имали их всерьез, ыауыа-а-а!
   Истерическое буйство охватило всех дикарей: они кидались друг на друга,
прыгали, катались по траве, выли, кусались. Вой и гам стоял над поляной.
   - Ли, достаточно. Включай! - звонко скомандовал Эоли.
   На поляне стало светло. Послышался ровный шум. Эхху затихли,
прислушались - и дружно кинулись в лес. Шум воды - все сметающей страшной
стихии! А вот и первые потоки ее, длинные языки, расстилающиеся над
травой. Сейчас догонит, зальет, поглотит, уаыа!
   Инфракрасный луч выделил в удирающем стаде Великого Эхху. Он
почувствовал черный страх, какого не испытывал даже в грозу. Опасность
была неотвратимой, гибельной. Он завизжал, прикрыл голову лапами, упал,
потом на четвереньках быстро-быстро пополз в сторону от сородичей. Он
спасется один!



        11. БЕГСТВО


   Заслышав вой и визг возвращающегося племени, Берн выломил дубину - для
самозащиты. Но когда звуки приблизились, его нервы не выдержали. Профессор
помчал на молодых ногах в глубину темного леса. По полуголому телу, по
лицу и рукам встречные ветви размазывали росу, лепили на кожу листья.
Между ног панически фурхнула птица. Опомнился Берн на полянке, когда вопли
эхху утихли в стороне.
   И тогда он, стоя в обнимку с деревом, успокаивая колотящееся сердце,
понял:
   дикари сами спасались! Лицу стало так жарко, что тепловой свет от него
озарил изломы на коре дерева. "Трус!.. Лжец, предатель и трус". Берн
ткнулся лбом в ствол: что теперь делать, как жить?
   ...А он еще считал себя ровней им, самообольщался успехом консультаций,
любовной победой, биджевым фондом. Все было гладко в комфортных условиях -
а как только они посуровели, сразу обнаружилось, что и трансплантанта
мало, и обновленного тела мало, что побуждения и поступки, естественные
для них, для него - хождение по тонкой проволоке. И сорвался с первых
шагов. Чего теперь стоят его "приобретения"!
   Если он вернется, никто его не упрекнет. Старательно не подадут вида -
как тогда, после вранья на всю планету. Что с него в конце концов
возьмешь: он ведь из Земной эры, а возможности машины-матки не
безграничны, психику она не изменит... Ах, как было бы хорошо, если бы по
возвращении кто-нибудь (Ило, например) отчитал его. Или пусть бы неделю в
Биоцентре расспрашивали с подначкой, прохаживались на его счет. Это было
бы просто здорово, значило бы, что его признали своим. Они ведь не
спускают друг другу и куда более скромных проступков.
   Но этого не будет. И Ли внушат, что она не должна сердиться на него,
потому что... и так далее; и она даже обрадованно всплеснет ладонями: "Ой,
я так беспокоилась!"
   Но постепенно и она, и другие отдалятся от него. Станут избегать
молчаливо понятую неисцелимую второсортность человека, который в трудную
минуту может подвести, Нет. Он не вернется - за опекой, за подачками. Что
произошло, то произошло.
   Но куда идти? "А если снова нарвусь на эхху? Или на зверей? - Берн
стиснул зубы.- Ну-и пусть растерзают, так мне и надо! Вперед, куда глаза
глядят - только не обратно".
   И он быстрым шагом двинулся по прогалине. Было прохладно. Шелестела
трава под ногами. Вверху пылали звезды и огни Космосстроя.
   Прогалина сошла на нет. Берн брел напрямик, продирался сквозь частый
кустарник, даже если и замечал, что можно обойти,- чтобы хоть так
отвлечься от мрачных мыслей. Но постепенно хлеставшие и царапавшие ветки
пробудили в нем злость.
   Ну, разве он виноват? Ведь только и того, что по разику солгал,
струсил, предал - в дозах самых микроскопических, в его время никто и
внимания бы не обратил! Так почему в этом мире он отщепенец, почему
изгоняет себя? Не потому что он так уж плох - это они, черт бы их побрал,
они все... строят из себя!
   Слева что-то неярко засветилось. Берн шарахнулся за дерево, защитно
поднял дубину. Пригляделся: сферодатчик ИРЦ на увитой плющем ножке. Датчик
опознал человека, подал сигнал: находящемуся в такое время в лесу могла
понадобится связь, информация, помощь.
   Но Берн только представил, каким его запечатлеет сейчас для общего
удовольствия ИРЦ: в растерзанном виде, расстроенных чувствах и склочных
мыслях - и от этого, от напрасного испуга взъярился окончательно:
   - Наставили кристаллических соглядатаев - подсматривать,
подслушивать... У, сгинь, треклятый! - И от всей души опустил на шар
дубину.
   В датчике пробежала огненная трещина. Он погас.
   Не полегчало. Профессор рассчитывал, что звонко во все стороны брызнут
осколки.
   ...Его занесло совсем в чащобу: кустарник, оплетенные лианами деревья,
бурелом и корни под ногами. Берн продирался из последних сил.
Помрачившемуся сознанию пригрезилось: вот он преодолеет все и выберется из
леса... прямо в нормальную расчудесную жизнь XX века. Вон то тлеющее над
деревьями зарево впереди - от огоньков спящей деревни или от фонарей
окраинной улицы какого-то города. И он пойдет по этой улице: среди
нормальных домов, оград, магазинов с прикрытыми жалюзи витринами, встретит
запоздалых прохожих. Пусть даже пьяных, хрипло исполняющих "Jch hatte
einen Kameraden" ["Был у меня товарищ" (нем.).] - песню, от которой его
всегда передергивало. Ей-богу, он кинется им на шею!
   И ему страстно, чуть не до слез захотелось обратно - в то время, где он
был "о, герр профессор!", "многоуважаемый коллега", "наш известный
биофизик д-р Берн", был в первом ряду жизни, а не за ее последним рядом.
"Не надо мне ни ста лет вашей жизни, ни молодости этой, ни инфразрения -
ничего!" Берну представилось: он возвращается вечером из университета в
свой особняк в пригороде, медленно ведет черный "оппель" по тихой улице,
кивает ракланивающимся, очень уважающим его соседям; поднимается наверх,
включает настольную лампу в кабинете; служанка Марта приносит почту,
вечерние газеты, бутылку темного пива...
   А то, что он пережил здесь, пусть окажется сном захватывающе
интересным, прекрасным сном. Было великолепно и радостно его увидеть,
приятно будет вспоминать... Приятно будет по-прежнему часок-другой в
неделю осознавать несовершенства и заблуждения современников, прикидывать,
как их можно преодолеть, мечтать о времени, когда это случится и как тогда
будет хорошо... И тем подниматься над людьми, которые размышляют о таких
предметах раз в месяц, а то и реже... Приятно будет и беседовать о таких
возвышающих душу проблемах и перспективах с близкими по взглядам
знакомыми, переживать благостное созвучие душ... Но жить в таком времени,
жить постоянно - слуга покорный!
   Впереди над черными деревьями все шире разливалось молочно-серое
зарево. У профессора гулко забилось сердце: вот оно, вот!.. Он выбежал из
леса.
   Перед ним развернулось в обе стороны полотно нагревающейся за день и
люминесцирующей от избытка энергии фотодороги. По ней с тонким пением
моторчиков пробегали освещенные снизу автоматические вагончики.
   Дорога выходила из леса и уносилась в степь.
   Она сияла, как река в лунную ночь.



        12. ОПТИМИСТИЧЕСКИЙ ПОЛУФИНАЛ


   Ило встретил восход солнца позже товарищей по Биоцентру. За ночь он
пролетел и проехал более тысячи километров на юго-запад - и еще чувствовал
в себе силы.
   Подлетая к большому озеру, один край которого был обрамлен хвойным
лесом, а на другом среди пестрого от скоплений горных маков в траве - луга
высились в окружении коттеджей покатые стены буддийского монастыря (ныне
самого приметного и экзотического здания интерната), он издали услышал
щебечущий шум. Вблизи он понял его происхождение: здесь хозяйничала, пела,
ссорилась, играла в индейцев и во множество иных игр, загорала, училась
летать, лазать по деревьям, кувыркалась в траве, купалась и исполняла еще
тысячи важных дел детвора. Республика Малышовка. Воспитатели присматривали
за всеми с верхних этажей, иные парили над лугом и озером, возились с
детьми. Вид у них был довольно замороченный.
   Ило ждали. Общий гомон прекратился, тысячи глаз смотрели, как он
спланирует и сядет на площадку у озера. Пока он снимал крылья, к нему
раньше воспитателей приблизился один - в выцветших, почти не выделяющихся
на загорелом теле шортах. Светло-рыжие волосы над крутым лбом и около шеи
слиплись в косички от неумеренного купанья, короткий нос слегка лупился,
губы были сложены властно. "Заводила",- подумал биолог.
   Мальчишка остановился в трех шагах, заложил руки за спину, расставил
ноги, посмотрел снизу вверх, но будто и не снизу:
   - Это ты, что ли, будешь нашим Дедом?
   - Могу и вашим, а что? - Ило чувствовал себя неловко под пристальным
оценивающим взглядом.
   - Назовись.
   Ило назвался полным именем.
   - О-о...- после короткой паузы, расшифровав все в уме, сказало дитя,-
ничего! Это нам подходит. А то присылают... какие в прошлом веке родились
и дальше Космосстроя не бывали! - Малыш протянул руку: - Эри 7. Пойдем, я
тебя познакомлю с нашими. У нас своя команда "орлов". "Орлы из
инкубатора", ничего, а? Только девчонок не возьмем, ладно?
   Биолог осторожно пожал шершавую ладошку, отпустил.
   - Это почему?
   - Да ну, с ними одни хлопоты: хнычут, кокетничают, ябедничают. А то еще
это... влюбляются.
   "Эге,- подумал Ило,- взрослые за значительные дела в мире взрослых
почтили меня званием учителя. Но похоже, что экзамен на учителя я держу
сейчас".
   - Ну что ж,- раздумчиво сказал он,- может, и в самом деле не возьмем...
Но тогда и приверед не возьмем, согласен?
   - Каких это? - насторожился Эри.
   - Да таких, знаешь... которым все не так да не этак, не по ним: те
плачут, те влюбляются, те не рыжего цвета... В каком мире эти люди
собираются жить, ты не знаешь?
   - Хм...- Мальчишка опустил голову, поковырял босой ногой землю, поднял
на Ило чудесные диковатые глаза.- Намек понят. Тебе, я гляжу, палец в рот
не клади!
   - Хочешь попробовать? - Ило присел, хищно раскрыл рот.
   Малыш со смехом спрятал руки за спину.
   Через минуту они уже были друзьями. Эри за руку повел нового Деда к
"орлам из инкубатора".
   ...И впервые за прошедшие сутки незримая рука, стискивавшая все внутри
настолько, что не давала глубоко вздохнуть, расслабилась. Ило очень хотел
оказаться нужным Эри и другим детишкам; они-то уж, во всяком случае, были
ему необходимы.



        КНИГА ВТОРАЯ


   Перевалы грядущего

         * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * 


   КРУТОЙ ПОДЪЕМ


        1. КОСМОЦЕНТР ВЫЗЫВАЕТ ИЛО


   АСТР. Строго говоря, я не должен больше беспокоить тебя по тому делу,
Ил.
   Состоялся Совет Космоцентра, на нем к твоему мнению обо мне
присовокупились и другие, тоже нелестные. И... словом, через три дня я
улетаю на Трассу, контролером роботов-гонщиков.
   ИЛО. Что ж... надеюсь, ты не воспринял это как жизненное поражение? В
конце концов, мы ищем себя всю жизнь. Если на Трассе ты поймешь то, что не
понял в Солнечной...
   АСТР. Да-да. Я тоже старый, Ило, не надо философских прописей. Тем
более, что если в отношении меня ты оказался во многом прав, то в деле о
пришельце Але - нет. Наш спор не окончен!
   ИЛО. Спор?
   АСТР. М-м... да, я опять не так сказал, извини. Не спор, не в твоей или
моей правоте здесь дело. Но ты понимаешь: проблема Берна-Дана не решена. И
пока она не решена, я себя отстраненным от нее не считаю. Сейчас мы дальше
от решения, чем были раньше. Я в курсе того, как повел себя Аль в
критической ситуации. Не буду высказывать чувства, они понятны. Но ты не
можешь оспорить теперь, что не пробудили вы в нем своими преобразованиями
высокое человеческое сознание, не пробудили! Ни для жизни, ни для
осознания в себе памяти Дана. А раз так, то и ты, Ил, отстраниться от
этого не вправе. Ты от всего отходишь, я знаю. Но это из долгов, которые
не погашаются даже смертью.
   ИЛО. Что ты предлагаешь?
   АСТР. Сейчас он блуждает, может попасть в опасную ситуацию, погибнуть.
Или - пусть тебя не шокирует такое предположение - одичать. Надо бы его
найти, ненавязчиво держать под контролем. Не пора ли пробуждать память в
нужном направлении? На месте тебе видней. Но... делай же что-нибудь,
делай! Если не ты, так кто?
   ИЛО. Что ж, пожалуй, ты прав.
   АСТР. Со своей стороны обещаю до отлета все, что смогу, чтобы
Космоцентр и далее держал эту проблему под контролем. Раз уж на тебя, как
выясняется, надежда слабовата. Уж не обессудь! Прощай.


