быть, санитары, двое были, видимо, врачами. Шувалов глядел на них с откровенным любопытством. - Иди туда, - сказал один из врачей и вытянул руку. - Я просил бы все-таки позволить мне умыться и прочее, - проговорил Шувалов. - Конечно. Это там. Шувалов подошел к краю площадки в том месте, где в парапете был выем. Вниз вела деревянная, из толстых брусьев лестница с перилами. Строение оказалось одноэтажным, еще несколько таких же виднелось по соседству, стены их снаружи были расписаны цветными линиями и пятнами. Цвета гармонировали, смотреть на них било приятно, и Шувалов почувствовал, как утихает в нем поднявшаяся было тревога: все-таки от предстоящего разговора зависело многое. - Ты боишься спуститься? - спросил тот же врач. - Я просто любуюсь. Красиво. Шувалов имел в виду не одну лишь роспись; обширный, обнесенный высоким забором участок вмещал не только домики - тут и там тенистыми купами возвышались деревья, и каждая группа их была не похожа на все остальные и оттенком зеленого цвета, и формой ветвей, и очертаниями кроны; каждая группа говорила о каком-то чувстве: радости, грусти, уверенности... - Да, - согласился врач. - Может быть, тебе помочь? - Благодарю. Я сам. Пока он мылся, санитары не спускали с него глаз. Полотенце было шершавым, грубоватым. - Я готов, - молвил Шувалов с облегчением. Его провели к врачу. Там было и похоже, и непохоже на кабинет врача на Земле: светло и чисто, и даже стеклянный шкафчик стоял, но не было той электроники, автоматики, оптики, без которых трудно было бы представить себе современную медицину. Санитары остановились за спиной, у двери. Врач сидел за столом. - Садись... Ну, как ты себя чувствуешь? - Благодарю вас, прекрасно. "Однако прежде чем отвечать на дальнейшие ваши вопросы, позвольте мне задать один. - Ну... пожалуйста. - Долго ли мне придется пробыть здесь - разумеется, в случае, если я буду признан здоровым? - О, не более двух недель. Ты знаешь, конечно, из скольких дней состоит неделя? - Из семи, естественно. - Ах, из семи. Врач переглянулся с другим, сидевшим сбоку. - А какой сегодня день недели? Шувалов подумал. - Откровенно говоря, было столько дел, что я не следил... - Нет-нет, если ты затрудняешься с ответом, так и скажи. Итак, ты не помнишь, какой сейчас день недели. А какой месяц и какое число? - Ну, по нашему календарю... - Прости. Что значит - по вашему календарю? - То есть... Видите ли, объяснение этого надо начинать издалека... - О, пожалуйста, у нас есть время, и у тебя его тоже достаточно... - Ну, в этом я с вами как раз не очень согласен. Дело в том, что... Видите ли, вы - врач, следовательно, человек, не чуждый науке, научному складу мышления. И вам сравнительно нетрудно будет понять то, что я должен сказать. Он умолк, поймав себя на мысли о том, что ему как-то очень легко - и вместе очень трудно разговаривать с этими людьми. Легко - потому что они каким-то образом располагали-к откровенности. Трудно - потому что для него, Шувалова, человека своего времени, как и для всех, кто родился и жил в его эпоху, не представляло труда следить за ходом, мысли собеседника, понимать движущие им мотивы и предугадывать выводы: но, как оказалось, это было применимо лишь к современникам: уже члены экипажа вовсе не являлись для Шувалова открытой книгой, неожиданные, непредсказуемые эмоции врывались нередко в их логику, искажая или вовсе подавляя ее, а порой, напротив, в момент взлета эмоций в них вторгался холодный расчет - чего современники Шувалова себе тоже не позволяли, ратуя за чистоту и мысли, и эмоции, четко отделяя то, что было подвластно эмоциям, от всего, что должно было решаться лишь рассудком. А теперь, сидя напротив этих врачей, Шувалов почувствовал, что они, современники деревянных строений и вещей, - не уступают ему в умении проникать в глубь человека, но делают это как-то по-другому, а для него остаются непонятными, как мощная станция, что работает тут, рядом, но на той частоте, какой нет в вашем приемнике. - Ты задумался? Можешь быть уверен - мы постараемся тебя понять. - Врач мельком переглянулся с другим. - Итак, мы