однимал глаза к дисплею компьютера, где медленно ползущая кривая показывала, что все большая масса элемента (который, увы, не назовут форамием, а славно было бы) накапливалась в среде, которую тоже не будут именовать средой Буя, хоть ты тресни, потому что для этого нужно, как минимум, право подписи, а у них, ни у одного, ни у другого, такого права пока что нет, не выслужили, а нет подписи - нет и имени. Ничего не поделаешь, таков порядок, и, если вдуматься, он даже разумен, очень. Иному, конечно, может показаться обидным, что открытие, сделанное им, назовут чужим именем, на самом же деле все правильно. Потому что сейчас еще неизвестно, что из тебя получится в дальнейшем; открытие ни о чем не говорит - открытие и дурак может сделать, если попадет в нужные условия. Открытие приведет лишь к тому, что тебя заметят, ты попадешь в учетный формуляр. И станешь работать дальше. Пройдут годы, все убедятся, что человек ты не случайный, мало того ты человек надежный и нормальный, с устойчивой психикой и стабильной работоспособностью, пьешь и гуляешь не больше, чем положено, и именно там, тогда и так, как полагается; вот тут-то ты и получишь право подписи, иными словами - право ставить свое имя на трудах и открытиях. Может быть, конечно, к тому времени открытия и прочие успехи у тебя уже получаться не будут; чаще всего так оно и бывает. Но это никакая не беда: будут молодые, из которых открытия станут сыпаться, а до права подписи им останется еще дальше, чем тебе сейчас - и на их открытиях будет стоять уже твое имя, иными словами, долг тебе вернут. Так что все обоснованно, все справедливо, придумали это люди поумнее нас, и нечего попусту расходовать фосфор и адреналин, надо работать, вот хотя бы в данном случае - просматривая фотографии. Настало незаметно время обеда, и они пошли наверх, в столовую, не без тайного (хотя и стыдного) злорадства по поводу тех, кто все еще никнет в глухой и душноватой (порой барахлила вентиляция) комнатке, голодные и злые. Захотели эксперимента - вот вам эксперимент, а мы тем временем поправим наше расшатавшееся с утра здоровье... Неизвестно, как со здоровьем, но настроение обоих обиженных после обеда поднялось, хотя кто-то там и пытался поострить на тему, что нулевая, мол, лаборатория принимает калории через наиболее заслуженных своих представителей. Цоцонго с Форамой только таинственно ухмылялись. Под конец Цоцонго сказал: - Совсем было решил я уходить после этого свинства. Но, пожалуй, еще подожду. Любопытно все-таки. Сытому Фораме думать не хотелось, и он сказал то, что лежало на поверхности: - Так тебя и выпустили сразу с нулевого уровня. Да и где лучше? Где лучше - это была, действительно, проблема. В их институте, и особенно в их лаборатории, на кого бы ты там ни работал, мысли твои шли в дело, получали практическую реализацию. В других же местах, куда стратеги почти или вовсе не заглядывали, разработки отправлялись чаще всего в архив, в надежде на то, что когда-нибудь что-нибудь этакое кому-то и понадобится: если исследованиями занимаются десятки миллионов человек на планете, то все, конечно, не реализуешь, вот и работаешь в стол - в надежде на будущее, а доживешь ли ты до этого будущего, даже змей не знает. Нет, уходить из института - не дело. Другого такого богатого Фонда, пожалуй, и не найдешь. Форама, во всяком случае, об уходе и думать не собирался. Потому что все устроено разумно, и пусть новый элемент форамием и не назовут, но уж третья сова мимо его воротника не пролетит, и пятую величину он получит. А Цоцонго - трудно сказать, он не так уж давно носит три совы, срок еще не вышел. Но и он свое обретет - хотя бы благами мирскими. Так что зря он булькает. - Ты давай-ка побереги нервы, мар, - сказал Форама, поднимаясь. - Те двое пятых - они же вещие, как же было без них обойтись? Ты лучше скажи: у тебя шифр на предварительный просмотр есть уже? - В пределах суток. - Вот, теперь получишь - за двое суток до. Смотрел нынче? - Не утерпел. Ну что скажешь, а? - Какой разговор! Классно их пригладили! Подробнее обсуждать результат игры, для всех остальных здесь еще только предстоящей, они не стали: ушей кругом - миллион. Спустились к себе и опять уткнулись в снимки. Эксперимент все еще продолжался. Решили, наверное, догнать массу до круглого числа, до подкритической. Ну, их дело. Прошел еще час, полтора... - Форама! - Аюшки? - Ты на распады обращаешь внимание? Полураспад у нефорамия (так они, не без иронии, называли между собой никак еще не нареченный элемент) измерялся столетиями, но какие-то из синтезированных атомов, естественно, взрывались уже сейчас, и на снимках это фиксировалось. - Само собой. А что? - Или у меня в голове искривление пространства, или... У нас еще час времена; давай-ка заглянем в позавчерашние материалы. - Зачем? - Скажу. Он вытащил из шкафа несколько сот вчерашних снимков, лежавших в хронологическом порядке. Перебирая, стали сравнивать. - Видишь? Раз, пусто, пусто, пусто... Теперь вчерашние: раз, раз, пусто, раз. Это уже не вероятностный разброс, а? - Что же по-твоему: ускорение распада? И в таком темпе? - Смотрим, смотрим дальше! Они перебрали все снимки. - Видишь? Тенденция не только сохраняется, но впечатление такое, что позавчера к вечеру распад стал сильнее, вчера утром чуть ослаб, а потом снова стал нарастать - все больше и больше. - Интересно... Слушай, а качества среды не могут меняться с такой периодичностью? - Ну что ты! Среда абсолютно стабильна, за это я ручаюсь. - Может быть, колеблется уровень питания, и потому среда варьирует? - Проверим. Хотя вряд ли: у нас же своя силовая установка. Посмотрели ленту записи параметров питания. Нет, все в порядке, ровно, идеальная площадка. - Давай-ка запустим в калькулятор, пусть даст точную зависимость распада от времени, коэффициент нарастания, уменьшения... - Форама подошел к пульту, но тут же вернулся. - Там все застолблено до утра. Если "весьма срочно", то можно было бы еще успеть до шабаша. - Кто же, помимо шефа, даст "весьма срочно"? Они поглядели в сторону двери. Шеф был в эксперименте, естественно: может быть, его-то имя и наклеют на новый элемент, тут волей-неволей полезешь в наблюдательную. Рискнуть от его имени? Самоволия старик не одобряет. Весьма чувствителен к своим прерогативам. - Да ладно, - сказал Цоцонго, - не так уж горит. Просто интересно... Ну, давай досмотрим до конца: что было вечером и ночью. Ночные снимки показали некоторое ослабление - однако не до того уровня, какой был прошлой ночью. А сегодняшних утренних снимков здесь еще не было. И не будет, пока эксперимент не завершится. - Они там что, решили до утра сидеть? - Дело хозяйское. - Форама пожал плечами. - Я, например, не намерен. - Он усмехнулся. - Меня ждут. - А-а... Ну желаю успеха. - А ты? - Да тоже поеду. Спать. Вчера пересидели, играли в "мост". Заеду отсюда на корт, постукаю по мячику и - до утра. - Поспи и за меня. - Мне и самому-то не хватает. - Злобный человек, - сказал Форама, - мар Цоцонго Буй. Приглушенный звук гонга донесся по трансляции. Еще один день прошел. Так вот они и будут идти до самого конца, когда после очередного тестирования тебе скажут: "Мар Форама...", нет, тогда уже даже "Го-мар Форама, ваши заслуги велики и неоспоримы, и, дорожа бесценным вашим здоровьем, нуждающимся в некоторой поправке, мы считаем грустным для всех нас долгом..." И так далее. Что тогда останется? Мин Алика? Если она - или любая другая особь иного пола - еще будет интересовать его. И предварительный просмотр игр - если только право это не отнимут вместе с институтским шифром. Но это когда еще будет... - Моя кабина. Удачи! - Удачи, Форама! Координаты Мин Алики уже заложены в маршрутник. Отмечены на нем и два заезда по пути: за цветами и за кое-какими вкуснотами, какие Мин Алике по скромности ее положения в обществе еще не полагались, но до которых она была охоча не менее, а то и более, чем какая-нибудь дама с тремя венками на том месте, где полагается быть груди, - дама, вкуснот уже не потребляющая по причине диеты и сохранения воображаемой линии. Можно было бы, конечно, привезти ей и что-нибудь из косметики - шестого все-таки, а не девятого разряда. Ладно, это - в субботу. Щелк, кабина. В путь! Форама даже оглядываться не стал на стену, за которой все еще выгоняли задуманное количество его элемента. Пусть живут до завтра без него. Всему свое время. Форама ехал к Мике - так он называл ее для краткости и ласкательности, - не очень задумываясь и о ней самой, и о характере их отношений, и о будущем - если только оно было для них обоих совместным. Отношения их он и для себя, и для нее, и для всех прочих называл любовью: хорошее слово, благородное, литературное, как бы отвергающее все, что выходит за рамки приличий. Познакомились они случайно - ехали в соседних кабинках, так оно чаще всего и случается; когда сходились - был интерес, потому осталось удовольствие: и чувственное - была она хороша собой и все как надо, - и вроде бы духовное: когда Форама не думал о работе или игре, то думал о Мике, вспоминал последнюю встречу и предвкушал будущую. Надо ведь, чтобы был кто-то, о ком можно думать и даже - в какой-то мере - заботиться. Была Мика не очень требовательной, радовалась каждой мелочи, чему он хотел - покорялась, вела себя тихо, спокойно, уравновешенно. Короче - лучшего и желать нечего. Повезло ему. Может быть, это и была любовь. Только он знал четко: если Мики завтра у него не станет - переживет спокойно и обойдется. Мало ли что может случиться: найдет она другого, кто больше понравится, или переведут ее куда-нибудь к антиподам, или еще что-нибудь, в жизни все бывает. Да, переживет. Это-то и хорошо было: нежность к ней он испытывал, и потребность в ней, как в женщине, тоже имелась - и в то же время оставался он независимым от нее, от самого ее существования. Он не думал, как порой бывает, что это - временное, не настоящее, что вот однажды грянет гром - и появится некая царица фей, настоящая избранница. Что думать зря? Может быть, Мика и есть та самая царица фей, а остальное все - сочинительство, вымысел. А если даже и нет, то все равно нечего сейчас размышлять. Появится что-нибудь похожее - вот тогда и станет думать. "В таком случае, - полагал он, - Мика отойдет в сторону. Уйдет тихо, без упреков, не пытаясь удержать. Ну, поплачет вечерком одна - и успокоится. Смирится. А потом найдет другого. Молода еще, красива, в меру деловита, и в ее возрасте девятый уровень котируется: считается, что все еще впереди". Хорошо, когда все разумно в жизни, дорогой мар Форама! Когда он вышел из кабинки в ее комнату, Мин Алика встретила его как всегда - радостно, как бы снова, в который уже раз, приятно удивленная тем, что он есть и что снова - с нею. Всплеснула руками, увидев цветы, и правильно сделала: цветы были хоть и не живые (таких ему еще не полагалось), но из разряда квазиживых - белковые, а не пластиковые. Он выгрузил на стол коробочки с лакомствами, потер руки и подмигнул ей, а она звонко расхохоталась, как будто это было уж и не знаю как остроумно. Она сварила привезенный им кофе - почти на треть порошок был натуральным - с пряностями, которые хранились у нее неизвестно с каких времен и неведомо как к ней попали, уж никак не ее уровень то был; она об этом не распространялась, а он не спрашивал: у каждого есть прошлое, не хочешь делиться - не надо, независимость всегда заслуживает уважения. Он тем временем поставил музыку, смотреть игру второй раз ему расхотелось: все-таки присутствие Мин Алики возбуждало его больше, чем ему казалось, когда ее рядом не было. Ужинали медленно, не спеша, получая удовольствие от вкуса. Закончив - посидели, пока играла музыка, потом даже немного изобразили танец - только изобразили, стоя на месте, потому что развернуться тут негде было, все было рассчитано точно, такова была современная архитектура, чей девиз - скромность и целесообразность. Когда музыка утихла, Форама глянул на женщину в упор, улыбаясь глазами. И Мика, как всегда бывало, с самого первого вечера, опустила глаза, чуть покраснела и встала. Это Фораме нравилось. Скромность украшает. И послушание - тоже. Мика прежде всего убрала посуду (порядок должен быть, да иначе и не приготовиться было ко сну), потом Опекун сам убрал столик в переборку и выдвинул ложе: Опекун признавал