Владимир Савченко. За перевалом

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Владимир Савченко
     Date: 30 Aug 2004
     Владимир Савченко: home page
     http://savch1savch.narod.ru ? http://savch1savch.narod.ru
     Владимир Савченко: НФ-публицистика и экспериментальные тексты
     http://fan.lib.ru/s/sawchenko_w_i/ ? http://fan.lib.ru/s/sawchenko_w_i/
---------------------------------------------------------------


                   Социально-утопический роман

   Содержание

   Пролог.

   1 Гоби. ХХ век.
   2 Промежуточные диалоги.
   3 Старт.
   4 Пробуждение.
   5 Встреча.
   6 Человек погиб - человек живет.
   7 Пробуждение Э2.


   Книга первая "Плюс-минус современность"

   Часть первая "Включаю большой мир"

   1 Сообщения о Берне.
   2 Космоцентр вызывает Ило.
   3 Как ты это делаешь?
   4 "Обратное зрение".
   5 Первое слово.
   6 Люди на крыльях.
   7 Он не самозалечивается!
   8 Промежуточные диалоги.
   9 Пробуждение Э3.

   Часть вторая "Грядущее озаряет настоящее".

   1 Немного звездной экзотики
   Внутренний эпиграф
   2 Промежуточный диалог.
   3 Берн, Ли и уверенность.
   4 Второе дополнение к проекту.
   5 Берн и эхху.
   6 Спор.
   7 Последний потребитель.
   8 Трудное решение.
   9 Ночь в лесу.
   10 Жуткая ночная драма.
   11 Бегство.
   12 Оптимистический полуфинал.


   Книга вторая "Перевалы грядущего"

   Часть первая "Крутой подъем"

   1 Космоцентр вызывает Ило.
   2 Космоцентр вызывает Арно.
   3 Пора прилета птиц.
   4 Ксена.
   5 На летающем острове.
   6 Блуждания.
   7 "Какая это планета?"
   8 История для детей.
   9 Проверка на разумность (комментарий для взрослых).
   10 Визит дамы (Подъем).
   11 Девочки играют в "классы".
   12 Эри, Свифт и К<sup>o</sup>.
   13 Легенда о Неизвестном Астронавте.
   14 Ило и Берн.
   15 Холодная ночь.
   16 Урок древней педагогики.
   17 Агония - рождение.

   Часть вторая "На планете Амеб"

   1 Сообщение ИРЦ.
   2 На Одиннадцатой.
   3 Геологическая летопись.
   4 Мертвый поселок.
   5 Ночная охота.
   6 Дома растут на заре.
   7 Высшие Простейшие.
   8 Перерыв.
   9 Ксена и Амеба.
   10 Пути жизни.
   11 Эра разнообразия.
   12 Возвращение к единому.
   13 Атака презрением.
   14 Амеба - "регрессистка".

   Эпилог.

   1 Арно, Эоли, Астр.
   2 Все впереди.






   Источник: "Избранные произведения", т.3
   изд. "Флокс", Нижний Новгород, 1995г.

   Сканировал: Троянец
   Корректура: А.Е.

   2000г.




        ПРОЛОГ


        1. ГОБИ. XX ВЕК


   Место в западной части пустыни, куда долетел вертолет, ничем не
отличалось от окрестностей: те же волны барханов, показывающие направление
последнего ветра, гнавшего их, такой же серо-желтый песок сухо скрипел под
ногами и на зубах; солнце, ослепительно белое днем и багровое к вечеру,
так же описывало в небе почти вертикальную дугу. Ни деревца, ни птицы, ни
тучки, ни камешка в песке. Только алюминиевая вешка - пирамидка из
потускневших за четыре года трубок - отмечала засыпанный вход в шахту.
   Сняли пласт песка, открыли люк. Внутри все сохранилось идеально:
дощатый сруб, лестница из скоб, кабели от термоэлементов, пронизывающие
доски и сходящиеся внизу к кабине-снаряду.
   Опустились. Отдраили крышку иллюминатора, пощелкали тумблерами на
внешнем пультике. Главным была энергетика, термоэлементы, превращавшие
геотермальный поток в грунте в электричество. Они не подвели: шатнувшись,
остановились против нужных делений стрелки приборов, загорелись лампочки в
кабине, осветили мохнатое .ело необычно, по-людски вытянувшейся на
пластиковом ложе гориллы, ее лицо, сердито сжатый рот.
   Анализ газовой смеси в кабине: состав, давление, влажность - все в
норме.
   Можно откачивать, входить, пробуждать. По показаниям биодатчиков
обезьяна будто спала несколько часов.
   Горилла-самка Мими выросла в университетском виварии, участвовала во
многих опытах, знала и не пугалась людей. Но сейчас, пробудившись, она
шарахнулась от двоих исследователей с визгом, оскаленными клыками, защитно
выставленными когтями; обрывая провода датчиков, ринулась в дверцу, только
ветерок пошел по шахте - так она взлетела по скобам.
   - Вот это да! - Нимайер высунулся, позвал: - Мими!.. Что с ней?
   - Последействие морфина,- сказал Берн.- Я и на себе его чувствовал.
Значит, наркотик из методики исключается - только самогипноз. Если через
восемнадцать тысячелетий со мной приключится такое, привести меня в норму
будет некому.
   Так было сказано главное.

   "Берн Альфред (1910 - 1952), немец, биолог, биофизик, действительный
член Швейцарской Академии наук, профессор Цюрихского университета. Работы
в области анабиоза позвоночных. Пастеровская премия (1948). Монографии об
анабиозе и по палеонтологии". (Из энциклопедии.)

   "Нимайер Иоганн. Род. в Моравии в 1924 г., оконч. политехнический ин-т
в 1948 г., сотрудник кафедры экспериментальной биологии Цюрихского
университета. Женат, двое детей (сын и дочь). Рост 170 см, вес 68 кг,
сложение нормальное, внеш. вид - см. фото. Особых примет не имеет.
   В предосудительном не замечен". (Из картотеки машинного учета
кантональной полиции.)

   И был некролог с фотографией Берна в траурной рамке: пряди седых волос
над обширным лбом, темные глаза под темными бровями, прямой нос, впалые
щеки, нервный рот - губы в иронической полуулыбке. Ректорат и деканат
биофакультета с глубочайшим прискорбием извещали о гибели профессора во
время катастрофы при изысканиях в пустыне Гоби. Охи, ахи, расспросы,
оплакивания близкими, толки о том, кто займет кафедру... И был отчет чудом
спасшегося второго участника экспедиции инженера Нимайера, который
показал, что:
   когда в поиске следов третичной фауны они перебазировались в глубь
пустыни, на 80 километров восточней колодца Байрым, в первый рейс,
нагрузив вертолет приборами и взрывчаткой для выброса породы, отправился
профессор; он, Нимайер, остался упаковывать остальное снаряжение; когда
вертолет поднялся метров на двести, он накренился, мотор стал давать
перебои, заглох; не набрав скорости, машина стала снижаться вертикально и
быстро - падать; когда она коснулась почвы, в ней раздался сильный, в два
раската, взрыв - видимо, от удара детонировали запалы к динамитным шашкам;
вертолет развалился на куски, дело завершил взрыв бензобака и пожар,
спасти Берна было невозможно; сам Нимайер трое суток выбирался из
раскаленных песков.
   Отчет был убедительным, а расстояние до места происшествия к тому же
было столь значительным, что комиссию для расследования решили не
посылать. Да и координатные записи маршрута экспедиции сгорели в
вертолете; после осенних бурь обнаружить места стоянок с воздуха не было
никаких шансов... Словом, ухищрения Берна и Нимайера по тщательной
разработке легенды и подкрепление ее тем, что в вертолет перед взрывом
сунули обезглавленный труп Мими (чтобы на случай проверки наличествовали
обломки костей), оказались лишними.
   Для самого инженера все случившееся было немалой неожиданностью. Он
отправился с Берном, чтобы проверить самочувствие захороненной в Гоби
крошки Мими, в случае успешного оживления ее ликовать, поздравлять
профессора и вкусить благ от своей (скромной, но и весомой: аппаратура)
доли участия в деле. А оказалось, что опыт только начинается, до конца его
Нимайеру не дожить, а о вкушении благ и говорить не стоит.


        2. ПРОМЕЖУТОЧНЫЕ ДИАЛОГИ


   Поэтому между ними все дни подготовки возникали несогласия и споры. К
ним вело все - с чего ни начать, о чем ни говорить.
   ...Багровый закат высоко распространился в насыщенном пылью воздухе.
Чернеют тени вертолета и палаток на его фоне. И они двое - шевелящиеся
фигурки из черной бумаги - у раскладного столика на полотняных стульчиках.
Поглощают опостылевшую свиную .тушенку с бобами, которая от жары уже
начала попахивать, запивают зеленым чаем. Крутят ручки портативного
приемника:
   взвизги, морзянка, фразы на многих языках, рев глушилок, марши -
вьюжный, недобро напряженный эфир начала 50-х годов.
   Сердитая английская речь. Берн прислушивается, крутит ручку - ползет
темная полоска по светящейся шкале. Бравурный марш: ухают басы, верещат
фанфары, гремят литавры.
   - Вот-вот...- кривит губы Берн.- Отбивай шаг, задирай подбородок. Ведь
погибают всегда другие, не "я". Вперед, кандидаты в мертвецы!..- Крутит
дальше, ползет полоска. Французская речь.- Слушайте, слушайте! (Берн
полиглот - и не без того, что ему приятно щегольнуть этим.) "Наибольший
выброс радиоактивного грунта, как установил профессор Дарье, и оптимальное
заражение им местности происходит при внедрении плутониевой бомбы на
глубину пятнадцать метров..." Ведь это наука, Иоганн, вершина разумной
деятельности, как и у нас. А!
   - Э, нет.- Инженер положил вилку, зашвырнул пустую банку в пески.- Там
не такая наука. Там нормальная наука, с практическим смыслом. Пусть
зловещим, угрожающим одним ради защиты других - но со смыслом все-таки! А
какой научный смысл в вашей затее? Анабиоз на годы - это можно понять.
Но... на восемнадцать тысяч лет!.. Простите, но это же самоубийство.
   - Эй, не пугайте меня сейчас! Думаете, установка откажет?
   - Нет, самое страшное, что установка может выдержать. Вполне.
Термоэлементы?
   Они просты, как булыжник, и надежны, как булыжник. Был бы геотермальный
поток, а им ничего не сделается, ток дадут. Герметика идеальная, никаких
утечек... То есть я допускаю, что как биологический организм вы
сохранитесь.
   Если мясо ископаемых мамонтов с удовольствием лопают собаки, то...
техника может больше. Но все равно: столь категоричное отделение от мира,
породившего вас, бросок в неизвестную среду - безумная, самоубийственная
авантюра, как хотите! Какой смысл?..
   - Научный смысл моего предприятия: проверка гипотезы о возникновении
нового человечества. Самая суть: орбита Земли не круговая, а
эллиптическая. Солнце в одном из фокусов ее, когда планета ближе к нему,
тепла на нее попадает больше, когда дальше - меньше. Из-за наклона оси эта
добавка тепла распределяется между Северным и Южным полушариями
неравномерно, сейчас, например, больше перепадает Северному. Но ось Земли
процессирует, описывает конус - как у игрушечной юлы, только гораздо
медленнее: один круг за двадцать шесть тысяч лет. Понимаете теперь, почему
счет на тысячелетия? В ходе их меняется положение Земли под Солнцем. Сорок
тысяч лет назад больше согревалось Южное полушарие, а у нас, на севере,
ползли льды...
   - А!- сказал инженер.- Оледенение как причина эволюции обезьян?
   - Да. Резкое похолодание, оскудение растительной пищи - и обезьяны
посмышленей стали орудовать камнями и палками, познали труд, полюбили
огонь.
   Так возникли племена питекантропов. Дальше дело пошло... Весьма
вероятно, что так случалось не однажды - не только сорок тысячелетий
назад, но и шестьдесят шесть, и... прибавляйте по двадцать шесть, сами
сочтете. То, что в самых древних пластах находят останки людей и их
предметов, а в древних знаниях намеки на новейшие достижения науки и
техники,- признаки того, что процесс повторяется, возвращается на круги
своя.
   - Любопытно. Это ваша гипотеза?
   - Нет. Одного русского, которому тоже не очень везло в жизни,- Николая
Морозова-Шлиссельбуржца.
   - Родом из Шлиссельбурга?
   - Опять не угадали, Иоганн: эта приставка к фамилии означает, что он
провел в Шлиссельбургской каторжной тюрьме ни мало ни много - двадцать
лет. И чтобы скоротать время, напридумывал там немало интересных гипотез.
Эта возникла у него в самом конце прошлого века. По нынешним временам она
выглядит несколько наивно, но верна ее суть - идея, которую я
распространяю на все времена: человечество породил некий глобальный,
космический процесс. Наша цивилизация объективно - проявление его. Но
поэтому же в развитии мира заключена и его гибель.
   Совсем стемнело.
   Лицо Берна освещала снизу шкала приемника. В нем ритмично поскуливал
джаз.
   Голос профессора звучал с пророческой торжественностью:
   - Возникают, развиваются, достигают кульминации существа и коллективы,
которые в силу ограниченности придают исключительное значение себе, своему
месту и времени. Потом происходит нечто и они сникают. За материальные
останки былого "разумного" величия принимаются вода и ветер, мороз и
коррозия, пыль, сейсмика земной коры. Потом - новое оледенение. Толща
льдов, как губка, стирает с лица материков следы энного человечества,
энной цивилизации - и очищает место для эн плюс первой. Морали в этой
басне нет...
   - Он помолчал.- Следующее похолодание начнется через
двенадцать-тринадцать тысячелетий. Южные области, как и прежде, оптимальны
для развития обезьянолюдей. Пять тысяч лет форы на возможный прогресс.
   - Но... ведь здесь безжизненная пустыня.
   - Сейчас - пустыня. И Сахара сейчас пустыня, и Каракумы, и Аравия. А
буйная растительность и животный мир, что были в них, залегли пластами
угля и нефти. Не упускайте из виду счет на десятки тысячелетий, Иоганн: за
это время смешаются созвездия, одни звезды потускнеют, другие разгорятся
ярче - изменится картина "вечного" неба. Что уж говорить об изменениях
климата!
   Оледенение нагонит влагу - и здесь будут леса, луга и реки.
   - О! Я вижу, вы уже на "ты" с вечностью!..- В голосе Нимайера ирония,
уважение, замешательство - все вместе.
   - Допустим, вы окажетесь правы. Но зачем вам эта правота? Ведь знания
добываются для людей.
   Это уже на следующий день, к вечеру, когда все приготовления окончены.
   Крошка Мими, которая двое суток с уханьем металась за барханами,
наконец оголодала, почувствовала прежнее влечение к людям, приблизилась,
умильно вытягивая губы трубочкой,- тут ее и прихлопнули выстрелом в голову.
   Солнце еще не село. Нимайер один приканчивает банку консервов.
Профессор прихлебывает чаек из пиалы: есть ему ближайшие 180 веков нельзя.
   - Для людей? Для их блага, да? Много счастья принесло людям познание
атома!.. Хорошо, если вы не поняли то, что я высказал вчера в общих
категориях, выскажусь прямо.- Берн отставил чашку, встал, оперся рукой о
стол.- Я отрицаю человечество. Отрицаю его как разумную силу и разумный
процесс. Его нет - есть лишь стихия, равная с движением вод и воздуха,
размножением и миграциями животных. А над этим есть "я". Мое "я". Нет меня
- нет ничего. Знания!.. Они приносят удовлетворение только тому, кто
познает они образуют его мир - мой мир! И в мой мир вошла эта
возможность,- он мотнул головой в сторону шахты,- возможность стать над
временем, над жизнью.
   Моя жизнь будет состоять не из одного, как у всех, а из двух штрихов на
ленте времени, разделенных тысячелетиями. А может, и больше, как удастся.
   Вот, я сказал все, хоть вам это, наверно, и неприятно.
   - Нет, почему же...- пробормотал инженер, отставляя банку; у него
пропал аппетит, и вообще он почувствовал себя как-то неуютно один на один
с Берном в пустыне. Пришло в голову, что самый надежный способ сохранить
эксперимент в тайне - это пристукнуть и его, Нимайера. От человека,
затеявшего безумное дело, всего можно ждать.- Я понимаю... чтобы решиться
на такой... м-м...
   необратимый бросок через тысячелетия, надо иметь воистину термоядерный
заряд индивидуализма. И замечательно, Альфред, что он у вас есть.
   - А для людей,- продолжал профессор,- для их блага... точнее сказать,
для потребительской пошлятины - так это вам, Иоганн, и карты в руки. Когда
вернетесь, никто не помешает вам разработать этот способ для коммерческих
применений: ради жирных многолетних процентов на вклады, чтобы не сцапала
полиция до истечения срока давности... да мало ли! Не пропадать же добру.
   - Я... я не думал об этом,- с облегчением сказал инженер (он и в самом
деле не думал),- но если я и предприму что-либо, то для сохранения ваших
идей, Альфред, вашего научного имени.

