тех, кого вижу здесь. Но послали меня те, что на Земле. Воин не меняет хозяев и не нарушает клятвы. Больше я ничего не скажу. - Вот и все, - сказал Уве-Йорген. - Что думаю я, всем ясно, а ты, капитан, подчинишься необходимости. - Когда она возникнет? - спросил я. Уве-Йорген ответил не сразу. - Через двое суток, - сказал он, - мы или овладеем положением, или будем перебиты. Если победим мы, весь сегодняшний разговор потеряет смысл. Если победят нас... - Двое суток? - Да, - сказал он. - Конечно, вести партизанскую войну в лесах можно годами. Но нам нужна быстрая победа. - Все, - сказал я и направился к катеру, чтобы связаться с Гибкой Рукой и отдать ему приказ. Двое суток. Двое суток до конца - или до начала чего-то нового. Двое суток. Никодим и Анна шли со мной. Нам предстояло втиснуться втроем в малый катер и долететь до леса. Большой катер оставался тут, с Уве-Йоргеном. На прощание я сказал ему: - Так я надеюсь, что ты будешь действовать как достойный представитель высокой цивилизации. - Не спрашивай меня, капитан, - посоветовал он, - и не беспокойся. Но я не был спокоен. Я знал, что есть вещи, которые Уве-Йорген умеет делать лучше меня, но всей душой надеялся, что ему не придется проявить свое умение. 17 Переговоры по радио между катером N_1 и кораблем экспедиции "Зонд" (Запись): "Катер: Вызываю борт. Здесь капитан. Как слышно? Борт: Слышимость хорошая. Здесь Рука. Как слышите вы? Катер: Нормально. Что на борту? Борт: У нас все в порядке. Доктор наблюдает. Установка в порядке. Моторы изготовлены. Катер: Можете ли стартовать в любой момент? Борт: Можем. Катер: Контрольная сверка времени. У меня семнадцать ноль пять. Борт: Семнадцать ноль пять точно. Катер: Прошу отметить это время. Борт: Отмечено. Катер: Если на протяжении сорока восьми часов, повторяю: сорока восьми часов... Борт: Сорок восемь часов, понял вас. Катер: Если за это время вы не получите никаких других указаний, приказываю начать операцию воздействия. Поняли? По истечении сорока восьми часов начать операцию воздействия, если от меня или еще кого-либо из членов экспедиции и экипажа не будет получено других распоряжений. Борт: От любого члена? Катер: Если первый пилот сообщит о гибели капитана. Если любой другой член экипажа сообщит о гибели капитана и первого пилота. Борт: Понял вас. По истечении сорока семи часов пятидесяти семи минут. Катер: Правильно. Это в том случае, если наблюдения не покажут, что опасность может возникнуть раньше. Борт: Если будет опасность, я сделаю все сразу же. Катер: Да. Тогда не жди ни минуты. Но я надеюсь, что все обойдется. Борт: Я тоже так думаю. Все будет в порядке, капитан. Катер: Привет Аверову и наилучшие пожелания. Борт: Привет всем нашим. Катер: Принято. У меня все. Конец. Борт: Конец". Шувалов полагал - и, по-видимому, справедливо, - что люди, находящиеся у руководства, могут обладать многими недостатками, в том числе (как показывала история) порой очень неприятными, но быть глупыми они не могут. И в данном случае, поскольку опасность, грозившая планете, была равной для всего ее населения, независимо от его здоровья, силы, социального положения и прочего, - постольку Шувалов полагал, что руководство не станет пренебрегать ни малейшей возможностью спасения и с радостью пойдет навстречу тем, кто предложит такое спасение. Но в его положении никакая инициатива не была возможна. Он не мог повлиять на ход событий, и оставалось лишь требовать, чтобы ему дали возможность встретиться с кем-либо из Хранителей Уровня. Однако просьбы и требования его оставались тщетными. Ему каждый раз отвечали одно и то же: - После приговора ты сможешь просить о смягчении участи. Тогда твою просьбу рассмотрят Хранители. Пока же им не о чем с тобой разговаривать. - Но простите! - возражал Шувалов. - Мне лучше знать, есть ли у меня поводы для разговора! - Может быть. Но закон не позволяет Хранителям выслушивать преступников, пока суд не вынес приговора. С законом спорить было невозможно. Время уходило стремительно. И когда настала пора представать перед судом, Шувалов решил прибегнуть к последнему, видимо, средству, какое оставалось в его распоряжении. Его судили в большом зале, заполненном народом. Стены и потолок зала были покрыты странной росписью, мрачные, резкие краски которой, начинаясь от пола, постепенно, чем выше, тем больше переходили в мягкие, умиротворяющие. Возможно, эта роспись заменяла символы правосудия, принятые на Земле - повязку и весы богини. Судей было пятеро, и они находились на возвышении, однако не за столом, как казалось бы естественным Шувалову, - стола не было, они просто сидели в глубоких креслах. Кресла стояли полукругом, в центре которого находился круглый табурет, на который усадили Шувалова. Судьи оказались пожилыми, сдержанными в словах и жестах людьми. Зато публика проявляла эмоции открыто, и выражаемые ею чувства были - это стало понятно сразу - неблагоприятными для Шувалова. Публика пришла, видимо, не ради сенсационного зрелища (как предположил было Шувалов, когда его ввели и он увидел набитый зал). Люди были искренне возмущены и встревожены, и тревога за того, кто подвергся нападению, написанная на их лицах, то и дело вытеснялась выражением не то, чтобы ненависти, но какого-то холодного отчуждения, целиком относившегося к подсудимому. Ритуал был несложным. Публике объявили, кого будут судить и за что. Потом еще раз объяснили Шувалову, что судить будут именно его, и подробно объяснили, в чем его обвиняют. Затем стали давать показания возчики, судья и пострадавший астроном. Он говорил, и взгляд его то и дело обращался к Шувалову (хотя астроном должен был обращаться к судьям), и во взгляде этом было недоумение и сожаление. - Итак, подсудимый, признаешь ли ты себя виновным в том, что хотел и пытался совершить убийство? Кажется, настал момент. Шувалов встал. - Высокий суд... - начал он. - Ты говори просто: судьи. - Судьи! Я признаю себя виновным. Легкий гул прошел по залу. - Но это - лишь малая часть преступлений, в которых можно обвинить меня! В зале настала тишина. - Я, систематически нарушая Уровень... Снова гул. - ...нашел способ совершить, воистину страшное и жестокое преступление! И снова - мертвое безмолвие. - Последствия преступления были бы неисчислимы. Они привели бы к тому, что Уровень рухнул бы, а затем и сама жизнь ваша и всех людей сделалась невозможной. Сейчас я в ваших руках, но помните: я не один! И если совершится задуманное мной - вы все погибнете! В зале кто-то слабо вскрикнул. Кто-то заплакал. Шувалов перевел дыхание. - Я еще не знаю, какой способ мы применим. Потому что, судьи, мы знаем два способа, и каждым из них можно добиться такого результата. Шувалов умолк. Он сделал паузу намеренно. - Говори! - чуть хриплым голосом сказал судья, сидевший посередине. - Мы можем сделать так, что огонь охватит все. Ваши дома. Мастерские. Посевы. Леса. Закипят и испарятся реки. Сама кровь закипит в ваших жилах. В жилах каждого: мужчины и женщины, старика и ребенка. Все погибнет, все сгорит, и жизнь прекратится и никогда более не возродится здесь. Вот один способ, судьи. Он снова умолк, и тот же судья снова сказал: - Говори же! - А вот второй способ. Мы вызовем холод. Страшный холод. Потускнеет солнце. Ледяная кора покроет все. От холода погибнут растения и деревья. Наступят голод и страшный мороз. Реки вымерзнут до дна, и все живое в них погибнет. Некоторое время вы сможете еще укрываться от холода в помещениях, но голод погубит вас. Погибнут все. И жизнь кончится. Жизнь каждого из вас и всех вместе. Крайний справа судья сказал: - Но погибнешь и ты, подсудимый! И твои товарищи тоже погибнут. - Да, - сказал Шувалов. - В том-то и дело. Ведь каждый человек должен умереть. Но мы решили: раз мы должны умереть, то пусть умрут все. - Подсудимый... Неужели ты так ненавидишь людей? Шувалов ответил не сразу. "Господи, - думал он, - я слишком люблю людей, даже дураков - потому что они ведь не виноваты в своей глупости, в том, что есть знание, которое оказывается слишком тяжелым для их нетренированных мозгов..." - Да! - сказал он. - Я ненавижу людей! - И все-таки... То, что ты сказал, звучит страшно, но... Как нам поверить во все те ужасы, во все эти бедствия? - Неужели вы не верите в то, что тот, кто мог спокойно и хладнокровно попытаться убить человека, в силах совершить то, о чем я сказал? "Не верьте, - думал он, - пожалуйста, не верьте... Но среди тех, кто сидит в зале, найдется хоть несколько таких, кто поверит - и разговор будет не удержать, и, так или иначе, вам придется обратиться ко мне - потому что больше вам обратиться не к кому..." Судьи переговаривались вполголоса. Гул в зале нарастал. - Подсудимый! - обратился к нему судья, сидевший в середине. - Скажи, нет ли способа предотвратить эти преступления? Чего ты хочешь? Может быть, если мы предоставим тебе свободу, и обещаем безнаказанность, и позволим уехать, куда ты пожелаешь... Шувалов покачал головой. - Судьи! - сказал он. - Я должен сообщить вам, что уже начал раскаиваться в том, что задумал и подготовил такое преступление. Потому что, как мне теперь кажется, люди все-таки не заслуживают такого конца. Но только я один знаю, как можно предотвратить то, что я замыслил. - А это предотвратить можно? - Пока еще можно. Судья встал. - Мы требуем, чтобы ты сказал нам - как! Пусть ты и пытался совершить страшное преступление - предотвратив другое, гораздо более ужасное, ты во многом искупишь свою вину! - Да! Да! - кричали в зале. - Я согласен, судьи. - Говори! Шувалов снова сделал паузу. "Смешно, - думал он, - как же несложно было все придумать! Ни один человек ни за что не поверил бы, начни я снова говорить о вспышке Сверхновой - не поверил бы, хотя мои доказательства с научной точки зрения выглядели бы безукоризненно. А вот поверить в то же самое, как в следствие злого умысла, - вы в состоянии, вы готовы. Милые, простодушные, необразованные люди..." - Я скажу, судья, - произнес он важно. - Но не тебе, и никому из вас. - Почему же? - Потому что дело ведь касается всех людей, не так ли? Оно относится ко всему Уровню, ты согласен? И будет справедливо, если я скажу все тем, кто хранит Уровень! Судьи посовещались вполголоса. - Ты настаиваешь, подсудимый? - Да. Иначе я не согласен. А затем, если Хранители захотят, я расскажу и всему народу. Судьи снова переговорили. Потом сидевший посередине объявил: - Приговор не будет вынесен сегодня. Мы сообщим обо всем, что сказал подсудимый, Хранителям, и они вынесут свое решение. По залу прокатился вздох облегчения. Искреннее всех вздохнул Шувалов. "Вот и сделано дело, - подумал он. - Наконец-то я смогу встретиться с их руководством. Объяснить. Убедить. И начать работу..." Он снова - на этот раз уже с другим чувством - обвел глазами людей, собравшихся в зале. И они тоже, не спеша расходиться, смотрели на него - кто со страхом, кто с интересом, некоторые - равнодушно, иные - со злобой. А один смотрел с улыбкой, с веселой улыбкой. Шувалов удивился: уж очень неуместно было здесь выражение симпатии. Он поднял брови. Улыбающийся встретил его взгляд, улыбнулся еще шире и прищурил глаз - и тогда Шувалов узнал Питека, и на душе у него стало совсем хорошо, и захотелось петь. - ...