е должно разлетаться прямо-Х линейно. Мендельзон, скептик и эрудит. По-моему, ничего нового, весьма напоминает теорию вихрей Рене Декарта. Я вот только не ухватил, на какой стадии у вас возникают атомы, их ядра - вещество? Любарский (обаятельно улыбаясь; трубки под потолком . лаборатории озаряют его, острый нос и лоснящуюся лысину). Ну как же, Борис Борисыч, это очевидно - на самой крайней. Не забывайте, что вся энергия турбулентных образов происходит из одного источника, из потока времени. Другой в мире нет. Стало быть, чтобы дошло до предельного бурления-дробления - на то, что мы воспринимаем как тела с кристалликами, волокнами, молекулами, доменами, атомами, ионами... короче, как вещества,- надобны наибольший напор и наибольшая энергия. Что бывает далеко не всюду, не всегда - поэтому многие галактики в MB не дозревают до вещественных звездо-планетных стадий. Корнев. То есть, Дормидонтыч, вещество, по-вашему,- вроде барашков пены, которые украшают гребни самых крупных волн на море? Любарский. Да. Только квантовой пены. Корнев. Да вы смутьян, доцент, карбонарий! Это что же вы с атомами-то сделали?! Сколько веков, от Изи Ньютона, все процессы объясняют через Сцепления и Расщепления атомов и Первичных Частиц... а вы о них - как о пене, как о дискрентных мелких подробностях мировых процессов. Да вас за это на костер! Любарский (полъщенно потупясъ). Так уж прямо и на костер!.. Мендельзон (вынув сигару из уст и утратив невозмутимость). Но постойте... если атомы последними образуются, то при спаде напора времени они первыми должны и распадаться? Любарский.. Ну, а разве это не так, Борис Борисович? Из всех знаемых нами материальных объектов атомные ядра единственные, которые просто так, за здорово живешь, распадаются. Даже делятся. Ни планеты, ни кристаллы этого не делают. А атомы раз! - и нет. Лопаются, как пузырьки пены на воде. Пец. А ваша мысль, Варфоломей Дормидонтович, что речь турбулентна и подчинена критерию Рейнольдса, имеет в "Чхандогьи-упанищаде" такое обобщение: Вселенная есть речь Брахмо. Любарский. То есть миры - звуки в дыхании Брахмо? Васюк-Басистов. Применительно к живому вообще критерий Рейнольдса можно отождествить с явлением пороговости. Допороговое раздражение не ощущается и не действует, а запороговое... Корнев (грустно доит нос). И выходит у вас, ребята, что никакой принципиальной разницы между простой болтовней или сонным всхрапом и творением миров - нету?.. Но ведь, если на то пошло, можно унизиться и дальше: истечение газов с сопутствующими звуками у нас возможно не только через рот. И тоже бывает когда тихо, когда громко... Любарский (мягко, но настойчиво). Александр Иванович, не увлекайтесь, прошу вас. Толчея идей, смятение чувств и мыслей от них - тоже турбуленция. Пена оседает - суть остается. III Несколько дней спустя Зискинд представил, наконец, научно-техническому совету Института долго вынашиваемый и долго всеми ожидаемый проект Шаргорода - седьмой и окончательный проект башни. Исполнение всех предыдущих было скомкано, спутано, незавершено - от "давай-давай", от проблем грузопотока и хозрасчета и, главное, от незнания физических масштабов Шара. Поэтому всегда всплывало, с одной стороны, непредусмотренное, а с другой - запроектированное напрасно. Теперь, когда узнали об MB, вроде и наступило время рассердиться и замахнуться на сверхпроект, который бы решил с запасом насущные проблемы и давал перспективы развития. Вряд ли, впрочем, только насущность вдохновляла Юрия Акимовича на проектирование Шаргорода с постоянным населением в 110 тысяч человек при среднем ускорении времени 600 (год за полдня). Он был художник - а для всякого художника, строит ли он здания, сочиняет симфонии или пишет картины, его работа есть способ дальнейшего постижения жизни и человека. И конечно, Зискинда, видевшего, как работа в НПВ влияет на людей, меняет представления о мире и себе, не мог не занимать вопрос: а что, если они останутся жить в Шаре оседло, поколениями? Насколько люди изменятся сами, шкала их ценностей, взгляды на жизнь? Что рухнет, что уцелеет, что возникнет? Архитектурно-конструкторское бюро под его началом трудилось над проектом земной месяц (три рабочих года) и на славу. В это утро участники НТС усаживались не напротив экранов в новом зале координатора, а расставили свои стулья поодаль от боковой стены, на которой архитекторы крепили саженные листы ватмана и метровые фотографии компоновочных моделей. Зискинд был в черном парадном костюме, при галстуке, тщательно выбрит; даже в блеске его очков чудилось нечто горнее. Он стал с указкой у листов. Рядом, несколько превосходя главного архитектора всеми размерами, .высилась хорошо освещенная модель из пенопласта. Она напоминала складывающуюся подзорную трубу, поставленную на окуляр. Возле нее сидел оператор. - В данном проекте,- начал Юрий Акимович глуховатым от волнения голосом,- мы ставили себе задачей показать возможность длительного, устойчивого, ненапряженного функционирования в Шаре исследовательско-промышленного и житейского комплекса с числом обитателей до ста десяти тысяч человек. Города собственно. Он располагается - пока на бумаге - в диапазоне высот от нуля до шестисот или, при полной растяжке башни, восьмисот метров и в диапазоне ускорений времени от единицы до двух тысяч. При этом мы стремились учесть весь опыт работ и жизни в НПВ... И опыт был учтен и охвачен, возможность показана. Ах, как он был охвачен, как она была показана!.. Стержнем Шаргорода, его коммуникационным стволом осталась нынешняя, только доведенная до шестисот метров, башня. От нее, начиная со ста пятидесяти метров (а не от земли, как прежде) отслаивались кольцевые ярусы: каждый предыдущий поддерживал последующие растопыренными пальцами бетонных консолей, каждый добавлял в поперечник сооружения свои две сотни метров, и, главное, каждое кольцо посредством уже проверенного зубчато-червячного механизма могло передвигаться вверх-вниз относительно соседнего на свои сорок метров. В сумме и получалось в необходимых случаях наращивание высоты до восьмисот метров. Ярусы-кольца имели по тридцать этажей - и чего в них только не было! Жилые квартиры и общежития, бассейны и спортзалы, мастерские и лаборатории, библиотеки и видеосалоны, бытовые предприятия, магазины, кафе, поликлиники, родильный дом, ясли и детсадики. Были кольцевые бульвары с велодорожками, спиральные подъемы и спуски, эскалаторы и лифты, оранжереи, где под лампами дневного света гидропонным или обычным способом ускоренно выращивались ягоды, фрукты, овощи; два стадиона - один закрытый, другой на вольном воздухе, водонапорная трасса с накопительным шаром наверху, вычислительные комплексы, автоматические прачечные, аэрарии. Короче, были запроектированы все условия, позволяющие людям в Шаргороде плодотворно и с удовольствием проводить в условиях НПВ месяцы, годы, а если пожелают, то и всю жизнь. На самом верху находился "мозг города" - информационный и координирующий центр, начиненный ЭВМ и телеэлектроникой. Здесь же в самом центре крыши расположили "энергетическое сердце": АЭС с урано-плутониевым циклом самообогащения и идеально замкнутой циркуляцией теплоносителя. Мощность станции была умеренной - 80 мегаватт, но с учетом местоположения реально получались многие гигаватты. Благодаря обилию энергий и замкнутым регенеративным циклам, Шаргород приобретал независимость космического корабля. Все пищевые и бытовые отходы, сточные воды перерабатывались, поступали удобрениями, комбикормами и очищенной водой на воспроизводство запасов пищи. Система вентиляции и кондиционирования очищала, увлажняла, в необходимых случаях обогащала кислородом воздух. Словом, для жизненно важных веществ получался замкнутый, мало зависящий от внешней среды кругооборот. Но и проблема общения Шаргорода с планетой, доставки людей и грузов также была решена с блеском. Магистрали извне, включая и железнодорожную ветку, сходились, скручиваясь в спираль, под основание башни. Оттуда автоматические подъемники, ленточные эскалаторы, лифты, повинуясь сигналам координатора, распределяли грузы по ярусам, по складам, по магазинам, несли вверх и разделяли по слоям потоки людей. (Бугаев, командир грузопотока, даже руки потер, пробормотал: "Вот, давно бы так-то!") Но венцом разрешения проблем доставки было не это, а новаторское применение наиболее соответствующего ритмам НПВ транспорта - авиации. Двухсотметровая внешняя полоса на крыше, которая вся имела километровый радиус, представляла кольцевой аэродром, способный принимать пассажирские и грузовые самолеты всех типов, кроме сверхзвуковых. С учетом ускоренного времени (и возможности поднять аэродром в еще более ускоренное) пропускная способность здесь оказывалась намного большей, чем у крупнейших аэропортов мира: десятки тысяч самолетов в сутки! В случае опасности так можно было быстро эвакуировать весь Шаргород. Комплекс в равной мере годился и для постоянного жительства, и для временного обитания тех, кому требовалось поэксплуатировать НПВ и ускоренное время. На отдельном листе Зискинд подал, как блюдо, рациональные "маршруты жизни" в Шаргороде. Сначала человек поселялся в верхних ярусах, что позволяло неспешно, с экономией времени освоиться со спецификой быта и работ, осмотреться. Затем спуск - в комфортабельное жилье на 5-м ярусе, в лаборатории, КБ, мастерские, читальные залы 4-го и 3-го; отдых и развлечения на 2-м, приобретение нужных вещей на 1 -м... Для командированных предполагался в среднем шестимесячный срок проживания в Шаргороде, что соответствовало семи-восьми часам нулевого времени: можно отлучиться из дому на обычный рабочий день, выполнить в НПВ рассчитанную на полгода работу, вечером вернуться и поужинать в кругу близких.. Оператор в нужные моменты нажимал кнопочки на пульте: модель удлинялась или складывалась, от внутренних подсветок в кольцевых ярусах ее загорались окна этажей, освещались разрезы. По рукам членов совета ходили красиво переплетенные экземпляры проектной записки, в которой излагались расчеты материалов, денег, затрат труда (с числами, проводившими в оторопь), варианты перехода от нынешней башни к Шаргороду. Зискинд, дирижируя указкой, умело пудрил мозги. ...И, вполне возможно, запудрил бы, если бы перед ним сидела партийно-государственная комиссия - из тех, что одобрили проекты поворота северных рек, превращение Волги и Днепра в многокаскадные море-болота или сооружения самых крупных АЭС около самых крупных городов; люди, вознесшиеся на показухе, державшиеся посредством нее и более всего уважавшие в проектах помпезную, масштабную, возвеличивающую их показуху. Они утвердили бы и египетские пирамиды. Но сейчас Юрия Акимовича слушали те, кого все это касалось непосредственно. Частные решения в проекте командирам понравились, не могли не понравиться. Бугаев приветствовал вихревой вход. Люся Малюта даже зарумянилась, увидев, что координатор в Шаргороде будет выше всех: правильно, только там ему и место! Но... по мере вникания складывалось общее впечатление - и оно было таково: да, в далекой перспективе (до которой в Шаре еще надо суметь дожить) проект действительно решает все проблемы строительства, работы и жизни в НПВ; но в ближнем плане он куда больше добавит проблем и дел, нежели решит. - Все,- сказал Зискинд.- Прошу задавать вопросы. Сидевшие по сторонам сотрудники его АКБ впились ожидающими взглядами в лица членов НТС. Однако лица эти не выражали особого воодушевления. - А что это у вас ВПП, взлетно-посадочная полоса аэродрома на крыше вроде наклонена внутрь? - Командир вертолетчиков Иванов подошел к модели, закинул руку, провел ею.- Или мне кажется? - Нет, не кажется. С учетом кольцевой конфигурации и несколько искривленного тяготения так и должно быть. Самолетам придется заходить на посадку на вираже. И взлетать так же...- Зискинд выставил перед грудью ладонь и, поворачиваясь, показал, как должны прибывать в Шаргород самолеты. - Гм!..