черты умиротворения и сходства. Горные хребты из фиолетовых стали синими. Пылил по верхней дороге в направлении аэропорта грузовик... "Да почему же все обречено? Ведь может, может человек жить счастливо, любя других, как себя!" - мысль защемила... - Вы миссионер? - детина в оливковой куртке, белобрысый, с глазами голубыми и наивными, сел возле меня на палубу, зажав между ног автомат. - Меня зовут Паоло. Мне велено доставить вас к капитану. Он снял с пояса флягу и, взболтнув, отпил. Кадык отсчитал глотки. - Можете хлебнуть ради анализа... Ну, как угодно... Теперь молись не молись, все одно. Где-то близко уже наша смерть, я так думаю. Позавчера видел сон: собравшись возле часовни, мертвецы дулись в карты. Капрал уверяет, что это верная примета. Мне все равно. Охота на аборигенов - не то. Хотелось бы настоящей войны, такой, где рискуешь на каждом шагу. Однажды я пережил это, - чувствуешь жизнь... Я взглянул на парня. Не больше двадцати пяти лет. - Где было? Это все равно. Тебе хорошо платят, и ты рискуешь... "Неужели сосунок испытывает романтику, убивая? Какая мать родила его?.." - Война - занятие для настоящих мужчин. Решает сила и хитрость, и ты - бог. И других богов нет. - Вы убивали людей? - Кто их не убивал?.. Может быть, вы не убивали? Убивали, будьте покойны. И убиваете каждый день. Всякий - на свой лад... Паоло усмехнулся. Он был такой моложавый и такой добродушный с виду. "Как поселяется в человеке жестокость?.. Если ему приказали сопровождать меня, значит, он среди своих не на последнем счету..." - Убивать - работа, как и всякая другая. К тому же я их ненавижу, этих обезьян. Им дай волю, они расплодятся на весь мир. Все поют и пляшут - то на свадьбе, то на похоронах. Они звери - разве можно жалеть зверей? - Но в чем их вина? Паоло пожал плечами. - Может, они и вовсе не виноваты. Но если мне приказано, я выполняю приказ. Хозяин должен быть доволен. Я человек честный и люблю, чтобы все на совесть. - И вы имеете право на чужие жизни? - Они сами дали нам это право. Они слабее нас, трусливей, глупее. Когда есть приказ, мы на все имеем право. - Откуда вы, из какой страны? Где ваша родина? - Ну, это вы слишком, папаша, - оборвал меня Паоло. - Как говорится, хватили через край. Пока у меня контракт, и я ношу оружие, у меня нет родины... Верно, и вы, пока служите богу, не вспоминаете, где зарыты ваши предки. Да это ведь все равно, не так ли?.. В сумерках баржа отвалила от причала, развернулась под жерлами пушек флагманского корабля несуществующей эскадры адмирала Такибае, прошла залив и, когда маяк исчез за громадой скалы, взяла курс на Вококо. На душе было гадко, и я решил не уходить с палубы, хотя ветерок посвежел - баржа неприятно поскрипывала, переваливаясь с волны на волну. Ночью океан страшен. Но и красив - при луне. Волны наползают бархатные, черные, но вот, достигнув вершины, ухнув и рассыпавшись брызгами, сверкают живым изумрудным светом... Стучали двигатели, удушливо попахивало машинным маслом и краской. За высокой рубкой, в затишке, бряцая оружием, покуривали полицейские. Паоло с презрением отозвался о них - "опереточный сброд"... Сон не шел, в духоту закрытого помещения спускаться не хотелось. "А если убьют? - заныла душа. - Не будет больше ни ветра, ни земли, ни человечества, - ничего не будет... Так неужели же я должен кому-то, если близится час, когда меня не станет?.." Я не мог внушить себе чувство долга: пошатнулась вера в прекрасное будущее. Будущее представлялось мне теперь таким, как его изобразил Сэлмон. Я понимал, что убийство веры и было главной целью Сэлмона: теряющий веру терял будущее, превращаясь в ничтожество, в палача, в лакея. Я понимал и то, что пока жива вера, сэлмонам не завладеть миром. Но впервые я не особенно верил в то, что понимал... В полночь баржа бросила якорь у острова Вококо. На воду спустили шлюпку. Едва шлюпка коснулась берега, меня и Паоло встретили наемники. Светя фонариками, они провели нас через пальмовую рощу - к просторной деревянной постройке с наклонной крышей. Это был склад. В отгороженном углу мне указали мое место. Я выпил банку пива и тотчас уснул, хотя вокруг гомонили и играли в карты. Проснулся я рано утром и обошел бандитское логово, думая о том, что в прежние времена правительства объединялись, чтобы уничтожать разбойничьи шайки на море и на суше, а теперь используют бандитов повсюду, где не могут использовать регулярные войска. Наемники еще спали. Я напоролся на часового. В пятнистой куртке, он покуривал у тяжелого пулемета. От него я узнал, что склад использовался прежде малайцами, державшими торговые лавки по всему острову, а теперь служит базой для отряда, действующего против партизан. В тишине утра забухали взрывы, приглушенные расстоянием. - "Обезьяны", - объяснил наемник, указывая рукой в сторону хребта Моту-Моту. - Иногда они пробираются к побережью. Тактика непрерывной активности. - Откуда у партизан оружие? - Откуда? Черномазые уступили им два миномета... Если бы они с самого начала не путались у нас под ногами, здесь уже нечего было бы делать... После завтрака Паоло и еще один тип, неразговорчивый, провонявший женскими духами, потопали со мной в расположение отряда капитана Ратнера. Мы отошли довольно далеко от берега и поднялись на холм. Оттуда хорошо просматривалась бухта и наша баржа. Мои спутники устроили короткий привал. Каждый из них тащил оружие и боеприпасы, и только я шел налегке, нес чемоданчик, где среди всякой дорожной надобности лежало запечатанное письмо Такибае к Око-Омо. Записку Луийи я держал при себе. Небо было ясным. Но жары не было - тянул прохладный ветерок. Мои провожатые курили, не переставая прислушиваться и озираться. Молча передохнув, мы продолжили путь. Впереди шел Паоло, сзади, приотстав шагов на двадцать, его сотоварищ. - Этот ваш напарник - что, попивает духи? - Просто ненормальный. Другие спят на экскрементах, а его тошнит от запаха каждого трупа... Ему советовали прижигать йодом ноздри. Он не послушал, стал, как баба, прыскаться духами. Понятно, его проучили... Вдруг Паоло рывком опрокинул меня на землю и, метнувшись в сторону, выпустил из автомата длинную очередь. Его приятель залег за камень и тоже стал стрелять в густой буш впереди нас. Ответных выстрелов не было. Я высказал