        2. КОСМОЦЕНТР ВЫЗЫВАЕТ АРНО


   ИРЦ. Соединяю Линкастра 69/124 и Арнолита 54/88. Земля, Таймыр,
испытательный отряд завода автоматического транспорта.
   АСТР. Привет, Ари! О, парень, ты хорошо выглядишь, что значит работа на
свежем воздухе! Рыжий-красный, человек опасный, хе!
   АРНО. Здравствуй.
   АСТР. Ну, как вы там, как Ксена? Все лихачите?..
   АРНО. ИРЦ, передавать только существенное!
   ИРЦ. Принято.
   АСТР. ИРЦ, как старший отменяю приказ Арнолита! Тысячу чертей и сто
пробоин в корпусе, я лучше знаю, что существенно, а что нет! Если я начал
разговор в маразматическом ключе, значит, так и надо, этим я преследую
определенную цель!.. Ну, народ, ну, люди: то им не скажи, так не сделай! К
черту, в космос, в тартарары, на Трассу - звезды все примут, роботы все
простят!
   АРНО. Теперь покатайся по полу для успокоения.
   АСТР. Что - помогает? Покажи как.
   АРНО. Обойдешься. Так какую цель ты преследовал речью в маразматическом
ключе?
   АСТР, А ту, что старых надо жалеть. И так мне достается со всех сторон.
   Думал, может, Арно, мой выученик, меня пощадит.
   АРНО. Ты много меня щадил?
   АСТР. А ты не в порядке сделки - бескорыстно, от благородства души.
Знакомо тебе такое понятие: благородство - или передать по звукам? Буря...
Лес...
   Аргон...
   АРНО. Ух, Астр, ну... замечательное у тебя умение находить общий язык,
просто потрясающее! А разговаривать так со мной - куда как благородно, да?
   АСТР. Да... да-да... Ну, прости. Я ведь потому, что не знаю, как
подступиться. А попытаться должен. И видимся в последний раз... Улетаю на
Трассу, знаешь?
   АРНО. Нет. Не интересуюсь. Не переходи на жалостливый ключ,
подступайся, к чему наметил.
   АСТР. Понимаешь, мы тут прикидывали, спорили... Все ваши в разгоне - из
Девятнадцатой. Трое канули в космос навсегда. Другие вернутся через годы.
А дело не терпит.
   АРНО. Какое?
   АСТР. Да с этим Альдобианом. Пришельцем. Берном с примесью Дана. Он
дурит и дуреет, информация может пропасть. Кстати, Ар, как Ксена отнеслась
к этой истории?
   АРНО. Почему бы тебе не спросить это у нее самой?
   АСТР. А... уже можно?
   АРНО. И это узнай у нее самой.
   АСТР. Хм, да... значит, вы до сих пор этих тем не касаетесь. Но как.
   по-твоему, она знает?
   АРНО. Кто в Солнечной об этом не знает!
   АСТР. Понимаешь, она бы лучше всего... лучше всех вас смогла бы
пробудить в Але Дана. Ну, хоть на время считывания по новой методике
Биоцентра. А?
   АРНО. И сама вернется в прежнее состояние?! Ну, знаешь... Ты видел,
какой мы ее привезли? Но ты не видел, какой мы ее сняли с Одиннадцатой.
Вот что, Ас:
   улетай. Улетай на Трассу, выкинь это дело из головы. Ты напрасно раздул
проблему Дана, проблему Одиннадцатой. Никакой особой загадки там не было,
чрезвычайной информации в мозгу Дана нет. Комиссия все правильно
установила и решила. Улетай. Того, чего ты хочешь не будет.
   АСТР. Я хочу - а ты?! Ведь это же твоя экспедиция, твоя! Выходит, и о
тебе все правильно?
   АРНО. Выходит, да. Прощай!



        3. ПОРА ПРИЛЕТА ПТИЦ


   Человек, из-за действий или решений которого погиб другой человек, если
доказано, что было возможно избежать этого, лишается права самостоятельной
работы навсегда.


   КОДЕКС XXII века

   "Космоцентр вызывает Арнолита!" "Арно, Ари, это тебя, скорей!" -
окликали товарищи. Это его, его!.. Какая буря надежд и разочарований
прошумела в душе за минуты! Надежд - потому что он, бывший командир
Девятнадцатой звездной, осужденный на пожизненную несамостоятельность,
вычеркнутый из списков, "сосланный" на Землю,- оказался вдруг нужен
космосу. И разочарований - когда понял, для чего нужен: в качестве
подсадной утки. Даже нет, это Ксена должна проявить себя в таком качестве,
а он - лишь воздействовать на нее.
   Арно шагал по кромке берега, по гальке и песку, перемешавшимся с низкой
травой. Холодный полярный ветер гнал крупную волну с барашками пены.
Высоко в белесом небе тянулся в Сторону Новой Земли клин гусей. Порывы
ветра нарушали их строй; они подравнивались, негромко деловито гоготали -
будто обменивались впечатлениями. Он проводил клин глазами, подумал: как
живая природа корректирует наши представления о вечном. Были здесь, в
Северном океане, "вечные" льды - и нет. Была "вечная мерзлота", тундра -
тоже нету, хвойные и лиственные леса выросли на согретой, богатой влагой
почве. А весенний прилет птиц как был, так и остался.
   Подумал об этом с усилием, хотел отвлечься. Не получилось, мысли
вернулись к диалогу с Астром. "Мой выученик"... уж прямо! Техника полетов
и манипуляций в невесомости в ранцевых скафандрах - азы, самая малость,
любой космосстроевец ныне сдает два таких зачета. А что, может, в том и
дело, что азы - все равно как учиться ходить? Ведь только после этого
возникает чувство принадлежности Вселенной, а не Земле. "Эх, лучше бы мне
это не чувствовать!"
   ...Именно Астр задал на следственной комиссии вопрос, решивший его
судьбу:
   - Почему ты не разделил их? Зачем отправил на одну планету?
   Это и была та самая доказанная возможность избежать - подлая штуковина,
которая всплывает, когда ничего уже не избежишь и не поправишь.
   В скудных фактах, собранных на Одиннадцатой с немалым опозданием
("Альтаир"
   как раз находился за Альтаиром и пока вышли из зоны радионеслышимости,
пока поняли, что сигналов нет потому, что их не посылают, пока он
долетел...), получалось, будто Дан разбился из-за того, что на
максимальной высоте вышли из повиновения биокрылья. А из повиновения они
вышли в богатой кислородом и углекислородом атмосфере планеты от
неоптимального сгорания в них АТМы, возникающего при этом "кислородного
опьянения" искусственных биомышц, их дрожания и судорог; это потом
подтвердили лабораторно.
   Но главное было то, что Дан, получалось, погиб в результате собственной
неосторожности, легкомыслия, непростительного для астронавта-исследователя.
   Объяснить это можно было, в свою очередь, только его ненормальным
психическим состоянием, которое проистекало от их с Ксеной взаимной
влюбленности друг в друга, из-за чего их пребывание на этой красивой
планете было скорее праздником любви и уединенности, чем работой. Такое
мелькнуло в первой и единственной их передаче с Одиннадцатой, а когда Арно
опустился туда, увидел закат и восход Альтаира - симфонии огней и красок,-
то понял (у Ксены ничего узнать уже было невозможно), что Дан, несомненно,
фигурял, залетал бог весть куда ради эффекта наслаждения видами. Такой
вывод подкрепляла и скудость собранного этими двоими материала о планете.
   После этих показаний Арно комиссии и возник вопрос.
   - Это... это было бы неправильно понято,- ответил он.
   - Как? Кем?
   - Всеми. И ими. Как использование командиром власти для удовлетворения
личных чувств.
   - Каких именно?
   - В подробности вдаваться не хочу.
   - Иначе сказать, и ты был неравнодушен к Ксене?
   - Можно сказать и так.
   В решении было записано: проявил слабость, непредусмотрительность,
допустил ошибку, которая привела... все как полагается. И теперь ему
закрыт путь даже на Космосстрой. Даже рядовым монтажником. Даже сцепщиком
контейнеров. Потому что в космосе любая работа самостоятельна и
ответственна.
   Что ж, все правильно. Он и сам ставил бы такие вопросы, сам
проголосовал бы за такое решение. Люди могут не заметить чью-то ошибку,
могут не придать ей значения, могут простить - космос все заметит и ничего
не простит.
   И все-таки... все было так, да не так. Здесь, дома, в залах и коридорах
лунного Космоцентра, все выглядело как-то проще, ординарней. Происшествие
было одним из многих, да и сама экспедиция тоже: заурядная (в той мере, в
какой могут быть заурядны звездные перелеты) Девятнадцатая в так
называемом тысячелетнем плане исследования ближне-звездного пространства,
сферы вокруг Солнца радиусом пять парсеков. Шестьдесят звездных объектов,
расписанные - с учетом сдвоенных и строенных - на 44 радиальные
экспедиции. Теперь, после открытия Трассы, подумал Арно, с этим планом
закруглятся до конца столетия.
   И звезда Альтаир в созвездии Орла была среди всех объектов далеко не
самым интересным; не сравнить ее с давшими богатый материал для понимания
природы тяготения двойниками Сириус А и Сириус В, Крюгер-60 А и Б, с
изменившей представления о метрике Вселенной быстролетящей звездой
Барнарда или с тем же Тризвездием Омега-Эридана, породившим антивещество.
Непеременная, со сплошным спектром - яркий ориентир, к которому надо
долететь и поглядеть, что там. Только и есть двенадцатитысячеградусный
накал, светит ярче десятка солнц. Даже о существовании планет около нее
знали давно, с первых наблюдений во внеземные телескопы.
   Что и говорить, было достаточно причин, чтобы в ретроспективном взгляде
с Земли все стушевалось, смазалось в дымке ординарности, казалось сводимым
к проверенным жизнью силлогизмам простым следствиям из простых причин.
Даже то, что Дан и Ксена были самыми молодыми, а следовательно, и самыми
эмоционально нестойкими членами экспедиции, работало на версию. И то, что
он, командир экспедиции, был неравнодушен к биологу-математику-связисту
Алимоксене... Неравнодушен-влюблен! А было не так просто.
   ...Все мужчины и женщины "Альтаира" были неравнодушны к этим двоим.
Может быть, мужчины более к Ксене, женщины - к Дану, но в целом именно к
ним двоим, к раскрывающемуся на глазах прекрасному цветку их любви. Было в
этом неравнодушии куда более благодарности, чем влюбленности. И...
человеческого самоутверждения.
   Все дело было в космосе. В Великой Щели, темном овраге, разделяющем две
обильные звездами ветви Млечного Пути по ту сторону галактического ядра;
она была почти по курсу, в созвездии Стрельца - прекрасное зрелище, от
которого стыла душа. Расстояние в 6 световых лет до звезды они одолели за
18 календарных лет, за три релятивистских (внутренних) года, за год
биологического (личного) времени; пробуждались для работы после долгих
анабиотических пауз. За это время Альтаир превратился из белой точки в
ярчайший диск, изменились Орел и Стрелец, все рисунки из ярких звезд, а
Великая Щель и ее звездные берега-хребты были все такие же! Букашка ползла
в сторону горы, одолела "агромаднейшее" в букашкиных масштабах расстояние
от кочки до кочки, а гора на горизонте какой была, такой и осталась.
   "Мир - театр, люди - актеры". Не слишком просторна была сцена - дальний
космос, слишком хорошо просматриваема и освещена, чтобы и на ней ломать
привычную человеческую комедию.
   . Да, дело было в космосе: в холодной беспощадности пустоты на парсеки
вокруг, в огненной беспощадности Альтаира, к которому защищенный
нейтридной броней звездолет приблизился только на 80 миллионов километров,
в неощутимой губительности потоков космических лучей. И здесь, в условиях
спокойно отрицающих все земное и человеческое, затерялся, летел, жил их
мирок - частица земного и человеческого. Они работали, наблюдали,
общались, отдыхали, даже веселились - но в душе каждого неслышно звенела
туго натянутая струна.
   И вот здесь... нет, это невозможно объяснить. Это нужно пережить:
видеть, например, как бегали в оранжерею глядеть на всходы огуречных семян
- и потрясающей новостью было, что на первом ростке разделились
семядольки. И любовь Ксены и Дана была таким человеческим ростком: в ней -
в отличие от рациональных, продуманно-сдержанных отношений всех прочих
между собой - было что-то иррационально простое, первичное. И вырвать
росток, потеснить различными "мерами" их любовь значило - даже при полном
успехе экспедиции - отступить перед космосом в чем-то важном, может быть,
в самом главном. "Ведь в конечном счете,- додумал сейчас Арно,- в космос
летят не только для измерения параллаксов, параметров орбит, плотностей
корпускулярных потоков.
   Летят для познания жизни во всей ее полноте".
   "А почему ты не сказал все это на комиссии?" - спросил он себя. Потому
что странно было бы объяснять товарищам-астронавтам про Великую Щель и
беспощадность космоса. Все они переживали подобное; в иных экспедициях
возникали и ситуации типа "любовь А к Б", а возможно, и лирические
треугольники или иные фигуры - только что дело не дошло до трагедии и не
стало предметом расследования... И еще потому, что раньше лишь чувствовал
то, что теперь ясно понял. Впрочем, он и сейчас еще не все додумал,
слишком трудный предмет "Любовь и космос", к нему не готовили в Академии
астронавтики, по нему не делились опытом звездные ветераны.
   Любовь и космос... Отправлялись в полеты мужчины и женщины, отобранные
среди сотен тысяч по принципу предельной гармоничности развития (малой
частью ее было владение многими специальностями) ума, духа и тела, с
исключительным зарядом жизненной энергии. Естественным следствием этого
была повышенная привлекательность.
   Любовь и космос... Неспроста полет гусей навеял Арно мысль о вечном.
Что мы знаем о мощи живого, о значении явлений в живом во времени, в
истории Вселенной? Может быть, любовь существовала, когда еще не было
звезд?
   Любовь и космос... Правил для взаимоотношений не было, кроме одного:
   исключается все, что ослабляет душевно или телесно.
   Может, этим была ущербна любовь Дана и Ксены? Это он просмотрел? Нет,
не просмотрел: не было ослабления. Не манкировали они делами,
обязанностями, товарищами, все исполняли на высшем астронавтическом
уровне; отношения со всеми были корректно-теплые. Правда, был налет.
Привкус... И скафандр Дан надевал будто не для выхода в космос, а для нее
(а Ксена - для него) и проводил часы в рубке или в обсерватории как бы не
для расчета орбит, не для точных измерений, а во имя любимой. И она
проверяла действия корпускулярного излучения Альтаира на грибки, бактерии,
вирусы, просиживала вечера за пультом вычислительного автомата тоже как бы
не для познания, а для Дана, от избытка любви к нему. Товарищей по
экипажу, да и Арно, это развлекало, иногда - очень редко - раздражало; но
их самих он не мог упрекнуть ни в чем.
   "Ненормальное психическое состояние", - вспомнил он фразу из вердикта
комиссии, усмехнулся. При виде Дана, там, у Альтаира, ему не раз приходило
в голову: не есть ли наиболее нормальным состояние именно его - глубоко и
уверенно любящего человека, - а не прочих, благоразумно сдерживающихся?
Эти двое жили будто в более обширном мире: он включал в себя реальность
как часть.
   И эта Одиннадцатая планета, самая благополучная из всех... Кто знает,
где тебя ждет смерть! Разве сравнишь ее с тремя ближними - расплавленными
каплями, окутанными тысячеградусной галогенной атмосферой. Или с двумя
следующими - мирами мрачного хаоса, извержений, сотрясений хлипкой коры.
Или с Шестой, юпитероподобной, с затягивающими газовыми воронками; в одной
бесследно пропал Обри, планетолог - ив его смерти никто не упрекнул
командира по возвращении. Строго говоря, и Дана следовало направить на
первую шестерку планет, а Ксену, биолога, на Одиннадцатую с ее кислородной
атмосферой. Но не одну, разумеется. А с кем? Вот то-то: с кем?.. Арно
долго размышлял, прежде чем объявил состав групп и график работ. И не было
в этом решении слабости, не было! Поступить иначе - значило больше создать
проблем, чем разрешить.