все естественное, любовь тоже. Мика неспешно разделась, аккуратно складывая каждую вещицу. Легла, готовая принимать ласку и сама ласкать в ответ. Он не заставил себя ждать, разделся так же аккуратно. Произошло. Мика поднялась и направилась в душ. Пришла освеженная, тогда пошел он. Вернувшись, снова лег с нею рядом. Чувствовалась приятная усталость - легкая, вечер ведь еще не кончен: на душе было очень спокойно, без лишних эмоций - хорошо, одним словом. Форама провел рукой по ее плечу, теплому, гладкому, покатому. Приподнявшись на локте, заглянул в глаза - спокойные, довольные. Нет, это очень хорошо придумано - дважды в неделю полежать так вот рядом с женщиной, беззаботно, естественно... И вдруг он снова поднялся на локте - рывком, словно укололо что-то. Странная тревога, глубокая и острая, вошла, повернулась под сердцем. Он схватил Мин Алику за плечи, приблизил взгляд к ее глазам: - Мика! Мика! - Что, милый? Она смотрела на него по-прежнему безмятежно - но не долее секунды; потом и в ее глазах вспыхнуло что-то, насторожилось, напряглось, завертелось... - Мика! - Фа! Они не знали, что еще сказать, - мыслей не было, только ощущение непонятной, необъяснимой тревоги, чувство стремительного падения куда-то, - но может быть, то был взлет! - Мика! Мика-а! - Да. Я. Я. Это я... - Она умолкла на миг и вдруг, словно не своими губами, словно из глубины памяти всплыло что-то страшно давнее, почти совсем забытое: - Не бойся. Все будет хорошо... Он обнял ее, обхватил, прижимаясь, втискивая в себя. И она обхватила его руками неожиданно сильно; грудь - в грудь, глаза в глаза, и непонятно, ничего непонятно, это не она, и это не я... Что-то происходит в мире... - Слушай! Я... я люблю тебя! - И я люблю тебя. Никогда не думала... Не знала... - И я не знал. Как мы раньше? Как?.. Прости... - И ты прости... Я думала, это так, знаешь... Ты - спокойный, удобный, не жадный... А я люблю тебя, оказалось... - А я! А я! Несуразные какие-то слова, шепотом, секретно, из губ в ухо, щека к щеке. А ведь только что все было так спокойно... Спокойно было, никто не мешал, ускоритель действовал прекрасно, все приборы - тоже, и экспериментаторы, время от времени обмениваясь короткими замечаниями, вытирая пот и поглаживая голодные животы, за девять с лишним часов насинтезировали чуть ли не кубик нового сверхтяжелого элемента, доказав тем самым, что возможно его производство и в промышленных условиях, где оно, несомненно, обойдется значительно дешевле. Работа шла к концу, и они собирались уже прекратить. Никто из них не знал, и никто на целой планете не знал, и на вражеской планете тоже никто, - о выплеске Перезакония. Это не их физика, до нее им еще далеко было, требовалась, самое малое, еще одна мыслительная революция. А первые щупальца волны уже шарили по их планетной системе, и одно из них неизбежно должно было задеть этот мир. И задело. Никто, ни один астроном и ни один прибор ничего не заметил и не зарегистрировал. Потому что, строго говоря, нечего было и замечать: Перезаконие - субстанция не вещественная, даже не поле, а всего лишь определенное изменение свойств пространства. А со свойствами пространства связаны и действующие в нем законы, по которым строится и изменяется мир, в том числе законы фундаментальные. По сути, закон природы - это описание поведения материи в пространстве, обладающем данными свойствами. И пока свойства его не меняются, закон остается справедливым, и можно даже представить, что он вечен. Однако стоит свойствам пространства измениться... Да разве такое возможно? Лучше спросить: да разве могут они не меняться, эти свойства, когда все сущее находится в непрестанном движении и развитии? Не только могут неизбежно должны меняться. Меняться - под воздействием развивающейся материи. Или - под влиянием каких-то иных сил, о которых мы пока подробнее не будем. И меняются свойства скорее скачкообразно, чем постепенно, подобно тому, как скачком переходит вещество из одного агрегатного состояния в другое. Вода в лед, например. Приблизительное, конечно, сравнение, и все же... Перезаконие, о котором тут говорится (таким словом точнее всего будет обозначить понятие, которым пользовались при общении Фермер и Мастер, представители высоких, много знающих и могущих цивилизаций), - Перезаконие есть всего лишь изменение определенных законов природы в связи с изменением свойств данного пространства. Это было частное Перезаконие, и касалось, оно - в первых своих волнах - лишь одного: условий существования атомов сверхтяжелых элементов. Потому что законы, по которым взаимодействуют частицы, точно так же зависят от свойств и качеств пространства, как и все остальные. И сверхтяжелые стали распадаться. Как если бы кусочек льда попал в горячую печь. И первым разложился самый тяжелый - именно тот, синтезом которого так не ко времени занималась нулевая лаборатория в нулевом институте. Трудно сказать, сколько было элемента, - много или мало. Смотря для чего. Планета в целом этого факта даже не заметила. Но для института его оказалось предостаточно. Грянуло. Испарилась камера, в-которой накапливался новый элемент. Как не бывало мощных стен: бетон - вдребезги. Осели перебитые перекрытия. Содрогнулась земля. Покосились эстакады в окружающем районе. Кровля упала вниз. Ускоритель, приборы, записи, люди - в пепел. Хорошо, что было уже поздно и в институте и вокруг него людей почти не было. Кроме, конечно, самих экспериментаторов. Тревога, сигналы, сирены, сообщения, звонки, запросы, расследования - тут же, немедленно: дело не шуточное. Какие уж тут шутки. Неверный расчет? Диверсия? Еще что-нибудь? Кто виноват? С кого спросить? Найти! Не-мед-лен-но! Найдут. Хоть на дне морском. Впервые за время их знакомства, за два года с лишним, Форама не послал на ночь домой, хотя раньше наступал час - и все у Мики начинало казаться ему чужим, неудобным, стесняло, вызывало досаду, происходившую, наверное, от ощущения, что все, что хотел, он тут сделал, и пора отложить это в сторону, словно опустошенную тарелку, - отложить до следующего раза. Точно так же не приходило ему в голову заночевать в лаборатории - если, конечно, того не требовала работа. Но сейчас он о доме не то чтобы не думал, но странным казалось ему, что он вдруг оторвется от внезапно открывшегося ему родного и необходимого, чтобы замкнуться в (так теперь понималось) душевном неуюте одиночества, до сей поры его вполне устраивавшего. Форама даже не сказал Алике, что не поедет к себе, и она его не спрашивала: все и так было ясно, те двое, что еще существовали, когда Форама несколько часов назад появился на пороге, - те двое исчезли, и возникло одно, хотя и двойное, двуединое - как электрон (подумал Форама), обладающий как бы взаимоисключающими друг друга качествами, но живущий устойчиво, несмотря на - или, может быть, именно благодаря этому. Они так и не вставали больше с постели, разве что воды напиться, безвкусной, примет не имеющей, но и безвредной водопроводной жидкости - и говорили, говорили, словами, а то и без слов: взглядом, улыбкой, слабым движением головы, кончиками пальцев. Все остальное ушло далеко, и Форама, например, не подумал даже, как будет он наутро добираться до работы по чужим каналам, где для его кабинки не предусмотрено гнезд в графике движения; не позаботился он заказать с вечера резервное гнездо (что было, в принципе, возможно) и не настроился на ранний подъем - если бы выехать часа на два раньше обычного, когда линии еще свободны, он добрался бы до института без особых затруднений, но тогда надо было соответственно настроить кабинку, прежде чем отпускать ее. Все это даже не появилось в мыслях, потому что понятия "завтра" не возникало, а было лишь всеобъемлющее "сейчас", и в нем заключалась вся жизнь и весь ее смысл. Так они и забылись, тесно рядом, и от чужого тела исходило теперь не ощущение помехи, как оно непременно было бы раньше, потому что у обоих за годы одиночества выработалась привычка спать по диагонали даже на очень широком ложе, но ощущение спокойствия, уюта, близости, счастья. Они были сейчас - одно, и захлебнулись сном, когда уже не различить было, где что и - чье. А когда они открыли глаза, вокруг находились чужие люди, и стояли, и смотрели на них, обнаженных и тесных, смотрели без любопытства, или сочувствия, или осуждения, или зависти; смотрели деловито. Ни возмутиться, ни хотя бы удивиться всерьез любовники не успели; им тут же было сказано, что - срочно, важно, а подробности будут потом. Фораме велели одеться; он не протестовал, потому что в зажженном свете разглядел уже на воротниках сердечки (червонной мастью звали этих ребят, в просторечии), так что протесты оказались бы ни к чему, во вред только. В голове мелькали, по две дюжины кадров в секунду, спонтанные догадки о возможных причинах столь необычного для порядочного человека вызова; нет, не было на Фораме грехов, не то что сознательных, - об этом и речи нет, - но даже и случайных, непроизвольных; у него за последний год даже ни одного нового знакомца не появилось, в барах и локалах он не бывал, в компаниях тоже, характер у него был не очень общительный, ему с самим собою было хорошо и весело. Так что разболтать он ничего не мог, об остальном говорить не стоило... Пока это мелькало, и он в таком темпе приходил к выводу, что повод может быть связан только с институтом, - но тогда к чему червонные? - он, выполняя вежливое приглашение. Попытался было встать, но не смог - Мин Алика не пускала, обхватила руками и ногами, забыв или не желая помнить, что была нагой перед полудюжиной посторонних, здоровых мужиков в соку, - обхватила, приросла, затихла. Может быть, блеснуло у нее в голове, что это - служба нравов, но тут она вины не ощущала: находились они дома, наедине, оба свободны, наркотиков не употребляли, денежных отношений между ними не было - никакая мораль не преступалась, даже с полицейской точки зрения... Форама понимал, что медлить не следует, однако не стал отрывать ее от себя резко, но нежно попросил отпустить его, потому что все это - бред собачий и недоразумение и что за час-другой все выяснится и образуется. Да он и был уверен, что иначе просто не может статься. Люди с сердечками не стали грубо торопить его, видя, что он и сам все понимает и зря тянуть волынку не будет, ибо это лишь себе во вред. Они даже отвернулись от ложа и лежавших, бегло оглядывая стены, засматривая в шкафчики, один вышел в душ и вскоре возвратился с пустыми руками, другой осмотрел одежду Форамы и, не стесняясь, женскую тоже, аккуратно сложенную Микой вчера. Мин Алика дышала рывками, а Форама, нашептывая, целовал и гладил ее, кое-как натянув сверху простыню, и наконец, повинуясь успокоительным звукам его голоса, женщина расслабилась, и он сразу же поднялся, накрыл ее одеялом, тут же кивнул ожидавшим и прошел в душ. Чувствовал он себя почти бодро: осмотр, учиненный червонными, был поверхностным, не специальным, какой проводится по особому указанию, а сопутствующим, профилактическим, для какого ни указания, ни даже причины не требовалось. Значит, и на самом деле пустяки какие-нибудь. Перед уходом он еще поцеловал ее - Мин Алика все лежала, без слов, без звука, лишь как-то странно содрогаясь всем телом, - и пробормотал: "Позвоню, как только выяснится. Ты сейчас же, как встанешь, сообщи на всякий случай моему законнику", - и успел записать координаты законника прямо на стенке; ему не препятствовали, он был в своем праве, лишь один из пришедших, старший, судя по трем сердечкам на воротнике, мельком просмотрел то, что написал Форама, потом глянул на часы на стене и потом на свои, на запястье. Они вышли, и лишь вдогонку им прозвучали первые за все время слова Мин Алики: "Не бойся, все будет хорошо", - сказала она четко, без призвука слез или ужаса, и Форама успел оглянуться, улыбнуться, насколько хватило сил, и кивнуть. Таким способом решилась для него транспортная проблема: червонные не пользовались линейным транспортом, в их распоряжении находился воздух. Лодка ждала на крыше. Дома, линии, эстакады, еще пустые, промелькнули внизу в предутренних сумерках, высоко вверху проскользили очередные тридцать два огонька, и еще столько же за ними, - все покосились на них равнодушно, зрелище было привычным, а все же каждый раз что-то заставляло поднять голову и хоть