предположение, что тревога напрасна, и поднялся с земли. Грязно ругаясь, Паоло ногой отшвырнул мой чемодан, который, падая, я выставил впереди себя, пытаясь сохранить равновесие. Чемодан был в двух местах прострелен. Увидев это, я прикусил язык. - Тут лазили вовсе не "обезьяны", - крикнул из зарослей Паоло. - Глядите, оставили неконсервированный сувенир! - Он выволок за ногу убитого в форме полицейского. Под лопаткой темнело кровавое пятно. - Они сами добили его... Клянусь, это вовсе не партизан! Надо прихватить головешку. - Нет, - сморщился второй наемник. - Ноша и без того тяжела. Я сделаю несколько снимков. Для "ангелов" этого довольно... Он сфотографировал труп, и мы поплелись дальше. Наемники были начеку. Никто из них, однако, и словом не обмолвился о происшествии. "Ничего себе нервы!" Подумалось, что убить хотели именно меня, - кто-то знал о моей миссии. Если так, я влип. Зачем, зачем я встрял в это дело? Человек и без того под постоянным прессом обстоятельств. Безумие - искать еще большей зависимости, полагая, что ищешь свободу. В конце концов, сколько бы их ни осталось, дней жизни, было бы неплохо провести их среди книг и необременительных приятелей, которых всегда можно было бы послать к черту. Сидеть у телевизора, поигрывать в скат и шахматы, смаковать вино и развлекаться временами с какой-нибудь чистоплотной женщиной - разве плохо?.. Я вспомнил об Анне-Марии, но впервые без боли и без сожаления... Попытки разузнать что-либо о Ратнере от Паоло не увенчались успехом. Все же я уловил, что наемник высоко ценит своего командира. И вот я увидел поджарого, сорокалетнего блондина, смотревшего в упор исподлобья. - Я получил радиограмму, - сказал он, вяло пожав мне руку. - Вам нужно скорее добраться до черномазых. Завтра это будет посложнее: передали, что заштормит. Преследование придется, видимо, приостановить, хотя искушение велико - воспользоваться дождем. Если бы это было в долине! Здесь, в горах, стратегия строго обусловлена возможностями природы... Ратнер принимал меня в палатке, сидя на складном стуле возле рации, - жевал резинку, подбрасывал на ладони наушники и улыбался улыбкой, какая не менялась во все время разговора. "Этот человек организует массовые убийства". - У вас есть семья? - Могла быть... Теперь не нужна. Я принципиальный противник семьи. Я пожалел о своем вопросе. Капитан улыбнулся шире - ощерились мелкие зубы. - Вас это коробит? Как может правда коробить писателя?.. В джунглях мира я выполняю роль волка, который гонит жертву... Вы ошибетесь, посчитав моих солдат бандитским отребьем. Да, криминальные элементы здесь есть, есть всякого рода извращенцы. Но дебилов нет. Нет людей, которые бы не сознавали вполне, что они делают. Каждому новичку, - а нам приходится пополняться, - я создаю биографию. Старо, но по-прежнему действенно: заставляю расстреливать тех, кто подлежит расстрелу. Сцена берется на пленку, и тот, кого мы принимаем в стаю, уже выполняет все ее законы. Я каждому даю возможность хорошо заработать, но я знаю грань, за которой может пострадать безопасность и сила стаи, и выбраковываю зарвавшихся. Есть еще вопросы? Все было ясно: если может сходить с ума человек, то и мир в целом способен переживать сумасшествие. Весь парадокс в том, что очевидное сумасшествие мира нельзя подтвердить доводами разума. - Не исключено, что на вас готовилось покушение. Это уже та область политики, которая меня не интересует. Тем не менее вы можете быть уверены: здесь я гарантирую вашу безопасность... Меня довели до небольшого горного озера, посадили в круглую резиновую лодку, пустили красную ракету и сказали, чтобы я греб к противоположному берегу. Надвигался вечер, и тучи, как нарочно, отовсюду сползались. Говорить о своих страхах было бесполезно. Махнув рукой провожатым, я отплыл в сторону партизан. И тут подул рывками ветер, поднялась зыбь. Я молил бога, чтобы не стемнело и не пошел дождь: при плохой видимости партизаны могли принять меня за атакующего противника и прикончить. В первых сумерках я не выдержал - громко запел. Глупая опереточная песенка - ничего иного я не сумел припомнить. Да и никакого мотива - заикающиеся выкрики... Озеро было шириною в триста - триста пятьдесят метров. Вероятно, оно образовалось в незапамятные времена в кратере вулкана - это доказывала его круглая форма и отвесные скалистые берега. Ветер подхватывал и уносил мой голос, лодка медленно продвигалась вперед, и я каждый миг ожидал выстрела. Мне казалось, что снайпер непременно поразит меня в голову. От ожиданий мерзло и коченело тело, и все во мне пропитывалось отвратительной, просившейся наружу кислотой. Разгулялась уже приличная волна, когда я пристал к берегу. Последние лучи солнца погасли. Все вокруг слилось в густой темноте. Куда идти дальше, я не знал. Да и не хотел, потому что почти от самого берега начинались джунгли. - Эй, кто здесь? - прокричал я. И раз, и другой, и третий. - Мистер Фромм? - услыхал я совсем рядом. - Это Игнасио Диас, поднимайтесь сюда, за гребень!.. Как я обрадовался! Как облегченно вздохнул, пожимая руку моему давнему знакомому. Мне казалось, что все рады моему появлению и что моя задача практически выполнена. Я торопил Игнасио поскорее сообщить обо мне Око-Омо. Провожатый довел меня до поселка. В хижине, чуть освещенной керосиновой лампой, небритый, похудевший Око-Омо, сидя на полу, что-то писал в блокнот. - Пустяки, - сказал он, отвечая на вопрос, который я не осмелился задать. - Самое главное, я оказался не таким уже трусом, как полагал. Наемники непобедимы, пока противостоят беззащитным. Я спросил о капитане Ратнере. - Актер. Похваляется тем, что всегда спокоен и всегда улыбается. Подчеркивает свою заботу о солдатах. Но нам известно, за каждого наемника после десяти боев он получает премию... Завтра увидите, что натворила его банда в деревне Укатеа. Согнали всех на площадь, глумясь, отрубили голову колдуну. А потом подожгли дома и расстреляли каждого третьего из схваченных. Они думают, что запугают зверствами. Но зверства вселяют не только страх, но и мужество... Я передал записку от Луийи и письмо от Такибае. Око-Омо прочел записку, а потом письмо. Помедлив, сжег его, запалив над лампой. - Диктатор предлагает мне пост председателя государственного совета. Наивный