слушаем. - Да. Я просто думаю, с чего начать, чтобы... - Я советую, чтобы было легче, начать с того, что сильнее всего беспокоит тебя именно в эту минуту. Ты знаешь, что больше всего беспокоит тебя? Шувалов хотел сказать, что больше всего его сейчас беспокоит то, что контакт нужен, а его, этого контакта, нет; и внезапно понял, что это не самое сильное беспокойство, просто он привык так думать. Сильнее сейчас было другое, а не вспышка, не ее угроза. - Понимаете ли... Конечно, первоисточник всего - это вспышка вашего светила, возможность и степень вероятности такой вспышки. Но есть и другое. Мы ведь можем погасить звезду - ваше солнце. Тогда погибнет все. Если бы на корабле был я, причин для беспокойства не было бы. Но у аппаратов сейчас сидит Аверов... мой сотрудник. Он наблюдает, он накапливает материал... и только он сейчас может его интерпретировать. А вы должны знать, как важно при интерпретации - отбросить все предвзятое. Все личное. Вы меня понимаете? - Да-да. Конечно. - Я не говорю, что он не способен правильно оценить значение... Он - знающий и способный человек, и, в конце концов, я все последние годы занимался больше организацией, чем непосредственно наукой. Нет-нет, я не хочу сказать, что я совсем уже... Да и, не хвастаясь чрезмерно, могу сказать: того, что я сделал в науке, хватило бы на двоих, а ни один человек не может творить бесконечно... То, что мне приходится заниматься организационными проблемами - неизбежное следствие приобретенного опыта и авторитета... Шувалов говорил, сам не зная, зачем стал вдруг распространяться об Аверове; наверное, это все-таки сидело где-то глубоко в душе - и не наверное, а точно сидело, он просто не признавался себе, - и вот подвернулся случай - или даже его просто натолкнули... Врачи слушали внимательно, он видел, что им интересно, временами они что-то записывали, потом надолго откладывали карандаши. - Вы понимаете, для меня, вследствие того, о чем я уже сказал, не представляет опасности - выпасть на два-три года из научного обращения, а возвратившись, непринужденно подняться на уже воздвигнутый пьедестал, заложив руки за борт сюртука. ("Вряд ли они поймут насчет сюртука, - промелькнуло у него, - да ладно...") А для Аверова все обстоит совсем не так. Для него все зависит от того, что он сделает - или чего не сделает здесь. За два-три года возникают новые величины, новые школы, новые направления, накапливается колоссальное количество новой информации... Если бы только мы с Аверовым работали над нашей проблематикой; но вы можете представить, сколько таких! И если в день старта экспедиции мы были впереди прочих, то по возвращении неизбежно окажемся в хвосте. А вы сами знаете, каково сейчас догонять! И вот меня это уже не волнует, а Аверова волнует и должно волновать. Я отлично его понимаю - ведь и я не родился с научными трудами, открытиями и академическими званиями. Все это сделал я сам, и не только благодаря способностям и умению работать, но и благодаря честолюбию, да. И Аверов честолюбив не менее меня, а больше, потому что его честолюбие молодо и страстно, хорошее научное честолюбие, а мое - успело состариться и остыть. И вот я опасаюсь того, что он сидит сейчас у приборов и аппаратов, наблюдает и интерпретирует, и как только решит, что возникла критическая ситуация и вспышка может последовать в ближайшем будущем, - он пустит в ход свою установку, и в конце концов будет морально оправдан - в своих и чужих глазах - тем, что таким путем он спас человечество! А между тем, ситуация может и не быть критической, но он решит, что она такова, потому что уж очень сильно будет - пусть даже неосознанное - желание... Будь я рядом, я смог бы предотвратить это. Но если я буду сидеть там - кто установит контакт с вашими руководителями, кто... Впрочем, об этом я уже говорил. Теперь вы понимаете, что меня беспокоит и почему контакт нужен мне как можно скорее? - Мы все понимаем, без сомнения. Теперь мы зададим несколько вопросов. - Рад буду ответить... Врачи сидели в опустевшем кабинете. Шувалова увели. - Наш судья, конечно, далеко не светоч разума, - сказал