чок. Огромная туша дернулась, перевернулась через голову и, покачиваясь, медленно опустилась на дно кверху брюхом. Нина была жива, просто ремень сдавил ей грудь, не давая дышать. Нейлон оказался крепок даже для зубов Уисса, но в конце концов ему удалось перекусить сверхпрочную ленту. Не обращая внимания на оглушенную акулу, он осторожно взял Нину клювом за широкий пояс и перенес повыше, на круглую базальтовую площадку. Нина теперь дышала свободно. Уисс терпеливо ждал, пока не проснется сознание, и чтобы не напугать при пробуждении, отплыл немного в сторону. Он совсем забыл об акуле и не заметил, как та, очнувшись, очумело шарахнулась за камни. Он увидел ее прямо над собой. Благополучно проглотив аппарат с остатками ремня, она выгибала пятиметровую пружину своего узкого тела, чтобы броситься вниз, к базальтовой площадке. Кровь! Как он не догадался сразу! У Нины была оцарапана рука, и акула учуяла запах крови. Этот запах пьянил ее. Резкий взмах хвоста - и Уисс свечой взлетел вверх, пересекая бросок акулы. Хищница была раза в два больше дельфина, но точный удар в жабры сделал свое дело. Уисс снизился над площадкой. Нина все еще не пришла в себя, но ждать больше было нельзя. Уисс поднял Нину на спину и легко понес вверх, к темному пятну надувной лодки. Ее ждали - он видел зума с биноклем, красные всплески беспокойства исходили от него. Действительно, едва Уисс поднял Нину на поверхность, чьи-то руки сразу подхватили ее. Зум был так взволнован, что даже не заметил Уисса. Он наклонился над Ниной, торопливо снял маску акваланга и поднес к ее губам какой-то пузырек. Уисс отплыл метров на двести и навсегда отпечатал в своей бессмертной памяти все, что было вокруг, - небо и солнце, море и остров, большой корабль и маленькую лодку - он видел все это не так, как люди, и никто из людей никогда не узнает как, но он видел все это и старался запомнить навсегда, чувствуя и понимая неизбежное. Потом отключил все сорок четыре органа чувств и сосредоточил энергию в себе. Только Бессмертным был доступен нуль-полет. Пульс перешел в острую неприятную дрожь, постепенно нарастающую. Через секунду на том месте, где был Уисс, поднялся и опал белый фонтан. Еще через секунду там не осталось ничего, кроме медленно расходящихся концентрических кругов. Круги скоро смыла ленивая зыбь. Бессонная ночь порядком измотала Карагодского. И не только физически. Вначале почти позабытое чувство творческой фантазии, так неожиданно вновь испытанное на "Дельфине", будоражило и радовало его. Вместе со всеми толкался он в центральной аппаратной, придумывая и отвергая разные варианты поиска, но если Пан нервничал всерьез, то Карагодскому все это казалось забавной игрой, этакой психологической встряской, специально для него предназначенной. В глубине души он был уверен, что игра в прятки вот-вот кончится, Нина с Уиссом вынырнут из воды - "А вот и мы!", - и тогда он выложит изумленному Пану, до чего докопался в своей каюте. Но прошел час, другой, третий, а Нины все не было. Смутное хмурое утро повисло над морем. Свинцовая гладь воды, не тронутая ни единой морщинкой, черное щетинистое темя злополучного острова, белый кругляшок надувной лодки около - и надо всем тяжелое сырое небо без просветов. Пан то сидел, сцепив руки и уставившись в одну точку, то принимался ходить у борта, нарочно не глядя на воду. Гоша безнадежно прощупывал биноклем горизонт. Толя как заведенный методично включал и выключал по очереди тумблеры аппаратуры - уже не вслушиваясь, а просто чтобы что-то делать. Остальные занимались чем попало, а часы все выстукивали нудные пятиминутки. Только эти щелчки и нарушали тягучую тишину. И тут до Карагодского стала доходить вся серьезность происходящего. Вспышка энтузиазма быстро угасала. Он чувствовал себя как пешеход, застигнутый красным огнем на переходе. Бежать вперед или благоразумно вернуться назад? Конечно, все это очень мило и оригинально - искать родственную цивилизацию по всей Вселенной, выкликать ее радиосигналами, нащупывать все удлиняющимися маршрутами космических кораблей и обнаружить... у себя дома, на Земле. Но какая польза будет человечеству от такого открытия? Надо думать, никакой. До сих пор энтузиасты "братских контактов" соблазняли людей возможностью позаимствовать без отдачи у "иного Разума" какой-либо неизвестный вид энергии, невиданную машину на худой конец. А что возьмешь с дельфинов? Они не взрывают горы, не строят городов и не покоряют другие планеты: мирно плавают по синю морю в чем мать родила, едят сыру рыбу и сочиняют музыку. И ничего им, главное, от людей не нужно, никакой помощи, ни моральной, ни материальной. Они и без людей хорошо устроились в Мировом океане. Так что в роли "благодетеля" тоже не выступишь. Так на кой же дьявол нужен такой "контакт"? Стоит ли из-за него лезть на рожон? Академик исподлобья посмотрел на Пана. Тот выглядел сильно встревоженным, но отнюдь не отчаявшимся. Казалось, он знал нечто Карагодскому неизвестное. Может быть, у них была какая-то договоренность с этой девчонкой? Надо подождать. Иначе можно попасть впросак. Кришан тихо перебирал клавиши электрооргана и напевал - негромко, одним дыханьем - замысловатую и щемящую мелодию. Она звучала как ветер в покинутых древних руинах: Тебе дано законом Братства бессменно жить, и умирать, и возрождаться, и плыть, и плыть, среди кругов такого Круга найти кольцо, где можно и врага и друга узнать в лицо... Карагодский перебирал в уме трофеи своих ночных "раскопок". Теперь они казались ему вздорными. Возможно, Пану они и пригодились бы. А ему самому? Не возиться же главному дельфинологу Д-центра с фаянсовыми плитками! - Плавник... Гоша произнес это слово негромко, но его услышали. Все повскакали с мест, разом зашумели, а Пан схватился за Гошин бинокль, чуть ли не вырывая. - Да нет же... - Гоша вежливо, но решительно отвел руку Пана. - Это не Уисс. Это плавник акулы. Люди замерли и смолкли, и вновь наступившая тишина сгущалась с каждой секундой, пока не стала почти осязаемой. Теперь акула была видна без бинокля. Высокий плавник упрямо чертил прямую, и прямая эта упиралась в белое пятно надувной лодки. Матрос в лодке тоже увидел акулу. В его руке полыхнула синяя молния, и до корабля долетел сухой треск разрядившегося импульс-пистолета. Плавник исчез. - Промазал, - шепотом констатировал Толя. - Ушла в глубину, хищница. Шли минуты, но акула не появлялась. - Тертая. - Гоша опустил бинокль. - Теперь не выплывет. - Может, уйдет? - Вряд