трюк. Дело не в личных амбициях. За время независимости мы ни на шаг не продвинулись к независимости. Народ еще более разорен и задавлен. Мы не получили ничего, кроме коррупции, сомнения в своих силах, алкоголизма и порнографических фильмов... Не договорив, Око-Омо ушел - какой-то человек позвал его. Ветер усилился, от его толчков вздрагивала хижина, струи ветра, прорываясь сквозь панданусовые занавеси, приносили незнакомые запахи. Какая-то неодолимая бессмысленность была во всем, что меня окружало. "Зачем я здесь? Что могу изменить?.." Для Такибае партизаны были такими же мерзавцами, как и все остальные люди, только использующими иные средства для обретения власти и материальных богатств. Тут, в этой жалкой хижине, ничего толком не зная о партизанах, я подумал, что, может быть, именно эти люди и есть то новое, в чем нуждается мир. Они терпят лишения, страдают и умирают. Но они умирают, потому что не хотят жить рабами. И став свободными, они не допустят рабства, стало быть, и гибели мира. Нет, не зависть захлестнула меня. Но никчемность моей жизни прежде не представала передо мной столь отчетливо, как в тот час, когда я ожидал Око-Омо. Да, я всегда существовал безбедно, я был в привилегированном положении, но чего я добился? Всю жизнь я извивался, отрекаясь от своих убеждений, едва они создавали мне неудобства. У меня были свои интересы и даже оригинальные, раскупавшиеся нарасхват книги, но своего особого мира я так и не создал. Я не служил своей мечте о новом человеке. А Око-Омо, не калькулируя каждодневно, не продавая себя каждому, кто предлагал хорошую цену, бросил на карту самого себя и тотчас стал национальным героем. И теперь не имеет значения, выиграет он свой бой или проиграет его, - в масштабах истории своего народа он уже победитель... Как-то само собою, вовсе без усилий я понял, отчего недолюбливаю Око-Омо, - он был более цельным и порядочным человеком, нежели я, праведник по профессии, что ли. У него было особое достоинство, он был несравненно ближе людям, чем я, трагически ощущающий постоянный разрыв с ними. Они не понимали меня, и я уже не хотел понимать их. И что скрывать, именно нежелание оказаться лицом к лицу с непредсказуемой людской толпой побудило меня отказаться от поездки на Муреруа. В конце концов, когда-то необходимо и себе сказать правду... Был такой мимолетный период в моей жизни, - незадолго до встречи с Анной-Марией, - я симпатизировал социал-демократам, пожалуй, даже, как считали некоторые, "примыкал" к одной радикальной группке, хотя всего лишь раз и присутствовал на ее сборище, называемом "дискуссией". Эта группка критиковала и правых, и левых. Скорее всего, от раздражения: никто не разбирался в событиях. Даже знаменитый Краузе молол всякую чепуху. Тогда я еще не знал, что человек готов принять любое объяснение мира, лишь бы не рехнуться от сознания полной своей слепоты. Не знал и того, как опасно поносить существующее, ничего не противопоставляя ему... Было решено, что люди Краузе примут участие в манифестациях на площади Шток-им-Айзен: как раз в Вене сходились марши мира из многих стран, протестуя против ядерных довооружений в Европе. Однако некий Ганс Нитце предложил сверх того бросить дымовые шашки у посольств Израиля и США. Что касается Израиля, тут все более или менее быстро согласились, - Сабра и Шатила были еще у многих в памяти, - но насчет США мнения разошлись. Краузе заявил, что акция приобретает прокоммунистический характер. И тогда Нитце взял его за горло: "Мир будет катиться в бездну, пока будет подавляться инакомыслие! Подлинная свобода мнений - главная предпосылка в борьбе за спасение человечества от войны! Мы не должны допустить военного преобладания какой-либо великой державы, ибо это усиливает шансы авантюристов. И поскольку именно США пытаются нарушить сложившийся баланс, мы должны прежде всего им адресовать свой протест!" Цитируя американские источники, Нитце озадачил всех перспективой милитаризации космоса. "Олухи, - орал он, малиновый от напряжения, - все мы трагически не понимаем, что покушение на космос гораздо опаснее покушения на национальную территорию!.." Нитце был прав, и большинство поддержало его предложение о дымовых шашках. Лично я не голосовал, - я ведь присутствовал на правах наблюдателя. Но в тот же день вечером мне позвонил мой издатель. - Не хочу объяснять, отчего и почему, - сказал он. - Если завтра будут брошены дымовые шашки, будут иметь крупные неприятности не только те люди, но и все остальные, прямо или косвенно участвовавшие в обсуждении принятого решения... Что я мог сделать? Сказать, что я ни при чем? Поехать к Краузе и потребовать новой дискуссии? А главное - я сознавал полную бессмысленность затеи с дымовыми шашками. Сознавал и то, что мой издатель пересмотрит весьма выгодный для меня контракт. В прочее я уже не хотел лезть... Все они позднее считали, что Нитце "заложил" я, все они чернили меня как предателя. И никто из них до сих пор не знает, что недели через две после того случая этого самого Нитце я видел в машине с моим издателем... Но прежде того я натерпелся мук, шагая в колонне по городской улице. Мне казалось, будто всякий из демонстрантов знает обо мне и презирает меня. Как я был одинок! Как подавлен! И как сомневался в том, что честные люди могут объединиться и победить!.. Вернулся Око-Омо. "Все же есть нечто, ставящее нас на одну доску, - злорадно подумал я. - Судьба человечества. И каждый значит что-либо или не значит в зависимости от общей судьбы. Трагический ее исход тотчас уравнял бы всех в бездне небытия и мрака, - не осталось бы даже нолей, какие, как ни крути, не пустое место, если располагаются между плюсом и минусом..." - Начинается сильная буря. Мы усилили наблюдение. Противник, безусловно, попытается преподнести нам сюрприз. Но мы опередим его... В военном, как и во всяком другом деле, все определяет стратегический замысел. Остальное подчинено его осуществлению. Вряд ли выиграет тот, кто исходит из имеющихся возможностей и не стремится создать новые. - Если оборвется жизнь человечества, кто оправдает или осудит вашу стратегию? Око-Омо удивленно поглядел на меня. - Что ж, этим вопросом, мистер Фромм, вы, наконец, подходите к смыслу нашей борьбы. Империализм угрожает всем народам без