ошеломленный пассажир отступил на шаг, но его плотно взяли под
локти.
- Не "ого", а милиция, гражданин... Кривошеин, если не ошибаюсь? -
следователь улыбнулся с максимальной приятностью. - Вас нам тоже придется
задержать. Разведите их по машинам!
...Виктор Кравец, устраиваясь на заднем сиденье "Волги" между
Онисимовым и милиционером Гаевьгм, улыбался устало и спокойно.
- Между прочим, я бы на вашем месте не улыбался, - заметил Матвей
Аполлонович. - За такие шутки срок набавляют.
- Э, что срок! - Кравец беспечно махнул рукой. - Главное: я, кажется,
сделал верный ход.
- Вот не думал, что мое возвращение начнется с детективного эпизода! -
проговорил пассажир самолета, когда его ввели в комнату следователя. - Что
ж, раз в жизни это должно быть интересно.
Он, не дожидаясь приглашения, сел на стул, огляделся.
Онисимов молча сел напротив; в нем сейчас боролись противоречивые
чувства: ликование ("Вот это операция, вот это удача! Взяли сразу двоих -
да, похоже, что на горячем!") и озадаченность. До сих пор следствие
строилось на том факте, что в лаборатории погиб или умерщвлен Кривошеин.
Но... Матвей Аполлонович придирчиво всмотрелся в задержанного: покатый лоб с
залысинами, выступающие надбровные дуги, красно-синий рубец над правой
бровью, веснушчатое лицо с полными щеками, толстый нос вздернут седелкой,
коротко остриженные рыжеватые волосы - сомнений нет, перед ним сидел
Кривошеин! "Вот так я дал маху... Кого же они там прикончили? Ну, теперь уж
я выясню все до конца!"
- А это что - намек? - Кривошеин показал на зарешеченные окна. - Чтоб
чистосердечней сознавались, да?
- Нет, оптовая база была раньше, - следователь вспомнил, что с такой же
реплики начал на вчерашнем допросе "лаборант", усмехнулся забавному
совпадению. - От нее остались... Ну, как самочувствие, Валентин Васильевич?
- Благодарю... простите, не знаю вашего имени-отчества, не жалуюсь. А у
вас? -
- Взаимно, - кивнул следователь. - Хотя мое самочувствие прямого
отношения к делу не имеет.
Они улыбались друг другу широко и напряженно, как боксеры перед
мордобоем.
- А мое, стало быть, имеет? А я подумал, что у вас это принято:
осведомляться о самочувствии пассажиров, которых вы ни за что ни про что
хватаете в аэропорту. Так какое же отношение к вашему делу имеет мое
состояние здоровья?
- Мы не хватаем, гражданин Кривошеин, а задерживаем, - жестко поправил
Онисимов. - И ваше здоровье меня интересует вполне законно, поскольку я имею
заключение врача, а также показания свидетелей о том, что вы - труп.
- Я - труп?! - Кривошеин с некоторой игривостью оглядел себя. - Ну,
если у вас такие показания, тащите меня в секционный зал... - Внезапно до
него что-то дошло, улыбка увяла. Он поглядел на Онисимова хмуро и
встревоженно. - Послушайте, товарищ следователь, если вы шутите, то довольно
скверно! Что за труп?!
- Помилуйте, какие шутки! - Онисимов широко развел руками. - Позавчера
ваш труп был найден в лаборатории, сам видел... то есть не ваш, конечно,
поскольку вы в добром здравии, а очень похожего на вас человека. Его все
опознали как ваш.
- Ах, черт! - Кривошеин сгорбился, потер щеки ладонями. - Вы можете мне
показать этот труп?
- Ну... вы же знаете, что нет, Валентин Васильевич. Он ведь превратился
в скелет. Озорство это, нехорошо... Можно очень дурно истолковать.
- В скелет?! - Кривошеин поднял голову, в его зеленых с рыжими
крапинками глазах появилось замешательство. - Как? Где?
- Это произошло там же, на месте происшествия, - если уж вам требуются
пояснения на данный предмет от меня, - с нажимом произнес Онисимов. - Может,
вы сами лучше это объясните?
- Был труп, стал скелет... - пробормотал, хмуря в раздумье брови,
Кривошеин. - Но... ага, тогда все не так страшно! Он здесь времени даром не
терял... видимо, какая-то ошибка у него получилась. Фу, черт, а я-то! - он
ободрился, осторожно взглянул на следователя. - Путаете вы меня, товарищ,
непонятно зачем. Трупы за здорово живешь в скелеты не превращаются, я в этом
немного разбираюсь. И потом: чем вы докажете, что это мой... то есть
похожего на меня человека труп, если трупа нет? Здесь что-то не так!
- Возможно. Поэтому я и хочу, чтобы вы сами пролили свет. Поскольку
дело случилось во вверенной вам лаборатории.
- Во вверенной мне?.. Хм... - Кривошеин усмехнулся, покачал головой. -
Боюсь, ничего не выйдет насчет пролития света. Мне самому надо бы во всем
разобраться.
"И этот будет запираться!" - тоскливо вздохнул Матвеи Аполлонович,
придвинул лист бумаги, раскрыл авторучку.
- Тогда давайте по порядку. Вас зовут Кривошеин Валентин Васильевич?
- Да.
- Возраст 35 лет? Русский? Холостой?
- Точно.
- Проживаете в Днепровске, заведуете в Институте системологии
лабораторией новых систем?
- А вот что нет, то нет. Живу в Москве, учусь в аспирантуре на
биологическом факультете МГУ. Прошу! - Кривошеин протянул через стол паспорт
и удостоверение.
У документов был в меру потрепанный вид. Все в них - даже временная, на
три года, московская прописка - соответствовало сказанному.
- Понятно, - Онисимов спрятал их в стол. - Быстро это в Москве
делается, смотрите-ка! За один день.
- То есть... что вы хотите этим сказать?! - Кривошеин вскинул голову,
воинственно задрал правую бровь.
- Липа эти ваши документы, вот что. Такая же липа, как и у вашего
сообщника, которому вы в аэропорту пытались передать деньги... Алиби себе
обеспечиваете? Напрасно старались. Проверим - а дальше что будет?
- И проверьте!
- И проверим. У кого вы работаете в МГУ? Кто ваш руководитель?
- Профессор Андросиашвили Вано Александрович, заведующий кафедрой общей
физиологии, член-корреспондент Академии наук.
- Понятно, - следователь набрал номер. - Дежурный? Это Онисимов.
Быстренько свяжитесь с Москвой. Пусть срочно доставят к оперативному
телевидеофону... запишите: Вано Александрович Андросиашвили, профессор,
заведует кафедрой физиологии в университете. Быстро! - он победно взглянул
на Кривошеина.
- Оперативный телевидеофон - это роскошно! - прищелкнул тот языком. - Я
вижу, техника сыска тоже восходит на грань фантастики. И скоро это будет?
- Когда будет, тогда и будет, не торопитесь. У нас еще есть о чем
поговорить... - Однако уверенность, с которой держался Кривошеин, произвела
впечатление на Матвея Аполлоновича. Он засомневался: "А вдруг действительно
какое-то дикое совпадение? Проверю-ка еще". - Скажите, вы знакомы с Еленой
Ивановной Коломиец?
Лицо Кривошеина утратило безмятежное выражение - он подобрался,
взглянул на Онисимова хмуро и пытливо.
- Да. А что?
- И близко?
- Ну?
- По какой причине вы с ней расстались?
- А вот это, дорогой товарищ следователь, извините, совершенно вас не
касается! - в голосе Кривошеина заиграла ярость. - В свои личные дела я не
позволю соваться ни богу, ни черту, ни милиции!
-- Понятно, - хладнокровно кивнул Онисимов. "Он! Деться некуда - он.
Чего же он темнит, на что рассчитывает?" - Хорошо, задам вопрос полегче: кто
такой Адам?
- Адам? Первый человек на земле. А что?
- Звонил вчера в институт... этот первый человек. Интересовался, где
вы, хотел повидать.
Кривошеин безразлично пожал плечами.
- А кто этот человек, который встретил вас в аэропорту?
- И которого вы не весьма остроумно назвали моим сообщником? Этот
человек... - Кривошеин в задумчивости поднял и опустил брови. - Боюсь, что
он не тот, за кого я его принял.
- Вот и мне кажется, что он не тот! - оживился Онисимов. - Отнюдь не
тот! Так кто же он?
- Не знаю...
- Опять за рыбу гроши! - плачущим голосом вскричал Матвей Аполлонович и
бросил ручку. - Будет вам воду варить, гражданин Кривошеин, несолидно это!
Вы же ему деньги давали, сорок рублей десятками. Что же - вы не знали, кому
деньги давали?!
В эту минуту в кабинет вошел молодой человек в белом халате, положил на
стол бланк и, взглянув с острым любопытством на Кривошеина, удалился.
Онисимов посмотрел бланк - это было заключение об анализе отпечатков пальцев
задержанного. Когда он поднял глаза на Кривошеина, в них играла
сочувственно-торжествующая улыбка.
- Ну, собственно, все. Можно не дожидаться очной ставки с московским
профессором - да и не будет ее, наверно... Отпечатки ваших пальцев,
гражданин Кривошеин, полностью совпадают с отпечатками, взятыми мною на
месте происшествия. Убедитесь сами, прошу! - он протянул через стол бланк и
лупу. - Так что давайте кончать игру. И учтите, - голос Онисимова стал
строгим, - ваш ход с полетом в Москву и липовыми документами - он
отягощает... За заранее обдуманное намерение и попытку ввести органы
дознания в заблуждение суд набавляет от трех до восьми лет.
Кривошеин, задумчиво выпятив нижнюю губу, изучал бланк.
- Скажите, - он поднял глаза на следователя, - а почему бы вам не
допустить, что есть два человека с одинаковыми отпечатками?
- Почему?! Да потому, что за сто лет использования данного способа в
криминалистике такого не было ни разу.
- Ну, мало ли чего раньше не было... спутников не было, водородных
бомб, электронных машин, а теперь есть.
- При чем здесь спутники? - пожал плечами Матвей Аполлонович. -
Спутники спутниками, а отпечатки пальцев - это отпечатки пальцев,
неоспоримая улика. Так будете рассказывать?
Кривошеин проникновенно и задумчиво взглянул на следователя, мягко
улыбнулся.
- Как вас зовут, товарищ следователь?
- Матвей Аполлонович Онисимов зовут, а что?
- Знаете что, Матвей Аполлонович: бросьте-ка вы" это дело.
- То есть как бросить?!
- Обыкновенно - прикройте. Как это у вас формулируется: "за
недостаточностью улик" или "за отсутствием состава преступления". И "сдано в
архив такого-то числа"...
Матвей Аполлонович не нашелся что сказать. С подобным нахальством ему в
следственной практике встречаться не доводилось.
- Понимаете, Матвей Аполлонович... ну, будете вы заниматься этой
разнообразной и в обычных случаях, безусловно, полезной деятельностью:
допрашивать: задерживать, опознавать, сравнивать отпечатки пальцев,
беспокоить занятых людей по оперативному телевидеофону... - Кривошеин
развивал свою мысль, жестикулируя правой рукой. - И все время вам будет
казаться, что вот-вот! - и вы ухватите истину за хвост. Противоречия
сочетаются в факты, факты в улики, добродетель восторжествует, а зло получит
срок плюс надбавку за обдуманность намерений... - он сочувственно вздохнул.
- Ни черта они не сочетаются, эти противоречия, не тот случай. И истины вы
не достигнете просто потому, что по уровню мышления не готовы принять ее...
Онисимов нахмурился, оскорбление поджал губы. - Нет, нет! - замахал
руками Кривошеин. - Не подумайте, ради бога, что я вас хочу унизить,
поставить под сомнение ваши детективные качества. Я ведь вижу, что вы
человек цепкий, старательный. Но - как бы это вам объяснить? - он сощурился
на желтый от солнца проспект за решетчатым окном. - Ага, вот такой пример.
Лет шестьдесят назад, как вы, несомненно, знаете, станки на заводах и
фабриках приводились в действие от паровика или дизеля. По цехам проходил
трансмиссионный вал, от него к станочным шкивам разбегались приводные ремни
- все это вертелось, жужжало, хлопало и радовало своим дикарским
великолепием душу тогдашнего директора или купчины-хозяина. Потом пошло в
дело электричество - и сейчас все эти предметы заменены электромоторами,
которые стоят прямо в станках...
И снова, как вчера во время допроса "лаборанта", Матвея Аполлоновича на
минуту охватило сомнение: что-то здесь не так! Немало людей побывали у него
в кабинете, отполировали стул, ерзая от неприятных вопросов: угрюмые юнцы,
влипшие по глупости в неприятную историю, плаксивые спекулянтки,
искательно-развязные хозяйственники, разоблаченные ревизией, степенные,
знающие все законы рецидивисты... И все они рано или поздно понимали, что
игра проиграна, что наступил момент, когда надо сознаваться и заботиться о
том, чтобы в протоколе была отражена чистосердечность раскаяния. А этот...