мельком, но увидеть: жило, видимо, в подсознании понимание того, что когда-нибудь огоньки эти могут оказаться последним, что ты увидишь в жизни... Форама не гадал, куда везут, знал, что вряд ли угадает, чего же зря терзать себя, привезут - скажут, сейчас важно одно: ничему не удивляться, не спрашивать и не возражать, иначе может возникнуть неблагоприятное впечатление, ибо кто не знает за собой вины, тот и не возражает, ерепенится лишь тот, у кого рыльце в пушку. Поэтому Форама думал сейчас только об Алике, жалел ее, оглушенную таким завершением их первой любовной ночи, первой - потому что два года до того в счет не шли; жалел и представлял сейчас каждое ее движение и каждый взгляд так четко и неоспоримо, словно сам стоял рядом и видел ее, и сжимал зубы от томления и бессилия... Тем временем ровно нарезанные кварталы промелькнули внизу, и вот лодка повисла над чем-то непонятным. Словно странный цветок раскрыл внизу свои неровные, грязно-черные со ржавыми подпалинами лепестки. Не сразу понял Форама (шесть пар глаз впились в него в этот миг), что это был их институт, но не нормальный, каким выглядел он на снимках и рисунках, а нелепо искалеченный, обезжизненный, словно кто-то сверхсильный неуемно буйствовал внизу и разодрал корпус вверх и в стороны. Так оно и было, но Фораме знать это было неоткуда, и лицо его застыло в удивленном ужасе, приникнув к окошку снижавшейся лодки, потом глаза на мгновение оторвались от развалин, обошли медленно, словно в поисках разгадки, всех шестерых, - те глядели сурово, - и снова приковались к искореженному бетону, от которого еще поднимался тонкий и холодный дым. Лодка села прямо в развалинах, все вылезли из нее и пошли тесной группой, окружив Фораму, но, впрочем, никак не стесняя его движений. Шли перекосившимися, полуобрушенными коридорами, светя фонариками, перелезая через завалы, где глыбы бетона с торчащими, разорванными, словно нити паутины, прутьями арматуры были перемешаны с обломками мебели, приборов, битым стеклом, обугленными тряпками, в какие превратились ковры, гардины, чехлы, спецодежда; людей, к счастью, не было в тот час на верхних этажах. Перебираться было трудно, местами - рискованно, шестеро помогали друг другу, в опасных, местах оберегали Фораму - и все без слова, беззвучно. Спускались с этажа на этаж по лестницам, иногда висевшим на нескольких уцелевших прутьях; Форама лишь вздыхал, сокрушенно и недоуменно, но истина уже начинала брезжить перед ним, и когда они вошли в относительно уцелевшее, усыпанное только хрупкими осколками стекла помещение в самом низу, на ярус ниже бывшей их лаборатории, он, кажется, почти сообразил уже, что такое произошло или, во всяком случае, могло здесь произойти - хотя все, что он знал и мог предположить, не давало никаких оснований думать, что это должно было произойти. И он в нетерпении все убыстрял шаг. Люди, поспевшие сюда до них, не томились в ожидании Форамы и не выглядели уже раздавленными происшедшим, хотя в первые минуты пребывания здесь наверняка именно такими и были. Они, разместившись кое-как вокруг нескольких железных верстаков (в соседнем помещении находилась мастерская), переговаривались вполголоса, как при покойнике; покойником был институт. Пощелкивали счетчики, показывая, что уровень радиации, хотя и по сравнению с нормами повышенный, оставался все еще относительно безопасным для людей: сверхтяжелый элемент распадался чисто. Слышались тут и другие звуки, ранее в институте не воспринимавшиеся, звуки улицы: рокот линий, приглушенное щелканье переходов, неожиданно четкие голоса редких в этот час пешеходов, переговаривавшихся с солдатами оцепления. Обнаружив, что за ночь привычное, соседствовавшее с ними, изменилось не к лучшему, люди связывали теперь открывшуюся им картину с ночным толчком и грохотом, которые большинство восприняло с испугом, быстро миновавшим, так как толчки не повторялись, а на экране в это время была игра, и отвлекаться не оставалось времени. Кроме того, обширная территория вокруг института, засаженная деревьями, пригасила звук... Звучал в теперешнем слуховом фоне и голос механизмов, уже доставленных сюда и принявшихся осторожно разгребать и растаскивать обломки, так что переговаривающимся в уцелевшем помещении людям пришлось поближе наклониться друг к другу, чтобы слова долетали. Все сошлись теснее и сдвинули головы, кроме Цоцонго Буя, сидевшего поодаль и не участвовавшего в разговоре. И потому, что он держался поодаль и молчал, а остальные беседовали, возникало впечатление, что он был подсудимым, а остальные - судьями, и сейчас обсуждался вердикт. Форама, завидев коллегу, тотчас же двинулся к нему, обойдя сваленные в кучу, привезенные, но никем не надетые антирадиационные костюмы; подошел, и они обменялись кивками. Форама взглядом спросил, Цоцонго пожал плечами, кожа его лица, чуть вспотевшего, отблескивала в несильном свете аккумуляторных ламп, смешивавшемся с крепнущим светом дня, пробивающимся в проломы. Форама уселся рядом с Цоцонго, и теперь "обвиняемых" стало уже двое. Форама оглядел остальных; тут были ученые - руководство института, и кто-то сверху, из материнской организации; были стратеги и были вещие - все незнакомые, высоких уровней. Те, что сопровождали Фораму, к начальству близко не подошли, и их словно бы и совсем не стало видно. Обвиняемым, или кем они тут были, кивнули, приглашая присоединиться к остальным; кивнули не то чтобы очень дружелюбно, однако и не враждебно - коротко, по-деловому. После краткого колебания Цоцонго и Форама поднялись, и разговор стал общим, опять-таки не резкий, а деловой разговор, без обвинений и оправданий. Интерес и цель, как сразу было сказано, были у всех одни: понять, что же случилось, установить - как и почему. Для этого важно все, любая мелочь, самая, казалось бы, незначительная. Мар Цоцонго, почему на этот раз вы не приняли непосредственного участия в опыте? А вы, мар Форама? Странно, что от вашего присутствия отказались в самый решающий момент: вы же стояли, так сказать, у колыбели?.. Это понятно, что были два человека сверх установленного числа, странно только, что именно вас... Это неубедительно: кто стал бы в такой обстановке мыслить категорией чинов и званий? Вероятно, у руководства лабораторией были и другие мотивы, во всяком случае, в тот момент? Как всем ясно, спросить их об этом мы, увы, не можем, но постараемся установить по каким-то косвенным признакам, по самой логике событий. Нет, никто ни в чем никого не подозревает, и вас в том числе; однако истина ведь должна быть установлена, не так ли? Институт погиб, погибли люди, важнейшие данные, ценный материал, и тут, мар Цоцонго, уже не до мелких обид. Очень хорошо, что вы это понимаете, а вы, мар Форама? Тоже. Итак, что у нас есть? По каким то причинам, которые пока будем считать не вполне установленными, вы оба не приняли непосредственного участия в заключительной стадии эксперимента. А в подготовке его участвовали? Конечно. Скажите, а не могло ли - не забудьте только, речь не о вас, вас ни в чем не обвиняют, мы обращаемся к вам скорее как к экспертам, к людям более сведущим, чем любой другой; итак, не могло ли в процессе подготовки произойти - или скажем лучше: не могло ли быть допущено нечто такое, что потом привело к взрыву? Мало ли: недосмотр, небрежность, невнимательность кого-то из готовивших, не обязательно умысел, нет, не обязательно мина замедленного действия - почему вы решили, что мы не способны мыслить иными категориями? Вы спрашиваете, каков характер взрыва? Не было ничего такого, что могло бы взорваться? Видите ли, как раз это нас и интересует, но пока нет никакой ясности. Вот почему мы и хотим представить: не могло ли что-нибудь - скажем, небольшой инициирующий взрыв - привести к гораздо более сильному взрыву, связанному с экспериментом? Так, мы особо отметим это: вы полагаете, что сам элемент в условиях, в которых он находился во время эксперимента, никак не мог стать источником взрыва. Давайте разберемся более детально. Он что, вообще не способен взрываться, этот элемент? Не беспокойтесь, все, здесь присутствующие, имеют право на полную информацию... Да-да, я имею в виду ту самую цепную реакцию, о которой вы говорите. А почему вы так уверены, что критическая масса далеко не могла быть достигнута? Да, теория, разумеется, заслуживает всяческого уважения, но не бывает ли, что практика опровергает... Невозможно? Прекрасно, мы отметим это. Ну а не могло ли быть так, что производство элемента вдруг ускорилось? Я имею в виду, что по вашим расчетам в единицу времени должно быть получено такое-то количество, а на самом деле выход оказывается значительно большим? Они постоянно контролировали накопление элемента? Ну, а если они, допустим, увлеклись или были отвлечены чем-то другим? Не представляете? Откровенно говоря, я в это тоже не очень верю. А, вот это очень важно: вы полагаете, что если бы цепная реакция вдруг началась в том объеме элемента, который должен был накопиться к концу работы, то взрыв оказался бы слабее? Очень важное замечание. А что, элемент может взрываться только таким, строго определенным образом? Да, да, распадаться. А других вариантов нет - с более значительным выделением энергии? Как вы сказали - могли бы быть, если бы прекратили свое действие законы природы? Я рад, что чувство юмора вам не изменяет, и мы тоже надеемся, что все законы продолжают действовать - и законы природы в том числе. Итак, если встать на вашу точку зрения, - а вы, мар Цоцонго и мар Форама, среди нас - единственные подлинные специалисты во всем, что касается подозреваемого элемента, - то мы должны признать, что получаемый в процессе эксперимента элемент, по данным теории и накопленного к сегодняшнему дню опыта, не мог стать причиной и источником взрыва, тем более взрыва такой мощности, какой на самом деле произошел. При этом умысел со стороны кого-либо из людей, причастных к эксперименту, вы отрицаете, а что касается небрежности, то не можете представить, в чем она могла бы заключаться и как проявиться, я вас правильно понял? Чудесно. В таком случае давайте подумаем, проанализируем вместе. Квалифицированными специалистами неопровержимо установлено, что взрыв произошел в той точке института, где, судя по планам и схемам, находилась камера с так называемой средой стабильности - той, над которой работали вы, мар Цоцонго, если не ошибаюсь? Именно там накапливался элемент. Допустим, что в определении центра взрыва можно было ошибиться на метр-полтора. В этом объеме находится лишь те помещение, в котором люди наблюдали за ходом эксперимента. Следовательно, если взорвался не элемент в камере, то источником взрыва послужило что-го другое, находившееся в наблюдательном помещении. Ну а что вообще там могло взорваться - как из того, что входило в условия самого эксперимента и обязательно должно было там находиться, так и из того, что могло быть принесено туда лицом, о котором мы пока ничего конкретного не знаем? Вот уважаемые ученые высших уровней считают, что и ускоритель и вся прочая аппаратура эксперимента никакой взрывоопасности не представляли. А как полагаете вы? Прекрасно, итак в этой части - полное единомыслие. Что вы думаете об исходных продуктах эксперимента? И с этой стороны, следовательно, опасность не грозила. Ну а промежуточные и конечные продукты? Не кажется ли вам, что искать нужно именно здесь? Потому что судите сами: если бы произошел, скажем, пробой изоляции, он привел бы к замыканию в цепи энергообеспечения и мы отделались бы перерывом в ходе эксперимента, ну пусть выходом из строя ускорителя или даже всего лишь каких-то его секций, в самом крайнем случае возник бы пожар. Но не взрыв! Далее, исходные продукты: атомарный гелий, - у меня правильно записано? - свинец и золото. Ничто из них не взрывается. И остаются лишь два места поиска: сам процесс синтеза и уже синтезированный элемент. Вот-вот, вы заметили совершенно правильно: процесс синтеза был испробован неоднократно, и не только теоретически, но и практически не должен был приводить и не приводил ни к каким непредвиденным осложнениям. Значит, остается одно: сам элемент. Повторяю: мы исключаем - пока - возможность злого умысла. Да, мы готовы согласиться с вами, что здесь есть две стороны вопроса; сам элемент и условия его хранения, или, как вы это