Впрочем, - сказал старший Хранитель Уровня, - у вас и не было возможности составить о нас правильное представление. Так уж глупо получилось... Но согласитесь сами - ваш визит был для нас по меньшей мере неожиданным. Кто мог подумать, что вы - с Земли? Шувалов охотно кивнул. Наконец-то он разговаривал с человеком - это сразу ощущалось - своего круга. С поправкой, разумеется, на уровень знаний - и все же с человеком, мыслящим, видимо, достаточно широко и масштабно. Хранитель устало потер лоб. - Да, неверное представление... Вам, видимо, многое показалось произвольным, непонятным... неприемлемым. Наверное, так. Мне трудно судить об уровне вашей сегодняшней цивилизации, однако я понимаю, что все эти столетия она не стояла на месте и развивалась, видимо, не совсем в тех направлениях, что до экспедиции наших предков - так мы их называем, хотя это и неточно. - В общем, да, - согласился Шувалов. - Земля несколько изменила цели и методы. - Что касается нас, то у нас не было выбора. Характер нашего развития был предопределен заранее. - Не могли бы вы рассказать подробнее? - Да, пожалуйста, пожалуйста... На Земле, вероятно, еще помнят о нашей экспедиции? - В основном - специалисты и историки. Помним, что было несколько экспедиций... но о результатах нам ничего не известно. - Один из результатов - перед вами... Попытайтесь представить себе, как все происходило, - и вы поймете, что ничем иным это кончиться не могло. Представьте себе, что крайне небольшое количество людей - не более двухсот человек - покидает Землю, чтобы никогда более на нее не вернуться. Чтобы осесть на одной из тех планет, существование которых предполагалось - только предполагалось! - в данной звездной системе. Люди летят, по сути дела, наугад. На карту поставлена жизнь. Потому что если им не повезет и планет - во всяком случае, годных для обитания - не окажется, они, возможно, и сумеют вернуться, но прилетят уже глубокими стариками - и прилетят неизвестно в какую эпоху. Шувалов кивнул. - Вы, конечно, понимаете, что те, кто летел, были энтузиастами, людьми в какой-то степени не от мира сего - хотя, разумеется, людьми упорными, выносливыми и умелыми. Такие сочетания встречаются. Ну и, безусловно, авантюристическая жилка у них тоже должна была быть. Итак, они летели, предпочитая надеяться на то, что нужная планета обнаружится, на нее можно будет сесть и на ней можно будет жить. Как вы теперь видите, надежда оправдалась. Шувалов снова кивнул. - Они летели, чтобы обосноваться и жить. Летели, покинув достаточно высоко развитую цивилизацию. Но тут, еще до старта, вступили в силу те закономерности, с которыми раньше, в период освоения территорий Солнечной Системы, люди не встречались. Люди понимали, что с момента старта им придется рассчитывать только на самих себя. Даже связь с Землей с каждым днем полета становилась все затруднительнее; и уже заранее было ясно, что сообщение между человечеством и его новыми поселениями в космосе будет практически невозможным: слишком много сил требовалось на снаряжение такой экспедиции, и слишком велик был процент риска. О регулярных рейсах хотя бы раз в столетие нельзя было и думать всерьез. - Это стало возможно только сейчас, - сказал Шувалов. - Что же, неплохо. Однако тем, кто летел тогда, рассчитывать на что-либо подобное не приходилось. Итак, предстоящая оторванность от материнской цивилизации заставила задуматься над вопросом: какую же часть ее можно взять с собой и что из взятого можно будет сохранить и укоренить на новом месте? - Я понимаю. - Всякая техническая цивилизация, как вы знаете, является сложным комплексом явлений, тесно связанных между собою. И чтобы захватить с собой, скажем, такое примитивное достижение техники, как электрическую бритву, надо было взять и все необходимое для постройки на новом месте электростанции - начиная с материалов и генераторов и кончая строительной техникой, средствами транспорта, топливом, запасными частями - и так далее. - Да, в наше время серьезно занимаются этой проблемой. - А тогда только начинали. Итак, взять с собой пришлось бы слишком много - а на то, чтобы изготовить отсутствующее на месте, надеяться не приходилось: даже для того, чтобы сделать ту же самую бритву, нужно такое количество различных и достаточно высоко развитых отраслей техники, какое, естественно, не могло быть заброшено с Земли. Я не знаю, каков по размерам ваш корабль... - О, вы сможете детально ознакомиться с ним... - Заранее благодарю... Но, во всяком случае, вряд ли вы представляете, как мало можно было взять с собой в то время. Учитывался каждый грамм массы и каждый кубический сантиметр объема. - М-да... Не хотел бы я быть на их месте. - Я тоже. Итак, им следовало прежде всего решить: что является важнейшим при создании колонии на пустом месте и без притока сил извне. Что является жизненно важным. - Судя по, тому, что колония прижилась, им удалось найти решение? - Да. - И это оказалось... - Это были люди. - Люди? - Вот именно. Было установлено, что для того, чтобы не вымереть, не захиреть, не выродиться, наконец, такая колония должна прежде всего обладать определенным количеством людей - не ниже критического уровня, который тогда оценивался приблизительно в несколько тысяч человек. - Вот как... - Да. Но выполнить такое условие было невозможно хотя бы потому, что корабль мог взять двести человек - и самое необходимое для них. Не более. - Воистину, задача не из самых простых. - И все понимали, что если начинать от первичного количества в двести человек, - предположим, сто пар, - то, по естественным условиям, население колонии смогло бы достичь нужной величины слишком поздно. Вернее, оно не успело бы ее достичь - колония угасла бы значительно раньше. Здесь ведь счет шел на поколения! - Сложно, сложно. - Тем не менее, выход был найден. Та аппаратура, которую экспедиция взяла с собой, то немногое, что она смогла увезти, предназначалось не для производства энергии, не для обработки земли и не для резания металлов, но для производства... людей. Шувалов, поморщился. - Боюсь, что я не смог бы согласиться с таким решением... - Иного выхода не имелось. А уже в то время были достаточно хорошо разработаны методы, при помощи которых любая клетка организма могла развиться в полноценный организм. Любая клетка! - Это-то мне известно... - Необходимые установки, взятые экспедицией с собой, обладали достаточной мощностью для того, чтобы уже в первый год произвести на свет тысячу младенцев, на второй - столько же, а при желании производство их можно было бы и расширить. Первичный материал был взят с Земли: миллионы клеток... Этим достигалось, кстати, еще одно: устранялась опасность вырождения людей, которая в ином случае непременно возникла бы в столь узкой популяции. - Люди от Сосуда! - пробормотал Шувалов. - Вот оно что! В голосе его была неприязнь. Хранитель посмотрел на него. - Я вижу, вы все еще не можете примириться с этим. - Увы, да... Я даже не уверен, что это люди - те, о ком вы говорите. Может быть, их скорей следует называть биологическими роботами? Не будет ли так честнее? - Вы можете называть меня и роботом, - с улыбкой согласился Хранитель Уровня, - если такой термин кажется вам более приемлемым. - Как, и вы?.. - Как и все остальные. Возможно, не все - иногда люди рождаются у нас и обычным порядком, но крайне редко. Мы запрещаем рожать. - Почему? - Мы считаем, что еще не достигли такой численности, при которой опасность вырождения стала бы крайне незначительной. - Какой же численности вы хотели достигнуть? - Порядка десяти миллионов. - А сейчас у вас... - Несколько более миллиона. - Так много? - хмуро удивился Шувалов. - Мы считаем, очень мало. - Ну, тут все зависит, конечно, от точки зрения... Миллион, немалое число... - Может быть, оставим эмоциональные оценки. Итак, вот что привезли с собой люди и вот с чего начали свою деятельность. - Но простите... Ведь для всего, что я тут вижу... Шувалов развел руками, словно обнимая все, что находилось в помещении. Это было длинное помещение без окон, отделанное пластиком, который и через столько лет все еще оставался белым. Скрытые светильники давали рассеянный, мягкий свет. Вдоль стен стояли бесконечные ряды стеллажей, уставленных одинаковыми аппаратами, к которым тянулись толстые жгуты проводов. - Для Сосуда... - Вот именно, для всего этого Сосуда, для этой фабрики людей, нужна была энергия - и обойтись без нее вы никак не могли! - Она нужна и сейчас. Поэтому небольшую силовую установку - ядерную, прямого преобразования - и топливо для нее экспедиция взяла с собой. Однако энергии должно было хватить на производство людей и еще на некоторые нужды - но никак не для того, чтобы развивать промышленность. - Понимаю. Неужели же она... - Да, действует и сейчас. Впрочем... Но не стоит о деталях. - Что же еще взяла с собой экспедиция? - Разумеется, достаточно мощный компьютер. - Зачем? - Прежде всего, для управления производством. Ведь оно требует строжайшего программирования и тончайших режимов, если вы хотите, чтобы рождались люди, а не монстры. - Рождались, вы говорите? - А как мне еще сказать? Человек рождается, иного пути у него нет. Его не собирают из деталей. Среда, в которой он развивается, вопрос достаточно важный, но не принципиальный. - Н-ну хорошо, не станем спорить... - Я тоже так думаю - Таким образом, первая задача - задача численности - была решена. Но мало родить людей: их ведь еще надо кормить, и вообще - надо жить! - Да. - И вот тут начинать приходилось действительно с самого начала. Хорошо, что психологически люди были подготовлены. - К чему? - К тому, что землю придется вспахивать плугами, да и то не сразу; первые два-три года, пока подрастет тягловый скот, - лопатами... - Вы и скот тоже... запасли подобным образом? - Нельзя же было всерьез рассчитывать на то, что природа случайно подбросит на планету лошадей и быков и людям останется только приручить их! Конечно, все было привезено с собой и вызвано к жизни таким же способом. В соседней части здания помещаются те установки. Правда, они уже давно не используются. - Ага, скоту вы доверяете больше, чем людям? - Просто о людях мы больше заботимся. Но вернемся к теме. Конечно, люди, что прилетели сюда, заранее, еще на Земле, научились выполнять все необходимые работы, стали прямо-таки специалистами по архаическому, домашинному земледелию... Они привезли с собой семена - злаков, овощей, трав... Тут не было места легкомыслию. Еще на Земле люди научились владеть топорами, пилами - всем первобытным инструментарием. Знали, что на месте придется начинать с ничего. Готовились долго и основательно. И тут им сразу пришлось приниматься за работу. - Да... Но скажите, пожалуйста: ведь прошло много времени, столетия... а уровень вашей техники остался примерно тем же - и вы, кажется, не очень-то стараетесь развивать ее, повышать уровень? - Вы правы: мы не очень стараемся. - И даже противитесь, не так ли? - Вряд ли есть смысл скрывать. - Вот именно. А почему же, если позволено спросить? - Постараюсь объяснить... Видите ли, тогда, перед стартом, было ясно, какой технический уровень будет иметь новая колония. Но оставалось не совеет ясно - какие психологические и социальные изменения вызовет переход к такой жизни. - Вы опасались регресса? - "Мы" - не совсем по адресу: не забудьте, что я-то если и прилетел на том корабле, то лишь в виде законсервированной клетки. - Извините, действительно, у меня все время такое впечатление... Конечно, не "вы", а "они". - Они предполагали, что известный регресс неотвратим. Но насколько далеко он зайдет? Какой характер будет носить? Трудно было ответить, не имея экспериментальных данных. - Действительно. - Прежде всего следовало позаботиться о том, чтобы не был слишком тяжким регресс социальный. Возвращаясь к технике - скажем прямо - феодализма и крепостного права, нельзя было скатиться и к социальным концепциям того периода. - И этого удалось избежать? - Удалось. У нас нет и не было частной собственности. Это понятие отсутствует в нашем обществе. - Однако вы вот его знаете... - Мы - те, кого называют Хранителями Уровня, - в процессе подготовки очень серьезно изучаем нашу историю. Вплоть до мелочей. Иначе я не мог бы рассказать вам все так подробно. - Да, ваша информация необычайно интересна. Итак... - Итак, исходили из того, что связь между уровнем производительных сил и социальным устройством в определенных обстоятельствах является достаточно гибкой. Кроме того, значительное внимание обращалось на то, чтобы не допустить регресса морального, нравственного. Это, в основном, удалось. Чтобы не допустить возникновения религии. Это тоже удалось. - Очень похвально. Но все же вы не ответили на мой вопрос: почему ваш уровень не растет, мало того - почему он объявлен постоянным. - Понять, мне кажется, нетрудно. Вам и самому ясно, что уровень производства - при условии, что не будет допускаться чрезмерной перегрузки людей на работе, - требовал весьма, весьма и весьма рационального ведения хозяйства. В каждую вещь, в каждую горсть зерна у нас вложено очень много труда... - Естественно... - И с самого начала не представлялось иной возможности, как все руководство хозяйством - и производство, и распределение - поручить тому же компьютеру. Людям оставалось снабжать