чьей тропе. Пару десантников на перевал, другую пару на берег. Что он, Вовка, поделает со специально обученными специалистами? Карта против него... А вообще Вовка любил географические карты. Дома у Пушкаревых картами был набит чуть ли не целый шкаф. "Зачем столько? На каждый остров по нескольку штук!" "А они разной степени точности, - объясняла мама. - Съемку вели разные люди. Один немножко ленив, другой немножко неаккуратен, вот и получаются карты разной степени точности". Вовка с удовольствием рылся в картах. Ему нравились, например, очертания Крайночного. Это была мамина карта. Она много раз ею пользовалась, на сгибах карта была протерта, посажена на марлю, на полях, на самом планшете густо пестрели пометки. "Ты осторожней, - предупреждала мама. - Мой экземпляр, считай, единственный. Я сама его уточняла". "Вот погоди, - обижался Вовка. - Вырасту, сам составлю карту Крайночного. Совсем точную". "Это хорошо, - смеялась мама, - но тебе, действительно, следует подрасти. Ты у меня совсем еще мальчишка". "Почему?" - сердился он. "Да потому, что только мальчишка может думать, что на берегу бухты Песцовой обязательно должны водиться песцы, а хребет Двуглавый выглядит таким со всех четырех сторон света". "Разве не так? Ты же сама давала эти названия". "А мы впервые высадились на Крайночной со стороны Сквозной Ледниковой. Хребет только оттуда выглядит двуглавым". "А Песцовая?" "А там на гальке валялся дохлый песец. Может, его льдом принесло, не знаю..." Вовка понимал: мама права - дело не в названиях. Но в названиях, нанесенных на географическую карту, всегда было что-то такое, что немножко, но лишало правоты самые правильные слова мамы. Нет, мама, конечно, была права, и все же... "Почему я не поднялся на палубу, к маме?" "Почему я хотел убежать от мамы?" Горько и страшно было Вовке в ночи. - Я дойду! - сказал он вслух, себя же поддерживая. Подозвал Белого: - Мы дойдем! И двинулся под Каменные столбы, разбитые широкими трещинами, из которых густо сочился тысячелетний ледниковый холод. - Надо идти! Смутные очертания скал напоминали разъяренные человеческие лица. "Как выглядят эти Мангольд, Шаар, Франзе, Ланге? Смотрят они прямо перед собой или воротят носы в стороны? Носят усики, как Гитлер, или всегда чисто выбриты, как всегда чисто выбрит папа? Длинные у них волосы или они коротко стригутся, как дядя Илья?" "Не все ли равно?" "Не все равно! - сказал себе Вовка, выдирая ноги из сугроба. - Не все равно! Не могут фашисты походить на папу или на дядю Илью!" Он крепко сжал кулаки. Он знал: не могут эти фашисты походить на его отца. Он знал: не могут эти мангольды и шаары походить на Леонтия Ивановича или на боцмана Хоботило! Там, под водой, все всегда смутно и бледно, там, под водой, все всегда находится в смутном бледном движении; эти фашисты, они, наверное, похожи на крабов. Они, наверное, плюгавые и косые, и лица у них плюгавые! Вовка задохнулся от ненависти. Вовка не мог допустить, чтобы эти фашисты разворовывали его, Вовкину, родную погоду. 2 Он спотыкался, брел среди мерзлых скал. Если бы не небо, высвеченное звездами, если бы не узкая линия звезд, точно повторяющая все изгибы стен ущелья, он вообще бы не видел дорогу. Но звезды светили. Слабо, но светили. Ориентируясь по их смутной извилистой ленточке, Вовка ступал по камням, по сухому инею, покрывавшему камни, цеплялся за выступающие каменные уступы. Иногда стены почти сходились ("Застряну!" - пугался Вовка), иногда расходились широко - над головой сразу прибавлялось звезд. Лыков оказался прав. Заблудиться в ущелье оказалось невозможно. Вывихнуть ногу, разбить колено, защемить ступню, это пожалуйста. Но не заблудиться! И не растерять силы в снегу! Снег почти весь выдуло ветром. "Сколько я иду? Час? Два?.." Он не знал. Его подгоняла смутная тревога. Он не понимал причин этой тревоги, но торопился. И лишь когда на очередном повороте каменная стена вспыхнула на мгновение стеклянистыми чудными кристалликами, будто искрами ледяными плеснули в глаза, понял: смутно, но