называете, среда. Что же, давайте продолжим наш анализ. Что представляет собой среда? Ах, перестроенное воздействием комбинации полей пространство. Ну хорошо... Могла эта среда нарушиться? Вы полагаете - могла, если бы - что? Если бы разрегулировались или вышли из строя поддерживающие ее устройства или если бы прекратилась подача энергии к ним. Почему маловероятно? Тройная надежность, три параллельных цепи? Звучит убедительно. Могу добавить: цепи энергоснабжения находились под нашим постоянным контролем, - вы этого не знали, вам и не нужно было знать этого, - и до самою последнего мгновения (у нас есть записи) ничто не указывало на возможность какой-нибудь неисправности, перебоя. Итак, если отрицать наличие умысла... Но не будем пока об этом. Предположим простое совпадение: вышли из строя все три цепи. Теоретически такое ведь возможно, как вы полагаете? Я понимаю, что вероятность мала, но все же... Итак, они вышли из строя, все три; к чему это привело бы? Можно этим объяснить то, что произошло? Вы говорите - исключено. Мы, конечно, смыслим в теории куда меньше вашего, но все же постараемся понять хоть что-то, и пусть наше невежество вас не смущает. Объясняйте смело. Итак, два периода полураспада; допустим. Один - вне среды, другой - в среде. Пока все понятно. Нет, формул не надо, словесно. Итак, если бы среда прекратила свое воздействие, элемент перешел бы из категории долгоживущих в категорию неустойчивых, но все же с периодом полураспада... не так быстро, пожалуйста... двенадцать с половиной часов приблизительно. Так; дальше? При наличии того небольшого, вы говорите, количества элемента, какое было синтезировано, распад его с данной скоростью не привел бы даже к сколько-нибудь заметному увеличению радиации? Все это было бы прекрасно, если бы не одно обстоятельство: взрыв-то все-таки произошел, и это - непреложный факт. Вы по-прежнему утверждаете, что элемент взорваться не мог. Да, о массе вы уже упоминали. Критическая, подкритическая... Теория, знаете ли, хороша, когда она объясняет факты, но вот факт налицо, а теория объяснить его не в состоянии. И очень жаль. Да, естественно, что вам тоже жаль. Удивительно, если бы было иначе. Да потому, что если взорвался не элемент, то взорваться могло лишь нечто, чего в лаборатории быть вообще не должно было. И тут уж никак не обойтись без понятия умысла. Но умысел существует, как вы понимаете, не сам по себе, а лишь в связи с определенным, конкретным субъектом - носителем умысла. И этот злоумышленник, мы уверены, находится не среди погибших, а меж уцелевшими. Об этом свидетельствует наша теория и наша практика. Так что лучше давайте-ка сначала попытаемся исчерпать все, что можно сказать и предположить по поводу элемента. Что значит - мы вас запугиваем, мар Цоцонго? Отнюдь. Просто обстоятельства в данном случае складываются не совсем благоприятно для вас, а наша задача - анализировать именно обстоятельства. Какие именно? Пожалуйста, я назову их. От участия в завершающей стадии эксперимента вы оба каким-то образом уклоняетесь, это раз. Да, вы говорили, но проверить этого никто уже не в силах, к нашему глубочайшему сожалению. Второе: вы не ожидаете даже завершения эксперимента, что казалось бы для вас вполне естественным, но покидаете лабораторию и институт, едва лишь истекает официальное время работы. А ведь, как нам известно, вы неоднократно задерживались в лаборатории и по менее важным поводам, вряд ли вы станете опровергать это. Обида? Знаете ли, мар Форама, обида способна продиктовать и самые, казалось бы, неожиданные поступки, в том числе злонамеренные; я на вашем месте не стал бы ссылаться на обиду. Что ж, если вы настаиваете - пожалуйста... Итак, фактом остается, что оба вы поспешно покинули институт. Нам известна ваша другая причина, мар Форама, нам все известно. Но в связи с этим обстоятельством возникает, в свою очередь, целый ряд вопросов. Ну, например. Вы человек, скажем так, средних лет. Партнерша ваша... да, ради бога, пусть - любимая, тем хуже, - итак, ваша возлюбленная значительно моложе. Интерес молодых женщин к мужчинам в возрасте, вы уж не обижайтесь, нередко бывает связан с чисто материальными стимулами. Нет, мы не беремся судить, с чем именно вы приезжали к ней, что дарили, и так далее. Мы сейчас не знаем точной суммы ваших расходов, но постараемся узнать, будьте спокойны. Какое отношение имеет? Самое непосредственное, не столь уж вы наивны, чтобы не понимать. Во-первых, эксперимент был связан с затратой немалых количеств золота. Вы знаете эти данные, да и мы тоже. Кто закладывал золото в камеру? Да, но под вашим надзором? Вот; а имели ли вы после доступ к камере на протяжении этих восьми часов? Видите! Следовательно, при всем уважении к вам мы... Взрыв, согласитесь сами, - прекрасный способ скрыть дефицит ценного металла, который сейчас на бирже оценивается... Что значит - не синтезировалось бы? Мы понимаем так, что синтезировалось бы, но меньше запланированного, а когда случилась заминка оттого, что золото кончилось раньше времени, - тут и грохнуло... Минимальная масса, необходимая для начала синтеза, иначе ничего не пошло бы? Но это вы так говорите, это еще проверить надо. А как мы сейчас проверим, если все в обломках? В ноль двадцать третьем институте? Что же, неплохая идея. Мы наведем там справки. Но, кстати, вовсе не обязательно дело должно заключаться именно в золоте. Это лишь одна из рабочих версий, гипотез по-вашему. Есть и другие. Вы не забыли, мары, что на свете существуют Враги? И что для них было бы очень кстати, если бы наш головной институт, занятый решением проблем, во многих отношениях представляющих важнейший государственный интерес, взлетел на воздух - как оно и получилось на деле. За такое удовольствие они были бы готовы заплатить куда больше, чем стоило то несчастное золото... Повторяю: это гипотеза, мы не сомневаемся, мар Форама, что вы не только лояльные граждане, но и патриоты, никто этого не оспаривает, вы зря возмущаетесь... Но тогда позвольте уж и мне быть откровенным: а в вашей любовнице вы тоже уверены? Так-то вы все о ней и знаете? А вы обращались к нам, чтобы мы дали заключение? Поймите правильно, мы не ханжи и не пуритане, человеческие потребности есть человеческие потребности, и ученый тоже человек, никто не подвергает этого сомнению; но если бы вы обратились к нам, мы с радостью помогли бы вам сделать правильный и во всех отношениях достойный выбор; однако вы так не поступили, так что позвольте уж нам остаться при наших сомнениях - во всяком случае до тех пор, пока они не будут опровергнуты - безусловно, к нашему общему удовольствию. Мы уже предпринимаем некоторые шаги в поисках именно этих опровержений... А вы, мар Цоцонго, ваших партнеров по "мосту" хорошо знаете? Мы слышали, вам случается там и проигрывать, и не так уж мало. Не возникает ли у вас в этой связи нужда в дополнительных доходах, кроме тех, о которых вы сообщаете налоговому инспектору? Проверим, мар Цоцонго, проверим, проверять - наш долг. Что у вас еще, мар Цоцонго? Да, разумеется, специалисты уже определили силу взрыва достаточно точно. Как оценивается она в пересчете на стандартное взрывчатое вещество? Кажется, есть. Сейчас, минутку... Да. Взрыв эквивалентен... м-м... Сколько это будет - десять в шестой степени килограммов? Тысяча тонн? Да нет, быть не может. Разрушения, конечно, велики, но... Ах, вот как, вверх? Перекрытия представляли меньшее сопротивление, чем... Так, так... Подтверждения сейсмических станций, так... Да, мы знаем, что институт строился с учетом возможности подобных происшествий... Какой объем занимает тысяча тонн стандартной взрывчатки? Не знаю точно, полагаю, что... Вы спрашиваете, где она могла бы помещаться так, чтобы ее никто не заметил, и каким способом можно было бы доставить ее на место взрыва через всю систему безопасности института? М-да, это было бы и вправду затруднительно. Действительно, трудно предположить, чтобы в стенах института могло находиться такое количество взрывчатки. Пронести-то ее можно было бы и по килограмму... Но почему именно стандартное вещество? Почему не урановый заряд? Ах, нынешний уровень радиации был бы во много раз больше? Да, видимо, так оно и есть. Ну что же, признаюсь: я очень рад. Рад тому, что версия о взрыве, произведенном при помощи каких-то посторонних средств, отпадает. Видимо, мы не успели предварительно взвесить все "за" и "против" этого варианта, у нас просто не было времени, и я очень благодарен вам, мары, за то, что вы помогли нам прояснить некоторые важные детали. Надеюсь, что и в дальнейшем мы сможем сотрудничать так же плодотворно. Однако из этого с очевидностью следует один вывод, а именно: мы должны снова вернуться к элементу. Почему нам так хочется? Во-первых, потому, что причина взрыва все же должна быть точно установлена - хотя бы для того, чтобы предотвратить подобные явления в дальнейшем. Во-вторых... Во-вторых, - тут мы коснемся некоторых, так сказать, вопросов весьма важного и деликатного свойства. Вы, конечно, понимаете, мары, что те два представителя Стратегической службы, которые прибыли для участия в заключительной стадии эксперимента, - весьма достойные люди, память о них сохранится в наших сердцах, - прибыли далеко не случайно и не из чистой любознательности. Вы знаете, вероятно, что возможность использования нового элемента в качестве... э-э... рабочего вещества в некоторых устройствах, играющих важную роль в проблемах планетарной обороны... Знаете, да. Так вот, здесь, как вы успели, конечно же, заметить, присутствуют другие, весьма авторитетные представители столь почитаемого нами ведомства. И не случайно. Взрыв, о котором все мы, разумеется, глубоко скорбим, - страшное же несчастье, погибли прекрасные люди, - взрыв получился, надо сказать, очень убедительным. Если действительно это взрыв элемента; но вы сами помогли нам опровергнуть иное предположение. Раньше тоже считали, что новый элемент сможет получить определенное распространение для упомянутых мною нужд. Однако тогда - го-мары подтвердят, - принималось, что понадобятся значительно большие его количества. Сейчас, когда есть основания считать, что столь грандиозные разрушения возникли при срабатывании крайне малого количества элемента, - вы говорили, мар Форама, что... Да, не более кубического сантиметра, - стратегам, естественно, сразу же захотелось выяснить: а нельзя ли немедленно предпринять шаги в направлении, так сказать, полезного применения этого неожиданно открытого свойства. Тогда мы получили бы возможность конкретно думать о новых, гораздо более совершенных средствах защиты, которые для своей доставки в нужные районы не потребовали бы столь громоздких устройств, как современные, и в то же время... В конце концов, у всех у нас - одна забота. Таким образом, что требуется сейчас от всех нас, а от вас, мар Цоцонго и мар Форама, в первую очередь? Думать. Интенсивно и продуктивно думать. И как можно скорее найти те обстоятельства, условия, события - как угодно, - которые привели к столь неожиданному результату. Потому что только выяснив все до конца, мы сможем повторять подобные взрывы уже сознательно, иными словами - ставить новые эксперименты, результатов которых будут с нетерпением дожидаться очень многие. Вы ученые, вы лучше меня понимаете, как добиться этого; мыслите теоретически, пробуйте практически - делайте все возможное. Мы понимаем, что трудно ставить вам какие-то конкретные сроки, но думаю, что справиться как можно скорее - прежде всего в ваших собственных интересах. Да, мар Цоцонго, но не только потому, что это будет, безусловно, связано со многими отличиями и продвижениями, а также иными поощрениями. Но еще и потому, что если вам не удастся, невзирая на все усилия, найти обоснованное объяснение происшедшего, как некоего естественного процесса, связанного с особенностями нового элемента, то нам волей-неволей придется продолжать поиск в иных направлениях. Ибо, согласитесь, без причины институты не взрываются. И тогда нам снова придется, к нашему взаимному огорчению, вести разговор на личные, и порой весьма щекотливые, темы. Так что, учитывая все сказанное... О чем, о чем я не упомянул? Ах, вот что... Да, конечно, нельзя не согласиться с тем, что в таком варианте могли бы возникнуть предположения, что в системе