исключения. Пока он существует, ни один народ не получит ни подлинной свободы, ни действительного равноправия. Для меня империализм - не пропагандистский жаргон. Это реальная политика, стремление жить за счет других в мировом масштабе, любой ценой господствовать и любой ценой подавлять. Империалисты - те, кто не хочет нашей трезвости, нашей чистоты и чести, нашего ума, нашего счастья. Империалисты - те, кто боится, что люди осознают свое положение официантов при чужом застолье и с оружием в руках потребуют своих прав. Империалисты - те, кто навязывает нам фанатизм, ложь, аполитичность, эгоизм и войну каждого против всех... Буря шумела и гудела уже вовсю, но дождь задерживался. Ветер тащил пахучую пыль и кислые болотные запахи. Хотелось спросить, много ли партизан в отряде. Но в то же время хотелось, чтобы меня принимали за своего, и откровенность Око-Омо, когда он заговорил о нехватке медикаментов и оружия, польстила моему самолюбию... Щуплый меланезиец принес ужин: горшочек с печеным бататом и жаренную на углях рыбу. Все безвкусно, без соли, без хлеба, без соблюдения должной гигиены. Я остался голодным, хотя Око-Омо уступил мне лучший кусок. - При такой пище не дотянуть до победы. - Хлебное дерево, действительно, требует жирной, хорошо унавоженной почвы, - согласился Око-Омо. - Но человек щедрее хлебного дерева. Он плодоносит даже на самой скудной почве - на далекой мечте, которой враждебна окружающая жизнь. Если проникся чувством правды... Наши люди верят, что лучший путь национального возрождения - восстановление традиционных основ социального быта. Община. Выборность старейшин. Общность собственности, какая приносит доход. - Коммунизм? - Для нас свято все то, что вырастает из основ народной жизни. И если это называется коммунизмом, мы примем его всей душой... Разумеется, община в ее старом виде не выполнит роль ячейки по накоплению коллективных богатств. Но мы никогда не согласимся на индивидуализм и частную инициативу, зная, что это грозит неисчислимыми бедами и не дает выхода. Мы обновим общину так, чтобы она, накапливая богатства, содействовала неограниченному развитию личности. Мы будем развивать образование и культуру, механизировать труд, препятствуя имущественному расслоению, рассаднику эгоизма и ненависти. Возможно, мы будем продвигаться вперед не так быстро, но мы быстрее многих добьемся результата, потому что нашей главной заботой будет укрепление общинных основ жизни, мышления и культуры. Мы искореним пьянство, выведем болезни, обусловленные невежеством и нищетой. Мы создадим кооперативы по продаже излишков продукции, построим дороги. И внутренние накопления будут основным источником индустриализации жизни, хотя мы примем не всю и не всякую технику, но только ту, которая не нарушит равенства. У нас будет только общественный транспорт, только общественные библиотеки и только общественное питание... Мы будем стремиться к единому языку и демографическому обмену, поощряя новые обряды, спорт и спортивные игры между общинами, устраивая общественные работы в регионах при полном финансировании правительства. Мы изучим социальную стратегию развития во всех странах и выберем для себя оптимальные пути, опираясь на собственный опыт, но не забывая, что общечеловеческим ценностям принадлежит приоритет... Какой огонь согревал Око-Омо! Равнодушный к его прожектам, я не мог не завидовать его энтузиазму. - Какой же язык вы изберете? - Народ подскажет, - пожал плечами Око-Омо. - В людях меня отчаивает не глупость, не грубость даже, разновидность глупости. Отчаивает буржуазность мышления - непременный поиск личной выгоды. - Око-Омо смущенно достал из кармана измятый блокнот. - План нового учебника для начальных школ... Здесь, ночью, в джунглях, это было, по крайней мере, забавно - читать о планах, возможно, вовсе неосуществимых: "острова, где мы живем; происхождение жизни; планета; жизнь народов; ценности жизни; обычай; нормы и правила поведения; образование и труд; общее добро и общая радость - основа морали..." - По каждому разделу мы сделаем видовой фильм... Община может развиваться без бюрократии, не допуская чрезмерного дробления функций... Такибае поощряет национализм. Пропагандистски тут у него большие козыри: угнетенный народ должен воспрянуть от спячки и сложиться в нацию. Но в конкретных обстоятельствах это обман: если не уберечься от империализма, мы сложимся в сообщество ненавистников... Мы не будем идеализировать и прошлое, - покажем, как вожди племен и старейшины селений эксплуатировали народ, давая ссуды на покупку жен и заставляя потом годами их отрабатывать. Связки раковин и собачьих зубов мы повесим в музеях, и все будут видеть, во что буржуазность оценивала человека. Но, конечно, мы проследим также историю свободного духа народа, воздав должное Эготиаре, Палиау и всем другим... Лишь к утру буря ослабла. Дождь не прекратился, зато ветер уже бессильно трепал деревья и скреб землю. Око-Омо несколько раз совещался с посыльными, порывался уйти, но не уходил: хотел лично показать мне сожженную наемниками Укатеа... До деревни было мили две. Но они дались тяжело, хотя мы шли самой удобной дорогой. В конце концов, обогнув покалеченную бурей кокосовую рощу и миновав вязкое поле, мы вышли на просторную поляну. То, что я увидел, не потрясло меня. Ливень уже смыл приметы человеческих страданий. Торчали кое-где из земли лишь обгоревшие сваи. Заглядывая мне в лицо, Око-Омо рассказывал, где что происходило. Вот здесь наемники убили колдуна, здесь пинали его голову, здесь отделили мужчин от женщин, а здесь женщин от детей. Там расстреляли сначала мужчин, а там женщин. - Мы не смогли пока разыскать детей. Двадцать семь человек похоронили в общей могиле и только детских тел не нашли... Пора было возвращаться в отряд Ратнера. - У меня просьба, - с неожиданной мягкостью в голосе сказал Око-Омо. - Если увидите сестру, передайте привет. Пусть она побережет себя. И вы, вы знайте, что хозяева в Куале замышляют большую игру. Они просто так не оставят нас в покое... Предчувствие беды усиливалось во мне, по мере того как мы продвигались вдоль подножия хребта Моту-Моту, - я и мой новый проводник, средних лет меланезиец с измученным лицом, понимавший только пиджин. К партизанам я шел в северном и