        3. СТАРТ


   В последнюю ночь обоим трудно было уснуть, хотя выспаться следовало не
только Нимайеру, коему предстоял трудный путь, но и - как ни парадоксально
- Берну: чтобы успокоить взбаламученную хлопотами и спорами психику.
   Нимайер - так тот был рад, что сон не идет. Лучше перетерпеть эту ночь,
а то кто знает: уснешь и не проснешься. После объявления своего замысла и
особенно после "философских излияний" почтенный ученый, с которым он
работал и которого почитал (даже любил в кругу знакомых молвить: "Вот мы с
профессором..."), представлялся ему вырвавшимся на волю преступником.
"Надо же, в какую историю влез. Да если бы знал, то ни за что и никогда!..
   Авантюрист оголтелый, кто бы мог подумать! Чего ему не хватало? А ведь
это он и о себе: что-де жизнь талантливых людей несчастна... Другим бы
такие "несчастья": его оклад на кафедре, гонорары за статьи, премии за
исследования, его особняк (интересно, кому он достанется: жене или
дочери?)... Господи, только бы благополучно выбраться из этого дела и из
пустыни! И молчок-молчок до конца дней. И подальше от таких выдающихся...
Ну их!"
   Он ворочался на надувном матрасике, ощупывая положенный под него
пистолет:
   береженого и бог бережет.
   Профессор, лежа с закрытыми глазами, укорял себя за разговоры с
Нимайером.
   Что ему был этот инженер, его мнение! И возвращался к его сомнениям
своим доводам, мысленно подкреплял их новыми... и понял, наконец, что
убеждает не инженера - себя. Подбадривает. Потому что ему жутко. Тот
подъем духа, который пробудился в нем, великолепное сознание превосходства
над миром, над человечеством, которое он отторгает от себя, уверенность,
что он сделает это - он, такой отчаянный и молодец... все вдруг кончилось,
Берн почувствовал себя маленьким и слабым. Понесло в другую крайность.
   ...Для Нимайера можно было проще: о том, что разочаровался, устал - в
духе обмолвки о Морозове, которому тоже в жизни не везло. Тоже. И ему,
если мерить по таланту и силам, приходилось трудно в этой жизни: всего
добивался с боем - и чем серьезнее цель, тем более изматывала битва за
нее. А добившись, часто убеждался, что цели эти: новая прибавляющая
известности статья или книга, дополнительные звания, связи да и
обнаруженные в опытах комариные узенькие знаньица - мишура, на которую не
стоило расходовать душу... И о том, что рвались одна за другой
привязанности: отошли, замкнулись, в своих мирках друзья молодости,
выросла и сделалась чужой дочь, опостылела жена.
   Иоганн хорошо сказал о мегатонном заряде индивидуализма. Ах, если бы
так!
   Заряд одиночества, безнадежности.
   Э, нет, так нельзя себя настраивать... вернее, расстраивать. Для
укрепления духа надо мыслить глобально, отрицать мир, соразмерять себя с
вечностью.
   Ведь была же мысль... Ага, вот даже не мысль - лежащая за пределами
логики уверенность: осуществив восемнадцатитысячелетний рывок сквозь
время, он настолько поставит себя над жизнью, над всеми ее превратностями,
что... все будет хорошо. Изменится небо и климат, исчезнут народы,
появятся другие...
   может, ухнет в тартарары нынешняя цивилизация, готовящаяся к мировой
свалке,- а с ним все будет отлично.
   Берн ободрился, успокоился, уснул.

   Оба открыли глаза, едва лучи солнца коснулись палатки. Над пустыней
по-утреннему умытое небо. Апельсиновый диск солнца освещал нежно-розовые
барханы.
   - Сегодня даже пустыня прекрасна. Или мне это кажется, а, Иоганн?
   Вместе опустили в шахту термопластиковое ложе, в котором четыре года
пролежала Мими; теперь оно было идеально подогнано по телу Берна, под
каждую его косточку, мышцу, связку; установили в кабине. Вместе осмотрели
приборы, запасы, каждый уголок - не забыто ли чего, не осталось ли
ненужное.
   - Все. Прощайте, Иоганн!- Берн коротко улыбнулся, пожал инженеру руку.
Тот шевельнул губами, но ничего не сказал, в глазах был ужас.- В старое
доброе время немцы на надгробиях высекали "Auf Wiedersehen" [До свидания -
нем.] дорогим покойникам. А я говорю: прощайте. Встреча в загробном мире
не состоится. И не смотрите на меня так - я переживу вас всех!
   Оставшись один, Берн наглухо завинтил герметическую дверь, разделся,
сложил одежду в специальный карман, закрыл его. Он держал себя в руках, не
давал воли мыслям - только хотел, чтобы все скорей осталось позади.
   Опустился на ложе. Поерзал, устраиваясь. Лежал так несколько минут,
привыкал, проверял покой и удобство каждой точки тела. В кабине было
прохладно. "Через восемнадцать тысяч лет могу проснуться с насморком",-
мелькнула мысль. Прогнал и ее, так тоже не нужно сейчас.
   Приборный щит был над головой, кнопочный пультик у правой руки.
Расположение кнопок он знал на ощупь. "Ну, начнем",- и нажал левую вверху:
взрыватель.
   Над барханами взметнулась серая копна песка и пыли. Глухой раскат.
Копна опала, растеклась. Нимайер глядел: шахты больше не было. Жутко стало
инженеру в мертво застывшей пустыне. Он принялся поспешно укладывать
рюкзак, носить лишнее имущество в вертолет, складывать на динамитные шашки
в кабине.
   А на тридцатиметровой глубине Берн нажал уже все кнопки. Укладывает
руку в выемку ложа, расслабляет ее, расслабляется сам, устремляет взгляд
на блестящий шарик в потолке, дышит глубоко и ритмично, считает вдохи:
   - Один... два... три...
   Размеренно стучат насосы газообмена, вытесняют из кабины, из легких, из
крови человека воздух, заменяют его инертно-консервирующим составом.
   - Восемнадцать... девятнадцать... двадцать...- все медленнее
поднимается и опускается грудь, слабее шелестят губы.
   Белым инеем покрываются радиаторы охладительных элементов по углам.
Гаснут лампочки на контрольном щите. Смолистый бальзамический аромат
наполняет кабину. Но вряд ли Берн его ощущает: кровь уже разнесла газ по
всем клеткам тела, нервы притупились, мышцы деревенеют, мысли исчезают.
   - Тридцать три... тридцать четыре...
   А наверху Нимайер поджигает тянущийся к вертолету бикфордов шнур.
Рюкзак за плечи, палку в руки - и прочь, прочь, не оглядываясь. Слишком
поспешно уходит он от устоявшегося безмолвия пустыни. Ботинки для лучшей
опоры обмотаны тряпьем.
   - Семьдесят семь...- беззвучно считает вдохи Берн.- Семьдесят восемь...
   семь... десят... де...
   Затих. Глаза закрываются. Грудь застывает на полном вдохе.
   Некоторое время еще стучат насосы. Затем и они стихают. Вот замедлился
приводной шкив последнего, уже не проворачивается, дернулся туда-сюда -
застыл. Цикл консервации отработан. Теперь только лепестки
электростатического реле, непрерывно заряжаемые альфа-частицами от
радиевой пилюли между ними, могут, опав, замкнуть цепь схемы оживления. Но
опадут они не раньше, чем количество радия уменьшится вчетверо.
   Солнце поднимается над пустыней. Начинается ветер. Порывы его
взвихривают струйки песка у подножия насыпанного взрывом холма, качают
укоротившийся бикфордов шнур под брюхом вертолета, отдувают извергающийся
из него дымок.
   Песок завивается и вокруг ног Нимайера. Он шагает широко и озабоченно.
Когда за спиной раскатывается второй взрыв - останавливается, оглядывается
на горящие обломки вертолета, бормочет:
   - И черт с тобой! У тебя то ли будет вторая жизнь, то ли нет, а я - вот
он.- Поправляет лямки рюкзака и наддает: надо побольше пройти до жары.

   Это произошло осенью 1952 года. Семь лет спустя после разгрома фашизма
в Германии, Италии, Японии.
   И семь лет спустя после первых испытаний и применения атомных бомб.
   И за пять лет до запуска первого искусственного спутника Земли.
   За девять - неполных - лет до полета в космос человека.
   За семнадцать лет до высадки людей на Луну.
   За тридцать девять лет до распада СССР.
   ...И за разное количество лет до различных кризисов, свершений,
открытий, политических убийств, переворотов, конфликтов и иных событий.
   Ветер времени, ветер устойчивости и перемен, ветер событий, их
отрицания и повторений гуляет по Вселенной. Он вьюжно завихривает материю
в галактики, гонит невесть куда светила, вокруг которых - где по эллипсам,
где как - мотаются вещественные смерчики-планеты. Он же - по цепочке
преобразований - закручивает на планетах круговороты веществ и энергии,
атмосферные вихри - то есть становится просто ветром.
   И малая часть его, перегоняя по Гоби барханные стада, начисто
сглаживает следы экспедиции Берна. Это место совсем перестало отличаться
от своих окрестностей. Только иной раз движение воздуха осыплет пласт
песка на крутом склоне бархана, обнажится покареженная лопасть,
металлический прут, клок брезента. С каждым годом останки все ржавее,
ветшее - того и гляди, рассыплются в пыль.
   А другие воздушные потоки гонят по планете облака и дым заводов,
облетевшие листья, обрывки газет - многие обрывки многих газет, на которых
что ни день все новое, новое... повторяющееся новое, которое не дает нам
как следует задуматься над минувшим.
   Ветры доносят эти клочки и до пустыни Гоби - то ли сами ветры стали
сильнее, то ли клочков больше: шелест бумаг может заменить шелест
листьев,- и ветер гонит их вместе с песком, который стал пятнистым. От
копоти? От деятельности новых бактерий? От испытаний новых видов оружия?
   Совсем нет следов стоянки: рассыпались в прах, смешались с песком
обломки и обрывки над местом, где на тридцатиметровой глубине, в темноте и
покое, при пониженной температуре спит одеревенелый Берн. Подбородок его
оброс густой щетиной - верный признак, что профессор не мертв, что с ним
все в порядке.