обеспечения безопасности вашей деятельности, деятельности института, оказались какие-то прорехи, слабые места, недоработки, на худой конец просто плохое несение службы теми, кто должен нести ее бдительно. Однако, мары, могу вас заверить: мы убеждены, что в нашей системе подобных недостатков не было и нет и взрыв никоим образом не связан с ее несовершенством. Никто, повторяю - никто не мог проникнуть со стороны и каким-то образом организовать катастрофу. За весь низший персонал мы ручаемся, он - вне подозрений. Что же касается самих ученых... Но об этом мы сегодня говорили уже достаточно. Так что будет очень хорошо для всех, подчеркиваю - для всех без исключения, если окажется, что виновата тут природа, и никто другой. Природа - ну, в сочетании, быть может, с ошибкой или небрежностью, допущенной в роковой момент одним из тех несчастных, с кем мы уже более не можем побеседовать. Найдите эту ошибку, мары, научитесь повторять ее совершенно сознательно - на расстоянии, конечно, при помощи механизмов, мы не желаем жертв, - и из совершившегося несчастья мы сможем извлечь, не исключено, немалую пользу для нашей прекрасной планеты в целом и для каждого человека в частности... Таким был этот странный разговор. После того, как представитель вещих умолк, на столе как-то незаметно появились бутерброды, соки, молоко - все натуральное, все высшего уровня. Все и на самом деле чувствовали необходимость подкрепиться: нервов было потрачено немало, а расход нервной энергии при сидячем образе жизни, как известно, ведет к ожирению, неправильному обмену и множеству заболеваний сердечно-сосудистой, нередко столь пренебрегаемой нами системы. После импровизированного завтрака стратеги и все прочие составили сами собой один кружок, ученые же объединились в другом, где пошел разговор уже более конкретный. Конкретным он стал, конечно, не сразу, никто просто не знал, с чего начать, за что зацепиться. Слишком невероятным было случившееся, и единственным, что они, люди знающие, могли по этому поводу сказать, было бы: "Такого не бывает". Но вот же было, однако. И теперь приходилось объяснять, что же случилось, как и почему. Задача, выходившая за рамки научного анализа, как прямо и заявил один из ученых высших уровней. Директор бывшего института, тоже змееносец, лишь потряс лысой головой и пробормотал: "Господи, вот уж действительно незадача, о господи!" - и этим его вклад в анализ проблемы пока что ограничился: совсем растерялся старик. Теоретик четвертой величины уже считал что-то на извлеченном из кармана калькуляторе, потом сказал: "Во всяком случае, это не аннигиляция. Иначе тут осталась бы разве что воронка и немного пыли". Тут" все встрепенулись: для научного - анализа отрицание не менее важно, чем утверждение, значит, наметился путь: давайте сначала отметем все, чего быть никак не могло, а потом уже посмотрим, как можно интерпретировать то, что останется. И понемногу дело пошло. Форама с самого начала, как только завершился тот, первый разговор, где ему явно или неявно кое-чем угрожали, ощутил некий прилив уверенности: в конце концов, если вдуматься, речь ведь шла о вопросе, относящемся к области его научной компетенции, случившееся можно было рассматривать и как нормальную проблему. Дело было всего лишь в очередной загадке естества - но не их ли и разгадывал он долгие годы? Цоцонго, как только разговор пошел о деле, тоже приободрился, почувствовал себя, словно на очередной научной конференции. И начал рассуждать вслух: - Видите ли, как правило, такого рода неожиданности должны все же предупреждать о себе некоторыми странностями в поведении природы, определенными отклонениями от нормы. В естестве все обусловлено, хотя мы и далеко не всегда умеем проследить и обосновать эту обусловленность... - Какие же странности были на сей раз? Вам удалось что-нибудь заметить? - Не знаю, можно ли ставить в прямую зависимость... Как раз вчера, пока шел эксперимент, в котором мы с коллегой неожиданно не смогли принять участия... мы таким образом получили свободное время и смогли повнимательнее всмотреться в материалы предшествовавших дней. И вот при анализе снимков я подметил любопытную, кажется мне, закономерность... Я не ставлю этого себе в заслугу, с таким же успехом ее нашел бы и мар Форама, мне просто больше повезло... Я заметил, что скорость распада нового элемента, распада вполне естественного, самопроизвольного, закономерного и безопасного, не оставалась постоянной, но варьировала. - Каким же образом? - это директор начал оправляться от шока: знакомая лексика подействовала на него, как успокоительная музыка, как лекарство от нервов. - Двояко. Во-первых, она, эта скорость, проявила четкую тенденцию к нарастанию... - Теоретически ничем не обоснованную, - вставил Форама. - Вот именно. И тем не менее вчера скорость распада, судя по фотографиям, была больше, чем позавчера. Позавчера - больше, чем днем раньше. Меня это заинтересовало, я взял часть снимков - сколько уместилось в портфеле - с собой, и вечером дома попытался сделать какие-то первоначальные выводы. И оказалось, что достаточно долгое время с начала работы по синтезу нового элемента скорость распада оставалась постоянной, и именно в теоретически предвычисленных пределах. - И никаких аномалий? - Вероятностные флюктуации, не более. Но затем, начиная с определенного момента... - Минуточку, мар. С какого именно момента? Это важно. - Сегодня - пятый день с тех пор, как все началось. Скорость распада начала увеличиваться как раз в последние дни. - Скачками? Постепенно, равномерно? Подчиняясь какой-то закономерности? Можно ли отыскать функциональную зависимость?.. - Пока не удалось. Не так ли, мар Форама: четкой закономерности там не было или, во всяком случае, она смазывалась другим явлением. - В общем, - вступил Форама, - тенденция ускорения была несомненной, но ускорение не выглядело, как функция какой-то переменной. Или, вернее, переменная сама возрастала без системы, не подчиняясь какой-либо закономерности. А смазывалось явление тем, что величина распада еще и варьировала в течение суток: становилась максимальной ночью и ослабевала к середине дня, несколько позже полудня. Причины этого пока совершенно неясны - для нас, во всяком случае. Видимо, нужно собрать дополнительные материалы. - В чем вы нуждаетесь, мар Форама? - Мы должны попытаться установить: не началось ли пять дней назад нечто, какой-то процесс, который так или иначе можно было бы связать с поведением элемента. Мы не имеем представления о характере этого процесса, поэтому надо принимать во внимание буквально все. И то, что происходило в других лабораториях института, и в окрестном районе, и - кто знает - даже у антиподов. Очень важно, что этот гипотетический процесс должен изменяться таким же образом, нарастая и ослабевая от полуночи к полудню. - Громадный объем работы, - сказал директор. - Но, я уверен, нам помогут. Очень много заинтересованных. Все невольно покосились туда, где заинтересованные сидели за другим железным верстаком и тоже, видимо, составляли свою диспозицию. - Но уже сейчас, - сказал Форама, - напрашиваются некоторые предположения. - Мы внимательно слушаем, мар Форама. - Совершенно не исключено, что некое воздействие, вызывающее повышение скорости распада, связано с ориентацией планеты в пространстве. Если принять такое предположение, то придется учесть и возможность внешнего воздействия, иными словами, что источник возмущений может находиться вне планеты. - Интересно. А вы, мар Цоцонго, тоже так считаете? - Не исключено. Хотя это и не обязательно. Например, воздействие радиоволн определенных частот. Известно, что проходимость коротких волн меняется от времени суток, и... - Однако, мар Цоцонго, до сих пор считалось общепризнанным, что никакие воздействия такого рода не могут влиять на скорость распада неустойчивых элементов... - Тут речь может идти о возмущении среды. Не забудьте: в нашем случае среда - пространство, реорганизованное комбинацией полей... - Об этом никто не может судить лучше вас. - Раз уж приходится заниматься тем, что, по существующим воззрениям, вообще не должно происходить, то почему бы не допустить и такого предположения? Механизм влияния, конечно, нам пока непонятен. Но можно подумать, что вам ясен механизм внепланетного влияния! - Нет, разумеется. Но тут остается возможность поисков. Скажем, какое-то жесткое излучение... - Кто-нибудь его да зарегистрировал бы, - не согласился Цоцонго. - Ибо тут нужно необычайно мощное излучение, способное разбивать ядра. Это раз. А во-вторых, оно должно нарастать, иными словами - мы должны сближаться с его источником. Видимо, нужно запросить обсерватории. Подошедший к их столу вещий уже минуту-другую прислушивался к этому обмену мнениями. Сейчас он, видимо, счел, что наступил подходящий момент для того, чтобы повернуть ученое собеседование в надлежащем направлении. - Прекрасно, - сказал он. - А вы не подумали, мары, что вражеская планета - тоже внешний фактор? И что поток излучений, о которых вы говорили, мог исходить именно оттуда? Мы срочно запросим обсерватории: в какое время суток их планета стоит в нашем небе выше всего и каково сейчас взаимное движение планет. Но если моя, пусть и не совсем научная гипотеза подтвердится, то неизбежно возникает вопрос: каким же образом наши враги с такой точностью узнали, какая именно работа ведется в вашем именно институте? Мы будем крайне серьезно интересоваться этим. И виновных, самое малое, в разглашении тайны мы неизбежно найдем. - И все же я предпочитаю думать, - упрямо проговорил Форама, - что мы столкнулись с каким-то явлением природы, которое пока не можем объяснить. - Мар Форама, - помолчав, сказал змееносец, директор института. - До сих пор, по крайней мере, наука исходила из стремления объяснить мир на основании уже известных нам и многократно подтверждавшихся на опыте явлений. Лишь при полном отсутствии другого выхода мы решаемся строить гипотезы относительно новых, неизвестных нам процессов. Вы это прекрасно знаете. В данном случае, как мне кажется, нет ни малейшей надобности измышлять какие-то дополнительные силы природы, потому что все, видимо, может быть истолковано на базе известных нам законов, а также тех обстоятельств, о которых нам крайне своевременно напомнил го-мар. - Старик, привстав, поклонился вещему. - Думаю, что именно в этом направлении мы и направим наши объединенные усилия. - Но ведь, в конце концов, мир развивается! Происходит движение материи! И... - Мар Форама! Мир развивается по своим неизменным законам, и допущение иной возможности ставит допустившего вне пределов науки. Ставит на уровень донаучных представлений. И я бы не хотел верить, что вы всерьез предполагаете... Форама промолчал. - Прекрасно, - бодро проговорил вещий. - Итак, будем и далее исходить из установленных законов физики - и психологии, и политики, и всего множества обстоятельств, которые постоянно влияют на нашу жизнь в самых разнообразных своих комбинациях. Да, мары, поведение не только ваших элементов, но и любого человека, его поступки, даже самые низкие, постыдные и отвратительные тоже обусловлены законами, и законы эти нам известны не хуже, чем вам - какой-нибудь закон тяготения. Это законы не природы, но общества; но общество обладает и иными законами, строгими и действующими неукоснительно, и направленными на полное искоренение таких поступков, о которых я только что упомянул. Сейчас мы продолжим работу; кроме астрономов, запросим и стратегических наблюдателей, и нашу славную внешнюю разведку... Однако поскольку опыт учит нас не пренебрегать даже самыми иллюзорными возможностями, я думаю, будет лучше, если вы, мар Форама и мар Цоцонго, продолжите поиски в том направлении, какое, видимо, вам ближе - неизвестных явлений. Однако, если помимо этого у вас возникнут какие-то предположения относительно каналов утечки информации, мы будем вам только благодарны. - Хорошо, - сказал Форама, вставая. - Тогда я поеду. - Вряд ли вам следует сейчас покидать нас, - сказал вещий. - Дома у вас сейчас некоторый, я бы сказал, беспорядок: мы были несколько растеряны в первый момент, не застав вас там. А у прекрасной Мин Алики в данный момент находятся наши люди: нам все же необходимо до конца выяснить то, чего сами вы, к сожалению, нам сказать не можете: что она в конце концов за человек. Потому что тут у нас возникли некоторые неясности... Нет, мар Форама, и вы, мар Цоцонго, - мы создадим вам все условия для напряженной работы и полного отдыха, не хуже тех, какие были здесь, в институте. И будем ждать результатов. Связаться с нами при нужде вы сможете мгновенно. А сейчас наши люди вас проводят... Снова те шестеро материализовались из ничего, из каких-то завихрений воздуха, - и окружили, оставляя свободным лишь направление к выходу. Форама усмехнулся углом рта, расправил плечи, независимо заложил руки за спину, повернулся и зашагал. Цоцонго Буй шел за ним, оставшиеся у стола молчали и смотрели им вслед. 