один. - Но на этот раз он не ошибся. Да и кто бы тут ошибся? Такая великолепная картина... О чем ты задумался? - Смотрю. Взгляни и ты - как прекрасно играют тени на стене. - Это солнце светит сквозь листья. Чудесно. Они помолчали, наслаждаясь. - Задерни занавеску до половины. Правда, еще лучше? - Великолепный контраст... Да, ты говорил о картине. Она слишком великолепна. - У тебя есть какие-то сомнения? - Все дело в предпосылках. Понимаешь, все, что он говорил, укладывается в довольно строгую систему - я, как мы уговаривались, следил за логичностью и обоснованностью изложения и выводов. Да, в очень стройную систему... - Ну, при заболеваниях психики это не такая уж редкость. - Согласен. И тем не менее... - Неужели ты собираешься поверить хоть единому его слову? Это такой же человек, как мы с тобой... только, к сожалению, больной. Бред, навязчивые идеи... - Обождем немного с диагнозом. - Ну, знаешь ли, если мне надо выбирать между двумя возможностями: поверить в пришельцев из иного, высокоразвитого мира - или диагностировать паранойю, то я, вернее всего, предпочту второе. Не пойму: что смущает тебя? - Не забудь, что мой сын - астроном. - Прекрасно помню. И что же? - Пусть он поговорит с больным. - Ты хочешь устроить экспертизу? - Мы ведь специалисты только в своей области. Видишь ли, если он бредит, то в чем-то - большом или малом - неизбежно нарушит положения науки, выйдет за их пределы. Мы с тобой ничего не заметим, а специалист поймет... - Хорошо, ты убедил меня. В конце концов, время у нас есть; будь мы даже уверены, что он абсолютно нормален, закон не позволил бы нам выпустить его, не проведя всей программы обследования, раз уж он направлен сюда официально, а не пришел сам. - Да. Вечером я попрошу сына. Их было много, человек сто или даже больше. Они шли по дороге не торопясь, лопаты, оружие и черный ящик везли позади на телеге, а за ней тянулся длинный хвост долго не оседавшей пыли. Шли кучками, кто молча, кто негромко переговариваясь. - Готфрид Рейн принес сына. - Счастье в дом... - Кончается подошвенная кожа. - А сколько тебе на следующий месяц? - Сколько сделать? Еще не сказали... - Иероним Сакс ушел в лес. - Жаль. Хороший кузнец был. - Но с фантазиями. Видел красоту в куске железа. Ты видишь? - В куске железа - нет. Но я и не кузнец... Жаль, что ушел. Мне пришло время взять новую лопату. Думал, он сделает. Была бы славная лопата. - Ничего, сделает другой. Передние остановились. За ними и остальные. - Закат, - сказал кто-то. - Полюбуемся. Красиво. Закат, и правда, был красив. Медленный перелив красок на небе. Одинокое облачко. Треск насекомых в высокой траве по сторонам дороги. Сильный запах цветов, что раскрывают свои чашечки по вечерам. Постояли молча. Пришел час смотреть на солнце, сняли с телеги ящик, полчаса посмотрели. Потом разошлись по обе стороны дороги и стали устраиваться на ночлег. Поужинали холодным запасом, запивая водой. - Перед рассветом поднимемся. Встретим восход, посмотрим на солнце - и в путь. Недалеко уже. Смотреть на солнце полагалось всегда - дома ли, в дороге ли. Зимой и летом. Мужчинам и женщинам. Только детям не надо было, и старикам тоже. Солнце село; загорались звезды, узор их был вечен и надежен. - Какая ночь! - Благодать. - Спокойного сна. - И тебе тоже, друг. Астроном пришел к Шувалову этим же вечером: ему не терпелось. Был он молод, высок, вежлив. Войдя, полюбовался, как полагалось, горящей свечой, игрой светлого пятна на потолке. Объяснил, кто он и зачем явился. Шувалов вечером был сердит, потому что надеялся, что врачи, люди разумные, после разговора его отпустят. На Земле так и произошло бы, потому что беседа была бы вовсе не главным: там были приборы, психиатрия давно стала наукой точной. А здесь, видимо, обходились лишь опытом и интуицией. Все это, как знал Шувалов, временами подводило. Вот и на сей раз подвело. - Ах, астроном, - сказал он и подумал, что и астрономия тут, видно, основана на интуиции и, значит, разговора снова не получится: его выслушают, но не поймут. И все же пытаться надо было до последней возможности. - Вас что же, врачи