        4. ПРОБУЖДЕНИЕ


   Из темноты надвигался расплывчатый зеленый огонек. В уши проник
ритмичный перестук с дребезжащим оттенком. Сознание прояснялось
постепенно, как после глубокого сна: свет и звуки приобрели смысл -
сигнальная лампа и насосы.
   Дребезг - неладно со смазкой.
   Загорелась газоразрядная трубка под потолком - одна из трех. Полусонный
взгляд Берна блуждает по кабине: шарик в потолке стал тускло-серым, колба
реле времени в радужных разводах. Лепестки в ней опали, висят вблизи
отметки "20".
   Профессор приподнялся на ложе: как - уже? Двадцатое тысячелетие?! И все
мышцы живота и рук, которые участвовали в резком движении, заныли,
закололи, застреляли. Берн лег. Так нельзя. Спокойно. Проверить тело.
Глубокие плавные вдохи и выдохи - одеревенение отпустило грудь. Пошевелить
пальцами рук, ног, ступнями, кистями. Контрольные напряжения остальных
мышц. Пошевелить шеей.
   Мимика.
   Что-то стесняло лицо. Осторожно поднял правую руку, тронул: бородка,
усы - довольно густые.
   Так... осторожно сесть. Привыкнуть. Осторожно встать. Пойти.
Контрольные наклоны, повороты тела. Уф-ф... Жив и, кажется, здоров!
   Берн раскрыл карман с одеждой и - хоть она выглядела мятой, слежавшись,
и к тому же отдавала затхлостью (это не учли) - с удовольствием оделся.
Достал из куртки очки, протер стекла, тоже надел: мир стал четок.
Огляделся внимательно. И... заметил нечто, от чего внутри сразу
похолодело: по стеклу колбы радиоактивного реле времени от верхнего зажима
до самого низа тянулась трещина. "Значит... там воздух и все нарушилось?
Реле включило кабину на пробуждение не потому, что прошло сто восемьдесят
веков,- просто вышло из строя! Вот тебе на!.. Отчего бы? От сейсмических
толчков? Да, скорее всего.
   За это время их могло произойти немало. Какой-то особенно сильно
тряхнул местность и кабину - и единственный стеклянный предмет здесь
треснул. Черт, надо было ставить дублирующее реле! Э, но ведь и оно могло
лопнуть... всего не предусмотришь. За это время - за какое?! Больше или
меньше прошло ста восьмидесяти веков? Насколько больше? Насколько меньше?
Попробуй теперь угадать!.."
   И он начал цепко всматриваться во все, пытаясь понять, сколько же на
самом деле прошло времени? Внутренние ощущения - как и в двух первых
опытах, в которых Берн засыпал на шесть и одиннадцать недель. И бородой да
усами тогда тоже обрастал, хоть и не так сильно. Предметы в кабине? Все
посерело, выцвело, в пыльно-блеклых разводах; на стыках металлов, где
сцарапаны лаки и никель, чуточные следы ржавчины. Но все это - признак
того, что в бальзамирующей смеси была малая доля активных веществ: они
могли прореагировать в первые годы. Приборы? Стрелки вольтметров в
серединах запыленных шкал, давление и влажность тоже в норме.
   На ложе четкая граница мест, соприкасавшихся с его телом: они светлее.
И что?..
   Нет, ничего здесь не определишь - только наверху.
   И вот теперь начинается самое-самое... Берн почувствовал, как все в нем
напрягается. Он представил тридцатиметровую (или теперь больше?) толщу
грунта над ним. А там может быть что-то еще. Кабине-снаряду надо
пробуравить все. А если упрется в неодолимое, то вверху кабины
кумулятивный пиропатрон.
   А если и он не одолеет (сохранила ли свойства взрывчатка?), то...
погребен заживо. На этот случай - пистолет. Или лезвие для вены, если и
порох изменил свойства. Или - лучше всего - цикл анабиоза с финишем в
вечности.
   "Ну - подъем?- Он поднес палец к темной кнопке с надписью "Aufstieg"
   ["Подъем" (нем )], но спохватился - Стоп, аккумуляторы, как я мог
забыть!
   Паникую".
   Пластмассовые коробки с заряженными еще тогда (когда?!) пластинами;
электролит в запечатанной воском канистре Залил, завинтил крышки, соединил
провода: есть ток! Вот теперь...
   - Aufstieg!- нажал кнопку.
   Вой набирающих обороты двигателей; пол кабины дернулся, заскрежетало по
стенам. Берна понесло влево, он схватился за обшивку.
   ...Острие огромного шурупа медленно вывинчивается из темной почвы,
разворачивает ее, рвет корни дерева. Вот снаряд завяз в них Поворот
обратно, новый рывок вперед... Это Берн в холодном поту переключает
двигатели, наддает обороты - диски шурупа режут корни. Дерево кренится, с
гулом и треском падает и вместе с вывернутой землей выносит на поверхность
снаряд.
   Берн рычагом отвинчивает запоры люка. Они не поддаются Уперся ногами,
приложился плечом, рывок - поддались. Несколько оборотов - в щель потянуло
сырым и свежим. Еще - с грохотом откинута стальная дверь; профессор
выходит наружу, в ночь.
   Сначала только счастье, что на воле, жив, выполнил задуманное. "Это
самоубийство",- говорил Нимайер... Ха! Отрезвляющая мысль - а легкие пьют
терпкий, настоянный на лесной росе, травах, хвое, иве воздух! а ноги
попирают мягкую почву!- о том, что Нимайера давно нет, все вчерашнее
ухнуло в пропасть веков. А что есть?
   Ущербная луна в ясном небе, над верхушками деревьев; ее свет, проникая
сквозь ветки, пятнит траву и снаряд зелено-пепельными бликами. Деревьев
много, они толпятся вокруг, стволы лоснятся в лунном свете; дальние тонут
в зыбкой тьме. На месте пустыни - лес. Устоявшийся, вековой. "Значит, в
самом деле?.. Миновал еще ледниковый период? Все сходится".
   ...И все разбивается о живую память недавних переживаний прилет в
пустыню, Мими, работа и споры с Нимайером, спуск в шахту... Вот решающая
проверка:
   звезды!
   Берн сунул руку в карман куртки, достал листок, осветил фонариком. На
пожелтевшей бумаге - рисунки выразительных созвездий северного неба:
Большой Медведицы, Лиры, Кассиопеи, Ориона, Лебедя - какими они должны
стать через 18000 лет. Как предусмотрительно он запасся этими данными у
астрономов!
   Остается сравнить.
   Небо над ним ограничивали кроны деревьев. Профессор нашел ствол с
низкими ветвями, стал неумело карабкаться Сучья царапали руки, шум спугнул
птицу - она крикнула, метнулась прочь, задев Берна крылом по щеке. Наконец
поднялся высоко, устроился на ветке, прислонясь к стволу, достал листок и
фонарик.
   Осветил, поднял голову - сравнивать.
   Но сравнивать было нечего: над ним расстилалось обильное звездами, но
совершенно незнакомое небо. Нет, не совсем незнакомое - сам Млечный Путь
наличествует, пересекает небо размытой полосой сверкающих пылинок. Ага,
вон в стороне Луны (она подсвечивает, мешает) ковшик Плеяд; узнать легко,
не изменились - но от них этого и ждать не следует: компактная группа
далеких звезд. А где остальные созвездия? В плоскости эклиптики что-то
совсем немыслимое. Берн был уверен, что уж созвездие Лиры он отыщет, как
бы оно ни исказилось: по Веге, ярчайшей звезде северного неба; ее он
узнавал всегда. И насчитал в обозримом пространстве по крайней мере
десяток столь же, если не более, ярких бело-голубых звезд! О других
фигурах в обилии новых сочетаний светил на небе не имело смысла и гадать.
   Берн слез с дерева, долго сидел на пороге кабины ошеломленный: в какие
же времена его занесло?
   "Меня пронесло мимо намеченной остановки в начале нового цикла
прецессии, когда должны - по гипотезе - развиться новые неандертальцы?
Сколько таких циклов минуло, пока я спал? Заглядывал на один - и то все в
тумане предположений. А на многие и вовсе бессмысленно... Вот лес -
значит, растительная жизнь сохранилась. Птицу спугнул - стало быть,
животная жизнь тоже есть. А люди?.. У птиц и деревьев не спросишь, какой
сейчас год, век, эра. У питекантропов, буде они окажутся,- тоже. Неужели
никого?!"
   И понял вдруг Берн, что своим надменным, страстным отрицанием он был
привязан к человечеству не слабее, чем другие - согласием. Всякое бывало в
той жизни: случалось, что обманывали, обижали - и он чувствовал себя
одиноко. Но то одиночество было ничто против испытываемого сейчас, в лесу,
под незнакомыми звездами, от мысли, что на Земле, может быть, никого уже
нет - никого-никого, даже тех, кто мог обмануть и обидеть!.. И как ни
сомнительна была цель: заглянуть в следующий цикл прецессии - все-таки это
была цель, ниточка смысла, тянувшаяся из его (его!) мира идей и волнений.
   Ниточка оборвалась - смысл исчез.
   Ночь прошла в таких размышлениях. О сне не могло быть и речи. Наконец
звезды потускнели, исчезли в сереющем небе; между деревьями повисли клочья
тумана.
   Берн тронул траву под ногами, рассмотрел: это был мох - но какой
пышный, гигантский!
   Постепенно проявлялись краски утра: медная, серая, коричневая кора
стволов, темная и светлая зелень листьев, металлический блеск снаряда.
Поголубело небо; невидимое за лесом, поднялось солнце: вершины деревьев
вспыхнули зеленым огнем. "Солнце есть - уже легче". Лес оживал:
прошелестел листьями ветерок, засвистала птичья мелочь, пролетел, сбивая
росинки со стеблей мха, жук.
   Он вернулся в кабину, сунул в карман куртки пистолет, вышел и двинулся
в глубь леса - в сторону солнца. Надо осматриваться, определяться, искать.
   Лучше какая угодно действительность, чем сводящие с ума догадки.
   Ноги путались в длинных стеблях мха и травы, в побегах кустарника.
Туфли скоро промокли от росы. На поляне между деревьями Берн увидел солнце.
   Прищурясь, смотрел на него в упор: солнце было как солнце - нестареющее
в своем блеске светило.
   Треск ветвей и хорканье справа - на прогалину выскочил кабан.
Профессор, собственно, толком и не рассмотрел, кабан ли: коричневое
щетинистое туловище, безобразно поджарое, конусообразная голова... Зверь
замер и кинулся обратно. Запоздалая реакция: руку в карман, за пистолетом.
   "Эге! Испугался человека!"


        5. ВСТРЕЧА


   Он двинулся бодрее, внимательно глядя по сторонам и под ноги. И не
прошел и сотни метров - замер, сердце сбилось с ритма: полянка с серой от
росы травой, а по ней - темные следы босой ступни человека! Берн снял
очки, протер полой куртки, надел, пригнулся: след был плоский, широкий,
отпечаток большого пальца отделялся от остальных. "Неужели я настолько
прав?!"
   Профессор забыл про все и, пригибаясь, чтобы лучше видеть, двинулся по
следу.
   Великий Эхху стоял под Великим Дубом, опираясь на палицу, и думал о
своем величии. Поднявшееся, солнце сушило намокшую за ночь шерсть. Вокруг
на поляне расположилось племя. Большинство, как и он, согревались после
сырой ночи; самки искали друг у друга. Великий Эхху зашарил глазами по
поляне и увидел, как в дальнем конце ее появился под деревьями Безволосый!
   Безволосые в лесу, опасность! Эхху хотел тревожно крикнуть, но сдержал
себя.
   Безволосый был один.
   А Берн, выйдя на поляну, так и подался вперед, жадно рассматривая
двуногих - покрытых коричневой шерстью обезьянолюдей. Их около сотни -
освещенные солнцем, на фоне темной зелени. Они сидели на корточках, сутуло
стояли, держась руками за ветки, что-то искали в траве и кустах, жевали.
Пятипалые руки, низкие лбы за крутыми дугами надбровий, выпяченные
челюсти, темные носы с вывернутыми ноздрями. На некоторых были накидки из
шкур. Один в накидке - угрюмо-властный, кряжистый - стоял под дубом,
сжимал в лапе суковатую дубину.
   Значит, так и случилось. Цикл замкнулся: то, что было десятки
тысячелетий назад, вернулось через тысячелетия будущего. "Ну, ликуй - ты
прав. Ты этого искал? Этого хотел?.. Хотел что-то доказать миру и себе. И
- счастья.
   Необыкновенного счастья, достигнутого необыкновенным способом. Вот и
получай!" Берн почувствовал злое, тоскливое одиночество.
   Человекообразные повернулись в его сторону. Дикарь с дубиною косолапо
шагнул, крикнул хрипло:
   - Эххур-хо-о!
   Может, это была угроза, может, приказ подойти? Берн осознал опасность,
попятился в кусты.
   ...Это была не угроза, не приказ - пробный звук. И Безволосый отступил!
   Великий Эхху воспрял: значит, он боится?
   - Эх-хур-хо-о!!- Теперь это была угроза и приказ.
   Вождь, то махая дубиной, то опираясь на нее, неуклюже, но быстро
двинулся через поляну. Прочие дикари ковыляли за ним на полусогнутых
ногах, склонясь туловищем вперед; некоторые помогали себе руками.
   Берн отступил еще. Вспомнил о пистолете, вытащил, откинул
предохранитель.
   "Первый выстрел в воздух, отпугну". Слабый щелчок... осечка! Вторая...
   третья... восьмая. Время испортило порох. Профессор бросил ненужную
игрушку, повернулся, побежал по своему следу в росе. Теперь спасение -
добежать до кабины.
   В редколесье преимущество было на его стороне. Но вот деревья
сблизились, ветви и кусты преграждали путь - и шум погони приблизился.
Дикари цеплялись руками за ветви, раскачивались и делали огромные прыжки.
Некоторые резво галопировали на четвереньках. Теперь они орали все.
   Он убегает. Безволосый. Значит, виноват. Значит, он их обидел.
Оскорбил, обманул - и хочет уйти от наказания. Справедливость на их
стороне. И они ему покажут, уаыа!..
   Ветка смахнула очки с лица Берна. Где-то здесь надо повернуть на
прогалину, на которой он увидел эти треклятые следы,- к кабине, к
спасению... Но где?!
   Он водил глазами на бегу: всюду расплывались контуры деревьев, зеленые,
желтые, сизые пятна; солнца просвечивало листья. А крики позади все громче.
   Великий Эхху и его соперник молодой самец Ди ковыляли впереди всех на
полусогнутых - настигали Убегающего.
   А Берн уже и не убегал: встал спиной к дереву, смотрел во все глаза на
приближающееся племя, хотел в последние секунды жизни побольше увидеть.
   Первым набегал вождь. Берн в упор увидел маленькие глазки, свирепые и
трусливые, в красных волосатых веках, ощутил зловоние из клыкастого рта.
   - Ну что ж... здравствуй, будущее!- И профессор от души плюнул в морду
Великого Эхху.
   - Ыауыа!- провыл тот, взмахивая палицей.
   Удар. Взметнулись вверх деревья. И не обращая внимание на боль, на
новые удары, Берн смотрел в небо - в удивительно быстро краснеющее небо.
Трепещут под ветром красные листья - разве уже осень? Заслоняют небо
красные фигуры дикарей. Странные красные птицы стремительно опускаются с
высоты на полупрозрачных крыльях.
   Страшный удар по черепу. Мир лопнул, как радужный пузырь.
   Красная тьма...