- сделал Иванов и вернулся на место. Поднялся Шурик Иерихонский - долговязый длинноволосый брюнет с мрачноватым лицом. Он не был членом совета, просто сейчас дежурил в координаторе и все слышал; а задавать вопросы не возбранялось никому. - Юрий Акимович,- забасил он,- если помните, я в свое время сочинил диаграмму нашей башни в эквивалентных площадях, с учетом ускорения времени. Получилась расширяющаяся труба, которой местный фольклор присвоил название "иерихонской". Понимаете, понятие эквивалента применимо не только к площадям. Ваши сто десять тысяч жителей Шаргорода при среднем ускорении времени шестьсот равнозначны шестидесяти шести миллионам людей в земных условиях, населению довольно крупной страны. Так ведь? - Да,- кивнул главный архитектор. Иерихонский смотрел с вопросом, ждал, не скажет ли Зискинд что-нибудь еще; не дождался, пожал плечами, сел. - А... зачем? - подал голос Бугаев.- Зачем такой город в Шаре? Что там будут делать сто десять тысяч людей, они же шестьдесят шесть миллионов в эквиваленте? - То же, что и нынче: исследовать, испытывать, разрабатывать. Общий принцип: максимум информации в минимуме материала. Многие выжидательно посматривали на Пеца и Корнева: в сущности, они должны задать тон обсуждению. Но те оба молчали, потому что в умах и главного инженера, и директора главенствовал один мотив: MB. Меняющаяся Вселенная. Мимолетная, Мерцающая, Событийная... О ней, когда заказывали проект, не знали. "И она игнорирована там,- думал Корнев.- Обыкновенно, как во всех земных начинаниях, даже самых крупных, игнорируют космичность нашего бытия. То, что мы на маленьком шарике-планете мотаемся вокруг горячей звезды и мчим вместе с нею черт знает куда со страшной скоростью. Окажись вдруг, что Земля плоская и стоит на трех китах, у земных архитекторов не изменилась бы ни одна линия в чертежах. А у нас можно ли так?.." Александру Ивановичу в общем-то, нравился проект. Он был созвучен его натуре своим размахом, лихой экстраполяцией того, как можно раскочегарить дела в Шаре на основе достигнутого. Он понял и то, что Зискинд рассказал, и то, о чем тот предпочел умолчать. Но... в сущности, и от проекта, от сегодняшнего доклада Корнев ждал-надеялся, что подскажется ему некая идея, как лучше, глубже внедриться в MB, забрезжит что-то от увиденного и услышанного, заискрит... Нет, ничего не забрезжило и не заискрило. Да, разумеется, и на крыше Шаргорода была стартовая площадка с аэростатными кабинами, станция зарядки баллонов, лебедки - странно, если бы этого не было! Но все это не то, не то, не то!.. А Валерьян Вениаминович и вовсе чувствовал себя неловко, избегал встречаться взглядом с Зискиндом. Ведь это он, если и не инициировал, то во всяком случае понукал главного архитектора проекта Шаргорода - и чтоб на всю катушку, на полный разворот возможностей. Более того, это он, Пец, в своей "тронной речи" высказал великий тезис, что именно неоднородное пространство-время нормально во Вселенной, а следовательно, и жизнь в нем. Вот Юрий Акимович и разворачивает - в соответствии с его, Пеца, идеями и понуканиями - картину нормального бытия в Шаргороде. Ну, ясно, что бросать все и приниматься за реализацию проекта - невозможно в любых случаях; но если до открытия MB можно было хоть рассматривать это как перспективу, намечать пути перехода, то теперь... проект просто надо топить. Удушить подушками. Хорошо еще, что он пока на бумаге, не в бетоне. Нельзя дать этой "ереси" завладеть мыслями, пока не разобрались с MB. "Не с MB,- поправил себя Валерьян Вениаминович,- а с местом в ней всех наших работ и дел, нас самих. Как ни мало мы в нее пока проникли, но увидели что-то такое... Как тогда Александр-то Иванович воскликнул: "Если все так страшно просто, так ведь это же просто страшно!" А еще этот доклад Любарского о турбуленции... Проект Зискинда всем хорош, кроме одного: он построен - как и почти все в нашей жизни - на абсолютизации человеческой выгоды, человеческого счастья. Что хорошо и выгодно людям, то хорошо вообще. Вот с этим как раз и надо разобраться..." - Максимум информации в минимуме материала...- повторил, поднимаясь с блокнотом в руке, начплана Документгура.- То есть потребуются работники высокой квалификации, так, Юрий Акимович? А я вот что прикинул. Пусть в вашем Шаргороде половина - гости, командированные, а половина, так сказать, долгожители. Контингент первых сменяется примерно трижды в сутки - и прежде, чем снова забраться в Шар на полгода, люди эти хоть несколько дней проведут на земле. Многие и вовсе не вернутся. Для долгожителей, как ни странно, получается похоже: современный горожанин ежегодно покидает свой город на несколько недель. То есть как бы люди ни были привязаны к Шаргороду и НПВ, по земному счету они куда больше времени проживут не там. А это значит, что для загрузки Шаргорода стотысячным населением надо иметь в штате несколько миллионов работников высокой квалификации. Не объясните ли, где их взять? - И он сел. - И как доставлять в наши места ежесуточно от трехсот до четырехсот тысяч человек? - снова включился Бугаев.- Да столько же вывозить? Нет, ввод в башню у вас прекрасный и все это пропустит - но Катагань?! Ведь это, я извиняюсь, побольше,, чем осиливает Москва посредством восьми вокзалов, четырех мощнейших аэропортов и десятка автостанций. А, Юрий Акимович? - Послушайте! - Зискинд начал терять терпение.- Я же говорил, что мы исследовали и доказывали возможность. Ваши вопросы выходят за пределы обсуждения проекта. В принципе, можно перепроектировать и Катагань. - Ну, ясно,- сказала Люся,- товарищи нулевой месяц занимались в свое удовольствие 'архитектурной фантастикой. Я так и предчувствовала. - Нет, почему же, здесь есть выход, и я не понимаю, почему вы, Юра, темните,- сказал Корнев.- Атомное горючее регенерируется, стоки и отходы тоже... а демографические процессы в Шаргороде разве нельзя пустить на замкнутый цикл? Есть родовспомогательное отделение, ясли, детсады, школы... Нет проблем для организации техникумов и институтов - и при среднем ускорении 600 те миллионы специалистов, которые волнуют нашего начплана, можно наплодить, вырастить и обучить за земные месяцы.. - Ну, знаете, товарищи! - нервно воскликнул Альтер Абрамович.- Так мы договоримся... - И опять вопрос: куда потом эти миллионы деть? - не унимался Документгура.- Как в те же несколько месяцев обеспечить их жильем и работой? - Никуда не девать,- вел свое Корнев,- в Шаре идеальные условия регуляции населения. Чем старше обитатели, тем их перемещать на жительство выше, где жизнь летит все быстрее... И так до крематория при АЭС на крыше. С выдачей пепла на оранжереи. Пятое поколение, десятое, ...надцатое - а далее людям Шаргорода и вовсе покажется диким, ненужным появляться на земле, в однородном мире, где все будто застыло, никакого движения мысли, где живы и здоровы друзья и родичи их прапрапрапра... и так далее. - бабушек и дедов. Какой интерес с ними общаться?! Ведь так, Юрий Акимович? - В конкретных аспектах не совсем,- ответил главный архитектор.- Но в целом... логика освоения НПВ неизбежно приводит нас к нужде в людях, для которых Шар - нормальная среда обитания, а мир вне его пустыня. Уверен, что вы, Александр Иванович, понимаете это не хуже меня. - .Да нет, бодяга какая-то! - главприборист Буров замотал головой, будто отгоняя мух.- Это же социально непредсказуемая ситуация. Они ведь после десятого поколения, а то и раньше, станут на нас смотреть, как на троглодитов! - Н-да, действительно, Людмила Сергеевна, вы правы,- сказал начплана.- Сады Семирамиды. Нулевой месяц работы АКБ! - Он взялся за голову.- Тут распекаешь людей за потерянные часы... - Это называется оторваться от жизни,- сказал Бугаев.- И людей за собой повели, Юрий Акимович! - Не я ли говорила вам, Валерьян Вениаминович,- торжествующе повернулась к директору Люся,- что не следует так высоко помещать архитекторов. Ведь это действительно не проектирование, а научное рвачество какое-то: сотворить на чужих спинах роскошный проект - а там хоть трава не расти! Это уже был перебор. Сотрудники АКБ возмущенно зашумели. Зискинд выпрямил спину, закинул голову, несколько секунд рассматривал собравшихся - будто впервые увидел. - Если угодно знать,- сказал он, чеканя звенящим голосом слова,- если угодно знать, то данный проект сохранит свою непреходящую научно-художественную ценность независимо от того, хватит ли у вас таланта его понять и смелости и умения его реализовать! - Он дал знак помощникам снимать листы, затем бросил в аудиторию последнее слово: - Дел-ляги!.. Юрий Акимович никогда не ругался, не умел, но интонации, - с какими он произнес это слово, соответствовали, по крайней мере, трехэтажному мату. Так тоже не следовало говорить. Теперь завелся и Корнев. Он встал, держась за спинку стула: - Юра, вы. считаете, что вы один у нас умеющий и любящий творить,- а другие так, исполнители, на подхвате? Мы здесь все такие, каждый при своем деле. Иные в Шаре и не удерживаются. И если дела у нас идут трудно, то не из-за отсутствия творческой инициативы, а может, скорее, из-за ее избытка. И еще из-за того, что вот такие, как вы, милый "катаганский Корбюзье", считают, что их идеи должны немедленно подхватывать и реализовать другие. Вам не кажется, что это не по-товарищески? Затем и Пец поднял руку. Все стихли. - Я согласен с Юрием Акимовичем, что проект Шаргорода будет иметь непреходящую ценность, ибо он не только квалифицированно, но и талантливо исполнен. Мне лично особенно понравилось решение ввода и въезда и, само собой, регенеративный цикл, автономная энергетика. Думаю также, что все мы должны быть благодарны разработчикам за то, что они показали нам полную и далекую перспективу нормального развития работ в Шаре. Не знаю, как другие, но я лично ее плохо представлял...- Он помолчал, взглянул на Бурова.- Лично меня не очень пугает встреча' с представителями десятого или даже двадцатого поколения шаргородцев. Во-первых, как вы знаете, среди нынешних тенденций развития есть и идущие под девизом "Вперед, к троглодитам, вперед, к обезьянам!" - у определенной части молодежи. Они могут проявиться и в Шаре, так что это еще бабушка надвое сказала, кто на кого как будет смотреть. (Оживление. Зискинд глядел на Валерьяна Вениаминовича с теплой надеждой). Во-вторых, в любом случае интересно бы встретиться и поговорить. Но дело не в том. Я подчеркнул, что это перспектива нормального развития: на основе нынешнего уровня знаний, представлений и идей. Но все вы знаете, что такого развития у нас ни одного дня здесь не было, нет и не предвидится - все время новые открытия, факты и идеи отменяют, перечеркивают предшествующие им проекты и начинания. И не только те, что на бумаге, но и воплощенные. А сейчас, когда мы обнаружили над своими головами в Шаре Меняющуюся Вселенную,- Пец указал рукой,- было бы крайне наивно полагать, что оттуда ничего такого к нам не придет и не изменит...- Он снова помолчал, взглянул в упор на Зискинда.