ли. Если она явилась на глаза, значит, что-то почуяла. Попусту эти обжоры к людям не подплывают. Боятся. А если уж почуяла, то будет кружить в глубине хоть сутки. - Может, взять акваланг да поискать ее? - предложил Толя. - Всыпать ей тройной заряд, чтобы брюхо кверху. Я смотаюсь, а? - Бесполезно. Легче найти иголку в стоге сена. Да и опасно. Они, правда, редко нападают первыми, но если Алик задел ее выстрелом, то у нее порядком испорчено настроение... - Что значит - опасно, черт подери? А если... Он не договорил того, что вертелось у него на языке, и с немой просьбой посмотрел на Пана. Пан болезненно поморщился и отвернулся. - Нет, Толя, я не разрешаю. Довольно сумасбродства на сегодня. Если Уисс с Ниной, им не страшны никакие акулы. А если нет... В конце концов, у Нины тоже есть импульс-пистолет. - А если нет? - Глупости. И довольно об этом. Будем ждать. Ничего другого не остается. Небо заметно поголубело, потом к голубизне примешался прозрачный тон янтаря. Восток горел, и растущий пожар окрасил воду в цвет свежего среза меди. Когда из-за острова наискось ударили солнечные лучи, стало как-то менее тревожно. Хотелось надеяться, что солнце рассеет ночные страхи вместе с промозглым туманом. И действительно, минут через десять с лодки раздался крик. Все бросились к борту. После долгожданного Гошиного "все в порядке" - без бинокля трудно было разглядеть, что происходит в лодке, - многочасовое напряжение разрядилось бестолковой суетой. Все говорили враз, не слушая друг друга, и говорили без умолку. Карагодский, прищурясь, смотрел на приближающуюся лодку и молчал. Благополучный исход не менял дела. Можно рисковать свой головой, но рисковать жизнью подчиненных непозволительно даже Пану. Ведь Нина рисковала собой ради Пана, ради доказательства его идей. И Пан потакал ей, хотя и делал вид, что возмущен. Мертвая акула всплыла немного позже, прямо перед носом лодки. Видно было, как Нина закрыла лицо руками, а матрос оглянулся на тушу чудовища и уважительно покачал головой. И тут грянул гром. Грохочущий раскат тряхнул корабль и поплыл дальше басовой дрожью замирающего гигантского камертона. У самого горизонта, в полукилометре к северу от острова, возник фонтан, странно напоминающий гриб, только гриб этот был небольшой и совершенно белый, без единой вспышки огня. - Смотрите! На Толин возглас никто не обратил внимания - все и так смотрели на белый опадающий фонтан во все глаза. - Да оглянитесь же! Толя смотрел назад, в глубь лаборатории. Там что-то наливалось алым свечением. Вначале показалось, что вспыхнули предупредительным огнем индикаторы радиоактивности. Но когда глаза привыкли к полумраку, по площадке пронесся легкий вздох. Маковый венок, который надевала Нина вчера во время пента-сеанса и который за сутки превратился в горсть дожелта увядших, ссохшихся лепестков, воскресал на крышке включенного электрооргана. Неведомая сила возрождала погибшие клетки, расправляла и делала упругими стенки капилляров, гнала по ним животворные соки, возвращая кучке гнили красоту только что сорванных цветов... Карагодский нервничал. Остаться пешеходом посреди перекрестка больше было нельзя. Надо было действовать. А он еще не знал, как себя повести - броситься навстречу приближающейся лодке или демонстративно покинуть площадку. Хитрить было невозможно, да и стыдно: подойти к лодке - значило окончательно сложить оружие, окончательно попасть под гипнотическую власть Пана (или его идей, какая разница!) и выступить с ним против тех, кому всякое новое поперек горла, кого можно презирать, но сбрасывать со счетов нельзя. Карагодский попятился к дверям. И когда вдруг появился радист с традиционным "Вениамин Лазаревич, вас вызывает Москва", Карагодский бросился к нему как к неожиданному спасителю. Никто не заметил его ухода. 11. ВЕЧНЫЙ СОВЕТ Пан полусидел, полулежал, откинувшись на подушки, и терпеливо ждал. Обычно после двойной дозы стимулятора все приходило в норму, но сегодня приступ длился дольше обычного. Словно тонкая дрель все глубже и глубже входила под левую лопатку, глухой болью отдавая в плечо. Боль давила виски, скапливалась где-то у надбровий, и тогда перед глазами порхали черные снежинки. Ноги лежали тяжелыми каменными колодами, в кончиках пальцев противно покалывало, точно они отходили после мороза. - Ну не дури, не дури, старое, - уговаривал Пан свое сердце. - Перестань капризничать. Вернемся - пойдем к врачу, честное слово. Отдохнем хорошенько, поваляешься в больнице... А сейчас нельзя, понимаешь? Никак нельзя. Сердце стучало с натугой, то припускало дробной рысью, то вдруг замирало на полном скаку, словно прислушиваясь, и тогда все внутри холодело и обрывалось, подступая к горлу. - Ну, ну, потише, - бормотал Пан. - Ты меня на испуг не бери. Знаем мы эти фокусы. Аритмия - это, брат, для слабонервных. А я с тобой еще повоюю... Пан воевал со своим сердцем уже давно и пока успешно. Вся трудность состояла в том, чтобы утаить "войну" от окружающих. До сих пор это удавалось, даже близкие друзья не знали, что делает знаменитый профессор, закрывшись и отключив видеофон. Посмеиваясь, рассказывали анекдоты - одни о том, как Пан летает верхом на помеле, другие о том, как Пан учит говорить дрессированного микроба, а он лежал, откинувшись на подушки, скорчившийся, маленький, сухонький, и бормотал, облизывая сохнущие губы: - Ну, старое, ну еще немножко, поднатужься, пожалуйста, вот вернемся - пойдем к врачу, честное слово. А сейчас нельзя, понимаешь? Некогда нам с тобой дурить... И сердце послушно поднатуживалось, тянуло, хлопая изношенными клапанами, с горем пополам проталкивая в суженные спазмой артерии очередные порции крови, чтобы не задохнулся, не померк этот настырный, требовательный мозг, и Пан появлялся снова, энергичный, неуемный, и старички сверстники завистливо шепелявили ему вслед: "Надо же, его и годы не берут, никакая хворь не привязывается, счастливчик..." Но сегодня сердце заартачилось. Оно уже не хотело верить обещаниям - ему нужны были отдых и покой. А трое последних суток и молодого укатали бы... Пан проглотил еще одну таблетку и закрыл глаза. На Нину он не сердился. Он вообще не умел долго сердиться, а на Нину тем более. Честно говоря, он очень удивился бы, поступи Нина иначе. Потому что сам в подобной ситуации бросился бы за Уиссом очертя голову. И даже записки не оставил бы. Просто он сильно переволновался. За другого всегда почему-то волнуешься больше, чем за себя. Особенно