Александр Плонский. Прощание с веком -------------------------------------------------------------------- Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ. © Copyright Александр Плонский Email: altp2000@mail.kubtelecom.ru -------------------------------------------------------------------- "Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 05.08.2002 20:44 -------------------- От автора. Я живу одновременно в двух веках - двадцатом и двадцать первом. Точнее - тело мое пребывает в двадцать первом, а душа по-прежнему в двадцатом. И неудивительно: все самое интересное и значительное, что было в моей, насыщенной событиями, жизни связано именно с ушедшим столетием. И эта книга - своеобразное прощание с ним. Но ее нельзя считать мемуарами. Мемуары пишутся, что называется, задним числом. Что-то "реставрируется" по памяти, что-то присочиняется. Здесь же, как говорят нумизматы, не "новодел", а оригинал. Поначалу я просто хотел скомпоновать в одно целое главы, не вошедшие по произволу редактора в книгу "Прикосновение к вечности" (Омское книжное издательство, 1985). И вначале не придумал ничего лучшего, чем дать своим запискам банальное название "О времени и о себе". Однако уже в процессе "реанимации" несостоявшейся книги я понял, что задуманные рамки для нее тесны. Многое из того, что сохранилось в черновиках, не входило в те главы, другое публиковалось в виде очерков. Немало переосмыслено, но я принципиально не подновлял написанное, а как бы вступал в диалог, иногда даже в спор с самим собой, подобно тому, как дискутируют два человека. Один - мое "я" ХХ века, другой - мое же "я", но уже ХХI. Этот спор выразился в послесловиях, которыми снабжено большинство глав. Главы, написанные преимущественно в восьмидесятых годах века двадцатого комментировалось с позиций 2002 года, когда частью компоновалась, а частью писалась эта книга. В комментариях и насмешка над собственной наивностью, и признание проницательности. Хотя книга сугубо "личная" и ни в коей мере не претендует на объективность, она, пусть в малой мере, - зеркало отошедшей эпохи. ГЛАВА ПЕРВАЯ. Грани призвания ... Как Одиссей усталый, бури изведав, бои, атаки, плыву на поиск своей Итаки... Эдуардас Межелайтис Счастлив тот, кто смолоду обрел призвание. Но в чем оно заключается? То ли это производная таланта, то ли нечто от него обособленное, определяемое не способностями, а склонностями или чем-нибудь еще? Яркий, своеобычно талантливый фантаст Илья Иосифович Варшавский писал о себе: "Существует мнение, будто человеку, вступившему в седьмой десяток жизни, приятно вспомнить прошлое, или, выражаясь высоким стилем романиста, окинуть мысленным взглядом пройденный путь. В иных случаях, может быть, это верно, но я, предаваясь воспоминаниям, не испытываю ничего, кроме недоумения, потому что всегда добровольно выбирал себе занятие, противоречащее моим вкусам и наклонностям. Так, например, будучи с детства убежденным домоседом, избрал профессию моряка торгового флота; питая отвращение ко всякой гремящей технике, большую часть жизни строил, испытывал и конструировал дизель-моторы... Фантастику я никогда не любил и еще 12 лет назад и в мыслях не имел стать когда-нибудь писателем-фантастом". Он стал фантастом о большой буквы, но, к сожалению, так поздно... Впрочем, не будь моряка торгового флота и конструктора "гремящей техники", видимо, не порадовал бы нас своим рождением и писатель- фантаст... Значит ли это, что Варшавский вслепую искал призвание и (повезло!) нашел-таки его? Нет, само призвание нашло Илью Варшавского, а он, со свойственной ему ироничностью подчинился необходимости. Возможно, ему казалось, что он лишь притворяется писателем-фантастом - не оттого ли столь озорны его рассказы? В "феномене Варшавского" главенствовал талант. Он заявил о себе вопреки склонности, наперекор логике. А бывает и совсем наоборот. Скажем, человека неудержимо тянет писать. И наслаждение от литературного творчества он получает огромное. Словом, призвание к писательскому труду у него вроде бы есть. А вот таланта нет в помине. Без него же писатель и не писатель вовсе, а графоман. Никто его не печатает и не читает: в литературе и искусстве без таланта или, по крайней мере, "прожиточного минимума" способностей делать нечего... Но ведь человек не знает, есть у него этот минимум или нет. Ему нравится писать, собственные произведения кажутся шедеврами, а другие этого почему-то не понимают... Как видим, талант не всегда сопутствует призванию, а призвание - таланту. Нелегко разобраться в их запутанных отношениях. Мало кому посчастливится предугадать истинное призвание - его не вычислишь даже с помощью компьютера. Еще реже случается разглядеть в себе талант- он виден лишь со стороны. И уж совсем редко удается распознать то и другое. Для писателя бесталанность- драма. А во многих профессиях талант и призвание вовсе не обязательны, их с успехом замещает квалификация. В других отсутствие таланта и призвания может быть восполнено настойчивостью, чувством долга и ответственности, сознательным отношением к своему, пусть не очень любимому, делу. Сколько на свете таких "специалистов не по призванию" - инженеров, врачей, строителей! И вовсе не "горе-специалистов", а хороших, авторитетных, уважаемых. Они приносят несомненную пользу. Только вот получают ли удовлетворение от того, что делают? Николай Константинович Рерих (1874-1947), о котором Джавахарлал Неру писал: "... Поражаюсь размаху и богатству его деятельности и творческого гения. Великий художник, великий ученый и писатель, археолог и исследователь, он касался и освещал множество аспектов человеческих устремлений", справедливо утверждает: "Велико несчастье прикасаться к работе без любви к ней, с единственным желанием поскорее от нее отвязаться. Работающий в сердечном увлечении не чувствует усталости..." Возможно, призвание это и есть непреходящее сердечное увлечение, когда "вы ищете совершенствованья, забываете себя во имя творимого вами, отрешаетесь от эгоизма..." Много лет назад запало мне в память четверостишье: "Упаси нас бог познать заботу - Об ушедшей юности грустить, Делать нелюбимую работу, С нелюбимой женщиною жить". Мне повезло - я редко делал нелюбимую работу (возможно, уберегла природная леность). Сравнительно рано окончил институт. Двадцатипятилетие отметил первой книгой ("Пьезокварц в технике связи", Государственное энергетическое издательство, 1951). В двадцать восемь лет уже заведовал лабораторией научно-исследовательского института, в тридцать один получил кафедру. Увы, довелось также в избытке изведать бои и бури... И если я в конце концов нашел свою Итаку, то один из ее компонентов - умение подниматься после нокаута. Мне повезло и потому, что я еще мальчишкой приобщился к увлекательному делу - радиолюбительству, был пощажен войной, не сбился с курса в трудное послевоенное время. Не склонен, однако, преувеличивать свою удачливость, да и успехи оцениваю более чем трезво. Но, не касаясь таланта, скажу: призванием судьба меня не обделила. Более того, она расщедрилась на своего рода "триптих", объединив в моем призвании науку, литературу и преподавание. Три грани призвания - какая из них главная? По-старшинству, безусловно, наука. Не отношу себя к большим ученым. Кое-что сделал, пожалуй, мог бы сделать гораздо больше. Во всяком случае, было в моей жизни время, когда я, подобно Архимеду, чувствовал себя способным перевернуть Землю - лишь бы нашелся подходящий рычаг. До сих пор вспоминаю это мгновенно промелькнувшее время с каким-то глупым умилением. Тогда мне еще не исполнилось шестнадцати. Война занесла меня в Белозерск Вологодской области. Мутно-красная луна Из-за туч едва мигает, В Белом озере волна Неприветливо седая... Я лежал на протопленной печи в блаженном тепле и при свете коптилки решал задачи, собираясь, во что бы то ни стало, сдать экстерном экзамены за десятый класс. Голова была поразительно легкой и ясной. Все давалось буквально с лета. На меня вдруг снизошло высокое вдохновение! Февраль сорок второго года, темень, вьюга... А жизнь кажется прекрасной, вера в свои силы - необычайная! Словно ты не песчинка, влекомая ураганом войны, а былинный богатырь Илья Муромец, которому отроду предназначены подвиги... Но Землю я так и не перевернул, хотя в сорок лет стал доктором наук и профессором. Со второй гранью признания - литературой вышло вообще совсем не так, как мечталось. Я жаждал успехов в литературе художественной, но о них до далекой поры не было и речи: для этого не хватало ни таланта, ни жизненного опыта. Я любил поэтическую музу, она меня - нисколько. И рассчитывать на взаимность не приходилось. Жизненный опыт - дело наживное, а вот талант... Перефразируя пословицу, можно сказать: в двадцать лет его нет - и не будет! Увы, поэта из меня не получилось, хотя нанизывал стихотворные строки я весьма бойко и рифмы придумывал отменные. Но поэзия, оказывается, совсем не гладкопись, а кровь и плоть космически возвышенной души. И лишь один из миллиарда способен на волшебство поэзии. От графомании меня спасла... научно-популярная литература, эта золушка, на которую смотрят свысока как "истинные" писатели, так и "истинные" ученые. А то, что случилась дальше, иначе, чем предначертанием судьбы, не объяснишь. Я успел получить первую и вторую премии Всесоюзных конкурсов на лучшие произведения научно-популярной литературы, мои книги переиздавались во многих странах, но по мере накопления жизненного опыта рамки "научпопа" становились для меня все более тесны. Ничтоже сумяшеся, я решил предпослать главам очередной книги "фантастические этюды". Но редактору мои новации (увы, не только на этот раз!) показались кощунственным нарушением канонов. И тогда, наобум, я решил (вернее, решился!) послать свои новеллки в журнал "Вокруг света". К моему изумлению, их начали печатать одну за другой. Я даже ухитрился получить премию журнала за фантастический рассказ "Экипаж". Появился стимул (и огромное желание!) писать фантастику. "Не мытьем, так катаньем" я стал-таки писателем! Наконец, третья грань - преподавание. Именно преподавание, а не педагогика. Педагог - профессия, преподаватель, как и ученый, - состояние. Иногда у меня возникает крамольное подозрение, что вузовской педагогики вообще не существует. Не ловите меня на слове: я осведомлен и о внедрении компьютеров в учебный процесс, и о технических сред ствах обучения, и о программированном контроле знаний. Но в технических вузах этим занимаются все-таки инженеры. И мне ни разу не приходилось слышать, чтобы кто-либо из моих коллег - профессоров и доцентов сказал: "мы, педагоги". Никто из нас не получил педагогического образования, здесь все, как говорится, от Бога. И вот эта грань моего призвания - самая яркая... Могу войти в студенческую аудиторию разбитый, в дурном настроении, а выйти - усталый, но обновленный. Лекция для меня - акт творчества, импровизации, откровения. Сколько легенд сложилось у меня о студентах и, по-видимому, у них обо мне! В начале преподавательской карьеры я готовился к лекции, как к подвигу. Составлял подробнейший конспект, перепечатывал его на машинке, тщательно разучивал. В аудитории клал стопку машинописных листов на кафедру и, читая лекцию наизусть, через каждые несколько минут переворачивал очередную страницу, чтобы в случае заминки не разыскивать забытую формулу, а наткнуться на нее с первого взгляда. Я был уверен, что листаю страницы незаметно. Но студенты замечают абсолютно все! И они решили подшутить над молодым "профессором". Когда я однажды вошел в аудиторию, то... не обнаружил кафедры. Она исчезла. Разложить листки было негде и я, скрепя сердце, засунул их в карман. А через некоторое время изумленно обнаружил, что работать стало легче - мне уже не приходилось раздваиваться, отвлекаться, то и дело думая: "не пора ли перевернуть страницу?" Словом, спасибо, милые мои студенты! Возможно, именно благодаря вашей небезобидной шутке я состоялся как преподаватель... Три грани призвания. "Любовный треугольник", в котором до сих пор не могу разобраться! ГЛАВА ВТОРАЯ. Твой лунный кратер Здесь собраны живьем живые люди со всеми потрохами: с именами, фамилиями, местожительством и службой- и ваш слуга покорный среди них... Я прикасался к ним, и прикасались они ко мне. И как бывает в жизни, Я в них вживался, а они - в меня... Пабло Неруда (1904-1973) Человек живет среди людей, общается с ними, учится у них. Человеческий интеллект - интеграл способностей, знаний, опыта, навыков. Расчленить эти слагаемые невозможно, как невозможно сказать, что здесь свое, природное, а что воспринятое, впитанное, позаимствованное. Человек "сам по себе" подобен электрону в вакууме. И пусть электрон-одиночку называют свободным, толку