он видит стену ущелья! Луна? Он обернулся, задрал голову. Если луна и вылезла из туч, висеть она должна за вершиной Двуглавого; свет, смутно заливавший ущелье, шел не от луны. Он замер. "Это зарево! Это фрицы все поняли и подожгли склад!" "Я не успею. Они догонят меня". И крепко сжал кулаки: "Должен успеть!" "Должен успеть! - сказал он себе. - Должен найти палатку. Я не имею права ее не найти. Я должен подать сигнал бедствия!" "Нет, - решил он. - Это будет не сигнал бедствия. Я просто сообщу о случившемся в Карский штаб. А сигнал бедствия пусть посылают фрицы". Но ему было страшно. Он устал и замерз. Он потерял счет шагам. Под ногами путался Белый. - Черт белый! Пес не обиделся. Он не мог обижаться на Вовку. Вместо того, чтобы спать спокойно в Игарке или в Перми, он, Вовка, полз вместе с ним по Собачьей тропе; вместо того, чтобы долбить алгебру в Игарке или в Перми, Вовка вместе с Белым пересекал Двуглавый. Белый радовался, чуял запах сухарей. Вовка лез по тропе, он пугался зарева за спиной, а оно разгоралось. Вовка каждой мышцей чувствовал крутизну подъема. Тревожный отсвет помогал ему, бледно высвечивая промороженные грани скал, но лучше бы не было этого отсвета! Вовка и без него нашел бы тропу, Вовка и без него вскарабкался бы по гигантской каменной лестнице, обвешанной со всех сторон ледяными наростами. Не было в мире места безжизненней и безнадежней Собачьей тропы. "А мама говорила..." Вовка вспомнил о маме, какая она была красивая и как, глядя на нее, матросы морщили от удовольствия носы. Он улыбнулся. Мама любила рассказывать о Крайночном. Она говорила: "Обжить остров - это не меньше, чем открыть его". "А Крайночной, он веселый! - смеялась мама. - Еще снег лежит повсюду, еще гоняет по морю льды, а на острове весна. Наст проломишь ногой, под корочкой снега - лужайка зеленая. Будто крохотная теплица. Камнеломка пробивается - зеленей ничего не бывает. Распускаются бутончики полярного мака. Ой, Вовка, там так красиво!" Вовка невыразимо любил маму. "Встретимся, не отойду ни на шаг, - решил он. - Так и буду ходить за ней". Мама... Вовка не выдержал, сел на камень. Белый тотчас, поскуливая, полез носом в карман. - На! - отдал сухарь Вовка. Вспомнил: в палатке лежит замороженная пшенная каша. Так радист говорил. Но до каши надо добраться. Встал. По ноющим ногам чувствовал: не час идет, не два, больше... Помнил упрямо: его цель - палатка! И слова Елинскаса помнил: "Нам тут тоже невесело". - Дойду! Чем дальше уходил Вовка от метеостанции, тем больше мучила его, подступая, мысль о рации. Рация... Было время, Вовка, как все, страшно хотел стать шофером. Крути баранку, гони полуторку по дорогам - перед тобой лежит вся страна. Было время, Вовка, как все, страшно хотел стать летчиком. Веди машину сквозь грозовой фронт - нельзя не летать в стране Чкалова, Леваневского, Громова, Коккинаки! Было время, ему, как всем, страшно хотелось стать полярником. Как не захотеть этого в стране челюскинцев и папанинцев! Полярник смел. Полярник надежен и дисциплинирован. Он следит не только за погодой, не только за состоянием неба, льдов, течений, он следит еще и за приборами. Приборы, они как люди - двух одинаковых не бывает. Да и стареют они. Засоряются капилляры, по которым движется в термометрах спирт, испаряется постепенно ртуть из барометров, растягиваются волоски гигрометров. Если ты настоящий полярник, ты должен чувствовать свои приборы! Но сейчас, на Собачьей тропе, Вовка понял: он пойдет по следам отца. Его призвание - радиодело. Кончится война, он вернется с победой с Крайночного и целиком посвятит себя этому благородному делу. Он добьется, что его, как отца, будут узнавать в эфире по почерку. Раньше Вовка (мама права) бил баклуши. Раньше Вовка (Колька Милевский прав) только развлекался. Потому и не сдал экзамен сержанту Панькину. А ведь мог. Ведь видел Колькину манеру работать на ключе. Что благороднее радиодела? Гибнет судно в Макасарском проливе или где-нибудь за Аляской, за тысячи верст от Вовки, а он слышит далекое