северо-восточном направлениях. Возвращался же обратно, двигаясь строго на юг. Попав в густой кустарник, мы долго не могли из него выбраться. Проводник сердился, если я отставал или не сразу повиновался его знакам. Я понимал причину его тревоги: кто мог сказать, куда за прошедшие сутки передвинулся противник? Не встречая ни единого человека, мы вышли к банановой плантации у скрещения дорог западного побережья. Показалась лавка, щитовое сооружение с крышей из оранжевого пластмассового листа. В лавке был, конечно, и бар, где продавались напитки и кое-какая еда. Я показал жестом, что пора подкрепиться. Проводник нахмурился и повел меня к жилому дому, похожему на хижину, но со сплошными стенами и застекленными окнами. Залаяла собака, хозяин-малаец выбежал нам навстречу и заговорил о чем-то с проводником. Они не успели обменяться и двумя фразами, как со стороны лавки появились наемники: их легко было узнать по оливковым курткам и брюкам, заправленным в высокие ботинки. Партизан-меланезиец, пригнувшись, метнулся за дом. Наемники тотчас же растянулись цепью, держа наготове автоматы. - Паскуда, клялся, что никого нет! - один из наемников ударил ногой малайца в живот. Тот молча упал на землю. Ошеломленный, я хотел объясниться, добровольно позволив себя обыскать, для чего поднял руки, но удар коленом в пах повалил и меня. Свет померк в глазах, ужасная, нестерпимая боль пронзила скомканное тело. Я корчился на земле, задыхаясь. Казалось, что все кончено... Когда я пришел в себя, я увидел, что наемники схватили и партизана. Он лежал, оскалив зубы, окровавленный, с распоротым животом, откуда, пузырясь, торчало что-то белесое. Мухи роились вокруг нас, лезли в глаза и рот, отвратительные мухи... Мне и малайцу велели перетащить раненого к лавке. А потом нас троих заперли в пустой комнатке без окон. В темноте партизан пришел в себя. Он умолял о глотке воды. Я не отвечал ему, сам испытывая жажду, а когда раненый забредил, хозяин лавки стал объяснять мне, что он лично ни в чем не виноват, что его ограбили только из-за того, что он трудолюбивый, кроткий и терпеливый человек, помогавший людям сводить концы с концами. Лавочник переживал за свою жену, твердя, что она не перенесет издевательств и покончит с собой, и тогда ему уже "не будет никакого смысла снова строить свой муравейник"... Его болтовня раздражала, хотя я почти не прислушивался к ней: собственная судьба все больше беспокоила меня. Не выдержав, я стал звать старшего среди наемников. Мне не отвечали. Но я был уверен, что снаружи стоит часовой, и потому требовал, просил, умолял доложить обо мне капитану Ратнеру. Сорвав голос и обессилев, я поневоле умолк. Нужно сказать, что лавочник посчитал мои крики истерикой перетрусившего человека и стал уже открыто приписывать вину за случившееся мне и меланезийцу. - Ничего-ничего, - утешал он себя, беспрерывно вздыхая. - Бывали случаи, когда людям приходилось еще тяжелее, и все же судьба, в конце концов, меняла гнев на милость... Вот, например, Люй Мэнчжен, живший в эпоху Сун. Уж какой это был прилежный ученый! И женился на дочери знатного вельможи по любви. И все же пришлось ему уйти из дома вместе с беременной женой. Много невзгод изведал бедный Люй Мэнчжен. Однако перемог все несчастья и заслужил впоследствии высокую должность при дворе... Из головы у меня не выходил партизан-меланезиец. В кромешной тьме я не видел его истерзанного тела, но я чуть ли не в обморок падал при мысли, что мне опять придется куда-либо тащить его... Голос назойливого лавочника путал мысли. - ...Если нас станут морить голодом, я буду жевать свой ремень. Он кожаный. Надо на всякий случай всегда носить кожаный ремень. Между прочим, настоящее искусство еды исходит из того, что природа - лекарство, и потому съедобно все, что можно проглотить без вреда для желудка... Один из императоров династии Мин после дворцового переворота попал в темницу. Он был приговорен к вечному заточению, но не терял присутствия духа и сохранял надежду. Спал на сырой земле и довольствовался самой скудной пищей, какая ему перепадала... - Да заткнись же! - заорал я на человека, готовый разорвать его на части. Он покорно замолк. Но это еще сильнее взбесило меня: "Все они мне враги - и Такибае, и Око-Омо, и этот сукин сын, лавочник! А разве сам себе я не враг, если поступаю вразрез с собственными интересами? На кой черт мне понадобилась Атенаита? Зачем было тащиться на Вококо?.." И припомнилась мне фраза из моего последнего романа "Тень городской ратуши". Когда-то я гордился этими словами: "Все, что происходит с каждым из нас, - события мировой истории. Каждое из них вполне достойно вечной Памяти Человечества. И если наша жизнь подчас кажется нам будничной, прозаической, чего-то лишенной, мы просто невежественны и не замечаем в ней биения сердца человечества, такого же ранимого, как наше собственное, и такого же смертного..." Какая галиматья! Какая чушь! Все - получувство, полузнание, полумудрость, продукт полудурка!.. Дверь внезапно отворилась. Глаза ослепил свет электрического фонаря. Не выпуская изо рта сигареты, наемник приказал "всем крысам выбираться из норы". Пнул ногой мертвого меланезийца, ударил наотмашь по лицу лавочника, а потом меня, так что изо рта и носа вновь пошла кровь. Мы подняли тяжеленный труп, вынесли его из помещения и опустили на землю, где было велено. Второй наемник принес лопаты и начертил прямоугольник. - Ройте для него и для себя, - сказал он, засекая по часам время. - Даю сорок минут. - Позвольте, разрешите! Я выполняю поручение адмирала Такибае, и об этом знает капитан Ратнер! Он ожидает меня со вчерашнего дня! Я просил доложить! Ваши люди попирают все уставы!.. - Запомни, сволочь, - презрительно оборвал наемник, - все уставы сейчас торчат отсюда! - И жестом указал, откуда именно. - Мне плевать на всех макак вселенной! Оба наемника засмеялись. Их смех мог окончиться новыми побоями, и потому я взялся за лопату. Рядом со мной хозяин лавки, пыхтя, пробовал поднять руками обкопанный со всех сторон камень. "Что делаю? - Для себя рою могилу! Для себя!.." С ветки акации пела маленькая птичка, вольная лететь, куда ей вздумается. Я поймал себя на желании пришибить ее камнем - она раздражала меня, не давая сосредоточиться на чем-то важном, единственно