за молодежь. Они сначала сделают, а потом подумают. Взять хотя бы это пижонство с импульс-пистолетом. А Нина все-таки молодец. Из нее выйдет толк. Едва поднялась на борт - и сразу в слезу: "Акула видео проглотила..." То, что ее саму акула чуть не скушала, - это не в счет. Главное, что запись пропала... Насчет записи, конечно, вышло плохо. Не поняли сразу, что к чему. А когда поняли, поздно было... Пан поморщился, потер ладонью грудь. Боль отпускала понемногу, но не так быстро, как хотелось бы. Повернув голову, профессор посмотрел на себя в зеркальную ширму. На него глянуло измученное, заострившееся по-птичьи лицо. Набрякшие веки, потухшие глаза. Стареешь ты, Пан. Недоверчивость - первый признак старости. Нина убеждена, что все случившееся с ней - реальность от начала до конца. А вот он не уверен. Конечно, что-то было на самом деле. Но как отделить действительное от внушенного, внушенное от невольно придуманного? Что научный факт, а что художественный вымысел? Разумеется, ничего принципиально невозможного в ее рассказе нет. Просто... Просто все это слишком хорошо укладывается в его собственные гипотезы. А полная ясность в науке - вещь коварная. Она может обернуться голой предвзятостью - когда ученый видит в явлении только то, что хочет видеть. Взять хотя бы этот храм... Ребята облазили весь остров и все дно вокруг - никаких намеков на окна и подводный ход нет. Не хочется пока говорить об этом Нине, но похоже, что храм ей примерещился. С другой стороны, совсем уже невероятные "чудеса" с белым фонтаном и ожившими маками произошли у него на глазах, а никакого правдоподобного объяснения этому нет. И Уисса нет. Если Нина ничего не напутала, Пану уже вряд ли придется беседовать с дельфинами. Но сдаваться рано. Надо все еще раз проверить, надо как можно чище отмыть золото от песка, чтобы другим не пришлось начинать с нуля. Даже эта неудавшаяся экспедиция дала много - пусть пока не открытий, а только направлений поиска - для самых разных наук: историкам - об истоках религиозных культов Крита и Киклад, психобиологам - о возможностях гармонии, физиологам - о проблеме звуковидения... А если бы экспедиция удалась полностью? Пан встал с тахты. Голова еще немного кружилась, под лопаткой покалывало, но приступ прошел. Можно снова работать. Надо работать. Сейчас самое главное - разобраться вот в этой пленке. Вчера Нина сняла в лазарете энцелокинограмму зрительной памяти. Это, к сожалению, не лента видеомагнитофона, но все-таки документ, из которого можно вытрясти крупицы истины, если хорошо повозиться. Не очень удобно копаться в чужих воспоминаниях и снах, но что поделаешь. Нина сама настояла на съемке. А для такой съемки нужно не только мужество, но и чистая совесть человека, которому нечего скрывать от других. Пан сел было за проектор, но над дверью заливисто залопотал звонок. Карагодский вошел, сияя очками, торжественный и суровый. - Извините, Иван Сергеевич, за вторжение, но нам необходимо побеседовать совершенно конфиденциально. Обстоятельства складываются так, что я вынужден принять кое-какие меры. Я хотел бы предварительно согласовать их с вами. Хотя бы для того, чтобы у нас не возникло никаких недоразумений. Пан сузил глаза. В последнее время он начал испытывать к академику если не расположение, то уважение. Из-под маски всезнающего метра снова выглянул любопытный Венька, а молодость не возвращается зря. Академик стал задумываться и примечать: любопытная мыслишка о связи точек для иглоукалывания с пента-волной... Но сейчас Карагодский ему не понравился. - Я вас слушаю, Вениамин Лазаревич. - Вы смотрели энцелокинограмму Нины Васильевны? - Да, смотрел. - И что вы скажете по этому поводу? Пан пожал плечами, слегка удивленный: - Пока, наверное, ничего не скажу. Ее надо расшифровать. И, разумеется, с помощью самой Нины. Во всяком случае, это очень ценный документ. - Ценный документ? Пожалуй, вы правы. - Карагодский хмыкнул. - Только расшифровывать там нечего. Я только что просмотрел все с начала до конца. Нина Васильевна тяжело больна. - Что, что? - Да. Я смею утверждать, что вся эта пленка - запись типичного параноического бреда, вызванного глубоким психическим потрясением и постоянной близостью дельфина. Именно вы, Иван Сергеевич, довели ее до такого состояния - вашими сумасбродными теориями, всякими пента-сеансами и прочей чепухой. Вы толкнули ее на опрометчивый поступок, едва не закончившийся трагедией, и даже сейчас, после всего, вы продолжаете потакать ее галлюцинациям вместо необходимого лечения, чем усугубляете и без того тяжелое состояние... - Послушайте, что за чушь вы несете? - Чушь?! Карагодский медленно залился краской, сунул руку в карман и, потрясая бумагой перед лицом Пана, закричал неожиданным фальцетом: - Данной мне властью я запрещаю вам продолжать опыты! Слышите? Запрещаю! - Простите. - Пан пружинисто встал перед Карагодским. - Простите, Вениамин Лазаревич, я вас не понимаю. Вы говорите не на том языке. Вы говорите на языке давно умершем и, как я думаю, давно позабытом. Этот язык изобрели мелкие хищники, которые пытались превратить науку в услужливую домработницу. Нет этих хищников, они давно вымерли, их трупы сгнили на мусорной свалке истории - только вот язык нет-нет да и оживет. "Данной мне властью..." Какой властью? Кто вам ее дал? - Я говорил с Москвой. Я описал цель и направление вашей работы, суть и значение ваших "экспериментов" - с ваших же собственных слов. Вот радиограмма... "В связи с чрезвычайными обстоятельствами... временно прервать исследования по программе профессора Панфилова... научно-исследовательское судно "Дельфин", аппаратуру и подопытного дельфина по кличке Уисс передать в распоряжение академика Карагодского... всем научным работникам всемерно помогать выполнению программы академика Карагодского..." - Ясно. Сдавать, значит, по инвентарной описи: "Кресла мягкие - две штуки, дельфин по кличке Уисс - одна штука, профессор Панфилов - один..." А что за чрезвычайные обстоятельства, можно поинтересоваться? - Можно. Дельфины в последние дни повсеместно отказываются загонять рыбу, покидают ШОДы в массовом порядке. Дельфиньи стада уходят от берегов в открытое море. Государственный план по отлову морской и океанической рыбы под угрозой срыва. На ноги поднят весь аппарат Д-центра. Это результат ваших экспериментов, - добавил Карагодский, значительно понизив голос. - Моя задача - как можно скорее принять конкретные меры... А Пан забыл о споре, гнев слетел