        6. ЧЕЛОВЕК ПОГИБ - ЧЕЛОВЕК ЖИВЕТ


   Он летал, как летают только во сне. Впрочем, были и крылья -
прозрачные, почти невесомые. И тело слушалось так идеально, что казалось
невесомым.
   Он летел прямо в закат, подобный туннелю из радуг. На выходе из туннеля
- слепяще белая точка Альтаира. Под ним - расплавленное закатом спокойное
море с кляксами островков, утыканных по берегам белыми пальцами скал.
   - А острова тоже похожи на амеб! - доносится певучий и счастливый
женский голос, голос Ксены. Вон она - выше и впереди - парит, купается в
огнях заката.
   При взгляде на нее теплеет сердце.
   - Ага, похожи!- кричит он ей.
   Не кричит. И от нее - не доносится. Они переговариваются через ларинги
в шлемах. Здесь опасно пьянящий избыток кислорода, без гермошлемов нельзя.
   Здесь не так все просто.
   Они последний раз кружат над островками, над "живым" морем. Через два
часа старт, к своим. С удачей - и с какой!
   - Прощай, закатный мир! Сюда мы не вернемся. Тебя нам долго будет не
хватать...- поет-импровизирует Ксена. И прерывает себя:- Дан, ты что-то
сказал? Он ничего не говорил. Но чувствует щемящий озноб опасности, чье-то
незримое присутствие. Амебы? Да, они - бесформенные прозрачные комки в
воздухе; они заметны только тем, что преломляют свет: прогибаются закатные
радуги, пляшет зубчатая линия островов на горизонте. Они не с добром.
   - Ксена, скорей вниз!
   Э, да их много: воздух вокруг колышется, искривляются линии и
перспектива.
   Неспроста они, не любящие яркого света, поднялись из моря. "Да,
неспроста,- ответливо воспринимает он их мысли.- Тебе пришел конец,
млекопитающее. А ту предательницу мы уже уничтожили. Все наше останется
здесь".
   ...И самое бредовое, самое подлое, что приходящее от них не видишь, не
слышишь - вспоминаешь, как то, что достоверно знал, только запамятовал.
Или еще хуже: заблуждался, а теперь понял. Озарило. Понял, что ему конец,
что ту уничтожили, понял, как решение головоломки, и чуть ли не рад.
   Подлецы. Подлецы и подлецы! Приходящему извне психика сопротивляется. А
от них - будто выношенное свое.
   Но он это знает, уже учен. И не думает сдаваться. "Чепуха, ничего вы
мне не сделаете, Высшие Простейшие или как там вас!- мыслями отбивается он
от навязанных ему мыслей.- Я знаю, вы не умеете ничего делать в воздухе -
только в воде. Здесь вы бессильны". А сам энергичней загребает крыльями,
чтобы вырваться из окружения. "О, ты ошибаешься, млекопитающее! (И он уже
понял, что ошибается.) Мы не умеем созидать в воздушной среде. Нам это ни
к чему. Но разрушать гораздо проще, чем созидать. Это мы сумеем..."
   - Разрушать проще, чем созидать, куда проще! - говорит он Нимайеру; у
того мрачно освещенное снизу лицо на фоне тьмы.- Один безумец может
натворить столько бед, что и миллионы умников не поправят.
   Над ними тусклые звезды в пыльном небе. Новые звезды? Нет, те ярче,
обильнее. А есть и совсем не такие, немерцающие, сверкают всеми красками в
пустоте.
   ...И мордочка Мими с умильно вытянутыми, просящими губами освещена
закатом - не тем, багровым, пустынным. А какой тот? И какие звезды - те?
   ...И у дикарей, которые настигали его, были морды Мими - только
искажены яростью, азартом погони.

   - Ксена, вниз!- кричит он, работая крыльями.- Они напали на. нас!
Сообщи на спутник связи, на корабль...
   И с непонятной беспечностью отзывается в шлеме ее голос:
   - Хорошо, Дан! Хорошо, милый! Здесь так славно... "Выше, Дан! Выше,
млекопитающее!- издеваются в мозгу бесцветные мысли.- К самым звездам. Вы
ведь так стремитесь к звездам. С высоты удобней падать. И не волнуйся за
свою сумочку, с ней все будет хорошо".
   Мимолетное сознание просчета: не вверх надо было вырываться, повинуясь
инстинкту, а вниз, к почве. Но мускулы уже подчинились чужой воле; да не
чужой, он убежден теперь - вверх надо!.. Остров стоянки виден малым
светлым пятнышком, Ксена, кружащая внизу,- многоцветная бабочка в лучах
заката...

   Но почему - Дан? Он Берн, Альфред Берн, профессор биологии,
действительный член академии, и прочая, и прочая... Почему так душно? Кто
водит его руками?
   "Вот и все, млекопитающее,- понимает он, как непреложную истину, чужие
мысли.- Тебе осталось жить пятнадцать секунд". Руки будто набиты ватой,
крылья увлекают, заламывают их назад. Море, острова, радуги заката,
фиолетовое небо в белых полосах облаков - все закручивается в ускоряющемся
вихре.
   - Ксена! Я падаю. Передай всем, что меня... ох!- Страшная боль
парализовала челюсть и язык.
   Барахтанье крыльев, рук, ног неотвратимо и точно несет его на
"нож-скалу" на их острове, она и освещена так, будто кровь уже пролилась:
одна сторона девственно белая, а другая красная. Живая скала...
   И последнее: беспечный голос Ксены:
   - Ничего, Дан, ничего, мой милый! Я ведь люблю тебя! И горькая,
вытеснившая страх смерти обида: Ксена, как же так? Как ты могла?..

   Острый край скалы: красное с белым. Удар. Режущая и рвущая тело боль
заполняет сознание. "Ыуа!" Дикарь заносит дубину. Зловоние изо рта, пена
на губах. Удар.
   Вспышка памяти: он стоит высоко-высоко над морем, держит за руки
женщину.
   Ветер лихо расправляется с ее пепельными волосами, забивает пряди в
рот, мешает сказать нежное. Они смеются - и в синих глубоких-глубоких
глазах женщины счастье... Где это было? С кем?
   Удар! Все кружится, смешивается. Самой последней искрой сознания он
понимает, что это его голова в гермошлеме легко, как мяч, скачет и
кувыркается по камням.
   Красная тьма.

   Из тьмы медленно, как фотография в растворе, проявляется круглое лицо с
внимательно расширенными серыми глазами; короткие пряди волос, свисая над
лбом, тоже будто выражают внимание и заботу.
   Он встретился с взглядом, понял вопрос серых глаз: "Ну, как?"-
"Ничего,- ответил немо.- Вроде жив".- "Очень хорошо,- сказали глаза.- Над
тобой пришлось здорово потрудиться".- "Где я? Кто ты?"- напрягся Берн.
"Тебя подобрали в лесу. Но об этом потом, хотя нам тоже не терпится... (Он
читал все это в глазах с непостижимой легкостью.) А теперь спи. Спи!" Лицо
удалилось, Берн закрыл глаза.
   Или и это был бред?
   Так или иначе, но он уснул. Снова виделось прозрачно-зеленое море,
звонко плескавшее волнами на белый и легкий, как пена, берег; та женщина с
синими глазами, только загорелая; сложные механизмы в черном пространстве;
звезды под ногами - и чувство не то падения, не то невесомости.
   От этого видения вернулись к прежнему: к полету, закончившемуся
параличом, к мысленному диалогу с призраками, к обморочному падению на
скалу. Но Берн напрягся, стал вырываться из обрекающего на ужасы круга
снов, переходил от видения к видению, отрицал их, стремясь проснуться... И
наконец, проснулся - весь в поту.


        7. ПРОБУЖДЕНИЕ Э 2


   Или и это еще был бред?
   Он лежал голый, как и в первое пробуждение. Но ложе было не такое,
кабина не такая. Собственно, это и не кабина: за прозрачным куполом небо,
кроны деревьев.
   Мир был непривычно четок. Листья деревьев освещало низкое солнце, он
различал в них рисунок прожилок. По чуть неуловимой свежести и ясности
красок Берн понял, что сейчас утро.
   Если это не бред, почему он так отчетливо видит? Вон
паучок-путешественник на конце зацепившейся за ветку паутинки. Две
ласточки, маленькие, как точки, играют высоко в небе,- но у каждой видны
поджатые к белому брюшку лапки, хвост из двух клинышков. Очков на лице не
было, он чувствовал... Но в бреду ведь, как и во сне, все видно смутно,
расплывчато!
   Мир был непривычно внятен. Звеняще шелестели листья под куполом. Трава
прошуршала под чьими-то быстрыми шагами - и Берн, дивясь себе, по шороху
определил: трава росистая, пробежало четвероногое. Волк? Во всяком случае,
не двуногое, не эти... При воспоминании о дикарях он почувствовал страх и
угрюмую решимость не поддаваться. Что было? Где он, что с ним?
   Сокращениями мышц и осторожными движениями Берн проверил тело. Все было
цело. Только в голове, в области правого виска, что-то зудело, мозжило -
что-то заживало там. Странно... дикари должны были его уходить насмерть.
Во всяком случае, он цел, не связан, может за себя постоять. И постоит!
   Темя ощутило сквознячок. Дверь не заперта? Берн приподнялся. Ложе
податливо спружинило.
   - Черт побери!- рассердясь на свою нерешительность, вскочил на ноги.
Замер.
   Гладкая стена отразила его настороженную фигуру.
   Какой-то ячеистый шар в углу, какие-то полки, одежда... не его одежда.
Это, собственно, и одеждой назвать трудно: полупрозрачные шорты (Берн не
терпел шорт из-за своих худых и волосатых ног), такая же куртка с
короткими рукавами. Из чего они - пластик? Ладно, выбора нет. Надел.
   Теперь - разведка местности. Надо найти более надежное убежище, чем эта
пластиковая халупа. Что ни говори, а придется прятаться. Жить, чтобы
жить...
   Он подошел к двери, выглянул наружу: никого,- вышел.
   Широкое темное отверстие - таким мог быть и вход в подвал, и вход в
метро - бросилось в глаза. Это может быть убежищем. Туда вела дорожка из
графитово-темных плит вперемешку с травой.
   Туннель полого, без ступенек, шел вниз. Берн осторожно ступал по
подающемуся под ногами, будто толстое, сукно, полу, всматривался.
Уменьшающийся поток света от входа освещал только гладкий сводчатый
потолок да ровные стены.
   Поворот - и за ним совершенная тьма. Берн заколебался: не повернуть ли
обратно? Оглянулся - и сердце упало, тело напряглось: два темных силуэта
на фоне входа! Они двигались бесшумно и осторожно, как он сам. Профессор
не тратил времени на рассматривание, легкие ноги сами понесли его вглубь.
   Глаза, привыкнув к тьме, различили вдоль стен полосы; они испускали
странный сумеречный свет. Такой бывает поздно вечером или в начале
рассвета, когда еще нет красок. Берн тронул рукой: полосы были теплые.
   Еще поворот. Полосы отдалились, исчезли. Берн скорее почувствовал, чем
увидел, что находится в обширном помещении. И в нем - он замер в ужасе -
тоже сидели и стояли существа! Они были освещены тем же сумеречным светом,
лившимся непонятно откуда. Он всмотрелся: странно, ярче всего светились
места, куда свету трудно попасть. Выделялись рты, языки и зубы; теплыми
кантами на телах тлели места, где рука прижималась к туловищу, нога была
положена на ногу... Диковинно переливались глаза, будто висящие во тьме
отдельно от лиц. "Они не освещены,- понял профессор, чувствуя, как страх
стягивает кожу, поднимает волосы на голове,- они светятся!" И их глаза,
многие пары светящихся глаз, обращены к нему. Они заметили его, объемные
живые негативы. "Морлоки!- вспыхнуло в уме Берна.- Бежать!"
   Он кинулся обратно, но из туннеля как раз вышли те двое. Они тоже
светились!.. Нет, не готов был профессор Берн ко встрече с будущим: нервы
не выдержали, он дико вскрикнул и рухнул на пол.
   - Что такое? Кто? - послышались возгласы. Вспыхнул свет.
   - Ой, да это наш Пришелец!
   - Ило, вызовите Ило!
   - Разве можно оставлять его одного!
   - Но он спал.
   - Он без сознания...
   - Где Ило? Вызовите же, наконец, Ило!

        КНИГА ПЕРВАЯ
 Плюс-минус современность
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 ВКЛЮЧАЮ БОЛЬШОЙ МИР

        1. СООБЩЕНИЯ О БЕРНЕ
 "Чрезвычайное, немедленное, по Гобийскому району, повторять!
   Час назад егерский патруль Биоцентра обнаружил в лесной зоне вивария
труп (в состоянии клинической смерти) неизвестного человека. Он подвергся
нападению стада гуманоидных обезьян-эхху. У него - помимо нелетальных
повреждений тела и конечностей - разрушены значительные области черепа и
мозга.
   Датчики ИРЦ не зафиксировали пребывания этого человека ни в зоне
вивария, ни в Гобийском районе вообще. Мозг и память ИРЦ не выдают никаких
сведений о нем.
   Внимание всем! Для спасения этого человека как личности необходимы
сведения о нем. Всмотритесь в его облик, в необычные одежды: кто видел
его? Общался с ним непосредственно или по ИРЦ? Кто знает что-то о нем от
других? Сообщать немедленно в Биоцентр Иловиенаандру 182".