прислали? - Да. - И зачем же это? Скрасить мое одиночество или учинить экзамен? Я, впрочем, готов ко всему. Спрашивайте, если угодно. - Они сказали, что ты тоже астроном. - Тоже? Я? Ну, пусть я "тоже". Интересно! Да, во всяком случае, там, откуда я прибыл, меня считали далеко не самым худшим из представителей этой науки. - Откуда ты прибыл? Это "ты" каждый раз прямо-таки било Шувалова по нервам. Он с неудовольствием подумал, что теряет контроль над собой. Уважающий себя человек не допустит такого. Но обстоятельства были из ряда вон выходящие. Он сделал усилие и успокоился. - Как вам объяснить... Галактического глобуса у вас, разумеется, нет. Но хотя бы карта, друг мой, карта ближайших звезд. По сути дела, мы ведь соседи... Карту астроном принес. Разложил ее на столе. При слабом свете свечи приходилось напрягать зрение, но Шувалов довольно быстро разобрался. - Вот та звезда, откуда мы, - сказал он, указывая. Астроном вгляделся. - Ага, - озадаченно сказал он. - Что вас смущает? - Меня... Ты хорошо знаешь легенды? - Ваши? Откуда же? - Ах да, наши. Я все забываю, что ты прилетел. Ты ведь такой же, как мы. Как ты объясняешь такое сходство? - Ваши предки прилетели с нашей планеты. - Легенда... - повторил астроном. - Ведь на самом деле у нас не было и нет предков: наш источник - Сосуд. Но пусть. Что же привело вас сюда? Откуда вы узнали о нашем существовании? Путем наблюдений? Это была маленькая ловушка: на таком расстоянии наблюдения ничего не могли дать. - К сожалению, мы и понятия не имели о вашем существовании. Иначе мы явились бы более подготовленными. Нет, мы просто исследовали несколько звезд - и ваше солнце в том числе. И оно нас очень встревожило. - Да, да. Это интересно. - Ваша астрономия имеет представление о Сверхновых? - Да. - И о переменных вообще? - Конечно. - Относите ли вы ваше солнце к переменным? - Да, - ответил астроном, чуть помедлив. - Как вы оцениваете амплитуду колебаний его излучения? - В пиках - плюс-минус полпроцента. - Вот как! Но недавно был пик... Мы его зарегистрировали... Он намного превосходит по значению ваши полпроцента. И лишь благодаря его кратковременности... - Я знаю. Был очень облачный день. Таких не бывает десятилетиями. Вообще у нас очень ясная погода. Круглый год. - Видимо, у вас хорошие условия для обсервации. Но дело не в этом, облачный день или ясный - это не имеет значения. Итак, вам известно об этом скачке. А знаете ли вы, друг мой, что такие вот внезапные резкие колебания уровня излучения являются, по Кристиансену, - и я убежден, что это так и есть... - Это какой Кристиансен? - А, да... Один наш астрофизик. У него есть гипотеза - скорее даже теория - относительно признаков возникновения Сверхновых. Ваша звезда относится как раз к такому классу, который... - Мы знаем это. Но я же говорю тебе: у нас все время стоит ясная погода. Чего же волноваться? "Да, - подумал Шувалов. - Горох об стенку. Нечего и пытаться". - Друг мой, если вы действительно ученый... Не стану больше объяснять. Поверьте: это страшно важно! - Мне очень хочется, чтобы ты меня понял. Не представляю, как можно не понять... Я не умею говорить, к сожалению. Лучше я сейчас принесу книги, таблицы... - Так ли уж нужно убеждать меня? Было бы куда лучше, если бы вы убедили врачей выпустить меня. Я должен, во что бы то ни стало должен рассказать об этом вашим... Хранителям Уровня, или как их там. - Врачи отпустят" тебя. Они мне сказали. Но - через две недели. Так требует закон. - Поздно, это будет поздно! Скажите им что-нибудь, что убедило бы их... Ну, скажите, что я страшный преступник, что меня нужно как можно скорее доставить к самым высоким правителям... - Было бы просто смешно, если бы я стал говорить так. Врачи ведь знают, как и я, что ты виновен в нарушении Уровня. А все мы знаем, что это - не такое уж страшное преступление. Если бы Хранители Уровня стали сами заниматься такими делами, у них не осталось бы времени ни на что другое. Нет, если бы я сказал так, они посмеялись бы надо мной. - Значит, преступление слишком маловажное... - Радуйся этому, а не грусти. Потому что