- Так что, если бы у нас было два Шара, я был бы целиком "за", чтобы в одном из них построить ваш Шаргород. Юрий Акимович. Но поскольку он один, то связывать этим проектом - пусть даже усеченным! - себе руки и головы, вкладывать в него силы и средства, лишать себя возможности исследовать; маневра... это, поймите, нереально. Кроме того полагаю, вам стоит подумать над упреками и недоумениями, которые здесь высказаны,- независимо от формы их выражения. Последний и, пожалуй, самый чувствительный удар нанес Зискинду пилот Иванов. Когда совещание кончилось и все потянулись к выходу из координатора, он встал возле модели, выставил перед грудью ладонь, повернулся вокруг оси, изображая вираж, сделал губами: "Бжж-ж-ж..." - потом недоуменно поднял богатырские плечи почти к ушам. Все так и покатились. Юрий Акимович не произносил "Бжж-ж..." - просто показал; тем не менее именно это "Бжж-ж..." с соответствующим жестом и поворотом долго потом служило предметом веселья в Шаре. IV Столь сокрушительного разгрома Зискинд не ждал и перенести не мог. Самым неприятным было, что его не поняли и не поддержали Пец и Корнев, люди, которых он ставил наравне с собой. В последующие два дня Юрий Акимович развил бурную деятельность: побывал на площадках, во всех бригадах монтажников и отделочников, разрешил - даже с походцем на будущее - их вопросы, недоумения, претензии. Он вникал и в другое: часами просиживал в кинозале лаборатории Любарского, где прокручивали первые ленты о Меняющейся Вселенной, разок поднялся с Варфоломеем Дормидонтовичем в аэростатной кабине, рассматривал в телескоп и на экранах колышущуюся сизую муть, которая порождала, а затем вбирала в себя галактические вихри и звездные фейерверки; прочел рукопись гипотезы Любарского и долго ходил задумчивый. А утром 27 апреля явился к директору и положил на стол заявление: "Ввиду расхождения во взглядах на развитие работ в Шаре, из-за чего был отвергнут мой последний, самый серьезный проект, не считаю возможным продолжать здесь работу. Прошу с 3 мая перевести меня на прежнюю должность заместителя главного архитектора города Катагани. Письмо главного архитектора с просьбой о переводе прилагаю". Пец был неприятно поражен: - Послушайте, Юра, это мальчишество. Поклевали вас на совете, вы и обиделись. - Это не мальчишество, и я не обиделся,- возразил тот. - Так зачем уходить? Ваш проект не отвергнут начисто. Я ведь говорил, что мне нравятся циклы регенерации, энергетика, вихревой ввод... Там куча интересных решений, дойдет дело и до них, дайте срок! - Не дойдет дело до них, Валерьян Вениаминович, не будете вы ни АЭС наверху строить, ни зону реконструировать. И вообще, архитектор - во всяком случае такой, как я,- вам теперь ни к чему. - Это почему? - поднял брови Пец. - Потому что... видите ли, я в самом деле, увлекшись проектом, оторвался от нашей быстротекущей жизни, много проглядел, а теперь наверстывал. Особенно мне хотелось понять, почему даже люди, напиравшие на то, что жизнь в неоднородном пространстве-времени нормальна и естественна, а обычная лишь частный случай ее... почему они отвернулись от проекта, который это и выражал? Другие - ладно, но вы, Валерьян Вениаминович, вы!..- В голосе архитектора на миг прорвалась долго сдерживаемая обида; но он овладел собой.- Впрочем, все правильно. Это нам казалось, что мы осваиваем Шар для ускоренных испытаний, исследований и разработок. На самом же деле мы карабкались вверх, чтобы увидеть и понять эти...- Юрий Акимович мотнул головой к потолку,- звезды-шутихи и галактики-шутихи. До проектов ли теперь! Теперь башня лишь бетонная кочка, с которой можно, поднявшись на цыпочки, заглядывать в MB. Кому важна форма кочки? Держит - и ладно. Предрекаю вам, что скоро лаборатория MB подчинит себе все. - Ну, это вряд ли - хотя новая, и особенно такая область исследований потребует изрядно времени и сил. Но какие масштабы открываются, Юра. какие перспективы! Вы ведь знакомы с нашей спецификой: наперед предсказать все трудно, но... может и так повернуться, что Шаргорода вашего окажется мало. - Это масштабы не для архитектора,- Зискинд встал.- А перспективы... вам, конечно, виднее, Валерьян Вениаминович, советовать не дерзаю - но мне от этих перспектив почему-то сильно не по себе. И Корнев был поражен, узнав, что Зискинд увольняется, примчался в его кабинет в АКБ: - Юра, что вы затеяли, верить ли слухам? О другом я бы подумал, что мало зашибает, стал бы совращать прибавками... но вы же человек идеи, я знаю. В чем дело? Неужели выволочка на НТС так вас сразила? - Александр Иванович, только не пытайтесь на меня влиять,- поднял руки архитектор.- Вы правы, я человек идеи - и ухожу по идейным соображениям. - Я и не пытаюсь, просто мне как-то грустно, тревожно:Юрий Зискинд, один из основателей и столпов нашего дела, бросает его... Что же тогда прочно в этом мире? Поделитесь вашими идейными соображениями - может, и я проникнусь и уйду. - Вы не уйдете, Саша, вам незачем уходить: все идет по-вашему. - По-моему, вот как! А если бы шло не по-моему, я бы уволился? - Александр Иванович,- Зискинд передвинул стул, сел напротив главного инженера,- мы с вами одного поля ягоды: мастера дела, любители крупного интересного дела, рыцари дела, можно сказать. Давайте напрямую: если бы вашим занятием было проектирование и строительство, разве вы не сочинили бы сверхпроект типа Шаргорода? - М-м... не знаю. - Не хотите согласиться, потому что ваше дело не проекты, а Шар и башня: гнать все вверх, осваивать, подчинить своей мысли и воле как можно больше. Валерьяна Вениаминовича судить не берусь, у него цель может быть обширнее, с креном в познание,- но у вас, Саша, именно такая. И мой совет (вы его не примете, но хоть запомните): не стремитесь туда, в ядро, в MB. Гоните вовсю прикладные исследования, осваивайте Шар... но к мерцающим галактикам вам лучше не соваться. Как и мне. - Почему?! - Да и потому... не знаю, смогу ли передать чувства, какие вчера испытал, когда видел на экранах и в натуре эти светлячки - и вдруг понял, что они такие миры, как и наш! - Юрий Акимович заволновался, говорил сбивчиво.- И... чирк - и нет, растворился в темноте. Понимаете, это знание не для нас! - Вот тебе на! А для кого? - Ну... может быть, для тех, из Шаргорода, из десятого поколения. А то и из сто десятого. - А нам что же, почву для них унавоживать? Нет, хватит. Они сидели друг напротив друга - два южанина, два крепких парня, знающих и любящих жизнь. - И эта гипотеза Любарского,- продолжал Зискинд,- жизнь, мир - турбуленция, вихрение на потоке времени... и все? - Юра, разве это первая гипотеза о происхождении миров? - Нет, все прежние были не то: там через химию, излучения, поля, частицы... сложно. И всегда оставалась приятная уму лазейка. что оно, может, и правильно, но правильно в том смысле, чтобы выучить, сдать экзамен, получать стипендию - а к жизни мало касаемо. Планеты и звезды одно, а мы, люди,- совсем другое. А здесь выходит, что все одно: и галактики, и атомы, и человек. Теперь ему не отвертеться. - Ну, Юра, знаете!.. А надо отвертеться? Надо вилять, прятать голову в песок от факта, что мы - материя, что мир наш конечен, смертен? По-моему, это немужественно. И вы, получается, уходите... или, прямо сказать, даете тягу - от возможного разоблачения иллюзий? Пусть серьезных, но ведь все-таки заблуждений - так, Юра? - Мне нравится моя жизнь, Саша,- помолчав, тихо сказал Зискинд,- такая, как есть, со всеми ее иллюзиями. В этой жизни с иллюзиями я занимаю неплохое место. И вы тоже. Неизвестно, каково это место на самом деле, в жизни без иллюзий. И ваше - тоже. Вы напрасно храбритесь. Хотел бы ошибиться, но боюсь, это знание больно вас ударит. - Возможно, и ударит,- согласился Корнев.- Но альтернатива-то какая? Дожить до пенсии, до хорошей пенсии, а потом ходить на рыбалку... и все? Архитектор молчал. Александр Иванович посидел еще несколько секунд, подоил нос, поднялся с широкой американской улыбкой, в которой на этот раз не было веселья: - Нет, Юрий Акимыч, видно, не одного мы поля ягоды. А жаль, очень жаль! Но ему не было очень жаль. Начкадрами настаивал перед директором, что по законам перевод Зискинда можно оттянуть на недели, а с учетом его важного положения и на месяцы. Но Валерьян Вениаминович вспомнил, как он выдворял из Шара нежелательных работников, и посовестился. Насильно мил не будешь. Да и чувствовал он в этой истории какую-то свою вину: не смог сопрячь одно с другим, MB с Шаргородом, уступил обстоятельствам, стихии... дал слабину. И два дня спустя Юрий Акимович покинул институт. На прощание он подарил хорошую идею: есть Министерство строительных материалов и конструкций, которое много отдало бы, чтобы узнать в течение года (а лучше бы раньше), как их новые материалы и конструкции поведут себя в сооружениях лет через двадцать - пятьдесят - сто... Корнев, услышав, чуть не подпрыгнул: и как прежде не сообразил! Наилучшее решение строительных проблем: министерство не только обеспечивает материалами и конструкциями, но и специалистов-разработчиков пришлет, денег даст, если надо. "Юра, и теперь, когда рутинные дела посредством вашей идеи будут решены, когда развяжутся руки для творчества, вы?!" - "Александр Иванович, пусть они развяжутся у кого-то другого",- ответил тот. Толчея идей, толчея людей; кто-то приходит, кто-то уходит... турбуленция. ГЛАВА 16 ГОРА И МАГОМЕТЫ Грешить, злодействовать, а равно и делать добро или совершать подвиги надо без натуги. А если с натугой - то лучше не надо. К. Прутков-инженер. Мысль No 77. Войдя этим майским утром в приемную, Корнев заметил, как Нюся при виде его быстро задвинула ящик стола и выпрямилась. - Та-а-ак! - зловеще протянул Александр Иванович, приближаясь к секретарше; та покраснела.- Читаем художественную литературу в рабочее время. Ну-ка? Про любовь, конечно? - И вовсе не художественную и не про любовь,- Нюся открыла ящик, выложила книгу.- Не до любви. - А!.. "Теория электронно-дырочного перехода в полупроводниках". Понимаю, вы ведь у нас вечерница. Ну, это можно и не прятать, Нюсенька, читайте открыто, разрешаю не в ущерб делам. Повышение квалификации сотрудников надо поощрять. Когда экзамен? - Сегодня. - Кровавая штука эта "теория перехода", как же, помню. Дважды сам срезался, пока сдал... а уж сколько я потом на ней невинных студенческих душ загубил - и не счесть! - День только начинался, настроение у Корнева было отличное, Нюся ему нравилась - он придвинул стул, сел возле.- Пользуйтесь случаем, Нюсенька, лучшего консультанта вы в Шаре не сыщете. Над чем вы корпели? - Да вот...- Оживившаяся секретарша раскрыла учебник из закладке.- Это электрическое поле в барьере - не пойму, откуда оно там берется без тока? - А... ну, эго просто: по одну сторону барьера высокая концентрация свободных электронов, по другую - "дырок". В своих зонах они электрически уравновешены с ионами, поля нет. Но концентрация свободных носителей заряда не может оборваться резко - вот они и проникают за барьер, диффундируют... ну, вроде как запах, понимаете?-Нюся старательно тряхнула кудряшками.-А проникнув, становятся скоплениями зарядов: электроны - отрицательного, "дырки" - положительного. Между ними и поле... Здесь, главное, надо уметь пользоваться этим соотношением,- главный инженер отчеркнул ногтем в книге формулу "nX p--const",-означающем... что? - Что произведение концентраций электронов и "дырок" в каждом участке полупроводника постоянно,- отрапортовала та. - Истинно. Из него все и вытекает...- Александр Иванович вдруг с особым вниманием взглянул на это соотношение.- Похоже на соотношение Пеца, на его закон сохранения материи-действия, скажите, пожалуйста! - А почему это поле меняется от внешнего напряжения? - спросила Нюся.- То расширяется, то сужается? - Это не поле меняется, а барьер сопротивлений. Барьер! - Корнев поднял палец.- Это запомните, Нюся, на этом часто горят. Когда к переходу приложено напряжение в "прямом направлении", толщина барьера уменьшается, когда в "обратном" - увеличивается, и весьма сильно... Постой, а ведь и в самом деле,- он сбился с тона,- при одной полярности барьер растягивается от напряжения, а при другой... уменьшается! Вот это да! Ой-ой! Как это я раньше-то не усек?..- Он глядел на секретаршу расширившимися глазами.- Вон она, идея-то! Где Вэ-Вэ? - В координаторе,- Нюся смотрела на него с большим интересом. - В координаторе...- в забытьи бормотал Корнев, поднимаясь со стула; он побледнел.- И соотношения похожи. У нас ведь тоже барьер, переходный слой с полями... Нюся, вы - гений! Он взял голову секретарши в ладони, крепко чмокнул ее в губы, выбежал из приемной. Нюся сидела, ничего не понимающая и счастливая, все еще чувствуя горячие губы Корнева и уколы от его щетинок. Валерьян Вениаминович, сидя на повернутом спинкой вперед стуле перед экранной стеной, предавался необходимому по утрам занятию - вживался в образ башни. Все знали, что в эти минуты его отвлекать не следует. - Вэ-Вэ! - услышал он вдруг голос и почувствовал на плече руку Корнева - и по жесту этому, по обращению, позволительному только с глазу на глаз, да и то не всегда, понял, что главный инженер в необычном состоянии.- Вэ-Вэ, кончайте смотреть на экраны, смотрите лучше на меня: я нашел! Та-ак...- Корнев огляделся.- Давайте-ка сюда! - Потащил директора и его стул к столу, за которым трудился над программами старший оператор Иерихонский.- Шурик Григорьевич, кыш отсюда! Чистую бумагу оставь.