от такой "свободы" мало, лишь упорядоченный, целенаправленный поток электронов способен освещать жилища, приводить в движение роторы машин, обогревать оранжереи. И лишь в сотрудничестве друг с другом люди находят силы для преодоления преград, воздвигаемых природой и... самими же людьми. Память о людях, с которыми тебя на годы либо на мгновенья сводила судьба, - бесценное жизненное достояние. Я с наслаждением прочитал "Воздушные фрегаты" Леонида Мартынова. И не оттого лишь, что они открыли для меня Омск двадцатых-тридцатых годов, но и потому, что их страницы населяют живые люди, а не литературные герои. Люди с их талантами, чувствами, чудачествами... Спасибо Мартынову! И мне посчастливилось встречаться с интересными, а иногда и выдающимися людьми. Имена одних я встречаю в энциклопедиях, другие пока безвестны. В музыкальной энциклопедии есть статья, посвященная Матвею Акимовичу Гозенпуду (1903-1961), композитору и пианисту, профессору Киевской, а затем Новосибирской консерватории. Не знаю, при каких обстоятельствах он потерял руку - для пианиста, дипломанта Первого Всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей это, казалось бы, невосполнимая утрата. Но композитор Гозенпуд не перестал быть пианистом. Он создал ряд сложнейших, на мой взгляд, произведений специально для одной руки (если не ошибаюсь, - левой!). И, честное слово, когда он виртуозно исполнял их, не хотелось верить глазам... Однажды я захотел показать себя знатоком музыки и принялся расхваливать "Полонез" Огинского. - И это вы считаете музыкой? - удивился Гозенпуд. - "Полонез" Огинского вне музыки! - важно поддакнул присутствовавший при разговоре доцент Новосибирской консерватории. - Не согласен! - возразил я. - "Полонез" воздействует на эмоции слушателей, на их настроение. Понимаю, он сентиментален, может бить, даже слащав. Но доходит до сердца. Не в этом ли смысл искусства? Гозенпуд помолчал. - Войдите в комнату, окрашенную темной краской, - сказал он затем. - Уверен, что вскоре у вас испортится настроение. А в светлом помещении, наоборот, станет приподнятым. Значит ли это, что маляр создал произведение искусства? Я сужу о "Полонезе" как профессионал, вы- как дилетант. Вероятно он был прав, художник с интеллектом ученого, создатель архисложных шедевров, которые снискали почтение знатоков и не нашли дороги к сердцам тех, кому близок и доступен Огинский. Можно ли назвать это неудачей? Подождем с ответом лет сто ... В те далекие пятидесятые годы я, что называется, сидел на двух стульях: заведовал лабораторией научно-исследовательского института и был старшим научным редактором научно-популярной библиотеки Государственного издательства технико-теоретической литературы. Во второй своей ипостаси и познакомился с Ари Абрамовичем Штернфельдом. В энциклопедии о нем сказано: "... Один из пионеров космонавтики, доктор технических наук honoris causa АН СССР... Международные премии Эно-Пельтри-Гирша по астронавтике (1933) и Галабера по космонавтике (1962)". Говорят, - жизнь полосатая. Судя по всему, Ари Абрамович, французский еврей-коммунист, эмигрировавший перед войной в Советский Союз и надолго отлученный от космоса, переживал темную полосу. Рукопись его книги "Межпланетные полеты" второй год лежала в издательстве без движения. Наконец, ее дали мне. Научно-популярный жанр не так прост, как кое-кому кажется. Уже будучи автором трех научно-технических книг, я, по договору с тем же Гостехтеориздатом, написал брошюру "Пьезоэлектричество". Рецензировала ее Клавдия Васильевна Шалимова, впоследствии доктор физико-математических наук, женщина необычайно эрудированная и едкая, словно концентрированная серная кислота. Ее отзыв был уничтожающим. Заведующий редакцией научно-популярной литературы добрейший Владимир Андреевич Мезенцев, обращаясь к тому, что от меня осталось, участливо сказал: - Воля ваша, но, по-моему, переделывать не стоит, зря потратите время. На переработанную рукопись та же Клавдия Васильевна дала диаметрально противоположную по смыслу рецензию. Брошюру издали, а меня пригласили на работу в издательство, очевидно полагая, что человек, способный отредактировать свою соб-ственную безнадежную книжку, сумеет сделать то же самое с чужими. Как специалист по "безнадежным" рукописям, я и подключился к "Межпланетным полетам*. И вот работа завершена. Впервые встречаюсь с автором. Внешне он напоминал древнего (не по возрасту, а по эпохе) ассирийца с гривой седеющих черных волос, пышной бородой, высоким лбом, выпуклыми глазами-маслинами. Добавьте к этому наушник слухового аппарата, быструю нечленораздельную речь, активную мимику, и вы получите мое первое впечатление об Ари Абрамовиче. Штернфельда сопровождала жена - тихая, не заметная на его фоне женщина. В ее отношении к мужу было что-то материнское. Она по-сушеству служила переводчицей: несмотря на слуховой аппарат Штернфельд не понимал меня, а я, в свою очередь, не мог приспособиться к его речи (Ари Абрамович говорил с сильным акцентом, усугублявшимся привычкой перебивать самого себя). И здесь я допустил непростительную для профессионального редактора оплошность. Правка была настолько обильна, что не оставалось буквально живого места. Если бы я предварительно отдал рукопись на машинку и показал Штернфельду чистенький машинописный экземпляр, все бы обошлось как нельзя лучше. Но перед Ари Абрамовичем было его детище, подвергнувшееся чудовищной вивисекции, - так ему, по крайней мере, показалось. И Штернфельд, издерганный преследовавшими его в то время неудачами, буквально взорвался... До сих пор эта сцена у меня перед глазами... Затолкав смятые листы рукописи в портфель, он выбежал, крикнув что-то вроде: "ноги моей здесь не будет!" Назавтра я услышал в телефонной трубке голос его жены. - Приносим извинения, - сказала она. - Ари Абрамович прочитал рукопись и остался очень доволен ... Мы еще не раз встречались, - автор книги оказался милым приветливым человеком. А когда "Межпланетные полеты" увидели свет, я пожучил экземпляр с трогательной дарственной надписью, начинавшейся словами: "Долгожданному редактору этой книги..." Вот пишу и думаю: "а как я прореагирую, когда редактор "Прикосновения" перекроит выстраданное мною?" Скажу честно: не знаю... (Примечание: так оно и получилось!). И еще одна статья в энциклопедии - о Владимире Ивановиче Сифорове, члене-корреспонденте АН СССР. С ним мне посчастливилось сотрудничать несколько лет- дважды мы были соавторами, дважды Владимир Иванович редактировал мои книги. Вот уж к кому подходит определение "светлая личность". Бывший беспризорник, воспитанник детского дома, стал крупным ученым в области радиотехники и электроники, почетным членом Венгерской академии наук. В тридцать четыре года - профессор, автор фундаментальных научных трудов, В. И. Сифоров занимал высокие посты - заместителя министра радиотехнической промышленности СССР, директора научно-исследовательского института. И притом был обаятельным человеком. Остроумным, мастером дружеских розыгрышей. Любилт музыку и сам играл на фортепьяно. Не знаю, что сказал бы о его игре профессор Гозенпуд, но во мне она вызывала восхищение И зависть: бывший детдомовец, волей и талантом достигший вершин в науке, человек занятый важнейшими делами, сумел приобщиться к музыкальной культуре, к любительскому искусству, нашел для этого время. А память уводит меня в молодые годы... По окончании Московского авиационного института я был направлен на работу в НИИ. Нашим отделом руководил Борис Михайлович Коноплев, крупный, властный человек, лауреат Государственной премии (он получил ее за создание автоматической радиометеорологической станции). Мне он казался пожилым, а ему не было еще и сорока... Через несколько месяцев меня перевели в другой отдел, наши пути разошлись, но стиль работы Коноплева, его талант умного, волевого руководителя стали примером, которому я (увы, не всегда успешно) стараюсь следовать. Борис Коноплев прожил недолгую жизнь, но за сорок с небольшим лет он успел сделать гигантски много... Я снова встретился с ним на страницах маленькой энциклопедии "Космонавтика". И узнал, что один из кратеров на обратной стороне Луны назван его именем... В какой-то из лекций я упомянул стихотворение Владимира Маяковского "Товарищу Нетте пароходу и человеку", поменяв местами два последних слова. Меня тотчас поправили. И все же стою на своем: сначала человек, потом память о нем, воплощенная в названиях городов, улиц, теплоходов, лунных кратеров. Убежден, что Владимир Владимирович со мной согласился бы. Конечно, на всех не хватит ни городов, ни теплоходов, ни улиц. Да и не в этом, очевидно, главное, не в этом смысл жизни. Но думаю, легче жить, сознавая, что ты полезен людям, что ты достоин, пусть самого маленького, пока еще безымянного, лунного кратера! ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Старый Комод моего детства С высокой кручи гордого утеса, где голый камень окружал меня, я вниз сошел и там раскрыл себя, помимо воли став каменотесом. Микеланджело Буонарроти (1475-1564) Чем больше углубляюсь я в книгу, тем труднее мне определить ее жанр. Это мои мысли, взгляды, рассуждения. Но мои лишь частично. Парадокс: я пишу книгу, а она, если можно так выразиться, переписывает меня. Потому что заставляет упорядочивать мысли и взгляды, проверяет их на "психологическую совместимость" и устойчивость. Ведь как часто мы по одному и тому же поводу сегодня рассуждаем так, а завтра этак! Не упрекаю себя и других в беспринципности, в двуличии. Взгляды не есть нечто раз и навсегда сформировавшееся, застывшее. Они эволюционизируют, а иногда с ними происходят и революционные превращения. В 1958 году "Советская Россия" издала мою книгу "Радиоэлектроника или рассказ об удивительных открытиях: о том, как человек приручил волну, о новом Аладине и его лампе, о том, как подслушали разговор звезд, о ста профессиях "мыслящей" машины и о многом другом". С тех пор кое-что в моих взглядах изменилось. Во-первых, мне перестали нравиться столь длинные названия. А во-вторых... Прежде я писал: "утверждают, что электронная машина со временем обретет способность самостоятельного мышления, что может быть создан "электронный мозг", не уступающий человеческому и даже превосходящий его". По моему тогдашнему мнению с этим нельзя было согласиться. В обоснование я приводил слова профессора Э. Кольмана: "... Машина не может ненавидеть и любить... она не имеет чувств, воли, не имеет характера... ее "память" не похожа на человеческую память, потому что наша память окрашена всякими переживаниями, между тем как у машины имеется лишь формальная, количественная модель памяти..." Тогда все это казалось мне убедительным, сейчас - нет. Мои взгляды на проблему искусственного интеллекта, мыслящей машины диаметрально изменились. И пусть бросит в меня камень тот, с кем такого никогда не случалось. Стал я с тех пор мудрее? Нет, но умудреннее (так, по крайней мере, мне кажется) - да. Иногда мы, не вдумываясь, произносим чужие слова, воспроизводим чужие мысли, принимая их за свои. А потом вдруг обнаруживаем, что они не только не свои и даже не просто чужие, а чуждые. Значит ли это, что я ратую за непостоянство взглядов, за идейные и прочие шатания, от которых рукой подать до измены идеалам и т.