4 Что верно, то верно: отдохнуть им здесь никто не помешает. Если даже и захочет, не помешает: просто не доберется до них, не преодолеет это множество постов, решеток, автоматических и охраняемых, под напряжением и без; заблудится в лабиринте подземных двориков, где ни единого человека, но полно собак, здоровенных, с теленка, с холодно-презрительным взглядом, готовых без предупреждения, не подав голоса, развернуться пружиной, броситься, повалить, запустить зубы в теплое и пульсирующее... Двоих провели по всем этим переходам и дворикам, предупредив, что разговаривать здесь не разрешено, собаки не любят человеческой речи; миновали еще одни ворота, которые запер за ними дылда с серебряными ключиками на высоком стояче-отложном воротничке, с цветом лица неестественно бледным (такой бывает трава, растущая в подвалах, куда не проникает естественный свет). Заперев ворота, дылда пересчитал приведенных справа налево: "Один, два", потом слева направо - тоже "один, два". Счет сошелся, он удовлетворенно кивнул, подобие улыбки ужом скользнуло по белесым губам. "Яйцеголовые, падлы, - сказал он в пространство, не глядя ни на кого в особенности, - допрыгались, зажрались, баб налапались, книжек начитались, стали планету продавать, теперь побрызгаете красной юшкой, ублюдки грязные, метисы чертовы, чтобы тихо было, еще наслушаетесь, как другие орут, пока не придет ваш черед. Туда вам и дорога!" Холодные мурашки засуетились на спине, Форама невольно передернул плечами. "Вместе, что ли? - спросил ключник. - Это что за мода такая пошла?" - И снова повернулся к двоим. "Зря не вызывать, за это - в рыло, и следа не останется, - предупредил он, все так же глядя поверх них. - Завтрак без вас сожрали, обед через четыре часа". Тот из шести, с тремя сердечками, что провел их по лабиринту, перебирая пальцами незримую нить, молча ухмылялся, наслаждаясь. "Падлы", - снова проговорил ключник, тогда сопровождающий впервые подал голос: "Не брызгай, Блин, это не твои постояльцы. Ну-ка, проводи нас к лифту - нам наверх". Ключник засопел обиженно, стараясь понять. "Это что же, - проговорил он затем, - спектакли тут разыгрывать мода пошла?" "Забыли тебя спросить, - откликнулся проводник, - приказано - выполняй". Форама облегченно вздохнул, когда они очутились в обычной кабинке лифта и поехали наверх. Сюда наверняка можно было попасть и более кратким и нормальным путем, но их специально провели через подвалы - чтобы до конца прониклись пониманием серьезности событий. В конце концов они очутились в помещении, напоминавшем хороший гостиничный номер: две спальни, гостиная; в гостиной успели уже установить средней мощности вычислитель, информатор; телефон тоже был. Форама первым делом схватил трубку, но вместо автомата ответил человек: "Слушаю?" Форама после мгновенной паузы попросил: "Соедините с городом". "Связь только с начальствующим составом, - ответил телефонист. - С кем соединить?" "Не надо", - ответил Форама и положил трубку. После этого они оба долго молчали, понемногу приходя в себя, нормальным образом выстраивая мысли: помогала привычная дисциплина рассуждении. Только сейчас они вдруг по-настоящему поняли, что произошло, до этого им все как-то некогда было сообразить: ведь что бы ни происходило с ними сейчас и что бы о них ни думали, в чем бы ни подозревали, но главным было то, что вся работа, по сути, пропала зря, в самом, казалось, счастливом конце уперевшись в непредвиденную, новую, мощную загадку. И - люди погибли, что еще хуже, хорошие, умные люди погибли безвозвратно. Но и этим беды не исчерпывались: планете ведь и на самом деле грозила опасность, они чувствовали ее интуитивно, да и не одни они чувствовали - однако корни опасности каждый пытался искать в привычном для него направлении: они - в своем, вещие - в своем. Что же на самом деле произошло, что могло произойти? Не только престиж требовал докопаться, но и совесть: не кто иной, как они заварили всю кашу с новым элементом, и совесть требовала, чтобы сами они и расхлебывали ее в первую очередь. Самое время было всерьез задуматься над этим. Но мысли далеко не всегда идут по намеченной для них тропке; и Форама вдруг почувствовал, что как бы ни разлетелась вдребезги работа (а в ней еще недавно, сутки назад еще, видел он весь смысл жизни) и какие бы люди ни погибли, не это сейчас было для него главным. Иной образ возник перед ним, реально, ощутимо, словно Мин Алика вошла сейчас и остановилась посреди комнаты, печально глядя на него; не такая, какой была она в ту первую и последнюю ночь, - раскрывшаяся вдруг женщина со всей ее великой женственностью и даром любви, какого она, может быть, и сама в себе не подозревала до самого последнего момента; не такой предстала она, но прежней - стесненной внутренне и от этого сдержанно-покорной, готовой услужить, но лишь потому, что традиция так велела, а не из потребности любви; аккуратно снимающей с себя и складывающей все, что на нее было надето, и поглядывающей при этом снизу вверх с выражением: я все правильно делаю, ничего такого, что было бы тебе неприятно? (Но ему было бы неприятно другое: если бы все делалось с показной, чужой лихостью, за которой часто кроется если не страх, то нежелание и подсознательная мысль: это не я вовсе и делаю и буду сейчас делать, но какая-то другая, та, что на время подменяет меня, а настоящая я стою в стороне, чистая...) И потом торопливо повиновавшейся ему, угадывая все заранее, а вернее, просто выучив наизусть: фантазия у него не работала, и даже мысли не возникало: как сделать, чтобы было лучше - ей; повиновавшейся, как человек в парикмахерском кресле спешит подчиниться каждому движению мастера, поднимая голову или опуская, поворачивая вправо или влево. Да, а о ней он думал в те минуты не больше - об ее удобствах, желаниях, надобностях, - чем обедающий о жареном цыпленке: не все ли ему равно, как начнут его грызть?.. И вот такой явилась она перед ним, проникнув в удобное, но все же запертое и вряд ли легкое для доступа посторонних помещение, проникнув вопреки уверенности подвальной травы с ключами на воротнике - в легкой белой блузочке, в домашней юбке, которая была когда-то служебной, а потом понизилась в ранге (никогда Мин Алика не старалась подать себя, произвести впечатление; что было в ней от природы, то и было, и ни на грамм искусства), стояла, как бы радостно удивленная, но в то же время и испуганная немного, неуверенная, как пришедший экзаменоваться студент, точно знающий, что он и половины не прочитал, но уповающий на то, что другие этого не заметят; Мика стояла, опустив руки, но не вдоль бедер, а слегка перед собой, словно готовая в следующий миг поднять их в защитном движении, бледная, испуганная, потерявшаяся маленькая великая женщина... Вдруг Фораме стукнуло в голову, что и на отношения с ним она пошла не потому, что он показался ей чем-то лучше других; а пошла она на это потому, что он, наверное, просто оказался тем, кто этого всерьез захотел, когда она была одна, одиночество же, как он только сейчас понял, было не ее формой бытия. Форама застонал даже, вспомнив, а вернее - только сейчас поняв, как бездарен был по отношению к ней, как удовлетворялся самим фактом их близости - физической, не более, тем, что лежало на поверхности, - и ему даже в голову не приходило заглянуть и проникнуть поглубже, увидеть то; что жило в ней в полусне и ждало: планета ждала своего открывателя, да что планета - целая вселенная ждала, еще ни в какие каталоги не внесенная вселенная... Вот почему так рванулась она ему навстречу, навстречу глазам, впервые увидевшим ее, сердцу, впервые зазвучавшему не как мотор, а как оркестр, рукам, охватившим ее не как материал ("Как рабочее тело", - подумал он, грубо насмехаясь над самим собой), но как что-то такое, что поднимают, чтобы поклоняться... Рванулась - потому что и сама возникла в тот миг из любовного небытия, словно любовь была до сих пор дешевой литографией на стене или базарным ковриком; но они шагнули - и поняли вдруг, что это не плоская картинка, что коврик - лишь занавес, а за ним - мир, в который вдруг открылся вход... Какие-то детали, все новые, всплывали в памяти только сейчас, подобно ныряльщику, поднимающемуся на поверхность, чтобы вдохнуть свежего воздуха, всю надобность которого только и понимаешь под водой; как он стоял в комнатке, где повернуться негде было, держа Мику на руках, словно младенца, и не было ни тяжело, ни неудобно, как если бы они для того только и были созданы, чтобы он носил ее, а она, обхватив тонкими руками его шею, руками, которые все время до того казались ему некрасивыми, слишком уж детскими или как от недоедания, - и прижавшись щекой, дышала куда-то под левое ухо, и было в этом спокойном и родном дыхании столько великого смысла, что рассказать его не хватило бы всех слов в языке... А потом - или наоборот - она лежала, а он стоял на коленях перед нею, стиснув руки, как для молитвы, и говорил что-то, но слова не удержались в памяти. А еще было: он лежал один, и створки двери вдруг распахнулись, ушли в сторону, и в его каюту вошла она... "Да нет же", - сказал Форама сам себе. "Какая каюта, какие створки?.. Ладно, ладно, - сказал он сам себе. - Мастер, черти бы его взяли, сделал по-своему, заставил меня. Нет, не меня, Фораму. А я кто? Я и есть... Но насколько труднее было бы мне оказаться в этой каше, если бы не возникла она, даже сейчас, на расстоянии, держащая меня прямо, не позволяющая согнуться, да, прав был Мастер - с этим я вдвое, втрое сильнее. Только почему это Мин Алика, ну ничем не схожая с Астролидой, зачем же меня так разменивать?.. Какая Астролида, - подумал Форама, - я в жизни не слыхал такого имени, я не знал такой женщины, да и о каком мастере речь идет? Нет, Алика и только она стоит сейчас передо мной, вдвойне беззащитная оттого, что не может более оставаться равнодушной, оттого, что судьба только что сделала ее безмерно богатой - чтобы тут же другой рукой отобрать все дарованное, и тем сделать ее много беднее, чем раньше". А он, Форама, носитель счастья и несчастья, сидит сейчас в достаточно удобном помещении, где действительно можно было, наверное, и работать, и отдыхать, но откуда нельзя было не только выйти, но даже позвонить ей и сказать хоть два слова, приободрить, передать, что - любит, что - верит, что - обязательно будут они вдвоем, пусть даже не только институт - пусть даже вся чертова планета летит вдребезги... Он подумал так и испуганно удивился: неужели он помыслил такое о планете, о своей родной планете, на которой и для которой он жил, работал, искал и находил, синтезировал новые элементы; которой желал не меньше добра, чем самому себе? Ведь не было у него таких мыслей! Неоткуда было им взяться! Он прокричал это мысленно, и вовсе не потому, что как раз там, где он сейчас находился, было для подобных мыслей самое неподходящее место; пусть и Не вслух они высказаны, а все же - кто знает?.. Нет, он и на самом деле всю жизнь понимал: если не родная планета, то кто же? Враги? Но Врагов он ненавидел с детства, с ними было связано все черное, мрачное, жестокое, ужасное, нечеловеческое - естественно, они ведь и людьми не были в полном смысле слова, это все знали; в лицо их, правда, никто не видал - кроме дипломатов, конечно, договоры-то заключать все же приходилось, дипломатов и других, кому по роду деятельности это было положено, - но по карикатурам каждый знал, что они не люди, а чудовища, даже глядеть на них было страшно. Нет, ничего не было прекрасней родной планеты, и что бы на ней ни происходило - все было правильно. Совсем раем была бы она, если бы не кружили над ней вражеские