   Через полтора часа:
   "Чрезвычайное немедленное по Гоби отменяется. В районе происшествия
найден аппарат подземного захоронения с анабиотической бальзамирующей
установкой.
   Особенности конструкции и материалов позволили установить время
захоронения:
   середина последнего века Земной эры. Одежда неизвестного относится к
тому же времени. Все это позволяет сделать вывод: он - пришелец из
прошлого, который пролежал в своей примитивной, но надежной установке не
менее двух веков.
   Только неудачная встреча с гуманоидами помешала полному успеху его
отважного предприятия.
   То, что этот человек - из прошлого, с пониженной против нашего уровня
жизнеспособностью (так называемый горожанин), осложняет задачу возвращения
его к жизни. В Биоцентре организована творческая спасательная группа: она
исследует Пришельца и разрабатывает проекты его оживления".
   (Это сообщение, с дополнениями из предыдущего, было передано по
общепланетному ИРЦ с ретрансляцией на Космострой, Луну, орбитальные
станции Венеры, Юпитера, Сатурна - по всей Солнечной).

   Через сутки, общепланетное:
   "Восстановить Пришельца таким, каким он погрузился в анабиоз, оказалось
невозможным: слишком обширные участки его мозга разрушены. Для сохранения
его жизни и, в возможных пределах, психики и интеллекта ему были
пересажены лобные и частично затылочные доли мозга астронавта Дана
(Эриданой, 35), погибшего в экспедиции к Альтаиру. Биозаконсервированная
голова астронавта хранилась в Гобийском Биоцентре. Состояние Пришельца
после операции удовлетворительное, восстановились все функции организма;
сейчас он спит.
   Ответственность за информационный ущерб, который может быть нанесен
человечеству нашим решением, берем на себя.
   Исполнители операции: Иловиенаандр 182 Эолинг 38".

        2. КОСМОЦЕНТР ВЫЗЫВАЕТ ИЛО
 ИРЦ. Соединяю Иловиенаандра 182, Гоби, Биоцентр и Линкастра 69/124, Луна,
Космоцентр.
   АСТР. Добрый день, Ило! Поздравляю тебя и Эолинга с блестящей
операцией. Вам аплодирует Солнечная!
   ИЛО. Здравствуй. Благодарю.
   АСТР. Сожалею, но приятная часть разговора на этом вся. Далее иная.
   Поскольку предмет серьезный и мы можем не прийти к единому мнению,
разговор наш частично или полностью будет передан на обсуждение
человечества. Не возражаешь?
   ИЛО. Нет.
   АСТР. Так вот, о голове Дана. Эриданой 35, увы, далеко не единственный
астронавт, сложивший голову в дальнем космосе. Но первый и единственный,
чья биозаконсервированная голова доставлена на Землю от Альтаира, за пять
парсеков! Суровая реальность дальних полетов такова, что доставить бы
обратно собранную информацию да уцелевших. В памяти людей вечно будут жить
те экспедиции, от которых обратно пришла только информация! Сейчас, после
открытия Трассы, это отходит в прошлое, но, пока летали на синтезированном
аннигиляте, было так: все на пределе. И голову Дана астронавты
Девятнадцатой звездной доставили, потому что в силу сложившихся там, у
Альтаира, трагических обстоятельств его мозг оказался единственным
носителем информации об Одиннадцатой планете той звезды. Замеры, съемки,
образцы оказались малоинформативны. Напарница Дана Алимоксена 29... теперь
уже 33/65 - была снята с планеты невменяемой, точнее, некоммуникабельной.
Ничего от нее узнать не удалось...
   ИЛО. Ас, извини, перебью, Эоли хочет участвовать в разговоре. Не
возражаешь?
   АСТР. Нет.
   ЭОЛИ. Здравствуй, Астр! Ты огорчен и сердит.
   АСТР. Здравствуй. Продолжаю о том, что вы оба хорошо знаете, но я
говорю не только для вас - для всех... Голова Дана была передана нами в
Гобийский Биоцентр в надежде на то, что если не сейчас, то через годы
удастся установить с его мозгом информационный контакт. Такую надежду
внушили нам разрабатываемые вами методы "обратного зрения", биологической
регенерации высших организмов в машине-матке и другие. И вот мы узнаем...
узнаем, что мозг Дана использован как заурядный трансплантат!
   ЭОЛИ. У нас не было выбора: Дан или эхху.
   АСТР. Так почему?
   ЭОЛИ. Не подсадили мозг эхху? Потому что это превратило бы Пришельца в
одного из них. Мы используем материал от гуманоидных обезьян при операциях
мышц, костей, внутренних органов - но мозг и нервную ткань никогда!
   АСТР. Но почему вы не известили нас о своем намерении?
   ЭОЛИ. А что бы вы могли предложить?
   АСТР. Да... хоть свою голову вместо Дановой! Многие бы предложили. Ведь
в ней была информация ценой в звездную экспедицию.
   ЭОЛИ.Ого!
   АСТР. А как вы думали? Осталось белое пятно. Главное, планета
интересная: с кислородной атмосферой, морями, бактериями... одна такая из
двенадцати у Альтаира.
   ЭОЛИ. А почему не произвели дополнительные исследования?
   АСТР. Потому что кончился резерв времени и горючего - в самый обрез
улететь... Ило улыбается, я вижу: чужую беду руками разведу. Да, у нас
тоже случаются просчеты. Командир Девятнадцатой наказан... Ну, скажи же
что-нибудь, Ило! Скажи, что еще не все потеряно.
   ИЛО. Сначала не о том. Ас, ты я уверен, сам понимаешь цену своему
предложению: отрезать голову у одного, чтобы приставить Другому.
   АСТР. Да-да, это я... Ну, а?..
   ИЛО. Думаю, что так же ты оценишь и упреки в наш адрес. Существует
шкала ценностей, в которой на первом месте стоит человек, а ниже - всякие
сооружения, угодья, звездные экспедиции... Здесь не о чем спорить.
   АСТР. Да, согласен. Ну, а?..
   ЭОЛИ. Вот если бы Пришелец не пережил операцию, мы выглядели бы скверно
- и в собственных глазах, и в чужих.
   ИЛО. Да, но он жив. И поэтому могу сказать: не все еще потеряно.
   АСТР. Уф... гора с плеч! Значит, когда наш приятель очухается, можно
его кое о чем порасспросить?
   ИЛО. Нет!
   ЭОЛИ. Нет? Почему же, Ило? Порасспросить об Одиннадцатой планете,
потолковать о новых веяниях в теории дальнего космоса, об обнаружении
не-римановых пространств... очень мило! Он сегодня утром, Ас, уже, как ты
говоришь, очухался. Забрел в наш читальный зал - и упал в обморок, увидев
нас в тепловых лучах. Кто ж знал, что в его время диапазон видимого света
оканчивался на 0,8 микрона!.. Сейчас его усыпили, приставили
гипнопедическую установку - пусть смягчит первый шквал впечатлений,
подготовит...
   АСТР. Значит, зрение у него теперь дановское?! Это уже хорошо.
   ИЛО. Да, к нему перешло зрительское и слуховое восприятие Дана,
частично моторика Дана, его речь... Но спрашивать ни о чем нельзя! Больше
того, не следует спешить рассказывать ему, что с ним произошло. И это мое
мнение ИРЦ пусть доведет до сведения всех. Я знаю, что и без того можно
положиться на сдержанность и чуткость людей - ну, а все-таки. Пусть
взрослые удержат любопытство и свое и особенно детей. Пусть каждый
поставит себя на место Пришельца: пережить все, что довелось ему, плюс
вживание в новый мир - не ребенку, сложившемуся человеку! Если сверх этого
навалить еще прошлое и драму Дана - нагрузка на психику запредельная.
Конечно, если он спросит, никто не вправе уклониться от истины. Но велика
вероятность, что о самом больном и страшном он не спросит, приятного мало.
Ему и без того будет о чем нас расспрашивать. Как и нам его... Обживется,
глубоко вникнет в наш мир, в нового себя - тогда и знания Дана в себе он
осознает как реальность - и сам их сообщит, без расспросов.
   АСТР. Но не исключена возможность, что он не дозреет, не осознает и не
сообщит?
   ИЛО. Не исключена.
   АСТР. Тогда как?
   ИЛО. Тогда никак. Пошлете новую экспедицию.
   3. КАК ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ?
   И вот он среди них. На лужайке между деревьями и домиками, в
кресле-качалке возле лиственной сосны. И другие вокруг - кто в кресле, кто
сидит на траве, скрестив ноги, кто лежит, подпершись, - смотрят на него.
Ночь сверкает звездами, шумит листвой, навевает из леса терпкую хвойную
прохладу. Стены ближних домов посылают на лица мягкий ненавязчивый свет.
   Людей здесь не так и много. Посреди лужайки вытянулся из травы на ножке
ячеистый шар; в центре его трепещет, меняет очертания, притягивает взгляд
малиновый язычок. Это - сферодатчик ИРЦ.
   Он уже кое-что знает... И что яркие звезды над ним - не только звезды,
но и станции, ангары, заводы Космосстроя - заполнившей стационарную орбиту
вокруг Земли зоны космического строительства, производства, сборки,
заправки и загрузки планетолетов и звездолетов; там же космовокзалы,
станции связи по Солнечной, места тренировки астронавтов и многое, многое
другое. Эти тела и сбили его с толку, когда он пытался по звездам
определиться во времени.
   И что занесло его не на геологическую эру, не на цикл прецессии даже -
на два века. Теперь иное летосчисление, от первого полета человека в
космос; на счетчике 205 лет с месяцами. 2166 год по-старому -
всего-навсего. Двадцать второй век...
   И что ИРЦ, чьи шары-датчики и здесь, и в коттеджах, повсюду,
расшифровывается как Информационный Регулирующий Центр. Это общепланетная
система электронных машин с многоступенчатой иерархией: планета, материки,
зоны, районы, коллективы - с ответвлениями на Космосстрой и Луну; в
введении ИРЦ связь, нетворческая информация, производство и распределение
нужного людям по их потребностям.
   Он, как и все, обладает теперь индексовым именем, которое является и
именем, и краткой характеристикой, и адресом для связи и обслуживания
через ИРЦ - документом. Оно составляется из индексов событий, занятий,
дел, в которых человек оставил след. Имя его Альдобиан 42/256. Аль - от
Альфреда, остальное: биолог, специалист по анабиозу; в числителе дроби
биологический возраст, в знаменателе календарный.
   В обиходе он был уже просто Аль - как и первые знакомцы его, носители
длинных индексовых комбинаций, были для всех просто Ило, Тан, Эоли.
   И он владел языком этих людей, даже знал, как новая речь выражается
письменно. Принесли ему из читального зала, где он так глупо грохнулся в
обморок, книги с разноцветно светящимися текстами: смысл передавали знаки,
более близкие к линейчатым спектрам, чем к буквам.
   И он знал, почему так много понимает и помнит, почему видит тепловые
лучи:
   ему сделали трансплантацию особо поврежденной части мозга. Пересадили
от кого-то погибшего. Удивляться здесь нечему, пересадки тканей
осуществляли и в XX веке, Берн сам участвовал в таких опытах. Правда, на
мозг тогда не покушались - но должна же была медицина продвинуться!
Словом, с ним все обошлось. И с человечеством тоже.
   Вот они сидят, потомки десятого колена по роду человеческому, смотрят
на него с таким же интересом, как он на них. Сегодня день первый как
опекуны Ило и Эоли решились пустить его ко всем, день ярких и сумбурных
впечатлений.
   Сначала все они были для него какие-то одинаковые. "В Китае все люди
китайцы и даже сам император китаец". Здесь было что-то в этом роде:
общее, объединявшее всех, что бросалось в глаза более индивидуальных
различий.
   Только что оно, общее?
   Профессор всматривался. Нет, все они - несхожие. Вот напротив сидит под
деревом, обняв колени, мужчина: рельефные выпуклости мышц, лицо с мягкими
чертами негра (хотя и светлокож), большие губы, обритая голова с покатым
лбом и - неожиданно синие глаза, ясные и удивленные: это Тан. Что у него
общего с покойно устроившейся в кресле рядом темноволосой худощавой
женщиной? Она похожа на испанку классической четкой женственностью всех
линий тела, разлетом бровей, страстными чертами удлиненного лица; в карих
глазах - умудренность немало пережившего человека, какая-то неженская
твердость.
   Вон Ило, главный человек в его жизни, да, похоже, и не только в его,-
тоже в кресле-качалке. У него тело спортсмена, лицо молодое, круглое,
простецкое; здесь есть люди, которые выглядят старше. А он самый старший -
и не только по возрасту, но своего рода старейшина, аксакал, человек
выдающийся. По нему это не скажешь - это заметно по отношению других к
нему. Лицо Ило сейчас в тени, он тактично избегает смотреть на профессора,
но тот помнит: его серые глаза смотрят сразу и на человека, и "за него",
на весь мир, с каким-то требовательным вопросом. Почему? О чем вопрос?
   Левее, в плетеном кресле,- Ли. Индексовое имя ее Лио 18, но
дополнительной информации оно почти не несет. Она сама - информация о
себе, вся как на тарелочке, золотистоволосая юная лаборантка Ило.
   Берн уже знает ее, любительницу приятных сюрпризов, имел случай.
   ...Апельсины, гроздья винограда, груши, бананы, рубиновые, желтые,
фиолетовые, янтарные, радужные соки в тонких чашах, распространяющие
душистые ароматы; подвижные ленты несут их, плетенки с теплым хлебом,
блюда, от которых текут умопомрачительные - особенно для проголодавшегося
после осмотра Биоцентра профессора - запахи. И вся атмосфера этого зала в
зелени, с цветами на столах, в солнечных полосах, зала, где говорят,
смеются и, главное, поглощают отменную разнообразную еду и напитки,
обещает простое плотское счастье.
   И Ли, отворачивая негодующий носик, приносит профессору, жаждущему
такого счастья, на прекрасном, едва ли не золотом блюде... свиную тушенку
с бобами:
   - Вот, кушай. Автоповар не смог, это мы сами... - и садится рядом -
сопереживать, радоваться гастрономическим утехам Пришельца Аля.
   Берн подцепил вилкой клок темно-бурого с белыми вкраплениями месива,
смотрел с негодованием: опять свиная тушенка, будь она неладна! Потянул
носом:
   лежалая. Осторожно взял в рот, пожевал - на зубах захрустел песок. "Ну,
это уж слишком. Издевательство какое!" Он бросил вилку.
   - Не понравилось? - У Ли вытянулось лицо. - А мы думали, что угадали
твое любимое блюдо...
   И профессор, все поняв, хлопнул себя по бокам, расхохотался так, что
многие прибежали поглядеть, как смеялись века назад. "Ну конечно, пищевые
остатки!
   В моем желудке не обнаружилось ничего, кроме этой треклятой тушенки.
Они проанализировали и точно воспроизвели. Даже с песком и запахом".
   ...И вот она сидит, Ли. Лицо у нее смуглое, в веснушках - и по нему
ясно, что все на свете должно быть хорошо, и всем на свете тоже; и что ее
недавно только допустили в круг взрослых, хочется выглядеть солидно, но не
сидится; и что ей понятно, почему рядом устроился Эоли - это смешно и
здорово, только пусть он не думает: веснушки из-за него она выводить не
станет.
   Берн улыбнулся ей, а она - на все ровные зубки - ему. Потупилась,
ерзнула в кресле. И конечно, нельзя было не обратить внимания на смутные и
от этого еще более притягательные линии ее девичьего тела под
полупрозрачной одеждой.
   (Одежды, приметил Берн, имели не совсем прежнее назначение. Ткани, из
которых состояли блузы, шорты, накидки, куртки, были легки, красивы,
защищали тело от холода и жары, от влаги и веток, от чего угодно... только
не от чужого глаза. Они не скрывали тело и не украшали его. Так считалось
красивым. Так и было красиво). Для него, впрочем, добыли кремовый халат и
брюки, которые раньше сочли бы пижамными; к его бородке, усам и
потрепанно-интеллигентному виду одежда эта по-домашнему шла.
   Эоли сидит в траве подле кресла девушки, скрестив ноги. Он худощав,
долговяз, вьющиеся черные волосы, нос с горбинкой, темные, влажно
блестящие глаза, мелковатый подбородок. Красивым его не назовешь. Ли,
пожалуй, преувеличивает: сегодня в центре внимания первого помощника Ило
не она, а Берн. Оливковые глаза его устремлены на профессора с
откровенным, прямо неприличным - по меркам двадцатого века - любопытством.
   Нет, все они - разные. И вместе с тем близки друг к другу несравнимо
больше, чем он к ним; являют единое впечатление... чего? Красоты?
Выразительности?
   Верно, никогда Берн не видел вместе столько чистых умных лиц, хорошо
сложенных тел, которые действительно незачем приукрашивать тканями и
фасонами, столько гармонично точных движений и жестов, столько хороших
улыбок. В красоте людей не было ни стандарта, ни кинематографической
подмалеванности - все естественное, свое.
   И еще объединяла их простота. Простодушие? Простоватость? Простодушие
людей не недалеких - о нет! - а таких, которым не надо быть себе на уме;
не было и нет в том нужды.
   Никто не спешил начать разговор - и Берну это было на руку. Он сейчас
не просто смотрел, набирался новых впечатлений, но и, как опытный лектор,
вживался в аудиторию. И напряженно обдумывал стратегию поведения. Момент
был важный, это он понимал: от того, какое впечатление он произведет
сейчас, могло зависеть его место в новом мире. Сенсационный драматизм его
появления - в его пользу. Первенство в анабиозе, отмеченное в индексовом
имени, тоже.
   Теперь важно и дальше не ударить в грязь лицом, показать, что он, хоть
и из прошлого, но. по уму, и духу близок к ним.
   Наконец Тан, тот сидевший под деревом светлокожий негр, задал вопрос,
который у всех был на уме:
   - Так зачем ты пожаловал? Какая цель у тебя?
   Берн почувствовал некоторое замешательство: вопрос Иоганна Нимайера -
только задан не на старте, а на финише. На финише бега. И так прямо... Что
ответить? Я отрицаю человечество? Что более рассчитывал на встречу с
дикарями, чем с разумными потомками? Да, все это было тогда в его усталом,
озлобившемся уме, но... профессор с сомнением посмотрел на сидевших: нет,
она, истина - не для простых душ.
   - Видите ли, я... - он откашлялся (эти звуки вызвали изумленное "О!" у
кого-то), - я был неудовлетворен... м-м... обществом своего времени,
примитивными и жестокими отношениями людей. Я верил, что в будущем все
сложится лучше. Кроме того... кроме того, - Берн заметил, как Ли смотрит
на него во все глаза, будто впитывает, почувствовал себя в ударе, - когда
имеешь на руках идею и способ огромной значимости, естественно стремление
вырваться из узких рамок своей эпохи, раздвинуть тесные пределы
биологической жизни, соразмерить ее с планетными процессорами. Вот я и...
   Он все-таки тянул на героя. И был среди собравшихся человек, который
смотрел на него как на героя - вроде тех, кто прививал себе пандемические
болезни, чтобы проверить свои вакцины, или в изобретенных аппаратах
впервые поднимался в воздух, опускался под воду, входил в огонь. И он,
Аль, такой. У некоторых из тех Ли на портретах видела похожие усы и
бородки. И вообще, вот разве она смогла бы вырвать себя из своего времени,
из окружения близких людей - Ило, Тана, Эоли, всех, - уйти от жизни, где
так хорошо, и кинуться через века в неизвестность? Да никогда и ни за что!
А он смог. И все, что он сегодня делал, было поэтому необыкновенным,
чудесным. Вот и это...
   - Ой, - сказала Ли, - как ты это сделал?
   - Как? М-м... Это способ прижизненного бальзамирования, - с облегчением
("Пронесло!") начал объяснять профессор, - путем вдыхания консервирующего
газа, с последующим охлаждением тела до...
   - Да нет, это-то ясно. - Ли тряхнула волосами. - Как тебе удается
думать одно, а говорить другое?
   - В самом деле, - поддержал Тан, - ведь в твоих мыслях созревал иной
ответ?
   - То есть... позвольте! - Профессор с достоинством откинулся в кресле.
- Что вы этим хотите сказать?! Вы не смеете!..
   Сейчас это был целиком, без примесей, человек своего времени, человек,
для которого боязнь лжи сводилась к опасению быть уличенным в ней. Он
гневно поднял голову - и осекся: на него глядели без осуждения, насмешки,
просто с любопытством к казусу, который сейчас разъяснится. Только Ило
нахмурится.
   Обеспокоенный Эоли поднялся, подошел, взял Берна за руку жестом
одновременно и дружеским, и медицинским:
   - Мы поторопились, Ил, психическое осложнение. Может, на сегодня хватит?
   - Это не осложнение. - Ило тоже встал, подошел. - Другое:
целесообразная выдача правдоподобной, но не истинной информации.
   - Не хотите ли вы сказать, что я... - поднял голову Берн, - что я...
э-.э...
   произнес... э-э... die Luge?! [Ложь (нем.).] - "Ди люге"? - озадаченно
повторил Эоли.
   И Берн понял все, опустил голову. Богат, гибок, выразителен был язык
людей XXII века но обиходных понятий для обозначения его поступка в нем не
было.
   Только косвенно, многими словами - как описывают нечто диковинное,
уникальное. Что ж, проиграл надо платить.
   - Успокойся, Эоли, я здоров. - Он поднял глаза, слабо улыбнулся. - Во
всяком случае, в наше время это болезнью не считалось...
   - Внимание! Не заслоняйте Альдобиана, - прозвучал на поляне чистый,
отчетливо артикулированный голос из сферодатчика. - Помните о других. Идет
прямая трансляция.
   Ило и его ассистент отступили в стороны. Берна будто оглушили:
   - Что?! Прямая трансляция - и не предупредили меня?! Да это... это...
   schuftig [Подло (нем.).] с вашей стороны!
   Это снова была ложь, ложь чувствами, хорошо разыгранным возмущением. Не
мог Берн не понимать, почему собрались именно у шара-датчика ИРЦ. Понимал
и был не против - пока шло гладко. А теперь сознание, что оказался вралем
перед человечеством - и каким: расширившим пределы по всей Солнечной (и
радиоволны сейчас разносят всюду скандальное о нем)! - просто плющило его
в кресле.
   Люди - первая Ли - опустили глаза: на Альдобиана было трудно смотреть.
Лишь Эоли упивался открытиями в психике человека из прошлого. Во-первых,
Пришельца огорчило не то, что он исказил истину, а что об этом узнали,
во-вторых, какие эмоции выражаются него на лице сейчас - растерянность и
вызов, испуг и стыд, отрицание стыда, мучительные и бессильные вспышки
ярости... Интересно!
   - Послушайте, - в отчаянии показал профессор на шар, - выключите эту
штуку или я... разобью ее!
   - Зачем же - разобью? - хмуро молвил Ило. - Достаточно сказать.
   Алый огонек в сферодатчике угас. Секунду спустя весь шар осветился,
стал многосторонним экраном. ИРЦ с середины включил вечерние сообщения.
   Белая точка среди обильной звездами тьмы. Она становится ярче,
объемнее, приближается, будто фара поезда; разделяется на ядро и три
вложенные друг в друга искрящиеся кольца... Сатурн! Он приближается еще, в
сферодатчик вмещается только покатый бок планеты да часть внутреннего
кольца. Но это лишь образный адрес - он уплывает в сторону. Теперь
мельтешат возле планеты какие-то огоньки в черном пространстве; прожекторы
выделяют там из небытия веретенообразные блестящие тела, ощетиненные
щупальцами-манипуляторами, фигурки в скафандрах около и среди звезд.
Паутинные сплетения блестящих тяжей - ими монтажники сводят громадные,
заслоняющие созвездия лепестки.
   Когда лучи прожекторов касаются их, они сияют черным блеском.
   - Заканчивается монтаж нейтридного рефлектора первого АИСа -
аннигиляторного искусственного солнца - у Сатурна, - сообщил
автоматический голос. - Для экономичного освещения и обогрева планеты
потребуется шесть таких "солнц", горящих в согласованном ритме. Если
испытания пройдут успешно и конструкция оправдает себя, будет создано 70
АИСов для оснащения всех дальних планет и их крупных спутников по проекту
Колонизации...
   Ах, как интересно было бы Берну видеть и слушать это в иной ситуации!
Но сейчас ему было не до Сатурна, не до АИСов - передаваемое только еще
больше уничтожало его. Он плавился от стыда в своем кресле. Все рухнуло.
Как постыдно он ударил лицом в грязь! И винить некого: эту незримую грязь
он притащил с собой.
   Ило понял его состояние, тронул за плечо:
   - Ладно, пойдем...
   Они направились к коттеджу Берна ночным парком. Ило положил теплую
ладонь ему на плечо:
   - Ничего. Дело и время, время и дело - все образуется.
   Берн почувствовал себя мальчишкой.