его актуальной информацией и, в случае крайней необходимости - в основном морального характера, - вносить в его рекомендации небольшие коррективы. Впрочем, крайне редко. - Ах, вот что... - Именно. - И машина справлялась? - Да, безусловно. Только так наше общество и смогло развиваться и крепнуть. Однако... - Я догадываюсь. Однако, хотите вы сказать, возможности компьютера не являются неограниченными. - Прискорбно, но так. - Он справляется с задачами не выше определенной сложности? - Разумеется. В один прекрасный день наступило такое состояние, когда стало ясно: всякие изменения - в характере ли производительных сил, в характере ли потребления и так далее - приведут к тому, что машина перестанет справляться с задачей. - И вы решили... - Можно было, конечно, идти на риск: выключить машину и взять дело в свои руки. - Но вы не пошли на это. - Не пошли. Потому что для того, чтобы не допустить ошибок и путаницы, нужно было иметь множество специалистов. А у нас их не было. И кроме того... - Почему же вы их не подготовили? - Вы не дали мне договорить: и кроме того, при нашей производительности труда, мы не смогли бы прокормить такой аппарат. - Прокормить - в широком смысле, разумеется? - Да. Прокормить, одеть, обуть - содержать. Вы ведь могли заметить: люди у нас - на девяносто девять процентов производители. Один судья на город с прилегающим районом - вот и вся власть. Тут, в столице, больше, но не намного. Армии нет. Специальных сил по охране порядка - нет. Обходимся - благодаря тому, что нравственный уровень, существовавший в те дни на Земле, нам удалось удержать. Кстати, способ увеличения или поддержания численности населения, каким мы пользуемся, тоже дает нам возможность строго дозировать или вообще консервировать на какое-то определенное время прирост - а с другой стороны, спасает нас от потерь рабочего времени и, что очень важно, избавляет людей от стремления получить побольше - чтобы лучше обеспечить своих детей. - Да-да... Итак, вы дошли до уровня, который при данной системе являлся оптимальным... - Да, если вы имеете в виду уровень потребления. Но если говорить о развитии вообще, то оно вовсе не прекратилось. Просто наш способ требует времени. - Интересно, как же вам представляется дальнейшее развитие? - Оно запрограммировано заранее. Нужно прежде всего, чтобы население планеты достигло определенного количества. Сейчас наша задача - достичь его. Затем начнется подготовка специалистов, необходимых на следующей ступени нашего развития. Мы будем расти постепенно, но без срывов. Мы не хотим опережать течение событий, мы движемся равномерно. - Пусть так. Но скажите: надолго ли хватит топлива для вашей силовой установки? И что вы предпримете, когда оно кончится и остановится компьютер? - Топлива хватит ненадолго. Но это не страшит нас, и компьютер не остановится. - Сомневаюсь, что вам удастся пополнить запасы дейтерия. - Это не нужно. У нас есть другой источник. Солнечные батареи. Источник практически вечный. Во всяком случае, его хватит до тех пор, пока мы не создадим свою энергетику. - Вы привезли их с собой? - Экспедиция привезла. - Почему же их не использовали с самого начала? - Это было невозможно. Мы не могли селиться в пустынях. Нам нужны были оптимальные условия. А у батарей другие вкусы. Как я уже говорил, лишних людей у нас нет. И не сразу можно было отправить группы на поиски удобных мест в экваториальных пустынях. Но даже когда оно было найдено, требовалось построить линии передачи, разместить батареи нужным образом... - И вы справились? - Мы работаем. И закончим прежде, чем наша станция остановится. - Жаль, что этого не будет. Было бы интересно посмотреть... - Осуществится. - Нет. Солнце, которое должно помочь вам, на самом деле - ваш враг. Грозит страшная беда. Вспышка... Хранитель выставил ладонь. - Не надо, нам рассказывали о ваших идеях. Нет, солнце не грозит нам, ничто не грозит нам. - Послушайте же! По данным науки... - У нас тоже есть наука. И мы верим ей. Шувалов не то засмеялся, не то застонал. - Да неужели после всего, что вы о нас узнали, - сказал он, - вы можете всерьез говорить о том, что ваша наука, если даже сохранить за ней это название, может всерьез спорить с нашей! - Мы не собираемся спорить с вашей наукой. Но я думаю, что наши ученые могли бы объяснить вам... - Ну зачем же такая потеря времени! Позвольте лучше мне объяснить вам всю глубину опасности... - Вот это будет действительно потеря времени. - Ну неужели мне не удастся убедить вас... - Нет. Я ведь живу здесь дольше вас! - Подумайте о вашем народе! - Ему не грозит ничего. Мы не станем верить в какие-то суеверия. Наше солнце столетиями остается и останется таким, как сегодня. И достаточно о нем. - Хорошо! - Шувалов после паузы махнул рукой. - Тогда позвольте сказать о другом. Пусть ваше солнце... пусть. Но подумайте: не лучше ли, не подвергая испытанию ни наши доводы, ни ваш народ, сразу поднять его уровень на неизмеримую высоту? - Что вы имеете в виду? - Я предлагаю вам переместиться в другую звездную систему - в нашу, в ту, откуда стартовали некогда и ваши предки... предки вашей цивилизации, скажем так. Миллион с небольшим человек... да мы там даже не почувствуем этого прироста: нас миллиарды! Зато все вы - насколько увереннее вы станете себя чувствовать! Совершенно другой уровень! Комфорт! Изобилие! Высокая культура! Широта мысли! Представьте, какая жизнь начнется! Хранитель слушал его, глядя в сторону. Ответил он не сразу. - Начнется... Для кого? - То есть как? Для всех! - Для пахарей, умеющих вспахивать землю на волах, простым плугом? Для кузнецов, плотников, лесорубов, конюхов... что же начнется для них? - Ну, знаете... Я, разумеется, не могу, друг мой, сразу дать вам развернутую программу: согласитесь, что встреча с вами для нас оказалась еще большей неожиданностью, чем для вас! Но я уверен - будет сделано все, что нужно, будут приняты все меры, чтобы... - Чтобы люди, пришедшие из архаичного, тихого, неторопливого, размеренного мира, вдруг почувствовали себя как дома в вашей - сложной, многоплановой, спешащей, орущей, громыхающей цивилизации? Но возможно ли такое вообще? - Простите, ваше представление о земной цивилизации... - Я смотрю с нашей точки зрения; извините меня за эпитеты, но мне она представляется именно такой - после того, что вы рассказали и показали, после того, что сохранилось в нашей памяти о той цивилизации, которую покинули основатели нашего мира... Да возможно ли такое вообще? - Возможно ли?.. - И - нужно ли? - Вы знаете, друг мой, право же, сама постановка вопроса... - Я чувствую, что она вас смущает. - Конечно. Потому что наша цивилизация, хороша она или нет, есть закономерное явление, результат определенного развития, определенного прогресса - и исходная позиция для дальнейшего развития, для дальнейшего прогресса. Да, она закономерна; такой и надо принимать ее. А ваш мир в этом плане - досадная аномалия, боковая, бесперспективная ветвь, тупик. Как же можно спрашивать - нужно ли? - Спрашивать просто необходимо; потому что какое дело нам до того, что с вашей точки зрения мы являемся аномалией? Ведь эта жизнь - наша жизнь, и нас она устраивает! Вам она не нравится - но никто не принуждает вас принять ее... - Хорошо, хорошо, друг мой. Такого рода дискуссия была бы оправдана, если бы у вас была возможность какого-то выбора. Но ведь у вас такой возможности нет! - Почему вы решили? - Надеюсь, вы поняли, что я не шутил, говоря о том, что ваше солнце неустойчиво, что ваш мир обречен! Поняли - и поверили! - Я уже сказал вам: нет! Но и кроме того... Когда я думаю о том, что ожидает наших людей там, у вас, мне кажется, что куда - большая жестокость - сорвать их с места и, как выдернутые с корнем деревья, высадить где-то на совершенно другой почве. Но взрослые деревья, как правило, не приживаются... И потом, наши корни - здесь. - Пусть пострадает это поколение, согласен. Но уже следующее и не почувствует, что происхождение его отличается... - Подождите, пожалуйста. Вы все время пытаетесь настоять на том, что ваша цивилизация обладает какими-то преимуществами по сравнению с нашей и что мы должны считать большой удачей то, что сможем каким-то образом приобщиться к ней... - То есть, я считаю наши преимущества настолько очевидными, что... - А вот я - нет. И никто из нас тоже не сочтет. Потому что... - Ну, ну? Любопытно будет услышать... - Скажите откровенно: много ли счастья принесла вам ваша цивилизация? Вся техника, весь комфорт, все то, чем вы так гордитесь? - Счастья?.. Простите, но я не знаю, можно ли оперировать такими понятиями. Отсутствие точной терминологии... - Счастье, почтенный наш гость, счастье - категория, которой можно и нужно оперировать везде... Скажите: живя в потоке информации, на небывалых скоростях, в самых необычных средах, на иных планетах - и так далее, - живя во всем этом, стали ли вы счастливее? Душевно упорядоченное? Может быть, вы живете богаче, слов нет; и что же? Вы съедаете больше нас - но и мы не голодны; у нас меньше информации - но и меньше поводов для волнения, для духовного пресыщения... У вас искусство - но и у нас тоже, посмотрите наши скульптуры, наши полотна - возможно, они покажутся вам устарелыми, а может быть - наоборот... Ваши ткани тоньше - но и наши греют в стужу; ваши дома выше - но и в наших уютно и тепло. Мы не столь многогранны - но тем больше остается у нас времени, чтобы думать о жизни и друг о друге, и любить друг друга, и видеть то, что вокруг нас, и наслаждаться цветением яблонь весной и золотом осенней листвы... Вы считаете, что мы должны завидовать вам - но подумайте, не обстоит ли дело как раз наоборот? - Знаете, дискутировать на такой почве... - Да о чем и зачем нам дискутировать? Не нужно. Вы сказали то, что хотели, я ответил то, что думал, - и все. Я просто хотел, чтобы вы поняли... - В конце концов то, что говорите вы - один из десятка диктаторов, - вовсе не обязательно... - Диктаторов? Хранитель невесело улыбнулся. - Нет, гость мой, мы не диктаторы - мы просто люди, обслуживающие компьютер, люди, из поколения в поколение передающие это умение - всего лишь. Что можем мы диктовать? Только то, что читаем на выходе машины; какие же мы диктаторы? Скорее уж компьютер - но и он не диктатор: бессмысленно давать такие определения комбинации кристаллов и плат... Нет, здесь нет диктаторов, нет угнетателей, нет самодержцев... Есть не очень высоко, с вашей точки зрения, но зато разумно организованное общество, в котором нет богатства, но нет и излишеств, в котором существует равномерное распределение тех немногих благ, какими оно обладает и пользуется... Это было бы невозможно в обществе с менее высокими моральными устоями, но ведь наше - запомните: наше никогда не знало и не представляет другой возможности! Мы происходим не от дикарей, а от людей, рискнувших выйти к звездам куда раньше вас. Скажу откровенно: вы ушли намного дальше, но и потеряли, мне кажется, неизмеримо больше... Вы можете подумать, что мои слова - лишь мои слова, что они выражают только мое мнение; хорошо, поговорите с остальными Хранителями, позовите любого прохожего с улицы - расскажите им, что вы предлагаете, и выслушайте ответ... - Мне достаточно будет сказать: я предлагаю жизнь взамен смерти, - и вопрос будет решен. - Жизнь, какой мы не хотим, - взамен смерти, в которую мы не верим. Вопрос решен, но не в вашу пользу. Наступило молчание. Оно тянулось долго. Шувалов сидел, опустив голову. Нет, убедить тут никого нельзя. И, волей или неволей, придется прибегнуть к другим средствам. Небольшой грех - толкнуть человека, даже сильно, очень сильно, если только таким путем можно отбросить его с пути катящейся лавины... - Что же, - он поднял голову. - Пеняйте на себя. Вижу, что мне придется покинуть вас, не добившись успеха. - Да. - Я передам моим товарищам... - Вы им ничего не передадите, - сухо сказал Хранитель. - Неужели вы... - Вы совершили преступление и будете за него осуждены. Думаю, вам придется самому убедиться в том, что прокладка линий от солнечных батарей идет успешно... Вы опасны, и очень. Потому что мы не можем допустить, чтобы люди начали сомневаться в правильности Уровня. Для нашего общества это - единственно возможный путь и способ развития. У