бомбоносцы, выбегая из-за горизонта и поспешно, словно стыдясь укоризненных взглядов, пересекая небосвод, каждые пять минут - новая шеренга. Так откуда же могла взяться эта, недопустимая даже в качестве обмолвки, грязная, отвратительная мысль о том, что пусть хоть вся планета взлетит на воздух - только бы с Микой ничего не приключилось? Непростительно; хотя, конечно, только представление о Мике, беззащитной, растерянной, одинокой, могло сложить в его уме слова в столь нелепую комбинацию. Только страх за Мин Алику, конечно... - Держись, - сказал он ей, и настолько реальной виделась ему Мика в тот миг, что слово он произнес громко и четко, не промямлил, как бывает, когда человек говорит заведомо сам с собой. Цоцонго услышал и, поскольку их было тут лишь двое, воспринял, как обращенное к нему. - А чего ж не держаться, - сказал он спокойно. - Продержимся, пока земля держит. Ну что: я считаю, что уже освоился. Может быть, пока все тихо-спокойно, поразмыслим над случившимся? В конце концов, для того нас сюда и доставили. - Цоцонго, скажи: что за глупость? Почему я не могу отсюда позвонить по личному делу? Я добропорядочный гражданин... Несколько секунд мар Цоцонго Буй смотрел на коллегу иронически-задумчиво, словно раздумывая, как ответить наиболее популярно. Потом сказал: - Видишь ли, мне кажется, сейчас не только та информация, которой мы с тобой обладаем, но и само наше существование - секрет государственной важности. Никто ведь не знает, кому и зачем ты собираешься звонить. Может быть, как раз тем, кому вовсе не следует знать, что ты остался в живых после беды в институте Ты дома ночевал? - Знаешь ведь, что нет. - Ну, вот. Все, кто тебя знал, полагают, естественно, что ты участвовал в эксперименте. И, узнав, что институт взорвался, причислят тебя, естественно, к погибшим. - Кому это нужно? - Сложный вопрос, - ответил Цоцонго, потягиваясь. - И решение его, надо полагать, зависит от того, как все они станут выпутываться из этой истории. - Они? - Начальство. Много всякого начальства. Аварию в институте надо прежде всего объяснить. И решить, кто за нее ответит. - Да за что же отвечать? Если все случившееся - результат какой-то неизвестной нам природной закономерности, стихии, о какой ответственности может идти речь? - Ох ты, блаженный. Постарайся понять: тут два ряда явлений. Первый ряд - установить действительную причину взрыва, чтобы использовать ее в дальнейшем - и в целях безопасности, и в целях обороны, об этом нам достаточно ясно сказали. А второй ряд - на кого взвалить ответственность за взрыв. Этика не позволяет оставлять безнаказанными события, при которых гибнут люди, - если только вмешательство природы не является настолько очевидным, как при землетрясении или извержении вулкана. Предположим, есть некто, от кого по тем или иным соображениям хотят избавиться. То ли он, как наш директор, больше уже мышей не ловит, но добром уйти не хочет, то ли кто-то другой... Вот в такой ситуации очень выгодно будет взвалить вину на него, независимо от истинной причины, которая так и останется в секрете, даже если мы с тобой ее установим однозначно. - Ну, не знаю. Но пусть даже так - зачем при этом держать меня взаперти? - О чем же я тебе толкую? Ты должен найти истинную причину взрыва; значит, ты будешь ее знать. И я тоже. Но если гласно будет объявлена другая причина, то возникает опасность, что мы, случайно или намеренно, разболтаем то, что нам известно, и получится небольшой, но все же скандал. Потому что у того, кто будет обвинен - не в том, что он устроил взрыв, конечно, но в том, что не сумел предусмотреть и предотвратить, - тоже наверняка есть свои друзья и сторонники, и они уж постараются использовать то, что мы разболтаем. Больше того, они постараются это из нас вытащить, даже если мы будем молчать как рыбы. - Но мы же никому не станем говорить, Цоцонго! - Как ты в этом уверишь? Куда надежнее подержать тебя в некоторой изоляции... особенно когда все будут считать, что ты распался на атомы вместе с остальными участниками. Согласись, это открывает возможность различных вариантов в решении нашей судьбы. - Может быть, - хмуро проговорил Форама. - Хотя верить не хочется - не может же все быть так... Ладно, давай начнем работать. Очень интересно, что же такое у нас взорвалось на самом деле, тебе не кажется? Помолчим немного, подумаем... Они помолчали и подумали. Не только думали, впрочем; что-то и черкали на бумаге, время от времени то один, то другой подходил к информатору или вычислителю, заказывал информацию и получал ее или же задавал какую-то, тут же на ходу составленную программу. Проходило немного времени - возникал ответ, скомканная бумага летела в корзину, и все начиналось с начала. Часа через два Форама резко поднялся из-за стола - тяжелый стул с грохотом упал. - Кажется, я что-то начал понимать. - Давно бы так, - сказал Цоцонго. - У меня пока без проблесков. Излагай. Желательно - так, чтобы я понял. - Ты-то поймешь. Не знаю, как остальные... Хотя у них будет возможность повторить и проверить все мои рассуждения. - Я готов воспринимать идеи. - Я тут вытребовал все, что наш институтский мозг успел записать о ходе эксперимента. Просто прекрасно, что мозг - в централи, иначе и от него ничего не осталось бы. Ты, кстати, превосходно сделал, что забрал домой фотографии. - Сохранил для потомства, да. За что мне, надо полагать, основательно достанется от этих... - Цоцонго произнес два слова на сленге межпланетных десантников. - Снимки ведь тоже относятся к нулевому уровню молчания. И служат прекрасным доказательством того, что я, - а раз я, то, возможно, и другие, - нарушали правила секретности. Может не поздоровиться и тебе. - Никто не станет об этом думать, как только до них дойдет, чем пахнет дело. - Значит, ты докопался до чего-то серьезного. Вот что значит быть спортсменом, и ходить к девочкам. Ну, не делай страшные глаза: пусть к одной, это еще приятнее. - Ты все поймешь сразу. Тут надо было просто привести все в удобный для решения вид... Начать с того, что никакой диверсии, конечно, не было и быть не могло. Способа влиять на скорость ядерного распада нет, но если даже какой-то небывалый гений у Врагов нашел такой способ и сразу же передал свою находку стратегам, как это, безусловно, сделали бы мы с тобой, то они не стали бы испытывать его на сверхтяжелых элементах, поскольку они в экономике и военном деле сегодня никакой роли еще не играют, но начали бы с тяжелых, потому что заряды наших охотников содержат именно тяжелые ядра, и это был бы прекрасный способ вывести нашу защиту из строя. Но вот охотники целехоньки, а взорвалась наша лаборатория. - Да, по элементарной логике так оно вроде бы выходит, - помедлив, кивнул Цоцонго. - Значит, остаются, как ты понимаешь, две возможности. - Явление природы - раз; а вторая? - Некая высшая цивилизация, о которой мы ничего не знаем и которая относится к нам не то чтобы враждебно, но без должного внимания, и занимается своими делами, не предполагая, что при этом может нанести нам какой-то ущерб. - Мне этот вариант не кажется убедительным, - скривился Цоцонго, - хотя звучит он весьма успокоительно: если такая цивилизация существует, ее носители, надо надеяться, заметят, что сделали нам бо-бо и, догадываясь об уровне нашего развития и локальной космической ситуации, поспешат явиться с повинной... пока у нас тут не пооткручивали голов кому надо и кому не надо. Но это, думается, гипотеза чисто умозрительная, ни на каких фактах не основанная и ничем не подтвержденная. Вряд ли можно выходить с нею к руководству. - Нет, конечно. Посмеются, и только. Да и сам я, откровенно говоря, в такую возможность не верю. И сделал такое предположение, лишь чтобы показать, что и такой вариант нами исследован. - Значит, явление природы? - Цоцонго скептически поджал губы. - Уж больно необъятная категория. Помнится, ты говорил о каком-то потоке частиц или излучения. Если такой поток существует, это установят очень быстро или уже установили. Он не мог пройти сквозь стены или перекрытия института, не оставив следов, которые мы уже умеем обнаруживать и интерпретировать. А ведь стены сохранились, пусть даже и в обломках. Не говоря уже о том, что наши стратеги так пристально изучают всеми мыслимыми способами каждый квадратный дюйм неба, что мимо них вряд ли проскользнуло бы что-либо подобное. - Поток, Цоцонго, это был бы очень неплохой вариант. Тогда осталась бы лишь задача - найти способ защиты от него, этакий зонтик, раскрыть его - и возобновить работу, потому что продолжать ее все равно придется... Это если во всем виноват поток частиц. Однако... - Форама нахмурился. - У меня странное ощущение, что на самом деле я знаю, в чем дело, но никак не могу понять - что же именно я знаю. Как будто знание и во мне, и в то же время где-то снаружи... Цоцонго живо взглянул на него. - Интересно: и у меня похожее состояние, некая уверенность, но не в том, что я все знаю, а в том, что все знаешь ты. Как будто похожие ситуации у нас уже бывали когда-то... Форама пожал плечами. - Специалисты называют это ложной памятью. Однако вернемся к делу. - Жаль, - задумчиво сказал Цоцонго, - что никто другой на планете не занимался нашей темой. Было бы интересно узнать, уцелели их лаборатории или их так же исковеркало. Хорошо; ну а если не поток - что тогда? - Четкого ответа у меня, как ты понимаешь, пока нет. Но - не кажется ли тебе, что в таких случаях, как наш, надо искать наиболее сумасшедшую гипотезу? - Я-то всегда придерживался такого мнения. И что видится тебе самым безумным? - Ну, я как раз стараюсь исходить из самых разумных предпосылок. Как говорит наш змееносец - интерпретировать факты, опираясь на известные и проверенные опытом закономерности. Могу добавить: не только проверенные опытом, но и теоретически обоснованные. - Естественно. Иначе что осталось бы от науки? - Как знать... Может быть, поднялась бы на иную ступень. - Поднялась или опустилась? Черт знает, что ты хочешь сказать таким вступлением? - Что вода кипит при ста градусах. - Это и есть безумная гипотеза? - Но кипит при давлении, которое мы считаем нормальным. А когда мы забираемся повыше, она закипает, скажем, при девяноста. И нас это не удивляет, поскольку нам известна зависимость между давлением и температурой кипения. А вот если бы мы этого не знали, то восприняли бы такой факт как потрясение основ и попрание фундаментальных закономерностей, подтвержденных опытом и теоретически обоснованных. В особенности, если бы наш подъем в гору оказался настолько постепенным, что мы и не заметили бы перепада... Возник бы повод обвинить кого-то в преднамеренной порче термометров. И далеко не сразу пришли бы к пониманию механизма событии. - То есть, что изменилось давление. - То есть, что с нашим пространственным перемещением связано изменение каких-то законов, которые мы считаем неизменными, и что в этом плане пространство анизотропно. - Ты считаешь, параметры пространства могли измениться? - В этом роде. И нас угораздило создать свой сверхтяжелый именно тогда, когда мы оказались в зоне изменений какой-то из характеристик пространства, или вещества, или еще чего-то... - Своя логика в этом есть. Но как доказать? - Методом исключения. Если остальные возможности отпадут... - Ладно, допустим. Но скажи, милый мар Форама: с этим ты и хочешь выступить перед начальством? - Что ж тут такого? Нам поручили... - Дай договорить. Ты подумал, какие выводы однозначно следуют из твоего предположения? - Ну, до выводов я еще не добрался. - За ними далеко ходить не надо. Вот первый: если все обстоит так, как ты предполагаешь, то работы по созданию нашего сверхтяжелого будут заранее обречены на провал. Так? - Н-ну... Безусловно, пока картина не изменится... - Стоп. Второе: можно ли утверждать, что эти твои изменения характеристик пространства влияют только на наш элемент, а на другие, более легкие, не влияют? - Очень возможно, что придет и их черед. Откуда мне знать? Ведь механизм явления нам пока неизвестен! - И ты рассчитываешь, что наши высшие уровни согласятся... - У тебя, Цоцонго, есть скверная привычка язвить по поводу тех, кто стоит на более высоких уровнях, чем мы с тобой. Я был бы очень рад, если бы ты эту свою привычку оставил. - Знаешь ли, Форама... - Я настаиваю. В конце концов, лояльность