сидит как ни в чем не бывало, размахивает рукой и старательно, на хорошем
популярном уровне объясняет, почему дело следует закрыть. "Опять это
отсутствие игры меня сбивает! Ну нет, два раза на одном месте я не
поскользнусь!"
Матвей Аполлонович был опытный следователь и хорошо знал, что в дело
идут не сомнения и не впечатления, а факты. Факты же - тяжелые и непреложные
- были против Кривошеина и Кравца.
- ...Теперь представьте, что на каком-то древнем заводе замена
механического привода станков на электрический произошла не за годы, а сразу
- за одну ночь, - продолжал Кривошеин. - Что подумает хозяин завода, придя
утром в цех? Естественно, что кто-то спер паровик, трансмиссионный вал,
ремни и шкивы. Чтобы понять, что случилась не кража, а технический
переворот, ему надо знать физику, электротехнику, электродинамику... Вот и
вы, Матвей Аполлонович, образно говоря, находитесь сейчас в положении такого
хозяина.
- Физику, электротехнику, электродинамику... - рассеянно повторил
Овисимов, поглядывая на часы: скорей бы давали Москву! - И теорию
информации, теорию моделирования случайных процессов надо понимать, да?
- Ото! - Кривошеин откинулся на стуле, поглядел на следователя с еле
скрываемым восторгом. - Вы и про эти науки знаете?
- Мы, Валентин Васильевич, все знаем.
- Ну, я вижу, вас голыми руками не возьмешь...
- И не советую пробовать. Так как, на незаконное закрытие дела будем
рассчитывать или правду расскажем?
- Уфф- - Кривошеин отер платком лоб и щеки. - Жарко у вас... Ладно.
Давайте договоримся так, Матвей Аполлонович: я сам разберусь в этом
происшествии, а потом вам расскажу.
- Нет, - Онисимов качнул головой, - не договоримся мы так. Не
полагается, знаете, чтобы подозреваемый сам проводил дознание по своему
делу. Эдак никакое преступление никогда не раскроешь.
- Да, черт побери?.. - начал было Кривошеин, но открылась дверь, и
молоденький лейтенант сообщил:
- Матвей Аполлонович, Москва! Онисимов и Кривошеин поднялись на второй
этаж, в комнату оперативной связи.
...Вано Александрович Андросиашвили приблизил свое лицо к экрану
телевидеофона так стремительно, будто хотел проклюнуть изнутри оболочку
электроннолучевой трубки хищным, загнутым, как у орла, носом. Да, он узнает
своего аспиранта Валентина Васильевича Кривошеина. Да, последние недели он
видел аспиранта ежедневно, а более отдаленные даты встреч и бесед с ним на
память назвать не берется, ибо это не календарные праздники. Да, аспирант
Кривошеин покинул университет на пять дней по его, Андросиашвили, личному
разрешению. Орудийное "эр" Вано Александровича сотрясало динамик
телевидеофона... Он крайне озадачен и оторочен, что его для участия в такой
странной процедуре оторвали от экзаменов. Если милиция - тут Вано
Александрович устремил горячий взгляд иссиня-черных глаз на Онисимова -
перестает верить паспортам, которые она сама выдает, то ему, видимо,
придется переквалифицироваться из биолога в удостоверителя личностей всех
своих аспирантов, студентов, родственников, а также всех действительных
членов и членов-корреспондентов Академии наук, коих он, Андросиашвили, имеет
честь знать! Но в этом случае естественным образом может возникнуть вопрос:
а кто он такой сам, профессор Андросиашвили, и не следует ли для
удостоверения его сомнительной личности доставить сюда на оперативной машине
ректора университета или, чтоб вернее, президента Академии наук?
Выговорив все это на одном дыхании, Вано Александрович на прощание
качнул головой: "Нэхорошо! Доверять надо!" - и исчез с экрана. Микрофоны
донесли до Днепровска звук хлопнувшей двери. Экран показал лысого толстяка в
майорских погонах на голубой рубашке; он мученически скривил лицо:
- Что вы, товарищи, сами не могли разобраться? Конец!
Экран погас.
"А Вано Александрович до сих пор на меня в обиде, - спускаясь по
лестнице впереди сердито сопящего Онисимова, размышлял Кривошеин. - Оно и
понятно: пожалел человека, принял в аспирантуру вне конкурса, а я к нему
всей спиной, скрытничаю. Не прими он меня - ничего бы не было. На экзаменах
я плавал, как первокурсник. Философия и иностранный еще куда ни шло, а вот
по специальности... Конечно, разве наспех прочитанные учебники замаскируют
отсутствие систематических знаний?"
...Это было год назад. После вступительного экзамена по биологии
Андросиашвили пригласил его к себе в кабинет, усадил в кожаное кресло, сам
стал у окна и принялся рассматривать, склонив к правому плечу крупную
лысеющую голову.
- Сколько вам лет?
- Тридцать четыре года.
- На пределе... В следующем году отпразднуете в кругу друзей
тридцатипятилетие и поставите крест на очной аспирантуре. А в заочную...
впрочем, заочная аспирантура существует не для учебы, а для дополнительного
оплачиваемого отпуска, не будем о ней говорить. Я прочел ващ автореферат -
хороший автореферат, зрелый автореферат, интересные параллели между работой
нервных центров и электронных схем проводите. "Отлично" поставил. Но... -
профессор взял со стола ведомость, взглянул в нее, - экзамен вы не сдали,
дорогой! То есть сдали на "уд", что адекватно: с тройкой по специальности мы
не берем.
У Кривошеина, наверно, изменилось лицо, потому что голос Вано
Александровича стал сочувственным:
- Послушайте, а зачем вам это надо: переходить на аспирантскую
стипендию? Я познакомился с вашими бумагами - вы в интересном институте
работаете, на хорошей должности работаете. Вы кибернетик?
- Системотехник.
- Для меня это все равно. Так зачем? Кривошеин был готов к этому
вопросу.
- Именно потому, что я системотехник и системолог. Человек - самая
сложная и самая высокоорганизованная система из всех нам известных. Я хочу в
ней разобраться целиком: как все построено в человеческом организме, как
связано, что на что влияет. Понять взаимодействие частей, грубо говоря.
- Чтобы использовать эти принципы для создания новых электронных схем?
- Андросиашвили иронически скривил губы.
- Не только... и даже не столько это. Видите ли... когда-то было все не
так. Зной и мороз, выносливость в погоне за дичью или в бегстве от
опасности, голод или грубая нестерильная пища типа сырого мяса, сильные
механические перегрузки в работе, драка, в которой прочность черепа
проверялась ударами дубины, - словом, когда-то внешняя среда предъявляла к
человеку такие же суровые требования, как-ну, скажем, как сейчас военные
заказчики к аппаратуре ракетного назначения. (Вано Александрович хмыкнул, но
ничего не произнес.) Такая среда за сотни тысячелетий и сформировала "хомо
сапиенс" - Разумное Позвоночное Млекопитающее. Но за последние двести лет,
если считать от изобретения парового двигателя, все изменилось. Мы создали
искусственную среду из электромоторов, взрывчатки, фармацевтических средств,
конвейеров, систем коммунального обслуживания, транспорта, повышенной
радиации атмосферы, электронных машин, профилактических прививок,
асфальтовых дорог, бензиновых паров, узкой специализации труда... ну,
словом, современную жизнь. Как инженер, и я в числе прочих развиваю эту
искусственную среду, которая сейчас определяет жизнь "хомо сапиенс" на
девяносто процентов, а скоро будет определять ее на все сто - природа
останется только для воскресных прогулок. Но как человек я сам испытываю
некоторое беспокойство... - Он перевел дух и продолжал: - Эта искусственная
среда освобождает человека от многих качеств и функций, приобретенных в
древней эволюции. Сила, ловкость, выносливость нынче культивируются только в
спорте, логическое мышление, утеху древних греков, перехватывают машины. А
новых качеств человек не приобретает - уж очень быстро меняется среда,
биологический организм так не может. Техническому прогрессу сопутствует
успокоительная, но малоаргументированная болтовня, что человек-де всегда
останется на высоте положения. Между тем - если говорить не о человеке
вообще, а о людях многих и разных - это уже сейчас не так, а далее будет и
вовсе не так. Ведь далеко не у каждого хватает естественных возможностей
быть хозяином современной жизни: много знать, многое уметь, быстро
выучиваться новому, творчески работать, оптимально строить свое поведение.
- Чем же вы им хотите помочь?
- Помочь - не знаю, но хотя бы изучить как следует вопрос о
неиспользуемых человеком возможностях своего организма. Ну, например,
отживающие функции - скажем, умение наших с вами отдаленных предков прыгать
с дерева на дерево или спать на ветке. Теперь это не нужно, а
соответствующие нервные клетки остались. Или взять рефлекс "мороз по коже" -
по коже, на которой почти уже нет волос. Его обслуживает богатейшая нервная
сеть. Может, удастся перестроить, перепрограммировать старые рефлексы на
новые нужды?
- Так! Значит, мечтаете модернизировать и рационализировать человека? -
Андросиашвили выставил вперед голову. - Будет уже не "хомо сапиенс", а "хомо
мо-дернус рационалис", да? А вам не кажется, дорогой системотехник, что
рационалистическим путем можно превратить человека в чемодан с одним
отростком, чтобы кнопки нажимать? Впрочем, можно и без отростка, с
управлением от биотоков мозга...
- Если уж совсем рационалистически, то можно и без чемодана, - заметил
Кривошеин.
- Тоже верно! - Вано Александрович склонил голову к другому плечу, с
любопытством посмотрел на Кривошеина.
Они явно нравились друг другу.
- Не рационализировать, а обогатить - вот над чем я размышляю.
- Наконец-то! - профессор быстро зашагал по кабинету. - Наконец-то в
широкие массы работников техники, покорителей мертвой природы, создателей
"искусственной среды" начала проникать мысль, что и они люди! Не
сверхчеловеки, которые с помощью интеллекта и справочников могут преодолеть
все и вся, а просто люди. Ведь чего только не пытаемся мы изучить и понять:
элементарные частицы, вакуум, космические лучи, антимиры, тайну Атлантиды...
Себя лишь не хотим изучить и понять! Это, понимаете ли, трудно, неинтересно,
в руки не дается... Цхэ, мир может погибнуть, если каждый станет заниматься
тем, что в руки дается! - Голос его зазвучал более гортанно, чем обычно. -
Человек чувствует биологический интерес к себе, только когда в больницу идти
надо, бюллетень выписывать надо... И верно, если так пойдет, то можно
обойтись и без чемодана. Как говорят студенты: обштопают нас машины как пить
дать! - Он остановился против Кривошеина, склонил голову, фыркнул: - Но
все-таки вы дилетант, дорогой системотехник! Как у вас запросто выходит:
перепрограммировать старые рефлексы... Ах, если бы это было столь же просто,
как перепрограммировать вычислительную машину! М-да... но, с другой стороны,
вы инженер-исследователь, с идеями, со свежим взглядом на предмет, отличным
от нашего, чисто биологического... Ай, что я говорю! Залем внушаю
несбыточные надежды, будто из вас что-то выйдет?! - Он отошел к окну. - Ведь
диссертацию вы не напишете и не защитите, да у вас и замыслы совсем не те.
Да?
- Не те, - сознался Кривошеин.
- Вот видите. Вы вернетесь в свою системологию, а мне от ректората
достанется, что я научный кадр не воспитал... Цхэ, беру! - без всякого
прехода заключил Андросиашвили. Он подошел к Кривошеину. - Только придется
учиться, пройти полный курс биологических наук. Иначе не изыщете вы никаких
возможностей в человеке, понимаете?
- Конечно! - радостно закивал тот. - За тем и приехал.
Профессор оценивающе посмотрел на него, притянул за плечо:
- Я вам сэкрет открою: я сам учусь. На вечернем факультете электронной
техники в МЭИ, на третьем курсе. И лекции слушаю, и лабораторки выполняю, и
даже два "хвоста" имею: по промэлектронике и по квантовой физике. Тоже хочу
разобраться, что к чему, помогать мне будете... только тес!
Они вернулись в кабинет Онисимова. Матвей Аполлонович начал ходить от
стены к стене. Кривошеин взглянул на часы: начало шестого - поморщился,
жалея о бестолково потерянном времени.
- Итак, все, Матвей Аполлонович, мое алиби доказано. Верните мне,
пожалуйста, документы, и расстанемся.
- Нет, погодите! - Онисимов вышагивал по комнате вне себя от ярости и
растерянности.
Матвей Аполлонович, как уже упоминалось выше, был опытный следователь,
и сейчас он ясно понимал, что все факты этого треклятого дела обернулись
против него самого. Кривошеин жив, стало быть, установленная и
запротоколированная смерть Кривошеина - ошибка. Личность того, кто погиб или
умерщвлен в лаборатории, он не установил, причину смерти или способ
умерщвления - тоже и даже не представляет, как к этому подступиться...