теперь важном... Ах, да, сил во мне не осталось. Никаких не осталось сил. Каменистый грунт не поддавался. Я не знал, что будет. И все же не верил, что сейчас сдохну и больше не увижу солнца. Не верил, не верил. Не хотел верить. Я чуда ждал и внезапно заплакал. Плакал и не стыдился слез. Ничего не стыдился - все на свете достойно оплакивания... - Вас надо судить, - сказал я наемникам, - вы изверги! - Не ленись, копай, - отозвался тот, что сидел на земле ближе ко мне. - Пока судим мы, нас не судят, - закон... Он не договорил, молниеносно вскочил на ноги и стеганул меня гибкой проволокой по пальцам. Я взвыл от боли и выронил лопату. "Все, - сказал я себе, зверея от злости или, может, человечея, - все равно умирать!.." - Копать больше не буду! Не буду! Не буду!.. Это была зловещая минута. Я сознавал, что полностью беззащитен... Когда-то я начитался про палачей во Вьетнаме, в Анголе, в Сальвадоре, в Ливане... Пот прошиб меня. Я уже жалел о своих словах. Я уже прощение за них был готов просить... - Эй, вы, - неожиданно громко сказал малаец, бросая свою лопату. - Я тоже не буду копать! - Будете. Оба, - отозвался ударивший меня наемник. - Будете. Сигарета в мошонку, гвоздь под ноготь или дерьмо в рот - кому какая процедура по нраву. Он вразвалочку подошел к нам. Ударом в лицо свалил малайца и сразу надвинулся на меня. Я закричал, инстинктивно выставляя руки. Не помогло, - рывок, поворот, и я задохнулся от боли в выкрученных суставах... Но вот он отпустил меня. Другой наемник, усмехаясь, спросил: - Твоя фамилия, значит, Фромм, паскуда? - Фромм... Фромм! - надежда ослепила меня. - Ай-яй-яй! Официальное лицо, что же ты притворялся и молчал? - Я не молчал! - Нет, молчал! Ты, верно, только хотел сказать, но почему-то стеснялся. Что ж, собирайся к капитану... Всю дорогу я шел, не прося о привале. Радости не было, это я говорю точно - не было радости освобождения... Капитан Ратнер принес извинения за действия солдатни. - Погорячились, конечно. Тут ведь не шутки шутят. - Ничего себе погорячились! Да если кто-либо и сочувствует адмиралу Такибае, после знакомства с вашими людьми он на все плюнет! - Политика - не наше дело. Предложив мне кофе, капитан Ратнер спросил, что я видел в лагере Око-Омо, что ел, какие там настроения, что за вооружение. - Шпионаж не входил в мою задачу. Приоткрыв рот и сощурившись, капитан пальцем почесал подбородок. - Око-Омо передал что-либо для Такибае? - ни малейшего желания посчитаться с моими словами. И я испугался: боже, как необдуманно я играю с огнем! Чего ради? Достаточно рассердить капитана, и он прикончит меня: любая его версия никем не будет поставлена под сомнение! - Око-Омо будет продолжать борьбу и намерен ее выиграть. - Каким образом? - Ратнер, видимо, спохватился, что торопится снять урожай, даже не взрыхлив почвы. - Он рассчитывает на затяжную кампанию, на резервы, имея в виду, что правительство будет все более восстанавливать против себя мелкий сброд. Он правильно рассчитывает, но мы не дадим ему затяжной кампании... Кстати, прошедшим штормом потоплен корабль. Тут, возле бухты... Черномазые атаковали наши посты. Неустойчивость связи, внезапность, фанатизм - мы потеряли четырех человек... Утром следующего дня я уже бродил по берегу, ожидая грузо-пассажирскую шхуну из Куале. Повсюду виднелись следы урагана. Берег был частью размыт, сотни пальм повалены. Возле рифов торчали останки судна. Там кружили чайки. Бродя напротив рокового места, я заметил в песке что-то темное. Наклонился, разгреб - человечья рука. Маленькая. Очевидно, подростка-меланезийца. Первым порывом было - бежать к людям, звать их на помощь. Но поблизости не было других людей, кроме наемников. Не сознавая, зачем это мне нужно, я стал раскапывать песок - обнажилось вздувшееся тело мальчика со следами ссадин. Спохватившись, я присыпал его. Пройдя несколько шагов, я наткнулся еще на один труп. Небольшие, длинноногие крабы при моем приближении резво проковыляли до линии прибоя и, подхваченные волной, скрылись в глубине. На этот раз это была девушка или девочка - лицо искажено разложением, возраста не установить... Возвращаясь к бухте, я лихорадочно ощупывал глазами каждый метр серого песка. Повсюду мерещились мне трупы. Испытывая одышку, я добрел до склада. Навстречу мне поднялся часовой. Он узнал меня. - Привет, старина, - сказал я тоном посвященного во все тайны, - дорого же им обошлись эти меланезийские недоростки! Я присел на камень, он протянул мне сигарету, и я взял ее, чтобы дымом отшибить запах человеческой гнили, который теперь преследовал меня. Часовой сделал пару глубоких затяжек. - Конечно, - сказал он. - Я не был в деле, но полагаю, они зацепили за товар не меньше восьмидесяти тысяч. - Пожалуй, побольше, - сказал я. Он смерил меня взглядом. - Нет, такса здесь стабильная: тысяча двести за девчонку и тысяча за мальчишку... В Гонконге или Сингапуре они идут гораздо дороже. Я встречал семьи, которые полностью кормятся за счет двух-трех девчонок. Конечно, если те в полном соку. - Сколько же заколачивает девчонка? - голова от табачного дыма у меня кружилась, зубы мелко стучали и скулы ныли не известно отчего. - Заработки разные: в Африке одно, в Латинской Америке другое, в Штатах третье. В Нью-Йорке такса - 20-30 гринбэкс*. А в Гондурасе, к примеру, в три раза ниже, даже если публика солидней... В Венесуэле я как-то выложил хозяину за визит сто долларов, - эти слова охранник произнес с чувством особого достоинства. - Не номер в клоповнике, а отдельная вилла. Даже газон подстрижен. Представляешь?.. ______________ * Greenback - "зеленая спинка", то есть доллар. Эта тема меня не волновала. Теперь я знал, куда исчезли дети из Укатеа: наемники угнали их сюда, чтобы продать по тысяче долларов "за штуку". - Ты видел, как это было? - В темноте что увидишь? Тут сильное течение, и когда баржу швырнуло на рифы, огни, естественно, погасли. Команда, когда не удалось запустить машину, перебралась в шлюпки, ну, а "обезьяны" все потонули. Они были заперты в особом отсеке, - бывает ведь, что морскую полицию не успевают "смазать" или она артачится. - Я слышал, если бы открыли люки, кое-кто спасся бы... - Опасно, - возразил наемник, - риск - всегда риск, а так концы в воду. Если кто-то и выбрался, пошел на