SOS и тут же передает куда надо: срочно окажите помощь несчастным! "Пойду в Арктическое, - твердо решил Вовка. - Закончится война, пойду в Арктическое". Вспомнил Елинскаса: "Форма... Питание..." "Только бы кончилась война!" Звезды стояли над Вовкой. Стены ущелья. Непонятно, сколько впереди километров. Нехорошо тут! "А на складе лучше?" Он так ясно представил холодную тьму склада, шорох каменноугольной крошки, запах лежалой муки, он так сильно почувствовал ожидание, заполнившее тьму холодного склада. Да и склад ведь, наверное, уже подожгли... Ноги сами собой задвигались быстрее. Он почти бежал. Не было сил бежать, но бежал, пока не ударился коленом об острый выступ. Боль ослепила его. Упал на колено, вцепился в лохматый встопорщенный загривок Белого. Так, скорчившись, сидел минут пять. Вспомнил слова Лыкова: "Не суетись... Ногу потянешь, колено выбьешь - один останешься. Мы тебе не подмога". - Не суетись! - прикрикнул на себя. Встал. Прихрамывая, шагнул. Еще шагнул. Боль отступала. А дальше еще легче было ступать. Почему? Понятно, подъем кончился. Вон сколько звезд над головой. Он на перевале. Луна висит за Двуглавым, все в голубом, в неестественном свете. Он замер. Грандиозный каменный обрыв косо спадал на тундру. Темные слои мешались со светлыми, как на Угольном, рядом с палаткой. В лунном свете вспыхивало, взрывалось ярко что-то неведомое - там, наверху. Лед? Хрусталь горный? Он не знал. Он не хотел знать. Ему было достаточно того, что не надо лезть наверх. Наклонив голову, двинулся упрямо в черноту вновь сузившегося ущелья. Собачья тропа! Знали, как назвать. Нашли самое точное определение. Собачья! Даже Белый вымотался, вываливался из пасти жгучий язык, поглядывал косо на Вовку. Сколько, мол, брести этим коридором? - Иди, иди! Вовка скользил по льдистым натекам, хватался за выступы, помнил: его ждут на метеостанции, радовался - греют рукавички Николая Ивановича. Не обморозит пальцы, отстучит сообщение в Карский штаб. "Сколько еще идти?.." Одно знал точно: тропа пошла под уклон. Чувствовал это по изменившейся линии стен, по удлинившемуся шагу, по тому, как сносило его теперь при падении вперед, к палатке. Заторопился было, но заставил себя не спешить. Не хватало подвернуть ногу тут, перед целью. Шел, цепляясь за сосульки, висящие с каменных стен. Шел, ругал себя. "Все при деле, а я иждивенец. На "Мирном" - все заняты делом, я один бил баклуши. Леонтий Иванович рядом, разве я с ним поговорил? Обидел только. Почему, дескать, не на фронте! А тут тоже фронт. Тут даже страшней, чем на фронте. А мама? Чем я помог ей? А боцман Хоботило? Я же только мешал боцману, подманивал к судну лихо!" Вовка сплюнул с презрением. "Иждивенец! Лыков вот добровольно согласился отработать еще один сезон на острове. Он сто лет не видел людей, он сто лет не слышал патефона. А он, Вовка, даже не знает - везут ли Лыкову патефон!" "Цветут фиалки, ароматные цветы..." "А радист? Он послушал мою морзянку, он сразу все понял. Но он сказал - может. Значит, я должен. Николай Иванович, например, уже бы добежал до Угольного, если бы мог выбраться со склада!" "Иждивенец!" Никогда Вовка не презирал себя так сильно. Заблудись он, заплутай в ущелье или в тундре, погиб бы он не от холода, не от недостатка сухарей, - погиб бы от презрения к самому себе. К счастью, Вовка не заблудился. К счастью, он прошел Собачью тропу. С высокого уступа, запорошенного сухим снегом, увидел не каменные развалы, увидел плоские пространства Сквозной Ледниковой. Лунный свет был так ярок, что слепил глаза, мешал видеть детали. Различал: на фоне неба, на фоне нечастых звезд смутно вырисовывается восточное плечо Двуглавого. Различал: отражаясь от снега, лунный свет размывает предметы - то ли глыба льда, то ли медведь присел в трех шагах? Лыков прав. Труднее всего определиться именно здесь, в тундре. Разберись, где палатка? Пойми, куда двигаться? И пес куда-то исчез. - Белый! Не было пса. Исчез, растворился в неверном свете. Первобытная тишина отразила Вовкин крик. Он теперь