        4. "ОБРАТНОЕ ЗРЕНИЕ"
   Может, иной раз это было не по-товарищески, некорректно, но Эоли ничего
не мог с собой поделать: каждый человек был для него объектом наблюдений.
   К тридцати восьми годам он немало узнал, немало попробовал занятий,
бродил по всем материкам Земли, работал на энергоспутнике Космосстроя, на
виноградниках Камчатки, проектировал коралловые дамбы и водораздельные
хребты: девятый год он в Биоцентре. Но везде и всегда его увлекало одно:
   чувства, мысли и поступки людей, их характеры, спектры ощущений и
поведения в разных состояниях, мечтания, прошлое... все от простого до
сложного, от низин до высот.
   Мир прочей живой природы, как и мир техники, был проще, скучнее. Там
все - от поведения электрона или бактерии до работы вычислительных систем
и до жизни зверей - подчинялось.- естественным законам, укладывалось в
несложные цепочки причинных связей; зная начала, предскажешь концы. Иное
дело - человек. И нельзя сказать, чтобы он не был подвластен законам
природы, - подчинен им, да сверх того наложил на себя законы социальные,
экономические, нравственные. А при всем том свободнее любой твари!.. Он
реализует законы с точностью до плюс-минус воли, плюс-минус мысли,
творческой дерзости и усилий - и неясным оказывается в конечном счете, что
более повлияло на результат:
   законы или эти, складывающиеся по годам, по людям и коллективам
"плюс-минус погрешности"?
   Во всяком случае, это было интересно. Дело на всю жизнь.
   Правда, пока больше приходилось заниматься другим: проектом
Биоколонизации, полигонными испытаниями. Это тоже надо. Во-первых, Ило
есть Ило; другой такой человек, от которого черпаешь и знания, и умение, и
ясное, беспощадно честное мышление исследователя... и который все равно
остается недосягаемо богатым по идеям по глубине мышления, - не
встретится, может быть, за всю жизнь Во-вторых, надо накопить побольше
биджей - залога самостоятельности.
   "Может быть, для меня в моем положении это главное? Проект Ило в этом
смысле баснословно перспективен. Честно говоря, сама идея Биоколонизации
меня не воспламеняет, странно даже, что Ило меня избрал первым помощником.
Ведь есть люди способнее меня. Или я способнее? Лестно, если так".
   То что во время облета леса группа Эоли заметила расправу эхху с
Берном, было случайностью. Но дальнейшее - нет: это Эоли убедил Ило
пожертвовать ради спасения пришельца из прошлого мозгом Дана, прервать
опыты, исполнить сложнейшую операцию... сделать его, короче говоря, тем,
кем он сейчас является. Получилось интересно - но это еще далеко не все!
   Сейчас, с утра пораньше, Эоли спешил к Берну - завлекать, приобщать.
План был тонкий: сначала заинтересовать Аля "обратным зрением",
продемонстрировав его на эхху, а потом предложить и у него считать
глубинную память. Увидеть картины прошлого двухвековой давности - и то
интересно, а если еще приоткроется память Дана!.. "Хитрый я все-таки
человек", - с удовольствием думал Эоли.
   Вот он, "объект" Аль: вышел из дома, стоит, хмуро глядя перед собой
Серебристо-серые волосы всклокочены, лицо обрюзгшее и помятое, под глазами
мешки... Интересно! Трет щеки, подбородок, ежится. И вдруг - оля-ля! -
раскрыл до предела рот, будто собираясь кричать, откинул голову,
зажмурился, застыл. Изо рта вырвался стон, в уголках глаз показалась влага.
   - Ой, как ты это делаешь?
   Профессор захлопнул рот, обернулся: Эоли стоял в тени орехового дерева.
   Опять тот же вопрос! И без того омраченное утренней неврастенией
настроение Берна упало при напоминании о вчерашнем скандале.
   - Не видал, как зевают? - неприветливо осведомился он.
   - В том-то и дело! - Эоли приблизился легким шагом. - Не покажешь ли
еще?
   Берн хмыкнул:
   - По заказу не получится. Это непроизвольная реакция организма.
   - На что?
   - На многое: сонливость, усталость, однообразие впечатлении или,
напротив, на избыток их.
   - А... какие еще были реакции? Только не сердись на мое любопытство, ты
ведь сам был исследователем. Берн не сердился, разговор развлек его.
   - Еще? Много. От воздействия сквозняка или сырости люди чихали,
кашляли, сморкались. Перегрузившись едой, отрыгивали, икали, плевались.
Иногда у них бурчало в животе. Во сне храпе сопели... Чесались. В минуту
задумчивости иные чистили ноздри, пальцем - от наслоений. Неужели у вас
этого нет?
   - Нет. Утратили.
   - И не жалейте.
   - А не мог бы ты... когда с тобой приключится одна из таких реакций
поблизости от сферодатчика, сказать ИРЦ: "Для Эолинга 38"? Для знания.
   Его-то ни в коем случае не стоит утрачивать!
   Берн пообещал.
   - А теперь, - не терял времени Эоли, - не желаешь ли встретиться с
одним своим знакомым?
   Профессор удивленно поднял брови: какие у него могут быть здесь
знакомые!
   - Это сюрприз для тебя, но еще больший - для него. Пошли. По дорожкам
из матовых плит, мимо домиков и туннеля к читальному залу они направились
к большой поляне, где высился первый лабораторный корпус Биоцентра, корпус
Ило. Здание это удивительно сочетало в себе наклонные линии и изгибы
буддийского тибетского монастыря (их Берн видывал в этой местности прежде)
   со взлетом прибойной волны. Оно и выглядело стометровой волной из
пластика, стекла и металла, взметнувшейся над лесом. Эоли по пути
переваривал первую порцию наблюдений:
   - Странно. Таких реакций и у животных, как правило, нет. То, что
человеческое тело - орган, который переживает удовольствия и
неудовольствия, приятное и неприятное, было известно за тысячи лет до
твоего времени. В наше время вырабатывался другой, тоже не плохой, взгляд:
тело - универсальный чуткий прибор познания мира. Так ли, иначе ли - но
при твоей, с позволения сказать, "регулировке" этого инструмента и
удовольствия можно ощутить только самые грубые, и вместо познания выйдет
одно заблуждение: помехи все забьют!
   Берн отмалчивался. После вчерашнего он решил без крайней необходимости
не высказываться.