с него, как шелуха: он замаячил по привычному маршруту между тахтой, столом и дверью, бормоча: - Даже так... Это уже серьезно... Хотя и следовало предполагать... - Я жду, Иван Сергеевич, - процедил Карагодский, поджав губы. - Чего? Чего вы ждете? Объяснения причин? Да они перед вами как на ладони, причины эти, вы их только не хотите принимать. Представьте на минуту себя дельфином в вашем собственном ШОДе, где вас, академика, какие-то существа учат гонять рыбу, и только. Сначала вам будет даже забавно, а потом, потом захочется настоящего дела. И еще поройтесь в памяти, не произошло ли за прошлые дни чего-либо из ряда вон выходящего? - Это в Атлантике? - Когда надо, вы удивительно догадливы. Что вы будете делать на месте дельфина, если вдруг выясните, что сотрудничество с человеком не только скучно, но и опасно? - Довольно. Надо действовать, и незамедлительно. От нас ждут реальной помощи. Я Пришел поставить вас в известность, что с сегодняшнего дня я вступаю в права руководителя экспедиции... Если вы не согласны... - Согласен. Вступайте. Передаю вам корабль, аппаратуру, себя, своих сотрудников... Одна тут закавыка... Не знаю, под каким номером числится этот предмет в вашей инвентарной книге - "дельфин по кличке Уисс", - так вот, вышеназванный дельфин исчез. В неизвестном направлении. И, судя по всему, вряд ли сюда возвратится. - Вы... вы это серьезно? - Вполне. Карагодскому стало жарко, несмотря на открытые иллюминаторы. Он почувствовал, что воротник рубашки слишком туго стягивает шею. - Вы... вы ответите за это. Это все ваши штучки. Вы подучили Уисса, всех этих клейменых атаманов... поднять бунт... против ШОДов, против ДЭСПа, против моего дела... Вы ответите... - Да. Я отвечу. Отвечу громко и внятно на все вопросы, которые мне зададут. Потому что у меня есть на них ответы... А вот вам отвечать будет нечего. Вы заблудились, Карагодский. Вы так часто прикрывали важными словами свои личные выгоды, что сами поверили в свою незаменимость и всемогущество. Вы представляли хорошие отчеты и победные рапорты, хотя дела шли отнюдь не блестяще. И делали вы это не по глупости или ограниченности: это еще можно простить. Нет, вы видели и чувствовали нарастание тревожных симптомов, но, оберегая свой авторитет и опять же личные выгоды, пытались решить проблему тайно, кустарно, в кулуарах, без огласки. Вы и сейчас готовы на все, лишь бы выгородить себя. И закатываете истерики по поводу "краха" экономики. Будет вам. Не на одних дельфинах стоит она. Собственного краха боитесь вы, вот чего... За трое суток до этого разговора, пролетая над Саргассовым морем, пилот рыборазведчика "Флайфиш-131" Фрэнк Хаксли услышал сильный удар грома. Он удивленно посмотрел вверх, в ослепительно чистое, дочерна отлакированное ночное небо, увешанное пышными гроздьями южных звезд, и спросил через плечо радиста: - Бэк, ты слышал? Что это могло быть? - Не знаю. Метеор, наверное, глянь вниз... Они летели низко, и Хаксли хорошо разглядел подчеркнуто-белый на черной воде опадающий фонтан светящегося пара. - Запиши в журнал координаты. Надо сообщить в Службу Информации. Может быть, какому-нибудь доке пригодится... - А, не стоит, - зевнул радист. - Мало ли всякой всячины с неба падает. Все записывать - бумаги не хватит... - Тоже верно, - согласился Фрэнк. - Вот если бы хороший косяк скумбрии попался - это другое дело. - А тунца не хочешь больше? - сострил Бэк. Оба расхохотались. "Флайфиш" развернулся и взял курс на Базу. Воронка крутящейся тьмы затягивала в свою пасть все - живое и неживое. Слепые ураганы и смрадные смерчи клокотали вокруг. Но оттуда, из этого клокочущего ада, тянулась ввысь хрупкая светящаяся лестница, и одинокие, отчаянно смелые зумы с неистовыми глазами, борясь с ветром и собственным бессилием, скользя и падая на дрожащих ступенях, поднимались по ней. Их жизни хватало на одну-две ступеньки, но они упорно ползли вверх, и их становилось все больше. Они протягивали друг другу руки и переставали быть одиночками, и слитному движению уже не могли помешать ураганы, и все тверже становилась поступь... Алая молния ударила в глаза - это взвилось над зумами полотнище цвета огня. Еще клокотала темная бездна, еще ревели ураганы, еще метались смерчи, но пылающий флаг надежды зажигал звезды, созвездия, галактики, и в последнем торжествующем многоголосом аккорде вспыхнула вся вселенная... Уисс кончил рассказ. Каждый нерв его тела дрожал, заново пережив мощь, тоску и радость цветомузыкальной поэмы зумов. Уисс старался воспроизвести ее возможно точнее, во всем богатстве необычных оттенков и странности чуждых образов и рисовал этот неожиданный параллельный мир таким, каким он предстал перед ним в ту счастливую ночь озарения в акватории. И он, кажется, достиг того, чего хотел, - Бессмертные молчали, погруженные в увиденное и пораженные им. Уисс не торопил. Он знал на собственном опыте, как нелегко все понять и принять. Они лежали на густо-синей поверхности Саргассова моря в традиционной символической позе Вечного Совета - соединив клювы и разбросав лучами точеные длинные тела, так что казались сверху большой звездой. Уисс давно уже не был здесь, в Центре Мира, где рождается и откуда начинает раскручиваться колоссальная спираль теплых течений. Отсюда дэлоны управляли Равновесием, отсюда при необходимости замедляли или ускоряли вековые биологические ритмы Мирового океана, устраняли нежелательные возмущения в биоценозах - достаточно было заложить нужный молекулярный шифр в генетическую память саргассов, и бурые клубки, как живые мины, уплывали по тайным дорогам течений туда, откуда пришел сигнал опасности, и через рассчитанный ряд поколений Равновесие восстанавливалось. Бессмертные молчали, но Уисс умел ждать. Он оглядывал горизонт световым зрением, пока звуковая сетчатка отдыхала, - привычка, полученная от двухлетнего контакта с зумами. Солнце стояло точно в зените и обрушивало на море золотой ток тропического зноя. Вода была прозрачна до невидимости и воспринималась только как плотная прохлада. В ее толще неторопливо поворачивалось, покачивалось, всплывало буйное разнообразие саргассовых водорослей - от небольших бурых шаров, щедро инкрустированных серебряными пузырьками воздуха, до многометровых островов зеленовато-коричневой волокнистой массы, над которыми радужными бабочками вспыхивали летучие рыбы. Наконец Сасоис произнес древнюю формулу начала: - Готовы ли все быть Одним, ставшим после Двух? Синие знаки были ему