не боялся кричать. - Белый! В ответ грянул с моря орудийный выстрел. "Подлодка!" "Да нет, - презрительно успокоил себя Вовка. - Идет сжатие льдов. Льдины выдавливает на берег. Крошатся льды, лопаются". - Белый! Не откликался пес. "Бросил, - возненавидел Вовка пса. - Кого бросил, гад!" Торопился. Не хотел ждать рассвета. Хотел незамедлительно выйти в эфир. Луна теперь не помогала. Больше мешала. Все вокруг тонуло в голубоватой обманчивой дымке, в стеклянной голубизне. Вовка шел вроде к темным осыпям, а вышел ко льдам. Поднялись вдруг справа торосы. Вот она, увидел он, полынья! Он узнал ее по темным пятнам на льдинах. Здесь, рядом, в трещине, лежит боцман Хоботило. Мрачно дымит, всхлипывает вода в полынье. Вовку зовет. Прислушался. Точно, поскуливание, плеск! Ничего не видел в голубом мареве, зато отчетливо слышал - зовет Белый! "Упал в полынью?" Чуть не на ощупь, обходя промоины, обходя ледовые завалы, Вовка шел на поскуливание, всматривался в ледяную пустыню. Видел: стремительно взмывают над Сквозной Ледниковой странные серебристые полосы. Или так кажется? Нет, понял он, не кажется. Мощный порыв ветра обдал его холодом, поднял над Сквозной Ледниковой широкий снежный шлейф, сверкающий, затейливый, аккуратно повторяющий все капризы разостланного под ним рельефа. Мириады мельчайших ледяных кристалликов, беспрестанно двигаясь, ярко вспыхивали, диковато преломляли лунный свет. Вовка похолодел: поземка? пурга идет? Крикнул: - Белый! Услышал из лунного марева поскуливание пса. "Тоже мне, путешественник!" Не знал, себя ругает или Белого. Наверное, себя. Ему, Вовке, следовало искать черную палатку, а он искал Белого. Ему, Вовке, следовало думать о зимовщиках, ему следовало возвращать стране украденную фашистами погоду, а он думал о каком-то там Белом, он рисковал заблудиться, провалиться в трещину, из которой никто извлечь его не сможет. Клял себя, а все равно шел. Не мог не идти на зов Белого. Шел, чувствуя себя ничтожно малым и слабым среди безмерных пространств ледяного острова, обвитого шлейфами начинающейся пурги, шел, подавленный безмерностью мировых событий, которые почему-то никак не могли разрешиться без его, Вовкиного, участия. Зато нужен он! Раньше, например, нуждались в нем только родители. Ну, еще Колька, хотя Колька вполне мог обойтись и без него. Но сейчас, на Крайночном, Вовка был нужен всем! И Кольке, и отцу, и маме, и Лыкову, и Елинскасу, и Николаю Ивановичу, и капитану Свиблову. Всей стране нужен! Он шел. Помнил приказ Лыкова, но шел на зов пса. Шел, рискуя окончательно заблудиться. Лишь твердил упрямо: - Найду! 3 Ему повезло. Он набрел на полынью, в которой барахтался Белый. Он выручил из воды пса. Ему повезло. Пес по запаху вывел его прямо к палатке. Глава седьмая. ВОЙНА ЗА ПОГОДУ 1 Вовка не знал, сколько времени он убил на Собачью. Чувствовал: вышел к палатке вовремя. Даже, может, раньше, чем надеялся Лыков. Далекий отсвет, принятый им за зарево, луна, явившаяся над Двуглавым, помогли ему. И сейчас Вовка не собирался терять даже минуты. Вот только примус разжег. Натянув на шест антенны бронзовый тросик, подключив питание, Вовка отложил в сторону рукавицы, уставился со страхом на рацию. Будет она работать? Справится он с нею? Свяжется с кем-нибудь? Десятки вопросов. Все тревожные. Скинув шапку, Вовка надел холодные эбонитовые наушники. У Кольки Милевского, вспомнил он, были такие же, только покрытые пористой резиной. В тех бы Вовка не обморозил уши. Подумав, натянул шапку поверх наушников. Лампы нагревались. Весело, ядовито шипел примус. Разом, возникнув из ничего, запели в наушниках дальние голоса. Свист, вой. Слабый писк морзянки. "Будь рядом Колька..." Но Кольки не было. Даже Белый закопался в снег за палаткой. Впрочем, чем он мог ему помочь, Белый? Он поставил локти на брошенный поверх ящика журнал радиосвязи, но работать с ключом в этой позе было неудобно. Он снял руки с ящика. Правую положил на ключ, левой работал на переключателе. Ъ1Точка тире тире... Точка точка точка... Точка... Тире