   Великий Эхху сидел на гладком, блестящем дереве. Побеги его оплели
лапы. Он зажмурился от яркого света и с бессильной яростью наблюдал за
Безволосым вдали, на возвышении. Тот указывал на него кому-то невидимому.
Видно, что-то замышляет...
   У, эти Безволосые, ненавистные существа с силой без силы! Племя эхху
побеждало всех, загоняло в болото даже могучих кабанов. Он сам, Великий
Эхху, ломал им хребты дубиной, тащил дымящуюся от крови тушу в стойбище.
Но с Безволосыми, Умеющими летать - они ничего не могли сделать.
   Безволосые уводили время от времени соплеменников: самцов, самок,
детенышей - но не убивали, боялись! Те возвращались невредимые, но злые,
напуганные. И никогда не умели объяснить, что с ними было. И его они не
раз заманивали в свои блестящие западни с ярким светом. Но он, Великий
Эхху, благодаря хитрости и силе своей всегда освобождался. Уйдет и теперь!
Он знает это, верит в себя, не боится их. Пусть они его боятся, уаыа!
   Вождь рванулся, завизжал: проклятое дерево держало крепко!
   - Узнаешь?
   Они находились на галерее лабораторного зала: Эоли у перил, Берн в
глубине.
   Здесь были приборы, экраны, клавишные пульты. Берн зачарованно смотрел
вниз, на дикаря в кресле: как было не узнать эти разбухшие на пол-лица
челюсти, заросший шерстью нос с вывернутыми ноздрями, глазки в кровяных
белках. Как было забыть эти лапы, мускулистость которых не скрывала рыжая
шерсть, - лапы, занесшие над ним дубину! Сейчас они покоились в
зажимах-подлокотниках.
   - Что вы собираетесь с ним делать?
   - Проникать в душу и читать мысли. А если проще, то наблюдать
представления, которые возникнут в его мозгу от сильных впечатлений,
выделять из них что поинтереснее. Вот, скажем, раздражитель номер один -
"Гроза в лесу"... - Эоли нажал клавишу на пульсе.

   В "пещере" Безволосых вдруг наступила ночь. Или это налетела туча?
Впереди, во тьме, теплилась красная точка. Уголек? Глаз зверя?.. Она
притягивала внимание Эхху. Безволосого не видно, но он здесь.
   Вдруг полыхнул голубой Небесный Огонь, зарычал Небесный Гнев. Снова
Огонь и еще громче Гнев. Вождь съежился. Налетел ветер, понес листья,
пыль, ветки.
   Застонало и ухнуло сломанное дерево. Хлынула струями вода. Красная
точка вспыхивала в такт Небесному Огню и грохоту Гнева.
   ...Гроза была на славу, Берн забыл, что он в лаборатории: дождь
полосовал отсек с дикарем, струи серебрились в свете молний.
   Овальный экран возле пульта показывал зыбкие, пляшущие картины: кроны
деревьев, синие тучи, ветвистые разряды раскалывают их, освещают мокрые
стволы, скорчившихся дикарей.
   В лесу Великий Эхху боялся бы Небесного Гнева по-настоящему и спасался
бы по-настоящему. Но здесь не то, это не Небо.
   Картины на экране сменились беспорядочными бликами.
   - Нет, не то. - Эоли выключил имитацию. - К этому он привык, не
впервой...
   "Обратное зрение", - ответил он на немой вопрос Берна. - Наши каналы
информации - зрение, в частности, - не целиком однонаправленны; какая-то
часть ее течет по ним и обратно. За выражениями типа "Он прочел ответ в ее
глазах" всегда что-то есть. Мысли, переживания и ощущения незрительного
плана выдают нервные импульсы, пусть очень слабые, и в зрительных участках
мозга. Оттуда они попадают в сетчатку и слегка, чуть-чуть возбуждают ее в
далекой инфракрасной области. Мы посылаем красный блик, приковывающий
внимание, затем импульсы выразительных впечатлений - и можем, усилив и
очистив от помех, прочесть ассоциативный ответ в чужих глазах. Вот ты и
увидел, что творилось в мозгу эхху от нашей "грозы". Ничего особенного там
не творилось... - Эоли вздохнул.
   - А что ты рассчитывал увидеть особенное?
   - Что?.. Что-то, позволяющее уяснить, почему они стали иными. Эхху
меняются в последних поколениях. В общих чертах понятно: изменения
климата, потепление и увлажнение, из-за чего гуманоидные обезьяны
распространились в новых местах, межвидовые скрещивания горилл, шимпанзе и
орангутангов... да и наши био- и психологические исследования - все это
влияет, расшатывает их наследственность. Но в какую сторону они меняются?
Раньше это были веселые и покорные твари, для них высшим счастьем было
получить от человека лакомство за правильно выполненный тест. А в
последние десятилетия отношения между эхху и нами что-то портятся. В лесу
около их стойбищ стало опасно показаться в одиночку, да и для лабораторных
исследований их так пеленать, - биолог указал вниз, - прежде не
приходилось.
   Долговязая фигура Эоли моталась вдоль барьера. С одной стороны на него
смотрел Берн, с другой, снизу, - настороженный Великий Эхху, от шкуры
которого шел пар. Он ждал, что после "грозы" гладкое дерево отпустит его в
запутанные норы Безволосых - выбираться на свободу.
   - "Обратным зрением" человек может, сосредоточась на глазок
считывателя, и без ассоциативных понуканий выдавать, что пожелает:
реальную информацию, выдуманные образы, воспоминания... даже идеи. Все,
что и так может выразить.
   Иное дело - эхху. Им надо расколыхать психику, взволновать болото
подсознания до глубин. Надо сильное потрясение. Но... какие у нашего
мохнатого приятеля возможны движения души, какие потрясения? Грозы не
боится, привык. Лишить самки? У него их Много. Как я ни мудрил. придумал
только одно...
   Он замолк, вопросительно глянул на Берна.
   - Хм! - Тот понял. - Что ж, правильно. Я бы и сам такое придумал! - и
поднялся с места.
   - Подожди, переоденься в это, -Эоли протянул профессору его брюки и
куртку с пятнами засохшей крови.
   5. ПЕРВОЕ СЛОВО
 В пещере Безволосых снова наступила ночь. Только красный зрачок тлел
впереди. Великий Эхху затаился, напрягся: что они теперь задумали?
   И вдруг из тьмы ясно, будто в солнечный полдень, возник... Тот
Безволосый.
   Тот Что Убегал! Которого Убили!.. Великий вождь заскулил от удивления и
страха, стал рваться из объятий державшего его дерева. Как же так?! Он сам
первый догнал его. Разбил дубиной череп. Бил, потому что тот убегал. Все
били. После такого не живут - превращаются в мясо, в падаль. А Белоголовый
Безволосый жив! И он приближается, смотрит, аыуа! А вот другой рядом -
такой же! Тоже он?! А за ними еще, еще!..
   Засверкали голубые зарницы, зарычал гром - Небесный Гнев. Эоли,
манипулируя клавишами на пульте, нагнетал страсти.
   ...Они все подходят, подступают, смотрят! Они... они сейчас сделают с
ним то, что он сделал с Этим. Зачем?! Нельзя! Другие - это другие, а он -
это он! Его нельзя! И-он больше не будет!.. Не надо! Не на-адо!!!
   - Мыа-мыа-аа!!! - в ужасе завыл дикарь.

   Берн не без облегчения удалился от дергавшегося вождя.
   - Слушай, - ликующе сказал ему Эоли, когда он поднялся наверх, - он
ведь слово произнес! "Мама". На каком языке?
   - Мама - на очень многих языках мама.
   - Замечательно! - Биолог ткнул пальцем клавишу: зажимы кресла
раскрылись.
   Великий Эхху плюхнулся на четвереньки и, не поднимаясь, ринулся в
темный лаз в углу.
   - Будь здоров, голубчик, до встречи! Ты нам здорово помог.
   - В лабиринт? - спросил Берн.
   - В прямой туннель, на волю, на травку. Он и так хорошо поработал.
   ...Вождь стремглав пронесся длинной, тускло освещенной "пещерой",
ударяясь на поворотах и от этого еще больше распаляясь. Как они его
унизили, Безволосые, как оскорбили! Ну ничего, он им покажет. Он всех их,
всех!..
   Вырвавшись на поляну, он катался, кусал траву, корни, ломал ветки.
Потом прибежал в стойбище, пинками расшвырял самок, детенышей, с дубиной
ринулся на молодого Ди. Тот увернулся, взобрался на Великий Дуб, занял там
удобную позицию, звал к себе вождя - сразиться.
   И долго они обменивались один наверху, другой внизу - боевыми
возгласами:
   - Эххур-рхоо!!
   И этот день был для Берна щедр на впечатления. Главным для него был не
успех опыта, он принадлежал Эоли. Он участвовал в исследовании, в
продвинувшейся на два века науке - и понимал, мог! И похоже, что тема
Эоли, тема, которой Берн сейчас был готов посвятить жизнь, - не
исключение: вокруг не суетились ассистенты и лаборанты. Многие здесь,
наверно, разрабатывают не менее интересные идеи.
   Было далеко за полночь. Берн лежал в домике, глядел на звезды и
спутники над куполом, перебирал в уме впечатления, строил догадки, ставил
вопросы, не мог уснуть. Да и зачем откладывать на завтра то, что можно
узнать сейчас! Вот датчик ИРЦ, надо назвать полное имя, четко ставить
вопросы и получишь ответ на любые.
   Но раньше, чем он раскрыл рот, шар у стены сам осветился, произнес:
   - Иловиенаандр 182 просит связи.
   - Да, конечно! - Берн сел на ложе. - Прошу. Ило возник на фоне
полупрозрачной стены: за и над ней металлические мачты, с них лился
водопад зеленого пламени.
   - Не спишь, - он смотрел добродушно-укоризненно, - возбужден, хочется
узнавать еще и еще!.. А еще несколько немедленных впечатлений и твоя
психика взорвется. Пропала моя работа... - Он прошелся вдоль стены; эффект
присутствия, обеспечиваемый ИРЦ, был настолько полным, что Берну казалось,
будто Ило прохаживался в домике. - Я весь день на Полигоне, упустил тебя
из виду, извини. Эоли рано принялся тебя тормошить. Я ему попенял.
   Ило снова прошелся, качнул головой, сказал будто про себя:
   - Страстен, жаден... к хорошему жаден, к знаниям - а все не в меру.
Себя не пожалеет и других... - Он поднял на Берна серые глаза: - Не давай
никому на себя влиять. Никому! И мне тоже. Спокойной ночи!
   Шар погас.

   Эоли тоже долго не мог уснуть в эту ночь. Он лежал на траве, закинув
руки за голову, смотрел на небо, на кроны деревьев, колдовски освещенные
ущербной луной. Он любил - особенно под хорошее, победное настроение -
засыпать на лужайке или в лесу, целиком отдаваясь на милость природы. Сыро
так сыро, жестко, муравьи... ничего! Не нуждается он в комфорте, пальцем
не шевельнет ради благ и комфорта.
   А настроение было самое победное. Правда, получил от Ило выволочку за
Аля - ну, так что? Тянуть было нельзя, у эхху короткая память. Выветрился
бы облик убитого - и все.
   (Альдобиан заинтересовался. И был так возбужден опытом, что Эоли едва
удержался, чтобы не посадить и его в кресло - считываться. Но это было бы
бестактно. Ничего, все еще впереди).
   "Постой, я не о том. Вожак эхху не визжал, не выл от страха - позвал
маму.
   Стресс исторг из глубин его темной психики первое слово младенца. Слово!
   Значит, через поколения и младенцы-эхху пролепечут его... а затем
другие?!
   Так ведь это же..."
   Эоли сел. У него перехватило дыхание. Нет, как угодно, но ему надо
немедленно с кем-то поделиться. Иначе он просто лопнет. С кем? Он
огляделся:
   городок спал. Ну, что за безобразие!.. Разбудить Ли? Она всплеснет
руками и скажет: "Ой!.." Но она намаялась на Полигоне, жаль тревожить.
Аля? Тоже нехорошо, бессовестно. Тогда... никого другого не остается.
   - Эолинг 38 требует связи с Иловиенаандром 182! - сказал он
сферодатчику в коттедже. - Сигнал пробуждения, если спит.
   Через минуту запрокинутое лицо в шаре приоткрыло один глаз.
   - Ило, послушай Ило!.. Они эволюционируют!