корм акулам. Океан в этом смысле надежен... "Уехать! Уехать! Прочь из этих проклятых мест!.." Я не представлял себе, где конкретно осяду и чем займусь, но знал твердо, что никакой политикой отныне заниматься не буду. Хватит, с меня довольно! Пусть говорят что угодно - плевать на всех!.. В вестибюле отеля, где я брал ключи, меня увидел Макилви. - Приятель, - неприлично громко заорал он, качаясь и вздрагивая головой, чтобы сохранить равновесие, - где это так отполировали тебе морду? Если ее выкрасить ваксой, ты вполне сойдешь за аборигена! Он увязался за мной, хотя я сразу сказал, что утомлен с дороги и должен отпариться в ванной. - Ты отстал от жизни, - захохотал Макилви. - В отеле нет горячей воды. И не будет. Электрический свет погаснет через час-другой, поэтому иди-ка побрызгайся под душем, а мне позволь заказать ужин сюда в номер. Черт возьми, надо же выпить за твое возвращение!.. Горячей воды, действительно, не было. Я полез под холодный душ, рискуя простудить поясницу. Когда я растерся полотенцем и сменил белье, стол был уже накрыт. При виде яств у меня слюнки потекли - омлет с беконом, прекрасный сыр и настоящий пшеничный хлеб. Разумеется, была еще рыба с бананами и две бутылки французского вина. Макилви курил сигарету и с торжествующим видом глядел на меня. Я тотчас же набросился на еду. - Когда-либо прежде ты видел пьяного Макилви? - Вижу впервые, да и то уверен, что ваш мозг работает, как часы. - И это для меня тяжелее всего... Мы пили вино, и я радовался про себя, что скоро уеду в Европу. Макилви между тем рисовал картину стремительного распада власти в Куале, намекая на какую-то сатанински опасную игру, которую вели какие-то силы. Он не делал ни малейшей попытки расспросить меня о целях моей поездки на Вококо. Возможно, это было хитрой уловкой, но у меня складывалось впечатление, что Макилви ничего не интересует, кроме собственной шкуры и личной обиды. - ...Плевая стычка с мятежниками обнажила гниль и никчемность режима. Кто бы подумал, кто бы мог вообразить, что положение диктатора, еще вчера незыблемое, вдруг так пошатнется! Все отвернулись от Такибае. Все! Скандалы нарастают лавиной, повсюду апатия, коррупция, откровенное попрание законов и в то же время колоссальная беспомощность власти. Она еще болтает и носит кокарды, но все уже видят, что режим падет в ближайшие дни. И главное - нет силы, какая могла бы его заменить. - А мятежники? Макилви только рукой махнул. - Этого не допустят... Хотя то, к чему приведет вмешательство, окончится коммунизмом. - Вы всерьез? Макилви наклонился ко мне. - Всю свою жизнь я боролся против коммунизма. А что выходит на поверку?.. Увы, теперь коммунизм - последний шанс утереть кое-кому нос и избежать национального крушения. Я оскорблен до глубины души... Мы самая обманутая нация! Нам изо дня в день прививали отвращение к пропаганде, ведя при этом самую подлую пропаганду. Теперь мы ни во что не верим. Именно это и было целью тех, кто нашими руками свернет шею Такибае и следом свернет шею нам самим... Макилви уронил голову на стол, кажется, вознамерившись вздремнуть. Но нет, выпрямился и вновь налил себе вина. - Моих шефов интересуют деньги и звезды, ничего больше. Они близоруки, как куры... Весь ужас положения в том, что мы вынуждены все больше ставить на негодяев, чтобы удержать на себе штаны. Но логика такова, что негодяи все больше оголяют наш зад. Они все более изобличают нас... Ты честный, порядочный обыватель, старина Фромм, но и ты стягиваешь с нас штаны... Если мир погибнет, в этом вина и таких обывателей, как ты. Я полагаю, даже главная вина. Вы создали миф, и все бродили в сивушном облаке мифа, хватая друг друга за глотки, пока толпой не сорвались в пропасть... Он сморщился, унимая пьяные слезы. - Я стопроцентный американец, понимаешь? И я лишен возможности работать на свой народ. Понимаешь?.. Нет, ты ни хрена не понимаешь. Ты всегда копался в придуманных глупостях, не видел сути, о которой молчат все, кто знает кое-что об этом... Чужие интересы торжествуют над всеми нами, вот что. Мы бессильны противостоять им, потому что мир разорван на клочки и все мы рассажены по индивидуальным клеткам... Все валится в прорву, всем все безразлично, кроме ближайшего часа... Мы рабы химеры, рабы призраков, которые стоят за нашей спиной. Может, их агенты, такие же обреченные, как мы, сейчас слушают нас. Я говорю всем, кто слышит: довольно, я лично выхожу из игры!.. Я бороться не буду, нет, не буду... Слишком уж исковерканы наши души, чтобы окрылиться идеей борьбы. Мы не можем окрылиться идеей новой свободы, у нас нет и не будет новых идей... Все ублюдочно, все, и если появляются новые голоса и новые мысли, все это куплено, подстроено и организовано теми, кто эксплуатирует нас даже после смерти... Ты не вполне понимаешь, но ты поймешь. Хлебнешь гнилого воздуха и поймешь. Наткнешься на незримую стену впереди и поймешь... Будет поздно. Прозрение приходит, когда поздно - нормально для ненормальных... Пьяная болтовня. - Они выбили мне зуб и ударили кованым ботинком в пах. В моче кровь, - сказал я. - Это только начало, - кивнул Макилви, жестом приказывая мне наполнить бокалы. - Ты знаешь, как они прикончили доктора Мэлса? - Как?! Доктор Мэлс?! - Увы! Банда опасалась разоблачения. Они убрали всех свидетелей, а потом взялись за Мэлса. Мэлсу сделали инъекцию и объявили его сумасшедшим. Он и в самом деле сошел с ума. Одновременно его обвинили в убийстве Асирае, единственного, кто мог бы возглавить правительство при отставке Такибае... Когда ты уехал из Куале, посол Сэлмон устроил для избранной публики пикник. Все пили и танцевали. Были женщины, были небольшие вигвамы, где желающие могли уединяться, вывесив предупреждающий знак. И вдруг вопль: в кустах обнаружили труп Асирае. Отрубленная голова на остром колу... Гости собрались поглазеть, и тут кто-то заметил, что нет доктора Мэлса. Вспомнили, что он уехал еще до того, как кончилось застолье, но другие утверждали, что он хотел уехать, но не уехал... Короче, на следующий день Мэлса объявили сумасшедшим, а вслед за тем преступником, и хотя сумасшедших не помещают в общую тюремную камеру, Мэлса бросили к отпетым негодяям... Они и прикончили доктора... Составлено медицинское заключение, тело предано земле, и