 "Стоп!" Арно остановился, огляделся. По-прежнему низкий берег, волны,
ветер.
   Белые скаты ангаров-цехов еле виднелись за лесом. Отмахал по кромке
километров пять, думая успокоиться. А вышло наоборот, растравил душу,
вспоминая, доказывая себе, что прав.
   Был бы прав - если бы не погиб Дан, не тронулась рассудком Ксена, если
бы Одиннадцатая не осталась "белым пятном". Ведь что-то там все же
стряслось - вопреки его прогнозам. Не получается ли, что он теперь
подбирает доводы для самооправдания?
   - Настолько ли ты уверен в своей правоте, что - доводись снова решать -
решил бы так же?
   - Нет, не настолько. Слишком велика потеря. И слишком жестоко наказание.
   Он повернул обратно.



        4. КСЕНА


   Она ждала Арно на разъездном дворе обучаемых автовагончиков.
   Она встречала здесь, на севере, третью весну. В этом месте, на
комбинате управляющих кристаллоблоков, люди не заживались. Освоят
интересные тонкие операции, вроде образования кристаллических
затравок-"генов", поработают на регулировке блоков персептронной памяти,
где от операторов требуется художественный вкус и точный расчет, потом
передают свой опыт новеньким - и дальше в путь. Все-таки север, места хоть
и обжитые, но ветреные, неласковые; вся экзотика их сводится к
многосуточным летним дням да таким же ночам зимой.
   И еще - здесь мало творческой работы. Технология изготовления
кристаллоблоков давно отлажена, автоматизирована, спрятана под колпаки и в
камеры, в них в атмосфере горючего гелия и паров веществ затравки-"гены"
   обрастают сотами кристалликов, в которых ионные пучки вписывают нужные
схемы. На них оседают защитные покрытия с прожилками контактов, лапы
манипуляторов одевают блоки в корпус, маркируют и укладывают в контейнеры
для отправки на "воспитательные участки". Там за них принимались люди. На
окрестных плантациях в лесах и садах, в воздухе, в подводных ангарах
полого уходящих по шельфу в глубины Карского моря, они обучали
кристаллоблоки тому, что умели сами: синтезировать пищу, выделять из руд
металлы, водить автовагончики, глиссеры, вертолеты, собирать водоросли,
просверливать туннели нейтридовым буром в монолитных скалах, изготовлять
фотобатареи для энергодорог и крыш, пахать, сеять, препарировать
насекомых, делать тончайшие срезы под микроскопом - и многому, многому еще.
   Делалось это по принципу: "Поступай, как я". Человек управлял
соответствующим устройством, кристаллоблок запоминал обобщенный по всем
сигналам электрический образ делаемого. Творчества от людей и здесь не
требовалось, только высокая квалификация.
   У них с Арно она была. Они опробовали многие занятия, более всего их
увлекло "воспитание" на автодромах кристаллоблоков-водителей. На Земле не
было тех головоломно-сложных условий, какие создавались на автодромах,-
партии кристаллоблоков назначались для других планет, для проекта
Колонизации. Так что и здесь, получалось, они работали на космос.
   Последнее время за продукцией комбината часто прилетали командиры
будущих переселенческих отрядов, дальнепланетники. Среди них были знакомцы
или - чаще - слышавшие об Арно и о ней, знавшие их историю (кто в космосе
ее не знал!). Арно избегал встреч, если не удавалось, то избегал не
относящихся к делу разговоров, чтобы не бередить душу. Она избегала этого,
чтобы не расстраивать его.
   Да ее и вправду больше не увлекал космос. Пережитое в Девятнадцатой
экспедиции и не вспоминаемое теперь, может, только и осталось у нее в душе
повышенной привязанностью к Земле, к устойчиво-разумному, доброму миру.
Все равно где в нем жить - везде хорошо. Лучше, чем там. Мысль об усеянном
колючими звездами пространстве вызвали малопонятный ей самой страх.
   В ожидании Арно Ксена вывела за ворота его и свой составы. Командир
появился наконец, но не от сферодатчика - с берега. Подходя своей
изящно-четкой походкой, Арно со сдержанным извинением глянул ей в глаза,
сказал:
   - Астр улетает на Трассу. Насовсем. Спрашивал о тебе.
   Встал за пульт своего состава: помедлил самую малость, прежде чем
тронуть:
   ожидал, не спросит ли Ксена, что именно. Если бы спросила, он бы
ответил, еще бы спросила - еще бы ответил.
   Она не спросила. И без того непростые ее отношения с Арно осложнились
после появления этого пришельца Аля. Ее более других взволновала новость,
что этому человеку пересажена часть мозга Дана - ее Дана! Она наблюдала
Аля в том его "интервью", потом заказывала ИРЦ воспроизведение записи,
видела в сообщении ИРЦ Берна после преобразования его тела. Это был чужой,
совсем не похожий на Дана человек. И в то же время - с самого начала было
в нем что-то от Дана. Было, она чувствовала. Настолько было, что в том
споре Ило и Астра с общепланетной трансляцией была целиком на стороне Ило
и против Астра - она, астронавтка, ученица Астра!
   Может быть, ей просто не хотелось смириться с тем, что Дан не
существует - пусть как надежда, как вероятность?
   Ясно, что Астр беседовал с Арно все о том же: о пришельце Але, проблема
Дана - а если и о ней, то в той мере, в какой это относилось к делу. Не
такой человек Ас, чтобы вызывать Арно из лирических побуждений, покалякать
перед отлетом.
   Ксена, трогая состав, спросила о другом:
   - А где же твой шлем?
   Арно только махнул рукой: "А!" - и прибавил скорость.
   По строгим правилам техники безопасности ей, старшей в их испытательной
группе, полагалось вернуть Арно за шлемом. Но это по правилам, по букве.
На самом деле, конечно, он был старшим, был и остался для нее командиром.
Не имело значения, что он осужден на несамостоятельность. Это очень много
- командир в космосе; на Земле давно нет и невозможна та власть над
людьми, которой располагал он. В обычных обстоятельствах он - товарищ; но
в необычных, требующих напряжения воли и мгновенных решений, каждый член
экспедиции становится будто его щупальцем, его исполнительным органом. Он
мог одним словом послать любого из них на очевидную смерть - ее, Дана,
всех; и каждый с Земли воспитал в себе готовность исполнить и такой
приказ. Вот что значит командир в космосе - и разрушить это их отношение
земные постановления не в силах.
   Да и без того он много значил для нее: и как человек, возившийся с ней,
опекавший лучше любой няньки, когда она в первый год после возвращения
была больна душой, и как переживший многое вместе с ней. Слишком многое,
чтобы не пытаться брать верх, ставить на своем, словом или жестом теснить
его самолюбие.
   Единственно, да и то больше для декорума, Ксена первая вывела на дорогу
свой состав из ободранных ковшеобразных вагончиков, наполненных камнями,
металлоломом, кусками бревен. Фокус "воспитания" в том и состоял, чтобы
провезти это имущество по автодрому, не растеряв, на предельных скоростях.
   Грунтовая дорога, мягкая после ночного дождя, вела мимо оврага к холму;
за ним и начинался автодром. Им служил большой участок леса - хвойного, но
с примесью березы, дубняка, эвкалипта; они повсеместно распространились на
земле после Потепления.
   Деревья - единственное, что на этом участке оставалось на месте; за все
иное поручиться было нельзя. Всякий раз, подъезжая, они могли только
гадать, какие сюрпризы приготовил сегодня им автомат-преобразователь. Он,
действуя по закону случайных чисел сравнивал прежние препятствия и
создавал новые: от бетонных надолбов и скал до хорошо замаскированных
трясин. В этом был самый интерес. Арно и Ксена каждый раз будто проверяли
себя убеждались, что космическое быстродействие и мгновенность
ориентировки еще есть в них.
   Слева от дороги над пологими горбами в ежике сосен волочилось оранжевое
слабо греющее солнце.
   Арно обошел Ксену перед первым подъемом, прибавил скорость Быстрая езда
веселила душу. Моторы вагончиков запели звучней.
   - Не рано? - крикнула Ксена. Именно с этого холма было удобно обозреть
ближний участок автодрома, засечь "сюрпризы".
   - Впере-ед! - донеслось к ней.
   Она тоже наддала. Въехала на гофрированную полосу, место взбадривающей
тряски. Отсюда начинался автодром. Ксена плотнее взяла штурвал, расставила
ноги, уперлась спиной в стенку кабины: вперед! Началась гонка через ямы,
колдобины, пни, мимо кустов, валунов, надолбов, скрытых провалов... Каждый
выбирал свой маршрут для состава, но поскольку целью было первым пересечь
автодром, получалась именно гонка.
   Надо было смотреть в оба, чтобы проскочить под здоровенным суком,
целившим в голову, обогнуть валуны среди травы, не забуксовать во
внезапной топи, не опрокинуться на крутом вираже, тормознуть на спуске,
переключить скорость на песчаном подъеме. Вниз, вверх, влево, вправо!
Моторы то завывали на пронзительной ноте, но переходили на басы; камни,
железки и бревна гулко ударяли о борта; руль рвался из рук.
   Состав Арно белой гремящей полосой мелькал слева за деревьями. Он
обходил.
   Ксена прибавила скорость, разогнала состав по накатанному знакомому
спуску, не подозревая, что внизу ее ждет новинка: камышовая топь с илистым
дном.
   Арно открыл ее первым, чуть не влетел. Выбора у него не было - он круто
повернул вправо, пересек путь Ксены. Она ахнула, отчаянно затормозила, но
необъезженный кристаллоблок замешкался на малую долю секунды. Они
столкнулись.
   Удар, треск, грохот. Арно подбросило выше дерева рядом. Он попытался
сгруппироваться, чтобы упасть по-кошачьи, руками и ногами, но зацепил
ногой ветку, полетел кувырком, грянулся о землю всей спиной.
   Ксена кинулась к нему. Он лежал, раскинув руки, мускулы тела обмякли,
глаза закрыты, губы закушены.
   - Ари! Эй, командир, что с тобой? - затормошила она его.- Очнись. Не я
ли напоминала о шлеме!
   ...А ему было невыразимо приятно, что эта женщина испугалась за него,
хлопочет и волнуется. Вот встала на колени, расстегнула его комбинезон,
приложила голову к груди... Выждав немного, Арно вдруг зарычал и сгреб ее
в охапку.
   - Мальчишка! - Ксена сердито смотрела на него.
   - А ты зачем так летишь на спуске?
   - А зачем пересекаешь? Нужно было пропустить.
   - Ишь чего захотела!
   - Я и говорю: мальчишка.
   Их слова уже были наполнены иным смыслом. Арно понял, улыбнулся чуть
смущенно; улыбка в самом деле превращала его в озорного паренька.
   - Рыжий.- Ксена взяла его лицо в ладони.- Рыжий...
   Некоторое время они лежали, отдыхали. Глядя на белесо-голубое небо с
возвысившимся солнцем, слушали шелест листвы. Сырой ветерок нес из глубины
леса запахи хвои, осин, ив, ласкал щеки и руки. Они лежали - близкие и
очень далекие друг от друга; думали об общем, объединяющем их, но всяк на
свой лад.
   Арно думал, что Ксена не спросила его о разговоре с Астром, избегая
этой темы, боится. Они оба избегают ее, это еще болит в них. Три года
прошло, а болит. Не потому ли они так близки? Двое потерпевших
кораблекрушение, выброшенных на берег вселенского океана. Не на берег - на
островок, на кочку-планету. Нет у этого океана берегов. Они выпали из
космического братства, объединявшего осознание Бесконечного - Вечного;
выпали из сообщества людей, для которых нормальна возрастная дробь, нет
"своего"
   времени. И для дальневиков, и для трассников это обычная специфика
жизни-работы: разнобой календарного и биологического времен, исчезновение
в космосе на десятилетия... и даже холодный расчет, в результате которого
надо погибнуть или погубить товарищей, чтобы отправить информацию. Для
почувствовавших Бесконечность - Вечность в этом нет ни подвига, ни драмы.
   Драма осесть так, как они с Ксеной.
   "Та жизнь нормальна, в космосе,- думал он.- А здесь - самообман,
начинающийся с понятий вроде "я стою на земле"... Здесь я до сих пор
как-то ничего не могу принять всерьез. Самообман мелких дел, отношений,
чувств. Да и что может быть крупного на планете, на комочке вещества,
ввинчивающегося по спирали в космос! А надо привыкать, другого не будет.
Вот: я лежу на земле..."
   Он усмехнулся, смежил веки. Не получалось у него "я лежу на земле".
Планета летела в черном пространстве, отдувался назад ее электронный шлейф
- летела вместе с Солнцем, ближними звездами в сторону созвездия Цефея. И
он не лежит - летит впереди планеты, участвует мыслью в этом мощном, со
скоростью 250 километров в секунду движении галактического вихря. Что
перед этим движением все остальные!
   "Такая жизнь нормальна,- снова упрямо подумал он,- грудью вперед, к
звездам.
   Человек живет во Вселенной, где бы он ни находился".
   Арно покосился на Ксену: она лежала облокотясь, кусала травинку.
   "А любим ли мы друг друга, если молчим о столь многом и важном?
Сближает нас наше молчание или напротив?"
   ...Однажды у нее прорвалось - после появления этого пришельца, которого
спасли ценой головы Дана. После его потрясающего "интервью". Арно было
недосуг, не смотрел - но когда рассказали, то смеялся, качал головой.
Ксена смотрела, сведя брови в ниточку а когда остались одни, упрекнула:
   - Почему ты смеялся? Он чужой среди нас, ничего не знает, ему трудно и
одиноко. Куда более трудно и одиноко, чем было нам, когда вернулись,-
помнишь? А ведь мы отсутствовали всего тридцать шесть лет.
   Арно промолчал - все то же отдаляющее молчание. Слишком много чувства
было в упреке Ксены - к кому? К Дану? К нему? К этому Алю?.. Он помнил,
какими они вернулись. Помнил и то, чего не могла помнить Ксена: какой она
была тогда.
   Она была горько, просто насмерть обиженным ребенком. Только у детей это
быстро проходит - а у нее не проходило дни, недели, месяцы. Такой он ее
снял с Одиннадцатой. Путь от Альтаира сюда она проделала в анабиозе, он
обычно успокаивает, но не подействовал. Самые осторожные расспросы о
происшедшем на планете, даже заведенный при ней разговор об этом повергали
ее в тонкий, неудержимо горький плач. Сердце переворачивалось смотреть на
нее, слушать.
   Усилия психиатров вывели ее из истерического состояния, но она еще
долго выглядела пугливой девочкой. Жалась к Арно, боялась - небывалая вещь
- других людей.
   Из-за этого дисквалифицировали двух психологов, комплектовавших экипаж
Девятнадцатой: пропустили в дальний космос неврастеричку! Да, гибель
любимого - горе, несчастье. Но сильную женщину это с ног не собьет, не
уничтожит.