ответом. Меланхоличный Асоу долго поскрипывал и ворочался, прежде чем начать. Наконец заговорил, осуждающе посвечивая в резкие глаза Уисса: - Я, Асоу, говорю от имени Созерцания. Я был против, когда ты уходил к зумам, Уисс. Я был против, но меня не послушали, и ты ушел. И вот ты вернулся, и я оказался прав. - В чем ты прав, белозвездный? - Ты болен, Уисс. Ты слишком долго был у зумов, и они заразили тебя. Я знаю твою болезнь. Эту болезнь называли когда-то безумием суши. Когда дэлон заболевает этой болезнью, его тянет к земле. Он выбрасывается на камни и погибает. - Почему ты решил, что я болен? Меня не тянет к скалам. - Все, что ты показал нам, - бред. На суше не может быть разума. На суше могут существовать только низшие формы жизни. - Но я же показал вам МЫСЛЬ! Она принадлежит зумам, а не мне! - Ты ошибаешься. Это говорили не зумы, а твоя болезнь. Тебе приснились все эти странные и нелепые видения, они существуют только в твоем воображении. Много веков слежу я за мировым биофоном, но нигде и никогда не встречал даже намека на разумную деятельность зумов. Скорее, наоборот, нам приходится все чаще и чаще вмешиваться в биосферу, чтобы восстановить уничтоженное ими. Они нарушают Равновесие, а ты говоришь о Разуме. Ты просто болен. Уисс хотел было возразить, но Асоу раздраженно зажег красный знак, давая понять, что спорить бесполезно. К счастью, Хранитель Первого Луча имел право только на один глот, но этот глот был против. Осаус ворвался в спор, даже не дождавшись, пока Первый погасит сигнал голосования. - Я, Осаус, говорю от имени Действия. Когда Уисс уходил к зумам, я отдал свои два глота ему. Я был за, потому что надеялся, что Уиссу удастся найти способ приручить этих опасных животных. Я говорю - животных, я не верю ни единому цвету из того, что показал Уисс. Ты говоришь, что зумы разумны, Пятый? Но их тело такое несовершенное. - У них иной разум, чем у нас, белозвездный. Они создают машины, которые искупают несовершенства их тела и помогают добывать пищу... - Добывать пищу? Разве ради пищи зумы уничтожают все живое и нарушают Равновесие? Вспомни - мы послали в железные тюрьмы тысячи своих братьев, чтобы научить зумов ловить рыбу, сохраняя Равновесие. Братья кормили зумов, а что вышло из этого? - Ты забываешь, Осаус, что мир дэлонов раз в десять старше мира зумов. Зумы еще дети... - Где ты видел детей, которые убивают себе подобных без всякой причины? Нет, Уисс, зумы - это дикие хищники, они еще хуже акул, потому что акулу гонит голод, а зума - инстинкт убийства. Ты называешь разумными существа, которые только вчера убили триста дэлонов за то, что те спасали зумов от самих себя? Нет, Уисс, ты действительно болен. - Это ошибка. Они не знали... - Знание не остановит их - они станут только еще опаснее. Если народы Дэла хотят жить, они должны держаться подальше от зумов. Осаус, яростно отмахнувшись, зажег два красных знака, положенных ему в Совете. Еще два глота против - итого уже три. И пока ни одного за. - Что же скажет Суси? - Я, Суси, говорю от имени Запрета... Глубокие вишневые глаза Суси, словно хранящие отблеск первородной трагедии, потемнели. Он медленно распрямил свое огромное белое тело. - Я отдал Уиссу свои три глота тогда, отдам и сейчас. Мы видели с вами МЫСЛЬ - голос боли и счастья, крик отчаяния и надежды, мы пережили вместе с зумами века падений и взлетов, заглянули в их историю. Асоу ошибается - Уисс не болен. Любой самый больной, самый фантастический образ покоится на увиденном, услышанном, пережитом. Придумать такое невозможно при любой болезни - даже если Уисс что-то интуитивно добавил от себя. Такая МЫСЛЬ могла родиться только в мире зумов. Очень много непонятного для нас в этом мире, очень много чуждого и неприемлемого, но этот мир существовал, существует и будет существовать независимо от нашего желания. Сусип вздохнул и, помолчав, продолжал: - Никто лучше меня не знает темные века Круга Великой Ошибки. Ты, Первый, отрицаешь зумов потому, что на суше труднее жить. Но разве не суша дала дэлонам настоящий разум - не просто знание вечных истин, а разум действия, разум поражения и победы? - Суша дала дэлонам страданья, - хмуро возразил Асоу. - Да, суша дала страдание, но иначе мы не оценили бы радости моря. Пережитое зло научило нас творить добро. И ты, Первый, и ты, Второй, говорите о том, что зумы неразумны, ибо нарушают Равновесие. Но разве вы забыли, что делали с планетой наши пращуры? Уисс прав - зумы действительно пока еще дети, они на полпути к настоящему разуму. Неразумно их зло, но разумно стремление к добру. Да, вчера одни зумы хотели меня убить, но другие зумы пришли мне на помощь, раненому. Безумие и разум, зло и добро борются в душах этих существ. Мы должны помочь им, мы должны привести их к мудрости Соединенного Разума. Осаус протестующе засигналил, но Сусип остановил его. - Да, Второй, я уверен, что мы братья, разделенные временем и пространством, братья, забывшие родство, но мы живем на одной планете и во имя Соединенного Разума должны найти дорогу от брата к брату. Иначе... Что, если зумы сами придут к знаниям Третьего Круга, не ведая опасности? Кто поручится, что планета, уцелевшая чудом однажды, уцелеет и во второй раз? Если зумы слишком молоды и несовершенны, то мы слишком дряхлы и эгоистичны, раз не хотим признать очевидного. Наш единственный шанс - контакт. Три знака Сусип зажглись зеленым. Три глота за, три глота против. Силы пока равны. - Я, Соис, говорю от имени Благоразумия... Легкий изгиб улыбки приоткрыл клюв Уисса. Соис очень не любил возражать кому бы то ни было - он со всеми соглашался. Добряк и миротворец, он всегда делил свои четыре глота поровну между враждующими сторонами - два одной, два другой. Как поступит он сейчас? - Я согласен - контакт с зумами неизбежен и необходим. Несмотря на все, что разделяет нас, мы накрепко связаны прежде всего интересами Равновесия, на нарушение которого справедливо жаловались Асоу и Осаус. Мы живем на одной планете, и разделить ее на две половинки невозможно. Но вместе с тем я должен обратить внимание на опасности контакта, и в этом я абсолютно согласен с Осаусом. Уисс очень хорошо показал нам МЫСЛЬ, из которой я понял, что огонь, смертельный враг дэлонов, для зумов оказался другом и спасителем. Угроза нашим соплеменникам при перегоне Горящей Рыбы - это, если хотите, символическое предупреждение против излишней доверчивости к зумам. Я согласен с Уиссом - это могла быть ошибка. Но я не могу не