ученого... - Погоди, мар. Я хочу сказать вот что: если завтра, или даже сегодня после обеда, начнется война, я надену мундир, возьму то, что мне выдадут и, по старой памяти, пойду грузиться на десантный корабль. Не пойду - побегу! Понятно? - Молодец. - И если даже в результате от меня останется лишь маленькое облачко где-нибудь на подступах к вражеской планете, я все равно до последнего мгновения буду считать, что поступил единственно правильным образом. - И я тоже. - Но - слушай и запомни: это не помешает мне, опять-таки до последнего момента, называть дураком того, в чьей глупости я абсолютно уверен. Ты знаешь, что я много лет провел на стратегической службе, и не где-нибудь, а в космическом десанте, где безусловность повиновения и точного исполнения - даже не закон, а религия, культ. Но и там мы, не стесняясь своих малых звездочек, характеризовали своих старших так, как они того заслуживали. - Как же так?.. - Потому что это разные вещи. Есть Планета, это - принцип. Это наша Планета, она - для нас. И за нее я буду драться с кем угодно, драться жестоко. Но не за тех, кто - беда Планеты, а не ее достоинство. На каких бы уровнях они ни стояли. - И все-таки воздержись. Любая двойственность вредна. - Ладно, мое мнение ты услышал. Не буду тебя нервировать, раз ты у нас такой нежный. - Я ведь тоже служил, Цоцонго. - Да, состоял при таком же, как тут, компьютере, только что носил мундир. Но вернемся-ка лучше к делу, продолжим рассуждения. Если твои предположения справедливы, то от неприятностей не гарантированы и наше оружие, наши энергоцентрали, залежи ископаемых наконец... Дальше: где проходит граница, за которой эти новые свойства пространства перестанут действовать? Что уцелеет? Титан? Железо? Алюминий? А золото, серебро, платина? Промышленность, экономика? - Это ужасно, Цоцонго. - И, главное, защиты не будет: от законов природы не укроешься ни в какое убежище. - Но что я могу сделать! - сказал Форама в отчаянии. - Я и на самом деле не вижу иного объяснения! Нельзя строить гипотезы по принципу "нравится - не нравится"! Это же наука! - Наука - пока этим занимаешься ты. Ну я, допустим. Наши коллеги - исследователи. Но вот представь: ты доложил свои выводы тем, кто ожидает результатов. Поставь себя на их место. Естественно, они тоже ужаснутся. И в первую очередь потребуют чего? Чтобы их успокоили. Утешили. Указали выход из положения. Или хотя бы направление, в котором этот выход искать. Пойми: бремя руководства заключается в том, что все, что происходит в сфере его влияния, хорошее и плохое, приписывается ему, даже если на самом деле от него нимало не зависит. И поскольку никто не отказывается, когда им приписывается хорошее, то трудно возражать, и когда приписывают плохое: как ни доказывай, мнение массы все равно останется прежним. - Ну, пусть так... - Как же, по-твоему, должно почувствовать себя руководство, которому ты заявляешь, что при нем может наступить всего-навсего конец света? И к тому же не можешь подсказать, как его предотвратить. И как оно, по-твоему, должно поступить? - Как же? - Самое малое - просто-напросто с тобой не согласиться. Поверят они сами или нет - дело другое, но вслух они не согласятся. Отвергнут. Скажут, что ты спятил. Мы оба - если я стану тебя поддерживать. Будут рассуждать по такой схеме: если и предстоит конец света, пусть раньше времени никто ничего не знает. Чтобы не было паники. Ужаса. Смуты. Всего прочего. И тут есть Своя логика. - Но на результат это не повлияет! - Естественно, Форама. - Постой. Но почему мы вдруг начали думать в этой плоскости? Ведь и на самом деле может найтись какой-то выход! С какой стати мы примиряемся с мыслью о невозможности спасения? Давай думать, Цоцонго, давай думать, пока еще есть время! Во-первых, мы не знаем, с какой скоростью будут происходить эти изменения. Так что до железа, быть может, дойдет еще очень не скоро; не исключено, что и вообще не дойдет. К счастью, не все тут надо решать сразу. В первую очередь - тяжелые, Цоцонго, в них опасность. О сверхтяжелых я не говорю, их - ничтожные количества... Тяжелые элементы. В рудах - не так страшно: там они в очень рассеянном виде. Просто эвакуировать людей подальше. Конечно, будет великое множество микровзрывов, немалая в сумме энергия уйдет в пространство, возникнут, быть может, нарушения климата, но с климатом можно еще побороться... Оружие? Срочно выбрасывать в пространство, и подальше. Нацелить хотя бы на солнце, что ли... - А энергоцентрали? - Стопорить. Вынимать горючее. В ракеты. И - туда же. - Планета без энергии? - Вовсе нет. Речь идет только о тех станциях, что работают на тяжелых элементах. Половина, в крайнем случае. И может быть, Цоцонго, это и к лучшему. Будет меньше дерьма, меньше роскоши, реклам, оружия, отравы в атмосфере... - Конец цивилизации. - Но не жизни. Живые, могут искать выход. У мертвых выхода больше нет. - И этим ты хочешь успокоить начальство? - Что же делать, если другого пути не найдется? - Предложишь им остаться без оружия? - Цоцонго, обожди. Если я прав, то и у Врагов не лучше... - Не лучше, да. Но ведь они не явятся, чтобы доложить об этом. Если даже знают. Но есть вероятность, что мы, благодаря нашему сверхтяжелому, столкнулись с этим эффектом первыми. А те спохватятся, только когда в их лабораториях начнут фукать ядра полегче нашего. Но и тогда они будут держать все в строжайшей тайне, как и мы. Будут надеяться, что, может быть, как раз мы ничего не знаем, что у нас начнется паника - и тогда бери нас голыми руками. Только руки нечем будет довезти: флота больше не будет, придется восстанавливать доисторические конструкции на химическом топливе. Итак, что будет происходить на той планете, мы узнаем далеко не сразу. А чтобы и они не узнали, что происходит у нас, даже те меры, которые решатся принять, будут строго засекречены. Демонтаж централей будут объяснять ремонтом, а кое-где - уступкой мнению окружающего населения, а что касается оружия, то за него будут держаться до последней возможности. - Последней, предпоследней... Цоцонго, надо немедленно установить наблюдение во всех институтах, где есть сверхтяжелые. Обеспечив безопасность, конечно. Эвакуировать людей... Если мы правы, то элементы будут разрушаться в строгой последовательности, от больших номеров к меньшим. И по скорости этого процесса мы сможем составить представление о его характере - равномерен он, ускоряется или замедляется, и о том, каким временем мы вообще располагаем. Я думаю, это первое, что должна сделать администрация. И надо доказать им, что наибольшая опасность - именно в оружии, и его надо выкинуть поскорее. - Попробуем... Только, видишь ли, Форама, оружие ведь не обязательно запускать к солнцу. - Ты хочешь сказать... - На Врага. Чтобы грохнуло не зря: глядишь, и уложат двух зайцев сразу. Но ведь это и тем наверняка придет в голову... - Цоцонго, знаешь что? Я только что понял: ситуация настолько неопределенная, что предпринять что-либо можно только с ведома и согласия. Врагов. - Эй, Форама! Чем это пахнет? - Но есть ведь у нас договоры об оружии! Почему не заключить еще один? Тут дело поважнее. - Дело, действительно, важное. И ты предлагаешь ни более, ни менее, как раскрыть врагу самый, может быть, большой секрет, каким мы обладаем в текущем столетии! - Но ведь не сами же мы! Мы предложим... - И сделаем большую ошибку: вторгнемся в чужую область деятельности. Из ученых станем делаться политиками. А это ни к чему. Этого никто не любит. Тебе нравится, когда политики начинают устанавливать научные законы? Так же и им. Да и мы, действительно, не имеем нужной подготовки и не можем себе представить всех сложностей, связанных с этими делами. - И все же я... - Советую тебе мысленно проститься со своей красоткой, Форама: другой возможности у тебя не будет. - Что ты говоришь, Цоцонго! - Простые вещи. Достаточно уже и того, что мы, по стечению обстоятельств, стали обладателями настолько секретной информации, какая нам по уровню вовсе не полагается. - Мы же сами сделали открытие! - Открыть - еще не смертельно. Но заодно мы получили возможность заглянуть в будущее, увидеть, как будут развиваться события в планетарном масштабе и даже в межпланетном. Такого нам никто не позволял. - Но послушай... - Нет, выговаривать тебе за это не станут. Но "мало ли что может потом приключиться. Случайно. - Говори, сколько хочешь, - я не поверю. - Я лишь советую: доложи о физической стороне вопроса. И тебя внимательно выслушают. Но даже там, где выводы лежат на поверхности и напрашиваются сами собой, не делай их. Предоставь другим. Сам же старайся показать, что ты понимаешь ровно столько, сколько тебе полагается. Ни на волос больше. Форама помолчал. - Ну, а если они этих выводов сами не увидят? И надо будет, чтобы кто-нибудь подсказал? Тоже молчать? Цоцонго ответил не сразу: - Можешь меня презирать, однако, с точки зрения здравого смысла, самым лучшим было бы - не говорить ничего вообще. Не нашли, не разобрались - и дело с концом. К сожалению, мы люди честные и не сможем промолчать. А то бы благодать: в конце концов все свалили бы на вражеских лазутчиков, мало ли на них валили в разные времена... Но мы скажем, и уже тем самым навредим себе предостаточно. А что касается твоего вопроса... Знаешь, мне как-то неохота, чтобы мою кабинку, когда я в очередной раз поеду на работу или домой, на перекрестке случайно перетолкнули бы не в соседний ряд, а скинули с третьего яруса эстакады на мостовую. Или какие-нибудь отверженные с лучеметами ворвались ночью в мое жилище. - Неужели общество не выскажет своего мнения? - Репортеров там не будет, могу гарантировать. - Цоцонго, - сказал Форама вполголоса, но решительно. - Они ведь могут просчитаться. Без нас наделают глупостей. А Планета - это ведь прежде всего люди. Но я тебе не верю, Цоцонго. Они не такие. Они - государственный разум. И все поймут, и все сделают, как надо. Цоцонго зевнул, потянулся. - Ну и наговорили мы... Давно уже я столько не трепался. Знаешь, мар, меня все это не особенно и волнует. Я подохну без особого сожаления, потому что буду хоть знать причину, один из немногих. И девушки, с которой мне было бы так жалко расстаться, у меня нет. Но почему-то я чувствую, что обязан помочь тебе. Вот почему я предостерегаю. - И все же я скажу им, Цоцонго. - Скажешь, скажешь. Только, пожалуйста, хоть не все залпом. Посмотрим, как будут слушать, как станут развиваться события. Нужно будет - скажешь, а там хоть трава не расти. Вот если бы ты мог предложить принцип аппарата для нейтрализации этого явления, для локальной нейтрализации, чтобы мы уцелели, а те - нет, вот тогда тебя любили бы, кормили и гладили по шерстке. Знаешь, чем черт не шутит, - ты заяви, что намерен работать над этой идеей. Будет полезно для здоровья. А обо всем остальном они забудут через пять минут, потому что у них возникнет множество проблем, о которых мы с тобой и представления не имеем. Серые мы люди, Форама, знаем только свои ядра и частицы, от и до, не более. Что поделаешь... Знаешь, у меня что-то аппетит разыгрался. Есть-то нам дадут? Едва слышно щелкнул замок, дверь гостиной отворилась. На пороге стоял сопровождающий из шестерки, из-за его плеча выглядывал тот самый ключник, что принимал их внизу. - Оба, с вещами, - сказал ключник, дыша в сторону. - Вот беда - вещей нет, - сказал Цоцонго. - Положено с вещами, - ответил ключник и еще пошевелил губами, без звука. - Ладно, валяйте так. У вас все не как у людей... Гуляйте здоровы, еще увидимся. - Думаешь? - спросил Цоцонго весело. Ключник неожиданно усмехнулся как-то совсем иначе, открывшись в этой улыбке на миг, сделавшись проницаемым и беззащитным. - Есть здесь у нас нечто, - совсем другим тоном сказал он, словно равный заговорил с равным, но опытный - с неофитом. - Нечто, от чего тебе уже не избавиться, когда вдохнешь его; а вы уже вдохнули. И оно тянет, как многоэтажная высота подмывает броситься вниз, навстречу тому, что и так неизбежно... - Он брякнул ключами. - И однажды поймешь, что лучше прийти сюда самому, чем ждать. Здесь - мир определенности и покоя, гавань, куда выносит потерпевших крушение... - Он на миг закрыл глаза, а открыв, устремил их на сопровождающего. - Ладно, катитесь, падлы, - снова вошел он в защитный свой образ, - языком тут стучать с вами - без толку...