- Тот исчез. Они сели к столу, Александр Иванович нацелился авторучкой на лист: - Значит, так...- Но передумал: - Нет, сначала вы, Валерьян Вениаминович: изложите-ка мне вкратце, но внятно суть вашей теории электрического поля в переходном слое Шара. Я читал, помню, но лучше, если вы освежите. Прежде всего - существование этого поля вытекает из вашего знаменитого соотношения, что произведение числа квантов на их величины в равных геометрических объемах постоянно? - Вытекает. - Вот и в полупроводниках вытекает! Из "рХ n--const"!- Корнев смачно потер ладони.- Ну, объясняйте, я весь внимание. Пецу очень хотелось объяснить ему не это, а неуместность, даже скандальность такого поведения на виду у сотрудников. Но - облик Александра Ивановича дышал уверенностью, довольством собой, какой-то счастливой озаренностью; видимо, он и вправду что-то нашел. И Валерьян Вениаминович придвинул лист бумаги, принялся чертить на нем графики, писать символы - объяснять. Сначала сухо, с оттенком вынужденности, но постепенно увлекся: нетривиальный вывод, что в неоднородном пространстве-времени появляется без внешних зарядов (от знаменателя формулы), электрическое поле, был, как мы отмечали, его тайной гордостью. - Та-ак!..- нетерпеливо приговаривал Корнев, ерзая на стуле.- Ага, значит, чем круче градиент, изменение величин квантов с высотой, тем сильнее поле. Вот и в полупроводниковом переходе - чем резче меняется концентрация примесей, тем сильнее напряженность... - И что же? - не выдержал Пец. - А то, майн либер Валерьян Вениаминович, что должно быть в НПВ справедливо и обратное: чем сильнее поле, тем круче сделается градиент величин квантов. Ведь как в полупроводниковом диоде? Если приложить обратное напряжение, барьер расширится. Уподобим барьер неоднородности в Шаре таком р-п-переходу. Только нам надо наоборот: чтобы от приложения внешнего напряжения он сужался... - То есть не как в диоде? - Валерьян Вениаминович ничего не понимал. - Да... то есть нет... то есть... ага!..- Корнев сбился, в недоумении поднял брови.- Гм... нет, диод здесь ни при чем. - А что при чем?! - Пец начал сердиться. - Э-э... м-м... понимаете. Валерьян Вениаминович, я ведь, собственно, о том что... ну, это поле Шара - оно ведь не космической напряженности, а так себе...- Александр Иванович окончательно утерял нить и мямлил, выкручивался, лишь бы спасти лицо.- Н-ну, как и у атмосферных объектов таких размеров... геометрических, я имею в виду. Грозовая туча может нести такое же поле. А напряженности в них куда выше бывают, молнии получаются. - Так что? - Ну и...- Корнев в отчаянии ухватил нос, отпустил.- Ничего. Мне показалось...- Вильнул глазами, уводя их от спокойно-негодующего взгляда директора.- Сорвалось. Я пойду, Валерьян Вениаминович? - Минутку,- тот огляделся, понизил голос.- Послушайте, Саша, вы только, пожалуйста, не повредитесь на этой проблеме. Я вас очень прошу. Вот и Зискинд ушел. С кем я работать-то буду? - Хорошо, Валерьян Вениаминович, я постараюсь,- смиренно ответил увядший Корнев.- Так я пошел. И он удалился, необыкновенно сконфуженный и раздосадованный: так срезаться! А ведь была идея, была! Рассчитывал, что по пути до координатора она оформится, а вышло наоборот: растряс. Надо же! II Пец после его ухода вернул стул к экранной стене, сел в прежней позиции, положив руки на спинку стула,- но глядел на экраны, ничего не видя. Он был расстроен. "Ну что это такое: главный инженер солидного НИИ, орденоносец... Страшнов недавно говорил, что надо на второй орден представлять, да и есть за что,- а как мальчишка! Примчался, нашумел, оператора с места согнал. И, главное, не продумал идею как следует, а пытался внушать. Полупроводниковый р-п-переход... ну при чем здесь, спрашивается, то соотношение - произведение концентраций! - к моему? Нашел сходство, эва... Да в теориях навалом случаев, когда произведение величин постояннее сомножителей, это основа взаимосвязи. И поле в диоде... что у него общего с полем в Шаре, оно ведь от совсем других причин! Объяснил: если приложить напряжение, барьер расширяется - это он барьер сопротивлений имел в виду- А нам надо, чтобы он сужался, в том вся и загвоздка, молодой человек... О господи!" - Валерьян Вениаминович едва не подпрыгнул на стуле. Мысль оформилась в мозгу так отчетливо, будто кто-то произнес ее громким голосом: "Да ведь потому тот барьер и расширяется, что там поле обычное, а твое, которое "от знаменателя", будет сужать барьер!" ...Он влетел в приемную, спросил Нюсю голосом, каким кричат о пожаре: - Корнев! Где Корнев?! Та вскочила и с испугу - она вообще побаивалась директора, а сейчас лик его впрямь был ужасен - не смогла и слово молвить, только помахала рукой на дверь корневского кабинета; там, мол, там. Валерьян Вениаминович ринулся туда. "Чего это они сегодня как с ума посходили?" - подумала Нюся, оседая. Главный инженер сидел на краю стола, болтая ногой, вспоминал: что же это мелькнуло в голове, заставило броситься к Пецу - и пропало, будто посмеялось. Когда в дверях появился Валерьян Вениаминович, то он - по лицу директора, торжественно-ошеломленному, по его резвым, молодым каким-то шагам - понял: есть, тот сообразил все. И возликовал. Но Корнев не был бы Корнев, если бы тотчас не взял реванш: - Нет-нет, Валерьян Вениаминович, не надо так смотреть! - тревожно и предупредительно двинулся он навстречу.- Успокойтесь, все будет хорошо, не надо так переживать, увлекаться идеями и проблемами... а то еще осиротите нас. Позвольте-ка вас сюда, в кресло, не нужно ли воды? Не думайте ни о чем, расслабьтесь, сейчас это у вас пройдет... - Э-э, злодей-мальчишка! - оттолкнул его тот.- Не пройдет, если мне что приходит в голову, так это прочно, не как у некоторых. Где у вас доска? - Корнев отдернул штору на боковой стене, обнажил черный прямоугольник.- Мел есть?..- Валерьян Вениаминович снял пиджак, зашвырнул его в кресло, закатал рукава. Глянул на Александра Ивановича с видом человека, у которого перехватило дух: - Ну, Саша, если мы это сделаем...- Он не закончил, но у Корнева тоже перехватило дух. ...И неважно было, не имело значения, кто да какую фразу сказал, кто начертал на доске ту или иную формулу, линию, цифру. Они были сейчас будто один человек - одно мыслящее существо. Идея, когда ее четко сформулировали, оказалась настолько простой, что стало понятно, почему они долго не могли к ней прийти, кружили вокруг да около: если изменение величин квантов в пространстве создает поле, то полем можно перераспределять величины квантов. Двенадцать слов - и лишние только запутали бы дело. - Даю название: регулировка пространства-времени. Не приближение или удаление, не замедление - регулировка, невинное занятие. - Неоднородного пространства-времени. - Да-да... Давайте прикинем на местности. Имеется, стало быть, барьер неоднородности, отделяющий нас от MB, от ядра Шара, толщиной в физические мегапарсеки, а геометрически - сотня метров. Задача простая: чтобы он в нужном месте... - ...над башней. - ...утончился до... ну хотя бы до сотен физических километров. В сравнении с дистанциями в MB это ничто. Поскольку для физических расстояний важны не величины квантов, а их число, то его и надо уменьшить здесь... - ...создав более крутой градиент. Чтобы до величин, что имеют кванты действия в ядре, переход здесь сделался куда круче и короче. Прокол. - По данным Мендельзона, напряженность электрического поля во внешних слоях Шара доли вольта на километр высоты. Небольшая, мы ее и не замечаем... - Очень большая! Мы можем манипулировать с напряжениями в миллионы вольт, самое большее - в десятки миллионов. Ну, сумеем так убирать... сокращать - дистанции в сотни миллионов километров? В космических масштабах это - тьфу! - Не забывайте, что в глубинах ядра все выходит на однородность. Стало быть, чем ближе к MB, тем градиент кванта меньше... и теми же приращениями поля можно будет убирать-сокращать многие парсеки, а то и килопарсеки. - Ага, в этом спасение! Значит, не попусту я молол языком, что по запасу электричества грозовая туча соперничает с Шаром? - Да... и пустим через трансформатор. - Не понял? - Ну, анекдот такой: давится человек в московском ЦУМе в очереди неизвестно за чем, соображает: "Если это большое - ушьем, маленькое - растянем, электрическое - пустим через трансформатор..." - Хм... ситуация похожая. Только мы знаем, что это электрическое и через трансформатор его нельзя. Поле-то постоянное! - Как же мы добудем такие напряжения? - Генераторы Ван дер Граафа. До миллиона вольт статического напряжения на каскад... То-то обрадуются в моем родимом Институте электростатики, когда мы у них закупим это старье! - А каскадов может быть много? - Сколько потребуется, лишь бы места хватило. Прикинем конструкцию. За основу берем нашу аэростатную кабину. Вообще, все будет висеть на воздусях, но поскольку выше семисот метров атмосфера в Шаре идеально спокойна, аэростаты должны держать не хуже бетона, согласны? - М-м... не знаю, но от них все равно никуда не деться. Не спешите с конструкцией, надо сначала хорошенько оседлать электрическую идею. Тогда, если и получится шатание в аэростатах или в чем-то еще, всегда сможем подрегулировать полями. - Справедливо. "Чтоб решение простое дать техническим проблемам, относитесь к ним, как схемам из задачника по ТОЭ". Не слышали эти стишки? Профессор Перекалин начинал у нас ими чтение курса теоретических основ электротехники. Так и будем: нет никаких Событийных Вселенных, галактик, Шара - схема из задачника по ТОЭ. Вот такая: генераторы на крыше, напряжение от них подается по разнесенным кабелям на... на электроды - с их формой придется экспериментировать - размерами эдак в десятки метров. Кольцевые, скорее всего, с сегментами... Они и будут убирать пространство перед поднимающейся кабиной... Два-три каскада по миллиону вольт и... - И чепуха выйдет. - Кто это говорит?! Послушайте, Вэ-Вэ, вы ведь не электрик. - Все равно чепуха, хоть я и не электрик. Смотрите: этими электродами мы создадим перед кабиной предельно крутое распределение квантов, проколем барьер в пространстве. А время? Разница в течении времени будет определяться отношением величин квантов в MB и в кабине. А оно останется огромным! Звезды и галактики на уменьшенной дистанции будут проскакивать, как курьерский поезд перед носом стрелочника. Ничего не разглядишь. Стоит ли огород городить? - А и верно... "Чтоб решение простое дать техническим пробле..." Ага, есть! Золото у меня директор, все замечает, пропал бы я без такого директора. Все просто: кабину надо помещать между двумя кольцами электродов! Нижние электроды выталкивают кабину в область микроквантов и тем регулируют темп времени, а верхние убирают пространство над ней. Слушайте, да мы сможем такой наблюдательный сервис навести, что лучше не бывает: отдельно время регулируем, отдельно пространство, а! - Разорвет кабину между электродами, неоднородность же страшная. В пыль разнесет, на атомы... - Не без того, что может и разнести, верно. Надо... надо предусмотреть вокруг кабины систему выравнивающих электродов. Такую, знаете, электрическую колыбельку. Капсулу... - Не вокруг, а жестко связать их с платформой кабины. - Да, пожалуй, так лучше... Но вы чувствуете, Вэ-Вэ, к чему мы пришли: немеханическое перемещение тел! Пешеход приближается к городу Б, не удаляясь от города А. - Гора идет к Магомету. Внизу за время их диалога в зону въехали четыре машины. Вверху темное микроквантовое пространство-время не раз слепило из себя блистающие диски галактик, выделило из них огненные мячики звезд, поигралось и растворило все во тьме. А они все теснились у доски: "Нет, Вэ-Вэ, не так, вот дайте-ка..." - "Нет, лучше так..." - отнимали друг у друга мел. А когда получалось удачно, хватали один другого за плечо, толкали в бок, смеялись - два комочка материи, чрезвычайно довольные, что эту самую материю удается крупно облапошить. Идея - была! III Научный прогресс движет не только воображение, но порой и его отсутствие. Если бы Пец и Корнев с самого начала могли представить, сколько от исходной идеи полевой регулировки НПВ возникнет сложнейших дел, сколько раз от кажущихся неразрешимыми частных проблем им будет мерещиться, что все рухнуло, работа делалась напрасно... да и сколько самой работы-то будет! - эта громада, несомненно, подавила бы их мысли и энтузиазм; и не бывать бы проекту ГиМ (Гора и Магометы), не воплотиться ему в металл. Только то и выручало, что последующие проблемы становились заметны с холма решенных предыдущих,- ничего не оставалось, как карабкаться на новый холм. Это всегда выручает, движет всеми нами: больше пройдено, меньше осталось... Меньше осталось! Как будто может остаться меньше в соревновании конечного с бесконечным. ТРИ АКСИОМЫ КОРНЕВА: 1) У нас достаточно места, чтобы сделать все как следует; 2) у нас достаточно времени, чтобы сделать все как следует; 3) (появлению ее предшествовал визит в Шар представителей Министерства стройматериалов и конструкций, во исполнение той прощальной идеи Зискинда: их она тоже пленила, они на все согласились, все обещали - уж когда везет, так везет): у нас достаточно средств, чтобы сделать все как следует. ...