согласиться и с Асоу - на суше не может быть полноценного разума, а поэтому возможность таких трагических ошибок в будущем совсем не исключена. Поэтому я - за ограниченный контакт, контакт по необходимости, а не по желанию. Только Благоразумие - и да продлится Четвертый Круг! И, верный себе, Соис зажег два зеленых и два красных знака. Пять - пять. Уисс едва выдержал ритуальную паузу раздумья. - Я, Уисс, говорю от имени Поиска. Я сказал Вечному Совету все, что знал, и показал все, что видел. Я выслушал всех, чьи глоты против меня, и тех, чьи глоты за меня, и остался верен тому, с чем пришел. Я отдаю свое право делу своей убежденности. И зажег торжествующе пять зеленых знаков - теперь, с его голосом, за контакт было десять глотов, а против - только пять. Он уже видел снова железный белый кор с красным значком "Д-Е-Л-Ь-Ф-И-Н", слышал ворчание Пана и смех Нины - все, что стало за два года не только знакомым, но и по-своему родным, - когда заговорил Сасоис: - Я, Сасоис, говорю от имени Будущего... Уисс, белозвездный, пойми меня правильно. Я был за, когда ты уходил к зумам, и если бы сегодня надо было бы решать это снова, я снова отдал бы тебе свои шесть глотов. Ты сделал много, очень много. Благодаря тебе мы теперь знаем не только то, как они живут, но и то, чем они живут. МЫСЛЬ, переданная тобой, позволила заглянуть в их души, мысли и мечты. Спасибо тебе. Нарушая этикет, Сасоис коснулся корявым ластом Уисса, но тому почему-то стало холодно от этой грубоватой ласки. - Я верю, что зумы разумны, что их цивилизация достаточно сложна и высока, верю в их доброе начало и в то, что случившаяся трагедия - нелепая ошибка. Я хочу надеяться на будущую дружбу. Я знаю, что ты нарушил Запрет и показал зумке танец звезд в Храме Соединения. Я не осуждаю тебя, ибо, нарушив слово Запрета, ты выполнил дело, завещавшее Поиск. Бросать семена - твое право и обязанность, возможно, теплые течения разбудят их, и зерна прорастут корнями понимания. Но контакт - это процесс долгий и сложный. Если даже он удался между одним зумом и одним дэлоном - это еще не значит, что обе цивилизации одинаково готовы к контакту. Ты правильно сказал: зумы пока еще дети. Так подождем, пока они подрастут. Потому что даже если мы очень захотим подружиться с зумами - ничего, кроме недоразумений, у нас не получится. Требуется такое же горячее желание дружбы и от зумов. И не только желание, но и способность понять и оценить друга. Дорогу надо прорубать с двух сторон, чтобы не оказаться в чужом мире незваными гостями. Он помолчал и погладил снова поникшего Уисса: - Подождем. Пока еще рано. Пока еще зумы слишком опасны даже для самих себя, не только для нас. Они еще не понимают Равновесия Мира, ибо нет равновесия в их собственных душах. Мы должны уйти из железных тюрем и увести братьев. Это ускорит ход часов. И если зумы выдержат экзамен - наши пути сольются. Когда придет время. А сейчас... пусть продлится Круг Благоразумия. Сасоис зажег красные знаки и произнес традиционную формулу конца: - Все были Одним, ставшим после Двух, и Вечным Советом, решившим во имя Будущего - НЕТ... Ветер посвистывал в Саргассах. И, как ветер, возник над морем древний гимн: Тебе дано законом Братства бессменно жить, и умирать, и возрождаться, и плыть, и плыть, среди кругов такого Круга найти кольцо, где можно и врага и друга узнать в лицо... 12. ДВОЕ СКВОЗЬ ВСЕ Юрка определенно не знал, куда себя девать. Почему всегда так бывает: сначала все хорошо и хорошо, а потом вдруг плохо и плохо? Сейчас было плохо. Месяц удивительной, сказочной жизни кончился внезапно, и непонятно, что делать дальше. Сначала исчез Свистун. А как хорошо им было втроем! Каждое утро, чуть свет, они с Джеймсом спешили на свой берег, к своей заветной бухточке, и наперебой насвистывали пароль. Свистун появлялся всегда одинаково: он подбирался под водой к самому берегу и вдруг взмывал в воздух, отчаянно скрипя и фыркая. И, как ни старались мальчишки угадать его появление, он всегда ухитрялся выскочить неожиданно. Невольный испуг ребят приводил его в восторг, он долго не мог успокоиться, кругами носясь по бухте. А потом они забирались далеко в море, играли, ловили рыбу, причем Свистун вытягивал из глубины таких огромных рыбин, что даже местные рыбаки прониклись к ребятам великим уважением. Рассказам о дельфине они, конечно, не верили, да мальчишки не очень-то и настаивали: в конце концов, если взрослым больше нравятся выдумки о невероятном везении, пусть себе тешатся. Потом они палили костры на берегу, и жарили рыбу, и варили уху, и не было ничего на свете вкуснее! Правда, Свистун не очень жаловал огонь. Он предпочитал держаться подальше и хрюкал весьма неодобрительно, когда ему предлагали жареное или вареное. Однако ребята не обижались на своего морского приятеля - каждому свое. Но самое интересное начиналось, когда все трое отдыхали, отяжелев от еды - Юрка с Джеймсом в моторке, Свистун - снаружи, положив круглолобую голову на борт. Они рассказывали друг другу замечательные истории о море и суше, о людях и дельфинах, о себе и своих товарищах. Ребятам было многое непонятно в рассказах дельфина, дельфин плохо понимал ребят, но все-таки им было хорошо вместе, а это уже половина понимания. В тот день все шло, как обычно. Они вернулись с хорошим уловом, Джеймс начал разжигать костер, а Юрка - чистить рыбу. Свистун крутился в бухточке и недовольно фыркал. Вдруг он замер: - Мама... Юрка от неожиданности чуть не порезал палец, а Джеймс выронил в тлеющую кучу высохших водорослей целый пиропакет. Пламя ухнуло вверх огненным деревом, Свистун шарахнулся от бухты, да и сами ребята испугались не меньше. А за волноломом, метрах в ста мористее, разыгралась "семейная драма". Мать Свистуна, большая светло-серая дельфинка, взволнованно трещала, стараясь увести сына в море. Сын пытался что-то доказать, выводя еще более оглушительные рулады, и порывался вернуться. Наконец рассерженная мамаша ухватила сына за ласт крепкими зубами и бесцеремонно потащила за собой. Свистун обиженно взвизгнул, но покорился. - Это ты виноват, - сказал Юрка, когда дельфины скрылись. - Зачем такой фейерверк устроил? Они не любят огня, а ты... Свистуну теперь попадет за нас... - Я же не нарочно, - всхлипнул Джеймс. - Уронилась пачка... Я чуть сам не стал загораться... Фух-фух! - Вот и фух-фух теперь... Свистун не появился на следующий день, не появился и на последующий. Ребята сидели на берегу грустные, ловить рыбу не хотелось; моторка