п.? Вовсе нет. Я просто вижу, что так бывает и (к сожалению или нет?) нередко. Сошлюсь на эпизод из "Лирического предисловия" к книге Анатолия Горелова "Гроза над соловьиным садом" (издательство "Советский писатель", Ленинградское отделение, 1975 г.) : "Это было свыше сорока лет назад... Молодой коммунист, редактор рапповского журнала, я... упорно продолжал любить стихи Александра Блока... В те годы в некоторых справочных изданиях предуведомлялось, что блоковский культ "вечной женственности" всего-навсего отззук "феодально-рыцарского романтизма", что стихи "Снежной маски" возникли в результате бегства поэта в "личную жизнь", что даже в "Скифах" поэт ориентируется "на отсталые крестьянские массы, переплескивающиеся в азиатские орды". Не будем жестоки, не станем называть фамилии авторов подобных вердиктов, ибо все мы- в боях и ошибках - пробивались к более высокому уровню понимания эстетических проблем времени". Действительно, не будем жестоки, в том числе и к Анатолию Горелову, который любил стихи Александра Блока хотя и "упорно", но "с некоторым смущением", причем и "любовь" и "смущение" оставались "в глубине души", а вслух (упаси бог высказать "слабость"!) не упоминались, поскольку сам Горелов, видите ли, "ничего поделать не мог". Спасибо ему хотя бы за то, что через сорок с лишком лет он все-таки преодолел юношеское смущение и написал о Блоке превосходную книгу. Примечание: не забывайте, что эти записки написаны в восьмидесятые годы двадцатого века. Сегодня, в начале двадцать первого, я мог бы привести куда более "жестокие" примеры эволюции (скорее, революции) взглядов, когда вчерашний партийный функционер клеймит коммунизм, которому в восьмидесятых поклонялся, как божеству, когда преподаватель "научного атеизма" читает лекции о канонах религии, когда старший лейтенант становится священником... в своей же дивизии... Ловлю себя на том, что книга уходит из-под контроля. Только в этой главе! - утешаюсь самовнушением. Потом снова верну ее в русло, а сейчас пусть резвится, роется в моей памяти, словно в старом комоде ... И вот, слово за слово, - появился в моем рассказе Старый Комод. Не случайно пишу его с большой буквы - это не столько вещь, сколько символ. Перед войной мы жили в подмосковном поселке Лосинке, Лосиноостровке. В 1939 году его переименовали в честь полярного летчика Михаила Сергеевича Бабушкина (I893-I938), участника челюскинской эпопеи и высокоширотной экспедиции ледокола "Садко", Героя Советского Союза, родившегося поблизости от поселка в погибшего при авиационной катастрофе. В I960 году Лосинка, как ее по-прежнему предпочитали называть старожилы, вошла в черту Москвы. Мы жили в так называемом стандартном, то есть двухэтажном дощатом, оштукатуренном снаружи и изнутри доме, похожем на барак. Отопление печное, туалеты в тамбурах, вода из колонки. К нашей крошечной квартирке в торце дома примыкала веранда, имевшая два входа - со двора и из комнаты. С годами она обветшала, наружную дверь забили. Веранда не отапливалась, поэтому пользовались ею только летом. Тогда ее облупившийся фасад заплетал вьюнок с бледнорозовыми сла-боароматными цветками, и дом, при очень развитом воображении, можно было принять за старинный рыцарский замок. На веранде стоял Старый Комод. Ящики его рассохлись, им уже давно не пользовались по назначению, но не выбрасывали. В ящиках скрывался хаос, самый настоящий мифичесий хаос, полная противоположность порядку - "космосу": железки различного происхождения и предназначения, радиолампы (я страстно увлекся радиолюбительством), шурупы, пружинки и многое другое из того, что называют бесполезным хламом. Во всем этом я копался с наслаждением, словно старьевщик, и всякий раз находил что-то неожиданное... Во дворе стоял деревянный, посеревший от времени и дождей стол. По вечерам на нем забивали "козла". Днем же он пустовал; поблизости сушилось белье, бродили сытые коты. Придя из школы, я - это бывало не часто, но запомнилось отчетливо, - ложился навзничь на стол и смотрел в небо. Небо было голубое, его еще не прочерчивали инверсионные следы реактивных самолетов, по нему плыли невозмутимые облака. Оно казалось ошеломительно свежим, словно нечаянное открытие, и принадлежало мне одному... Да, это было мое небо. Я лежал, смотрел и мечтал, ни о чем определенном. Веял ветерок, и это меня безотчетно волновало, набегали, сменяя друг друга, звуки и запахи, - я невольно запоминал их. И Старый Комод, и стол - стартовая площадка в небо - стали частицами моей жизни, клетками моего мозга. Они - последнее, что сохранилось от детства. А такого неба я больше не видел. Видел всякое: в дымном чаду, разрывах зенитных снарядов. Видел схватки одиноких "И-16", легендарных "ишаков" ("рус-фанера" - называли их немцы), со стаями железных "мессершмидтов", видел, как "юнкерсы" роняли безобидные на вид слезинки-бомбы. Но такого неба, как в то предвоенное лето, больше не видел. Сколько раз потом приходилось мне подниматься в небо, сходиться с ним один на один, однако это было уже совсем, совсем другое небо. А того я так и не увижу... Но хватит. Лучше расскажу о моей матери - в первые же дни войны она надела гимнастерку со "шпалами" в петлицах. Хочу рассказать о ней не только потому, что считаю ее необыкновенной женщиной (от нее я унаследовал лучшие свои качества), и не потому, что другой возможности воздать ей должное у меня, видимо, не будет, а, главным образом, из-за тех черт ее личности, которыми восхищаюсь. Это вовсе не уникальные качества, напротив, их можно считать типичными для тех, кого именует "людьми долга". Моя мать Вера Павловна (ее девичья фамилия Соловьева), родилась в Дербенте, в семье учителя пения. Перед революцией, совсем еще юной, приехала в Москву, где у нее не было близких, и поступила на медицинский факультет университета. НИ разу в жизни не воспользовалась протекциями, знакомствами, связями. Рассчитывала только на свою голову, свои руки и стала доктором медицинских наук, профессором Ленинградского педиатрического института. Занимала высокий пост в Народном комиссариате здравоохранения, а жила в двухкомнатной пригородной квартире без намека на удобства. Была женщиной и не воспользовалась броней. Но дело даже не в этом. Я отнес ее к "людям долга". Правильнее было бы сказать: "человек профессионального долга". Представьте: прорван фронт, все ближе гул орудий, нужно срочно эвакуировать раненых, а это люди, перенесшие не только жесточайшую физическую травму, но и тяжелый психологический ШОК. И даже не перенесшие, а переносящие. Нервная система такого человека на грани срыва. Неразбериха, паника. В одну из палат вбегает комиссар госпиталя, кричит на раненых. Его выбрасывают в окно. Шум, ругательства... И тогда бегут за матерью. В палату она входит стремительно, с гордо поднятой головой. Секунда, другая... Тишина... Это произошло на моих глазах. Пятнадцатилетний санитар, навсегда простившийся с детством, - вот кем я стал в июне сорок первого года. Матери достался характер тяжелый и властный, словно вся ее жизнь. Но у постели больного она преображалась, становясь мягкой, чуткой, бесконечно терпеливой. Собственные беды, боли, страхи от- ступали прочь. В сердце стучались беда, боль, страх человека, который верил ей, нуждался в ее помощи, ждал от нее чуда... - Если бы я могла начать жизнь сначала, - сказала она мне, уже будучи профессором, - я никогда не стала бы врачом. Слишком во многом чувствую себя бессильной. "Талант творит все, что захочет, а гений только то, что может", - говорил Дега. - Моя мать могла слишком мало, и это угнетало ее всю жизнь. Примечание, сделанное спустя пятнадцать лет. В своих записках я ни разу не упомянул отца. И вот только что, на сайте Ивановского медицинского университета я с удивлением нашел доброе упоминание о нем, одном из руководителей этого учебного заведения в тридцатые годы. И, представьте, мне стало стыдно. Да, мать для меня всегда была на первом месте. Но и отец достоин памяти. Член партии с 1916 года, комиссар с ромбами на петлицах в гражданскую войну, выдвиженец на пост директора Ивановского государственного медицинского института, он произнес два слова, которые я запомнил на всю жизнь. Когда мать упрекнула его за то, что он отказался от квартиры в элитном "доме специалиста", он ответил этими самыми двумя словами: "Я - коммунист". А я так и остался беспартийным, потому что знал: таким коммунистом быть не смогу, а другим - не желаю. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Человек из "Красной книги"? Примечание. Эта глава была опубликована в Новороссийской газете "Вечерняя афиша" (Э2, сентябрь 1989): "Приглашаем принять участие в дискуссии о роли и месте интеллигентов в нашем обществе. Открывает дискуссию профессор А.Ф.Плонский. В роли оппонента - доцент Т.В.Плонская". Вскоре газету закрыли за вольнодумие. Итак... Я: Человек из "Красной книги". Размышляю об интеллигентах, а в памяти всплывают слова из песни Булата Окуджавы: Настоящих людей очень мало, На планету совсем ерунда, А на Россию одна моя мама, Только что она может одна? Слово "интеллигент" происходит от латинского "понимающий, разумный". Интеллигент и культурный человек - почти синонимы. Издавна признаками высокой культуры считались воспитанность, безупречная грамотность, знание литературы, музыки, изобразительного искусства, умение ориентироваться в науках. Но это, пожалуй, формальный перечень критериев, которым должен удовлетворять интеллигент. Главный же, обобщающий, критерий - высокая, даже высочайшая духовность (отнюдь не в искаженном религией понимании этого слова), нравственность без малейшего изъяна. Казалось бы, интеллигенция это сообщество интеллигентов, объединенное, в первую очередь, моральным кодексом, многовековыми традициями, исповедующее примат культурных ценностей. Увы, понятия "интеллигент" и "интеллигенция" сегодня не имеют ничего общего. Вот уже более семидесяти лет интеллигенции в нашей стране отведена унизительная роль прослойки. Если ты не рабочий и не крестьянин, то "автоматически" интеллигент. Не тот истинный интеллигент, о котором шла речь выше, а представитель "прослойки". Стать таким "интеллигентом" проще простого. Достаточно, например, поступить в вуз - диплом о высшем образовании превратился у нас в своего рода "индульгенцию", отпускающую грехи невежества и бескультурья. Имея дело с будущими инженерами, могу засвидетельствовать: мало кто из них грамотно изъясняется на своем родном языке. Для нашего времени характерна узкая профессиональная ориентация. Ей сопутствует в высшей степени тревожная тенденция: "узкий специалист", не будучи истинным интеллигентом, смотрит на окружающее "со своей колокольни", видит только то, что хочет видеть, а ведь многообразный, сложный, взаимозависимый мир не укладывается в прокрустово ложе узкопрофессиональной компетенции. Убежден, если бы решения принимали интеллигенты в высоком смысле слова, то не было бы опустошительных "отроек коммунизма", "рукотворных морей", превращающих плодоносные земли в солончаковые пустыни, не погибал бы Арал, не приходилось бы спасать Байкал и Волгу, нашим юношам не потребовалось бы "выполнять интернациональный долг" в Афганистане, не дожили бы мы до позорных "приглашений" за сахаром. Но... "настоящих людей очень мало"! Да и откуда им взяться в тех огромных количествах, которые сегодня кровно необходимы стране, если интеллигенты, отнюдь не редкие в дореволюционной России, понесли урон, как никто иной в нашем обществе! Они гибли в гражданской войне, уничтожались в годы военного коммунизма, бежали за рубежи родины, становились жертвами сталинских, и не только сталинских, репрессий. Наконец, если исходить из того, что интеллигент не "культурный" обыватель, а носитель высших духовных качеств, лучших традиций, культурных ценностей человечества, то кому, как не интеллигентам, быть среди первых, когда народу грозит порабощение? И когда-нибудь подсчитают, сколько интеллигентов полегло на фронтах Отечественной войны... Не только физическое истребление, но и деградация постигла русских интеллигентов. Идеологический прессинг, которому они подвергались на протяжении многих лет, не мог не деформировать их нравственных устоев. Будучи людьми критически мыслящими, они не могли не видеть "перекосов", "перегибов" и прочих несуразиц, не говоря уже о преступлениях, которыми сопровождалось "неуклонное движение к коммунизму". Будучи просто людьми, они не могли не бояться за свою жизнь. И помалкивали. Хуже того, приучались говорить не то, что думали. А ложь, приспособленчество, блудословие несовместимы с понятием "интеллигент". Ведь не секрет, что именно "интеллигенты" с особым сладострастием клеймили своих "братьев по прослойке". Вспомним позорные судилища над Ахматовой, Зощенко, Пастернаком. Кто с особенным рвением требовал их исключения, выдворения и т.п.? Те, кого относили к цвету советской культуры. Сейчас они кивают друг на друга и оправдываются: "В то время иначе было нельзя..." Словом, за семьдесят лет с интеллигенцией произошло то, что происходит с молоком, когда раз за разом снимают пенку. Рано или поздно молоко превращается в сыворотку. Нарисованная мной картина многим покажется пессимистичной. Что поделать, она отражает истинное положение дел. Говорят, травяной газон в лондонском Гайд-парке выращивали триста лет. Если его вытоптать, то на восстановление, понадобится столько же. Интеллигенция (не "прослойка", а настоявшая интеллигенция) тоже требует времени и усилий для возрождения. У читателя наверняка зреет каверзный вопрос: "Сам-то ты считаешь себя интеллигентом?" Положа руку на сердце, отвечаю: нет! Возможно, в иных исторических условиях я бы и стал им. Но жизнь отказала мне в этом. Я подчинялся правилам игры. Случалось, называл черное белым. Голосовал только "за". Поддерживал "линию". Что может быть иначе, мне просто не приходило в голову. И, конечно же, тогда я искренне считал себя интеллигентом. Сейчас, поверьте, не считаю. Меня коробит, когда я слышу: "Мы, интеллигенция" и особенно "Мы, творческая интеллигенция" (как будто интеллигенция может быть не творческой). Мне кажется, объявить себя интеллигентом по меньшей мере нескромно. Нужно стараться им стать. По большому счету. Иного не дано. Боюсь, мне уже поздно... Мы бьем в набат, занося вымирающий вид животных или растений в "Красную книгу". Так признаем же, что русский интеллигент, хотим мы этого или не хотим, уже давно на ее страницах. Закрыть ее навсегда пока еще в наших силах. Мой оппонент: Был ли Тургенев интеллигентом? Меня, пожалуй, можно отнести к тем, кому нарисованная картина покажется слишком пессимистичной. Да, я горячо разделяю тревогу и боль от сознания огромного урона, который понесла интеллигенция, а значит, и все наше общество, за послереволюционные годы. Согласна, что потребуется не одно десятилетие, чтобы возродить "культурный слой" общества, традиции русской интеллигенции. И суждения о том, кого считать интеллигентом, очень близки к моим. Но все же... Разве "главный, обобщающий, критерий - высокая, даже высочайшая духовность, нравственность без малейшего изъяна" - не есть идеал, который выкристаллизовался из представлений интеллигенции о самой себе, из ее устремленности к созданию лучшего, более справедливого для всех людей устройства мира? И кто из русских интеллигентов, которых мы высоко чтим и которых, действительно, в нашей истории было немало, в полной мере отвечает этому идеалу? В.