Мотивов преступления он не знает, версии летят к черту, трупа нет! В фактах
все это выглядит так, что дознание проведено следователем Онисимовым из рук
вон плохо... Матвей Аполлонович попытался собраться с мыслями. "Академик
Азаров опознал труп Кривошеина. Профессор Андросиашвили опознал живого
Кривошеина и засвидетельствовал его алиби. Значит, либо тот, либо другой
дали ложные показания. Кто именно - не ясно. Значит, надо привлекать обоих.
Но... привлечь к дознанию таких людей, взять их на подозрение, а потом снова
окажется, что я забрел не туда! Это ж костей не соберешь..."
Словом, сейчас Матвей Аполлонович твердо понимал одно: выпускать
Кривошеина из рук никак нельзя.
- Нет, погодите! Не придется -вам, гражданин Кривошеин, вернуться к
вашим темным делам! Думаете, если вы это... загримировали покойника, а потом
уничтожили труп, так и концы в воду? Мы еще проверим, кто такой
Андросиашвили и по каким мотивам он вас выгораживает! Улики против вас не
снимаются: отпечатки пальцев, контакт с бежавшим, попытка вручить ему
деньги...
Кривошеин, сдерживая раздражение" поскреб подбородок.
- Я, собственно, не понимаю, что вы мне инкриминируете: что я убит или
что я убийца?
- Разберемся, гражданин! - теряя остатки самообладания, проговорил
Онисимов. - Разберемся! Только не может такого быть, чтобы вы в этом деле
оказались ни при чем... не может быть!
- Ах, не может быть?! - Кривошеин шагнул к следователю, лицо его
налилось кровью. - Думаете, если вы работаете в милиции, то знаете, что
может и что не может быть?!
И вруг его лицо начало быстро меняться: нос выпятился вперед,
утолстился, полиловел и отвис, глаза расширились и из зеленых стали черными,
волосы над лбом отступили назад, образуя лысину, и поседели, на верхней губе
пробились седые усики, челюсть стала короче... Через минуту на потрясенного
Матвея Аполлоновича смотрела грузинская физиономия профессора Андросиашвили
- с кровянистыми белками глаз, могучим носом с гневно выгнутыми ноздрями и
сизыми от щетины щеками.
- Ты думаешь, кацо, если ты работаешь в милиции, то знаешь, что может и
что не может быть?!
- Прекратите! - Онисимов отступил к стене.
- Не может быть! - неистовствовал Кривошеин. - Я вам покажу "не может
быть"!
Эту фразу он закончил певучим и грудным женским голосом, а лицо его
начало быстро приобретать черты Елены Ивановны Коломиец: вздернулся милый
носик, порозовели и округлились щеки, выгнулись пушистыми темными дугами
брови, глаза засияли серым светом...
"Ну, если сейчас кто-нибудь войдет..." - мелькнуло в воспаленном мозгу
Онисимова: он кинулся запирать дверь.
- Э-э1 Вы это бросьте! - Кривошеин в прежнем своем облике стал посреди
комнаты в боксерскую стойку.
- Да нет... я... вы не так меня поняли... - в забытьи бормотал Матвей
Аполлонович, отходя к столу. - Зачем вы это?
- Уфф... не вздумайте звонить! - Кривошеин, отдуваясь, сел на стул;
лицо его блестело от пота. - А то я могу превратиться в вас. Хотите?
Нервы Онисимова сдали окончательно. Он раскрыл ящик.
- Не надо... успокойтесь... перестаньте... не надо! Пожалуйста, вот
ваши документы.
- Вот так-то лучше... - Кривошеин взял документы и подхватил с пола
котомку. - Я ведь объяснял по-хорошему, что этим делом вам не следует
интересоваться, - нет, не поверили. Надеюсь, что теперь я вас убедил.
Прощайте... майор Пронин!
Он ушел. Матвей Аполлонович стоял в прострации, прислушивался к
какому-то дробному стуку, разносившемуся по комнате. Через минуту он понял,
что это стучат его зубы. Руки тоже тряслись. "Да что же это я?!" - Он.
схватил трубку телефона - и бросил ее, опустился на стул, обессиленно
положил голову на прохладную поверхность стола. "Ну ее к черту, такую
работу..."
Дверь широко распахнулась, на пороге появился суд-медэксперт Зубато с
фанерным ящиком в руках.
- Слушай, Матвей, это же в самом деле криминалистическая сенсация века,
поздравляю! - закричал он. - Ух, черт, вот это да! - Он с грохотом поставил
ящик на стол, раскрыл, начал выбрасывать на пол вату. - Мне только что
доставили из скульптурной мастерской... Смотри!
Матвей Аполлонович поднял глаза. Перед ним стояла сработанная из
пластилина голова Кривошеина - с покатым лбом, вздернутым толстым носом и
широкими щеками...
Глава пятая
Самый простой способ скрыть хромоту на левую ногу - хромать и на
правую. У вас будет вид морского волка, шагающего вперевалку.
К. Прутков-инженер. "Советы начинающим детективам"
"Пижон из пижонов, мелкач! - ругал себя Кривошеин. - Нашел применение
открытию: милицию пугать... Ведь он и так отпустил бы меня, никуда бы не
делся".
Мышцы лица и тела натруженно ныли. Внутри медленно затихал болезненный
зуд желез. "Все-таки три трансформации за несколько минут - это перегрузка.
Погорячился. Ну, да ничего со мной не станется. В том-то и фокус, что ничего
со мной статься не может..."
Быстро синело небо над домами. С легким шипением загорались газосветные
названия магазинов, кафе и кинотеатров. Мысли аспиранта вернулись к
московским делам.
"Выдержал марку Вано Александрович, даже не поинтересовался: почему
задержали, за что? Опознал - и все. Понятно: раз Кривошеин скрывает от меня
свои дела - знать не хочу о них! Обиделся гордый старик... Да и есть за что.
Ведь именно в беседе с ним я осмыслил цель опытов. Впрочем, какая там беседа
- был спор. Но не с каждым вот так: поспоришь - и обогатишься идеями".
...Вано Александрович все ходил мимо, Посматривал с ироническим
ожиданием: какими откровениями поразит мир дилетант-биолог? Однажды
декабрьским вечером Кривошеин захватил его в кабинете на кафедре и высказал
все, что думал о жизни вообще и о человеке в частности. Это был хороший
вечер: они сидели, курили, разговаривали, а за окном свистела и швырялась в
стекла снежной крупой московская предновогодняя пурга.
- Любая машина как-то устроена и что-то делает, - излагал Кривошеин. -
В биологической машине под названием "Человек" тоже можно выделить две эти
стороны: базисную и оперативную. Оперативная: органы чувств, мозг,
двигательные нервы, скелетные мышцы - в большой степени подвластна человеку.
Глаза, уши, вестибулярный аппарат, обязательные участки кожи, нервные
окончания языка и носа, болевые и температурные нервы воспринимают
раздражения от внешней среды, превращают их в электрические импульсы (совсем
как устройства ввода информации в электронной машине), головной и спинной
мозги анализируют и комбинируют импульсы по принципу "возбуждение -
торможение" (подобно импульсным ячейкам машин), замыкают и размыкают первые
цепи, посылают команды скелетным мышцам, которые и производят всякие
действия- опять же как исполнительные механизмы машин.
Над оперативной частью своего организма человек властен: даже
безусловные - болевые, например - рефлексы он может подавить усилием воли.
Но вот в базисной части, которая ведает основным процессом жизни - обменом
веществ, - все не так. Легкие втягивают воздух, сердце гонит кровь по темным
закоулкам тела, пищевод, сокращаясь, проталкивает комочки пищи в желудок,
поджелудочная железа выделяет гормоны и ферменты, чтобы разложить пищу на
вещества, которые может усвоить кишечник, печень выделяет в кровь глюкозу...
Щитовидная и паращитовидная железы вырабатывают диковинные вещества:
тироксин и паратиреодин - от них зависит, будет ли человек расти и умнеть
или останется карликом и кретином, разовьется ли у него прочный скелет или
кости можно будет завязывать узлом. Пустяковый отросток у основания
головного мозга - гипофиз - с помощью своих выделений командует всей
таинственной кухней внутренней секреции, а заодно работой почек, кровяным
давлением и благополучным разрешением от беременности... И над этой частью
организма, которая конструирует человека - его телосложение, форму черепа,
психику, здоровье и силу, - сознание не властно!
- Все правильно, - улыбнулся Андросиашвили. - В вашей оперативной части
я легко узнаю область действия "анимальной", или "соматической", нервной
системы, в базисной - область вегетативных нервов. Эти названия возникли еще
в восемнадцатом веке; по-латыни "анималь" - "животное" и "вегетус" -
"растение". Лично я не считаю их удачными. Может быть, на уровне двадцатого
века ваши инженерные наименования более подойдут. Но продолжайте, прошу вас.
- Машину, даже электронную, конструирует и делает человек. Скоро этим
займутся сами машины, принцип ясен, - продолжал Кривошеин. - Но почему
человек не может конструировать сам себя? Ведь обмен веществ подчинен
центральной нервной системе: от мозга к железам, сосудам, кишечнику идут
такие же нервы, как и к мышцам и к органам чувств? Почему же человек не
может управлять этими процессами, как движением пальцев? Почему сознательное
участие человека в обмене веществ выражается лишь в удовлетворении аппетита,
жажды и некоторых противоположных отправлений? Это смешно: "хомо сапиенс",
царь природы, венец Эволюции, создатель сложнейшей техники, произведений
искусства, а в основном жизненном процессе отличается от коровы и дождевого
червя разве что применением вилки, ложки да горячительных напитков!
- А почему вам хочется выделять в кровь сахар, ферменты и гормоны
непременно усилием своей мысли и воли? - Андросиашвили поднял кустистые
брови. - Зачем, скажите на милость, мне вдобавок ко всем делам и заботам по
кафедре еще каждый час ломать голову: сколько выделить адреналина и инсулина
из надпочечников и куда их направить? Вегетативные нервы сами управляют
обменом веществ, не затрудняют человека проблемами - и отлично!
- Отлично ,ли, Вано Александрович? А болезни?
- Болезни... вон вы куда клоните: болезни как ошибки в работе базисной
конструирующей системы.- Брови у профессора выгнулись синусоидой. - Ошибки,
которые мы пытаемся исправить пилюлями, компрессами, вакцинами, оперативным
вмешательством, и далеко не всегда успешно. Но... болезни - результат тех
воздействий среды, к которым организм не приспособлен.
- А почему не приспособлен? Ведь мы в большинстве случаев знаем, что
вредно, - на этом держится профилактика болезней, техника безопасности,
охрана труда. Но, обратите внимание, слова-то какие пассивные: профилактика,
безопасность, охрана... попросту говоря, от беды подальше! А среда все
подкидывает новые загадки: то рентгеновское излучение, то сварочную дугу, то
изотопы...
- Ладно! - Профессор поднял обе руки. - Я догадываюсь, что у вас под
языком трепыхается заветная идея на этот счет и вы ждете не дождетесь, когда
собеседник широко раскроет глаза и с робкой надеждой спросит: "Так почему?"
Идет! Смотрите: я широко раскрываю глаза, - он весело сверкнул белками в
кровяных прожилках, - и задаю этот долгожданный вопрос: так почему люди не
умеют сознательно управлять обменом веществ в себе?
- Потому что забыли, как это делается! - выпалил Кривошеин.
- Ввах! - профессор с удовольствием хлопнул себя по коленям. - Знали,
да забыли? Как номер телефона? Это интересно!
- Давайте вспомним, что в мозгу человека имеется огромное число
незадействованных нервных клеток: девяносто девять процентов, а у некоторых
и девяносто девять с дробью. Невероятно, чтобы они существовали просто так,
про запас - природа излишеств не допускает. Естественно предположить, что в
этих клетках содержалась информация, которая ныне утрачена. Не обязательно
словесная информация - такой в нашем организме и сейчас мало, она слишком
груба и приблизительна, - а биологическая, выражаемая в образах, чувствах,
ощущениях...
- Стоп, дальше я знаю! - увлеченно закричал Андросиашвили. - Марсиане!
Нет, даже лучше - не марсиане - ведь до Марса того и гляди доберутся,
проверить могут! - а, скажем, жители бывшей когда-то между Марсом и Юпитером
планеты, которая ныне развалилась на астероиды. Жили там
высокоорганизованные существа, у них была искусственная разнообразная среда,
и они умели управлять своим организмом, чтобы приспосабливаться к ней, а
также для забавы. И эти жители, почуяв, что родная планета вот-вот
развалится, переселились на Землю...