бесцельно покачивалась на ленивой зыби. Потом на целую неделю зарядил дождь, и стало ясно, что Свистун больше не вернется. А теперь улетает Джеймс. Закинув голову, Юрка смотрел в небо адлеровского аэропорта, отыскивая среди толчеи летательных аппаратов китообразный корпус межконтинентального реалета. Когда долго смотришь, начинает казаться, что ты на дне колоссального аквариума и над тобой гоняются друг за другом пестрые экзотические рыбы: вот золотым вуалехвостом всплыл пузатый гравилет, вот стайкой испуганных гуппи срезало вираж звено спортивных авиеток, вот степенно спускаются два туристских дископлана - чем не семейство скалярий? А вот и Джеймс. Трехсотметровый реалет поднимается медленно, словно боится передавить ненароком всю снующую вокруг мелочь. Синие с красным лопасти едва подрагивают, и вид у реалета какой-то обиженный. Юрка помахал рукой, хотя отлично понимал, что Джеймс даже в бинокль не разглядит его. Хороший парень Джеймс. Настоящий друг. Хотя и любит читать нотации не хуже взрослого. Зато он честный и преданный. Юрка подарил ему на память лучший камень из своей космической коллекции - кусок лабира, который папа привез с Прометея. Лабир передразнивает окружающее: положишь его на синее - он становится красным, положишь на красное - становится синим, на черном он прозрачен, как горный хрусталь, а в темноте светится желтым, как маленький осколок солнца. Такой уж упрямый наоборотный минерал. Интересно, как поведет себя лабир в лондонском тумане? Реалет тем временем выбрался из толчеи и замер, уткнувшись тупым носом в небо. В следующую секунду у него выросли плазменные хвосты, ослепительные даже на такой высоте. Словно проснувшись, реалет вздрогнул и исчез в стратосфере. Вот и все. Почему хорошее так быстро кончается? Вместе с потоком провожающих, улетающих, прилетающих, встречающих и просто скучающих Юрка вышел из аэровокзала на площадь. В центре зеленой подковы поблескивала зеркальная спинасоленоидного метропоезда. Но лезть под землю не хотелось, да и спешить было некуда. Он взял в автомате двойную порцию ананасного мороженого и побрел к полосе кинетропа. Погода хмурилась, влажные тротуары бежали по аллеям почти пустыми. Только на крытых лавочках сидели кое-где редкие попутчики - в основном бабушки с младенцами. Юрка тоже уселся на лавочку и принялся за пломбир. Чем же все-таки заняться до маминого приезда? Когда он вчера говорил с ней по видику, она улыбалась, а глаза у нее были заплаканные. Папа ее успокаивал, а она ругала этого толстого академика и повторяла про нерешенные проблемы. И про то, что профессор Панфилов заболел. А на самом деле ей, наверное, жалко Уисса. Он был такой сильный и добрый. Хотя то, что мама приезжает раньше срока, совсем неплохо. С ней веселее. Особенно когда остаешься без друзей. Папе сейчас совсем некогда. Он работает. Скоро будет большой международный конгресс, на котором папа сделает самый главный доклад. И тут Юрке послышался знакомый свист. Мальчик недоуменно оглянулся, но бабушки и младенцы сидели как ни в чем не бывало. Значит, он ослышался. Конечно, ослышался. Отсюда до моря добрый километр, а то и больше. Да и кто мог так свистеть... Надо ехать домой. Одному на улице серо, сыро, холодно и скучно. В такую погоду лучше всего забраться с ногами в кресло и читать про какие-нибудь необыкновенные приключения. Или фантастику. Про будущее. Мальчик снова принялся за пломбир, но смутное беспокойство уже стучало у виска. Может, завернуть еще раз на старое место, к морю? А что там делать, оборвал он себя. Только расстраиваться. Моторка и снасти со вчерашнего дня в бюро проката, даже кострища, наверное, смыло дождем и прибоем. Но Юрка все-таки встал и перешел на нижнюю ленту. Глупости, говорил он себе. Как маленький. Ничего на таком расстоянии нельзя услышать. К тому же море изрядно штормит, а в шторм дельфины уходят от побережья, чтобы не угодить на скалы. Незачем туда ходить... Но какая-то неодолимая сила заставляла его все быстрее перескакивать с ленты на ленту, а когда кинетроп кончился, описав круг над обрывом, он бросился бегом в самую гущу колючек, к распадку. Распадок тупо толкнул в лицо смрадом гниющих водорослей. Юрка задержался на минуту, чтобы снять ботинки: пластик подошв предательски скользил на мокром камне. Он выскочил на галечную полосу, уже уверенный, что Свистун здесь. Дельфин стоял в бухточке, прижавшись к волнолому, и заметно вздрагивал, когда прибой с грохотом перехлестывал через валуны. - Что... Что ты здесь делаешь? - только и смог выдохнуть Юрка. - Жду тебя, - просто ответил дельфин. - Но я же... Тебя давно не было... Мы решили, что ты уже не придешь... - Я пришел... Плохо, что нет Джеймса. - Да... Джеймс улетел в свою страну. Только сейчас. А я совсем не собирался сюда. Я пришел случайно... - Я звал тебя. Я знал, что ты придешь. - Почему тебя не было так долго? Дельфин промолчал. Юрка огляделся, не зная, плакать или смеяться, радоваться встрече или укорять верного друга за безрассудство: даже в бухте вода нервно ходила вверх и вниз, а в горле прохода все хрипело и клокотало. Море час от часу дышало неспокойней, и белые шапки волн становились все курчавей и выше. - Ты давно здесь? - С утра. Утром было тише. - А теперь ты сможешь выйти в море? - Не знаю. Выход узкий и мелкий. Там бурно. А дальше не так опасно. Надо сразу уйти в глубину. В глубине тихо. Юрка сердито стукнул кулаком по колену. - Так почему же ты раньше не ушел? Когда было тихо? - Я ждал тебя. - Ждал! Ты что, разбиться хочешь? Можно было встретиться завтра или послезавтра, в конце концов! Дельфин медленно отошел от стенки и подплыл к самым ногам мальчика. Юрка сел на мелкий галечный гребень, намытый качающейся водой, и взял голову Свистуна на колени, защищая от случайных ушибов. - Глупый! Я бы приходил сюда и завтра и послезавтра, потому что я тебя люблю. Мы бы все равно встретились... - Нет. Мы бы уже не встретились. Сегодня мы уходим. Все дельфины. Все. Насовсем. Рука мальчика, гладившая округлую гладкую голову товарища, вздрогнула и обмякла. - Как насовсем? Почему? - Чтобы быть подальше от людей. Так сказал Вечный Совет, и все взрослые согласились. - Но почему? - Люди зажигают огонь и отравляют воду. Они делают зло. Они опасны для дельфинов, даже когда хотят добра. - Это неправда! - Я не знаю. Так говорят взрослые. - Неправда. Есть плохие люди, но их меньше, чем хороших, честное пионерское! - А почему тогда хорошие не лечат плохих? - Как