там, где воздвигают башни, жить и в самом деле не сладко. Успокойся. Я сейчас принесу книги. Среди них есть очень-очень старые, тебе будет интерес но... И астроном поспешно вышел. Снаружи стукнула щеколда. Шувалов глядел в пол, подперев рукой подбородок. Мысли его были мрачные. Значит, даже в качестве преступника он не может добиться встречи с правителями этой не совсем понятной, наивной, зеленой и неудобной страны. Преступление его незначительно. Предостережения его бессмысленны. Никто не хочет говорить с ним. Никто не хочет и пальцем пошевелить, чтобы спасти себя и всех остальных. Он тут же успокоил себя, привел мысли в порядок. Ну да, таковы они есть, и ничего тут не поделаешь. Бесполезно сердиться на них. На детей не надо гневаться, их нужно воспитывать. И если этих людей придется спасать помимо их воли, то экспедиция так и поступит. Огонь у детей отнимают и силой, и в том нет жестокости. Никто не хочет слушать его, Шувалова. И все же он заставит выслушать себя. Выслушать, понять, поверить, подчиниться. Как же он это сделает? Преступление немаловажно. Значит, когда совершается преступление важное, Хранители Уровня все же им интересуются? Допустим, что это так. - Какое преступление - самое страшное? "Убийство", - подумал он и содрогнулся уже от одного звучания слова. Убийство. Лишение человека жизни. Превращение человека, живого, разумного существа, в не-живое, не-разумное не-существо. Убийство. Преступление против жизни - против того, чему мы обязаны своим существованием. Преступление против самого себя, против каждого живущего человека. "Может быть, ты на самом деле сошел с ума? - спросил себя Шувалов. - Сидишь и спокойно размышляешь об убийстве. Ты, частица величайшей, гуманнейшей культуры - и не самая незаметная ее частица, спокойно произносишь в мыслях страшное слово, и сознание не покидает тебя, и ты не проникаешься отвращением к самому себе - нет, нет, ты положительно ненормален. Но что остается? - опять спросил он себя. - Что остается, если я пришел и кричу, но от меня отворачиваются? Ты что, серьезно спросил: "Что остается?" - Словно бы всерьез рассуждал все время об убийстве? Это ведь все была шутка, этакий легкий разврат мыслей, безответственный; конечно, но безвредный!" Но он уже понял, интуитивно почувствовал, что мысль об убийстве пришла не просто так. Что она - не шутка, и с каждым мгновением становится все серьезнее. Так, казалось бы, случайная комбинация слов, обрывок мысли, дикое предположение, сразу же отброшенное, возвращается вновь и вновь, показывает себя то одной, то другой гранью, и ты начинаешь привыкать к ней, и усматриваешь достоинства, и их становится все больше, а недостатков - меньше, и в конце концов оказывается, что только так и можно думать, и никак иначе, и возникает гипотеза, и ты начинаешь оснащать ее математическим аппаратом - и рождается теория... Не так ли было со случайно обнаруженной книжкой Кристиансена? "При чем тут Кристиансен, - возмутился он, - и при чем тут убийство?" И все-таки мысли опять и опять возвращались к этому. "Убить человека - значит прежде всего убить себя. Убить человека в себе. Действительно, гнуснейшее преступление против... против всего, что ни назови. Да, да. Это все так. Ты говоришь об убийстве действием. Ударом или чем там еще. Есть ведь какие-то способы убивать. Интересно, это тяжело? Под силу ему? Убийство действием. А бездействием? Такое убийство лучше? Ты никого не тронешь. Смиришься. Будешь сидеть тихо. Пройдут две недели. Тебя выпустят. Ты найдешь своих или они тебя. Вернешься на корабль... Ты спасешься. Не убьешь в себе человека. Сохранишь его на радость самому себе и прочим. А эти люди погибнут. Медленной, жестокой смертью. Такой выход лучше?" Он хмуро усмехнулся. Если приглушить на миг эмоции и дать волю рассудку, становится ясно: убить одного - лучше, чем убить множество. Даже если одного убиваешь своими руками, а остальных - их собственными. Но - пусть рассудок трезво оценивает все, однако эмоции не вырвать, воспитание не отбросить, мораль не вывернуть наизнанку. Можно отлично понимать, что именно нужно