Прав оказался мудрый Зискинд, молодой, да ранний Юрий Акимович: не для архитектурных совершенств предназначалась башня, не для технической и коммерческой выгоды - хотя возводили ее, казалось, для этого. Но и неправ, скажем это, забегая вперед, оказался Юрий Акимович на все 100%: стоило, очень стоило ему не пороть горячку, дождаться возникновения новых идей в Институте - хотя бы только этой одной. Всю следующую неделю НИИ НПВ лихорадило как никогда. И Бугаев не мог пожаловаться на Альтера за сбои в грузопотоке или на Люсю Малюту за плохую координацию; равным образом и прораб монтажников товарищ Бражников не мог заявить протест, что прораб высотников товарищ Плотников при попустительстве начплана перехватил материалы, переманил людей и т. п. Претензии негде было высказать, так как научно-технические совещания не собирались; их и не имело смысла высказывать, ибо все делалось по распоряжениям сверху - в прямом и переносном смысле слова: директор и главный инженер всю эту неделю ниже двадцатого уровня не спускались. Даже жене Пеца Юлии Алексеевне пришлось на эти дни перебраться в башню, на самую верхотуру - кормить и обихаживать супруга, а заодно и всю честную компанию: Корнева, Любарского, Васюка-Басистова, Бурова, Ястребова - стихийно образовавшийся штаб проекта. Многие из часто сменявшихся монтажников и наладчиков не знали, что эта улыбчивая простая женщина - жена их директора, член-корреспондентша, думали, что она для того и находится на крыше, чтобы обращаться к ней по обиходным делам: "Мамаша, как насчет чайку?", "Мамаша, зашейте..." и т. п. Толчея идей, толчея людей - турбуленция... Грузы неслись наверх. На экранах координатора, показывающих, что делается на крыше, в лаборатории MB и экспериментальных мастерских, искрилось расплывчатое, трудно поддающееся контролю мельканье. Проектировщики гнали чертежи для двенадцатого - уже! - варианта системы электродов и экранов. Лаборатория моделирования, спешно развернутая в конференц-зале. Проверяла в ваннах-бассейнах конфигурации алюминиевых лепестков, отбраковывая девять из каждого десятка. ...Поднимался на крышу, распространяя аромат сигары, Бор Борыч Мендельзон, доказывал весомо, что одними полями они не совладеют с барьерами неоднородностей, слишком широк диапазон величин квантов. Под влиянием его сочинили компромиссный вариант - с механическим перемещением наблюдательной кабины внутри "полевой трубы". Он погиб в расчетах, получалось слишком инерционно для того спрессованного до масштаба "год-микросекунда" времени, с которым предстояло работать. - Все-таки самым безынерционным прибором является электронная лампа,- задумчиво молвил Толюня, когда мудрили-гадали, как быть. И - сначала в воображении, затем в расчетах, чертежах и модельных прикидках - начал утверждаться образ полутора километровой "электронной лампы" с кольцами и лепестками выжимающих пространство, ускоряющих время, выравнивающих и управляющих электродов и экранов. Только вместо стекла ее ограничивали баллоны аэростатов. Кабина должна была, раз поднявшись, зависнуть в полутора километрах над крышей, а все регулировки времени и расстояний (они уже без содроганий употребляли эти понятия) будут делаться из нее поворотами ручек, нажатием кнопок и клавиш. ...То Варфоломей Дормидонтович начинал смущать народ, что-де они зря не предусматривают заранее возможность поперечной регулировки НПВ - для сноса, слежения. "Верно: и всего-то потребуется легкая система над верхними электродами, несколько дополнительных!" - поддерживал его Буров. "Нет,- осаживал обоих Пец,- сейчас могут пойти в дело только упрощающие предложения, а не усложняющие. Прекрасная идея, но... имейте терпение, мы к ней вернемся". Валерьян Вениаминович старался держать вожжи как можно крепче - иначе обилие инициативы понесет, запутает, опрокинет все. Наконец приступили к сборке. Громоздкие генераторы Ван дер Граафа не умещались на крыше; для них создали кольцевую галерею. Там же разместили станцию зарядки аэростатов. Смонтированные боки электродов цепляли к баллонам, поднимали над башней, где - согласно 1-й аксиоме Корнева - места было достаточно. Издали верхушка башни теперь походила на малыша с шариками, собравшегося на первомайскую демонстрацию. Точность монтажа проверяли пробными включениями, а возросшую неоднородность между электродами - бросанием туда разных мелких предметов. Последнее у работающих на крыше даже превратилось в не слишком корректную забаву: швырнуть вверх, в обведенное белым кругом электродов пространство чью-то (разумеется, не свою) туфлю или пластиковую каску - ив нескольких метрах над головами ее бесшумно разрывало в клочья, затем и клочья - в пыль. Казалось невозможным, что там под напряжением в миллионы вольт уцелеет кабина и люди в ней. За земную неделю, которую длилась эпопея создания системы ГиМ, для работавших наверху минуло примерно по году: для творческих работников побольше, для исполнителей поменьше. Биологически и по ЧЛВ - год, а психологически все-таки семь дней, в которые они выполнили громадную интересную работу. Никакими бухгалтерскими комбинациями, ни законными, ни сомнительными, невозможно было оплатить сделанное людьми. Да и счет шел не на заработок, не на производственные заслуги - все были охвачены порывом, чувствовали себя чудо-богатырями. Спроси самых рядовых монтажников, зачем они вкалывают во всю силу, выкладываются, они затруднились бы ответить - настолько само собой разумелось, что если у человека есть мозг и руки, знания и мастерство, то для исполнения таких проектов. ...Пошел последний этап: развертка и свертка. Вся система, увлекаемая аэростатами, вытягивалась на полтора километра вверх, к черному ядру, подергивавшемуся мутью "мерцаний". Выглядела она блистательно и дико - как в предутреннем сне интеллигентного пьяницы, по определению Корнева: сверкали в свете прожекторов конусами сходящиеся в перспективу алюминиевые дуги электродов, стеклянные чаши высоковольтных изоляторов растягивались между ними гирляндами, выстраивались в многоугольные фигуры керамические распорные балки, матово лоснились серые бока аэростатных баллонов, от натяжения капроновых тросов вокруг кабины веерами растопыривались выравнивающие пластины. Извивались, тянулись ввысь, как змеи у факиров, синие толстые кабели; пели лебедочные моторы, выпрастывая канаты; вблизи медных шаров генераторов Ван дер Граафа круто искажалось пространство, шипел тлеющий разряд. Кабина ушла вверх без людей. Все стояли на крыше, задрав головы. Ястребов покрутил шеей, сказал: "Действительно, не дай бог - приснится..." И было пробное включение. По мере увеличения поля на нижних электродах кабина вместе с несущими ее аэростатами съежилась сначала до игрушечных размеров, затем и вовсе сошлась в точку - и исчезла, не удаляясь. Когда поле ослабили, она так же внезапно, за секунды, возникла из ничего, разбухла до прежних размеров, оттесняя баллонами и прозрачными гранями во все стороны чистую черноту пространства. Все выходило по расчетам. ГЛАВА 17 "ДЕВЧОНКУ ЗВАЛИ ДЕЗДЕМОНА" Пьянство - самая распространенная в России форма демократии и социального протеста. Самый распространенный в ней способ борьбы за экономическую справедливость - воровство. Записки иностранца, XIX век. Все выходило по расчетам, все было правильно: к ядру должна протянуться "электрическая труба". Громадная - из тех, что порождают молнии,- напряженность поля в ней сделает распределение квантов очень крутым и, соответственно, дистанцию до MB короткой. Внутри "трубы" по пространству-времени будет сновать, не сдвигаясь с места, кабина с наблюдателями... И тем не менее в последний час приготовлений Пец и Корнев избегали разговаривать, даже смотреть друг на друга, чтобы не выдать своих чувств. Оба вдруг утратили уверенность. "Что за нелепость, как это можно убрать пространство - да еще исчисляемое килопарсеками! - подумывал Валерьян Вениаминович.- Теория теорией, но..." Корнев суетился, что-то проверял, приказывал, прогонял с площадки лишних, шутил и - чего за ним прежде не замечалось - сам первый смеялся своим шуткам. А Пец стоял на краю, смотрел вниз, на дикий пейзаж вокруг башни - с навеки застывшим багровым солнцем, опрокинутыми домами и замершими машинами - и желал лишь, чтобы все скорее осталось позади: успех - так успех, провал - так провал. Никогда он не думал, что может так трусить. - Ну,- произнес наконец Александр Иванович шатким голосом,- кто в бога не верует, детей осиротить не боится... прошу! Карета подана. Сказано это было так, для куража, потому что заранее решили, что в первую вылазку отправятся трое: он, Пец и Любарский. На площадке у контрольных приборов остался Толюня. Возле лебедок с инструментами дежурили Ястребов и два его помощника. У оградки на краю крыши стояла Юлия Алексеевна. На кольцевой галерее похудевший, с опавшими щеками Буров хлопотал у генераторов. Они поднялись в кабину (которая тоже изрядно усовершенствовалась со времени первых путешествий). Любарский занял кресло у телескопа - он, астрофизик, играл по-прежнему роль главного наблюдателя. Пец сел поближе к экранам - ассистировать. Корнев устроился у пульта ПВР - пространственно-временной регулировки; рядом с ним, по правую руку была панель буровского светозвукового преобразователя. За полчаса, пока развертывалась по высоте система и кабина выходила к верхней отметке, не было произнесено ни слова. Варфоломей Дормидонтович время от времени подавался туловищем к окуляру, смотрел, откидывался к спинке кресла. Пец регулировал настройку на экранах, где клубились в разных участках спектра пятна и мельтешили точки нового цикла "мерцаний". Корнев следил, как по сторонам располагаются электроды и экраны системы ГиМ; вверху они очертили ребристым светлым кольцом круг тьмы с синевой и вихриками, по бокам огородили кабину стеной с продольными прорезями... но воспринимал все с оттенком нереальности, будто телевизор смотрел. Наконец покачивания прекратились. "Подъем весь",- молвил Корнев, вопросительно взглянув на астрофизика. Тот нагнулся к окуляру: по известным ему признакам он хотел выбрать "вихрик", который бы дошел до крайней - звездной - стадии галактической выразительности. Признаками было скорее нарастание яркости и смещение спектров на экранах вправо, к жестким лучам. - Валерьян Вениаминович,- негромко сказал Любарский,- подстрахуйте меня на правых экранах. Если за секунды переходит от ультрафиолета на ближний рентген, это - кандидатура. Минут пять сосредоточенного молчания. Только Корнев нетерпеливо поворачивался то к телескопу, то в сторону экранов. - Эта подойдет? - спросил Пец. - М-м... нет,- мотнул головой астрофизик,- велика скорость сноса, не угонимся. Надо такую, чтобы шла на нас. - Долго вы еще будете возиться? - не выдержал Корнев. - Но мы же не сами их делаем, Александр Иванович,- кротко заметил Любарский. Пец хмыкнул. Напряжение в кабине спало. - Ага! - изменившимся голосом сказал астрофизик.- Это, похоже, она. Как у вас, Вэ-Вэ? - Вижу на всех экранах,- сказал Пец.- Яркость нарастает. - Давайте помалу, Александр Иванович. Старайтесь больше временем, чем пространством. - Сейчас...