Г.Белинский, граф А.К.Толстой... Больше мне сейчас и не приходит на ум ни одного примера. Но я не думаю, что мы откажемся считать интеллигентом Н.А.Некрасова за его пристрастие к карточной игре. Или вычеркнем из интеллигентов И.С.Тургенева, который не мог себе представить, как будет обходиться без доходов от имения после отмены крепостного права? Можно было бы продолжать и продолжать. Но не стоит и не хочется. Да, интеллигенция всегда была выразительницей нравственных идеалов народа. Более того, она способствовала и способствует формированию и сохранению этих идеалов в любых исторических условиях. Но... интеллигенция в целом. А интеллигент? Интеллигент в меру своих человеческих сил, которые - увы! - даны ему вперемешку со слабостями, заблуждаясь и спотыкаясь, стремится следовать идеалам, которые разделяет. Поэтому интеллигента отличает критичность, прежде всего по отношению к самому себе. Высокие нравственные идеалы, по-моему, неотделимы от категорий чести, долга. Отсюда еще одно расхожее, но все же верное определение интеллигенции как совести народа. Возвращаясь к нехорошо помянутым Некрасову и Тургеневу, осмелюсь предположить, что Николай Алексеевич тяжко мучился своим пороком, а Иван Сергеевич сознавал тщетность попыток примирить прогрессивность общих рассуждений о благе народа с эгоистичностью притязаний. Будем же ценить наших отечественных интеллигентов, как прошлых, так и нынешних, по совокупности деяний, не приукрашая и не ретушируя их "портреты". Сейчас в нашем обществе происходит горький, болезненный процесс самопознания и самоанализа. И хотя я не считаю себя пессимистом, картина, которая видится мне, также не содержит и намека на розовые тона. Деградация отечественной интеллигенции, как я полагаю, неразрывно связана с деградацией всех слоев общества, с уродливой деформацией его моральных ценностей. Так, примат образованности - питательной среды для роста интеллигенции - в последние десятилетия начисто утрачен. В нашей "самой читающей в мире стране" молодежь (сужу по личному опыту общения со студентами) читает катастрофически мало. А ведь пристрастие к чтению воспитывается не в вузе, и даже не в школе, а прежде всего в семье. Сегодня мы имеем то общество, которое долго и упорно создавали - с его недоразвитой интеллигенцией, с крестьянством, утратившим уважение к земле, с рабочим классом, забывшим вкус к добросовестному труду. И все-таки наше время вселяет в меня - нет, не оптимизм! - робкую надежду. Надежду на то, что время очищения истоков, время обращения к корням богатейших национальных культур наступает. И среди нас есть те, кто это время торопит! Послесловие к главе. Написанное относится к 1989 году. Сейчас год 2002-й. Почти по Дюма: "Десять (нет, тринадцать - чертова дюжина!) лет спустя". Что и как изменилось за эти годы - судите сами. ГЛАВА ПЯТАЯ. МЕЧ ПЛАШМЯ - "Любовь в лесу" читал? - Да. Это про то, как они ложатся спать и кладут между собой обнаженный меч?.. Не понимаю, какой им был толк от того меча? Ведь его все время надо держать лезвием вверх, потому что если меч положить плашмя, то через него можно перекатиться, и тогда он ничему не помешает. - Это символ, - сказал Билл. - Наверно, - сказал Ник. - Только здравого смысла в этом ни на грош. Эрнест Хемингуэй (1899-1961) Люди взрослеет неодинаково: у одних это получается быстрее, у других - медленнее. Я взрослел медленно. Война оборвала детство, но не сделала меня взрослым. Иногда мне кажется, что по-настоящему я не стал им до сих пор. Промежуточные состояния всегда неустойчивы. Переход от детства к взрослости, особенно если он затянулся, чреват безрассудством. Не миновал его и я. У меня в руках чудом сохранившаяся маленькая книжечка, когда-то голубая, а сейчас грязно-серая. На ней надпись серебром "Удостоверение Инструктора Парашютного Спорта 2-й категории". С выцветшего фото смотрит губастый паренек весьма хмурого вида. Это я. Само по себе увлечение парашютизмом или альпинизмом, автомобильными гонками, - отнюдь не признак безрассудства. Со словом "парашют" у меня связаны светлые воспоминания. Под его сенью я познакомился с прекрасными людьми. Бывшая балерина Ольга Сущинская, сохранившая в полете пластическую выразительность танца, стала моей первой учительницей. Но, пожалуй, самая добрая память - о Вале Борц. Это про нее писал в "Молодой гвардии" Адесандр Александрович Фадеев: "... Рано сформировавшаяся девушка, с покрытыми золотистым пушком сильно загорелыми руками и ногами, в которых было еще что-то детское, с глазами темно-серыми, в темных ресницах, независимыми и холодноватыми по выражению, с светло-русыми, золотистыми косами и полными яркими губами самолюбивой складки..." Именно такой была Валя Борц, когда мы познакомились, а затем подружились: сразу же после освобождения Краснодона ее приняли на подготовительное отделение Московского авиационного института. "Она была начитанной девушкой, - читаю у Фадеева, - хорошо играла на пианино, по своему развитию она выделялась среди подруг и сама знала это и привыкла к поклонению сверстников-юношей ... Она... хотела быть летчицей... Летчицей Валя так и не стала, а в парашютную школу записалась, прыгала с азартом и удовольствием. С нами была проста и открыта, пользовалась симпатией - не только благодаря "молодогвардейскому" прошлому. А в студенческой группе держалась замкнуто и немного надменно с независимым холодноватым выражением лица, которое так верно подметил у нее Фадеев. Грустно и немного забавно вспоминать: идем по Москве, а мальчишки то и дело спрашивают ее, семнадцатилетнюю: - Тетенька, а тетенька, это какая у вас медаль, неужели "Партизану отечественной войны"? Да еще первой степени! Разбирались тогда мальчишки в наградах... Ну, а орден Красной звезды на Валиной груди потрясающе действовал не только на мальчишек. - Ты Сталина любишь? - спросила она меня однажды. - Конечно, люблю ... - растерянно ответил я. - Кто же его не любит? - Я, например, - помолчав, сказала Валя. Заканчивался тысяча девятьсот сорок четвертый год. Вскоре наши пути разошлись ... Но я снова отвлекся. Возвращусь к парашютной книжке. Не будь ее, как бы я мог узнать, чем занимался 14 января или 1 марта 1945 года? Оказывается, прыгал с У-2. По телевидению довольно часто показывают парашютные прыжки. Гляжу на ажурные, квадратной формы, купола современных парашютов, которыми так легко управлять при спуске, любуюсь акробатической техникой нынешних мастеров парашютизма в свободном падении. Как далеко ушли они от нас - и совершенством самих парашютов (разве сравнить с ними наши ПТ-1 и ПД-6!), и в мастерстве! Так вот, в оба упомянутых дня я не просто прыгал, а с высоты 100 метров - что как раз и было откровенным безрассудством. Ощущения помню до сих пор: несколько секунд - упругое сопротивление воздуха, затем динамический удар раскрывшегося парашюта и тотчас второй удар - о землю. Малейшая задержка в раскрытии, и конец: запасной парашют не нужен. Страха не испытывал. Страх приходил после, на сон грядущий... В парашютную книжку вклеена недавняя вырезка из газеты: "Рязань (ТАСС). Беспримерный групповой прыжок с самолетов совершили 1 марта близ Рязани парашютисты Центрального спортивно-парашютного клуба воздушно-десантных войск СССР. Впервые в мире (!!! - А.П.) покинув машины на исключительно малой высоте - 100 метров, они благополучно приземлились... Прыжок требовал исключительной храбрости и высокой техники выполнения". Вот вам и связь времен! В 1946 году меня и моего приятеля Адольфа Шубникова (угораздило же родителей дать ему такое непопулярное в военные годы имя) отобрали для подготовки к прыжку на побитие какого-то рекорда (тогда как раз наступила полоса обновления авиационных рекордов). Этот выбор был для нас великой честью, что мы с Адольфом прекрасно сознавали, но в душе боялись сплоховать. Первая и, увы, последняя для меня тренировка состоялась в барокамере военного института экспериментальной медицины. Представьте довольно просторную кабину. На столе пульт с рядами разноцветных лампочек и кнопок.. Сбоку большой циферблат альтиметра. За столом - мы с Адольфом и средних лет майор медицинской службы в белом халате и кислородной маске. На нас масок нет. Да, забыл упомянуть важную деталь: перед нами еще графин с водой и стаканы (при спуске может заложить уши, и глоток воды окажется чем-то вроде "скорой помощи"). Перед тем, как войти в барокамеру, мы с Адольфом поклялись: станет худо - вида не подавать. И поддерживать друг друга всеми способами, но так, чтобы майор ничего не заметил. Наша цель: пробыть час без кислородных масок на высоте семи километров и при этом пройти тест, определяющий быстроту реакции. Лампочки будут загораться в разных сочетаниях, а мы, разумеется, поочередно, должны в ответ как можно быстрее выбирать соответствующую этим сочетаниям комбинацию кнопок и надавливать на них. И вот стрелка альтиметра упирается в цифру 7. На высоте мы с Адольфом чувствуем себя по-разному - две противоположных классических реакции. У меня эйфория: хлопаю майора по плечу, чего никогда бы не сделал в обычном состоянии, требую подняться выше, на семи, мол, мне не интересно. Кнопки нажимаю мгновенно и безошибочно. Адольф же клюет носом, и я поминутно придаю ему бодрость тайным щипком. Наконец, программа выполнена, начинается медленный спуск. Медленный - из-за нас, непривычных к барокамере. Мы оскорблены в лучших чувствах, о чем и уведомляем майора. - Спускайте быстрее! - требуем. - Прыгали затяжными, и то ничего! Уязвленный майор устраивает нам "свободное падение". Где-то на пяти тысячах чувствую боль в ушах. Пробую незаметно глотать, чтобы стравить воздух из полости среднего уха. Но мои евстахиевы трубы раскрываться не желают. Боль усиливается. Протягиваю руку к графину - оживший Адольф останавливает меня щипком и делает это не менее квалифицированно, чем я на семи километрах. Начинаем горланить песню, делая вид, что нам очень, очень весело. Обычно пение помогает, но я, видимо, передержал воздух, и трубы словно заклинило. А голову - уже не только уши, а всю голову, - пронзает нестерпимая боль... Когда спуск, наконец, закончился, у меня из глаз брызнули слезы, а из ушей засочилась кровь. Дорого мне стоила эта единственная попытка стать рекордсменом! С авиацией пришлось распрощаться, что было для меня трагедией. Вот пример безрассудства, вызванного незрелостью. Рискну провести параллель. Некоторые наделенные колоссальной властью государственные мужи словно пребывают в барокамере на семи километрах без кислорода, причем требуют (и добиваются!), чтобы их подняли еще выше. А о том, чем это кончится, и каким будет спуск, - не только для них самих, но и для страны - не думают и, похоже, не желают думать. Они рассуждают о крылатых ракетах, лазерном оружии, нейтронной бомбе. Но при этом успокаивают себя и других тем, что "меч" дожит плашмя. Однако меч есть меч, и если его не задвинуть поглубже в ножны, то он рано или поздно поднимется острием вверх. "... Еще никогда научно-технический прогресс не опережал духовное развитие человека так, как в наш век", - сказал лауреат Нобелевской премии, один из пионеров квантовой радиоэлектроники, академик Н.