тире... "Всем! Всем! Всем! Я - Крайночной. Ответьте Крайночному. Прием". В наушниках хрипло свистело. Прорывалась резкая норвежская речь, взрывалась непонятная музыка, будто из-под воды неслось бульканье, шипение. Не было лишь ответа, на который Вовка рассчитывал. Никто не торопился отвечать на его неуверенную морзянку. "Всем! Всем! Всем! - повторил он. - Я - Крайночной. Ответьте Крайночному. Прием". Его испугало внезапное оживление в эфире: сквозь рев и треск атмосферных разрядов прорвались голоса сразу нескольких станций. Забивая друг друга, стремительно стрекоча, они будто специально явились помучить Вовку - он ничего не мог понять в их птичьем стрекоте. Ъ1Точка точка точка точка тире... Ъ0 Ъ1Точка точка точка тире Ъ1тире... Ъ0 До него не сразу дошло: Цифры! Передачи велись кодированные. Он с облегчением вздохнул, поймав нормальную морзянку: морской транспорт "Прончищев" запрашивал у Диксона метеосводку. Диксон уверенно и деловито отвечал: "Единичный метко битый лед в количестве двух баллов, видимость восемь миль, ветер зюйд вест". Диксон и "Прончищев" работали открытым текстом. Они никого не боялись. Они чувствовали себя дома. Это обрадовало Вовку. "Всем! Всем! Всем! - уже уверенней отстучал он. - Я - Крайночной. Ответьте Крайночному. Прием". Никто его не слышал. Никому не было дела до далекого Крайночного, взывавшего о помощи. Транспорт "Прончищев" тоже его не слышал. Он, Вовка Пушкарев, мог рассчитывать лишь на отучай. А над островом несло и несло тучи снега. "Всем! Всем! Всем!" Вовку или не слышали, или не понимали. В сущности, это было все равно - не слышат или не понимают, но Вовка предпочел бы первое. И замер, расслышав ускользающий писк: "Крайночной! Крайночной! Я - РЕМ-16. Я - РЕМ-16. Прием". Он боялся ответить. Он боялся переключить рацию на связь. Он боялся оборвать эту столь неожиданно возникшую ниточку, мгновенно связавшею его со всем остальным, огромным, далеким миром. Но отвечали ему! "Я - Крайночной! Я - Крайночной! - заторопился он, - испугавшись, что его потеряют - РЕМ-16. РЕМ-16. Я - Крайночной!" "Крайночной! - немедленно откликнулся РЕМ-16. - Кто на ключе? Прием". "Лыков, - машинально отбил Вовка. - Краковский..." И с ужасом понял: он забыл фамилию радиста! Имя помнил - Римас. А фамилия полностью улетучилась из памяти. "Река Миссисипи, - вспомнил он, - ежегодно выносит в море почти пятьсот миллионов тонн ила..." "Гуано образуется не там, где есть птичьи базары, а там, где не бывает дождей..." "При чем тут Миссисипи? При чем тут гуано? - ужаснулся он этим фразам из учебника географии, вдруг всплывшим в его голове. - Мне нужна фамилия радиста! Мне не поверят, если я не назову фамилию радиста. Вообще, - спохватился он - зачем я перечисляю все фамилии? Разве могут сидеть на ключе сразу три человека?!" "Крайночной! Крайночной! - чуть слышно попискивала морзянка. - Я - РЕМ-16 Я - РЕМ-16! Прием". "Я - Крайночной! - ответил наконец Вовка. - Передачу ведет Пушкарев. Прием". "Крайночной! Крайночной! Подтвердите имя". "Не надо было называть себя, - понял Вовка. - Я совсем запутался РЕМ-16 мне не поверит. Мне сейчас вообще никто не поверит. Я сам все запутал, первыми своими словами все запутал. Зачем я перечислял фамилии?" Но отстучал он совсем другое. "РЕМ-16! РЕМ-16! - отстучал он. - Я - Крайночной! На остров высажен фашистский десант. Нуждаемся в помощи". "И опять я говорю не то, - ужаснулся он. - РЕМ-16 подумает: десантники высадились на Сквозной Ледниковой, а мы спокойно отсиживаемся на метеостанции". Но РЕМ-16 не был придурком. "Крайночной! Крайночной! Откуда ведете передачу?" "Я - Крайночной! Передачу веду с резервной станции". "Я - РЕМ-16! Я - РЕМ-16! Просьба всем станциям освободить волну. Откликнуться Крайночному. Откуда ведете передачу, Крайночной?" Вовка понял: ему не верят. Он слишком много наболтал чепухи. Он слишком неуверенно владел ключом. Он все делал зря, все напрасно. Он даже Собачью тропу одолел напрасно. Зачем было мучиться, если ему все равно не верят? Но отстучал он совсем другое. "Я - Крайночной! Я - Крайночной! Метеостанция захвачена фашистским десантом. Просьба срочно уведомить Карский штаб. Как поняли? Прием". "Я - РЕМ-16! Я - РЕМ-16! Откликнуться Крайночному! Крайночной, вас поняли, вас поняли. Сообщите состав зимовки". "Краковский, - отстучал Вовка. - Лыков. - И вспомнил с восторгом. - Елинскас". "Кто ведет передачу?" - пищал РЕМ-16. "Пушкарев". "В списке зимовщиков Крайночного радист Пушкарев не числится". "РЕМ-16! РЕМ-16! - торопливо отстукивал Вовка, боясь ошибиться, боясь сбиться с волны. - Буксир "Мирный" подвергся нападению подлодки. Метеостанция захвачена фашистским десантом. Просьба срочно уведомить Карский штаб. Как поняли? Прием". Эфир взорвался. Шипя, прожигали атмосферу шаровые молнии, дребезжа, сыпалось с небес битое стекло, что-то визжало, выло, дико и странно, хрипело, наводя ужас на Вовку. А с полога палатки упала на ключ мутная капля. "РЕМ-16! РЕМ-16!" - напрасно взывал Вовка. Не было РЕМ-16. Исчез РЕМ-16. Пропал. "Черт с ним! - сжал кулаки Вовка. - Кто-нибудь поверит. Время у меня еще есть. Немного, но есть. Лыков ведь думает, что я еще только ищу палатку, а я успел даже поговорить с этим РЕМ". "А если батареи сядут? Если мне никто не ответит? Если антенну ветром снесет?" "Всем! Всем! Всем! - торопясь, стучал он. - Всем! Всем! Всем! Я - Крайночной. Ответьте Крайночному. Прием". Ъ1Точка тире тире... Точка точка точка... Шум в эфире стихал, сменялся резким шипением, будто жарили рядом на сковороде сало, вновь рушился сверху треск, грохот; одновременно налетал на палатку ветер, сотрясал полог, сбивал на Вовку мутные капли. Шипели, взрывались атмосферные заряды, будто совали в воду раскаленный штырь. Нервно, прерывисто прыгал под пальцами ключ. "Всем! Всем! Всем!" Ъ1Точка тире тире... Точка точка точка... Норвежскую речь заменяла немецкая. Торжественно и печально звучала органная музыка. Все сокрушая гремели в выси небесные барабаны. А потом сквозь всю эту свистопляску, вогнав Вовку в подлую дрожь, пробилась знакомая морзянка: "Я - РЕМ-16! Я - РЕМ-16! Откликнуться Крайночному". "Я - Крайночной! Срочно нуждаемся в помощи. На остров высажен фашистский десант. Просьба срочно уведомить Карский штаб. Как поняли? Прием". "Я - РЕМ-16! Крайночному! Вас поняли. Немедленно отключайтесь. Вас могут запеленговать. - Неизвестный радист закончил вовсе не по-уставному: - Удачи, братан!" И отключился. "Кто он, этот РЕМ-16? - ошалел от удачи Вовка. - Откуда? С Ямала? С Диксона? С Белого? С материка?" Впрочем, это было не главным. Главное, его услышали, его передачу приняли, его сообщение поняли! Каждая его неуверенная буковка принята и понята этим замечательным неизвестным ему РЕМ-16. Теперь он, Вовка, свободен! Ему не надо прятаться в скалах, торопя рассвет, ему не надо помирать со страха над рацией, не зная, поймут тебя или не поймут. Он медленно отключил питание. Он медленно встал. Он медленно вылез из палатки, подняв Белого. Молочно светилось над Двуглавым небо. Но если это и было зарево, горела не метеостанция. Не могли ее домики дать сразу столько света. Хоть весь керосин вылей на них. "Сполохи! - догадался Вовка. - Северное сияние. Столбы. Позори. Вон как распрыгались!" Ему сразу стало легче. Это был не пожар. А значит, Елинскас, Лыков, Краковский - все они еще живы, все они еще в складе. И они надеются на него, на Пушкарева Владимира! Он ухватился за канатик антенны и, вскрикнув, отдернул руку. Тросик кололся как еж. Наверное, на нем были заусеницы. Вовка снова, теперь осторожнее, потянулся к канатику и снова его кольнула стремительная голубая искра. "Электрические разряды! - понял Вовка и облился запоздалым ледяным потом. - Мне повезло! Ой, как мне повезло! Через час я бы никуда не пробился! Через час меня не услышала бы даже самая мощная радиостанция мира! Ой, как мне повезло! Ой, какой молодец этот РЕМ-16!" Смотав бронзовый канатик, он забросил его в ящик. "Рацию спрячу под скалами. Там ее никто не найдет. Если даже наши летчики не успеют, если даже нагрянут сюда фрицы, никто