 Ксена размышляла о том же: что Астр спрашивал о ней. И что он не
угомонится, все носится с идеей считать памягь Дана, будоражит других! И
спрашивала себя: почему она до сих пор чувствует себя настолько близкой
Дану, что перенесла это чувство на чужого, даже чуждого человека -
Альдобиана? Это не любовь, какая-то иная связь. Может, из-за дальнего
космоса? Наверно, такое у них с Даном не возникло бы на Земле. На Земле у
нее было иное с иным; тоже прекрасное - но земное.
   "А какое отношение у меня к Арно - земное, космическое?" Она искоса
глянула на четкий скандинавский профиль командира, на выразительной лепки
лоб, скульптурно крупные завитки рыжих волос над ним - хорош. Но дело не
только во внешности, за ней чувствовался большой заряд индивидуальности и
силы, человек необыкновенной судьбы. Требовательный, проникающий в душу
взгляд, скупые жесты, точные слова и интонации - все невольно заставляет
подтянуться работающих с ним. Его одобрительная улыбка - чуть дрогнут
уголки рта, размякнут морщины у глаз - радует больше похвал. Натура
выразительного человека, ее не изменишь.
   "А люблю ли я его? - спросила себя Ксена. - Уважаю - несомненно.
Чувствую признательность - тоже. Даже вину... вот и перед Даном, которого
давно нет, я тоже будто виновата. Напасть какая! И конечно же, нежность к
Ари. И буду стараться по-женски, чтобы ему было хорошо. Но только ему все
равно нехорошо. И мне тоже. Слишком много необычного, громадного было в
прошлой нашей жизни, чтобы сейчас, когда его не стало, стремиться к
обыкновенному счастью. Достижение, куда там: соединение в благополучной
любви, вековая мечта людей, которых на большее не хватало! Нет, будет либо
необыкновенное, либо никакого".
   Она поднялась:
   - Эй, командир! Ты все летишь? Вставай, пора ехать. Смотри, что ты
наделал, - она показала на искореженный передок своего состава и вогнутый
бок вагона Арно.
   - Ничего! - Рывок - и Арно на ногах. - За битого двух небитых дают.
Теперь у твоего кристаллоблока есть рефлекс осторожности. В следующий раз
он затормозит сам.
   Они развели составы, поворотили вспять. Если произошло столкновение,
дистанция не засчитывается, ее необходимо пройти снова.



        5. НА ЛЕТАЮЩЕМ ОСТРОВЕ


   Самое общее впечатление Берна об увиденном и понятом за время блужданий
укладывалось в слова: мир повышенной выразительности. Устойчиво-динамичной
выразительности.
   Выразительность бывает статичной, застывшей - такова выразительность
горных хребтов. Выразительность бывает бурной - такова выразительность
разгулявшихся стихий; такова же выразительность человеческой истории в
драматичные периоды ее, в годы потрясений и поворотов. Выразительность
этого мира была не застывшей, не драматической - устоявшейся.
   Динамичной ее делала повышенная подвижность, изменчивость всего на
поверхности планеты. Уж не говоря о циркуляции грузов по фотодорогам,
хордовым туннелям, морским и воздушным путям, о быстрых строительных
преобразованиях - нормой считалась жизнь, в течение которой человек
поработает всюду. В этом мире не было устойчивой карты поселений, любые
возникали, росли или исчезали по мере надобности. Имелись и образования,
вокруг которых надолго завихривались интересы людей, вроде Биоцентра, но в
целом домом - и не декларативно, реально - была Земля.
   Выразительность проявлялась в облике людей - и в интересности их
проектов и дел. Она была в чистоте вод, в яркости красок закатов и
восходов, в отчетливости уходящих за горизонт облачных гряд - и даже в
мрачности таежных чащоб, в которые доводилось забредать Берну.
   Сильное впечатление производили исполняемые ИРЦ переключения погоды.
Берн теперь знал, как это делается: дополнительный нагрев суши в точно
рассчитанных местах, охлаждение ее в других создают воздушное течение,
которое влияет на форму зарождающегося циклонного вихря; где-то вертолеты
ИРЦ высевают в воздух частицы, конденсирующие атмосферную влагу в облака
(а их, если понадобится, в дождь); в иных местах распыляют в воздухе
вещества, рассеивающие облака. Все это была техника. Но когда это
делалось, то сочетание масштабов и быстроты преобразований картин погоды с
вложенными в них знаниями, разумом создавало естественные симфонии, от
которых замирала душа.
   ...Берн все последние недели был настроен философски-созерцательно;
вникая в этот мир, он надеялся глубже понять себя. Лежа сейчас на краю
острова с закинутыми за голову руками, он отшлифовывал свои впечатления.
   Прежде выразительное в природе он понимал только под воздействием
искусства, первичное через вторичное: музыку ударов волн о скалистый
берег, например, он сначала услышал в произведениях Бетховена, а уж потом
в натуре, на море.
   Точно так и зеленую прозрачность волн под солнцем он сначала заметил на
картинах маринистов, а потом - на родном Цюрихском озере. Ни ледоходы на
больших реках, ни вулканические сотрясения тверди, ни наводнения не
пробуждали музыку в его душе. Наверно, он был слишком цивилизован:
   отретушированное и заключенное в рамочку отражение природы казалось ему
лучше оригинала.
   Но теперь было не так. Великий дирижер ИРЦ, запрограммированный людьми,
исполнял посредством природных процессов концерты-преобразования. Все в
них:
   и движения нагромождающихся в три яруса туч, и расположения просветов,
и колыхание трав под порывами ветра, искусственно возбужденного, и шум
деревьев, озарение закатным солнцем лесов и вод, пространственная ритмика
молниевых вспышек в искусственных грозах и непреложно ясный грохот громов
- все имело и повышенную против прежнего, чисто естественного, красу, и,
главное, большой смысл.
   Солнце склонилось к закату, небо очистилось от облаков. Но было еще
жарко.
   Неудобство летающего острова в том, что на нем не чувствуешь ветра -
только порывы его. Берн перекатился в тень дубков, выросших у края.
   Позади слышались плеск воды, взвизги малышей, изредка вразумляющий
голос Ило... Команда "орлов" осела на острове вчера пополудни. Здесь была
влюбленная парочка и йог. Парочка, спугнутая возней детей, снялась и
улетела, а йог как стоял вот здесь, у дубков, на голове, так и продолжал
стоять, пока девочки не повесили ему на ступни по венку из одуванчиков.
   Тогда он сердито фыркнул, встал, тоже намерился улететь, но Ило вежливо
удержал его и попросил научить детей правильному глубокому дыханию.
   Вчерашний вечер и сегодня утром тот тренировал "орлов" в волне
вдоха-выдоха от низа живота до верха груди, в дыхании только животом,
только диафрагмой, попеременно через одну ноздрю, в чередовании ритмов...
В обед йог улетел. А малыши и сейчас надувались для прилива бодрости и сил
- понравилось.
   Ило задал детям работу: очистить от водорослей пруд - кроме
поэтического уголка с белыми лилиями. Принцип "Земля - наш дом" налагал и
обязанности, исполнять которые приучали с детства. Купаться после трудов в
своем пруду было для "орлов" особым удовольствием.
   Дети называли остров "лапутой"; похоже, что это название, только с
порядковыми номерами: Л-151, Л-870 и т. д. - было в общем ходу. Остров
напоминал облако километровых размеров, белое снизу (Берн сначала и
принимал их за плоские облака), но спрессованное до сорокаметровой
толщины. Это был участок земной суши с доброкачественной почвой на
глиняном подслое, с травами, деревьями, кустами, с шестидесятиметровым в
поперечнике озерцом, вода в котором пополнялась от дождей, и с тремя
переносными коттеджами - их вертолеты ИРЦ доставляли всюду. Экологов,
вероятно, ошеломило бы сожительство на "лапутах" трав, цветов, злаков,
которые на нормальной суше разделены тысячами километров, соседство на
деревьях воробьев и попугаев, скворцов и колибри, насекомых, собранных по
всей Земле, от полюса до полюса.
   Покоилось все на тридцатиметровом (в среднем - у краев потолще, в
середине тоньше) слое алюмосиликатной вакуумной пены. Она изготавливалась
примерно так, как пористая пластмасса, только не на Земле, а в
межпланетном вакууме, в космосстроевских высях и сочетала прочность
строительного бетона с легкостью, которую нельзя даже назвать воздушной:
воздух на средних высотах был вдвое тяжелее ее. Тонна пены поднимала тонну
груза.
   Век назад, в разгар Потепления (и из-за него) вывели на орбиту и
собрали там фабрики по ускоренному выпуску вакуумной сиалевой пены.
"Лапуты" из нее были первым грамотным решением по замене исчезающей суши.
Один остров принимал до тысячи жителей с вещами и запасами. Сотни
миллионов людей летали тогда так - кто выше, кто ниже, по воле ветров. В
силу изрядной массы и размеров воздушные ураганы "лапутам" были не
страшны. Для остановки и спуска причаливали к горе или цеплялись якорями
за мосты, высокие здания, вышки высоковольтных, бездействовавших, как
правило, тогда, линий - за что придется. Это было воздухоплавание в
невиданных масштабах, воздухоплавание оседлое, воздухоплавание как образ
жизни.
   Земля была сплошь окутана низкими тучами - и только люди на "лапутах",
поднялись повыше, видели солнце.
   Надобность в таком образе жизни давно миновала. В атмосфере осталось
несколько тысяч "лапут" - для созерцательного вольного путешествия (за год
можно опетлять планету) да для переноски сверхкрупных предметов.
   Было у них и другое применение - "тучи-экраны": в местах скопления
людей чалили остров на километровой высоте, и на плоское днище его
проектор ИРЦ выдавал интересную всем информацию.
   Из всего узнанного Берном тот факт, что космическая история
человечества, его Солнечная эра, началась почти сразу после того, как он,
махнув на все рукой, полез в шахту, ошеломил его более всего. Он не мог
успокоиться.
   Каким он представлял ближайшее будущее? Нервное истощение человечества
в истерии холодной войны, а то и переход ее в горячую - со всеми
огнедышащими последствиями...
   Если он вначале ошибся в прогнозах, надо ли удивляться, что и
дальнейшая история мира сильно отклонилась от его представлений!
   Отклониться-то она отклонилась - только в какую сторону?
   Было всякое.
   Берн лег по-иному, поднял голову, облокотился. Ветер нес "лапуту" к
западу на полукилометровой высоте над сушей, нес бесшумно и плавно. Вечер
был отменной отчетливости: сквозь прозрачный, почти без дымки воздух легко
различались кроны деревьев внизу, фотодороги с вагончиками, детали
двухъярусного моста через реку с прямыми берегами, скопления домов и люди
возле них. К горизонту деревья собирались в ровные площадки рощ,
окаймленные с востока тенями; пересечение дорог образовало там
замысловатую паутину путепровода. В синеющей дали темный бор с прицельными
прорезями просек отделял небо от земли.
   Багровое закатное солнце накладывало на все розовый оттенок.
   Вот они летят над обжитой сушей, разнообразной в географических
подробностях, над рекой, текущей из глубины континента, над долами и
холмами. И все это - девять тысяч километров с севера на юг и две тысячи с
востока на запад - коралловый материк Атлантида.
   Ее не нашли - создали. И еще четыре материка: Арктиду - на базе
подводных хребтов Ломоносова и Менделеева, Индиану - южной части
Индийского океана, Меланезию и Гондвану - в Тихом.
   Берн своими глазами видел, как их создавали.