Г. Басов. Коллективный интеллект человечества неизмеримо выше, чем интеллект любого из нас в отдельности. Потому что общечеловеческий интеллект - понятие накопительное. Ученый сделал открытие. Оно - вклад в нашу общую сокровищницу знаний, не ведающую ни границ, ни наглухо запертых дверей. Но смотрите, что получается: сегодняшний уровень науки, темпы научно-технического прогресса достигнуты не одним человеком и не группой людей, а всем человечеством, которое к тому же наследует накопленное предыдущими поколениями. А распоряжается этим богатством отнюдь не интеллект человечества, а воля тех, кто обладает властью. Эволюция человека завершилась. Эволюция человечества продолжается, причем все интенсивнее. Значит, интеллектуальный ''разрыв" человека и человечества будет расти и дальше. Иного исхода нет. Никогда человек не окажется мудрее, чем человечество. Это должны осознать все. И тогда меч будет выброшен вместе с ножнами". Послесловие к главе. Вот перечитал ее и понял, насколько наивен был в своих выводах. Прошло всего полтора десятилетия, а в нашем политическом лексиконе главенствуют такие понятия, как экстремизм, религиозный фундаментализм, не просто конфликты между государствами, а не поддающаяся доводам разума межнациональная рознь. Будучи и ученым, и фантастом, думаю со страхом: а что если обезумевший фанатик, ворочающий миллиардами долларов, запустит на орбиту одну единственную ракету, и не с ядерным зарядом, и не с боевым лазером, а всего-навсего с "мешком" безобидной алюминиевой пудры? Не окажется ли она для человечества страшнее водородной бомбы? Или все это моя "свихнувшаяся" фантазия? ГЛАВА ШЕСТАЯ. НЕБО, ОТКЛИКНИСЬ! Если бы не было ничего, в тебе уже заключалось бы все: Величие безбрежной пустоты, всеобъемлющее спокойствие Цветущей синевы... Высоко, высоко в отдалении Струятся мечты твоих водопадов... Альбин Цоллингер (1896 - 1941) В этой главе я расскажу о самолете и "о себе". Нет, речь пойдет не о моих "подвигах" или воздушных приключениях. Мне хочется поделиться грустной историей о друзьях, для которых небо и самолет значили все: величие безбрежной пустоты, всеобъемлющее спокойствие цветущей синевы и многое из того, что не под силу выразить Альбину Цоллингеру. Все помнят Александра Матвеевича Матросова, закрывшего своим телом амбразуру вражеского дзота, но лишь очень немногим известны имена сотен героев, совершивших такой же подвиг - слава избирательна. Все хорошо знают Алексея Петровича Маресьева, летчика, который после ампутации голеней обеих ног продолжал воевать и сбил еще семь вражеских самолетов. Его подвиг увековечил Борис Полевой в "Повести о настоящем человеке". Но вряд ли кто слышал имя летчика-штурмовика Валентина Цветкова. Он, потеряв в бою ступни, тоже продолжал летать, пусть не на фронтовом "ИЛ-2", а на учебном самолете "ПО-2" парашютно-планерного клуба. Но он летал! Кстати, о "ПО-2", переименованном из "У-2" в честь его конструктора Николая Николаевича Поликарпова. Этот самолет, с которого я совершил десятки парашютных прыжков, впервые взлетел в 1928 году и выпускался вплоть до 1953 года, то есть подобно "ТУ-104" и "ИЛ-18" принадлежал к плеяде самолетов-долгожителей. Задуманный Поликарповым как сугубо учебная машина, он во время войны стал ночным бомбардировщиком, вызывавшим мистический ужас у фашистов. Бесшумно планируя, словно ангел смерти, "ПО-2" распоряжался своим небольшим бомбовым грузом точно и экономично, поражая цели с малой высоты, парализуя врага внезапностью и неотвратимостью удара. Этот допотопного вида самолет, внешне немного напоминавший "Ньюпор", на котором 27 августа 1913 года штабс-капитан русской армии Петр Николаевич Нестеров первым выполнил "мертвую петлю", положив начало высшему пилотажу, не зря отмечался призами на международных авиационных выставках (в 1930 и 1936 годах). Вроде бы хрупкая стрекоза - фанера и перкаль, а надежность, живучесть, неприхотливость завидные. Но вернусь к рассказу о Цветкове. Он тщетно стремился на фронт - медкомиссия была непреклонна. "Повесть о настоящем человеке" вышла позже, в 1946 году, и сослаться на прецедент Цветков, естественно, не мог. А это был в высшей степени мужественный человек, кавалер орденов Красного знамени и Отечественной войны, словом, настоящий летчик-штурмовик. Им он оставался и в кабине "ПО-2" - любил пройтись "бреющим", чтобы трава ложилась под воздушной струей. А начальником летной части у нас был мастер парашютного спорта Владимир Кривой - летчик, что называется от бога: смелый, расчетливый и вместе с тем бесшабашный. Мог приземлиться если не на "пятачке", то уж на деревенской улице - точно (кстати, это он сбрасывал меня со ста метров). В нем было что-то от Валерия Чкалова. Сейчас я убежден: под бравадой скрывался "комплекс неполноценности" - на фронт его почему-то не брали, летать приходилось на "кукурузнике", это ему-то, пилоту божьей милостью! Остается ввести в рассказ еще одно действующее лицо - Толю Алексеева, лейтенанта, штурмана транспортного "Дугласа" С-47А. Мы познакомились так. 20 августа 1944 года на подмосковном аэродроме в узком кругу праздновали День авиации, и я участвовал в двух групповых прыжках с "Дугласа". Вывозил нас Толя (разумеется, в составе экипажа). Парашюты были новенькие, шелковые, многоцветные - зрелище необычайно красочное. В те времена летчики не любили прыгать с парашютом и всячески от этого отлынивали (впрочем, теперешние летчики, возможно, напротив, обожают парашютные прыжки - чего не знаю, того не знаю). Но, как говорится, дурной пример заразителен: Толя Алексеев увлекся парашютизмом и, благо наши аэродромы располагались по-соседству, стал к нам наведываться. Вскоре мы с ним подружились. Гляжу на выцветшую фотографию: Толя и я - оба в гимнастерках, один с погонами, другой без. Сидим в обнимку. На Толе фуражка с летной кокардой, на мне - шлемофон. И еще такая деталь: у меня в руке Толин пистолет "ТТ". Снимок сделан отцовским "ФЭДом". Помню, как проявлял пленку, печатал снимки... Дней пять после этого не появлялся на аэродроме - хворал. И чувствовал себя неловко, потому что была моя очередь дежурить - лететь за бензином. Бензин добывали правдами и неправдами - в основном, клянчили у военных. В фюзеляже "ПО-2" имелся грузовой отсек (правильно или нет, но мы называли его гаргротом). В гаргрот как раз помещалась бочка. Управлялись с ней вдвоем - летчик и подсобная сила, именуемая дежурным. Поправившись, поехал на аэродром - электричкой до станции Силикатная. Приезжаю, спрашиваю: - Толя не появлялся? Я ему снимки привез. В ответ слышу: - Так ты ничего не знаешь? Похоронили Толю и Валю Цветкова тоже. Толе исполнился двадцать один год,, мне - девятнадцать. И в мозгу зазвенело: "Не может быть, как же так? Ведь неделю назад мы с ним бродили по Москве, он признался, что у него еще не было девушки. Теперь уже и не будет. И вообще ничего не будет... А ведь лететь с Цветковым полагалось мне!" ... За бензином решили отправиться на двух машинах. Вместо меня напросился случайно заехавший на аэродром Толя Алексеев, его посадил к себе Цветков. На самолете Кривого стоял новый мотор, к тому же форсированный. У Цветкова - старый и слабенький. Лететь парой было тяжело. Договорились встретиться на подлете к "цели". И вот Кривой отмеряет круг за кругом, а Цветкова нет и нет. Радио на самолетах отсутствовало. Оставалось лететь навстречу. На берегу Москва-реки толпа, перевернутый самолет... Нужно быть Кривым, чтобы приземлиться там, где приземлился он. Цветков погиб сразу, Алексеев еще жил. Он сказал: - Это был настоящий бреющий полет, на "Дугласе" так не полетишь... Подвел мотор, с трудом перевалили через крутой берег, а там линия электропередачи... Я уже признался, что люблю и ценю поэзию. Но ни намека на поэтический дар во мне, к великому моему сожалению, нет. И юношеские стихи, написанные под впечатлением утраты, привожу не из-за их литературных достоинств, а единственно потому, что они - сама память. Перевернутый самолет С измочаленным фюзеляжем... Поглядишь, и тоска возьмет, Смертный камень на сердце ляжет. Не подняться ему вовек В синеву, как не раз бывало, - На кресте распят человек, Что сидел за его штурвалом. Он с крыла спеша не шагнет, Не затянется самокруткой... Разомкни же каменный рот, Отзовись на подначку шуткой! Пропоет в листве соловей О стремглав промелькнувшей жизни И друзья всплакнут на твоей По-военному скудной тризне. А скорее не будет слез: Много ль проку в соленой влаге! Летчик в жертву себя принес Ненасытной своей отваге. Вот так же 27 марта 1968 года мы потеряли Юрия Алексеевича Гагарина. ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ДУШЕ КРОВОТОЧИТЬ! Как жизни бегут мгновенья, как смерти грядет молчанье... Как счастье летит стрелой, и давит потом, как бремя, мысль о нем. И кажется день былой лучше, чем это время, когда живем. Хорхе Манрике (1440-1478) История, о которой я собираюсь рассказать, кое-кому может показаться банальной. Так ли это - не берусь судить. На мою долю выпала в ней роль если не участника, то отнюдь не бесстраст- ного свидетеля. Мне кажется, что научно-технический прогресс, обостряя восприятие окружающего мира, в то же время притупляет чувства. Мы становимся рассудочнее, рациональнее. Хорошо это или нет? С одной стороны, бешеный темп жизни, возросшая частота стрессовых ситуаций требуют приспособления, иначе их просто не выдержать. Это означает необходимость своего рода автоматической регулировки чувствительности, совсем как в радиоприемнике, усиление которого зависит от силы принимаемого сигнала. А раз так, человеку волей-неволей приходится стать черствее. С другой стороны, на фоне сильного сигнала "тонет" слабый - усиление задается более мощным воздействием. И по аналогии человек, порог чувствительности которого соответствует стрессовым нагрузкам и позволяет успешно справляться с ними, может не расслышать, например, зова о помощи... Не случайно Ромео и Джульетта постепенно становятся легендой, к легендам же современный человек довольно холоден. "Нет повести печальнее на свете...", а мы думаем: "В жизни так не бывает". Конечно, чувства Ромео и Джульетты нам не безразличны, они вызывают симпатию, пробуждают добрый, хотя, увы, не долгий отклик и в то же время кажутся старомодными, смахивают на чудачество. Нас нельзя назвать бесчувственными - неразделенная любовь и сегодня может породить драму. Если же ты любишь и любим, то препятствий, как правило, не возникает. Родительское благословение? - его теперь не спрашивают (по крайней мере, всерьез). Угроза лишить наследства в условиях нашего общества может вызвать только улыбку. Живи Шекспир среди нас, он, пожалуй, оказался бы в трудном положении... Во всякое случае, проблема соединения любящих сердец показалась бы ему не слишком актуальной. Однако и здесь не без исключений. Существует категория людей, которых, на мой взгляд, следовало бы внести в Красную книгу по соседству с истинными интеллигентами. Я имею в виду однолюбов. Не ищите в этих словах иронии, они продиктованы беспокойством. Назовите имя человека, о котором можно с полной убежденностью и категоричностью сказать: однолюб. Ну, пожалуйста, хотя бы одно имя! Увы, истинных однолюбов так же мало, как истинных интеллигентов. Но Дон Кихот, даже будучи всего лишь литературным героем, оказал огромное воспитательное влияние на поколения людей. Благодаря ему человечество стало (или должно было стать) добрее. В каждом из однолюбов есть что-то от Дон Кихота. Признаюсь, когда-то я считал, что истинные однолюбы - явление литературное, а в жизни их не встретишь, иными словами, что "однолюб" - понятие идеализированное, но не в обычном житейском, а в сугубо научном смысле слова. Идеализация - распространенный в науке прием, состоящий в замене, например, реальной кривой линии совокупностью отрезков прямой. Идеализация зачастую вполне допустима ("корректна", как говорят ученые), а иногда просто неизбежна. Конечно, идеализируя какую-либо зависимость, вносят погрешность, однако это своего рода "шахматная жертва", в результате которой точность не только возвращается, но и приумножается. Так я рассуждал об однолюбах. Жизнь опровергла заумные рассуждения... Возможно, читатель заподозрил меня в нерешительности, и проницательность его не подвела. Мне, действительно, как никогда, трудно перейти к тому, ради чего понадобилось столь пространное вступление. Поэт-гуманист Джон Скелтон (около 1460-1529), о котором Эразм Роттердамский отзывался, как об "единственном светоче и славе английской литературы", писал: "Одна лишь есть, и лишь одна пребудет, 0 ком душе моей кровоточить, - Та, от кого и бопь блаженна будет". С человеком, впоследствии заслужившим право произнести эти слова, я заочно познакомился в пятидесятых годах при весьма странных обстоятельствах... Однажды студентка, придя на экзамен, не смогла ответить ни на один вопрос. - Перетрудились? - насмешливо спросил я. - Неделю назад родила сына... Я мысленно выругал себя за невнимательность. - Ну и как назвали? - Васей. - Так и быть, ставлю Васе "пятерку"... Конечно же, это было