- Возможно, было и так, - невозмутимо кивнул Кривошеин. - Во всяком
случае, надо полагать, что у человека были высокоорганизованные предки,
откуда бы они ни взялись. И они одичали, попав в дикую примитивную среду с
тяжелыми условиями жизни - в кайнозойскую эру. Жара, джунгли, болота, звери
- и никаких удобств. Жизнь упростилась до борьбы за существование, вся
нервная утонченность оказалась ни к ч"му. Вот и утратили за многие поколения
все: от письменности до умения управлять обменом веществ... Нет, правда,
Вано Александрович, помести сейчас горожанина в джунгли, с ним то же будет!
- Эффектно! - причмокнул от удовольствия Андросиашвили. - И лишние
клетки мозга остались в организме наряду с аппендиксом и волосатостью под
мышками? Теперь я понимаю, почему мой добрый знакомый профессор Валерно
именует фантастику "интеллектуальным развратом".
- Почему же? И при чем здесь?..
- Да потому, что трезвые рассуждения она подменяет эффектной игрой
воображения.
- Ну, знаете ли, - разозлился Кривошеин, - у нас в системологии рабочие
гипотезы не подавляют ссылками на высказывания знакомых. Любая идея
приемлема, если она плодотворна.
- А у нас в биологии, товарищ аспирант, - заорал вдруг Андросиашвили,
выкатив глаза, - у нас в биологии, дорогой, приемлемы лишь идеи, основанные
на трезвом материалистическом подходе! А не на осколках фантастической
планеты! Мы имеем дело с более важным явлением, чем техника, - с жизнью! И
поскольку вы сейчас не "у вас", а "у нас", советую это помнить! Всякий
дилетант... цхэ! - и тотчас успокоился, перешел на мирный тон. - Ладно,
будем считать, что мы с вами разбили по тарелке. Теперь серьезно: почему
ваша гипотеза, мягко говоря, сомнительна? Во-первых, "незадействованные"
клетки мозга - это определение из технического обихода к биологическим
объектам неприменимо. Клетки живут - стало быть, они уже задействованы.
Во-вторых, почему не предположить, что эти миллиарды нервных клеток в мозгу
образованы именно про запас?
Вано Александрович встал и посмотрел на Кривошеина сверху вниз:
- Я, дорогой товарищ аспирант, тоже слегка разбираюсь в технике -
как-никак студент-вечерник МЭИ! - и знаю, что у вас... г-хм! - у вас в
системотехнике есть понятие и проблема надежности. Надежность электронных
систем обеспечивают резервом деталей, ячеек и даже блоков. Так почему не
допустить, что природа создала в человеке такой же резерв для надежной
работы мозга? Ведь нервные клетки не восстанавливаются.
- Больно велик резерв! - покрутил головой аспирант. - Обычный человек
обходится миллионом клеток из миллиардов возможных.
- А у талантливых людей работают десятки миллионов клеток! А у
гениальных... впрочем, у них еще никто не мерял - может быть, и сотни
миллионов. Возможно, мозг каждого из нас, так сказать, зарезервирован на
гениальную работу? Я склонен думать, что именно гениальность, а не
посредственность - естественное состояние человека.
- Эффектно сказано, Вано Александрович.
- О, я вижу, вы злой... Но как бы там ни было, эти возражения имеют
такую же ценность, как и ваша гипотеза об одичавших марсианах. Цхэ, а если
учесть, что я ваш руководитель, а вы мой аспирант, то они имеют даже большую
ценность! - он сел в кресло. - Но вернемся к основному вопросу: почему
человек наших дней не владеет вегетативной системой и обменом веществ в
себе? Знаете, почему? До этого дело еще не дошло.
- Вот как!
- Да. Среда учит организм человека только одним способом:
условно-рефлекторной зубрежкой. Вы же знаете, что для образования условного
рефлекса надо многократно повторять ситуацию и раздражители. Именно так
возникает жизненный опыт. А чтобы образовался наследственный опыт из
безусловных рефлексов, надо зубрить многим поколениям в течение
тысячелетий... Вы правильно сказали о биологической, не выраженной в словах,
информации в организме. Условные и безусловные рефлексы - это она и есть. А
уж над рефлексами властвует сознание человека - правда, в ограниченной мере.
Ведь вы не продумываете от начала до конца, какой мышце и насколько
сократиться, когда закуриваете папиросу, как не продумываете и весь химизм
мышечного сокращения... Сознание дает команду: закурить! А дальше работают
рефлексы - как специфические, приобретенные вами от злоупотребления этой
скверной привычкой: размять папиросу, втянуть дым, - так и переданные от
далеких предков общие: хватательные, дыхательные и так далее...
Вано Александрович - непонятно, для иллюстрации или по потребности -
закурил папиросу и пустил вверх дым.
- Я веду к тому, что сознание управляет, когда есть чем управлять. В
оперативной части организма, где конечным действием, как подметил еще
Сеченов, является мышечное движение... ну, помните? - Андросиашвили
откинулся в кресле и с наслаждением процитировал: - "Смеется ли ребенок при
виде .игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к
родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон
мировые законы и пишет их на бумаге - везде окончательным фактом является
мышечное движение..." Ах, как великолепно писал Иван Михайлович! - так вот в
этой оперативной части сознанию есть чем управлять, есть что выбрать из
несчитанных миллионов условных и безусловных рефлексов для каждой
нешаблонной ситуации. А в конструктивной части, где работает большая химия
организма, командовать сознанию нечем. Ну, прикиньте сами, какие условные
рефлексы у нас связаны с обменом веществ?
- Пить или не пить, положите мне побольше хрена, терпеть не могу
свинины, курение и... - Кривошеин замешкался, - н-ну, еще, пожалуй, мыться,
чистить зубы...
- Можно назвать еще десяток таких же, - кивнул профессор, - но ведь все
это мелкие, наполовину химические, наполовину мышечные, поверхностные
рефлексики, а поглубже в организме безусловные рефлексы-процессы, связанные
так однозначно, что управлять нечем: иссякает кислород в крови - дыши, мало
горючего для мышц - ешь, выделил воду - пей, отравился запретными для
организма веществами - болей или умирай. И никаких вариантов... И ведь
нельзя сказать, что жизнь не учила людей по части обменных реакций - нет,
сурово учила. Эпидемиями - как хорошо бы с помощью сознания и рефлексов
разобраться, какие бациллы тебя губят, и выморить их в теле, как клопов!
Голодовками - залечь бы в спячку, как медведь, а не пухнуть и не умирать!
Ранами и уродствами в драках всех видов - регенерировать бы себе оторванную
руку или выбитый глаз! Но мало... Все дело в быстродействии. Мышечные
реакции происходят за десятые и сотые доли секунды, а самая быстрая из
обменных - выделение надпочечником адреналина в кровь - за секунды. А
выделение гормонов железами и гипофизом дает о себе знать лишь через годы, а
то и раз за целую жизнь. Так что, - он тонко улыбнулся, - эти знания не
утрачены организмом, они просто еще не приобретены. Уж очень трудно человеку
"вызубрить" такой урок...
- ...И поэтому овладение обменом веществ в себе может затянуться на
миллионы лет?
- Боюсь, что даже на десятки миллионов, - вздохнул Вано Александрович.
- Мы, млекопитающие, очень молодые жители Земли. Тридцать миллионов лет -
разве это возраст? У нас все еще впереди.
- Да ничего у нас не будет впереди, Вано Александрович! - вскинулся
Кривошеин. - Нынешняя среда меняется от года к году - какая тут может быть
миллионолетняя зубрежка, какое повторение пройденного? Человек сошел с пути
естественной эволюции, дальше надо самому что-то соображать.
- А мы и соображаем.
- Что? Пилюли, порошки, геморройные свечи, клистиры и постельные
режимы! Вы уверены, что этим мы улучшаем человеческую породу? А может быть,
портим?
- Я вовсе не уговариваю вас заниматься "пилюлями" и "порошками", если
именно так вам угодно именовать разрабатываемые на кафедре новые
антибиотики, - лицо Андросиашвили сделалось холодным и высокомерным. -
Желаете заняться этой идеей - что ж, дерзайте. Но объяснить вам нереальность
и непродуманность выбора такой темы для аспирантской работы и для будущей
диссертации - мое право и моя обязанность.
Он поднялся, ссыпал окурки из пепельницы в корзину.
- Простите, Вано Александрович, я вовсе не хотел вас обидеть, -
Кривошеин тоже встал, понимая, что разговор окончен, и окончен неловко. -
Но... Вано Александрович, ведь есть интересные факты.
- Какие факты?
- Ну... вот был в прошлом веке в Индии некий Рамакришна, "человек-бог",
как его именовали. Так у него, если рядом били человека, возникали рубцы на
теле. Или "ожоги внушением": впечатлительного человека трогают карандашом, а
говорят, будто коснулись горящей сигаретой. Ведь здесь управление обменом
веществ получается без "зубрежки", а?
- Послушайте, вы, настырный аспирант, - прищурился на него
Андросиашвили, - сколько вы можете за один присест скушать оконных
шпингалетов?
- Мм-м... - ошеломленно выпятил губы Кривошеин, - боюсь, что ни одного.
А вы?
- Я тоже. А вот мой пациент в те далекие годы, когда я практиковал в
психиатрической клинике имени академика Павлова, заглотал без особого вреда
для себя... - профессор, вспоминая, откинул голову, - "шпингалетов оконных -
пять, ложек чайных алюминиевых - двенадцать, ложек столовых - три, стекла
битого - двести сорок граммов, ножниц хирургических малых - две пары, вилок
- одну, гвоздей разных - четыреста граммов...". Это я цитирую не протокол
вскрытия, заметьте, а историю болезни - сам резекцию желудка делал. Пациент
вылечился от мании самоубийства, жив, вероятно, и по сей день. Так что, -
профессор взглянул на Кривошеина с высоты своей эрудиции, - в научных делах
лучше не ориентироваться ни на религиозных фанатиков, ни на мирских
психопатов... Нет, нет! - он поднял руки, увидев в глазах Кривошеина желание
возразить. - Хватит спорить. Дерзайте, препятствовать не буду. Не
сомневаюсь, что вы обязательно попытаетесь регулировать обмен веществ
какими-нибудь машинными, электронными способами...
Вано Александрович посмотрел на аспиранта задумчиво и устало,
улыбнулся.
- Ловить жар-птицу голыми руками - что может быть лучше! Да и цель
святая: человек без болезней, без старости - ведь старость тоже приходит от
нарушения обмена веществ... Лет двадцать назад я, вероятно, позволил бы и
себя зажечь этой идеей. Но теперь... теперь мне надо делать то, что можно
сделать наверняка. Пусть даже это будут пилюли...
Кривошеин свернул на поперечную улицу к Институту системологии и едва
не столкнулся с рослым человеком в синем, не по погоде теплом плаще. От
неожиданности с обоими случилась неловкость: .Кривошеин отступил влево,
пропуская встречного, - тот сделал шаг вправо. Потом оба, уступая друг другу
дорогу, шагнули в другую сторону. Человек с изумлением взглянул на
Кривошеина и застыл.
- Прошу прощения, - пробормотал тот и проследовал дальше.
Улица была тихая, пустынная - Кривошеин вскоре расслышал шаги за
спиной, оглянулся: человек в плаще шел на некотором отдалении за ним. "Ай да
Онисимов! - развеселился аспирант. - Сыщика приклеил, цепкий мужчина!" Он
для пробы ускорил шаг и услышал, как тот зачастил. "Э, шут с ним! Не хватало
мне еще заметать следы". - Кривошеин пошел спокойно, вразвалочку. Однако
спине стало неприятно, мысли вернулись к действительности.
"Значит, Валька поставил еще эксперимент - а может, и не один?
Получилось неудачно: труп, обратившийся в скелет... Но почему в его дела
стала вникать милиция? И где он сам? Дунул, наверно, наш Валечка на
мотоцикле куда подальше, пока страсти улягутся. А может, все-таки в
лаборатории?"
Кривошеин подошел к монументальным, с чугунными выкрутасами воротам
института. Прямоугольные каменные тумбы ворот были настолько объемисты, что
в левой свободно размещалось бюро пропусков, а в правой - проходная. Он
открыл дверь. Старик Вахтерыч, древний страж науки, клевал носом за
барьерчиком.
- Добрый вечер! - кивнул ему Кривошеин.
- Вечир добрый, Валентин Васильевич! - откликнулся Вахтерыч, явно не
собираясь проверять пропуск: на проходной привыкли к визитам заведующего
лабораторией новых систем в любое время дня и ночи.
Кривошеин, войдя в парк, оглянулся: верзила в плаще топтался возле
ворот. "То-то, голубчик, - наставительно подумал Кривошеин. - Пропускная
система - она себя оправдывает".
Окна флигеля были темны. Возле двери во тьме краснел огонек папиросы.
Кривошеин присел под деревьями, пригляделся и различил на фоне звезд
форменную фуражку на голове человека. "Нет, хватит с меня на сегодня
милиции. Надо идти домой..." - он усмехнулся, поправил себя: "К нему домой".