лечат? - Если дельфин родится плохим, его лечат, и он становится хорошим. Почему так не делают люди? - Люди... Мы еще не умеем... А это было бы здорово! Раз - и в больницу! А как вы их лечите? - Не знаю. Это делают взрослые. - А почему ваши взрослые не научат наших? - Говорят, люди неразумны... Юрка обиделся не на шутку, но, поразмыслив, пробурчал сердито: - Это все взрослые неразумны. И наши и ваши. Они вечно задирают нос и никого, кроме себя, не хотят понимать. - Да, - эхом отозвался дельфин. - Они умеют только запрещать. - И ссориться со всеми, - добавил мальчик. Он сидел, мокрый насквозь, накат шатал его то в одну, то в другую сторону, выскребая снизу гальку и лишая опоры, он порядком продрог, но крепко держал обеими руками голову Свистуна, потому что боялся, что того стукнет о камни. - Мы будем не такими, когда вырастем. Правда? - Правда. Не такими. - Мы будем дружить. Правда? - Правда. Будем дружить. Откуда-то издалека, сквозь хриплые вздохи прибоя, донесся высокий вибрирующий звук. Он был едва слышен, но от него начинало зудеть в ушах и ломить виски. - Это ищут меня. Мне пора уходить. - Но мы еще встретимся, правда? - Встретимся. Обязательно. Когда у меня будет имя. - Но у тебя есть имя! - Нет. Это матрица. Имя получают, когда становятся взрослыми. Я хочу выбрать имя Уисс. - Уисс? Странно... Почему Уисс? - Так зовут моего отца. Я хочу быть, как он. Я приму его имя и бремя бессмертия... - Уисс - твой отец?! Постой... Моя мама... Уисс... Юркины мысли завертелись колесом, а руки выпустили дельфинью голову. А вибрирующий звук тем временем вырос до свиста, смолк и повторился где-то в стороне, значительно тише. - Мне надо в море. Иначе уйдут без меня. Прощай. - Постой... Это просто удивительно! Ведь моя мама... Но дельфин уже не слушал. Он несколько раз примерился, то подплывая к опасному проходу, то отходя к стене волнолома. И вдруг, сжавшись и враз распрямившись, он бросил свое тело длинным прыжком над клокочущим выгибом выхода. Всего на долю секунды повис он над клыкастой пеной, но именно в эту долю секунды встречная волна сшибла его на лету. Перекувырнувшись, он отлетел чуть ли не в центр бухты. Юрка вскочил, и все вопросы разом вылетели из головы. Вторая попытка тоже не удалась. Где-то далеко и уже едва слышно проверещал и затих вибрирующий призыв. И когда после третьей попытки дельфина едва не бросило на валуны, мальчик отчаянно закричал: - Стой, Свистун, стой же! Не надо! Нельзя так! Нужно вдвоем. У мальчика не было определенного плана, просто он видел, что дельфину не выбраться одному, просто он верил, что вдвоем легче, что вдвоем ничего не страшно. Дельфин остановился и доверчиво повернул к Юрке. И столько надежды было в этом повороте, столько веры в человеческую помощь, что отступать было нельзя. Надо было что-то делать. И тут Юрке на глаза попалась длинная дюралевая штанга. Еще вчера эта штанга была флагштоком и одновременно маяком их "флибустьерской республики", а сегодня валялась на берегу, потому что вывезти ее не удалось: она не влезла в лодку ни вдоль, ни поперек - заклинивалась в проходе... Штанга заклинивалась в проходе! Мальчик перекинул штангу наискось через изгиб коварной горловины, стараясь зажать оба дюралевых конца в щелях между валунами. Это удалось не сразу, потому что рычащие волны шарахались взад и вперед, норовя выбить мачту из рук. Но Юрка, пряча лицо от холодных брызг, все-таки сумел попасть противоположным концом шеста в трещину рассевшегося камня. Штанга заклинилась наглухо, соединив по диагонали начало и конец короткого коридора. Дельфин терпеливо поскрипывал за спиной, но ничего не понимал: техника была не по его части. - Я пойду по проходу вброд, понимаешь? Он мелкий. Буду держаться за штангу, понимаешь? А ты держись за меня зубами. Изо всех сил. Я буду твоим буксиром, понимаешь? - Понимаю, - неуверенно сказал дельфин. - А если тебя собьет? - Не собьет. У меня пятерка по физкультуре. Ты только держись за меня крепче. Вдвоем мы, брат, сквозь все на свете пройдем. Юрка снял мокрую рубашку и, скрутив ее жгутом, крепко-накрепко завязал на животе. Получился надежный пояс. Он влез в воду у самого начала хода под прикрытием облупленной бетонной плиты. Здесь только покачивало, но впереди бесился настоящий водоворот. Дельфин уцепился за пояс и, выгнувшись латинским "S", прижался крепко к мальчишескому телу. - Готов? - Готов. - Поехали! Ухватившись поудобнее за дюралевый поручень, мальчик с дельфином сделал первый шаг из-за прикрытия. Волна сразу накрыла их с головой, водяные змеи сдавили, стараясь оторвать от поручня, переломить, оглушить, отбросить, разбить о камни. Босые ноги разъехались на скользком полированном монолите дна, дыхание перехватило, пальцы свело на дюрале мертвой хваткой, и не было сил перехватить штангу подальше. Закусив губу до крови, мальчик заставил себя сделать еще один шаг. И еще один. И еще. Тело дельфина, изогнутое вокруг худой Юркиной фигурки, стало напряженней стальной пружины. Плавно выгибаясь, дельфин помогал мальчику делать эти трудные, невероятно долгие шаги. Если бы не он, Юрку переломила бы, наверное, тугая сила водоворота. Шаг. И еще шаг. Десять сантиметров. И еще десять. Сердце билось неровными толчками где-то у самого горла. Волна ударила в спину, стальная пружина распрямилась, Юрка совершенно непонятным образом взлетел в воздух и очутился верхом на валуне. Полуоглушенный, он тер глаза, отплевывался, кашлял и никак не мог опомниться. И вдруг понял все радостно замершим сердцем. Они прошли! Дельфин теперь на свободе... Море гремело, могуче и властно сотрясая сушу, горы вздрагивали от вечных ударов прибоя, и белая пена изменчивой пограничной полосой металась между двумя великими мирами жизни. Двое из этих миров в последний раз взглянули в лицо друг другу, прежде чем разойтись по своим непохожим дорогам. Дельфин сразу нашел своим локатором крошечную фигурку на далеком камне и ощутил, что маленькому телу холодно, а сердцу одиноко. Сородичи звали его за собой, и он уходил за ними все дальше, но прежде чем горб моря, взбухая, закрыл резкие черты суши, дельфин взлетел на острый гребень Волны и крикнул земле: - До встречи! Я приду! Мальчик не мог видеть так далеко, но он слышал далекий свист, и понял его смысл, и прошептал морю белыми от холода губами: - До встречи... Я иду... Качалось море, и качалась суша, а он все стоял, опустив руки, не вытирая мокрых щек. Он плакал откровенно и светло, как плачут только в детстве.