не найдет рацию". Он споткнулся о джутовый мешок, валяющийся у входа. "Это каша". Он вытащил из мешка светлый замороженный круг, лизнул его языком. "Каша!" Ему хотелось есть. Еще больше он хотел спать. У него ныло все тело. "Спрячь рацию! - прикрикнул он на себя. - Успеешь выспаться!" Запер ящик, натянул рукавицы, откинул полу палатки. - Белый! "Чертов пес! Снова как провалился". Пятясь, вытащил ящик. Мела поземка. Он не видел собственных ног, будто брел по щиколотку в мутном бурном ручье. - Белый! Он не думал, что пес ему поможет. Но вдвоем было бы веселее. "Чертов пес!" Напрягаясь, проваливаясь в наметенные ветром сугробы, дотащил ящик до угольных осыпей. Дальше начинался слоистый обрыв. Здесь, под обрывом, Вовка и закопал ящик с рацией. Глянул, запоминая: острый угловатый выступ, выдвинувшийся в тундру, четыре валуна, сваленные друг на друга; постоял, поднял голову. Конус Двуглавого четко просматривался на фоне звезд. Млечный Путь дымно и пусто лежал поперек неба. А небосвод за хребтом наливался внутренним белым светом, страшным, эфирным, будто напитывался светящимся молоком. И вдруг сполох! Огненные волны одна за другой, пульсируя, неслись к зениту. Бледные пятна то отставали от них, то обгоняли, а над Двуглавым, занявшим полгоризонта, раздувалось гигантское зеленоватое полотнище. Оно меняло оттенки, оно подрагивало, будто его раздувало сквозняком, оно неумолимо ширилось, захватывая все новые и новые участки неба. "Успел! - радовался Вовка, и ледяные мурашки бегали по его костлявой спине. - Успел! Скоро прилетят самолеты!" Он услышал шумное дыхание. Он увидел Белого. "Разболтался без хозяина пес,- подумал строго. - Носится без дела". Но строгости Вовке хватило ненадолго. Он упал в снег и за уши притянул к лицу мохнатую морду Белого. Белый засмеялся и показал желтые клыки. Он знал: Вовка ему все простит. - Белый, - спросил Вовка шепотом. - Где наши мамки, Белый? 2 Пес вздохнул. Он не смотрел на небо. И напрасно. Там, в небе, как в шляпе фокусника, творились всяческие чудеса. Вдруг ниспадали с небес, разматываясь на лету, медлительные зеленоватые ленты. Вдруг вставали из-за хребта яркие длинные лучи. Тревожно, как прожекторы, они сходились и расходились, выискивая в зените только им известную цель. И неслись, неслись, неслись цветные яркие волны, пока, наконец, над Двуглавым не встала в ночи призрачная зеленая корона. Почти такую корону соорудил для себя Вовка Пушкарев, отправляясь в конце одна тысяча девятьсот сорокового года на школьный новогодний бал-маскарад. Склеить корону Вовке помог Милевский. Корона Кольке тоже нравилась, но, провожая Вовку, он все же сказал: "Если бы это я шел на маскарад, я нарядился бы в форму радиотелеграфиста. Китель, а на рукаве черный круг с красной окантовкой. А в центре круга две красные зигзагообразные стрелы на фоне адмиралтейского якоря!" Вовка вздохнул. Уже полнеба пылало в эфирном сиянии. Широко раскрыв глаза, обняв Белого, Вовка смотрел вверх, и тысячи мыслей одновременно роились в его голове. Он вспомнил Невский проспект, как шли по нему, отражаясь в витринах, колонны вооруженных рабочих. А еще вели на привязи аэростат. Аэростат был серый, как слон, и весь в широких морщинах. Он вспомнил Пермь. Там на стене военкомата висел плакат. Молодой солдат, ужасно похожий на Кольку Милевского, целовал краешек красного знамени. В левой руке каска, на груди автомат: "Клянусь победить врага!" Он вспомнил Архангельск. Там на кирпичной стене возле Арктического причала тоже висел плакат. Девочка за колючей проволокой. "Боец, спаси меня от рабства!" Обняв Белого, Вовка сидел на снегу, и ему казалось, что и это все он уже видел когда-то. Остров. Ночь. Северное сияние. Где? Когда? Как вспомнить? Ведь не бывал он севернее Игарки, и даже там, в Игарке, не видел сияний: гостил у бабушки летом. Тысячи мыслей одновременно мучили Вовку. Одна касалась Леонтия Ивановича, другая "Мирного". Одна касалась отца, другая боцмана Хоботило. А еще был дядя Илья Лыков, отогревающий под медвежьей