нас есть только одна программа. И в ней не предусмотрено ваше появление и ваши действия, направленные против нас. Они приведут к лишним осложнениям, последствия которых трудно предвидеть. И все то, что я от вас услышал, заставляет меня идти на крайние меры. Во всяком случае, на какое-то время, пока положение не стабилизируется. Потом... Когда-нибудь потом мы встретимся снова и поговорим. А сейчас я должен извиниться. Мне пора к вычислителю - приближается время, когда мы получаем уточненную программу на следующий день. До свидания. Не бойтесь: мы не хотим вам зла, и с вами не случится ничего плохого. Уже в дверях он обернулся: - И с нами тоже. Питеку не пришло в голову нарвать цветов и с ними встретить Шувалова: в его эпоху такие знаки внимания не ценились; цветов всюду росло множество, но их не ели. Он проявил всю свою ловкость и достал все-таки немалый кусок жареного мяса - по его мнению, это как раз подходило к случаю. Потом он занял наблюдательную позицию напротив дома Хранителей и стал ждать, держа мясо так, чтобы его выразительный запах не щекотал ноздри. Питек не сомневался, что Шувалов выйдет из дома свободным и торжествующим, а если и не выйдет (могло получиться и так, что он сразу же примется за дело: Шувалов не любил терять времени), то непременно вышлет кого-нибудь за Питеком, чтобы передать экипажу указания: вряд ли Шувалов сомневается в том, что Питек находится поблизости. Но время шло, а Шувалов все не показывался, и Притек стал уже опасаться, что руководителя освободили, пока он разыскивал еду. Поразмыслив, он решил все же ждать до победного конца и оказался прав: еще через сорок минут Шувалов показался наконец на площади. К удивлению Питека, вышел он не из дома Хранителей, а появился с противоположной стороны, из того здания, что было отделано пластиком и не имело окон. Но это, в конце концов, не имело большого значения. Куда важнее было то, что вышел Шувалов не один. Он медленно ступал, опустив голову, сразу, кажется, постарев, а перед ним, и позади него, и по сторонам шли вооруженные люди. Лица их были суровы, и они повелительными жестами отстраняли прохожих, что останавливались и с интересом глядели или же пытались подойти поближе к процессии. Питек сжал кулаки; пахучий сок закапал из жареного мяса, но сейчас пилот даже не заметил этого. По выражению лица Шувалова и тех, кто сопровождал его, Питек понял, что Шувалова охраняли, чтобы он не убежал. Конвой, сказал бы капитан; Питек не знал этого слова, но суть происходящего была ему ясна. Вооруженных было шестеро. Питек мгновенно прикинул, шагая за процессией на расстоянии шагов в двадцать, не нагоняя и не отставая. Справиться с ними он, пожалуй, сможет. Будь катер где-нибудь поблизости, все было бы очень просто: пока охрана приходила бы в себя, Питек с Шуваловым, вскочив в машину, - через секунду находились бы уже высоко в воздухе. Но катера не было, до условленного с Георгием срока оставалось еще более двух часов, да и приземлится он, разумеется, не тут, а за городом. Катер помочь не мог. А без него трудно было рассчитывать на успех: в городе, да к тому же в плохо знакомом городе, далеко не убежишь, а кроме того, Шувалов был бегуном не из лучших - возраст, как-никак, - и потом, охрана, опомнившись, чего доброго начала бы стрелять, и тогда все могло бы закончиться далеко не лучшим образом. Значит, нападать сейчас не следовало. Оставалось проследить, куда отведут Шувалова, и потом попытаться освободить его без большого шума. Вряд ли все шестеро будут караулить старика - один, самое большое двое останутся с ним. А с двумя всегда можно справиться тихо, в этом Питек был уверен. Пожалуй, надо только дать Шувалову понять, что Питек по-прежнему рядом, чтобы ученый не волновался. Решив так, пилот прибавил шаг. Догнать процессию не составило труда: Шувалов шел медленно, спутники не торопили его - может быть, и они по-своему жалели старика. Питек обогнал идущих, держась на таком расстоянии, чтобы не вызвать у них подозрений. Он вспомнил, что в руке его зажат кусок вкусного мяса. Он с удовольствием откусил. Так легче было обратить на себя внимание: невольно оглянешься на человека, который идет по улице и уплетает за обе щеки что-то очень заманчивое. Охрана оглянется; а тогда и Шувалов, может быть, посмотрит. Так оно и получилось. Шувалов поднял голову и на мгновение сбился с шага. Питек прищурил глаз и тоже остановился, делал вид, что облик преступника его очень интересует. Охранявшие не обратили на него особого внимания: от человека с набитым ртом не станешь ожидать каких-то коварных действий. Шувалов воспользовался этим. Он повернул голову в другую сторону и крикнул - словно бы всему миру, хотя на самом деле слова предназначались только Питеку: - Они не верят! Ничего делать не станут! Ждать нельзя! - Молчи, старик! - тут же прозвучал окрик того охранника, что шел впереди. Но Шувалов и так умолк: он сказал все, что хотел. Делая вид, что не обратил на слова старика никакого внимания, Питек, внутренне сожалея, уронил мясо и задержался, поднимая его и стараясь очистить от пыли. Процессия снова ушла вперед, и пилот опять последовал за нею: надо было все-таки узнать, куда же ведут Шувалова. Они прошли квартал, свернули в боковую улицу. Там ждала телега с высокими бортами, запряженная парой, и верховые лошади. Задний борт откинули, Шувалову помогли подняться, двое вошли вместе с ним, потом борт закрылся, а остальные четверо сели на лошадей. Возница разобрал вожжи, крикнул - лошади взяли, и телега покатилась. Питек, остановившись, провожал ее взглядом, потом побежал, обгоняя прохожих. Бежать пришлось долго. Хорошо, что верховые не оглядывались, а сидящим в телеге заметить его мешали высокие борта. Наконец телега выехала из города, кучер взмахнул кнутом, и лошади прибавили. Дорога уходила на юг. Питек понял, что больше ничего на этот раз он не узнает. Тогда он отшвырнул вывалявшийся в пыли кусок мяса, вздохнул, повернулся и быстрым шагом направился в условленное место, где должен был приземлиться катер. 18 Я привел катер не туда, где оставлял его в прошлый раз (возле городка, близ тайной тропы в лес), но после недолгих поисков разыскал то место, где проводил последние раскопки и спрятал свое одеяло и лопату. Там мы и приземлились; прежде, чем лететь в лесное поселение, мне надо было все как следует обдумать, а главное - решиться на то, что мне предстояло сделать. Я никогда, даже потеряв контроль над фантазией, не воображал себя народным предводителем: и честолюбие мое, и стремления имели другую основу. Но тебя не всегда спрашивают, чего ты хочешь, обстоятельства часто диктуют нам свою волю, жизнь швыряет нас в воду, а остальное зависит от нас: выплывем мы или пойдем ко дну; когда вместе с тобой могут утонуть и другие люди, волей-неволей начинаешь барахтаться. И сейчас мне предстояло побарахтаться основательно, и я хотел представить, пусть хоть приблизительно, что у меня получится. Я сказал Анне и Никодиму, что мы побудем здесь часок-другой. Они обрадовались: после стычки, хотя и бескровной, что мы пережили всего каких-нибудь полчаса назад, всем хотелось расслабиться и подышать сухим хвойным воздухом, чтобы окончательно выветрить из легких кисловатый пороховой дым. Иеромонах огляделся, прошелся туда-сюда, потом взял мою лопату, спрыгнул в вырытую мною раньше траншею (я пытался подобраться ко входу в очередную развалину), поплевал на руки и стал копать. Он умел находить утешение в тяжелой работе, в ее незамысловатом ритме, в игре мускулов, в медленном, шаг за шагом, движении вперед. Мне, наоборот, не хотелось двигаться, напрягаться, и я неторопливо побрел меж деревьями, чтобы найти местечко поуютнее, присесть и поразмышлять. Анна, подумав немного, догнала меня и пошла рядом, не заговаривая, но время от времени поглядывая на меня; не знаю, о чем она думала, я не пытался этого угадать, мне хотелось сосредоточиться на моей задаче и тех людях, которых мне нужно поднять и повести. Но хотелось как-то не по-настоящему, скорее - хотелось хотеть, и я рад был всему, что не давало мне сосредоточиться, помогало не думать. Поэтому я был рад, что Анна идет рядом. Так мы шли несколько минут, и вдруг странное ощущение нереальности происходящего овладело мною. Рассудком я все же понимал, что это есть на самом деле - звезда Даль, планета, ее странное, маленькое человечество, наш корабль на орбите - адская машина со взведенным механизмом, - и угроза гибели, нависшая надо всем. Понимал - и все же не мог заставить себя поверить в подлинность фактов и начать действовать. Для меня сейчас подлинным было другое: безветренный летний день, запах леса, резкие крики и пересвист птиц, листья папоротника, бьющиеся о колени, и томление духа, и Анна, шедшая рядом. Мысли, как вода, копящаяся в лужице, все поднимались и поднимались, и нашли местечко пониже, и перелились, и ручеек их побежал не в ту сторону, куда было бы нужно, а туда, куда вел уклон. Я вдруг поймал себя на том, что привычно думаю о себе и Анне, и о нашей жизни, совместной и долгой, здесь или на Земле - все равно; я видел нас в разных ситуациях, они были когда-то пережиты мною, только не с ней, и вот теперь я брал эти готовые положения и подставлял в них Анну, и пытался представить, как будет она в них выглядеть. Это походило на сцену, когда ты распахиваешь гардероб и начинаешь примерять на пришедшего с тобой человека платья и шубки, оставшиеся от кого-то другого, не думая о том, что человек хочет вовсе не этого, он хочет своего, что никогда не было чьим-то чужим, и не понимает, что разница тут чисто воображаемая... Может быть, это и была причина - или одна из причин того, что наши с Анной разговоры могли течь бесконечно - но только в определенных направлениях; как только я пробовал свернуть в сторону, Анна мгновенно уходила в себя, и я ничего не мог с ней поделать. Недаром я подумал как-то (еще в той, первой жизни), что если бы я был высоким начальником, То давал бы людям годичный, не меньше, а то и трехгодичный отпуск на любовь - для того, чтобы, не отвлекаясь ни на что другое, постараться как следует подумать о том человеке, которого ты любишь или хочешь любить, и подумать о вас обоих вместе (потому что тут не действует правило арифметики "один плюс один - два", тут сумма может быть и меньше, и больше, от нуля до бесконечности, но у нас никогда не хватает времени на эту арифметику), подумать основательно, а не в обеденный перерыв, и не когда ты приходишь с работы, еще полный ею, и можешь отдать другому лишь остатки сил; да, я учинил бы такие отпуска - оплаченные, конечно, в итоге государство выиграло бы больше, чем мы думаем. И вот если бы у меня было это время и не было других забот, то я успел и сумел бы понять, о чем думает она и что чувствует, и почему разговаривает на одни темы и молчит на другие, и что мне надо сделать и сказать, а чего делать и говорить не надо. Тут трудно полагаться на интуицию, как это обычно делается - любовь, мол, подскажет; любовь всегда занята сама собой настолько, что ничего подсказывать не собирается. Вот такие мысли булькали у меня в голове, и я, конечно, не сразу понял, что Анна о чем-то заговорила, и не сразу стал внимательно слушать. - ...