вопиющим нарушением правил... Компьютер, очевидно, поставил бы "два балла" и в примечании для деканата упомянул уважительную причину неуспеваемости. Иной коллега, скорее всего, расщедрился бы на "тройку" - в отличие от компьютера он понял бы, каково родить ребенка "без отрыва от учебы". Но ведь и "тройка" тоже не соответствовала бы знаниям. Я же своей "пятеркой" оценил не знания - подвиг. И не ошибся. В следующем семестре студентка получила у меня отличную оценку и впоследствии стала добротным инженером. А Вася... Спустя двадцать лет мои знакомые - муж и жена - вдруг спросили: - Помните Васю? - Какого? - Да вы еще поставили его маме пять, когда она после родов... - А, вот вы о ком! - вспомнил я, наконец. - В их семье это стало настоящей легендой! - И я оказался в роли Зевса-громовержца: хочу - казню, хочу милую? - Вовсе нет. Кстати, Вася - жених нашей Маринки. Марина - немного замкнутая, самую малость избалованная, но энергичная, а со сверстниками властная и даже насмешливая, семнадцатилетняя девушка с очень крупными выразительными глазами, казалось, была полной противоположностью Васи. Когда меня с ним познакомили, я сразу же вспомнил его мать: такая же инфантильность, странная для юноши изнеженность. Рукопожатие вялое, речь медленная, словно заторможенная, взгляд мечтательный, на губах блуждает улыбка Моны Лизы. Он был старше Марины года на три-четыре, долго добивался сначала знакомства, затем дружбы и, наконец, любви. Марина его игнорировала, но, вопреки кажущейся инфантильности, Вася преследовал ее неотступно, хотя и ненавязчиво, стал привычной тенью. Видимо, эта пассивная, но неуклонно проводимая тактика в конце концов достигла цели: Марина оттаяла... И вот уже наметили свадьбу. Жених и невеста были неразлучны (выражение избитое, но как нельзя более точное). Думалось, союз предрешен. Однако в считанные дни все рухнуло: Марина заболела раком крови. Болезнь мучительна. Несколько месяцев врачи борются - не за жизнь, за ее продление. Мужество девушки потрясает. Все это время около нее Вася. Заброшен институт, в мире не существует ничего, кроме Марины. И вот, вроде бы, наступает чудо: девушка чувствует себя здоровой, она дома, рядом с утра и до поздней ночи - Вася. Он мечтает стать ее мужем: "Что б ни грозило впереди, Все беды перевешивают счастье Свидания с Джульеттой хоть на миг. С молитвою соедини нам руки, А там хоть смерть. Я буду ликовать, Что хоть минуту звал ее своею". Но врачи понимали: это не выздоровление, а ремиссия - всего лишь отсрочка... И конечно, о свадьбе не могло быть речи. Помнится, у Ванды Василевской (1905-1964) есть рассказ "Барвинок" о девушке, скрасившей последние часы любимого. Здесь был "Барвинок" наоборот. Вася изучил болезнь Марины лучше, чем свою будущую специальность. Рассудком он понимал: конец неизбежен и близок, а сердцем был убежден, что Марина выздоровеет. И, казавшийся таким инфантильным, неприспособленным к жизни, сумел внушить эту уверенность любимой. Полгода были сравнительно светлыми, затем произошел взрыв. Но до последнего мгновения Вася находился поблизости... Прошло несколько лет. Мой "крестник" окончил институт, работает. А по воскресеньям навещает Марину. Однолюбов мало, но они нужны людям. Как пример. Как противоядие... Послесловие к седьмой главе. Это сколько же прошло лет? Книга написана в середине восьмидесятых (увы, прошлого - моего - столетия!). Марины нет четверть века. А я все задумываюсь о судьбе - нет, не ее, а Васи! Вероятно, женился, обзавелся детьми. Но как Дамоклов меч, над ним довлеет память о Марине. С ней, как с эталоном, он сравнивает жену. И сравнение (уверен!) в пользу виртуальной Марины - Вася навсегда останется однолюбом. Так счастлив он или нет?! Несчастен, потому что образ Марины не потускнеет до конца его дней, будет становиться все ярче, хотя кто знает, как бы сложилась их супружеская жизнь, не случись трагедии... Нет, неправда! - счастлив тем редчайшим по силе счастьем, которое недоступно подавляющему большинству людей. Ведь в его жизни, может быть, впервые после Ромео, была т а к а я любовь! Иногда я рассказываю эту историю студентам... ГЛАВА ВОСЬМАЯ. КРОМЕ ШУТОК Я пишу обо всем, что приходит мне в голову и до сердца доходит; что веселого или тяжелого наблюдаемо мной в природе ... Все, что в жизни, пестрея, встретится на пути-дороге; все, что сердцем в груди отметится, - радости и тревоги. Николай Асеев (1889-1963) Расскажу о забавных и по-своему поучительных историях, связанных с моей профессией радиоинженера. В тридцатые годы в радиовещании началась "спринтерская гонка" - один за другим строились все более мощные радиовещательные передатчики. Между прочим, курок "стартового пистолета" нажал наш выдающийся специалист в области радиотехники профессор Михаил Александрович Бонч-Бруевич (1888-1940), член-корреспондент Академии Наук СССР. Это он спроектировал и в 1922 году построил самую мощную в мире (12 киловатт!) радиовещательную станцию имени Коминтерна. Еще в 1918 году у нас была создана Нижегородская радиолаборатория. Михаил Александрович ее возглавил. Работать приходилось в условиях блокады: лаборатория была напрочь отрезана от научного мира. Но по окончании блокады ВЫЯСНИЛОСЬ, что она не отстала от зарубежных фирм, а в некоторых отношениях их опередила. Так, Бонч-Бруевич изобрел генераторную лампу с медным анодом, охлаждаемым проточной водой, что позволило резко повысить мощность радиопередатчиков и открыло перед радиовещанием новые возможности. Это пока еще несколько затянувшееся вступление к обещанному рассказу, а вот и он сам. В разгар "гонки" на западе построили и сдали в эксплуатацию мощный передатчик. Согласно расчету он должен был обеспечивать хорошую слышимость радиовещательных программ на всей территории Европы. Поначалу расчет полностью оправдался. Акционеры радиовещательной корпорации были довольны: от клиентов, претендующих на "время в эфире", не было отбоя. Затем появились тревожные симптомы: слышимость чуть ухудшилась. "Болезнь" быстро прогрессировала. Соответственно уменьшались прибыли. Инженеры самым тщательным образом обследовали передатчик - все его цепи вместе и каждую в отдельности, но неисправности не обнаружили. Стрелки контрольных приборов стояли именно так, как им полагалось. Токи текли беспрепятственно, достигая конечного пункта в целости и сохранности. Коротких замыканий и утечек не было в помине. Антенна передатчика посылала в эфир полчища радиоволн. Но с ними что-то происходило... Совсем как в "Сказке о золотом петушке": "Вот проходит восемь дней, А от войска нет вестей, Было ль, не было ль сраженья, - Нет Дадону донесенья". И владельцы передатчика, всполошившись, обратились за помощью... в полицию. Вскоре на радиостанцию прибыли детективы. Они без видимой цели слонялись по аппаратному залу и антенному полю, задавали нелепые вопросы и к вечеру сделались объектом насмешек. Но чуть ли не на следующий день слышимость полностью восстановилась. Детективы были круглыми невеждами в радиотехнике, однако обладали профессиональной интуицией. Возможно, их вдохновлял сам комиссар Мегрэ. Так что же нашли детективы? Оказывается, в окрестностях станции обитали сплошь радиолюбители, причем особого рода: они сооружали рамочные антенны, направляли их с близкого расстояния на передатчик и улавливали, словно неводом рыбу, энергию его излучения. Именно энергию, - чем больше, тем лучше, - потому что к "рамкам" были подключены не радиоприемники, а электрические лампочки и плитки. Иными словами, радиовещательная корпорация (бедные капиталисты!) абсолютно бескорыстно освещала и обогревала дома в окружающих со всех сторон станцию поселках. Так интуиция сыщика посрамила привыкших к математическому расчету инженеров. Интуиция... Мы часто произносим это слово, не вдумываясь в его смысл. Но что оно все-таки означает? Интуиция (от латинского "пристально смотреть") - "способность постижения истины путем прямого ее усмотрения без обоснования с помощью доказательства" (энциклопедия). Вот так: "пришел, увидел, победил". А каким образом "победил", в чем "механизм" интуиции? Этого пока никто не знает. Более того, интуиция, присущая в той или иной мере любому человеку, подобно уникальным природным качествам немногих (способности сверхбыстрого счета, "фотографической памяти"), находится в противоречии с ортодоксальным механизмом мышления и нервной деятельности вообще, каким его представляют сегодня ученые, то есть основанным на передаче биоэлектрических потенциалов "по эстафете" от нейрона к нейрону. А здесь прыжок со старта прямо на финиш, вроде бы минуя промежуточные звенья "обязательной" цепи воздействий. На этом основании философы-идеалисты объявили интуицию божественным откровением; скрытым, бессознательным первопринципом творчества; мистической способностью знания истины, несовместимой с логикой. Однако заметьте: все, что еще не подается объяснению, выглядит таинственным, сверхъестественным. Какой ужас наводило на людей затмение Солнца! Его считали дурным предзнаменованием. Вспомните "Слово о полку Игореве": "Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и увидел, что оно тьмою воинов его прикрыло". Не внял князь Игорь предзнаменованию, вступил в золотое стремя, поехал по чистому полю, хотя "солнце ему тьмою путь эаступаше"... И вот уже плачет Ярославна в Путивле... А ныне "механизм" солнечного затмения общеизвестен. То же будет и с интуицией, экстрасенсорным восприятием я другими явлениями, не укладывающимися в современные, правильные в пределах сегодняшнего уровня науки, но явно недостаточные схемы. Пока же примем к сведению сказанное в энциклопедии: "Интуиции бывает достаточно для усмотрения истины, но ее недостаточно, чтобы убедить в этой истине других и самого себя. Для этого необходимо доказательство". В детективной истории с хищением радиоволн таким доказательством явилось восстановление слышимости. Перехожу ко второй истории; в ней мне отведена роль хотя и второстепенного, но действующего лица. Дело было в середине пятидесятых. Я работал в научно-исследовательском радиотехническом институте. Главным инженером у нас был Фрол Петрович Липсман (между собой мы называли его просто Фрол) - массивный мужчина (что-нибудь метр восемьдесят пять роста и килограммов сто двадцать веса). Авторитетный, шумный, прекраснейший инженер, властный и жесткий, но не злой человек, - таким я его помню. Фрол Петрович был уже лауреатом Государственной премии, которую получил за разработку радиорелейной аппаратуры. Читатель, вероятно, знает: радиорелейная линия это цепочка приемо-передающих станций, расположенных на расстоянии прямой видимости, то есть практически в нескольких десятках километров друг от друга. Сообщение передается от одной станции к другой (принцип эстафеты!). Однажды Фрол Петрович решил, что его непосредственные подчиненные - руководители отделов и лабораторий - слишком уж закисли в своих четырех стенах, и повез нас на полигон, чтобы мы увидели разработанную им аппаратуру в действии. Приезжаем. Смотрим: большущее поле, по нему разбросаны автофургоны с радиорелейными станциями. На крышах шевелятся неуклюжие антенны. Подходим к одному из фургонов. Ефрейтор - оператор станции вытянулся в струнку: главный, хотя и был человек сугубо штатский, производил впечатление генерала, если не маршала. Следом за ефрейтором Фрол и я, его избранник, втискиваемся в кузов. Две трети свободного пространства занял главный, треть - я. Для ефрейтора места не осталось - спроецировался на стенку фургона, превратившись в смутно угадываемую тень. - Сейчас я вступлю в связь, - торжественно провозглашает главный и начинает крутить ручки. - Резеда, я Фиалка! Как поняли? Прием! В громкоговорителе - молчание. - Резеда, я Фиалка... Проходит минута, вторая. Почему-то никто не спешит вступить в связь с нашим Фролом, несмотря на его страстные призывы. В ответ слышно только гудение умформеров. - Черт знает что, - наконец, не выдерживает Фрол. - Это надо же суметь довести аппаратуру, такую надежную, такую простую и удобную в эксплуатации до состояния... Договорить ему не удается. Тень ефрейтора, внезапно материализовавшись, вежливо отодвинула в сторону тучного Фрола Петровича и... буквально через несколько секунд из громкоговорителя раздалось: - Фиалка, мать твою... Почему не отвечаешь? Впервые я видел Фрола таким сконфуженным. Ну как же, за эту самую станцию, детище его интеллекта, он получил (уверяю, заслуженно) золотую медаль лаурета. И вдруг так опростоволосился... Между тем, все закономерно. Знание - многоэтажное, и на каждом этаже нужна своя сноровка: академик, создавший, к примеру, фундаментальные труды по телевидению, высоко ценимые специалистами высокого ранга, вряд ли исправит поломку в своем собственном домашнем телевизоре. Да и возиться не станет, предпочтет пригласить мастера. Тот в два счета устранит повреждение, хотя понятия не имеет о классических трудах своего почтенного клиента... Не следовало Фролу Петровичу состязаться в мастерстве с ефрейтором. Но надо отдать ему должное, оказавшись в смешном положении на глазах у подчиненных, он сохранил самообладание: - Это еще что! Вот во время войны сдавали мы государственной комиссии радиоуправляемый танк с огнеметом. Пробило какой-то там конденсатор, и танк двинулся прямо на нас. Комиссия - генералы, представители главка, - врассыпную. Бегу по полю, слышу: танк за мной. Поворачиваю налево, и он туда же. Направо - то же самое. А огнемет заряжен... Да, натерпелся я тогда страху... Перед нами был все тот же уверенный в себе, волевой и властный Фрол Петрович Липсман, главный инженер НИИ, лауреат Государственной премии. А я почему-то до сих пор представляю его сосредоточенно убегающим от сошедшего с ума танка. Танк так и не выстрелил. Но мог бы... Интересно, сходят ли с ума атомные бомбы? Послесловие к главе. По данным 2002 года до 80% катастроф происходит по вине так называемого "человеческого фактора". Что же, человечеству грозит "слабоумие"? Об этом еще предстоит разговор... ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ВНЕ ИГРЫ Ах, мастер, ты часы чинил нам аккуратно. Но что сломалось в них той ночью, непонятно. Они решили бить три раза каждый час. Питер Корнелисон Хофт (1581 - 1647) - Пожалуйста, разыщи "письмо сумасшедшего", - попросил я жену, перед тем как начать эту главу. У меня нет архива: дневник не веду, письма, за редким исключением, не сохраняю. Но потрясающий человеческий документ, о котором пойдет речь, было невозможно выбросить в корзину. Знакомя вас с его содержанием, не изменяю ни слова. В 1957 году я, прельстившись на заведование кафедрой, переехал в Сибирь. Через несколько месяцев мне переслали толстое, с ученическую тетрадь, письмо, пришедшее по моему старому московскому адресу. "Здравствуйте "глубокоуважаемый" Александр Филиппович! - говорилось в письме. - Я давно собирался заполучить в свои руки адрес Вашего местожительства, но это было чрезвычайно трудно ввиду того, что я не знал года Вашего рождения! Однако мои усилия, наконец, увенчались успехом. Говорят, мир не без добрых людей и не без дураков. Добрые люди помогают мне в моем тяжелом положении, а дураки стараются его осложнить. С чем связано мое желание написать Вам письмо? Напомню Вам некоторые факты. Это было в конце декабря 1956 года. Я был на преддипломной практике... 25 декабря лаборатория, где Вы работаете, совершила пиратский поступок. Она без моего согласия, на что, конечно, не согласился бы ни один человек, а тем более нормальный, сделала меня объектом исследования работы головного мозга и нервной деятельности с помощью радиоволн... Надо сказать, что я был на пятом курсе... Ходил всегда без фуражки, что не замедлило положительно сказаться на моем здоровье. Я занимался физкультурой, тяжелой атлетикой, имею второй разряд по шахматам. Кроме того я получал повышенную стипендию ... Усилия операторов кибернетической машины, как Вы называете, (я говорю кибернетическое устройство) привели их к желаемому результату: пользуясь методом голосов, о котором я буду писать ниже, чтобы Вы и лаборатория не делали вида, и управлением всем организмом, включая и мышление, операторы в конце концов довели меня до психиатрической больницы ... Я уже в это время знал, что нахожусь на исследовании, и решил добиться его прекращения. Я обратился к доценту Первомайскому и рассказал ему обо всем, что знал об исследовании. Однако он оказался "крупным ученым" и решил, что от ультракоротких волн можно вылечиться в больнице... Я подвергся самым изощренным пыткам операторов кибернетической машины: головные боли, воздействие на спинной мозг с потерей равновесия, воздействие на половой орган... Чтобы описать то, что я пережил (а в будущем это станет известно всем людям: я намерен написать книгу "Я обвиняю"), надо много страниц. Только мой характер и воля спасли меня от гибели. Не один раз я отказывался от пищи, не один раз хотел покончить с собой, хотя в условиях исследования это невозможно из-за управления организмом. Я превратился в мученика науки, в Иисуса Христа ..." Эти отрывки говорят сами за себя, хотя я сознательно опустил наиболее душераздирающие места. Почему же письмо было адресовано именно мне? Дело в том, что оно - своеобразный читательский отклик: "...Вы имеете прямое отношение к исследованию, об этом уже говорит Ваша очень хорошая брошюра ("3аглянем в будущее - радиоэлектроника сегодня и завтра", Госполитиздат, 1957 - А.П.)... Она была сдана в печать 20 декабря 1956 года. Между прочим, дата почти совпадает с датой начала исследования... В вашей брошюре есть такая фраза: "если бы этот вопрос задал кто-нибудь 15 лет назад, его сочли бы за сумасшедшего" (имеются в виду возможности электронных машин играть в шахматы и т.д.). Не странно ли, что Вы уехали в Новосибирск в 1956 году, а 23 августа 1957 года в 16 часов 15 минут я едва ли не был счастлив слышать Ваш голос по московскому радио... Не странным ли Вам покажется Ваше же поведение со стороны? Насколько мне известно, в Новосибирске нет такого устройства, а если бы там и велось исследование, то почему Вы там не выступали по радио? Зачем для этой цели ехать в Москву?" Здесь неизбежно небольшое отступление. В течение нескольких лет я регулярно выступал по центральному радио с передачами о науке. В студии на улице Качалова мне посчастливилось встречаться с замечательными дикторами - Ольгой Высоцкой, Эммануилом Тобиашем. Упомянутая в письме передача была прощальной, ее заранее записали на пленку... Письмо заканчивалось своего рода рефератом "Исследование работы головного мозга, нервной деятельности, работы внутренних органов": "Исследование ведется с помощью радиоволн (УКВ), направляемых радиолокатором, и кибернетического устройства. В условиях исследования на расстоянии изучается мышление, производится регулирование нервной системы... Оно основано на электрических процессах, происходящих в головном мозгу и нервной системе человека. Смена зарядов приводит к образованию электромагнитного поля, которое распространяется к кибернетическому устройству со скоростью 300.000 км/сек... Между человеком и кибернетическим устройством существует обратная связь, в которую может вмешиваться оператор..." Честное слово, не зря парню дали повышенную стипендию! Судите сами: грамотность, стилистика - почти безукоризненны. Ясность мысли, последовательность изложения, наконец, логика, хотя и весьма своеобразная - бесспорны. А человек - душевнобольной. Он страдает. Он презирает: "Я видел слабых, жестоких людей. Но таких, как операторы, не видел..." Он изверился в людях: "Я обращался в Академию наук СССР, к Несмеянову, Бардину, Топчиеву, ученому секретарю отделения технических наук академику Благонравову, к Векслеру и Вовси, Палладину и в лабораторию управляющих систем и машин, институт высшей нервной деятельности. Много писем я написал, но мне не верили". От меня он требовал одного: прекратить исследование. Но я ничем не мог помочь, хотя испытывал к нему жалость и уважение. Он был, безусловно, интеллектуал, хотя и попавший в положение "вне игры". И это моя злосчастная брошюра "нажала на спусковой крючок", запустив в действие если не сам механизм болезни, то, по крайней мере, систему передач, давшую ей определенную, наполненную образньм содержанием форму! Все, о чем рассказывается в письме, в принципе возможно. Я говорю "в принципе", чтобы не подумали, будто мой корреспондент и впрямь подвергался какому-то исследованию. Ведь спросила же меня моя бывшая соседка, не устоявшая перед соблазном вскрыть и прочитать чужое письмо: - За что же ты его так мучаешь? Но деятельностью мозга на самом деле можно управлять - во имя зла либо во имя добра. Об этом подробно рассказывается в моих книгах "Неисчерпаемое в привычном" (Издательство "Советская Россия", 1973) и "Человек - Машина" (Западно-Сибирское книжное издательство, 1977), к которым отсылаю заинтересованного читателя. Если бы я своевременно вспомнил о "письме сумасшедшего", то вряд ля бы написал для газеты "Советская Россия" статью "Тайны мозга". В статье говорилось о клинических опытах профессора физиологии йельского университета Хосе Дельгадо: "Электроды из золота и платины могут десятилетиями находиться в мозгу, не причиняя беспокойства и не вызывая побочных явлений. С помощью микроминиатюрных радиопередатчиков и приемников можно регистрировать биотоки мозга на расстоянии. Возможна и обратная связь: при появлении тревожных сигналов, свидетельствующих, например, о приближении эпилептического припадка, на определенные микроэлектроды автоматически поступают электрические потенциалы, оказывающие тормозящее действие. Опасность припадка тем самым устраняется. Именно так по радиотелеметрическим каналам поступает в координационно-вычислительный центр информация с искусственного спутника Земли, а по каналам радиоуправления передаются на спутник команды, приводящие в действие ту или иную аппаратуру... Итак, "радиосвязь о мозгом" открывает пути к успешному лечению нервных и психических эаболеваний. Исследователь мозга находится сейчас лишь в самом начале пути, конечная цель которого - сделать человечество еще могущественнее". В самом начале пути! - об этом было заявлено со всей определенностью. Но... не зря говорят, что утопающий хватается и за соломинку: на мое имя пришло более пятидесяти писем с мольбой об исцелении. Если раньше я оказался в роли злого гения, то теперь, столь же необоснованно, стал добрым гением. Если раньше от меня требовали прекратить исследование, то теперь умоляли его начать. А я и на сей раз был бессилен... Послесловие к главе. Я уже признался, что вопреки литературным канонам книга навязывает мне соавторство. Более того, она уже водит моим пером (простите, нажимает на компьютерные клавиши). Это по ее воле следующая глава: "И слепые прозреют" будет написана наново, и в ней пойдет речь о том, чему я был соучастником в семидесятые годы. Надеюсь на читательское прощение... ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. И СЛЕПЫЕ ПРОЗРЕЮТ Мне, в размышлении глубоком, Сказал однажды Лизимах: "Что зрячий зрит здоровым оком, Слепой не видит и в очках!" Козьма Прутков Итак, растолкав локтями соседок, в повествование вклинилась глава, которую я вначале не разглядел через мой "магический кристалл". И даже не глава, а два "сиамских близнеца", в чем читателю предстоит убедиться. Дело происходило так. В семидесятых годах, когда я заведовал кафедрой радиотехнических устройств в милом моему сердцу Омском политехническом институте, ко мне подошел щуплый низкорослый юноша, представился студентом Томского института радиоэлектроники, направленным для преддипломной практики на один из Омских заводов, и сказал, что хотел бы поступить ко мне в аспирантуру. В те давние, столь благополучные для науки времена (взгляд из двадцать первого века!) у меня было одновременно до шести аспирантов и еще, как в хорошей футбольной команде, "скамейка запасных". Иначе говоря, в отличие от наших дней, я не был заинтересован в новых претендентах на высокое звание аспиранта. Но, тем не менее, задал "дежурный" вопрос: - А тема у Вас есть? Скажу по секрету, что без малого тридцати своим аспирантам тему предложил я. Но, к моему удивлению, новичок ответил: - Да. - И какая же? - Искусственное зрение. Вероятно, я бы оторопел, но у меня уже был прецедент, когда преподаватель Сибирского автодорожного института попросил оппонировать его докторскую диссертацию "Динамика землеройных машин". На мое возражение, что, будучи радиоинженером, я никогда не имел дела с землеройными машинами, доцент попросил хотя бы перелистать диссертацию. Я с изумлением углядел параллель со своей специальностью: аналогичные интегро-дифференциальные уравнения, представление землеройной машины как автоколебательной системы и тому подобное. Пришлось убеждать собеседника: если в Высшей аттестационной комиссии обнаружат (а это произойдет обязательно!), что оппонент "совсем из другой оперы", диссертацию провалят с оглушительным треском... Что же я должен был ответить юноше, который задался благородной целью осчастливить незрячих? Сказать: мол, я - не я, и тема не моя... Но что-то удержало меня от резонного, на первый взгляд, ответа. Я предложил юноше написать реферат по теме, составить литературный указатель, а уж потом продолжить разговор. Прошло около года, я забыл о странном посетителе, но он напомнил о себе. И когда я, волей-неволей, познакомился с толстой пачкой машинописных листов, то понял: передо мной не