Он повернул в сторону ворот, но вспомнил о субъекте в плаще,
остановился. "Э, так будет не по правилам: выслеживаемому идти навстречу
сыщику. Пусть поработает". Кривошеин направился в противоположный конец
парка - туда, где ветви старого дуба нависли над чугунными копьями изгороди.
Спрыгнул с ветви на тротуар и пошел в Академгородок.
"Все-таки что у него получилось? И кто этот парень, встретивший меня в
аэропорту? Как меня телеграмма сбила с толку: принял его за Вальку! Но ведь
похож - м очень. Неужели? Валька явно не сидел этот год сложа руки. Напрасно
мы не переписывались. Мелкачи, ах, какие мелкачи: каждый стремился доказать,
что обойдется без другого, поразить через год при встрече своими
результатами! Именно своими! Как же, высшая форма собственности... Вот и
поразили. Мелкостью губим великое дело. Мелкостью, недомыслием, боязнью...
Надо было не разбегаться в разные стороны, а с самого начала привлекать
людей, стоящих и настоящих, как Вано Александрович, например. Да, но тогда я
его не знал, а попробуй его привлечь теперь, когда он проносится мимо и
смотрит чертом..."
...Все произошло весной, в конце марта, когда Кривошеин только начал
осваивать управление обменом веществ в себе. Занятый собой, он не замечал
примет весны, пока та сама не обратила его внимание на себя: с крыши
пятиэтажного здания химкорпуса на него упала пудовая сосулька. Пролети она
на сантиметр левее - и с опытами по обмену веществ внутри его организма,
равно как и с самим организмом, было бы покончено. Но сосулька лишь рассекла
правое ухо, переломила ключицу и сбила наземь.
- Ай, беда! Ай, какая беда!.. - придя в себя, услышал он голос
Андросиашвили. Тот стоял над ним на коленях, ощупывал его голову,
расстегивал пальто на груди. - Я этого коменданта убивать буду, снег не
чистит! - яростно потряс он кулаком.- Идти сможете?- он помог Кривошеину
подняться. - Ничего, голова сравнительно цела, ключица страстется за пару
недель, могло быть хуже... Держитесь, я отведу вас в поликлинику,
- Спасибо, Вано Александрович, я сам, - максимально бодро ответил
Кривошеин, хотя в голове гудело, и даже выжал улыбку. - Я дойду, здесь
близко... И быстро, едва ли не бегом двинулся вперед. Ему сразу удалось
остановить кровь из уха. Но правая рука болталась плетью.
- Я позвоню им, чтобы приготовили электросшиватель! - крикнул вдогонку
профессор. - Может быть, заштопают ухо!
У себя в комнате Кривошеин перед зеркалом скрепил две половинки
разорванного по хрящу уха клейкой лентой, тампоном стер запекшуюся кровь. С
этим он справился быстро: через десять минут на месте недавнего разрыва был
лишь розоватый шрам в капельках сукровицы, а через полчаса исчез и он. А
чтобы срастить перебитую ключицу, пришлось весь вечер лежать на койке и
сосредоточенно командовать сосудами, железами, .мышцами. Кость содержала
гораздо меньше биологического раствора, чем мягкие ткани.
Утром он решил пойти на лекцию Андросиашвили. Пришел в аудиторию
пораньше, чтобы занять далекое, незаметное место, и - столкнулся с
профессором: тот указывал студентам, где развесить плакаты. Кривошеин
попятился, но было поздно.
- Почему вы здесь? Почему не в клини... - Вано Александрович осекся, не
сводя выпученных глаз с уха аспиранта и с правой руки, которой тот сжимал
тетрадь. - Что такое?!
- А вы говорили: десятки миллионов лет, Вано Александрович, - не
удержался Кривошеин. - Все-таки можно не только "зубрежкой".
- Значит... получается?! - выдохнул Андросиашвили. - Как?!
Кривошеин закусил губу.
- М-м-м... позже, Вано Александрович, - неуклюже забормотал он. - Мне
еще самому надо во всем разобраться...
- Самому? - поднял брови профессор. - Не хотите рассказывать? - его
лицо стало холодным и высокомерным. - Ну, как хотите... прошу извинить! - и
вернулся к столу.
С этого дня он с ледяной вежливостью кивал аспиранту при встрече, но в
разговор не вступал. Кривошеин же, чтоб не так грызла совесть, ушел в
экспериментирование над самим собой. Ему действительно многое еще предстояло
выяснить.
"Разве мне не хотелось продемонстрировать открытие - пережить жгучий
интерес к нему, восторги, славу... - шагая по каштановой аллее, оправдывался
перед собой и незримым Андросиашвили Кривошеин. - Ведь в отличие от
психопатов я мог бы все объяснить... Правда, к другим людям это пока
неприменимо, не та у них конституция. Но, главное, доказана возможность,
есть знание... Да, но если бы открытие ограничивалось лишь тем, что можно
самому быстро залечивать раны, переломы, уничтожать в себе болезни! В том и
беда, что природа никогда не выдает ровно столько, сколько нужно для блага
людей, - всегда либо больше, либо меньше. Я получил больше... Я мог бы,
наверно, превратить себя и в животное, даже в монстра... Это можно. Все
можно - это-то и и страшно", - Кривошеин вздохнул.
...Окно и застекленная дверь балкона на пятом этаже сумеречно светились
- похоже, будто горела настольная лампа. "Значит, он дома?!" Кривошеин
поднялся по лестнице, перед дверью квартиры по привычке пошарил по карманам,
но вспомнил, что выбросил ключ еще год назад, ругнул себя - как было бы
эффектно внезапно войти:
"Ваши документы, гражданин!" Звонка у двери по-прежнему не было,
пришлось постучать.
В ответ послышались быстрые легкие шаги - от них у Кривошеина сильно
забилось сердце, - щелкнул замок: в прихожей стояла Лена.
- Ох, Валька, жив, цел! - она обхватила его шею теплыми руками, быстро
оглядела, погладила волосы, прижалась и расплакалась. - Валек, мой родной...
а я уж думала... тут такое говорят, такое говорят! Звоню к тебе в
лабораторию - никто не отвечает... звоню в институт, спрашиваю: где ты, что
с тобой? - кладут трубку... Я пришла сюда - тебя нет... А мне уже говорили,
будто ты... - она всхлипнула сердито. - Дураки!
- Ну, Лен, будет, не надо... ну, что ты? - Кривошеину очень захотелось
прижать ее к себе, он еле удержал руки.
Будто и не было ничего: ни открытия No 1, ни года сумасшедшей
напряженной работы в Москве, где он отмел от себя все давнее... Кривошеин не
раз - для душевного покоя - намеревался вытравить из памяти образ Лены. Он
знал, как это делается: бросок крови с повышенным содержанием глюкозы в кору
мозга, небольшие направленные окисления в нуклеотидах определенной области -
и информация стерлась из нервных клеток навсегда. Но не захотел... или не
смог? "Хотеть" и "мочь" - как разграничишь это в себе? И вот сейчас у него
на плече плачет любимая женщина - плачет от тревоги за него. Ее надо
успокоить.
- Перестань, Лена. Все в порядке, как видишь, Она посмотрела на него
снизу вверх. Глаза были мокрые, радостные и виноватые.
- Валь... Ты не сердишься на меня, а? Я тогда тебе такое наговорила -
сама не знаю что, дура просто! Ты обиделся, да? Я тоже решила, что... все
кончено, а когда узнала, что у тебя что-то случилось... - она подняла брови,
- не смогла. Вот прибежала... Ты забудь, ладно? Забыли, да?
- Да, - чистосердечно сказал Кривошеин. - Пошли в комнату.
- Ох, Валька, ты не представляешь, как я напугалась, - она все держала
его за плечи, будто боялась отпустить. - И следователь этот... вопросы
всякие!
- Он и тебя вызывал?
- Да.
- Ага, ну конечно: "шерше ля фам"!
Они вошли в комнату. Здесь все было по-прежнему: серая тахта, дешевый
письменный стол, два стула, книжный шкаф, заваленный сверху журналами до
самого потолка, платяной шкаф с привинченным сбоку зеркалом. В углу возле
двери лежали крест-накрест гантели.
- Я, тебя дожидаясь, прибрала немного. Пыли нанесло, балкон надо плотно
закрывать, когда уходишь... - Лена снова приблизилась к нему. - Валь, что
случилось-то?
"Если бы я знал!" - вздохнул Кривошеин.
- Ничего страшного. Так, много шуму...
- А почему милиция?
- Милиция? Ну... вызвали, она и приехала. Вызвали бы пожарную команду -
приехала бы пожарная команда.
- Ой, Валька... - она положила руки на плечи Кривошеину, по-девчоночьи
сморщила нос. - Ну, почему ты такой?
- Какой? - спросил тот, чувствуя, что глупеет на глазах.
- Ну, такой - вроде и взрослый, а несолидный. И я, когда с тобой -
девчонка девчонкой... Валь, а где Виктор, что с ним? Слушай, - у нее
испуганно расширились глаза, - это правда, что он шпион?
- Виктор? Какой еще Виктор?!
- Да ты что?! Витя Кравец - твой лаборант, племянник троюродный.
- Племянник... лаборант... - Кривошеин на миг растерялся. -Ага, понял!
Вот оно что... Лена всплеснула ладонями.
- Валька, что с тобой? Ты можешь рассказать: что у вас там случилось?!
- Прости, Лен... затмение нашло, понимаешь, Ну, конечно, Петя... то
есть Витя Кравец, мой верный лаборант, троюродный племянник... очень
симпатичный парень, как же... - Женщина все смотрела на него большими
глазами. - Ты не удивляйся, Лен, это просто временное выпадение памяти, так
всегда бывает после... после электрического удара. Пройдет, ничего
страшного... Так, говоришь, уже пошел шепот, что он шпион? Ох, эта Академия
наук!
- Значит, правда, что у тебя в лаборатории произошла... катастрофа?! Ну
почему, почему ты все от меня скрываешь? Ведь ты мог там... - она прикрыла
себе рот ладонью, - нет!
- Перестань, ради бога! - раздраженно сказал Кривошеин. Он отошел, сел
на стул. - Мог - не мог, было - не было! Как видишь, все в порядке. ("Хотел
бы я, чтобы оказалось именно так!") Не могу я ничего рассказывать, пока сам
не разберусь во всем как следует... И вообще, - он решил перейти в
нападение, - что ты переживаешь? Ну, одним Кривошеиным на свете больше,
одним меньше - велика беда! Ты молодая, красивая, бездетная - найдешь себе
другого, получше, чем такой стареющий барбос, как я. Взять того же Петю...
Витю Кравца: чем тебе не пара?
- Опять ты об этом? - она улыбнулась, зашла сзади, положила голову
Кривошеина себе на грудь. - Ну, зачем ты все Витя да Витя? Да не нужен он
мне. Пусть он какой ни есть красавец - он не ты, понимаешь? И все. И другие
не ты. Теперь я это точно знаю.
- Гм?! - Кривошеин распрямился.
- Ну, что "гм"! Ревнюга, глупый! Не сидела же я все вечера дома одна
монашкой. Приглашали, интересно ухаживали, даже объясняли серьезность
намерений... И все равно какие-то они не такие! - голос ее ликовал. - Не
такие, как ты, - и все! Я все равно бы к тебе пришла...
Кривошеин чувствовал затылком тепло ее тела, чувствовал мягкие ладони
на своих глазах в испытывал ни с чем не сравнимое блаженство. "Вот так бы
сидеть-сидеть: просто я пришел с работы усталый -- и она здесь... и ничего
такого не было... Как ничего не было?! - он напрягся. - Все было! Здесь у
них случилось что-то серьезное. А я сижу, краду ее ласку! " Он
освободился,встал.
- Ну ладно, Лен. Ты извини, я не пойду тебя провожать. Посижу немного
да лягу спать. Мне не очень хорошо после... после этой передряги.
- Так я останусь?
Это был полувопрос, полуутверждение. На секунду Кривошеина одолела
яростная ревность. "Я останусь?" - говорила она - и он, разумеется,
соглашался. Или сам говорил: "Оставайся сегодня, Ленок" - и она
оставалась...
- Нет, Лен, ты иди, - он криво усмехнулся.
- Значит, все-таки злишься за то, да? - она с упреком взглянула на
него, рассердилась. - Дурак ты, Валька! Дурак набитый, ну тебя! - и
повернулась к двери.
Кривошеин стоял посреди комнаты, слушал: щелкнул замок, каблучки Лены
застучали по лестнице... Хлопнула дверь подъезда... Быстрые и легкие шаги по
асфальту. Он бросился на балкон, чтобы позвать, - вечерний ветерок отрезвил
его. "Ну вот, увидел - и разомлел! Интересно, что же она ему наговорила?