        6. БЛУЖДАНИЯ


   Тогда, выйдя из леса к фотоэнергетической дороге, он стоял в
оцепенении, наблюдая, как проносятся и исчезают вдали на светящемся
полотне вереницы обтекаемых голубых вагончиков. Тонкое пение шин висело в
воздухе.
   Через дорогу рискнул перебраться зверек. Берн присмотрелся: еж. Из лесу
накатывал новый состав. Ежик заметил, засеменил одну сторону, в другую,
растерялся - и свернулся в клубок перед колесами переднего вагона. Состав
остановился, подал назад и вправо, объехал комок, умчался в ночь. Затем и
еж благополучно пересек дорогу.
   "Ага!" Когда показался следующий состав, Берн вышел на полотно - с
таким, однако, расчетом, чтобы, успеть отскочить. Вагончики остановились,
не пытаясь объехать его. Ему стало приятно: механизм, а отличает человека
от ежа. Профессор заглянул внутрь: вагонетка была пуста, матово
отсвечивало покатое дно. Он перемахнул через борт. Состав стоял.
   - Ну? Вперед, - произнес Берн.
   Через минуту воздух свистел в его ушах и волосах. Терпкий запах хвои
сменился росным ароматом полевых трав и цветов. Фотодорога раскаленной
светло-зеленой стрелой летела за невидимый горизонт.
   Он стоял, держась за борта. Быстрая езда улучшила настроение. "Вперед!"
   Мелькнули огни справа: очерченный фотоэлементным сиянием ангар,
какие-то мачты, домики. "Вперед!" Вагонетки пролетели по светящемуся мосту
над темной рекой - только вжикнули перила по сторонам. "Вперед!" Ухнул с
устрашающим воем встречный состав, подсвеченный снизу; растерзанный в
клочья воздух немыслимо спутал волосы. "Вперед!" Вылетевший на дорогу жук
- бац! - разбился о лоб профессора. Он вздрогнул, потом рассмеялся.
"Вперед!
   Что-нибудь да будет".
   Устав стоять, лег на дно вагончика, подмостил под себя куртку, под
голову руки. Вернулась ночь. Небо раскинулось алмазными точками светил.
Мелькнул сумеречно светящийся человек на крыльях. Высоко в заатмосферном
пространстве вспыхнули разом четыре столба белого пламени; они быстро
уменьшились, слились в пульсирующую точку - с орбиты стартовал планетолет.
   Езда убаюкивала, Берн уснул.
   Проснулся он от того, что светило солнце. Вагончики стояли. Вокруг
слышались голоса, смех, кто-то напевал. Вкусно и свежо пахло яблоками.
Берн, присев на корточки, выглянул из-за борта: насколько видно глазу, шли
ряды яблонь.
   Безлистые, с только начавшими набухать почками ветви отягощали крупные,
налитые спелой желтизной плоды. Между деревьями двигались люди.
   Раньше, чем профессор придумал, как быть дальше, он услышал за собой:
   - Эй, ты что здесь делаешь?
   Берн встал в полный рост, обернулся. Позади стоял загорелый парень с
ежиком черных волос над плоским, монгольского типа, лицом. В руке он
держал надкушенное яблоко. "Ах, как неприятно!" Берн поморщился, с
достоинством выпрыгнул из вагончика. На площадке между деревьями скопилось
много заполняемых яблоками составов.
   - Ты откуда? - спросил парень.
   - Из... из Биоцентра.
   - Но сегодня здесь работают лесоводы и подземники, было же объявлено! И
почему ты не прилетел, а в вагонетке? Ты кто?
   Берн лихорадочно придумывал ответ. Но парень избавил его от вранья -
присмотрелся:
   - А! Я знаю, ты Альдобиан, верно?
   Берн кивнул. Его всюду узнавали по уникально седым волосам.
   - Зачем ты здесь? - не успокаивался парень. - Что-нибудь случилось?
   Берн пожал плечами. Ни лгать, ни говорить правду ему не хотелось. "Не
обязан я ему отвечать!"
   - А вы что здесь делаете?
   - Собираем яблоки, как видишь. Сорт "перезимовавший". Хочешь?
   Профессор взял предложенное яблоко, откусил. Оно было вне всякого
сравнения:
   вкус зимнего кальвиля, помазанного гречишным медом. Он съел яблоко.
   Они прошли между рядами. Нет, это был не труд в поте лица.
Наличествовал, собственно, и пот, блестели лица и спины; но все равно-
игра, развлечение.
   Вот выстроившиеся в цепочку мужчины и женщины перебрасывают яблоки в
вагончик так ловко и быстро, что в воздухе от одного к другому повисли
желтые арки; в лад движениям они поют что-то ритмичное. Вот парень повис
на суку вниз головой, обрывает яблоки с нижних ветвей. А эти двое забыли о
сборе яблок, заняты друг другом. "Адам и Ева перед искушением... - желчно
подумал Берн. - Райский сад. Не хватает только змия".
   С высокого дерева на профессора и его спутника рухнул дождь яблок,
послышался озорной смех девчат. Берн, потирая спину, громко возмущался.
   Парень-монгол стал швырять яблоки вверх. Кончилось тем, что обоим
пришлось удирать.

 Такое он видел и в Биоцентре, и после: труд физический был для веселья
тела - как труд тонкий, творческий для веселья ума и души. Все исполнялось
по какому-то солнечному закону: чувствуй себя частью вихря солнечной
энергии, бурлящей вокруг планеты ручейком, звенящим в потоке жизни, - и
нет занудного, обессиливающего рационализма, нет усталости. Труд
оказывался праздничным опьяняющим занятием.
   Крупные поля пахали, бороновали, культивировали, собирали с них урожай
электрокомбайны, оснащенные кристаллоблоками. Но окапывали деревья между
корпусов Биоцентра обычной лопатой, рыхлили землю около них и на клумбах
граблями, выкашивали траву на лужайках косой-литовкой с деревянной ручкой.
И надо было видеть, как играла-блестела она в мускулистых руках Тана или
кого-то еще, как напевал он, делая саженные взмахи. А еще кто-нибудь,
проходя, кинет фразу из старого (бывшего старым и в ХХ веке) косарского
анекдота: "На пятку жми, на пятку!" - в ответ на что полагалось погрозить
кулаком.
   В лесах, на промышленных делянах, деревья - сырье для пластмасс и
синтетканей - валили и обделывали автоматы-пильщики на гусеничном ходу. А
мостик через ручей сооружали с помощью топора и ножовки из тесаных жердей;
шиком считалось построить его без гвоздей. Берну не раз доводилось пить
воду из колодцев с деревянными срубами; он видывал, как пахали неудобные
участки на склонах на лошадях однолемешным плугом; в прикарпатских лесах
бортник-любитель потчевал его, Ило и "орлов" медом лесных пчел.
   Все такие занятия можно было автоматизировать. Но люди удовлетворились
обладанием возможности и не спешили отравлять себе жизнь реализацией ее.
   Парень почувствовал, что Берн не расположен общаться, что-то скрывает.
Он шагал рядом, поглядывал исподлобья, хмурил брови - потом взял и ушел.
Дальше по нескончаемому саду Берн прогуливался один. Наполненные яблоками
вагонетки катились мимо него к фотодороге. Загорелые, ловкие, знающие свое
место в жизни люди сновали среди деревьев; смех, шутки, рабочие команды.
Здесь жили.
   До профессора с его терзаниями никому не было дела. Он снова
почувствовал себя обойденным.
   Так он вышел к стартовой вышке - пониже и попроще, чем в Биоцентре. У
подножия валялись биокрылья сборщиков, пакеты с ампулами АТМы. "Райский
сад, куда к черту, - все не мог унять желчь Берн - только ангелы отдельно,
крылья отдельно!" Тут его осенила мысль. Он осмотрелся: поблизости не было
никого.
   Поколебался. Пробормотал:
   - Где нет собственности, не может быть и кражи, - и принялся торопливо
крепить на спине подходящие по размеру крылья.
   Минуту спустя он уже летел на северо-запад.
   Берн продвигался в Европу тем же маршрутом, каким два века назад прибыл
на Гобийское плоскогорье: обогнул с северо-востока Тянь-Шань, затем
пересек бывшие среднеазиатские пустыни, Сырдарью, Амударью, Каспий. В
Европу значило - домой; хоть и понимал, что прежнего там осталось мало, но
все надеялся с помощью мест и стен, которые помогают, крепче утвердить
себя.
   Он тогда не знал, об общепланетной подземке, хордовые туннели которой
тетивами стянули удаленные на сотни и тысячи километров места земной
поверхности; цилиндрические вагоны-поршни подземки домчали бы его в
Швейцарию за часы. Но Берн летел на биокрыльях либо прежним способом
останавливал на дорогах вагончики - и не без того, что они завозили его не
туда... Даже питаться первые дни он норовил только тем, что попадалось на
глаза: плодами, зернами из колосков, съедобными кореньями. "Не хочу я
ничего из вашей жизни! Я - человек вне времени!"
   Но не получилось "вне времени". Скоро он "заскучал" желудком и душой -
и у ближайшего сферодатчика заказал себе хороший ресторанный обед: с
салатами, бульоном, кровавым бифштексом, напитками. Однако вышла заминка:
автомат объяснил, что такой обед он легко получит в столовой ближайшего, в
нескольких километрах лету, поселка геологов; высылать же вертолет с тремя
судками в произвольное место - это слишком. Такое делается только для
человека в крайних обстоятельствах. Настаивает ли Альдобиан на крайности
своих обстоятельств?
   - Да, настаиваю! - дерзко сказал Берн и снова поймал себя на недобрых
чувствах к ИРЦ.
   Обед он получил.
   ...Впрочем, и до этого, признался сейчас себе Берн, не было у него
независимости от мира: тело. Оно было их, соответствовало этой жизни.
   Вряд ли он смог бы со своим прежним здоровьем спать на влажном мху, на
траве или прибрежном песке; одну ночь он провел высоко в горах, укрываясь
только лунным светом. Раньше после таких ночевок он имел бы простуду,
приступ ревматизма и уж наверняка чувствовал бы себя разбитым. А так он
вставал с солнцем, весь день был бодр, легко переносил зной и жажду. Даже
заказы ИРЦ на калорийное питание происходили более от "психического"
голода, чем от реального - от убеждения, что при столь подвижном образе
жизни на свежем воздухе ему надо много есть. Биолог Берн не мог не
заметить более высокий кпд пищеварительной системы нового тела, настолько
высокий, что он действительно мог бы обойтись плодами и кореньями.
   А однажды... это было в каком-то горном массиве. Ночью вагончик завез
его непонятно куда. Ища путь, Берн набрел на округлый, явно искусственного
происхождения холм, покрытый травой. В основании его был темный вход,
откуда тянуло теплом. Берн ступил на асфальтовую дорожку. Туннель вел
полого вниз, идти под уклон было легко. Тьму рассеивали две светящиеся
серым светом трубы вдоль стен; от них кисловато пахло свинцом.
   Сначала профессор чувствовал себя нормально, но чем глубже он
продвигался, тем сильнее им овладевало странное ощущение - сочетание
озноба, неуверенности и щемящей тоски. Скоро к нему прибавились
покалывания в мышцах и коже - такие бывают в затекшей ноге. Покалывания,
озноб и тоска усиливались. Берн замедлил шаги, остановился, повернул
обратно. Сразу стало легче. Он бегом припустился к видневшемуся наверху
овалу выхода.
   Найдя сферодатчик, он описал местность, холм и вход в него, свои
ощущения - запросил объяснений. Когда автомат, помедлив, ответил, у Берна
дрогнули колени: под холмом находилась автоматическая плутониевая
энергостанция, реактор которой, видимо, дал утечку радиоактивности.
Профессор представил, что было бы, если бы он, ничего не почувствовав,
хватил был полную дозу - погиб бы здесь, в безлюдье, от острой формы
лучевой болезни, вот и все.
   Так он открыл в себе чувство радиации - и помянул добрым словом Ило и
Эоли, спасших ему жизнь еще раз.
   Удаляясь, Берн видел, как к холму подлетали вертолеты с ремонтниками.