- Корнев склонился к пульту.- Не ошибиться бы для начала. Включаю. Он медленно вводил напряжение на верхних и нижних электродах. Валерьян Вениаминович почти чувственно представлял, как кабину с ними спрессовываемая полями неоднородность выталкивает, выносит наверх, в микроквантовое пространство, в MB. И точно: кольца белых электродов, смутно белевшие над куполом, стали быстро расширяться - и сгинули в темноте. Они остались, какими и были, понимал умом Пец, это съежилось пространство-время внутри; кольца теперь охватывают не десятки метров, а миллиарды километров. Одновременно вверху Меняющаяся Вселенная, вот только сейчас еще представлявшая собою обозримую взглядом область волнующегося светлого тумана с вихревыми вкраплениями, разрасталась во все стороны над куполом, разрасталась величественно и прекрасно. Туман таял, очистившееся пространство открыло головокружительные дали: мириады галактик мерцали и роились там, будто снежинки у фонаря! Корнев наддал еще - и вихревое "мерцание" в центре неба, на которое нацелил кабину Любарский, стало стремительно надвигаться и расти. Сначала это было вьющееся - блестящей воронкой в черной воде - переливчатое свечение; от него отделился и сносился влево завиток. По мере нарастания-приближения исчезало впечатление потока с круговертями - образ вихря становился трехмерным, застывшим. Вот сплошное свечение его разделилось, начиная от середины, на множество колышущихся и мигающих в сложном ритме черточек: пошла стадия звездообразования. Теперь сверху надвигался пульсирующий звездный шар с размытыми краями, который обнимали три далеко уходящих в черноту, искривленных и нестерпимо блистающих рукава. - Временем больше, Саша, временем. - приказывал и молил Варфоломей Дормидонтович. Тот подбавил поля: черточки наверху из голубых стали белыми, сократились до ярких точек. Вращение вихря прекратилось. Галактика, трехрукавная спиральная галактика надвигалась на купол из тьмы несчитанными миллиардами звезд, необычным, ни с чем не сравнимым светом озаряя обращенные к ней лица троих. - Стоп! - сказал Пец (у него сильно билось сердце).- Что на приборах, Саша? - Еще не исчерпали и половины возможного: на электродах "Время" по четыреста пятьдесят киловольт на каскад, на пространственных - по пятьсот киловольт. Двинула дальше? - Давайте,- поддерживал Любарский. - Только помалу, с паузами после каждой сотни киловольт,- дополнил директор.- И... не более восьмисот на каскад. Корнев тронул рукоятки, стрелки киловольтметров поползли вправо. Электрические поля наращивали и напрягали незримый "пространственный шприц", который теперь прокалывал почти весь барьер неоднородности. Вне "шприца" физические расстояния от них до башни соизмерялись с галактическими. Кабина в верхнем кончике электрической "иглы" воткнулась в MB, в Галактику. Кабина входила в галактику - и та теряла образ цельного вихря, растекалась во все стороны необозримо. Унеслось влево ее звездное ядро, отмахнул за купол один рукав. Вошли во второй - и развернулось вверху звездное небо, на первый взгляд чем-то даже подобное видимому над Землей. Как и в обычном небе, здесь тьму разделяла наклоненная и размытая полоса из множества звездных точек: проекция плоскости вихря, здешний млечный путь. Яркие близкие звезды образовали характерные фигуры, хотелось даже поискать среди них Орион, Плеяды, Медведиц, Кассиопею - или, не обнаружив, дать название здешним созвездиям: вот Паук, вон Ожерелье, Ромб, Кленовый Лист, Профиль... Сходство было и в том, что звезды мерцали, меняли цвета от красного на зеленый, от голубого на желтый - будто во влажной послегрозовой атмосфере. Но так представлялось лишь на первый взгляд. Уже ори втором становилось заметно собственное движение звезд, скоплений их и целых участков галактики. Разрушались иллюзорные "созвездия": выворачивался Ромб, рвалось на части Ожерелье, искажался Профиль; возникали новые характерные группы. Было в этих движениях миров что-то от половодья, от танца закручивающихся друг около друга водоворотиков на стремительной речной глади. В ритме с движениями звезды меняли цвет и блеск, пульсировали. Точнее, это галактика пульсировала-играла частями своего громадного тела, только и видимого наблюдателям благодаря вкраплениям звезд,- изменения в них, как и движения их, распространялись ветровой рябью по темной воде пространства. Большинство звезд меняли яркость и цвета умеренно, немногие - беспокойно, резко; время от времени ликующими аккордами световой симфонии взрывались в рукавах галактики новые и сверхновые звезды. Александр Иванович не удержался, включил звуковой преобразователь Бурова. Слышимое из динамиков гармонично дополняло видимое над куполом и на экранах: ближние звезды вели - каждая свою - скрипичные мелодии с переливами, мириады далеких создавали - комариными дольками писка - аккомпанемент; был в звуках MB и смущающий душу ропот пространства, и отдаленное аханье, и перекаты, контрабасовый рокот, шорох, гул... Не просто музыка, не оркестр из миллиардов инструментов - проявляла себя звуками другая сторона Вселенского жизнедействия. И соединение пространственного образа звездного вихря со сложно-ритмичной картиной изменений в нем, видимой и слышимой, давало впечатление простой, ясной и величественной Цельности. Не мертвый поток нес и создавал в турбулентном кипении галактики вихри и струи: было во всех струях, всплесках и колыханиях MB нечто превосходящее любые течения и волны мертвой субстанции, что-то подчеркнуто резвое, стремящееся выразить себя - живое. Эти потоки могли течь и в гору, эти вихри сами могли вовлекать, закручивать в себе окрестную среду. Да и то сказать: если материя не жизнь, значит она - мертвечина. Середины нет. Они смотрели, слушали, чувствовали и думали - каждый свое. "Мне повезло,- думал Любарский,- мне необыкновенно, свински, фантастически повезло. Я не фанатик науки, не жрец и не герой - ученый средней руки. Если кто-то, к примеру, попрет на меня с проработочной рогатиной: дескать, твоя теория вселенской турбуленции вредный вздор, а истинно то, что академики вещают,- я отступлюсь. Ради бога, вещайте... Но вот для того, чтобы не лишиться этих наблюдений, чтоб увидеть, как в пространство, будто луна из-за забора, выплывает новая галактика, закручивает в спиральный хоровод рождающиеся в ней звезды, а они накаляются, пульсируют, меняют "вечные" рисунки созвездий,- ради этого я дам отрубить себе руку. Потому что это не просто наука - гораздо большее. Это Истина - не записанная и не сказанная, существующая вечно и просто: возникновением, жизнью и распадом миров. Это то первичное Знание, ради достижения которого возникают цивилизации и живут, сами того не сознавая, люди". "Я много знаю о материи, о мирах,- думал Пец, чувствуя сразу величие и ничтожество, покой и смятение, торжественность и восторг,- по этой части я, пожалуй, один из наиболее информированных людей на Земле. Но - насколько мало это выраженное в словах и уравнениях, снимках и графиках, воплощенное в статьи, монографии, учебники, энциклопедии комариное знаньице перед прямым видением Жизни Вселенной! И - я не смят, не подавлен. Вот когда впервые понял, что находится в Шаре, был подавлен и унижен,- а сейчас ничего. Потому что мы - достигли: поняли и сделали, пришли сюда. Понять и посредством этого сделать - это и есть разумная жизнь. Теперь величие Меняющейся Вселенной - и наше величие. ...Эта истина жестока, как смерть. Потому что подобно смерти она может отнять у человека все иллюзии, а тем и привязанность к миру. Эта истина сильна, как жизнь. Потому что она и есть Жизнь - часть от части которой наша, И нам теперь надо... просто необходимо! - уметь встать над жизнью и над смертью". "Пи-у, пи-у!..- думал Корнев, слушая звучание звезд в динамиках.- Какой простор! Какой необыкновенный простор!.." Он между тем все увеличивал нижнее поле, приближая время, текущее в кабине, ко времени Галактики. Совсем замедлились собственные движения звезд, сникла голубая составляющая в их блеске, но сами они оставались далекими точками. - Сколько еще в запасе? - спросил Пец. - По четверти миллиона вольт на нижних каскадах, чуть поменьше на верхних,- Корнев взглянул на него и астрофизика.- Попробуем? Есть что-нибудь обнадеживающее, доцент? Речь шла о втором пункте программы: попытаться приблизиться к какой-нибудь звезде до различения ее диска в телескоп. - М-м... сейчас-сейчас...- Астрофизик приник к окуляру, отсчитывал деления.- Вот эта наискось идет к нам, но... ей еще надо двигаться к нашему, извините за выражение, "перикабинию" тысяч двенадцать лет. В пересчете на наш уровень поменьше, с тысячу. - Тоже многовато,- сказал директор. - Теперь для нас это не проблема,- кинул Александр Иванович.- Отступим на семь порядков во времени, через минуту вернемся. - Только не промахнитесь, упустим,- сказал Любарский. Повороты ручек на пульте - и звездное небо свернулось в Галактику, она удалилась, играя струйками звезд-штрихов в себе, меняясь в очертаниях. Рукава вихря приближались к ядру, вытягивались вокруг него все более полого, касательно - и вот замкнулись в эллипс. Через две минуты Корнев тронул реостаты: Галактика надвинулась, замедлила вращение, разделилась на звезды и темноту. - Вот! - торжествующе сказал Варфоломей Дормидонтович.- Первая после Солнца! В защищенном фильтрами окуляре телескопа он видел белый шарик. Шарик вращался, края его слегка колебались; по диску проходила рябь глобул. На левом краю возник огненный гейзер-протуберанец. - Эх... нестабильно все-таки, нечетко,- жадно сказал астрофизик. Валерьян Вениаминович смотрел на экраны, где плясала сине-белая горошина, без подробностей, потом взглянул вверх. Над куполом сияла, подавляя своим светом все окрестное, голубая звезда. "Как Венера после заката",- подумал он. Это была первая после Солнца звезда, чей диск увидели люди. - Есть запас в сотню киловольт,- сказал Корнев.- Придвинемся еще? - Не вижу смысла: нечетко, шатко,- покачал головой директор.- Возвращаемся. ...И только когда кабина приблизилась к крыше, спохватились, что не включили ни кино-, ни видеокамеры. И в голову никому не пришло! "Вот они, эмоции-то! - Пец недружелюбно покосился на Буровский преобразователь.- Когда-нибудь я эту штуку сломаю..." II Кабина опустилась на крышу, они, вышли. Первой к Валерьяну Вениаминовичу подошла жена: - В чем дело? Что-нибудь испортилось? И он не сразу сообразил, почему она так решила: по времени крыши они отсутствовали три минуты. Ястребов приблизился к Корневу: - Ну, Александр Ива, все в порядке? И что ж оно там наверху? - Как что? Что и предполагали: галактики, звезды, Вселенная! Механик странно посмотрел на него, отошел. Дело было сделано - самое крупное из дел Института. - Послушайте, граждане,- Корнев обнял нос ладонью, исподлобья оглядел стоявших на площадке,- кто кого, собственно, держит канатами: мы Шар или Шар - нас? - Правильно, Александр Ива, одобряю! - как всегда, с ходу понял идею Ястребов.- Грех не отметить. - И расслабиться,- сказал Любарский. - И вздрогнуть,- уточнил Буров. И они всем штабом двинулись вниз, а оттуда двумя машинами в ресторан при интуристовской гостинице "Stenka Razin". Только Юлия Алексеевна уклонилась, ее подбросили домой. ...Оказывается, уже началось лето. Отцветала сирень в скверах, все улицы были в сочной зелени. И небо, которое они привыкли видеть у себя под ногами, мутно-желтой полосой вокруг зоны, оказывается, было голубым и огромным; в нем сияло, склоняясь к закату, жаркое неискаженное солнце. По тротуарам и бульварным аллеям шли загорелые люди; женщины были в легких платьях. Ветерок шевелил их волосы, ткани одежд, листья деревьев, воду в реке - ветерок! Они и не думали, что по нему можно так соскучиться. Они были похожи на сошедших на берег после долгого плавания моряков - после полярного плавания, стоило бы уточнить, взглянув на их бледные лица. В ресторане все как-то сначала застеснялись блистающего великолепия сервизов, белых скатертей, сюрреалистического мозаичного орнамента вдоль глухой стены, величественных официанток. "Ну, граждане, одичали мы, надо скорей поддать,- сказал Корнев.