Ладно, к чертям эти прошлогодние переживания! - он вернулся в комнату. -
Надо выяснить, в чем дело... Стоп! У него должен быть дневник. Конечно! "
Кривошеин выдвигал ящики в тумбах стола, выбрасывал на пол журналы,
папки, скоросшиватели, бегло просматривал тетради. "Не то, не то..." На дне
нижнего ящика он увидел магнитофонную катушку, на четверть заполненную
лентой, и на минуту забыл о поисках: снял со шкафа портативный магнитофон,
стер с него пыль, вставил катушку, включил "воспроизведение".
- По праву первооткрывателей, - после непродолжительного шипения сказал
в динамиках магнитофона хрипловатый голос, небрежно выговаривая окончания
слов, - мы берем на себя ответственность за исследование и использование
открытия под названием...
- ..."Искусственный биологический синтез информации", - деловито
вставил другой (хотя и точно такой же) голос. - Не очень благозвучно, но
зато по существу.
- Идет... "Искусственный биологический синтез информации". Мы понимаем,
что это открытие затрагивает жизнь человека, как никакое другое, и может
стать либо величайшей опасностью, либо благом для человечества. Мы обязуемся
сделать все, что в наших силах, чтобы применить это открытие для улучшения
жизни людей...
- Мы обязуемся: пока не исследуем все возможности открытия...
- ...и пока нам не станет ясно, как использовать его на пользу людям с
абсолютной надежностью...
- ...мы не передадим его в другие руки...
- ...и не опубликуем сведения о нем. Кривошеин стоял, прикрыв глаза. Он
будто перенесся в ту майскую ночь, когда они давали эту клятву.
- Мы клянемся: не отдать наше открытие ни за благополучие, ни за славу,
ни за бессмертие, пока не будем уверены, что его нельзя обратить во вред
людям. Мы скорее уничтожим нашу работу, чем допустим это.
- Мы клянемся! - чуть вразнобой произнесли оба голоса хором. Лента
кончилась.
"Горячие мы были тогда... Так, дневник должен быть поблизости".
Кривошеин опять нырнул в тумбу, пошарил в нижнем ящике и через секунду
держал в руках тетрадь в желтом картонном переплете, обширную и толстую, как
книга. На обложке ничего написано не было, но тем не менее Кривошеин сразу
убедился, что нашел то, что искал: год назад, приехав в Москву, он купил
себе точно такую тетрадь в желтом переплете, чтобы вести дневник.
Он сел за стол, пристроил поудобнее лампу, закурил сигарету и раскрыл
тетрадь.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Отрытие себя (О зауряде который многое смог) *
Глава первая
Относительность знаний - великая вещь. Утверждение "2 плюс 2 равно 13"
относительно ближе к истине, чем "2 плюс 2 равно 41". Можно даже сказать,
что переход к первому от второго есть проявление творческой зрелости,
научного мужества и неслыханный прогресс науки - если не знать, что 2 плюс 2
равно четырем.
В арифметике мы это знаем, но ликовать рано. Например, в физике 2 плюс
2 оказывается меньше четырех - на деффект массы. А в таких тонких науках,
как социология или этика, - так там не то что 2 плюс 2, но даже 1 плюс 1 -
это то ли будущая семья, то ли сговор с целью ограбления банка.
К. Прутков-инженер, мысль No 5
"22 мая. Сегодня я проводил его на поезд. В вокзальном ресторане
посетители разглядывали двух взрослых близнецов. Я чувствовал себя неуютно.
Он благодушествовал.
- Помнишь, пятнадцать лет назад я... - собственно, ты - уезжал
штурмовать экзамены в физико-технический? Все было так же: полоса
отчуждения, свобода, неизвестность...
Я помнил. Да, было так же. Тот самый официант с выражением хронического
недовольства жизнью на толстом лице обслуживал вырвавшихся на волю
десятиклассников. Тогда нам казалось, что все впереди; так оно и было.
Теперь и, позади немало всякого: и радостного, и серенького, и такого, что
оглянуться боязно, а все кажется: самое лучшее, самое интересное впереди.
Тогда пили наидешевейший портвейн. Теперь официант принес нам "КВВК".
Выпили по рюмке.
В ресторане было суетно, шумно. Люди торопливо ели и пили.
- Смотри, - оживился дубль, - вон мамаша кормит двух близнецов. Привет,
коллеги! У, какие глазенки... Какими они станут, а? Пока что их опекает мама
- и они вон даже кашей ухитрились перемазаться одинаково. Но через пару лет
за них возьмется другая хлопотливая мамаша - Жизнь. Один, скажем, ухватит
курицу за хвост, выдерет все перья - первый набор неповторимых впечатлений,
поскольку на долю другого перьев не останется. Зато другой заблудится со
страшным ревом в магазине - опять свое, индивидуальное. Еще через год мама
устроит ему выволочку за варенье, которое слопал не он. Опять разное: один
познает первую в жизни несправедливость, другой - безнаказанность за
проступок... Ох, мамаша, смотрите: если так пойдет, то из одного вырастет
запуганный неудачник, а из второго - ловчила, которому все сходит с рук.
Наплачетесь, мамаша... Вот и мы с тобой вроде этих близнецов.
- Ну, нас неправедная трепка с пути не собьет - не тот возраст.
- Выпьем за это!
Объявили посадку. Мы вышли на перрон. Он разглагольствовал:
- А интересно, как теперь быть с железобетонным тезисом: "Кому что на
роду написано, то и будет"? Допустим, тебе было что-то "на роду написано" -
в частности, однозначное перемещение в пространстве и во времени,
продвижение по службе и так далее. И вдруг - трибле-трабле-бумс! -
Кривошеиных двое. И они ведут разную жизнь в разных городах. Как теперь
насчет божественной программы жизни? Или бог писал ее в двух вариантах? А
если нас станет десять? А не захотим - и не станет...
Словом, мы оба прикидывались, что происходит обыкновенное:
"Провожающие, проверьте, не остались ли у вас билеты отъезжающих!" Билеты не
остались. Поезд увез его в Москву.
Договорились писать друг другу по необходимости (могу биться об заклад,
он такую необходимость ощутит не скоро), встретиться в июле следующего года.
Этот год мы будем наступать на работу с двух сторон: он от биологии, я от
системологии. Ну-ну...
Когда поезд ушел, я почувствовал, что мне его будет не хватать. Видимо,
потому, что впервые я был с другим человеком, как... как с самим собой,
иначе не скажешь. Даже между мной и Ленкой всегда есть недосказанное,
непонятное, чисто личное. А с ним... впрочем, и с ним у нас тоже кое-что
накопилось за месяц совместной жизни. Занятная она, эта хлопотливая мамаша
Жизнь!
Я размяк от коньяка и, возвращаясь с вокзала, вовсю глазел на жизнь, на
людей. Женщины с озабоченными лицами заходят в магазины. Парни везут на
мотоциклах прижимающихся девушек. У газетных киосков выстраиваются очереди -
вот-вот подвезут "Вечерку"... Лица человеческие - какие они все разные,
какие понятные и непонятные! Не могу объяснить как это выходив но о многих я
будто что-то знаю: уголки рта, резкие или мелкие морщины, складки на шее,
ямочки щек, угол челюсти, посадка головы и глаза - особенно глаза! - все это
знаки дословесной информации. Наверно, от тех времен, когда все мы были
обезьянами.
Еще недавно я всего этого просто не замечал. Не замечал, например, что
люди, стоящие в очереди, некрасивы. Банальность и пустяковость такого
занятия, опасение, что не хватит, что кто-то проворный пролезет вперед,
накладывают скверный отпечаток на их лица. И пьяные некрасивы, и
скандалящие.
Зато поглядите на девушку, влюбленно смеющуюся шутке парня. На мать,
кормящую грудью. На мастера, делающего тонкую работу. На размышляющего о
чем-то хорошем человека... Они красивы, несмотря на неуместные прыщики,
складки, морщины.
Я никогда не понимал красоты животных. По-моему, красивым бывает только
человек - и то лишь когда он человек.
Вот ведомый мамой малыш загляделся на меня, как на чудо, шлепнулся и
заревел, обижаясь на земное тяготение. Мама, натурально, добавила от себя...
Зря пострадал пацан: какое я чудо? Так, толстеющий мужчина с сутулой спиной
и банальной физиономией.
А может, прав малыш: я действительно чудо? И каждый человек - чудо?
Что мы знаем о людях? Что я знаю о себе самом? В задаче под названием
"жизнь" люди - это то, что дано и не требуется доказать. Но каждый, оперируя
с исходными данными, доказывает что-то свое. Вот дубль, например. Он уехал -
это и неожиданно и логично...
Впрочем, стоп! Если уж начинать, то с самого начала.
Смешно вспомнить... В сущности, мои намерения были самые простые:
сделать диссертацию.
Но строить нечто посредственное и компилятивное (в духе, например,
предложенной мне моим бывшим шефом профессором Вольтамперновым темы
"Некоторые особенности проектирования диодных систем памяти") было и скучно
и противно. Все-таки я живой человек - хочется, чтоб была нерешенная
проблема, чтоб влезть ей в душу, с помощью рассуждений, машин и приборов
допросить природу с пристрастием. И добыть то, чего еще никто не знал. Или
выдумать то, до чего никто еще на дошел. И чтобы на защите задавали вопросы,
на которые было бы приятно отвечать. И чтоб потом знакомые сказали: "Ну, ты
дал? Молоток! "
Тем более что я могу. На людях это объявлять не стоит, -а в дневнике
можно: могу. Пять изобретений и две .законченные исследовательские работы
тому подтверждение. Да и это открытие... э, нет. Кривошеин, не торопись
причислять его к своим интеллектуальным заслугам! Здесь ты запутался и до
сих пор не можешь распутаться.
Словом, это брожение души и толкнуло меня в дебри того направления
мировой системологии, где основным оператором является не формула, не
алгоритм, даже не рецепт, а случай.
Мы - по ограниченности ума своего - обожаем противопоставлять: физиков
- лирикам, волну - частице, растения - животным, машины - людям... Но в
жизни и в природе все это не противостоит, а дополняет друг друга. Точно так
же логика и случай взаимно дополняют друг друга в познании, в поисках
решений. Можно найти (и находят) немало недоказанного, произвольного в
математических и логических построениях; можно найти и логичные
закономерности в случайных событиях.
Например, идейный враг случайного поиска доктор технических наук
Вольтампернов никогда не упускал случая отбиться от моего предложения
(заняться в отделе моделированием случайных процессов) остротой: "Но это же
будет, тэк-скэать, моделирование на кофейной гуще!" Это ли не лучшая
иллюстрация такой дополнительности!
А возразить было трудно. Достижений в этом направлении было мало,
многие работы оканчивались неудачами, а идеи... идеи не доходили. В нашем
отделе, как на ковбойском Западе, верили лишь в голые факты.
Я уже подумывал по примеру Валерки Иванова, моего товарища и бывшего
начальника лаборатории, расплеваться с институтом и перебраться в другой
город. Но - вот он, случай-кореш! - вполне причинно строители не сдали новый
корпус, столь же причинно не истрачены деньги по причинно обоснованным
статьям институтского бюджета, и Аркадий Аркадьевич объявляет "конкурс" на
расходование восьмидесяти тысяч рублей под идею. Уверен, что тут самый ярый
защитник детерминизма постарался бы не оплошать.
Идея к тому времени у меня очертилась: исследовать, как будет вести
себя электронная машина, если ее "питать" не разжеванной до двоичных чисел
программой, а обычной - осмысленной и произвольной - информацией. Именно
так. По программам-то она работает с восхитительным для корреспондентов
блеском. ("Новый успех науки: машина проектирует цех за три минуты!" - ведь
программисты по скромности своей обычно умалчивают, сколько месяцев они
готовили это "трехминутное" решение.)
Что и говорить, мой замысел в элементарном исполнении представлял
очевидный для каждого грамотного системолога собачий бред: никак не будет
машина себя вести, остановится - и все! Но я и не рассчитывал на
элементарное исполнение.
...Истратить за пять недель до конца бюджетного года восемьдесят тысяч
на оснащение лаборатории даже такого вольного профиля, как случайный поиск,
- дело серьезное; недаром снабженческий гений институтского масштаба Альтер
Абрамович до сих пор проникновенно и уважительно жмет мне руку при встречах.
Впрочем, снабженцу не дано понять, что идея и нестерпимое желание выйти на
оперативный простор могут творить чудеса. :
Итак, ситуация такая: деньги есть - ничего нет. Строителям на то, чтобы
они в лучшем виде сдали флигель-мастерскую, - пять тысяч. (Они меня хотели
качать: "Милый! План закроем, премию получим... даешь!") Универсальная
вычислительная машина дискретного действия ЦВМ-12 - еще тринадцать тысяч.
Всевозможные датчики информации: микрофоны пьезоэлектрические, щупы
тензометрические гибкие, фототранзисторы германиевые, газоанализаторы,
термисторы, комплект для электромагнитного считывания биопотенциалов мозга с
системой СЭД-1 на четыре тысячи микроэлектродов, пульсометры,
влагоанализаторы полупроводниковые, матрицы "читающие" фотоэлементные...