        6. ЛЮДИ НА КРЫЛЬЯХ
 Кто не достиг значительного в делах, в познании, в творчестве - да будет
значителен в добрых чувствах к людям и миру. Это доступно всем.
   КОДЕКС XXII ВЕКА
 Башня вырастала над деревьями со скоростью взрыва. Каждый ее отрезок
перемещался относительно предыдущего одинаково быстро - и площадка, по
окружности которой выстроились люди, уносилась в голубое небо так
стремительно, что Берн, следя за ней, только и успел задрать голову. В
секунду - сотня метров.
   Как только телескопический ствол, алюминиево блеснув в лучах
восходящего солнца, застыл, люди все вместе кинулись с площадки, описывая
в воздухе одинаковые дуги падения. И - профессор не успел крикнуть, у него
перехватило дыхание - у каждого от туловища развернулись саженные крылья.
Они просвечивали на солнце, показывали ветвистый, как у листьев, рисунок
тяжей.
   Люди виражами собрались в косяк. Крылья их махали мерно и сильно,
по-журавлиному. Стая людей понеслась над лесом на восток.
   Башня опала, сложилась мгновенно и беззвучно - как не было. Но пару
минут спустя снова взвилась в небо, выплеснула на пределе высоты и
скорости новую дюжину крылатых людей. Эти разбились на две стаи: четверо
полетели к северу, остальные опять на восток. Берн следил из-под ладони:
так вот каких "птиц" с прозрачными крыльями увидел он за миг до того, как
ему разбили голову!
   - Это они на Полигон полетели, услышал он несмелый голосок. - А те
четверо - егерский патруль...
   Профессор обернулся: рядом стояла Ли. Золотистые волосы ее были собраны
в жгут. Глаза смотрели на Берна улыбчиво и смущенно.
   ...Ли чувствовала себя виноватой перед Алем; выскочила тогда, как
глупенькая: "Ой, как ты это сделал?" - не понимая, хорошо это или плохо.
   Осрамила его перед всеми. Вполне могла бы подождать, пока спросят люди
постарше - у них бы это лучше получилось. Заставила его страдать... Но ей
все казалось таким чудесным!
   Но, кажется, Аль не сердится, даже рад - улыбнулся ей. И она улыбнулась
вовсю, подошла.
   - Здорово! - вздохнул Берн, следя за новым стартом с башни. Никто
вокруг не глядел на башню. Поднявшееся солнце объявило побудку в поселке.
Из домика напротив вышел заспанный Тан, потянулся, приветственно махнул им
рукой. В это время к нему сзади подкрался смуглый светловолосый парень,
незнакомый Берну, что есть силы пнул ствол склонившейся над Таном ивы: с
листьев сорвался серебристый ливень росы. Тот ахнул, бросился догонять
светловолосого. Ли засмеялась.
   Профессор неодобрительно глянул на ребячью беготню, поднял голову к
башне. У новой группы прыжок был затяжной, крылья они развернули почти над
деревьями.
   - Ах, молодцы!
   - Кто? - спросила Ли.
   - Как кто - вон те! - Берн показал на улетающих. - Ты-то ведь так не
умеешь?
   - Почему? Умею, - просто сказала Ли. - Все умеют. Дети сейчас учатся
ходить, плавать и летать почти одновременно.
   Эоли сегодня был нужен на Полигоне. Ило послал ее присматривать за
Алем. "За ним пока нужен глаз да глаз", - сказал он. Ли чувствовала себя
неловко: не объявлять же прямо, что прислана присматривать за таким
взрослым! А теперь наметилась тема общения - она ободрилась.
   - Хочешь, я и тебе все объясню? Ничего хитрого.
   - Конечно!
   - Пойдем.
   В коттедже Ли было так же обескураживающе мало вещей, как и во всех
других.
   Стены в опаловых, желтых, оранжевых, разводах, которые складывались в
образующие перспективу узоры - и вся роскошь. Коснувшись стены. Ли
раскрыла нишу, извлекла продолговатый сверток длиной в свой рост,
несколько ампул с золотистой жидкостью; щелкнула застежками на краях
свертка, он раскрылся - это и были крылья.
   - Нет ничего проще, - сказала девушка. - Это, - она показала ампулу, -
АТМа, аденозинтетраметиламин, концентрат мышечной энергии. Да ты, наверно,
знаешь, ведь его давно синтезировали...
   - М-м... - промямлил Берн.
   - И искусственные мышечные волокна тоже, вот такие. - Она пощелкала по
синеватым свивам под шелковистой кожей крыльев. - Смотри: берем ампулу,
откусываем острие, выливаем содержимое сюда...
   Она нашла незаметное отверстие у верхней кромки крыла, вставила и
выжала ампулу. По крылу прошел трепет, оно напряглось, развернулось во всю
ширину, опало. Другой ампулой Ли заправила левое крыло.
   - Заряда хватает на три часа полета. Если АТМа иссякла, а приземляться
нельзя или не хочется, то этими тяжами надо закрепить предплечья, бедра и
голени... вот так... так... и вот так - и можно лететь еще час. Хотя
скорость будет не та. Очень просто, правда?
   - М-м... а управлять как?
   - Нет ничего проще. Эти бугорки на тяжах - искусственные нейрорецепторы.
   Когда надеваешь крылья, они примыкают к твоим плечевым, спинным и
тазобедренным мышцам, воспринимают их сокращения и биотоки. Тебе остается
делать легкие летательные движения, и все.
   - Ага!.. - Берну очень не хотелось показаться непонятливым этой
огненноволосой и во всех движениях похожей на колышущееся пламя девушке.
   А Ли все больше увлекалась. Она живо надела крылья, закрепила тяжи,
развернула-свернула - Берн только успел отметить, что крылья были совсем
как живые: сизые переплетения мышц, белые тяжи-сухожилия, ветвления желтых
сосудов, каркас тонких костей.
   - Пойдем, я тебе покажу! - И она балетным шагом, будто на пуантах,
выпорхнула из домика.

   Лиха беда начало. Полчаса спустя Берн стоял на крыше, на краю нижнего
уступа лабораторного корпуса Ило, на высоте восьми этажей, одетый в крылья
своего размера; их Ли взяла в соседнем домике. И домики эти, и кроны
деревьев были глубоко внизу. Профессор не видел себя со стороны, но не без
основания подозревал, что выражение лица у него самое дурацкое.
   Ли на своих оранжево-перламутровых крыльях, гармонирующих с цветом
волос и кожи, то снималась с крыши, плавно набирала высоту, то
стремительно - так, что свистел воздух, - снижалась, опускалась на крышу,
ждала.
   Отсюда открывался красивый вид: в трех местах из волнистого
темно-зеленого моря поднимались такими же, как у корпуса Ило, уступами
другие корпуса Биоцентра; крыши у них, как и эта, были матово-серые. Лес
наискось рассекала просека; далеко-далеко можно было заметить ее щель в
подернувшейся дымкой у горизонта зелени. По просеке шла темная лента
дороги; ответвления ее вели к домам. Небо было безоблачное, солнце
набирало высоту и накал. Стартовая вышка, обслужив всех желающих улететь,
застыла между корпусами стометровой белой иглой в синеве.
   На крыше было не жарко. Темно-серые квадраты с алюминиевой окантовкой,
выстилавшие ее, не нагревались от солнца. И Берн знал, почему: это была не
черепица, а фототермоэлементы с высоким кпд; они обеспечивали током
лаборатории и поселок. Такими были крыши всех зданий - и вообще эти серые
слоистые пластины были основой энергетики.
   Берн узнал, что автотранспорт - белые вагончики, вереницами или по
одному несшиеся по шоссе, между зданиями и деревьями, - это не издревле
знакомый ему автомобильный транспорт, а автоматический, без водителей.
Электромоторы вагончиков питаются прямо от дорог, которые представляют
собой сплошной фотоэлемент. Об автомобилях же, двигателях внутреннего
сгорания Ли ничего не знала.
   Профессор узнал, почему в коттеджах исследователей так мало вещей, -
после того как растолковал Ли суть своего недоумения. Не существовало
вещей для обладания - со всем комплексом производных понятий: возвышения
посредством обладания их, привлекательности... Были только вещи для
пользования. Датчики ИРЦ могли продемонстрировать наборы одежд,
обстановки, утвари, мелочей туалета, равно как и прибора, машин,
материалов, тканей, полуфабрикатов.
   Достаточно назвать нужное или просто ткнуть пальцем: "Это!" - и это
доставлялось. Параметры изделий ИРЦ подбирало по индексам заказчика. Когда
миновала надобность, все возвращали в циркуляционную систему ИРЦ; там
имущество сортировалось, чинилось, пополнялось новым. Благодаря циркуляции
и насыщенному использованию для 23 миллиардов землян изделий производилось
едва ли не меньше, чем во времена Берна для трех миллиардов.
   Ли не так давно сама отработала обязательный год контролером на станции
бытовых автоматов. Чувствовалось, что она вспоминает об этом без
удовольствия - да и весь разговор о вещах ей скучен.
   Словом, Берн изрядно обогатился здесь, на краю крыши, - оттягивая
момент и заговаривая Ли зубы.
   ...Сначала он пытался взлететь с земли. Но - и тут Берн понял, почему
Ли не разделила его восхищения стартовавшими с вышки, - это-то как раз и
был высший класс: не то положение тела, нет скорости, не размахнешь
крыльями в полный взмах. У Ли это выходило после большого разбега, а у
него никак:
   разгонялся, подпрыгивал, по-лягушечьи дергая конечностями (движения в
полете напоминали плавание брассом, это он усвоил), - и чуть ли не бровями
входил в траву. Собрались глазеющие, посыпались советы - он окончательно
потерялся.
   - Так, может, с вышки? - предложила Ли. - Тебе главное несколько секунд
побыть в воздухе - ты все поймешь и усвоишь. Телом поймешь.
   Она целиком пленилась идеей научить Аля летать, была почти уверена в
успехе.
   Ведь у него моторика Дана! И что здесь мудреного, все летают, это так
хорошо. Аль будет благодарен Даже маленькая тщеславная мысдь мелькала в ее
уме: что она первая сообразила о моторике Дана. Вот вечером вернутся Ило и
Эоли, а Аль уже летает. Они удивятся и будут хвалить. А то у всех есть
творческие дела, а у нее нет. Теперь будет.
   Берн покосился на вышку - У него все сжалось внутри. "Нет, недостаточно
высоко, чтобы я успел научиться, раньше чем долечу до земли, но достаточно
высоко, чтобы потом уже не вернуться к занятиям". Но и отказаться у всех
на виду он не мог: раз осрамился - хватит!
   - М-м... лучше поближе где-нибудь, - сказал он: - С этого здания,
пожалуй.
   В глубине души он рассчитывал на балкон второго, самое большее третьего
этажа. Но Ли, видимо, не хотела обидеть его такими "детскими" высотами.
   Девушка, красиво спланировав, стала на край крыши.
   - Да ты не бойся, Аль! - Она поглядела на профессора с улыбкой и полным
пониманием. - Тебе главное - несколько секунд продержаться в воздухе. Это
ведь как плавание: надо хотеть летать и убедиться, что воздух держит.
   После таких слов из уст красивой девушки мужчине полагается сигать с
крыши даже без крыльев.
   - Ну, давай вместе. Делай, как я: слегка присесть, крылья в стороны и
назад - и! - И'Ли, оттолкнувшись от кромки, взмыла бумажным голубем.
   Берн, помолясь в душе, кинулся за ней, как в бассейн с тумбы. "Брасс,
лягушечьи движенья!" - лихорадочно вспомнил он и принялся исполнять их с
той энергией, с какой это стоило бы делать только в воде. Крыльям от его
мышц требовались управляющие сигналы, а не судороги; на них они ответили
тем же, судорожными автоколебаниями - Задергались, захлопали с небывалой
энергией и размахом, будто у петуха перед "кукареку". Он болтался между
ними, как дергунчик, утратив представление, где верх, где низ. Ли кружила
вокруг, что-то крича; деревья приближались с пугающей быстротой. Берн,
чтобы усмирить крылья, стал сосредоточиваться поочередно то на правом то
на левом - на оба вместе его не хватало; они завертелись мельницей.
Профессор вошел в штопор. Зеленая крона летела навстречу. Берн закрыл лицо
руками. Ли ласточкой спикировала к нему, намереваясь подхватить, хоть
как-то смягчить падение. Но промахнулась - Берн в последний момент
вильнул. Его понесло вбок, и он шумно вошел в верхушку старой лиственницы.
Ветки сорвали крылья, одежду, прядь волос на макушке, исцарапали тело. Он
с размаху обнял шершавый, пахнущий смолой ствол, приник к нему грудью и
лбом. В глазах брызнул радужный фонтан. "Жив!" Не сработала моторика Дана.

        7. ОН НЕ САМОЗАЛЕЧИВАЕТСЯ!
   Перепуганная Ли внизу снимала крылья. Она тоже чиркнулась телом по
ветвям дуба; они оставили длинные ссадины на ее руках и левом бедре.
   Берн неуклюже слезал с дерева. Лик его был ужасен. Руки, ноги, все
туловище в ссадинах, ушибах, крови; ребра под левой рукой подозрительно
похрустывали.
   От крыльев на нем остались тяжи и две косточки за плечами.
   - Ничего... ничего, - встревоженно лепетала Ли, усаживая Берна под
дерево. - Главное, нет переломов, ост