- Шесть бутылок коньяку, девушка, да получше. И все прочее соответственно". И официантка сразу будто осветилась изнутри от доброжелательности. И верно, когда поддали, закусили, еще поддали - захорошели, освоились, отошли. Коньяк был отличен, едва вкусна, жизнь великолепна - ибо они создали и победили! - "И внял я неба содроганье!.." - возглашал, подняв на вилке ломоть осетрины, порозовевший Любарский И тут же, сменив тему, напал на Корнева: - Между прочим, драгоценнейший Александр Ибн-Иванович, тот маневр-отступление не понадобился бы, если бы послушались меня и сразу установили отклоняющие электроды Тогда бы наша "полевая труба" изгибалась и достигала намеченного объекта сразу!.. А если сверху пристроить еще каскад электродов - на предмет образования ими "пространственных линз"...- он сделал паузу, поглядел на всех со значением,- то и видели бы мы все куда четче и крупней! - Вот народ, вот люди! - весело качал головой главный инженер и наполнял рюмки.- Не успели одно сделать... и ведь какое одно! - им уже мало, подавай другое. Дайте срок, Бармалеич, сделаем отклоняющие и эти... кхе-гм! - на предмет "пространственных". Толюнчик, а? Буров? Сделаем? Те поднимали рюмки, обещали. "А что...- мечтательно щурился Буров,- раз там звезды, то при них должны быть и планеты. А на планетах и цивилизации, а?" - "За контакт с братьями и сестрами по разуму!" - возглашал быстро хмелеющий Любарский. "Нет, но как же вы запись не включили?! - возмущался, отодвинув рюмку, Анатолий Андреевич.- Сами поглядели - и все. Эгоисты!" - "Забыли,- горячо говорил Корнев,- просто затмение нашло. Да не огорчайся, Толюнчик, нашел из-за чего! Еще наглядишься и наснимаешь, сколько захочешь".- "Нет, но самое-то первое... это же история!" Выпили и за историю. "Валерьян Вениами...- склонился на другом краю стола к директору раскрасневшийся Ястребов,- а помните, как вы меня с кабелем завернули? Как мне было стыдно, ой-ой! С тех пор, не поверите, гвоздя ржавого не тронул".- "Что ж, это хорошо",- похвалил его раскрасневшийся Пец. "Валерьян Вениами...- наклонился еще ближе механик.- Хоть вы мне скажите: что там такое наверху? Александра Иваныча спросил, так он какую-то, я извиняюсь, несуразицу сплел: звезды, говорит, Галатики..." - "Отчего несуразицу? Он правильно сказал". Ястребов отодвинулся и очень выразительно обиделся: "Нет, ну, может, мне нельзя-а!? Так прямо и скажите: секретно, мол. Я человек меленький, делаю, что велят. А зачем насмешки строить!?" Валерьян Вениаминович принялся доходчиво объяснять, что в ядре Шара именно Галактики и звезды - как в обычном небе. Герман Иванович выслушал с недоверчивой улыбкой, спросил: "Ну, а это зачем?" - "То есть как зачем?" - опешил Пец. "Ну, ускорение времени и большие пространства в малых объемах - это я понимаю: работы всякие можно быстро делать, много площадей, места... А звезды и галактики - их-то зачем?.." Из дальнейшего разговора выяснилось, что славный механик и бригадир был искренне уверен, что Шар не стихийное явление, а дело рук человеческих. Оказывается, среди работников башни эта версия популярна, расходились только в месте и характере предприятия, выпускающего Шары: одни утверждали, что это опытный завод в Казахстане, другие - что СКБ в Мытищах под Москвой. А потом разогретые эмоции перестали вмещаться в слова, потребовали песни. Для начала грянули могучими (как казалось) и очень музыкальными (как казалось) голосами "Гей, у поли там женци жнуть...". Ревели, заглушая оркестр, который наигрывал для танцующих, про казацкую вольницу, про гетмана Дорошенко, что едет впереди, и про бесшабашного Сагайдачного, "що проминяв жинку на тютюн та люльку - необачный!" "Мэ-ни з жинкой нэ возыться",- вел баритоном Корнев. - "...мээ-нии з жинкой нэ возыться-аа!" - ревели все. И все, даже смирный многосемейный Толюня, были сейчас убежденные холостяки, гуляки, сорвиголовы; и дымилась туманом вечерняя степь, загорались над ней, над буйными казацкими головами звезды - звезды, которые из века в век светят беспокойным людям. Подошел администратор, дико извиняясь, предложил либо прекратить пение, либо уйти. "А то интуристы нервничают". - А, мать их, ваших интуристов,- поднялся первым Корнев.- Пошли, ребята, на воздух. ...Они шли парком, по набережной Катагани: Корнев (баритон) и Витя Буров (молодой сексуальный бас) посередине, Любарский со сбитым набок галстуком и Васюк возле них, Пец и Ястребов по краям. На воздухе всех почему-то потянуло на студенческие песни: "Если б был я турецкий султан...", "Четыре зуба", о том, "что весной студенту не положено о глазах любимой вспоминать". А был как раз конец мая, время любви и экзаменов; под деревьями смутно маячили пары. И они чувствовали себя студентами, сдавшими экзамен. Ах, вы, грусть моя, студенческие песни! Давно я вас не пел, давно я вас не слышал. Видимо, вытеснили, задавили вас шлягеры развлекательной индустрии. Наверное, и вправду вы не дотягивали в сравнении с ними до мировых стандартов - ни в ритмах, ни в оркестровке, ни в мелодиях: вас сочиняли наспех перед зачетами и исполняли натощак перед стипендией. Но все-таки - ведь было что-то в вас, песни мои, было, раз память о вас до сих пор томит сердце! Где ты, лефортовское общежитие, шестой этаж, бутылка наидешевейшего вина на фанерном столе, влажная ночь и вопли из корпуса напротив: "Да угомонитесь же вы, наконец, черти!.." Где ты, молодость? Вот и Валерьяна Вениаминовича сейчас размягчили воспоминания о его студенческой поре. Жаль только, песни тогда пели иные, эти, поздние, их и не знают - ни "Гаудеамус игитур", ни "Сергей-поп"... А те, что они поют, не знал он. ("У меня для этой самой штуки-штуки-штуки,- залихватски выводил Корнев,- есть своя законная жена".) Васюк, Буров и даже старый хрен Дормидонтыч - все подхватывали, бойко вторили... А Пец, не зная ни слов, ни мотива, маялся. Он подмугыкивал, подхватывал обрывки припева - но это было не то. Душа томилась, душа рвалась в песню, душа хотела молодости! Отелло, мавр венецианский, один домишко посещал,- завел новую Корнев. ("Ага,- воспрянул Валерьян Вениаминович,- эту я слышал, помню. Про папашу там...") Шекспир узнал про это дело и водевильчик написал. Девчонку звали Дездемона, лицом - как полная луна. На генеральские погоны, знать, загляделася она... - голосили все, и Пец начал неуверенно подтягивать. Папаша, дож венецианский,- вел дальше Александр Иванович ("Вот оно, ага, вот!" - радостно затрепетало в душе Пеца.) любил папаша... И тут Валерьян Вениаминович хватил в полную силу медвежьим голосом: ...г'эх - пожрать!!! И несмотря на то, что дальше шли замечательные, свидетельствующие об интернациональных чувствах безымянного автора песни слова "любил папаша сыр голландский "Московской" водкой запивать",- дальше уже не пели. Васюк-Басистов и Ястребов, отвернувшись (все-таки директор, неудобно), держались друг за друга, содрогались и только что не рыдали от хохота. Любарский аплодировал, кричал: "Браво, фора, бис!" Корнев висел на Бурове, глядел на Валерьяна Вениаминовича счастливыми глазами, просил, стонал: - Папа Пец, еще... еще разок, а? - Ну, чего вы, чего? - озадаченно бормотал тот. - Теперь я понял, почему он так взъелся на буровский преобразователь! - радостно орал астрофизик.- Вам же медведь на ухо наступил. Валерьян Вениаминыч, милый! - Прямо уж и медведь -- Потом они спорили, пререкались. "Нет, но зачем это, зачем?;" - кричал Герман Иванович. "А эти - зачем?" - возглашал в ответ Любарский, указывая на звезды над головой. "Эти понятно, природа. А вот в Шаре зачем?.." - Валерьян Вениаминович,- доказывал Пецу Буров,- а этот способ стоит применить и к обычной вселенной. Ведь если в ней есть области с НПВ... - О, нет, майн либер Витя,- ответствовал тот,- мало областей с НПВ, надо иметь сильный барьер, где возникает электрическое поле от этого... от знаменателя. В нашей маленькой Галактике Млечный Путь... ин унзере кляйнхен Мильквеггалактик диезе нихт геен... это не пойдет,- Валерьян Вениаминович неожиданно для себя перешел на плохой немецкий и обращался не к Бурову, а к шедшему слева Корневу.- Диезе нихт геен!.. - Папа Пец,- отозвался тот,- ты меня уважаешь? Дай я тебя поцелую! - Нет, но зачем!?. - "Кому повем печаль свою?.." Тянуло холодом от реки. Светили звезды. Где-то содрогалась в родовых схватках материя, мелькали эпохи и миры. Они шагали, смеялись, пели, спорили - люди, сделавшие дело,- и Вселенная салютовала им галактиками. ГЛАВА 18 ОТЧАЯНИЕ ТОЛЮНИ Жил долго. Одной посуды пересдавал - страшное дело. Если бы всю сразу, то хватило бы на машину и дачу. Но поскольку сдавал малыми порциями. то всякий раз едва хватало на опохмелку. К. Прутков-инженер. Опыт биографической прозы Хроника шара. 1) На место Зискинда (и по его рекомендации) был принят заслуженный строитель, действительный член Академии строительства и архитектуры, автор проектов многих административных зданий, лауреат и прочая-прочая Адольф Карлович Гутенмахер. Деятельность свою он начал с того, что отселил из смежных с кабинетами директора и главного инженера комнат наладчиков радиоаппаратуры из команды Терещенко, а на освободившейся площади создал роскошные туалетные комнаты с ваннами. За одну земную ночь, в порядке сюрприза. Когда же озадаченные руководители, явившись на следующее утро, заметили ему, что это он, пожалуй, перебрал, Адольф Карлович лирически склонил к правому плечу красивую седую, с усами и бородой "а ля Ришелье", голову: - Ах, Валерьян Вениаминович и Александр Иванович! Вы по малости своего руководящего стажа и не представляете, насколько выигрывает авторитет руководителя от того, что подчиненные не видят его у писсуара или, боже упаси, со спущенными ниже коленей штанами. Даже не говоря о быдловатых номенклатурниках, от земли, от гущи, кои без этого и без персональных машин, в принципе, неотличимы от дворника Васи,- но и людям высокого полета: академикам, научным руководителям - тоже надо немного корчить из себя небожителей... Житейский и строительный опыт Адольфа Карловича равнялся его словоохотливости; чувствовалось, что он многое мог бы порассказать на эту тему. На Пеца же и Корнева со всех сторон напирали дела - они без лишних слов смирились. Впрочем, поскольку в течение земных суток в кабинетах обретались (с правом главнокомандования) не только они, но и Люся Малюта, Любарский, Бугаев, Б. Б. Мендельзон и сам Гутенмахер - все командиры, новшество не приобрело оттенок советской ясновельможности; к тому же твердо постановили, чтобы каждый убирал за собой. А практичный Корнев, поняв склонность нового архитектора, заказал ему соорудить при гостинице-профилактории "Под крышей" финскую сауну и римскую терму - с номенклатурным шиком, но и с хорошей пропускной способностью; за что тот с удовольствием и взялся. 2) ...Тем более что ушедший Зискинд предвидел правильно: строительные дела в Шаре начали затихать, его преемнику оставалось превращать "незавершенку" в "завершенку". Разворачивались дела ремонтные: годы и десятилетия, мелькавшие наверху за месяцы, неумолимо брали свое - от арматуры в стенах, от покрытий, от труб, от лифтов... от всего. Поскольку же самый "ведьминский шабаш" (определение Люси Малюты) творился на уровнях выше тридцатого: испытания, эксперименты, моделирования,- то работники "низа" (Бугаев, Приятель, Документгура, главэнергетик Оглоблин) с грустью убеждались, что обеспечение ремонта выстроенной башни требует не меньше усилий, чем ее возведение. 3) Отдел кадров готовился к торжественным проводам в августе на заслуженный отдых первых своих ветеранов. Кандидатами были бригадир Никонов, очень уж вошедший во вкус работы наверху, и Герман Иванович Ястребов, который, поступив прошлой осенью на работу в Институт пятидесятипятилетним, намотал к июлю пятьдесят девять с половиной зарегистрированных посредством ЧЛВ лет; реально же ему было наверняка за шестьдесят. 4) Варфоломей Дормидонтович, поддержанный Буровым, пробил обе свои идеи: о боковых смещениях "электрической трубы" в системе ГиМ и о "пространственных линзах". По их проекту мастерские изготовили дополнительные электроды, кои команда "ястребов" привесила к новым аэростатам, подсоединила к кабелям и изоляторным распоркам генераторов; теперь предстояло все это испытать. 