 Старый путь через Среднюю Азию оказался совершенно новым. В память о
пустынях остались только обширные фотоэнергетические поля: серые квадраты
с алюминиевой окантовкой выстилали площади, которые раньше занимали
барханы, заросли верблюжьей колючки да редкий саксаул. Солнечное сияние
здесь было прежним, фотополя делали из него электрический ток.
   Постепенно Берн отходил. Да и то сказать: коль рухнул перед ИРЦ, надо
возвращаться и к людям. Но чтобы вернуться основательно, не до первого
осложнения, ему следовало глубже вникнуть в историю этого мира, понять,
какой он. Давно бы Берну этим заняться, с самого начала - да все было не
до того.
   С таким благим намерением он и прибыл в Самарканд. Вечный город был
совершенно не таким, в какой они завернули с Нимайером по пути в Гоби;
тогда он уступил просьбам инженера, хотевшего пощелкать там фотоаппаратом.
   Собственно, то, что накладывало на это место отпечаток вечности и
азиатской экзотики, сохранилось: ансамбли Регистан и Шахи-Зинда, мавзолей
Тамерлана, изумрудно-зеленый (правда, еще более растрескавшийся) купол
мечети Биби-Ханым, миниатюрно-изящная загородная мечеть Чабан-ата, остатки
обсерватории Улугбека. В остальном это был не город, местность, как и
всюду.
   Между обсерваторией Улугбека и минаретом Нильса Бора на зеленом холме
Берн увидел здание, которое искал - с колоннадой по периметру, тремя
каскадами широких лестниц и вертолетами на крыше - Музей истории Земли.



        7. "КАКАЯ ЭТО ПЛАНЕТА?"


   Что-то холодное и мокрое шлепнулось на грудь, сдавило бока. Берн
вздрогнул, открыл глаза: на нем сидел малыш Фе. Он только что выскочил из
воды, по носу и щекам стекали струйки, глаза горели ожиданием: а что
сейчас сделает с ним белоголовый Аль?.. Берн нахмурился: вот я тебе! Тому
того и надо было - он в восторге забарабанил ладошками по груди профессора:
   - Аль, Аль, аля-ля! Аль, Аль, аля-ля! - и намерился удрать, Берну
ничего не оставалось, как включиться в игру. Он вскочил, поймал визжащего
малыша за бока, раскручивая на ходу, подбежал к пруду - и кинул что есть
силы в воду, подальше. Фе полетел из его рук, как камень из пращи, только
с ликующим воплем, сгруппировался в полете, ласточкой вошел в воду.
   Лучше бы Берн этого не делал. Через минуту около него толпились все
"орлы" и "орлицы". Они жадными глазами следили, как он раскручивает
очередного, ныли нестройным хором:
   - И меня-а, и меня, Аль! А теперь меня-а!
   И каждого надо было раскрутить по персональному заказу: кого за бока,
кого за руки, а кого и за ноги - зашвырнуть подальше. Каждый старался
войти в воду ласточкой или солдатиком или хоть взвизгнуть от всей души.
   Побывавшие в воде торопливо плыли к берегу, бежали занимать очередь.
   После третьего круга Берн выбился из сил. Он отбежал в сторону, крикнул:
   - Ило, сменяй! - и прыгнул в пруд.
   Зеленая, напитанная солнечным теплом влага сомкнулась над ним. По дну
скользила переливчатая тень. Берн вынырнул у противоположного берега,
слыша, как позади командует Ило:
   - Хватит, все на берег, сушиться! Водорослями скоро обрастете:
   Кто-то из "орлов" крикнул тонким голосом:
   - Аль, вылезай сушиться, а то водорослями обрастешь!
   Он усмехнулся, лег на воде, раскинув руки: неугомонны, чертенята!
   С командой "орлов из инкубатора" он встретился в самаркандском музее.
   Берн блуждал по прохладным залам среди обилия экспонатов - отрывочной
памяти о том, что стало далеким прошлым. Механизмы, макеты, осколки,
чучела; все сопровождено надписями, которые мало что ему объясняли. Вот
двухфутовый металлический шар с усиками-антеннами, как у жука-долгунца:
подпись - русское слово латинскими буквами "Sputnik". Обгорелое,
побывавшее, видно, в переделках устройство на гусеничном ходу, с
поворотной зеркальной антенной и лесенкой от кабины. Неровный скол на
темном кристалле с переплетением жилок и слоев - образец кристаллической
жизни с планеты у Проксимы Центавра.
   Заспиртован в банке трехглазый зверек, похожий на тушканчика, но с
фиолетовой кожей, - представитель подземной фауны Марса. В соседнем зале
пробирка на стенде, в ней темная маслянистая жидкость, подписано: "Нефть".
   Рядом кусок антрацита, подпись: "Уголь". Берн поискал глазами
дополнительные надписи: откуда нефть и уголь, почему их выставили в музее,
с иных планет, что ли? Ничего не нашел.
   Так он пришел в сумеречный зал со сферическим потолком. Здесь не было
экспонатов. Середину зала занимал восьмиметровый матовый шар, поставленный
на манер глобуса - с наклоненной осью. Вокруг аудиторным амфитеатром шли
сидения. На них вольно расположилась небольшая группа детей в возрасте
семи-восьми лет. В центре подвижная кафедра, похожая на кинооператорскую
люльку, возносила на уровень шара плотненького узбека с круглым лицом,
иронически сощуренными глазами в цветастой тюбетейке. В руках он держал
клавишный пультик и указку. Берн тихо присел внизу.
   - Итак, - начал лектор, - вы отправились в путешествие по Земле, в
первый осмотр своего большого дома. Вы многое увидите, многому научитесь.
Очень многое надо знать и уметь, чтобы стать хозяевами в своем доме...
Меня зовут Тер, сегодня я дежурный по музею. Я постараюсь помочь вам
преодолеть ту тянущуюся от пещерских времен мелкость представлений, по
которой получается, что моя местность - это где я обитаю, от дерева до
ручья или от горизонта до горизонта, а остальные места "не мои" и поэтому
хуже, неинтереснее; что мои близкие - это люди, с которыми я связан
родством и бытом, а остальные люди все - неблизкие, их жизнь незначительна
и неинтересна; и, наконец, что мое время - это время, в которое
неповторимый "я" живу - а иные времена несущественны, неважно, что там
было и будет.
   Такие полуживотные представления всегда крепко подводили людей. По
простой причине: они неверны. Наш дом - это весь мир; и не только Земля,
но и Солнечная, Галактика... Даже из Метагалактики тянется к нам связь
причин, но это вам еще не по зубам, рано. Наше время - это все время,
какое помним и можем представить, не только прошлое, но и будущее. И наши
близкие - все люди на Земле и в Солнечной. А если встретятся иные разумные
существа во Вселенной, так и они тоже.
   Разумные существа - а что это, собственно, такое? Мы считаем разумными
себя - лично себя побольше, других поменьше. Но всегда ли мы разумны? Как
это определить? Я скажу вам критерий, и будет хорошо, если вы усвоите его
надолго.
   Конечных результатов деятельности два: знания и рассеянное тепло.
Только эти два, все прочее: производство вещей и пищи, сооружения,
транспортировки, даже космические полеты - лишь промежуточные звенья.
("Глубоко берет, - покрутил головой Берн. - Для детишек ли это?")
Рассеивание энергии уменьшает выразительность нашего мира - накопление
знаний ее увеличивает. Эти две штуки - энтропия и информация - настолько
похожи, что в строгих науках они и описываются одинаковыми формулами,
только с разными знаками; то есть они стороны чего-то одного, что мы еще
не умеем назвать. Так вот: по-настоящему разумна та деятельность, когда вы
больше добыли знаний, чем рассеяли энергии. А ежели наоборот, то даже если
на промежуточных этапах ее появляются такие интересные вещи, как штаны или
звездолеты, - в целом, по-крупному, она разумной не является. Это равно
справедливо и для отдельных людей, и для человечества в целом: именно
такой баланс наших дел ИРЦ и оценивает в биджах.
   Это присказка. Перейдем к делу: к рассказу о Земле, какой она была и
какой стала...
   Лектор щелкнул тумблером. В зале стало темно. Шар осветился изнутри:
это была медленно вращающаяся Земля XX века. Берн увидел похожий на
лошадиную голову Африканский материк, Австралию - голову разъяренной
кошки; вверху проплыли сложные контуры Евразии, показалась слева Южная
Америка - кобура без пистолета. Все как на глобусе - только это был не
глобус: нет сетки меридианов, привычной раскраски от густо-синего (глубины
морей) через голубое и зеленое до коричневого (вершины гор). Краски были,
но не те:
   темно-зеленые массивы приэкваториальных лесов, серые и желтые пятна
пустынь, пестрая расцветка степей, полей, нив, серо-голубой блеск водных
просторов; белые вкрапления ледников на высоких хребтах смешивались с
массивами туч, не разобрать где что. Только приполярные снежно-ледяные
шапки слегка напоминали глобусные. Края шара туманила сизая дымка
атмосферы.
   Но, главное, шар жил! Красочные пятна на нем двигались, менялись: в
доли секунды закручивались над материками циклонные вихри, передвигались,
исчезали; в секунды от сизо-белого Заполярья расползался на север Европы,
Канады, Сибири белый покров и в секунды съеживался. Распространяясь, он
гнал к югу тысячекилометровую серую полосу, а впереди нее - такой же
ширины желто-красно-лиловую кайму осени. Когда зимний покров сжимался, то
за ним, опять за серой полосой, волной накатывалась светлая, сразу
темнеющая зелень - весна.
   В противофазе с севером плясало, то расширяясь, то съеживаясь,
снежно-ледяное кольцо вокруг Антарктиды. Но там, в океанских просторах,
картина выглядела проще.
   - А какая это планета?.. Ты не то включил, Тер, ты же хотел о Земле! -
послышались с амфитеатра озадаченные детские голоса.
   - А это и есть Земля, - сказал узбек.
   Его ответ покрыл недоверчивый гул. Малыши хорошо знали, какая она, их
Земля:
   они немало поиграли с мячами-глобусами, запускали в небо шары глобусной
раскраски; немало поглядели и ежедневных сообщений, которые ИРЦ начинал с
образного адреса, показывая ту сторону планеты и ту местность на ней, где
произошло событие. Такие же образные адреса сферодатчики показывали,
соединяя малышей для переговора с родителями и близкими.
   - Да, это наша Земля, - подтвердил Тер. - Такой она была последние
миллионы лет, до начала Солнечной эры. Пляшущие белые нашлепки около
полюсов - это зимы, времена холода, снега, льда. Вот что они такое... - Он
щелкнул другой клавишей на своем пультике, и на всю Евразию развернулись
пейзажи зимнего леса, потом картины пурги, лыжные гонки, мальчишки,
сражающиеся в снежки и лепящие бабу. Малыши оживленно загомонили. - Да,
теперь их нет и не скоро будут. Слишком много рассеяли тепла.
   Вы знаете, что первые спутники были запущены в конце Земной эры. Был
даже спор, что от них, а не от полета человека в космос надо отсчитывать
нашу эру. Запускали их часто, фотографировали с них планету. Первые снимки
были не ахти какие, получался преимущественно облачный слой... видите? Но
постепенно наловчились. Среди обилия снимков отбирали удачные,
выразительные. Так и получился этот фильм о Земле.
   Каждый кадр - сутки планеты.
   Год ее промелькнет перед вами за время глубокого вдоха, за семь секунд.
   На весь фильм уйдет полчаса - вы и не заметите, как они пролетят...