словом, все, что превращает звуки, изображения, запахи, малые давления,
температуру, колебания погоды и даже движения души в электрические импульсы,
- еще девять тысяч. На четыре тысячи я накупил реактивов разных,
лабораторного стекла, химической оснастки всякой - из смутных соображений
применить и хемотронику, о которой я что-то слышал. (А если уж совсем
откровенно, то потому, что это легко было купить в магазине по безналичному
расчету. Вряд ли надо упоминать, что наличными из этих восьмидесяти тысяч я
не потратил ни рубля.)
Все это годилось, но не хватало стержня эксперимента. Я хорошо
представлял, что нужно: коммутирующее устройство, которое могло бы
переключать и комбинировать случайные сигналы от датчиков, чтобы потом
передать их "разумной" машине - этакий кусочек "электронного мозга" с
произвольной схемой соединений нескольких десятков тысяч переключающих
ячеек... В магазине такое не купишь даже по безналичному расчету - нет.
Накупить деталей, из которых строят обычные электронные машины (диоды,
триоды, сопротивления, конденсаторы и пр.), да заказать? Долго, а то и вовсе
нереально: ведь для заказа надо дать подробную схему, а в таком устройстве б
принципе не должно быть определенной схемы. Вот уж действительно: пойди туда
- не знаю куда, найди то - не знаю что!
И снова случай-друг подарил мне это "не знаю что" и - Лену... Впрочем,
стоп! - здесь я не согласен списывать все на удачу. Встреча с Леной - это,
конечно, подарок судьбы в чистом виде. Но что касается кристаллоблока...
ведь если думаешь о чем-то днями и ночами, то всегда что-нибудь да
придумаешь, найдешь, заметишь.
Словом, ситуация такая: до конца года три недели, "не освоены" еще
пятьдесят тысяч, видов найти коммутирующее устройство никаких, и я еду в
троллейбусе.
- Накупили на пятьдесят тысяч твердых схем, а потом выясняется, что они
не проходят по ОТУ! - возмущалась впереди меня женщина в коричневой шубке,
обращаясь к соседке. - На что это похоже?
- С ума сойти, - ответствовала та.
- Теперь Пшембаков валит все на отдел снабжения. Но ведь заказывал их
он сам!
- Вы подууумайте!
Слова "пятьдесят тысяч" и "твердые схемы" меня насторожили.
- Простите, а какие именно схемы? Женщина повернула ко мне лицо, такое
красивое и сердитое, что я даже оробел.
- "Не-или" и триггеры! - сгоряча ответила она.
- И какие параметры?
- Низковольт... простите, а почему вы вмешиваетесь в наш разговор?!
Так я познакомился с инженером соседнего КБ Еленой Ивановной Коломиец.
На следующий день инженер Коломиец заказала ведущему инженеру Кривошеину
пропуск в свой отдел. "Благодетель! Спаситель! - раскинул объятия начальник
отдела Жалбек Балбекович Пшембаков, когда инженер Коломиец представила меня
и объяснила, что я могу выкупить у КБ злосчастные твердые схемы. Но я
согласился облагодетельствовать и спасти Жалбека Балбековича на таких
условиях: а) все 38 тысяч ячеек будут установлены на панелях согласно
прилагаемому эскизу, б) связаны шинами питания, в) от каждой ячейки выведены
провода иг) все это должно быть сделано до конца года.
- Производственные мощности у вас большие, вам это нетрудно.
- За те же деньги?! Но ведь сами ячейки стоят пятьдесят тысяч!
- Да, но ведь они оказались не по ОТУ. Уцените.
- Бай ты, а не благодетель, - грустно сказал Жалбек и махнул рукой. -
Оформляйте, Елена Ивановна, пустим как наш заказ. И вообще, возлагаю это
дело на вас.
Да благословит аллах имя твое, Жалбек Пшембаков! ...Я и по сей день
подозреваю, что покорил Лену не своими достоинствами, а тем, что, когда все
ячейки были собраны на панелях и грани микроэлектронного куба представляли
собою нивы разноцветных проволочек, на ее растерянный вопрос: "А как же
теперь их соединять?" - лихо ответил:
- А как хотите! Синие с красными - и чтоб было приятно для глаз.
Женщины уважают безрассудность.
Вот так все и получилось. Все-таки случай - он свое действие
оказывает...
(Ох, похоже, что у меня за время этой работы выработалось преклонение
перед случаем! Фанатизм новообращенного... Ведь раньше я был, если честно
сказать, байбак байбаком, проповедовал житейское смирение перед
"несчастливым" случаем (ничего, мол, не попишешь) и презрение к упущенному
"счастливому" (ну и пусть...);
за такими высказываниями, если разобраться, всегда прячутся наша
душевная лень и нерасторопность. Теперь же я стал понимать важное свойство
случая - в жизни или в науке, все равно: его одной рассудочностью не
возьмешь. Работа с ним требует от человека быстроты и цепкости мышления,
инициативы, готовности перестроить свои планы... Но преклоняться перед ним
столь же глупо, как и презирать его. Случай не враг и не друг, не бог и не
дьявол; он - случай, неожиданный факт, этим все сказано. Овладеть им или
упустить его - зависит от человека. А те, кто верит в везение и судьбу,
пусть покупают лотерейные билеты!)
- Все-таки "лаборатория случайных поисков" - слишком одиозное название,
- сказал Аркадий Аркадьевич, подписывая приказ об образовании неструктурной
лаборатории и назначении ведущего инженера Кривошеина ее заведующим с
возложением на такового материальной, противопожарной и прочих
ответственностей. - Не следует давать пищу анекдотам. Назовем осторожней,
скажем, "лаборатория новых систем". А там посмотрим.
Это означало, что сотворение диссертации по-прежнему оставалось для
меня "проблемой No I". Иначе - "там посмотрим"... Проблема эта не решена
мною и по сей день".
Глава вторая
Если распознающая машина - персептрон рисунок слона отзывается сигналом
"мура", на изображение верблюда - тоже "мура" и на портрет видного ученого -
опять-таки "мура", это не обязательно означает, что она неисправна. Она
может быть просто философски настроена.
К. Прутков-инженер, мысль No 30
"Конечно, я мечтал - для души, чтоб работалось веселее. Да и как не
мечтать, когда властитель умов в кибернетике, доктор нейрофизиологии Уолтер
Росс Эшби выдает идеи одна завлекательнее другой! Случайные процессы как
источник развития и гибели любых систем... Усиление умственных способностей
людей и машин путем отделения в случайных высказываниях ценных мыслей от
вздора и сбоев... И наконец, шум как сырье для выработки информации - да,
да, тот "белый шум", та досадная помеха, на устранение которой из схем на
полупроводниках лично я потратил не один год работы и не одву идею!
Вообще-то, если разобраться, основоположником этого направления надо
считать не доктора У. Р. Эшби, а того ныне забытого режиссера Большого
театра в Москве, который первым (для создания грозного ропота народа в
"Борисе Годунове") приказал каждому статисту повторять свой домашний адрес и
номер телефона. Только Эшби предложил решить обратную задачу. Берем шум -
шум прибоя, шипение угольного порошка в микрофоне под током, какой угодно, -
подаем его на вход некоего устройства. Из шумового хаоса выделяем самые
крупные "всплески" - получается последовательность импульсов. А
последовательность импульсов - это двоичные числа. А двоичные числа можно
перевести в десятичные числа. А десятичные числа - это номера: например,
номера слов из словаря для машинного перевода. А набор слов - это фразы.
Правда, пока еще всякие фразы: ложные, истинные, абракадабра -
информационное "сырье". Но в следующем каскаде устройства встречаются два
потока информации: известная людям и это "сырье". Операции сравнения,
совпадения и несовпадения - и все бессмысленное отфильтровывается, банальное
взаимно вычитается. И выделяются оригинальные новые мысли, несделанные
открытия и изобретения, произведения еще не родившихся поэтов и прозаиков,
высказывания философов будущего... уфф! Машина-мыслитель!
Правда, почтенный доктор не рассказал, как это чудо сделать, - его идея
воплощена пока только в квадратики, соединенные стрелками на листе бумаги.
Вообще вопрос "как сделать?" не в почете у академических мыслителей. "Если
абстрагироваться от трудностей технической реализации, то в принципе можно
представить..." Но как мне от них абстрагироваться?
Ну, да что ныть! На то я и экспериментатор, чтобы проверять идеи. На то
у меня и лаборатория: стены благоухают свежей масляной краской, коричневый
линолеум еще не затоптан, шумит воздуходувка, в шкафу сверкают посуда и
банки с реактивами, на монтажном стеллаже лежат новенькие инструменты, бухты
разноцветных проводов и паяльники с красными, еще не покрытыми окалиной
жалами. На столах лоснятся зализанными пластмассовыми углами приборы - и
стрелки в них еще не погнуты, шкалы не запылены. В книжном шкафу выстроились
справочники, учебники, монографии. А посередине комнаты высятся в освещении
низкого январского солнца параллелепипеды ЦВМ-12 - цифропечатающих
автоматов, ажурный и пестрый от проводов куб кристаллоблока. Все новенькое,
незахватанное, без царапин, все излучает мудрую, выпестованную поколениями
мастеров и инженеров рациональную красоту.
Как тут не размечтаться? А вдруг получится?! Впрочем, для себя я мечтал
более смиренно: не о сверхмашине, которая окажется умнее человека (эта идея
мне вообще не по душе, хоть я и системотехник), а о машине, которая будет
понимать человека, чтобы лучше делать свое дело. Тогда мне эта идея казалась
доступной. В самом деле, если машина от всего того, что я ей буду говорить,
показывать и так далее, обнаружит определенное поведение, то проблема
исчерпана. Это значит, что она через свои датчики стала видеть, слышать,
обонять в ясном человеческом смысле этих слов, без кавычек и оговорок. А ее
поведение при этом можно приспособить для любых дел и задач - на то она и
универсальная вычислительная машина.
Да, тогда, в январе, мне это казалось доступным и простым; море было по
колено... Ох, эта вдохновляющая сила приборов! Фантастические зеленые петли
на экранах, уверенно-сдержанное гудение трансформаторов, непреложные
перещелки реле, вспышки сигнальных лампочек на пульте, точные движения
стрелок... Кажется, что все измеришь, постигнешь, сделаешь, и даже
обыкновенный микроскоп внушает уверенность, что сейчас (при увеличении 400 и
в дважды поляризованном свете) увидишь то, что еще никто не видел!
Да что говорить... Какой исследователь не мечтал перед началом новой
работы, не примерялся мыслью и воображением к самым высоким проблемам? Какой
исследователь не испытывал того всесокрушающего нетерпения, когда стремишься
- скорей! скорей! - закончить нудную подготовительную работу - скорей!
скорей! - собрать схему опыта, подвести питание и начать!
А потом... потом ежедневные лабораторные заботы, ежедневные ошибки,
ежедневные неудачи вышибают дух из твоих мечтаний. И согласен уже на
что-нибудь, лишь бы не зря работать.
Так получилось и у меня.
Описывать неудачи - все равно что переживать их заново. Поэтому буду
краток. Значит, схема опыта такая: к входам ЦВМ-12 подсоединяем
кристаллоблок о 88 тысячах ячеек, а к входам кристаллоблока - весь прочий
инвентарь: микрофоны, датчики запахов, влажности, температуры,
тензометрические щупы, фотоматрицы с фокусирующей насадкой, "шапку Мономаха"
для считывания биотоков мозга. Источник внешней информации - это я сам, то
есть нечто двигающееся, звучащее, меняющее формы и свои координаты в
пространстве, обладающее температурой и нервными потенциалами. Можно
увидеть, услышать, потрогать щупами, измерить температуру и давление крови,
проанализировать запах изо рта, даже залезть в душу и в мысли - пожалуйста!
Сигналы от датчиков должны поступать в кристаллоблок, возбуждать там
различные ячейки - кристаллоблок формирует и "упаковывает" сигналы в
логичные комбинации для ЦВМ-12 - она расправляется с ними, как с обычными
задачами, и выдает на выходе нечто осмысленное. Чтобы ей это легче было
делать, я ввел в память машины все числа-слова из словаря машинного перевода
от "А" до "Я".
И... ничего. Сельсин-моторчики, тонко подвывая, водили щупами и
объективами, когда я перемещался по комнате. Контрольные осциллографы
показывали вереницу импульсов, которые проскакивали от кристаллоблока к
машине. Ток протекал. Лампочки мигали. Но в течение первого месяца рычажки
цифропечатающего автомата ни разу не дернулись, чтобы отстучать на
перфоленте хоть один знак.
Я утыкал кристаллоблок всеми датчиками. Я пел и читал стихи,
жестикулировал, бегал и прыгал перед объективами; раздевался и одевался,
давал себя ощупывать (брр-р! - эти холодные прикосновения щупов...). Я
надевал "шапку Мономаха" и - о господи! - старался "внушить"... Я был
согласен на любую абракадабру.