5) Пец ввел - для теоретических обобщений наблюдаемого в MB - понятие объема события, или "событийного объема". Оно охватывало как пространственные размеры наблюдаемых событий и явлений во Вселенной, так и их длительность. Это простое понятие было удобно, потому что события в Меняющейся Вселенной вкладывались друг в друга, как матрешки: турбулентное "ядро" в свой поток материи-действия, отдельные струи-волны - в это ядро, в них по достижении должного напора возникали турбулентные события-галактики - и так далее. Теперь для исследователей MB забрезжила возможность не только выстроить иерархию таких событий (а тем и иерархию причин и следствий во Вселенной), но и дать им количественную меру; чем Валерьян Вениаминович и поручил заняться Любарскому. А вверху, непричастное к обычному, земному, ядро Шара дышало в метагалактическом ритме, дышало глубоко и ровно. II Утро, будничное летнее утро в квартире Васюков-Басистовых. Подъем-туалет-завтрак, толчея в прихожей, все спешат к своим делам; а тут еще погода испортилась, прохладно и сыро, надо все наперед спланировать... Расставание: - Значит, договорились: Мишу ты и заберешь?.. И я тебя прошу, Анатолий: не дави мне на психику своей растительностью на щеках, что много работаешь и побриться некогда. Я тоже не гуляю. А на щеках у меня ничего не растет по понятным причинам. Дети переглядываются, пересмеиваются: небритая мама, или даже с бородкой (Анатолий Андреевич, случается, иной раз появляется и таким) - это было бы интересно! Жена Толюни Саша, Александра Филипповна,- врач-горловик, работает в поликлинике - красивая, уверенная в себе женщина. Анатолий Андреевич ее любит и благодарен, что она его на себе женила; сам бы он не решился. Саша его тоже любит и воспитывает. Правда, происшедшее в Таращанске несколько нарушило установившиеся отношения: для нее оказалось полной неожиданностью, что ее муж, которого она выбрала для нормальной семейной жизни, отважился на действия весьма рискованные и, главное, не в интересах семьи. Но - после переезда в краевой центр, в полнометражную комфортабельную квартиру все восстановилось: получилось, что и это было в интересах семьи. Они никогда не говорят о том эпизоде. ...Не говорят - но Саша помнит. Особенно момент, когда она самым решительным образом преградила Анатолию путь к водонапорной башне, к скобам, схватила за рукав, повысила до крика голос. И - неожиданно получила затрещину. По левой щеке. При детях. "Ну, ты!.." - сказал ей Толюня. (Или "Ну, ты, сучка!"?.. Нет, для такого он, пожалуй, слишком интеллигентен, "сучка" осталось в интонациях. Но смысл был такой.) Более всего Саше запомнились не слова, не интонация, а лицо мужа, освещение сбоку багрово-пыльным солнцем: отрешение и спокойно-гневное. Это был не муж, не в том состояло его назначение в жизни: какой-то совсем иной человек. Он будто носком ботинка отшвыривал ее и детей ради чего-то более главного. Настоящего, Первичного. И она на миг действительно почувствовала себя не то сучкой, не то рабыней, готовой все претерпеть и повиноваться. Об этом не говорили, Саша и детям внушила, что ничего такого не происходило, им показалось. Толюня был прежним, тихим, покладистым, делал все по дому, ходил в магазин, отдавал зарплату. Но она знала, что он может быть совсем иным - и иногда, преимущественно к ночи, ей хотелось, чтобы Анатолий оказался тем, иным. Днем же Саша понимала, что это не для быта - разговаривала с мужем несколько покровительственно, наставительно: сохраняла позиции. Прощальный осмотр: кто как застегнулся, завязал шнурки. Чмок-чмок - расходятся. Жена провожает в школу Линку - это ей по дороге. Номинальный глава семьи отводит в садик Мишку, это ему по дороге. Они шагают по тихой улочке, соединяющей жилмассив с троллейбусной трассой; здесь, в трех кварталах, среди одноэтажных частных домов высится здание с Зайцем, Волком и Чебурашкой на кирпичных стенах - Мишкин детсадик. По случаю сырой погоды мама заставила Мишку надеть яркий плащ и новенький берет. Миша - пятилетний румяный и красивый (в маму) мальчик; плащ и берет набекрень ему очень идут. Он с ревнивым вопросом посматривает на редких встречных: оценивают ли они, какой он симпатичный? Анатолию Андреевичу тоже приятно, что у него растет хорошенький и бойкий пацан, приятно чувствовать его теплую ладошку в своей руке - и держать ее покрепче, когда Мишке захочется проскакать на одной ножке или пройтись по бордюру. Яблони за заборами гнутся от обилия плодов, вся улица напитана запахом спеющих яблок. Туман осел на листьях и ветках бриллиантовыми капельками. - А вчера в мертвый час Витька, мой сосед справа, уписался,- сообщает сын.- Лариса Мартыновна потом поставила его в круг и сказала: "Смейтесь над ним, дети, он писун!" Было так весело! - Что, и ты смеялся? - Ага! - А давно ли ты сам писал в постель? Если не ошибаюсь, на прошлой неделе? - Ну, пап...- Мишка явно недоволен таким поворотом темы.- Это же было ночью! - А какая разница? - Как какая? Ночь же длинная. На это Анатолий Андреевич не находит, что возразить. Помолчав, все-таки говорит: - Ты так больше не делай. Ничего смешного здесь нет. Ваша воспитательница сглупила. Это... ну, неблагородно, понимаешь? Путь короткий, вот и садик. Сыну направо, отцу прямо. Прощаясь, Мишка смотрит снизу вверх шкодливыми глазами: - Па, а можно, я скажу Ларисе Мартыновне, если она опять что-нибудь не так... что она - глупая? - М-м... нет. Я сам с ней поговорю потом. Дети не должны делать замечания взрослым. Все, интермедия обычной жизни кончилась. Последняя мысль по пути к троллейбусу, что зря он так отозвался о воспитательнице. еще ляпнет Мишка что-нибудь на свою же голову. Эта шкура Лариса Мартыновна благоволит к детям только тех родителей, которые дарят ей к календарным (а иные и к церковным) праздникам шампанское и коробки дорогих конфет; он этого не делал, не сделает, да и Саша тоже. Не те у них достатки. Остановка. Троллейбус по-утреннему переполнен. Но все набившиеся в него едут в Шар - теснятся, находят место и для Толюни. Кивки знакомым, поскольку с рукопожатиями в такой давке не развернешься. И - начался, сперва в мыслях, переход от предметно-конкретного обычного мира к настоящему. ...Еще недавно он жил только в обычном. Хорошо, что теперь это не так. Да, у него там жена, дети, знакомые, связи и обязанности - но никогда, с самого детства, он не был там действительно своим. Он всегда чувствовал себя маленьким, незначительным - меньше и незначительней всех знакомых и близких, уверенно-однозначных, точно знающих, чего они хотят и чего опасаются, а также способы достичь одного и избежать другого. Он уступал им в хватке, в напоре и активности. Да что о них - перед своими детьми он чувствовал себя не совсем уверенно... "Смирный Толюня", "тихий Толюня", "Толюн не от мира сего" - эти определения следовали за ним с юных лет. Задумчивый худощавый подросток, который всем уступал, не ставил на своем, не доказывал своей правоты, ни тем более - силы. Он отдавал товарищам книги, которые хотел бы сохранить для себя, и отступался от девчонок, которые нравились ему. Родители, друзья-доброхоты, а позднее и жена - все журили его за покладистость-уступчивость, за то, что он пасует перед нахальными дураками, изворотливыми пролазами, что не использует для успеха свои способности и прилежание. Он огорчался выговорами, даже соглашался и обещал, но больше огорчался не течением жизни своей, а тем, что вынуждает волноваться и переживать за себя других. Для него самого было изначально интуитивно ясно: дело не в том. Не нужны ему житейские успехи. Не хотелось так жить, вот и все. И не потому, что слаб, робок, неспособен, нет - просто ощущал он за своей житейской малостью-незначительностью большой и мощный спокойный поток бытия. В этом была его сила - жертвенная, несделочная сила: готовность пойти туда и сделать то, куда не пойдут и чего не сделают люди, слишком уж знающие цену себе и своей шкуре. Таращанская катастрофа, а затем работа в Шаре и в лаборатории MB все расставили по местам. Анатолий Андреевич понял то, что раньше только чувствовал: не он мал - это его окружающие велики и значительны для себя, лишь потому что отграничили из бесконечно-вечного, глубинно-мощного мира свой, очень крохотный и поверхностный "мирок связей"; да и уверенность-то их держится на том, что они ничего сверх него знать не хотят... Или просто боятся узнать? И покой души его возрастал. Конечная остановка. Все вываливающиеся из трех дверей троллейбуса и взгляда не бросят на апокалиптическую картину искаженного пространства окрест и над головами - скорей к своим проходным. Толюнина "А, Б, В" крайняя слева. Окошко табельщицы - показать пропуск - отбить на бланке в электрочасах время прихода - вернуть, получить и сунуть в карман запущенные ЧЛВ - турникет щелк-щелк - в зоне. ...Утренняя пульсация: втягивание Шаром и башней людей из конкретно-предметного мира в себя - их действий, сил, знаний, энергии, идей, чувств, мыслей. Вечером будет противоположная: откат, возврат. Все - как там, в ядре, в MB. Все события одинаковы, только кажутся разными. Крытым переходом к осевой башне, сквозным лифтом до уровня "20", пересадка на высотный, до крыши. В нем Васюк поднимается один: из-за проводов Мишки в садик он всегда опаздывает - внизу на минуты, вверху - на часы. Ничего, Шар своего не упустит; впереди очень долгий "рабочий день", за который успевает отрасти на щеках щетина, а когда и бородка. В круговом коридоре последних этажей (двери вовне на галерею, к генераторам Ван дер Граафа, внутрь - в лабораторию MB и гостиницу-профилакторий) стены сплошь увешаны метровыми снимками галактик. Внизу фотографий размашистые надписи: "Правовинтовая Рыба-17", "Фронтальная Андромеда-7", "Малый Магеллан-21"... и так далее. Это проявил себя понятный только самим исследователям жаргон, возникший из необходимости экономить время. "Рыба" была не рыба, а спиральная галактика, подобная той, что в обычном небе наблюдаема в созвездии Рыб: с небольшим ядром и обширными, далеко раскинутыми в пространстве рукавами. "Фронтальная Андромеда" походила на знаменитую "Туманность Андромеды" - только ориентирована была к наблюдателям не как та, со "страшным-страшным креном", а фронтом звездного вихря - так сказать, анфас. "Малый Магеллан" походил на бесформенное Малое Магелланово Облако, галактику-спутник нашего Млечпути. На стенах красовались "Вероники" - видимые с ребра галактики, похожие на те. что с Земли наблюдает в созвездии Волос Вероники; "Треугольники" - рыхлые спиральные структуры, наподобие имеющейся в созвездии такого названия. А на иных снимках и просто указывали "81-А", "31-Л" и тому подобное - в соответствии с образами галактик, обозначенных в каталоге Мессье этими номерами. Буквы и дополнительные числа означали, сколько такого вида звездных вихрей довелось наблюдать и заснять в Меняющейся Вселенной. ...И это еще было ничего, если увиденное в очередной Метагалактической пульсации, Вздохе-Шторме первичной материи (или во Всхрапе?..) оказывалось похожим на объекты классической астрономии. А ежели нет, то припечатывали что-нибудь покрепче, лишь бы с маху охарактеризовать запечатленный образ из "Вселенной на раз". Нашли свое место на стенах бесформенные галактики с подписями "Коровья лепешка-8" или "Негатив кляксы" (типичные картины начальных и самых конечных стадий их жизни); напротив дверей просмотрового зала красовалась двойная галактика "Очки Любарского" (название дано Корневым, сам Варфоломей Дормидонтович протестовал): два почти эллиптических звездных вихря противоположной ориентации с туманной перемычкой между ними. (Еще одной паре галактик Александр Иванович присвоил гениальное, по общему мнению сотрудников лаборатории, название "Ягодицы в тумане"; но на снимок налетел Пец, прочел подпись, велел снять. Валерьян Вениаминович вообще не одобрял эту, как он выражался, "картинную галерею" и настрого запретил вывешивание снимков за пределами лаборатории). Сам Анатолий Андреевич, хотя большинство снимков были