шкурой свою негнущуюся, совершенно онемевшую ногу. Еще был Николай Иванович, тоскливо ожидающий рассвета под единственным окошечком закрытого изнутри и снаружи склада. Еще был литовец Елинскас, совсем недавно разговаривавший с Пашкой с Врангеля - с его, Вовкиным отцом. Он смотрел в пылающее небо. Вспышки пульсировали, ширились. Вспышки метались. Ъ1Тире тире... Точка тире... Тире тире... Точка тире... Вовка понимал, что обманывает себя, что не может быть мамы там, в этих северных сияющих небесах, но взглядом ловил каждую вспышку, они сливались в его мозгу в одно непреходящее, в одно зовущее слово - мама. Ъ1Тире тире... Точка тире... Тире тире... Точка тире... - Белый! - шепнул Вовка. Пес заворчал, повернул голову, но спрашивать у него Вовка ничего не стал. Расхотел спрашивать, решил не вязаться к собаке, шерсть которой была так густа, так уютно путалась в пальцах. Глядя на играющие в небе огненные столбы, читая про себя призрачные быстрые вспышки, Вовка отчетливо увидел бесчисленные острова великого Ледовитого. Были среди них острова плоские, как блин, песчаные, низкие, были острова высокие, поросшие голубоватым мхом, были просто голые ледяные шапки, с которых лед уходил в зеленоватую толщу вод. Вовка отчетливо видел каждую самую потаенную бухточку, каждый самый неприметный мыс, где работали не знающие усталости метеорологи. Температура, влажность, направление ветра, осадки. Метеорологи спешили к радистам, радисты брались за ключ. Ъ1Точка тире... Точка тире... Сотни метеостанций работали на огромную страну, протянувшуюся от Белого до Черного моря, сотни радиограмм летели с островов туда - к материку. Это означало: открыт путь танкам, кораблям, самолетам! Это означало: все для освобождения Родины! "Война за погоду, - вспомнил Вовка слова Леонтия Ивановича. - У нас тут тоже идет война. Самая настоящая война за погоду!" Война! Сейчас, осознав это, Вовка Пушкарев вовсе не желал эту войну проигрывать. Особенно здесь, на Крайночном. Он не знал, когда появятся самолеты. Он даже не знал - услышит ли, увидит ли их? Но самолеты должны были появиться. РЕМ-16 это обещал твердо. Вот почему, забравшись в палатку, уже не имея никаких сил куда-то уходить, прятаться, Вовка разогрел на примусе кашу, пытаясь представить - как это будет? Рев моторов, пронзительный посвист пуль, перепуганные, бегущие по насту фрицы. Кто-то, подзывая подлодку, опомнится, метнет гранату в черную, как смоль, ледяную и непрозрачную воду бухты Песцовой. Но он опоздает. Фашистская подлодка пустит последний масляный пузырь и вместе с нею уйдет, наконец, на дно океана тот человек, чье лицо Вовка так и не смог себе представить, уйдет на дно океана этот Ланге, Франзе, Шаар, Мангольд, чье невнятное, блеклое, подводное лицо долго еще будет сниться Вовке в его повторяющихся полярных снах. "Эр ист..." Ладно. Пусть - мальчишка. Мальчишки однажды обязательно становятся взрослыми! Это были сладкие мысли. Такие же сладкие, как пшенная каша, которую он, наконец, разогрел. Такие же красивые, как мама. Такие же необоримые, как сон, который вдруг повалил его на расстеленный спальник. Такие же невыразимо уютные, как посапывание Белого, залегшего у входа в палатку. Белый тоже уснул. Ему было все равно, горит над ним северное сияние или нет. Рыкнув пару раз для порядка, он свернулся клубком прямо на снегу, но и во сне его собачьи короткие веки тревожно и быстро подрагивали. Несмотря на свой сон, Белый снежинку лишнюю не впустил бы в палатку. Правда, снежинки эти летели так быстро, они были такие юркие и проворные, что даже сам Белый, не раз отличившийся в этот день, ничего не мог с ними поделать. Он ведь не знал, что сами эти снежинки тоже были частью той погоды, за которую воевал Вовка Пушкарев. Белый не обращал внимания на снежинки. Другое дело - люди. Заслышь Белый шаги, неважно - свои или чужие, он вмиг бы очнулся, он вмиг бы нашел способ сообщить о них Вовке. 3 Давайте и мы помолчим. Пусть Вовка поспит. Ему еще столько предстоит узнать. Ему еще столько предстоит сделать.