Но ЦВМ-12 не могла выдать абракадабру, не так она устроена. Если задача
имеет решение - она решает, нет - останавливается. И она останавливалась.
Судя по мерцанию лампочек на пульте, в ней что-то переключалось, но каждые
пять-шесть минут вспыхивал сигнал "стоп", я нажимал кнопку сброса
информации. Все начиналось сначала.
Наконец я принялся рассуждать. Машина не могла не производить
арифметических и логических операций с импульсами от кристаллоблока - иначе
что же ей еще делать? Значит, и после этих операций информация получается
настолько сырой и противоречивой, что машина, образно говоря, не может
свести логические концы с концами - и стоп! Значит, одного цикла вычислений
в машине просто мало. Значит... и здесь мне, как всегда в подобных случаях,
стало неловко перед собой, что не додумался сразу, - значит, надо
организовать обратную связь между машиной (от тех ее блоков, где еще бродят
импульсы) и кристаллоблоком! Ну, конечно: тогда сырая информация из ЦВМ-12
вернется на входы этого хитрого куба, переработается там еще раз, пойдет в
машину и так далее, до полной ясности.
Я воспрянул: ну, теперь!.. Далее можно абстрагироваться от воспоминаний
о том, как сгорели полторы сотни логических ячеек и десяток матриц в машине
из-за того, что не были согласованы режимы ЦВМ и кристаллоблока (дым, вонь,
транзисторы палят, как патроны в печке, а я, вместо того чтобы вырубить
напряжение на щите, хватаю со стены огнетушитель), как я добывал новые
ячейки, паял переходные схемы, заново подгонял режимы всех блоков -
трудности техническойреализации, о чем разговор. Главное - дело сдвинулось с
места!
15 февраля в лаборатории раздался долгожданный перестук: автомат отбил
на перфоленте строчку чисел! Вот она, первая фраза машины (прежде чем
расшифровать ее, я ходил вокруг стола, на котором лежал клочок ленты, курил
и опустошенно как-то улыбался: машина начала вести себя...): "Память 107
бит".
Это было не то, что я ждал. Поэтому я не сразу понял, что машина
"желает" (не могу все же писать такое слово без кавычек!) увеличить объем
памяти.
Собственно говоря, все было логично: поступает сложная информация, ее
необходимо куда-то девать, а блоки памяти уже забиты. Увеличить объем
памяти! Обычная задача на конструирование машин.
Если бы не уважение Альтера Абрамовича, просьба машины осталась бы без
последствий. Но он выдал мне три куба магнитной памяти и два -
сегнетоэлектрической. И все пошло в дело: спустя несколько дней ЦВМ-12
повторила требование, потом еще и еще... У машины прорезались серьезные
запросы...
Что я тогда чувствовал? Удовлетворение: наконец что-то получается!
Примерял результат к будущей диссертации. Несколько смущало, что машина
работает лишь "на себя".
Затем машина начала конструировать себя! В сущности, и это было
логично; сложную информацию и перерабатывать надо более сложными схемами,
чем стандартные блоки ЦВМ-12.
Работы у меня прибавилось. Печатающий автомат выстукивал коды и номера
логических ячеек, сообщал, куда и как следует их подсоединить. Поначалу
машину удовлетворяли типовые ячейки. Я монтировал их на дополнительной
панели.
(Только сейчас начинаю понимать: именно тогда я допустил, если судить с
академических позиций, крупную методологическую ошибку в работе. Мне
следовало на этом остановиться и проанализировать, какие схемы и какую
логику строит для себя мой комплекс: датчики - кристаллоблок - ЦВМ-12 с
усиленной памятью. И, только разобравшись во всем, двигаться дальше... Да и
то сказать: машина, конструирующая себя без заданной программы, - это же
сенсационная диссертация! Если хорошо подать, мог бы прямо на докторскую
защититься.
Но разобрало любопытство. Комплекс явно стремился развиваться. Но
зачем? Чтобы понимать человека? Непохоже: машину пока явно устраивало, что я
понимаю ее, прилежно выполняю заказы... Люди делают машины для своих целей.
Но у машины-то какие могут быть цели?! Или это не цель, а некий первородный
"инстинкт- накопления", который, начиная с определенной сложности, присущ
всем системам, будь то червь или электронная машина? И до каких пределов
развития дойдет комплекс?
Именно тогда я выпустил вожжи из рук - и до сих пор не знаю: плохо или
хорошо я сделал...)
В середине марта машина, видимо, усвоив с помощью "шапки Мономаха"
сведения о новинках электроники, стала запрашивать криозары и криотроны,
туннельные транзисторы, пленочные схемы, микроматрицы... Мне стало вовсе не
до анализа: я рыскал по институту и по всему городу, интриговал., льстил,
выменивал на что угодно эти "модные" новинки.
И все напрасно! Месяц спустя машина "разочаровалась" в электронике и...
"увлеклась" химией.
Собственно, и в этом не было ничего неожиданного:
машина выбрала наилучший способ конструировать себя. Ведь химия - это
путь природы. У природы не было ни паяльников, ни подъемных кранов, ни
сварочных станков, ни моторов, ни даже лопаты - она просто смешивала
растворы, нагревала и охлаждала их, освещала, выпаривала... так и получилось
все живое на Земле.
В том-то и дело, что в действиях машины все было последовательно и
логично! Даже ее пожелания, чтобы я надел "шапку Мономаха", - а их она
выстукивала чем дальше, тем чаще, - тоже были прозрачные. Чем перерабатывать
сырую информацию от фото-, звуко-, запахо- и прочих датчиков, лучше
использовать переработанную мною. В науке многие так делают.
Но бог мой, какие только реактивы не требовала машина: от
дистиллированной воды до триметилдифторпарааминтетрахлорфенилсульфата
натрия, от ДНК и РНК до бензина марки "Галоша"! А какие замысловатые
технологические схемы приходилось мне собирать!
Лаборатория на глазах превращалась в пещеру средневекового алхимика; ее
заполнили бутыли, двугорлые колбы, автоклавы, перегонные кубы - я соединял
их шлангами, стеклянными трубками, проводами. Запас реактивов и стекла
исчерпался в первую же неделю - приходилось добывать еще и еще.
Благородные, ласкающие обоняние электрика запахи канифоли и нагретой
изоляции вытеснили болотные миазмы кислот, аммиака, уксуса и черт знает чего
еще. Я бродил в этих химических джунглях как потерянный. В кубах и шлангах
булькало, хлюпало, вздыхало. Смеси в бутылях и колбах пузырились, бродили,
меняли цвет; в них выпадали какие-то осадки, растворялись и зарождались
вновь желеобразные пульсирующие комки, клубки колышущихся серых нитей. Я
доливал и досыпал реактивы по численным заказам машины и уже ничего не
понимал...
Потом вдруг машина выстучала заказ еще на четыре печатающих автомата. Я
ободрился: все-таки машина интересуется не только химией! - развил
деятельность, добыл, подсоединил... и пошло!
(Наверно, у меня тогда получился тот самый эшбианский "усилитель отбора
информации" или что-то близкое к нему... Впрочем, шут его знает! Именно
тогда я запутался окончательно.)
Теперь в лаборатории стало шумно, как в машинописном бюро: автоматы
строчили числа. Бумажные ленты с колонками цифр лезли из прямоугольных
зевов, будто каша из сказочного горшочка. Я сматывал ленты в рулоны, выбирал
числа, разделенные просветами, переводил их в слова, составлял фразы.
"Истины" получались какие-то странные, загадочные. Ну, например:
"...двадцать шесть копеек, как с Бердичева" - одна из первых. Что это: факт,
мысль? Или намек? А вот эта: "Луковица будто рана стальная..." - похоже на
"Улица будто рана сквозная..." Маяковского. Но какой в ней смысл? Что это -
жалкое подражание? Или, может, поэтическое открытие, до которого нынешние.
поэты еще не дошли?
Расшифровываю другую ленту: "Нежность душ, разложенная в ряд Тейлора, в
пределах от нуля до бесконечности сходится в бигармоническую функцию".
Отлично сказано, а?
И вот так все: либо маловразумительные обрывки, либо "что-то
шизофреническое". Я собрался было отнести несколько лент матлингвистам -
может, они осилят? - но передумал, побоялся скандала. Вразумительную
информацию выдавал лишь первый автомат: "Добавить такие-то реактивы в колбы
No 1, No 3 и No 7", "Уменьшить на 5 вольт напряжение на электродах от 34-го
до 123-го" и т. д. Машина не забывала "питаться" - значит, она не "сошла с
ума". Тогда кто же?..
Самым мучительным было сознание, что ничего не можешь поделать. И
раньше у меня в опытах случалось непонятное, но там можно было, на худой
конец, тщательно повторить опыт: если сгинул дурной эффект - туда ему и
дорога, если нет - исследуем. А здесь - ни переиграть, ни повернуть назад.
Даже в снах я не видел ничего, кроме извивающихся белых змей в чешуе чисел,
и напрягался в тоскливой попытке понять: что же хочет сообщить машина?
Я уже не знал, куда девать рулоны перфолент с числами. У нас в
институте их используют двояко: те, на которых запечатлены решения новых
задач, сдают в архив, а прочие сотрудники разносят по домам и применяют как
туалетную бумагу - очень практично. Моих рулонов хватило бы уже на все
туалеты Академгородка.
...И когда хорошим апрельским утром (после бессонной ночи в
лаборатории: я выполнял все прихоти машины: доливал, досыпал,
регулировал...) автомат No 3 выдал мне в числах фразу "Стрептоцидовый
стриптиз с трепетом стрептококков...", я поняЛд что дальше по этому пути
идти не надо. Я вынес все рулоны на полянку в парке, растрепал их (кажется,
я даже приговаривал: "Стрептоцид, да?1 Бердичев?! Нежность душ?!
Луковица..." - точно не помню) и поджег. Сидел около костра, грелся, курил и
понимал, что эксперимент провалился. И не потому, что ничего не получилось,
а потому, что вышла "каша"... Когда-то мы с Валеркой Ивановым смеха ради
сплавили в вакуумной печи ."металлополупроводниковую кашу" из всех
материалов, что были тогда под рукой. Получился восхитительной расцветки
слиток; мы его разбили для исследований. В каждой крошке слитка можно было
обнаружить любые эффекты твердого тела - от туннельного до транзисторного, -
и все они были зыбкие, неустойчивые, невоспроизводимые. Мы выбросили "кашу"
в мусорный ящик.
Здесь было то же самое. Смысл научного решения в том,, чтобы из массы
свойств и эффектов в веществе, в природе, в системе, в чем угодно выделить
нужное, а прочее подавить. Здесь это не удалось. Машина не научилась
понимать мою информацию... Я направился в лабораторию, чтобы выключить
напряжение.
И в коридоре мне на глаза попался бак - великолепный сосуд из
прозрачного тефлона размерами 2 Х 1,5 Х 1,2 метра; я его приобрел тогда же в
декабре с целью употребить тефлон для всяких поделок, да не понадобилось.
Этот бак навел меня на последнюю и совершенно уж дикую мысль. Я выставил в
коридор все печатающие автоматы, на их место установил бак, свел в него
провода от машины, концы труб, отростки шлангов, вылил и высыпал остатки
реактивов, залил водой поднявшуюся вонь и обратился к машине с такой речью:
- Хватит чисел! Мир нельзя выразить в двоичных числах, понятно? А даже
.если и можно, какой от этого толк? Попробуй-ка по-другому: в образах, в
чем-то вещественном... черт бы тебя побрал!
Запер лабораторию и ушел с твердым намерением отдохнуть, прийти в себя.
Да и то сказать: последнюю неделю я просто не мог спать по ночам.
...Это были хорошие десять дней - спокойные и благоустроенные. Я
высыпался, делал зарядку, принимал душ. Мы с Ленкой ездили на мотоцикле за
город, ходили в кино, бродили по улицам, целовались. "Ну, как там наши
твердые схемы? - спрашивала она. - Не размякли еще?" Я отвечал что-нибудь ей
в тон и переводил разговор на иные предметы. "Мне нет дела ни до каких схем,
машин, опытов! - напоминал я себе. - Не хочу, чтобы однажды меня увезли из
лаборатории очень веселого и в рубашке с не по росту длинными рукавами!"
Но внутри у меня что-то щемило. Бросил, убежал - а что там сейчас
делается? И что же это было? (Я уже думал об эксперименте в прошедшем
времени: было...) Похоже, что с помощью произвольной информации я возбудил в
комплексе какой-то процесс синтеза. Но что за синтез такой дурной? И синтез
чего?"
Глава третья
Официант обернул бутылку полотенцем и откупорил ее. Зал наполнился
ревом и дымом, из него под потолком вырисовались небритые щеки и зеленая
чалма.
- Что это?!
- Это... это джинн!
- Но ведь я заказывал шампанское! Принесите жалобную книгу.
Современная сказка
"...Человек шел навстречу мне по асфальтовой дорожке. За ним