безутешная вдова утешается в объятиях гадины... Я понял, кого он имеет в виду. - Сотни людей арестованы, десятки уже погибли на допросах. Теряя реальную власть, а вместе с ней и расположение иностранных друзей, Такибае не способен понять, что Атанга уничтожает прежде всего его сторонников. Такибае назначил Атангу своим преемником. Теперь все зависит от Атанги. Он казнит без суда и следствия, распоряжается валютой, разрешает или запрещает выезды из страны... Последнее особенно покоробило меня. - Атанга - неудачный выбор. - А я что говорю? За Атангой все поползет влево. Но кто переубедит Сэлмона?.. Кажется, я улавливал кое-какие связи, впрочем, не имевшие теперь для меня ни малейшего значения. Макилви, спохватившись, на миг умолк, но тем решительней потом махнул рукою. - Здесь раскладывают старый пасьянс, не думая ни о ком из нас, старина. Сэлмон обещает Атанге финансовую помощь и новые контингенты наемников. Следующим его ходом будет обещание крови наших солдат, которым внушат, что они и на Атенаите отстаивают дело мира и свободы, пресекая террор и козни Москвы. Но кого мы защищаем? Мы защищаем проказу, чахотку, нищету. Защищаем то, что нужно банде!.. Проводив Макилви, я заперся на все запоры и тотчас лег спать. Но среди ночи прохватился в страхе - показалось, что и меня собираются убрать как свидетеля. И не важно, что сам я не представлял, против кого могу свидетельствовать... Утром, позеленевший и слабый, я позвонил в канцелярию Такибае. Вскоре мне ответили, что адмирал ожидает меня к обеду. Осмотрев себя в зеркало, я решил, что мой немощный и невзрачный вид подкрепит просьбу об отъезде. Однако я не выдержал, плотно позавтракал, лег отдыхать и продремал до самого звонка в дверь, - неглубоко, нервно, пугаясь кошмарных видений. Как я и ожидал, за мной прибыл м-р Куина. На этот раз он держал себя гораздо уверенней. - А что, - спросил я, проверяя свою догадку, - правду говорят, что вы родственник полковнику Атанге? Куина широко заулыбался. - Мы с ним из одного поселка... Клан Оренго скомпрометировал себя действиями Асирае и Око-Омо. Все они заклятые враги демократии... Паршивец хотел со вкусом развернуть эту тему, но я перебил его: - Что сейчас поделывает адмирал? - Боюсь, что он крепко-таки нализался. Он вряд ли уже способен держать себя в руках. Осмелел, осмелел ничтожный раб! - Насколько я знаю, он не злоупотребляет без причины. - Вы угадали! Представитель Атенаиты в ООН, посол Укеле, заявил, что не может более представлять режим, который не пользуется поддержкой народа... Не знаю, сможет ли теперь адмирал присутствовать на торжествах, посвященных пятилетию его президентской власти... Сегодня ведь большой праздник! - Тяжелое время для праздника. - Полковник Атанга настоятельно советовал отменить торжества. Но Такибае настоял на выступлении перед членами государственного совета и парламента и на народных гуляниях с факелами и фейерверками... Разве вы не слыхали по радио его речь? Пришлось признаться, что я продремал всю первую половину дня. - В таком случае советую ознакомиться, - многозначительно сказал Куина. - Вот специальный выпуск газеты... Я пробежал речь. Несвязность ее отдельных частей была поразительна - шутовство, нагромождение глупости. Отчего никто из советников не остановил оратора? Может, и не хотел останавливать? Или Такибае стал совсем неуправляем? "Мы привыкли к тому, что все у нас ненормально: жена не живет с мужем, по постели бегают насекомые, дети все более враждебны родителям, участия в политических манифестациях мы не принимаем и разучились бить в большой барабан..." Потом шли лозунги, причем не уточнялось, пожелания ли это, наподобие новогодних, или программа правительственной политики: "На каждом столе должна быть хорошая закуска!.. В каждом кармане недурно иметь увесистый кошелек!.. И вообще, братья, надо жить счастливо!.." В заключение цитировался апостол Павел: "Любовь никогда не прекратится, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится". Я возвратил газету. Куина усмехнулся. - Когда просвистывают дело, толпу называют "братьями"... А вообще, кто не чувствует своей боли, не поймет, что болит у ближнего... Лукавый блюдолиз мог оказаться провокатором. - Я далек от политики. Вам, меланезийцам, все здесь гораздо понятнее. - И добавил, меняя русло разговора: - Теперь, кажется, поворот налево! Куина зловеще рассмеялся: - Откуда вы знаете, куда я вас везу? Может, к адмиралу Такибае, может, совсем в другое место... Слыхали, что произошло с Асирае? - Слыхал, - я вновь наполнился страхом, как пипетка чернилами. - Видимо, чужие дела его интересовали больше, чем свои? - Ухо держать надо сейчас востро, - назидательно сказал Куина. - Когда в стране беспорядки, гибнут и неповинные... Мы приехали к резиденции. На нижней площадке перед каменной лестницей топталось десятка два полицейских. Глядя на их сытые, самоуверенные лица, мне подумалось, что Атанга захватит власть тотчас, как посчитает это необходимым. Обвинит во всех бедах Такибае, объявит "принципиально новый курс", призовет к решительному отпору "врагам государства"... Помещения на сей раз были тщательно приготовлены к приему гостей. Блестел на паркете свежий лак. - Вечером предстоит пирушка, - подтвердил Куина. - Приглашен узкий круг лиц. Я буду в их числе... В расстегнутом белом кителе со всеми адмиральскими регалиями Такибае сидел у камина. Возле решетки лежала горка сухих поленьев, и он бросал их в огонь, наблюдая за языками пламени. На меня взглянул исподлобья без интереса. Лицо было помятым. За эти дни он сильно постарел. - Все бегут с корабля, - проговорил Такибае, будто продолжая прерванный разговор. - Какой смысл заниматься теперь государственными делами?.. Но все они будут наказаны. Они не хотят умирать за Такибае - Такибае уйдет в отставку. Они не вылезут из грязи. - Он долго смотрел в огонь. - Этот сукин сын, мой посол в Нью-Йорке, ограбил республику на целый миллион: украл картины, вазы, перевел на свой счет наличные деньги... Подонок отцепил хрустальную люстру, уволок посуду и серебряный сервиз на двадцать шесть персон... Позор, позор! Только сознание того, что я нужен народу, удерживает меня от рокового шага... Между прочим, он родственник Атанге... Я молчал. Я ненавидел Такибае. Я всех их ненави