беспочвенный мечтатель, а человек с задатками ученого. Я впервые узнал, что, например, женщине, потерявшей зрение в результате глаукомы, вживили под кожу головы восемьдесят миниатюрных катушек индуктивности, соединенных микроэлектродами со зрительным полем коры головного мозга. И женщина, под воздействием наводимых электрических потенциалов, "видела" световые точки, слагавшиеся в ту или иную простую фигуру. Я узнал также, что, по мнению специалистов, вживление шестисот микроэлектродов позволит слепому различать образы и даже читать книги для зрячих... И вот Александр Ильич Одинец стал моим аспирантам. Конечно же, памятуя "землеройные машины", я сознательно "приземлил" тему. Диссертация была названа: "Исследование зрительных рецепторов промышленных роботов". Защита прошла успешно, однако тема, даже в "приземленном" виде, вызвала в Высшей диссертационной комиссии неприятие. После двух с половиной лет проволочки работу направили на повторную защиту в специализированный совет по технической кибернетике. И там защита прошла блестяще. Вскоре Одинец стал кандидатом наук. А что же дальше? Да ничего! Кому была важна в семидесятые годы ХХ века судьба горстки (в сравнении со всем человечеством) слепых? Для полномасштабного решения этой проблемы и впрямь нужны многие миллиарды! Но вот вам случай попроще и куда как дешевле. В 1958 году на Всемирной выставке в Брюсселе экспонировался протез руки с биоэлектрическим управлением, созданный в Центральном научно-исследовательском институте протезирования и протезостроения, Институте машиноведения и Институте прикладной математики АН СССР (как тут не вспомнить подленькую фразу: "Россия - родина слонов"!). Изобретение наших соотечественников было подхвачено в ряде стран. Раньше протезы были косметическими, восполняли пустоту рукава, теперь же "научились" воспроизводить некоторые утраченные в результате инвалидности функции "живой" руки. А какое отношение имею к этому я - не изобретатель и не создатель биоэлектрического протеза? В шестидесятых-семидесятых годах в ряде городов нашей страны, в том числе и в Омске, появились сборочные предприятия, куда из Москвы посылали комплекты протезов. При каждом таком предприятии был небольшой стационар, в котором инвалидов обучали "владению" искусственной рукой - ее сгибанию в локтевом суставе, сгибанию пальцев кисти по мысленной, причем не формулируемой специально команде (ведь мы не приказываем руке: возьми карандаш или, к примеру, стул - она как бы предвосхищает наше желание!). Специалистов не хватало, и главный инженер Омского протезного предприятия обратился ко мне с просьбой прислать ему в помощь толкового студента. Я выбрал Александра Александровича Зубарева. Он оказался настолько полезным сотрудником, что и дипломный проект, и кандидатскую диссертацию посвятил биоэлектрическим протезам. Среди придуманных им новшеств была "ротация кисти" - вращение ее влево-вправо. В те годы я был научным комментатором нескольких газет и вел на Омском телевидении регулярные передачи из цикла "Этюды о чудесах науки". И вот представьте такую картину. На столе, в специальном креплении (благо Зубарев не инвалид!), - "искусственная рука". От нее тянутся провода к электродам, наложенным на предплечье Александра Александровича. Вот он сгибает руку, и протез повторяет ее движение. Сжаты в кулак пальцы - то же делает протез. Вращение кисти, и рука "каменного гостя", на которую так и просятся рыцарские перчатки, послушно исполняет "фуэтэ". Жуткое это было зрелище, поверьте мне! Но какое облегчение для инвалида: можно нести чемодан, держаться за поручень троллейбуса. Аккумулятор, вмонтированный в протез, расходует энергию только в "динамике" - во время движения, а в "статике" не разряжается. И хватает его до подзарядки на весь день. Здорово? Ой ли...... Все это было еще до Афганистана. А потом, когда нужда в биопротезах резко возросла, вдруг исчезли предприятия и стационары... Послесловие к главе. Наступил "миллениум". Какое же бешенство я испытал, когда в одной их телевизионных передач слащавый голос с интонациями нищего, благодарящего за подачку, возвестил, что добрые американские дяди передали в подарок нескольким нашим инвалидам-афганцем изобретенные (конечно же, в США!) биоэлектрические протезы. Воистину Россия - "родина слонов" и останется ею до тех пор, пока мы не научимся ценить гений своего народа, наш собственный гений! ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. КАЛАМБУРЫ ГЕНИЯ Провидение, судьба - нечто, что назовут видением, фикцией, химерой или, если хотите, безумием, привели к происшествию, о котором я сейчас расскажу. Сирано де Бержерак (1619 - 1665) Итак, осенью 1942 года я стал студентом факультета приборостроения и оборудования самолетов Московского авиационного института (через два года из него выделился факультет радиолокации, куда меня по моей просьбе перевели). Мы, первокурсники, или, по "маевской" терминологии "козероги", оказались своего рода первопроходцами - и младшими, и старшими одновременно. Потому что "довоенных" студентов поспешили эвакуировать в Алма-Ату. Через год они вернулись. Так вышло, что разрыв в пройденном материале между нами и ими, поступившими в институт еще до войны, составил всего семестр. Но смотрели они на нас свысока, словно кадровые солдаты на резервистов. Семестр как бы разграничил две эпохи, два студенческих поколения. А может, нас разделила их эвакуация, которой они подсознательно стыдились, и надменное отношение к "козерогам" было всего лишь защитной реакцией? Мы отвечали им той же монетой: в наших глазах они были чем-то вроде дезертиров, "слинявших" с передовой в глубокий тыл. Словом, мы так и не сблизились. Но много лет спустя я встретил одного из тех, "кадровых", и показалось нам обоим, что связывает нас давняя, трогательная дружба. А ведь, будучи студентами, мы не обмолвились и парой слов. И вспомнили мы странную историю. Были на том втором курсе трое неразлучных друзей (с одним из них - Евгением Иосифовичем Ф. мы и повстречались ("для тебя я просто просто Женя!" - сразу же воскликнул он). Двое из них, в том числе Женя, - гордость факультета. Не по летам степенные, члены славной КПСС (если память не изменяет, даже в партбюро состояли!). Важные неимоверно, теперь таких студентов, наверное, и не встретишь. Оба - отличники высшей пробы, сталинские стипендиаты. У декана пользовались незыблемым авторитетом. А третий, как мы тогда считали, был заурядным шалопаем: перебивался с двойки на тройку, частенько посещал не Третьяковскую галерею, - Тишинский рынок, грандиозную московскую толкучку. Терпели его в институте единственно благодаря заступничеству именитых друзей. Евгений Иосифович уже лет через пять стал доктором наук и оппонировал на защитах своих бывших преподавателей. Его добропорядочный друг сделался профессором немного позже, примерно в одно время со мной. Мы трое, безусловно, выполнили программу-минимум - заняли институтские кафедры. А вот насчет программы-максимума... Не думаю... - А как ваш неразлучный друг? - поинтересовался я. - Окончил или выгнали? Ведь постоянно висел на волоске, и только благодаря вам... - Это ты о Борисе Васильевиче? - удивленно взглянул на меня Евгений. - О каком Борисе Васильевиче? - в свою очередь, с недоумением спросил я. Евгений Иосифович хмыкнул. - Раза три на прием к нему пытался попасть. В конце концов принял. "А помнишь, - говорит, - как по девочкам бегали?" - "Что вы, мне тогда не до девочек было. Сейчас наверстываю!" - Так кто же он? - Не знаешь Б.? - поразился Евгений. И тут уж ахнул я. По понятным причинам не стану называть фамилию бывшего "шалопая", как и огромного масштаба должность, которую он занимал. Ограничиваюсь выпиской из энциклопедии: "...советский физик, чл. корр. АН СССР (1968), Герой Социалистического Труда (1967). Чл. КПСС с 1953. После окончания Моск. Авиационного ин-та (1947) работал..." А дальше - сплошной камуфляж. И заглядывать под него вряд ли стоит ... Поразительное явление - человеческий гений! Пожалуй, более поразительное, чем расширяющаяся Вселенная, "черные дыры" и НЛО. Какое невероятное сочетание случайного и закономерного приводит к появлению гениального человека! Да и само понятие "гениальность" неоднозначно, неоднородно, порой, как мы видели, парадоксально. Показателями, баллами, коэффициентами его не выразить. Какую роль играют гении в истории человечества - движущей силы, катализатора? Где граница между гением и "просто" талантом? Авиценна в шестнадцать лет постиг премудрости врачевания, Блез Паскаль еще ребенком сформулировал 32-ю теорему Евклида. Здесь гений заявил о себе рано и в полный голос. Но, оказывается, бывает и иначе! Видимо, никто не застрахован от того, чтобы непредсказуемо и, быть может, в самый неподходящий момент стать гением... Неоправданно длинное послесловие к главе. Все, о чем рассказано выше, происходило "при коммунистах". Перечитав написанное, я почувствовал себя инопланетянином, что, собственно, не так уж далеко от истины. Вот он - я, и вот двадцать первый век, в который зашвырнуло меня из моего, двадцатого. Какими глазами вижу я действительность, как оцениваю "фазовый переход" из одной галактики в другую? Парадоксальный вывод: наука, а вместе с ней и ученые (говорю о нашей стране) катастрофически обесценились. Профессор государственного вуза зарабатывает столько же, сколько уборщица в частной фирме. А суммы денег, отведенные в бюджете на науку и образование, просто смехотворны. Не этим ли объясняется пресловутая "утечка мозгов" (хорошо хоть есть еще чему утекать!)? "При коммунистах" денег на науку не жалели, а образование (об этом еще поговорим) по праву было одним из лучших (если не лучшим) в мире. Другое дело, что и сама наука, и многочисленные НИИ, стыдливо прячущие лица под масками "телевизионных заводов" и всяких там "точэлектроприборов" работали на оборону. Но вспоминаю с ностальгией: благодаря КГБ (сколько ему, бедному, досталось в наше демократическое время!) американские научные журналы появлялись на моем столе чуть ли не раньше, чем в самих США. И, к слову, сравнивая эти и другие зарубежные научные издания с нашими, я неизменно убеждался в превосходстве последних! Но вот об одном из наших лучших морских ежемесячников "Судовождение, связь и безопасность мореплавания", в котором я имею честь печататься уже несколько лет. Год 1982-й - тираж 3670 экземпляров. Год 2002-й - угадайте с трех раз! Не угадаете - 55 экземпляров. Это не опечатка - пятьдесят пять! "Рассуждает как коммунист!" - подумает читатель. Увы! Не был я членом партии и даже дважды отказывался от достаточно крупных постов - сначала главного инженера крупного НИИ, а затем ректора вуза. А ведь от меня требовалось только одно - подать заявление в партию, что для многих из тех, кто сейчас пинает "коммунизм", в те годы было заветной, но трудно осуществимой (если ты не рабочий и не крестьянин) мечтой! Разумеется, я наслышан и о репрессиях, и о расстрелах без суда и следствия, но так уж случилось, что не припомню ни одного из моих коллег, который был подвергнут таким карам! Простите, не помню, и все! Добавлю, что сочувствую социалистической идее, хотя рассудком понимаю: из-за нашей человеческой низости она не-осу-ществи-ма!!! А как насчет демократии? С горечью вижу, что "коммерческое" обучение в вузах понемногу вытесняет "бюджетное", сознавая, что пытаюсь подпилить сук, на котором сижу. Но как быть с теми ломоносовыми, потенциальными гениями, которым не суждено реализовать свой потенциал на благо России, потому что у родителей нет денег на их обучение? Пусть сдают на общих основаниях! - скажете вы. И сдают. Иногда даже поступают. Мой однокашник Б., "переплюнувший" в науке нас, грешных, и сделавший для страны то, о чем даже энциклопедия умалчивает, не поступил бы. Точно! ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. UA3CR Как радио, которых не услышат, Как дальний путь почтовых голубей, Как этот стих, что, задыхаясь, дышит, Как я... Николай Тихонов Я познакомился с Леонидом Лабутиным, когда тому было шестнадцать лет - в 1948 году. Тогда я уже окончил МАИ, работал младшим научным сотрудником в НИИ и был председателем секции коротких волн Московского областного радиоклуба (позывной UA3DM). Леня был в то время (как и потом) страстным радиолюбителем, но позывной по молодости ему не давали, и он, не долго думая, начал работать в эфире как UN1LIS (unlis на радиолюбительском жаргоне, как известно, - нелегальщик). Вскоре его запеленговали, и у него были крупные неприятности в "компетентных органах". По моему положению меня привлекли к "расследованию", и мне удалось убедить, что это просто мальчишеская выходка. "Дело" закрыли. Вскоре я добился, чтобы Лене дали позывной - UA3CR