Я бы хотела, чтобы у меня было много-много детей. Семеро. Ну, пусть трое. Я пожал плечами. - Пожалуйста! - сказал я глубокомысленно и самонадеянно. - Это вовсе не самое трудное... - Ты не понимаешь. Кто же даст мне семерых детей? У нас даже второго получают очень не скоро... - Я дам. У нас, на Земле, это происходит иначе. Правда, там тебе придется рожать их самой. - Я знаю, ты говорил уже... На Земле? Ты думаешь, я попаду на Землю? - Как и все остальные. Все должны попасть на Землю. Иначе - гибель. Но это я произнес таким тоном, словно гибель, что грозила всем, была условной - что-то вроде правила игры, в которой погибший через несколько секунд снова вскакивает, чтобы принять участие в новом туре. - Не знаю, ничего не знаю... На Земле... Я не представляю, как там. - Я же показывал вам записи... - Да, я видела, конечно... Все равно, не представляю. Мне кажется, там нехорошо. У нас тут лучше. Не надо на Землю. Надо, чтобы тут, у нас, ребятам разрешили придумывать, что они хотят, а нам - иметь столько детей, сколько нужно каждой, чтобы она была счастлива. И не надо никуда ехать. Я не хочу на Землю. - А как же я? Анна нахмурилась. - Ты? Ну, если захочешь, ты сможешь остаться здесь... - С тобой? Но это в последние дни стало запретным направлением. - Я сама не знаю. Не надо об этом. - Нет, давай выясним до конца... Ты меня не любишь? - Знаешь, что-то произошло, пока тебя не было... Нет, не хочу говорить. - Тогда, может, мне лучше совсем уйти? Я говорил это, словно действительно мог уйти - сесть на поезд и уехать куда-то; но здесь не было поездов, и никуда я не мог уехать - от корабля, от товарищей, от нее... - Нет! Мне с тобой хорошо. - Тогда почему же... - Мне хорошо так, как есть. Не хочу, чтобы было иначе. - Так не может продолжаться долго. - Ах, не знаю, я прошу - не надо об этом. Мне самой непонятно. Но если ты думаешь, что тебе надо уйти, - уходи. Мне будет горько, но - уходи... Тут я умолк, потому что для продолжения разговора следовало бы сказать: да, уйду. Сейчас возьму и уйду. И больше мы с тобой никогда не увидимся. Но уйти было некуда. - Пойдем в лес? - Пойдем... - В ту сторону мы еще не ходили. - Пойдем в ту сторону. Мы прошли метров триста и остановились. - Не надо! - Слушай... - Ну, не надо. Я обижусь. - Но ведь раньше... - А теперь нельзя. - И она отступила. Я уныло сел на толстый, гниющий на земле ствол, Анна стояла вблизи, обрывая иглы со сломанной ветки. Потом подошла и села - не совсем рядом, но близко. - Ты обиделся? - Нет, - сказал я, и это было правдой. - Разве я могу на тебя обижаться? - Расскажи что-нибудь. - Что? - Ты ведь обещал о многом рассказать мне. Обо всем, чего я не знаю. - М-да... О чем же? - Ну, например, как ты жил на Земле. - Могу, конечно. Только, видишь ли, как я жил - одно, а как там живут сейчас - другое, совсем другое... Что тебя больше интересует? - Что ты делал на Земле? Пахал? Строил? Мастерил вещи? Или, может быть, рисовал картины? Писал стихи? - Стихи я, конечно, писал - в молодости... Многие пишут стихи в молодости, потом бросают. Ну, если говорить о последних годах, то я тренировался вместе с товарищами, готовился к полету. - А раньше? - Раньше... Раньше я занимался многими вещами. Пытался найти самого себя. Но, видишь ли, я, видно, из тех людей, что могут найти самого себя только через другого человека, только отражаясь в другом. - Разве можно столько лет искать самого себя? Какая от этого польза другим людям? - Не знаю... Наверное, какая-то польза есть. Но, конечно, я все время что-то делал. - Скажи, а то, что вы хотите сделать с нами... - Увезти вас отсюда? - Ну да, пусть это называется так... Что это дает тебе? - Не понял... - Ну, вот именно тебе... Ты нас так любишь? Или то, что мир может погибнуть, неприятно тебе? Или еще что-то? Вот подумай: если мы все-таки погибнем, ты все равно будешь жить, да? Я ответил не сразу. Буду ли жить? Да, наверное... Это, конечно, будет неудачей, горем, но расхочется ли мне тогда жить? - Наверное, - сказал я как можно легкомысленнее. - Здоровье у меня хоть куда... Но к чему сомнения? Мы спасем вас. - И если спасете, то будешь считать, что сделал главное? То, ради чего стоило жить? - Наверное, - сказал я. - Значит, вы спасаете нас ради себя? - Господи, да какая разница? Мы прилетели, чтобы помочь вам... - Да-да. Мне просто интересно, для кого вы это делаете: для себя или для нас. Для себя? - Ну, - сказал я, - всякое дело, которое делает человек, он делает прежде всего ради себя. Делает, потому что иначе не может. А если и может, то не хочет. Он ведь выполняет свою волю, свое желание. Для себя - и для других. А чего тебе хотелось бы? - Мне хотелось бы, чтобы делали ради нас. Чтобы делали даже в том случае, если вам потом станет не лучше, а хуже. Чтобы была боль. Потому что тогда мы остались бы связанными надолго. Вот вы привезете нас на Землю или еще куда-нибудь... Вы ведь не останетесь с нами, снова приметесь за свои дела и будете считать, что сделали для нас все, что должны были. А мы... - Вас не бросят. Будут люди, которые помогут вам... - А ты? - А я возьму тебя, и мы уедем куда-нибудь на несколько месяцев, на полгода... Уедем отдыхать, уедем жить. - Ладно, - поднялась она. - Вернемся. - Я так и не понял, что ты хотела узнать. - Я и сама не понимаю, Уль. Наверное, я спрашивала не то, что нужно. В самом деле, чего мне еще? Ты меня любишь... Она сказала это не тоном вопроса, а легко, просто, как тривиальную истину. Она была уверена - и не зря, потому что так оно и было. - Ты меня любишь, и с тобой, наверное, было бы хорошо... - Почему - "было бы"? - Знаешь, наверное, потом я буду жалеть, что не согласилась. Тут я поспешно заявил: - Погоди, погоди! Не время сейчас ни соглашаться, ни отказываться. Еще подумай. Я пока не задавал тебе этого вопроса. Так что не надо и отвечать на него. Вот когда я прямо спрошу: да или нет? - тогда ответишь. А пока не надо... Мне было страшно. "Время, - думал я, - время - и обстановка. Позже, на корабле и на Земле сами обстоятельства вынудят ее ухватиться за меня. Сейчас она сомневается, но со временем сомнения эти станут истолковываться в мою пользу..." - Хорошо, - сказала она. - Только я не люблю тебя, вот в чем беда. Если бы тогда, сразу... - Нет, - сказал я. - Тогда, сразу, не надо было. - Как знать... Все равно, сейчас поздно думать об этом. Хорошо, я пока больше не буду говорить ничего. - А я все равно буду надеяться, - сказал я. - Может быть, ты со временем... - Да, - послушно согласилась Анна. - Со временем... Может быть. Пойдем? - Пойдем, - сказал я. - Слушай... - Что? - Знаешь, я хотел бы, чтобы у нас были дети. Чтобы ты родила их. От меня. Не получила бы, как у вас здесь делается, а родила. От меня. Она не ответила, и я понял почему: она не знала, как это. Они тут не рожали детей, Сосуд рожал их, и это было, конечно, чудовищно. Как бы ни относился я к детям в разные времена своей жизни, но в одном был уверен всегда: уж дети-то должны быть счастливы. Остальное может быть потом, но счастливым надо быть хотя бы в детстве. И я подумал, что стоило бы пооткручивать головы здешним правителям за то, что они лишили людей такой радости. А когда я подумал о правителях и о том, что им стоило бы пооткручивать головы, то сообразил, что именно этим мне сейчас и следует заниматься. Я взглянул на часы. Отдохнули достаточно. Нет у нас ни годичного, ни трехгодичного отпуска, ни трех дней, ни даже трех часов. Пора лететь. Но лететь надо было мне одному. Иеромонах мне помочь сейчас не мог, а рисковать Анной - мало ли что могло там случиться - не стал бы и последний подонок. И когда мы с ней вернулись к катеру, я сказал как можно легкомысленнее: - Ну, я слетаю в лес. Вы оставайтесь тут. Ты, Никодим, поройся основательно. Вот, я тут набросил планчик. - Я отдал ему листок здешней шершавой бумаги, которой запасся в лесном лагере. - Тут, видимо, была центральная площадь, поищи что-нибудь на ней. Я понизил голос. - И смотри... что бы ни было, с Анной ничего не должно случиться. - Она за наши грехи не ответчица, - буркнул он. - Не бойся. Костьми лягу... вот те крест. - Ладно, - сказал я как можно спокойнее. - Я же атеист, не изображай мельницу. - Мне хотелось поцеловать его, поэтому я и ответил ему в манере мужественных героев. - Как только обстановка выяснится, прилечу за вами. - Только не забывай: время-то идет, - напомнил Иеромонах. - Постараюсь не забыть... "Ну, Анна... - я помолчал, чтобы сказать ей все, что я хотел, - мысленно, разумеется. - Я ненадолго. Она улыбнулась и помахала рукой. Я посадил катер прямо в поселке, заранее представляя, как сбегутся люди, как будут удивляться, и качать головами, и осторожно дотрагиваться до катера, а потом я заговорю и они, разинув рты, станут слушать меня. Что я им скажу, было еще неясно; я уповал на вдохновение и на то, что обстановка покажет. Но получилось не так. Я опустился, медленно откинул купол, неторопливо вылез. Никого не было, а ведь сверху я видел людей. Я обошел катер, похлопал ладонью по борту; однако прошло минут пять, пока наконец не появились первые зрители. Но это не были те, кого я ждал. Это были мальчишки. Побаиваясь, они подступили, зачарованные; не отрывая глаз от моего корабля, покрытого тонкой пленочкой заслуженного нагара, дышащего теплом и непонятными для них запахами, таинственного и неотразимого. Он был, как питон, а они - словно кролики; сами того не желая и не замечая, они делали шаг за шагом - уже не шаги, а шажки, чем ближе, тем короче, - и подступали обреченно, боясь и не противясь. Я видел, как высоко поднималась грудь каждого, как блестели глаза, как ручонки вздрагивали, потому что им уже невтерпеж было сохранять неподвижность. Мне стало жаль их неутоленного любопытства, и я сказал: - Ну, что испугались, ребята? Он не кусается, давайте сюда! И они сразу же облепили катер, бормоча и взвизгивая, и - откуда что взялось? - кто-то уже сидел на моем месте (тот мальчишка, что недавно подходил ко мне; я узнал его, хотя и сейчас он вовсе не был похож на моего сына), кто-то - рядом, и один уже гудел под нос (значит, они видели и слышали, как я садился, прятались в кустах, наверное), и я порадовался тому, что катер - крепкая и выносливая машина, и порадовался за них, и почему-то за себя тоже. Наверное, потому, что человек должен почаще видеть детей, это помогает сохранить чувство реальности, отличать настоящие ценности от того, что лишь блестит, не более... Я смотрел на них (ребята уже забыли о моем существовании, катер занимал их, он был не такой, как все, а я - такой, и, значит, со мной можно было погодить), и в моих взболтанных мозгах постепенно наступал мир и порядок, возникала структура, и главное поднималось на свои места, а прочее отступало. Пусть они не обращали на меня внимания - с этим надо смириться заранее, обязательно приходит день (и не однажды в жизни), когда ты перестанешь быть для детей главным, надолго, для тебя - навсегда, ни они вспомнят об этом лишь в день, когда будут обращаться к тебе, а ты уже не сможешь им ответить и не услышишь их. Да, пусть так, но все равно, ты смотришь на них, и любишь их, и вдруг понимаешь, что сделать задуманное тобою ты должен именно для них, а уж потом - для нее, а еще потом - для всех остальных, и уж под конец, под самый конец - для самого себя. Я смотрел на них, на десяток или больше не-моих-сыновей, и понимал, что они все равно - мои сыновья, и пусть то, что нужно сделать, было невозможно в невозможной степени - все равно, это нужно сделать. Как? Не знаю, и никто не знает, но сделать. Это было то самое состояние духа, в котором непосильное становится посильным, неосуществимое - осуществимым, сказочное - реальным; и, странно, не боязнь за свое бессилие, и не волнение ощутил я, глядя на них, нестриженных, чумазых, загорелых, босоногих, ползавших по чуть качавшемуся на упругих амортизаторах катеру, - не боязнь, а спокойствие и уверенность. - Ребята, - окликнул я всех сразу. - А где старшие? Они заговорили наперебой, и я не сразу понял, что пришли люди из столицы и принесли какие-то странные и даже страшные вести. А поняв, я быстро защелкнул купол, сказал им: "Играйте тут, только не поломайте", - и побежал туда, куда они мне показали. Жители поселка собрались на поляне. Пришедшие из столицы говорили громко и не всегда связно. Их жесты были порывисты. Во всем их поведении сквозила тревога. Слушая их, жители поселка переглядывались - сперва с недоверием, потом с ужасом. Я подошел и остановился, слушая и стараясь разобраться в новостях. В убийство я, конечно, не поверил. Я подумал, что это было придумано Шуваловым специально для того, чтобы быстрее получить возможность выступить в официальной инстанции и, к тому же, в присутствии множества людей. А когда пришедшие из столицы стали пересказывать угрозы Шувалова, я понял сущность хода и не удержался от улыбки. К несчастью, улыбку эту заметили сразу несколько человек, потому что я не только улыбнулся, но, представив Шувалова в роли этакого маркиза Карабаса, даже фыркнул и, когда на меня оглянулись, не сумел сразу согнать улыбку с лица. И тут же понял, что влип. Потому что стоявший рядом кузнец Сакс поднял руку. - Подождите! - крикнул он. На поляне воцарилось молчание. Все - и здешние, и те, кто пришел из столицы, - смотрели