        8. ИСТОРИЯ ДЛЯ ДЕТЕЙ


   - В начале нашей эры суши на планете было вдвое меньше, чем сейчас. А
людей вшестеро меньше. Но расселялись они крайне неравномерно. Где пусто:
в высоких широтах, в горах, в пустынях... - Тер показывал указкой на шар,
одновременно игрой пальцев на пульте проявлял в нужных местностях
соответствующие им пейзажи: тундру, пустыню, тайгу, горы... - а где густо.
   Гуще всего люди селились в городах - в таких предельно
заорганизованных, насыщенных техникой и энергией комплексах. Там в малом
пространстве размещались миллионы людей.
   - Друг на дружке? - пискнули с амфитеатра.
   - Именно. В многоэтажных домах. Вот как это выглядело...
   Щелчок - и Дортмунд-Кельнское скопление городов из сложного коричневого
пятна на северо-западе Германии развернулось в панораму города, какую
можно увидеть с самолета; она приблизилась, растеклась улицами-ущельями с
потоками машин и людей в клубах газов.
   Дети оживленно защебетали, а Берн почувствовал ностальгию.
   - Социальный феномен городов еще ждет своего исследователя, - погасив
вид, продолжал Тер. - Может, кто-нибудь из вас, став взрослым, разберется
в побуждениях, которые сгоняли людей тогда вот так роиться в "ульях",
оставляя большую часть поверхности планеты необжитой, и слабо
контролируемой. А пока вам многое придется принимать как факт. Я еще могу
растолковать вам такие понятия, как "зимы", "пустыни", "города" - а в
чем-то вы, возможно, разберетесь потом, взрослыми...
   - Ты нам не говори, что мы узнаем потом, - резонно заметил какой-то
мальчишка из тьмы. - Ты показывай, что у тебя здесь сейчас.
   - Если нам все будут только говорить, что мы узнаем потом, - добавил
вредненький девчоночий голос, - то мы никогда ничего не узнаем!
   Берн профессионально посочувствовал узбеку, взявшему на себя задачу
объяснить семилеткам то, что не всякому взрослому по уму.
   - Да, в самом деле, - сконфузился Тер, - я увлекся. Вы шумите, если я
еще буду, правильно... Итак, какие изменения больше всего заметны вначале?
Эти города - видите, как растут!
   На сфере серо-коричневыми кляксами разрастались Токио и Нью-Йорк,
Лондон и Париж, Москва и Калькутта, Бомбей и Чикаго... многие новые города
в Сибири, Австралии, Африке. Они ветвились пригородами, промышленными
зонами, смыкались ими, сливаясь иной раз в общее, еще более причудливое
пятно.
   Вокруг менялась местность: взрыхленными валами откатывались поля и
леса, наступала вслед им сыпь кварталов; вверху менялась атмосфера - чаще
собирались (и даже возникали) над городами облака и выпадали дожди, все
обширнее становился над каждым сизо-коричневый "бугор" пыли и промышленных
газов.
   - Кроме того, заметно менялись реки, на них росли искусственные моря
гидроэлектростанций. Видите: вот... вот... - Тер показывал Енисей,
Миссисипи, Волгу, Нил, Колорадо; эти реки все шире разливались между
перемычками-плотинами. - ГЭС были единственным тогда способом прямого
извлечения солнечной энергии, малой доли ее, попавшей в круговорот воды.
   Остальная и основная доля энергии добывалась не от сегодняшнего Солнца,
а от светившего миллиарды лет назад. Жар его остался в земле в виде
окаменелых или перегнивших растений, в виде угля и нефти. Теперь их нет,
как нет и сопутствовавших им газов, сланцев, руд - все "подчистили" наши
предки, и все им было мало. Это добавочное "солнце", распределенное по
множеству топок и двигателей, тоже горело на планете.
   Не столько горело, если быть точным, сколько чадило, пыхтело, ухало,
рычало, дымило, коптило, ревело, воняло (веселье среди малышей) с
небольшим, свойственным тепловым машинам коэффициентом полезного действия.
Да и полезность-то этих действий истории еще предстояло оценить.
   Видите: темнеет атмосфера, стираются контуры, краски... Вот стало
четче, но в черно-белых тонах. Знаете почему? Сквозь слой пыли, дымов,
утолщившихся облаков стало невозможно снимать в видимых лучах - перешли на
инфракрасные.
   Тучи застилают планету сплошь.
   Ученые предсказывали изменения климата Земли от сжигания угля, нефти,
газов.
   Мнения их расходились: одни считали, что от сплошной облачности
возникнет "парниковый эффект", облака задержат рассеивание тепла, станет
жарко; другие - что, напротив, облака не пропустят идущие к Земле
солнечные лучи и станет холодно. Получилось не так и не эдак: на Земле
стало сыро, дождливо, туманно. Единственное, чему благоприятствовали такие
перемены, это исчезновению пустынь.
   Видите эти потемнения поверхности суши в Северной Африке, на Аравийском
полуострове, в Центральной Азии, в северной части Австралии? Это пустыни
напитываются влагой, а затем зарастают травами, колючкой, кустарником; там
накапливается слой почвы. Мертвые просторы их становятся годными для
хлебопашества и скотоводства.
   Число жителей Земли перевалило к этому времени за двенадцать миллиардов.
   Энергии они потребляли все больше и больше. Горючие газы, нефть и уголь
сделались настолько дороги и дефицитны, что сжигать их стало недопустимой
роскошью - их перерабатывали в синтетические материалы, в изделия, даже в
искусственную пищу для жителей все растущих городов... Ибо города
развивались, росли, бурлили делами - этакие планетные ноосферные вихри,
втягивающие население, энергию, продукты, материалы. Видите, как сквозь
облачную муть просвечивают своим инфракрасным излучением мегаполисы на
всех материках: какие они обширные, как там тепло, оживленно, как светло
ночами от множества ламп! Прибавьте к этому радиоволновое полыханье от
бесчисленных антенн радиостанций, телебашен, радиорелейных линий... И на
все это требовалась энергия, энергия, энергия!
   Ее теперь все более поставлял распад и синтез атомных ядер на АЭС,
атомных электростанциях. Это было удобно - особенно когда изобрели ядерный
материал нейтрид. С ним производство громадных количеств электроэнергии на
невообразимо мощных установках стало чистым и безопасным делом. Все
переводилось на электричество: промышленность, транспорт, земледелие.
   Повсеместная электрификация оздоровила планету. Видите: очищается
атмосфера, отчетливее проявляются детали поверхности. Вот снова все в
красках - вернулись к видеосъемке... Видите, насколько зеленее стала суша
- за счет бывших пустынь! Все больше крупных пятен одинаковых цветов и
переходов. Это люди расселяются из сверхгородов, оздоравливают почву,
засевают ее злаками, высаживают сады.
   В это время благодаря нейтриду и атомному ядру особенно развернулось
космоплавание; улетела к Проксиме и а-Центавра Первая звездная экспедиция.
   Возник и все расширялся стационарный пояс Космосстрой. Начали обживать
Луну.
   Вам, наверное, и невдомек, что и она была не такой, что ее моря прежде
были морями только по названию - пыльные выемки от метеоритов; и атмосферы
там не было. Все можно: выделить воду из камня, запускать звездолеты,
осадить пыль - были бы знания да энергия. Но - по тому балансу между ними,
о котором я говорил, - оказывается небезразличным, какая это энергия,
откуда она берется...
   Теперь посмотрите внимательно на планету больше ее такой вы не увидите.
   Смотритель умолк. Дети и Берн, затихнув, смотрели на волнообразное
мелькание лет на крутых боках Земли.
   Хороша была Земля XXI века. Сине-зеленые воды океанов с пятнами туч над
ними, айсбергами в приполярных зонах, бликами солнца. Зеленые... нет, уже
желтые... вот серые, вот в белой пороше, снова серые и снова зеленые
переменчивые в мелькании времен года материковые просторы средних широт;
только зимы там с каждым годом отползают все выше. Красно-коричневые,
желтые, сизо-оранжевые извивы и ветвления горных хребтов с
нашлепками-ледниками на вершинах; уменьшаются только эти нашлепки. У
подножий и по бокам гор темно-зеленая окантовка лесов, и они поднимаются с
каждым годом все выше. Устойчивая зелень тропиков и субтропиков пронизана
голубыми нитями рек и каналов. Ржавые пятна городов светлеют, кварталы и
микрорайоны в них будто расплываются в зелени, в голубизне чистых вод.
   - Красавица, - молвил Тер, - жемчужина среди планет. И не только в
Солнечной. Теперь, после веков звездоплавания, мы можем оценить, какое
сокровище имеем и едва не утратили. Среди сотни исследованных планет у
многих звезд нет ни одной, которая. была бы близка к нашей по
выразительности, по антиэнтропийному блеску. Даже на планетах с
атмосферой, влагой и достаточным освещением все в таком смешении, что о
сложных формах жизни там и речи быть не может. Да и Земля-матушка такой
была не всегда:
   миллиарды лет - от катархея, мезозоя, палеозоя - она все четче
разделяла стихии, вымораживала избыток влаги в ледники на полюсах и в
горах, осаждала муть в первичном океане, соединяла ручейки в реки,
вырабатывала все более совершенные формы жизни... Все входило в ее
выразительное великолепие:
   вершины и глубины, полярный холод и тропический зной, бури и штиль,
плотность тверди и легкость облаков.
   Вот... смотрите, как сейчас разрушится эта краса и выразительность - за
минуты для нас, за десятилетия для современников! - Голос смотрителя
звучал гортанно, он волновался. - Разрушится, потому что под видом
прогресса люди все-таки вырабатывали рассеянное тепло. Ядерное
уран-плутониевое солнце незримо пылало на планете, соперничая своим
спрятанным в реакторах блеском с солнцем настоящим. Избытки тепла
сбрасывали в реки, моря и океаны. Вода - прекрасный аккумулятор, но всему
есть предел. Люди быстро привыкали к тому, что там, где было холодно,
становилось тепло, где было тепло, становилось жарко, где было жарко,
становилось адски жарко. Но планета к такому привыкнуть не могла, она
стала меняться.
   Пульсирующие в противофазе шапки льда и снега у полюсов начали
уменьшаться.
   Вот линия снегов не достигает 60-й параллели. Вот серо-зеленый покров,
помигав, навсегда остается за Полярным кругом. А вот и на острова
Северного - уже больше не Ледовитого океана пришла вечная весна-осень.
Сокращаются ледяные поля Антарктиды; черные области не виданной ранее суши
обнажаются по краям ледового материка. Тают - тоже от краев - льды
Гренландии и Исландии.
   Водное зеркало планеты расширяется.
   У Берна перехватило дыхание, когда он увидел, как океан поглощает сушу.
В кинематографическом мелькании лет уменьшались долины Амазонки и Параны,
вода заливала восточные равнины Южной Америки; континент этот утрачивал
прежние очертания. Расширился Гудзонов пролив, слилось с морем Бофорта
Большое Медвежье озеро на севере Канады. Дельты и низины рек, впадающих в
океаны, превращались в заливы, а они все наращивались вверх по течению.
   И вот в нижней части поворачивающегося шара за минуты - то есть за
считанные десятилетия - дрогнул очертаниями, расплылся, разломился по
ножевым линиям хребтов, растекся в океан двухкилометровой толщины вечный
пласт льда:
   Антарктида, главный холодильник планеты. Из-подо льдов обнажаются
вольные контуры... многих островов: крупных, разделенных узкими проливами,
гористых - все-таки архипелагом оказалось то, что считали материком. На
полярных еще дотаивают льды, а северные уже зеленеют.
   - Так началось Потепление... Видите, облачный покров сплошь
обволакивает планету - а вот его вроде как нет, только картины поверхности
снова черно-белые. Это что?
   - Инфракрасная съемка! - пискнули с мест.
   - Именно. С точки зрения науки это было интересное географическое
явление - Потепление. Растаявшие льды добавили к уровню Мирового океана
шестьдесят метров. Но это было еще не все: от происшедшего
перераспределения масс на поверхность стали "выжиматься" подпочвенные и
подземные воды - тот незримый Пятый океан, который по запасу влаги не
уступал видимым. Он добавил свои десятки метров к уровню затопления.
Четвертая часть материковой и островной суши могла стать морским дном.
Самое неприятное было в том, что на этой части суши жила половина
человечества, на ней расположилось большинство городов, полей и
промышленных комплексов...
   Поэтому люди, как могли, препятствовали развитию этого явления.
   Лектор нажимал клавиши на пультике, на шаре выделялись увеличенные
участки.
   Берн видел, как перекрыли дамбой Гибралтарский пролив - Средиземноморье
защищено от вод Атлантики. Нитка дамбы протянулась через Скаггерак от
северной оконечности Дании до юга Норвегии: заперта Балтика.
   Выше, северо-восточнее, заперто плотиной гирло Белого моря.
   Но далее северные низменности оказываются беззащитны перед океаном:
слишком велика протяженность низкого берега.
   На юге планеты океан по долинам рек Муррей и Дарлинг вторгается в глубь
Австралии. В Китае он заливает низовья Хуанхе и Янцзы, под водой
оказывается общая долина этих рек, самая населенная часть страны. Столь же
быстро уходят под воду населенные низовья Ганга и Инда.
   Но вот попытка океана подняться вверх по долине Амура отражена дамбой.
   Сохраняет очертания Африканский материк, который почти весь
представляет возвышенное плато.
   Неизменны и контуры Японских островов. Исчезают, тонут коралловые
острова в Тихом океане, уходят под воду полукольца из лагун.
   Вода заливает низменные области на западе Франции, берега Британии; там
борьба идет не на жизнь, а на смерть. Вот видно на увеличенных кадрах, как
быстрозамораживаемые дамбы окантовывают Британские острова - строго по
прежним контурам, в духе доблестного английского консерватизма.
   Французы действуют проще, нити их дамб проходят по воде где бывшей
Гаронны, где Бискайского залива, а из отгороженного выкачивают воду.
   Ничего, что изменятся привычные контуры страны - была бы она!
   В Америке точно так огораживают ледовыми дамбами Флориду, оттесняют
океан из долины Миссисипи.
   Но вот - немногие годы спустя - прорывает океан эти дамбы. Вода
катастрофически быстро заполняет низины. Снова отступает, обнажает
почернелую сушу. Крепостные стены дамб - выше и толще прежних - оттесняют
моря. Но ненадолго: рушатся и они. Прорывается в Красное море через
Баб-эль-Мандеб поднявший свой уровень Индийский океан, сметает плотины у
Суэца, заливает дельту и низовья Нила. Быстро повышается уровень и
Средиземного моря - вместе с долиной реки По. Уходит под воду Венеция.
   Океан на шаре вторгается в Балтику. Рухнула там простоявшая десятилетия
Датско-Норвежская перемычка. Под водой оказался весь север Германии и
Польши. Скандинавия превратилась в остров с причудливой береговой линией.
   - Получился порочный круг: для сооружения дамб, для восстановления их
как и других разрушений... для всех действий - требовалась все большая
энергия, а она в конечном счете превращалась в тепло, сильней разогревала
атмосферу и Мировой океан, будоражила природу. Около полувека рассерженная
мать-планета выдавала ата-та по попке зарвавшемуся человечеству. (Движение
среди малышей:
   образ был им близок). Однако люди не только спасались и боролись со
стихиями, но и - искали. Искали способы взаимодействия с природой, при
которых тепла бы выделялось поменьше, а смысла и пользы получалось
побольше.
   Так прежде всего были изобретены "летающие острова" из вакуумной
сиалевой пены - на них спасли многих и многое. Но самым главным был... что?
   - Способ выращивания кораллов... розовых кораллов? - загомонили
детишки. - Способ Инда!
   - Именно. В 105 году Индиотерриотами тогда еще его звали просто Инди -
разработал и стал с помощью энтузиастов внедрять, где мог, способ
направленного быстрого роста в морской воде коралловых полипов. Чем теплее
была вода и чем больше в ней было мути, грязи, солей, тем успешней они
превращали ее в сушу. Смотрите, как это начиналось.
   На шаре выделялась зона Восточно-Китайского моря с остатком кораллового
архипелага Сакисима. Там за сократившееся в минуту десятилетие вырос
розовой подковой остров величиной в сотню километров. Он обволок соседние.
В сушу превратилась и его середина. Еще минуту спустя он стал величиной с
Суматру.
   И сейчас при воспоминании о том, что он увидел дальше, у Берна сильно
забилось сердце. Люди создавали материки. Затравками были остатки мелких
островов, скопления рифов, мели; фундаментами - подводные хребты.
   Одновременно в трех океанах: Атлантическом, Индийском и Тихом - розовые
крапинки-зародыши начали расти, вытеснять воду, смыкаться. В увеличенных
кадрах было видно, как из волн вырастают пологие округлые плато,
отливающие розовой искрой и перламутром.
   В Атлантике материк развивался на Срединно-Атлантическом хребте,
повторял его S-образную форму. Коралловые кряжи Индианы распространялись в
мелкой южной части Индийского океана от Кергелена, островов Сен-Поль и
Амстердам.
   Меланезия сливала в коралловый монолит все множество островков,
лагунных полукружий, рифов; Большой Барьерный Риф к востоку от Австралии
становился хребтом на новом материке. Гондвана отвоевывала у океана
пространство вокруг острова Пасхи. Арктида в Северном океане, зародившись
одновременно с другими материками, отставала в росте: прохладные воды
сдерживали развитие коралловых колоний.
   Мировой океан мелел на глазах, отдавал - черными полосами километр за
километром - затопленные низины. Вот восстановились на несколько секунд
привычные географические очертания старой суши. Но только на секунды, на
неполный год - дальше океан стал отдавать и свое кровное, континентальный
шельф. Ирландия сомкнулась с Великобританией, а та через обмелевший
Ла-Манш - с Францией. Из Доггер-банки получился обширный Доггер-остров.
Обмелела почти досуха Адриатика. За счет исчезнувшего Персидского залива
вдвое удлинился Тигр; теперь он наращивал илистую дельту прямо в
Аравийское море.
   К северу Австралии протянулся перешеек от Новой Гвинеи. Гудзонов залив
превратился в озеро скромных размеров.
   Трудно было угадать теперь на шаре, где суша меняется от обмеления, а
где от роста кораллов. Снова - лектор показал увеличения - создавали дамбы
(тоже коралловые), но теперь для сохранения внутренних бассейнов: заперли
у Гибралтара Средиземное море, у юга Норвегии - Балтику, которой грозило
полное обмеление; от южной оконечности Кореи протянулась к Китаю
длиннющая, подобная китайской стене, дамба для удержания Желтого моря.
   На новой суше розовые и перламутровые тона быстро вытеснялись черными,
серыми, коричневыми цветами завозимых или синтезируемых на месте почв. Их
в месяцы-секунды затягивала пленка зелени. Пестрой сыпью возникали
поселения.
   Новая суша обживалась, не переставая расти.
   Шар снова был цветной - снимали в видеоспектре. Атмосфера очищалась от
избытка влаги и углекислоты (жизненная активность новых кораллов была
такой, что они отсасывали нужные для роста ингредиенты и из воздуха),
стала прозрачной. Ночами планета высвечивала в космос избыток тепла. Днем
люди видели солнце.
   ...Потом у берегов Индианы Берн вместе с малышами опускался в глубинном
лифте-батискафе на сотни метров, к основанию материка. Он видел там
искусно выполненные колонны-опоры, арочные проемы, туннели для подводных
течений.
   Великий Инд нашел не только способ ускорения роста кораллов, но и
методы точного управления им. Появилась возможность не повторять слепую
природу.
   Новые материки создавали по проектам, как здания. При сокращении
месяцев до секунд это на увеличенных кадрах выглядело эффектно. Уходит,
поглощается лишняя вода - и обнажается прямое русло будущей реки: с
розовыми мостами, с водосливными плотинами будущих ГЭС и ложами напорных
"морей" выше их. В глубине материков русла ветвились на спроектированные
по всем правилам гидрологии притоки.
   А вот между двумя параллельными, уходящими в перспективу дамбами,
наоборот, накачивают воду из океана, добавляют присадки. Коралловые дамбы
сближаются, набирают высоту... соединяются в хребет. Не такой и высокий,
не более километра, но достаточный для разделения вод по рекам, для
преграды ветрам и регулирования погоды.
   Берн видел и оценил искусство, с каким были исполнены краевые части
новых материков. Здесь между фундаментными колоннами и стенами образовали
системы каналов со шлюзами: посредством их можно было либо направлять
вглубь, либо пускать наружу омывающие берега течения - и тем глубоко
менять климат.
   Другой новинкой были "полосы демпфирования", ослабленные участки
кораллового щита, которые принимали на себя сейсмические удары из глубин
планеты (а та, взбудораженная, посылала их еще много и изрядной силы),
опускания или поднятия коры; здесь не строили, не селились - сдвиги и
трещины ничего не разрушали.
   - Звездные экспедиции - а их за это время было отправлено семь, -
сказал Тер, - тогда покидали Солнечную ненадолго. Но если бы какая-нибудь
улетела на сотню лет с субсветовой скоростью, то люди эти, вернувшись,
наверно, спрашивали бы, как и вы: а какая это планета? Не заблудились ли
мы во Вселенной? (Смех малышей.) Видите, как переменилась Земля!
   "Я как раз вроде тех, - бегло подумал Берн. - И верно, не узнаешь..."
   Изменились не только очертания суши, соотношение ее и водного зеркала -
исчезли льды и снега, исчезли зимы. Мелькание лет теперь почти не давало
себя знать; только на просторах средних широт зелень желтела, багровела,
исчезала и снова появлялась - лиственные растения справляли ежегодные
поминки по стужам и метелям.
   Заново обживались - зеленея, высыхая, отстраиваясь - и освободившиеся
от вод низины старых материков. Протянулись далее по ним реки, некоторые
изменили русла: Нил, например, впадал в море на тысячу километров западнее
прежнего устья, в залив Сидра, растекся и там многорукавной дельтой.
   И - вместе с расширением зеленых массивов, пестрых прямоугольников нив,
ветвлением фотодорог - исчезали, рассасывались на планете города. Не
только побывавшие под водой, разрушенные, - все. В одних местах эти
бородавчатые скопления кварталов и промышленных зон просто таяли среди
зелени, сходили на нет; другие, распространяясь все шире, редели внутри,
просвечивали озерами, парками, лугами... пока не становилось невозможно
отличить город от обычной местности. Не нужны стали эти "общечеловеческие
гомеостаты" в новых условиях.