теперь на меня так, словно я был голым среди одетых. Сакс обратился ко мне: - Скажи нам, Ульдемир, почему ты смеялся? Я промолчал. Только пожал плечами. - Расскажи всем - кто ты? Откуда? Мы помним, как ты пристал к нам по дороге и как добрался с нами сюда. Ты ведь говорил, что пришел вместе с другим человеком, правда? Я отлично помню это! Ты слышал, что только что рассказывали о твоем товарище? Значит, и ты пришел за тем же? Чтобы погубить жизнь? Убить всех нас? Кузнец Сакс перевел дыхание. - Или, может быть, то, что рассказали люди из города, - неправда? Я огляделся. Пока кузнец говорил, люди на поляне, сами того не замечая, перегруппировались, и если раньше в центре собравшихся были пришельцы из столицы, то теперь в самой середине толпы оказался я. Люди громко дышали, и кулаки их были сжаты. Те, кто был рядом со мной, отошли чуть подальше, и теперь только я и кузнец Сакс остались на нешироком пространстве пустой земли, а вокруг нас была гневная, напряженная толпа. И хотя все эти люди были обычно спокойны и добры, сейчас достаточно было самой малости, чтобы они убили меня, а мне это было вовсе ни к чему, да и им (я был уверен) тоже. Я понял, что молчать дальше нельзя. - Я скажу! Все замерло. Помедлив еще немного, я заговорил. Намеренно не очень громко, потому что вообще не обладаю зычным голосом, и мне редко приходилось выступать перед большой аудиторией. Но вокруг было очень тихо, и каждое слово явственно доносилось до всякого, кто стоял на поляне и слушал. - Здесь правда перемешана с неправдой, - сказал я им. - Правда, что я прилетел к вам вместе с тем человеком, о котором вы только что слышали. Хотя нас не двое, а больше: нас восемь человек. Правда и то, что те опасности, о которых вам сказали - и одна или другая, но одна из двух обязательно - действительно угрожают всем вам, всему вашему миру. Тихий шорох прошел по напряженной толпе - словно листья рощицы зашелестели на ветру, на легком ветерке, что поднялся, чтобы предупредить о надвигающейся буре; но то были не листья. Вздохнули люди, потому что им на миг стало страшно, и сжались сердца. - Но неправда то, - продолжал я поспешно, - что мы прилетели, чтобы подвергнуть вас несчастьям. Наоборот, мы явились сюда, чтобы спасти вас. И только для этого! "Черт бы взял, - подумал я, - до чего же я говорю торжественно, так, как никогда не говорил с друзьями, был ли разговор деловым, или просто для развлечения". Я говорил торжественно - но не потому, что мне так нравилось, - просто интуиция подсказала, что сейчас надо говорить именно так, а не иначе; и минута была торжественной, хотя не веселым торжеством победы, а скорее мрачным торжеством большой беды.) - Мы хотим спасти вас, - сказал я дальше, - потому что там, где мы живем, считают, что человека всегда надо спасать, если ему что-то грозит, безразлично - близкий ли это человек, просто ли знакомый, или совсем чужой, у которого с нами только одно общее, но очень важное: то, что все мы - люди, и если мы сами не станем помогать друг другу, то никто другой не поможет нам. Мы братья, если даже до вчерашнего дня ничего не знали друг о друге. Вы скажете: но почему же тогда мой товарищ сам заявил, что мы собираемся погубить вас, наслать на вас страшные беды? Мы прилетели уже несколько дней назад. И время очень дорого и вам, и нам, потому что может наступить такой день, когда спасаться будет поздно и останется только умереть. И все время мы старались, чтобы нас услышали, поверили, чтобы позволили спасти вас, потому что одни, без вас, мы не сможем сделать ничего. Мы старались, но никто не услышал нас. Нас сочли преступниками. Нас сочли сумасшедшими. И никто не захотел говорить с нами всерьез. И, наверное, поэтому мой друг, самый старший из нас, решил заявить об опасности так, как он это сделал. Потому что иначе нас по-прежнему не услышали бы и все наши усилия пропали бы зря. Вот и вы теперь слушаете меня лишь потому, что узнали о городских делах. А если бы я просто вышел на поляну и стал кричать о страшной, смертельной опасности и объяснять, в чем она заключается, вы тоже решили бы, что я просто сошел с ума, и, может быть, принялись бы лечить меня, но слушать не стали - до того самого дня, когда слушать оказалось бы уже поздно. И вот Сегодня, когда еще есть время, - я верю, что есть, - я говорю: пока не поздно, надо сделать все, чтобы спасти жизнь. А дальше - судите сами. На этом я решил пока закончить. Окружающие молчали. Потом кузнец Сакс спросил: - Если не от вас, тогда откуда же исходят опасности, о которых говорите все вы? Я сразу же сказал (я ждал этого вопроса): - От солнца. Снова толпа прошелестела, но уже иначе: как я и ожидал, это был шелест недоверия. - От солнца? Знаешь, в это трудно поверить. В мире есть не так уж много незыблемых вещей, но солнце - одна из них. С ним никогда ничего не случалось ни на нашей памяти, ни на памяти тех людей, что жили до нас. Как же ты хочешь, чтобы мы поверили, что солнце, которое дает жизнь всему, - вдруг обернется для нас гибелью? Недаром все люди каждый день глядят на него. Даже мы здесь, в лесу. - Знаешь ли ты, как устроено солнце? - Я думаю, мы все думаем, что оно никак не устроено - то есть, его никто не устроил: оно всегда было таким. Как и весь мир. В школе нас учили, что некогда оно возникло само собой, от сгущения газа, и учили, что когда-нибудь оно погаснет и остынет, как остывает котел, когда в топке догорают дрова и никто не подбрасывает их, потому что запас иссяк и некому нарубить новых. Но оно потухнет еще очень не скоро, Ульдемир: непохоже, чтобы солнце испытывало недостаток в топливе! При этом Сакс посмотрел, прищурясь, вверх, где было солнце, и все остальные, вслед за ним, тоже подняли глаза кверху. - Ты прав, кузнец. Но что бывает с котлом, если дрова в топке пылают все сильнее, а пару некуда выйти? Не взорвется ли такой котел? - Он взорвется. Но надо устроить клапан с пружиной, который выпустит часть пара, когда пар станет давить слишком сильно. И тогда ничего не случится. - А если клапана нет? - Надо установить его. - Как ты установишь его, кузнец, если котел раскален и огонь пылает вовсю! - Надо залить огонь. - Так, согласен. Надо залить огонь, если можно. Он погаснет. И наступит холод. Вот одна опасность, о какой говорил мой друг там, перед судом: холод. Страшный холод, который придет сразу же после того, как солнце перестанет обогревать мир. Но что сделал бы ты, кузнец Сакс, если воды слишком мало, чтобы залить топку, и стенки котла уже содрогаются, едва удерживая бушующий пар? - Ну, тогда... - Тогда ты убежал бы, не правда ли? И все, находящиеся близ котла, сделали бы то же самое. Потому что все понимали бы: когда котел взорвется - а он в таком случае непременно взорвется, - никто не уцелеет. Вот и вторая опасность, кузнец: солнце может взорваться, как перегретый котел. - Почему? - Боюсь, что я не смогу объяснить этого тебе и всем остальным, а если и объясню, то вы не сможете понять. Я не ученый, и вы тоже. Но я думаю, что наши ученые смогут объяснить это вашим, и те поймут. - Если мы поверим тебе и твоим друзьям, Ульдемир, то как мы сможем спастись? Залить топку - тогда придет холод, и мы погибнем. Да и как это сделать? Солнце далеко, и оно громадно, я не знаю, как подступиться к нему. - Это знаем мы. Наши ученые знают. Они могут потушить его. - Хорошо. Вы зальете солнце. Но как вы спасете нас от холода? От гибели? И тут я решил, что нужный миг настал. - Спасение одно: надо бежать. Теперь по людям прошел уже не шелест, но гул. - Бежать! - повторил кузнец. - Но куда можно убежать, если холод наступит повсюду? Или в песках еще сохранится тепло? - Нет, холод будет повсюду. Надо бежать из этого мира. Туда, куда укажем мы. - Можно ли вообще убежать из этого мира? Из него уходят, только когда умирают. Ты это имеешь в виду? - Совсем нет. Надо уходить к другому солнцу. Туда, где живем мы. Если поторопиться, мы еще успеем вам помочь. - Убежать из мира, - повторил кузнец негромко, но каждый услышал его. Он отвел глаза от моего лица и медленно повернул голову направо, потом налево, и все головы повернулись так же, все взгляды последовали за его взглядом. И люди как будто заново, в первый раз, увидели все, что было вокруг них. Лес окружал их плотной стеной. Теплый, светлый, дружелюбный лес, где не было опасных хищников, не таились разбойники, не водилась нечистая сила - лес, зелено-золотистый, щедрый на дрова и материал, на грибы и ягоды, на тень, на лекарственные почки и иглы; лес, ласково шелестящий и заставляющий дышать глубоко и радостно. А за лесом, - они знали, - были поля, обширные и плодородные, кормившие весь мир, дававшие по два урожая в год, поля, сперва зеленые, потом золотые, потом коричневые, вспаханные - и снова покрывающиеся зеленым ежиком всходов... И пестрые луга, на которых жирел скот и пахли цветы, и так приятно было лежать в свободные часы, размышляя о разных вещах. И там текли спокойные реки, кое-где на них были устроены плотины, и вода, ниспадая, вращала громадные колеса водяных машин. Реки впадали в озера, а еще дальше - в моря, где, правда, не жили люди, но со временем они дошли бы и до морей, расселяясь понемногу по планете. И стояли вокруг города, мирные, уютные города, где дома тонули в деревьях, где было тепло, и уют, и женщины, и дети, которые, приходя в семью, сразу становились своими и пользовались всею любовью, какой заслуживают дети. Города с их мастерскими, где работали много, но не до изнеможения, где работать было иногда скучновато, но всегда полезно, потому что твоя работа нужна была всем. Все это было их миром, миром этих людей. В нем они родились на свет, в нем жили и знали, что в нем умрут - но другие останутся. А теперь им вдруг сказали, что этот мир надо покинуть. Что он обречен, их мир, и погибнет неизбежно, и разница только в том, погибнут ли с ним и они, люди, или они спасутся и будут вспоминать потом где-то в чужих, незнакомых краях о своем мире, прекрасном мире, который они не уберегли и покинули в смертельной опасности. Вот что увидели люди взглядом глаз и взором сердца и вот о чем они думали в эти долгие секунды. Потом кузнец Сакс сказал: - Покинуть мир... Скажи, Ульдемир, ты понимаешь, что это значит - уйти из своего мира? Приходилось ли тебе когда-нибудь вот так - взять и уйти из своего мира навсегда?. - Приходилось, - сказал я, хотя и не сразу, и в голосе моем не было радости, как не было ее и в душе. - Тебе стало лучше от этого? - Нет. - А твой мир, который ты оставил, - он после этого тоже погиб? Я немного подумал. Что сказать им? Земля не погибла, и люди на ней - тоже нет. Она цветет и сейчас, подумал я в который уже раз. Но разве она - мой мир? Это мир Шувалова, Аверова, еще миллиардов людей. Но - не мой. - Мой мир умер, - ответил я. - И ты не жалеешь о том, что покинул его? И снова я не смог ответить сразу: - Не знаю... - А вот я знаю, что буду жалеть. И все они тоже пожалеют. Он повел рукой округ. - Может быть, ты неправильно понял нас, Ульдемир. Да, мы не захотели жить в городах. Мы ушли в лес и живем, порой недоедая и не получая новой одежды. Мы сделали так потому, что нас обуревают мысли и желания, которым там, в мире Уровня, нет места. Мы не любим Уровня, Ульдемир, мы нарушаем его, и уверены, что так и надо делать. Но Уровень - еще не весь мир; наш мир может существовать и без Уровня, он может быть подобен не пруду, вода в котором, хоть и тепла, но застаивается и начинает плохо пахнуть, - он может стать похожим на реку, которая не останавливается, несет свои воды все дальше, вперед и вперед; и он все равно останется нашим миром. Мы хотели уйти от Уровня - и ушли; но не надо думать, что мы не любим нашего мира и хотим покинуть и его. Нет, мы хотим остаться в нем и сделать его таким, каким мы его представляем. Понятно ли я объяснил, Ульдемир? - Понятно, кузнец. Но, наверное, я говорил не очень ясно, раз ты не увидел в моих словах главного: не только вам надо уйти, уйти надо всем, кто хочет спастись и продолжить жизнь - пусть и не в этом мире, а в другом, - продолжить свою жизнь, и жизнь детей, и их детей, и всех-всех. Я знаю, что вы любите свой мир; но одной любви бывает слишком мало, чтобы спасти того, кого любишь. Нужно что-то другое; а этого нет ни у вас, ни у нас. - Скажи: нельзя ли погасить огонь, о котором мы говорили, не совсем, а только немного? Пусть станет холоднее, но не настолько, чтобы жизнь погибла. С холодом мы примирились бы; даже больше - мы, может быть, обрадовались бы ему, потому что опасность заставила бы наш Уровень сдвинуться с места - а мы и не хотим ничего другого. Неужели нельзя погасить огонь не до конца? - Мне трудно ответить тебе, кузнец, - сказал я, - потому что я ведь не ученый, ты знаешь. Но, насколько я знаю, у нас нет такого средства. Мы можем погасить все сразу - и только так. - Но, может быть, такое средство можно найти? - Не знаю, кузнец. Наверное, можно. Но поиски потребуют много времени. А ждать нельзя. - Почему? - Потому, что можно не успеть. Солнце взорвется, и жар его испепелит мир. - Хорошо, Ульдемир. Мы верим тебе. Вы поступили как добрые люди, примчавшись спасти нас. Я не могу, конечно, говорить за весь народ, но я такой же, как все, и полагаю, что они думают так же, как я. И скажу откровенно: мы, наверное, скорей согласимся рискнуть, чем бросить свой мир и удрать. Вы очень похожи на нас, но все же вы - чужие люди, и не решайте за нас, как нам быть. Это - наше дело. Но такой поворот меня вовсе не устраивал. - Нет, кузнец Сакс, не только ваше... Потому что... Мне очень не хотелось говорить, я помолчал, перевел дух и опустил глаза, но тут же снова поднял их: - Потому что если ваше солнце все-таки взорвется, то это будет угрожать не только вашему миру, но и нашему. Ваш погибнет сразу; наш тоже - хотя и не сразу, а постепенно. Нет, ваше солнце надо погасить обязательно, нельзя опоздать! Снова была тишина. - На этот раз я, кажется, понял тебя, Ульдемир. Вы прилетели вовсе не для того, чтобы спасти нас, или, вернее - это для вас не главное: вы прилетели, чтобы спасти себя! - Не совсем так, но в общем верно. - Да! Значит, вы думаете о себе - и ради этого, ради себя, готовы просто-напросто пожертвовать нашим миром! - Не забудь: это мы могли сделать даже не показавшись вам на глаза! Но мы пришли для того, чтобы спасти и вас. - Даже не спрашивая нашего согласия! Не зная, чего мы хотим, что думаем! Но тогда скажи, что же такое - насилие? А в нашем мире очень не любят насилия. Видишь, мы живем здесь, в лесу - но нас не трогают, хотя остальных куда больше, чем нас! "Ну что ж, - подумал я, - теперь деваться некуда. Только вперед". - Вас не трогают, да. Но что стало с людьми, что жили тут до вас? Кто убил их? Кто разрушил их город, от которого остались развалины, погребенные теперь под землей? Мы, что ли, прилетели и убили тех, чьи кости вы находите в глубине? - Откуда ты знаешь, что их убили? Может быть, это была болезнь и они умерли... - Здесь был город, не такой, как сейчас, при Уровне; здесь был город, как в том мире, откуда пришел я, - город с электричеством, с пластиком, со многими хорошими вещами, который вы сейчас еще только пытаетесь придумать, хотя люди их знали задолго до вашего рождения! Кто убил этот город и людей? Кто разрушил дома? Мы - или вы? Так кто же должен говорить о насилии? Только теперь на поляне поднялась настоящая буря. Гремели голоса. Взлетали кулаки. - Не верим! - Докажи! - Я могу доказать! Но что толку доказывать вам - вы так уверены в безгрешности своего мира, что не захотите признать, что когда-то вонзили нож в спину другому! - Докажи нам! И если мы поверим... - Ну, что же будет тогда? - подзадорил я. - Ты сказал, что тот город был таким, как твои города - там, в твоем мире? Как это могло быть? - Очень просто: ведь люди прилетели сюда из моего мира. Тот мир - настолько же ваш, как и мой! И, улетев отсюда, вы возвратитесь домой, а не на чужбину! Гул на поляне медленно улегся. - Докажи нам! Сейчас же! Идем! И если ты прав, тогда... - Хорошо, - сказал я им. - Но, откровенно говоря, что в том толку? Вас несколько сот, а сколько всего людей на планете? - Конечно, намного больше. Но мы пойдем тогда в столицу. Мы будем говорить людям, кричать им: ваш Уровень построен на крови, это нечестный Уровень! Наш мир должен был быть лишь частицей другого, большого мира. Вернемся же в тот мир, чтобы потом, став намного сильнее, снова прилететь-сюда... и, может быть, заново разжечь солнце: ведь если уже сегодня его можно погасить, то, может быть, завтра люди научатся и зажигать его заново? - Может быть, кузнец. - Покажи нам тот город. Иди, мы за тобой! Люди покинули лес. Колонна двигалась на столицу, и я вел ее. Это была странная колонна. Она двигалась с лязгом, скрипом, свистом. Нарушители Уровня, конструкторы странных вещей, наступали на столицу во всеоружии. Грохотали паровые телеги. Их было четыре, ни одна не походила на другую. На одной из телег было установлено грозное оружие: в толстом цилиндре было высверлено множество отверстий - каналов, и в каждый был заложен пороховой заряд и забита пуля. На Земле в свое время из такой конструкции родился пулемет. Тогда люди сгоряча решили было, что войнам пришел конец... Лесные жители несли ружья, что заряжались не круглыми, как до сих пор, а продолговатыми, заостренными пулями. В стволах ружей были сделаны нарезы, заставлявшие пулю вращаться в полете. Человеческая мысль во второй раз шла однажды уже пройденным путем, и это не веселило меня, но иного выхода не было. Другие вооружились усовершенствованными арбалетами, тетива которых натягивалась одним движением рычага. Люди шли, чтобы низвергнуть Уровень и заключить союз с нами - с прилетевшими к ним представителями высокой технической цивилизации. Они, как и я сам, верили в то, что цивилизация спасет их, если даже планете и суждено погибнуть от нестерпимого жара или нестерпимого холода. Они были разгневаны тем, что Хранители Уровня до сих пор не сделали ничего, чтобы вступить с нами, прилетевшими, в переговоры, и тем самым пренебрегли интересами всего народа. Они были разгневаны еще и тем, что вся их жизнь, оказывается, была движением не вперед, а вспять: много лет назад уже существовали города, где было известно такое, до чего этим людям сегодня приходилось доходить ощупью, наугад. Их цивилизацию насильно, предательски повернули в это русло, и она впадала теперь не в бескрайний океан, а в болото с тухлой водой. Люди шли, исполненные решимости. Я по праву шагал впереди колонны, оставив Анну в лесу, товарищей - под огнем, катер - мальчишкам... Я призвал их идти, и теперь у меня не могло быть иной судьбы, чем та, что постигнет их. Я знал, что они не пропадут на Земле. Они быстро освоятся, вольются в жизнь многомиллиардного человечества - и там найдут наконец удовлетворение, найдут возможность ничем не ограниченного творчества. А за ними пойдут и все остальные люди этого мира. Они бы не поверили пришельцам с чужой звезды. Но своим они поверят. Земля может присылать эскадру. Я шел и даже напевал под нос. Меня не смущало оружие в их руках. Уж я-то на своей шкуре убедился в том, что оно играло роль скорее символическую; убивать было противно взглядам и привычкам жителей этого мира. И я шел и напевал, и люди вокруг меня тоже пели, и я вдруг с удивлением и улыбкой узнал в их напевах мелодии лесенок, какие сам пел в молодости; кое-что уцелело, значит? Только теперь эти мелодии пелись торжественно, как гимны: они принадлежали истории нового народа. Грело солнце. Над дорогой клубилась пыль. Колонна шла на столицу. 19 Предписание Хранителей Уровня: "Да пребудет с тобой Красота. Мы, Хранители Уровня, предписываем тебе, Альбер Норман, старшине призванных на защиту Уровня, привести призванных и вооруженных на то место, где никто не должен быть без особого на то разрешения, и оставаться там, пока мы не предпишем иного. Если там уже окажется кто-нибудь, то следует тебе изгнать их или взять под стражу, не применяя оружия или применяя, как тебе покажется лучше. Если будут они сопротивляться, то следует сломить их сопротивление и сделать так, чтобы никого из них там не оставалось, и что бы ты ни сделал для этого, все будет хорошо. Мы думаем, что теперь тебе все ясно, и у тебя не будет сомнений, и у призванных на защиту - тоже. Иди, и еще раз желаем - да пребудет с тобой Красота, да будешь ты здоров, и все остальные пусть будут здоровы. Подписано Хранителями Уровня". Когда катер с капитаном и его спутниками на борту скрылся за вершинами деревьев, Уве-Йорген сказал Георгию: - Теперь твоя очередь. Поднимай машину и лети в столицу. Привези Питека. И побыстрей. Перемирие заключено на час. Может быть, удастся потянуть время и еще немного, но переговоры удаются мне плохо. А Питек нужен здесь. - Мы двое тоже можем защищаться. - Согласен, мой доблестный воин. Но защищаться - этого мало. Нужно нападать. - Спартиот откинул голову, и Рыцарь кивнул и улыбнулся. - Только нападать. - Скажи, Рыцарь: ты еще веришь в то, что мы сможем спасти их? Уве-Йорген склонил голову набок. - Не знаю, штурман. Этого сейчас никто не знает. Но солдат всегда должен быть уверен в конечной победе - иначе что заставит его рисковать жизнью? - Любовь к своей земле, - сказал Георгий. - А если он дерется не на своей земле? Как, мы сейчас, например? Но не будем обсуждать этот вопрос. Время уходит. Привези Питека. - Хорошо, - сказал спартиот. Не скрываясь, он пересек поляну, миновал осаждающих и скрылся за деревьями. Никто не тронул его, только некоторые посмотрели вслед, но тут же отвернулись. Видимо, перемирие они воспринимали всерьез. Потянулись минуты. Уве-Йорген плотно закусил и растянулся на траве, положив автомат рядом. Маленькое солдатское счастье: живот полон, не стреляют и можно спокойно полежать. Сколько этого счастья впереди? Минут сорок? Нет, всего полчаса. Что же, полчаса счастья - очень много... Счастья оставалось еще десять минут, когда он впервые покосился вверх. Катера не было. "Надо надеяться, что с Питеком в городе ничего не произошло и что он не очень опоздает на место встречи. Хотя с чувством времени у него, откровенно говоря, плоховато: тот факт, что в сутках двадцать четыре часа, до сих пор представляется охотнику малозначительным - конечно, если он не за пультом корабля... Чего доброго, через семь минут придется держать оборону самому. Что же, повоюем в одиночку. Хотя думать об атаке тогда уж не придется, да и спастись без катера будет сложно. А, какая разница, - подумал он с привычным фатализмом, - чуть раньше, чуть позже..." Он перевернулся на живот, поудобнее примостил автомат. "На этот раз играть придется по моим правилам, - подумал он. - Во всяком случае, я буду играть по своим правилам, а они - как знают. Их дело. Ага, зашевелились. Нет, пусть начинают они. Я отвечу..." Один из осаждающих поднялся и направился к Уве-Йоргену, размахивая руками. Оставалось еще три минуты. Снова парламентер? Интересно... Рыцарь держал приближающегося на мушке - на всякий случай. Может быть, это военная хитрость? Они ведь наверняка знают, что он остался один. Бросок фанаты - и кампания будет окончена... Он усмехнулся: откуда у них гранаты? Впрочем... кто сказал, что гранат не может быть? Парламентер остановился в десяти шагах. - Послушай, - сказал он громко. - Встань, не то мне неудобно разговаривать. - Говори так. - Почему ты не хочешь подняться? - Мне нравится лежать. Я устал. Это, кажется, обрадовало противника. - Перемирие кончается, - сообщил он. - Мне это известно. Ты затем и пришел, чтобы напомнить? - Не только. Если ты устал, может быть, ты хочешь отдохнуть и еще немного? "Гм, - подумал Уве-Йорген. - Это очень кстати". - Я не против, - сказал он. - А что у вас случилось? - Да нам спешить некуда, - сказал парламентер. - Мы ведь все равно выиграли. Но, понимаешь ли, подошло время смотреть на солнце. Мы почему-то сразу не рассчитали. Видишь ли, если мы можем смотреть на солнце, то это нужно сделать. Наверное, ничего не случится, если мы и не посмотрим, нас ведь тут не так уж и много, но все же еще лучше будет, если мы посмотрим. - Смотрите, - великодушно разрешил Уве-Йорген. - Смотрите на солнце, на звезды, можете смотреть друг на друга, пока вам не надоест. Я обожду. - На звезды нам смотреть не надо, - серьезно ответил парламентер. - Только на солнце. Хорошо, что ты согласен. Тогда, пожалуйста, не мешай нам. Значит, еще полчаса. - Решено, - пообещал Уве-Йорген и проводил удаляющегося противника взглядом. Полчаса - прекрасно. Что же