 К концу сеанса среди малышей все усиливалось томление: возня, шепотки,
вздохи. Как ни величественны были показываемые изменения лика Земли, но
полчаса - долгое время для людей в таком возрасте. Тер почуял это,
закруглился:
   - Так наш дом Земля приобрел нынешний облик - более благоустроенный,
чем прежде, но, увы, несколько менее выразительный... Лет через сто,
возможно, избыток тепла уйдет в космос, в приполярных областях
восстановятся зимы. Так что вы на склоне лет, может быть, отведаете
детской радости: покатаетесь на санках и поиграете в снежки.
   Перспектива была отдаленной и не увлекла малышей. Они с вежливыми
возгласами: "Мы благодарим, Тер! Тер, благодарим тебя!" - поднимались и,
не ожидая, пока зажгут свет, топали по ступеням к выходу. Только один -
полненький, белобрысый, серьезный - подошел к основанию шара, дождался,
пока сюда опустится люлька-кафедра, сказал звонким голосом:
   - Но ведь все кончилось хорошо?
   Это было скорее утверждение, чем вопрос.
   - Да... раз мы с тобой живем на свете, - помедлив, ответил лектор.
   - Ну, вот! - И мальчишка побежал догонять своих.
   ...Берн и поныне, в память об этой сцене, благоволит белобрысому
увальню Фе больше, чем прочим "орлам". Малыш если не умом, то детским
сердцем уловил самую суть показанного: то были картины детства
человечества. А чего не случается в детстве! Не без того, что зарвешься в
самообольщении и неведении, схлопочешь по затылку; бывает, и ушибешься,
поранишься, переболеешь. Но если все от детства, от игры - пусть
рискованной - жизненных сил, то все, конечно же, должно кончиться хорошо:
тем, что человек (или человечество, все равно) становится уравновешенным,
сильным, умным - зрелым.



        9. ПРОВЕРКА НА РАЗУМНОСТЬ


   (Комментарий для взрослых)


   С Ило Берн встретился неподалеку от музея - тот с уважительным
интересом осматривал каменный секстант обсерватории Улугбека.
   Потом, прикинув вероятность встречи знакомца на Земле XXII века среди
двадцати трех миллиардов ее жителей, Берн понял, что встреча была не
случайной, видно, Ило решил и дальше опекать его. Что ж, профессор был не
против. Удары судьбы приводят в отчаяние только глупцов, умного же
человека они настраивают на философскую созерцательность - и очень кстати,
если обстоятельства благоприятствуют этому.
   Старый биолог хоть и не обнаружил, как обычно, свои чувства, но тоже
был доволен. Довольны были и "орлы", что их команда увеличилась на одного
человека, да какого интересного - пришельца Аля. Дальше они путешествовали
вместе.
   Но главное было другое. Увиденное в музее настолько потрясло Берна, что
личные проблемы отодвинулись на задний план. Он не дотянул до намеченного
пункта высадки во времени на сто шестьдесят веков; но если мерить не
годами, а изменениями, то перескочил этот пункт на геологическую эру. Еще
глядя фильм в музее, Берн подумал: чтобы получить столь наглядную картину
изменений климата и поверхности Земли в ее давней естественной истории,
пришлось бы снимать с частотой кадр в десятилетие - а не кадр в день.
   Мощь цивилизационных преобразований превосходила природные в тысячи раз!
   И раз уж так получилось, что он одной ногой здесь, а другой там, в
прошлом, то следовало вникнуть в проспанное время. Возможно, после этого
он утвердился обеими ногами здесь?
   Поэтому последующие недели Берн все свободное (от перелетов и
переездов, от несложных обязанностей по команде) время отдавал одному
занятию: находил сферодатчик и запрашивал у ИРЦ все новые сведения по
истории. Исследования с готовыми концепциями он отклонял, отбирал
первичные: сообщения газет и радио, кинохроники, телеролики, даже рекламу
- лишь бы во всем чувствовался аромат времени. Наверно, ИРЦ и здесь
подыгрывал информационной выразительностью: впечатление от голых фактов
получалось порой настолько сильным, что Берн не мог уснуть.

 Сообщения, аэросъемки, ноты держав, статистика, призывы деятелей и
конференций, телерепортажи, доклады комиссий... Не все говорили малышам,
не все имело смысл им говорить. Тер только заикнулся (и то неудачно) о
разнобое интересов и действий множества бывших прежде государств, блоков,
монополий, мафий, партий. Стремительный взлет цивилизации подверг суровой
проверке на разумность этот разнобой, отстаивание всеми своего и
пренебрежение общим для всех. Многое не выдержало проверку, осталось по ту
сторону исторического перевала.
   ...Загрязнение среды, надо быть справедливым, заботило людей с самого
начала, вызывало протесты, проекты и принятия мер. Но оно было лишь
заметной подробностью на грубом нарушении устоявшегося энергетического
баланса планеты - оскорбляло глаз, резало слух, шибало в нос... А главный
зверь, Рассеянное Тепло, точил когти в безмолвии, в глубокой засаде; он
равно набирал силу и от "вредных", и от "полезных" дел. Заводы грохочут,
дымят, сливают в реки кислоты; теплоходы и танкеры грязнят океан нефтью;
скоростные самолеты уничтожают озон... Это можно засечь, добраться по
вещественной ниточке до причин, до виновников, поднять шум, потребовать
наказания, компенсации, новых законов... А тепло - чье оно, от чего? Поди
узнай. Да и пар костей не ломит.
   Дольше всех и прикидывались, будто ничего не происходит, страны с
развитой промышленностью и энергетикой. Вбирали население в города,
наращивали там ассортимент техники, помогающей уберечься от загрязненной
среды; даже, продавая во всем мире эти изделия, выглядели спасителями тех,
кто мог купить. Взамен отравленных, отказывающихся родить полей сооружали
гидропонные небоскребы, фабрики синтепищи - погрузились не так глубоко,
вынырнули первыми. И тем утвердили лозунги: "Была бы энергия!", "Энергия
спасает от всего!"
   Спасение одних за счет других.

 ...Часть сведений ИРЦ выдал рекламами тех времен. Реклама
респиратора-шумопоглотителя - намордника, охватывающего низ лица,
обнимающего уши, с усиками телескопической антенны. Незаменимая вещь на
улице, которую тут же показывает ИРЦ: рев потока машин, вонь отработанных
газов, пыль от чего-то ремонтируемого-строимого-сносимого (копают
экскаваторы, перемещают бульдозеры, бахают автокопры); суета, гам, галдеж
стремящихся докричаться друг до друга беседующих; мусорные баки, люки со
вспышками сварок... И тем не менее неодобрительно смотрят прохожие на лица
немногих, защищенные суперреспираторами. Усмехаются, кивают, показывают
пальцами. Оно и понятно: очень уж лица в них похожи на собачьи морды.
   Но вот светский раут в загородном парке. Аллеи, рододендроны, кипарисы,
розовые кущи. Здесь и помина нет промышленной вони и шума, но все дамы
(обнаженные спины, длинные платья, изысканные прически) и их кавалеры (во
фраках, мундирах, начищенной обуви, в орденах и нашивках) - в намордниках.
   Переговариваются, прогуливаясь по аллеям, посредством радиоустройств.
По изгибам спин видно, что дамы довольны остротами кавалеров. У женщин
респираторы обшиты нитками жемчуга, украшены драгоценными камнями. Вот -
крупно - явная кинозвезда. Неважно, что респиратор исказил черты ее
дорогого лица, - все так же обворожителен взгляд лучистых глаз. Покупайте,
покупайте, покупайте!.. Бал организован фирмо