они будут делать - полчаса таращить глаза на светило? И не ослепнут? Он решил Понаблюдать за ними - все равно делать было нечего, ячейку он себе успел вырыть по всем правилам, а копать до полного профиля не было смысла. Осаждающие собрались на поляне - в том ее месте, откуда и в самом деле можно было увидеть солнце, там его не заслоняли вершины деревьев. Установили треногу, вроде штатива. На ней укрепили плоский ящик. Одну такую штуку, вспомнил Уве-Йорген, экипаж уже захватил в качестве трофея. Теперь можно будет понять, для чего она служит. Люди расположились перед ящиком - с той стороны, где было стекло, один из них возился, тщательно ориентируя ящик, прицеливаясь им - задней его стенкой - на солнце. Наконец он закончил и отошел к остальным. Все пристально смотрели на прозрачную стенку. Лица их были серьезными. Потом тот, кто возился с ящиком, коротко крикнул, словно скомандовал. Люди чуть пригнулись, прямо-таки впились глазами в экран - иначе не назвать было это матовое стекло. Лица их были ясно различимы, и Рыцарь с удивлением заметил, как менялось их выражение - теперь оно говорило о глубокой сосредоточенности, напряжении, предельном напряжении; несколько минут они сидели неподвижно - и на лицах стала проступать усталость, как если бы они занимались тяжелейшей работой... Ящик, как показалось пилоту, чуть заметно вибрировал - или это воздух колебался с тыльной его стороны, во всяком случае, было в этом что-то ненормальное. "Что бы все это могло означать?" - подумал Уве-Йорген, без особого, впрочем, интереса, потому что к бою все это не имело отношения. Или все-таки имело? И вдруг его осенило: да ведь они просто-напросто молятся! Солнцепоклонники - вот кто они! Молятся и наверняка испрашивают себе победы. "Ну-ну, - подумал Рыцарь иронически, - давайте, давайте. Посмотрим, чей бог сильнее..." Но вот сеанс закончился - и смотревшие обмякли, словно из них выпустили воздух. "После такой молитвы стрелять они будут скверно, - подумал Уве-Йорген. - Хотя - они и так не старались попасть, а шальная пуля может прилететь всегда..." Он услышал сзади шорох и резко обернутся, не выпуская автомата. - Все спокойно? - спросил Георгий. - Ага! - сказал Рыцарь. - Это ты. Где Питек? - Я тут. - Какие новости? - Шувалов говорил с Хранителями. Его куда-то увезли. Он сказал, что с ними не договориться. Сказал, чтобы мы действовали иначе. Вот когда Уве-Йорген почувствовал себя совсем хорошо. - Он не договорился, - сказал он, - но мы еще можем. Мы станем разговаривать по-своему. Как армия, а не как культурная миссия. Правда, ребята? Они улеглись рядом, но Уве-Йорген поправил: - Рассредоточьтесь. Быстренько выкопайте ячейки. Как у меня. Осталось еще семь минут... Кстати, Питек: вы там, у себя, не были солнцепоклонниками? Не поклонялись солнцу? - Нет, - сказал Питек. - А зачем? - Откуда я знаю? Просто - надо ведь кому-то поклоняться... - Не знаю, - сказал Питек, выбрасывая лесок. - Мы обходились без этого. - Правильно делали, - одобрил Уве-Йорген. - Все, перемирие оканчивается. Вон идет их парень. Сейчас он об этом торжественно объявит. Дадим ему спокойно уйти назад. И в самом деле, парламентер снова приближался, размахивая руками. - На всякий случай, - спросил Рыцарь, - где катер? - В кустарнике. До него метров двести, - ответил Георгий. - Хорошо. Значит, огнем его не повредят. Их пули не долетят. - Мы так и подумали. - Перемирие заканчивается! - крикнул парламентер, приблизившись. - Мы знаем. - Хотите сдаться? - Завтра в это время, - усмехнувшись, крикнул Уве-Йорген. - Так долго ждать мы не станем, - серьезно ответил тот. - Тогда иди. Начинаем! Парламентер торопливо ушел, и тут же застучали выстрелы. Пули вспахивали песок, и Уве-Йорген понял, что наступающие спешат одержать решительную победу. Вести перестрелку? Нет, решил он вдруг. - Укроемся в корабль. Оттуда они нас не выкурят. Если останемся здесь, они перебьют нас в два счета, как только вспомнят, что можно вести прицельный огонь. В люк - Питек, Георгий! Его соратники не заставили себя упрашивать. Они сделали по два-три выстрела - патроны приходилось экономить) и быстро отползли к траншее, по ней перебежали к люку и оказались в тамбуре. Уве-Йорген вскочил последним, повис на маховике люка, и тяжелая пластина медленно затворилась. - Вот теперь пусть попробуют, - сказал он. - Ну, а что же мы будем делать? - поинтересовался Питек. - Знаешь, Рыцарь, мне здесь вовсе не нравится. Тесно и душно. Я уже отвык за эти дни. - Да, - сказал Георгий. - Что мы здесь защищаем? - Не знаю, - откровенно ответил Рыцарь. - Но если мы поищем как следует, то, может быть, и найдем то, что им так хочется получить. - А если не найдем? - спросил Питек. - Будем сидеть тут, пока не вспыхнет звезда. - Мне не нравится, - сказал Уве-Йорген, - что из этой махины может быть только один выход. Если поискать, мы наверняка найдем грузовой люк или что-нибудь подобное. Носовая часть была им исследована вместе с капитаном, там люка не было. И теперь Уве-Йорген с товарищами направился в корму. Приходилось то идти, то ползти, временами - карабкаться: эта часть корабля сохранилась хуже, листы внутренней обшивки свисали с переборок, валялись какие-то громоздкие детали - наверное, части устройства, которые следовало смонтировать на новом месте и которые почему-то так и не пригодились. Ударяясь об их выступы и углы, Рыцарь вполголоса чертыхался, остальные двое молчали. Иногда они останавливались, чтобы передохнуть, и их учащенное дыхание с шелестом отражалось от переборок. Каждую палубу и отсек, каждый закоулок Рыцарь неспешно обшаривал лучом фонарика. Выхода не было. Потом переборки ушли в стороны; стали реже. Под ногами глухо застучали ничем не прикрытые металлические плиты. Это были уже трюмы. Надо было смотреть повнимательнее: если выход был, то только здесь, и если люк можно было отворить, то сквозь слой земли за ним они уж как-нибудь пробились бы. Рыцарь еще замедлил шаг, остальные - тоже. Справа и слева, сверху и снизу теперь тянулись конструкции из тонких труб - для крепления грузов. Приходилось пробираться сквозь них, словно в железном лесу. Потом они вышли на место посвободнее, Рыцарь посветил, огляделся и увидел черное пятно люка. Люк был открыт, но земля не насыпалась в отсек, и тут было чисто, сухо, как если бы ход упирался не в землю, а в какое-то другое помещение, точно так же, как корабль, изолированное от внешней среды. Уве-Йорген повел лучом. За проемом люка была черная пустота. Не колеблясь, он двинулся туда, кивнув своим спутникам, и они послушно повторили все его движения. Он переступил порог - и каблуки сухо ударили по пластику; Рыцарь не успел еще удивиться, как все вокруг ярко осветилось, и он зажмурился - от света столько же, сколько от неожиданности. Труба метров двух в поперечнике, судя по звуку - металлическая, облицованная пластиком, монолитная, уходила прочь; уже в десятке метров продолжение ее терялось во мгле: светло было только там, где стояли вошедшие. "Нормальная экономичная система", - подумал Уве-Йорген, необычного в ней было не больше, чем в вареной картошке, но увидеть ее здесь было по меньшей мере странно. - Хорошо сделанный туннель: куда он ведет? - спросил Рыцарь вслух, спросил просто так, потому что уже почти наверняка знал, куда ведет туннель и что они увидят, пройдя его. Остальные двое стояли, в глазах их было спокойствие. Уве-Йорген скомандовал, и они зашагали; свет сопровождал их, словно люди сами излучали его и освещали гладкие стены... Когда прошли метров двадцать, вспыхнул красный знак; они узнали его, он всегда означал одно и тоже: излучение. Тут же стоял счетчик; он щелкал редко, как маятник старинных стоячих часов; значит, опасности не было. Пошли дальше; знаки и гейгеры попадались теперь через каждые несколько метров. Наконец туннель закончился; Уве-Йорген отворил замыкавшую его дверь - овальную в круглой торцовой стене - и они оказались в зале ядерной электростанции. - Стоять здесь! - сказал Уве-Йорген своей армии, а сам пошел в обход по залу. Он был не очень велик; силовой отсек мертвого корабля, вынесенный конструкторами, как и полагалось, подальше от жилых помещений; корабль, видимо, был куда больше, чем они предположили вначале. Не на это ли наткнулся сверху Монах? Здесь стояла термоядерная установка и преобразователь прямого действия; шины от него шли к щиту, от которого отходили кабели - один к криогену, охлаждавшему резервуар с тритием, другой нырял в стену. Установка была надежная, автоматическая; Рыцарь поискал управляющий ею компьютер, но не нашел; видимо, команды на пульт шли оттуда, из столицы, из той самой комнаты, которую видел на экране Питек. Однако в случае нужды можно было перейти на автономное ручное управление - пилот быстро разобрался в нехитрой механике. Это, наверное, и было то, ради чего сюда послали ополченцев; ради станции, а не из-за старой космической жестянки, служившей теперь только тамбуром. Уве-Йорген стоял, задумчиво разглядывая установку, легкая улыбка играла на его губах, улыбка удовлетворения. Затем он едва не вздрогнул из-за громкого щелчка; вспыхнули какие-то индикаторы, гудение установки стало чуть громче. Рыцарь медленно повернул голову, ведя взглядом по аппаратам, пытаясь установить, какой из них сработал. Вот он: регулятор мощности. Что-то подключилось, и расход энергии скачком увеличился. Какие-то странные события происходили под двойным дном бесхитростной, казалось бы, планеты с ее идиллическим человечеством... Уве-Йорген пожал плечами: разберемся, если понадобится. Сейчас его занимала другая мысль: действительно ли Никодим на поверхности наткнулся именно на эту станцию? Пилот прикидывал, и получалось, что по туннелю они прошли куда меньше, чем тогда, по поверхности. Конечно, наверху был лес, и идти приходилось не по прямой; но все же, несовпадение получилось чересчур большим. Что же, здесь есть и еще какие-то секреты? Он снова пустился в обход по отсеку. Вот этот второй силовой кабель, куда идет он за переборкой? Из силового отсека он выходит в направлении... во всяком случае, не основного корпуса корабля; скорее, в противоположном. Что находится там? Первый кабель, видимо, идет в столицу. А может быть, в столицу ведет этот? В таком случае, куда направляется первый? Теперь он двигался, пригнувшись, чуть ли не обнюхивая переборки. Питек подошел, несколько секунд следил за действиями Рыцаря. - Что ты ищешь, Уве-Йорген? - Думаю, что здесь должен быть еще один выход. - Конечно, он тут есть. - Почему ты решил? - Я не решал, - сказал Питек невозмутимо. - Я его вижу. Ты смотришь вниз. Смотри наверх, потому что он там. Рыцарь поднял глаза. Нет, без Питека он, пожалуй, не заметил бы люка, если бы даже и разглядывал потолок так же внимательно, как переборки, - настолько тщательно была пригнана крышка. - Как добраться туда? Ну-ка, подсади меня. - Ты думаешь, надо? - Выполнять! - сказал Рыцарь командным голосом. - Пожалуйста, - согласился Питек и подставил спину. Едва заметная кнопка была рядом. Уве-Йорген нажал; крышка поползла вертикально вниз, не откидываясь на петлях, а опускаясь - как они увидели - на трех блестящих стержнях. Рыцарь поспешно спрыгнул со спины Питека; крышка едва не задела его. Круглая пластина опускалась все ниже и остановилась в полуметре над полом. Рыцарь смотрел в открывшееся отверстие. Там было светло. Он решительно встал на пластину люка, и она без команды стала подниматься. - Ждать меня! - успел крикнуть он, прежде чем крышка, мягко щелкнув, не отделила его от товарищей. Здесь тоже был ход, только поуже первого. Уве-Йорген, щурясь, представил себе, куда он ведет, в какую сторону от корабля. Потом пошел вперед. Так же вспыхивали впереди и гасли за спиной невидимые лампы. Было тихо. Щелкали гейгеры - чем дальше от станции, тем реже. Этот туннель, в отличие от первого, шел не прямо, временами он плавно сворачивал, порой шел в глубину. Потом впереди послышалось низкое гуденье, не такое, как в силовом отсеке. Рыцарь пошел осторожнее. Конец туннеля. Дверь. Открыть. Войти. Он вошел. Кабель выходил из переборки, той, где был вход. Посреди небольшого, круглого в плане помещения стояла установка. Не силовая; для чего она предназначалась, Уве-Йорген не мог понять - что-то, отд