сделать - и оказаться не в состоянии сделать это. "Ты не в состоянии, - сказал он себе. - Не можешь. Как бы ни соглашался с этой мыслью - ты не сможешь. Ты современный человек. Хороший, добрый, слабый человек. Что же делать? Что делать? Постой... Но ведь, - да, далеко же могут завести мысли, если их не контролировать, дать им волю, - но ведь тебе же не нужна смерть человека! Тебе нужно, чтобы твоим намерениям поверили - этого будет вполне достаточно! Ты никого не убьешь. Но постараешься как можно правдоподобнее изобразить - как это называлось? Ну, когда хотели убить. Все равно, как бы ни называлось. Правдоподобно изобразить. Если бы только знать, как это делалось! Сейчас вернется астроном. Надо напасть на него и что-то такое сделать... Скажем, схватить его за шею и сжать. Слегка, конечно. Нет. Он куда моложе и сильнее. Он сразу же разожмет твои руки и уйдет, и на этом все кончится. Ударить? Чем же? Тут нет ничего, кроме матраца. Стол прикреплен к полу. И стул. Это же для психически больных. Ну, хотя бы кулаками. Как отвратительно..." Шувалова передернуло. И все же - придется решиться! Он сжал кулаки и несколько раз ударил в воздух. Встал. Положил матрац на стол и стал бить в него. Чихнул: пыль попала в ноздри. Но ударил еще несколько раз. По матрацу очень просто. Вот и надо будет представить, что бьешь по матрацу. Раз, другой. И хватит... Шувалов встрепенулся: он услышал шаги. Идет... Он приблизился к двери. Она отворилась. Астроном заходил спиной: руки его были заняты - он тащил стопку книг и еще что-то, какой-то чемодан или ящик - деревянный, плоский. Ящик! Шувалов не дал ему повернуться. Рванул ящик. Книги упали на пол коридора: астроном стоял на пороге и даже не успел внести свой груз. Шувалов зажмурился и, с искаженным лицом, ударил деревянным чемоданом. Кажется, астроном вскрикнул. Шувалов ударил еще раз. Он даже не хотел этого, само собой получилось. Ящик развалился. Какие-то дощечки, стеклышки, проволочки... Прикрывая затылок руками, астроном убегал по коридору. Шаги его были неверны. Он кричал - почему-то негромко, словно стесняясь. Шувалов, шатаясь, подошел к стулу. Сел. Уронил голову на руки. Его мутило и хотелось плакать, как если бы он был еще совсем маленьким... Солнце здесь уже взошло, когда два катера повисли над лесом в поисках удобного для посадки места. Что-то двигалось внизу. Люди, и много. Больше, чем оставалось их, когда капитан сел в катер и направился к кораблю. Малый катер приземлился первым. И сразу же в колпак ударила тяжелая стрела. 12 Это была еще не война. Просто власти, видимо, зачем-то послали своих людей сюда - может быть, просто чтобы удостовериться, что никто не нарушает запрет, - и те наткнулись на ребят, что ожидали моего возвращения. Может быть, впрочем, парней выследили, не знаю. К счастью, огнестрельного оружия у нагрянувшего войска не было, хотя, как выяснилось несколько позже, вообще-то оно у них существовало. И вот атакующие швыряли из арбалетов стрелы чуть ли не в руку толщиной, а парни метали в них сучья и разный мусор. Все это делалось так, как будто главной задачей и нападающих, и обороняющихся было - ни в коем случае не задеть ни одного человека, так что убитых в схватке не было и раненых тоже. Как мы убедились впоследствии, войны на этой планете скорее всего напоминали шахматные партии, где шансы сторон подсчитывались по определенным правилам и набравший больше очков объявлялся победителем. По-моему, вовсе не так глупо, как может показаться на первый взгляд. Пока что потасовка шла с переменным успехом, и я не знаю, к какому результату привела бы эта, пользуясь терминологией моего времени, странная война, но тут подоспели мы. Правда, в игру мы вступили не сразу. Над полем брани наши катера проскользнули так стремительно, что сражающиеся нас просто не успели заметить. Мы посадили катера в стороне, рассудив, что рисковать машинами не стоит ни в коем случае. Но и очутившись на твердой земле, мы вступили в дело не сразу, потому что возникла проблема морального порядка: а следует ли нам вообще ввязываться в чужую драку, какое право мы имеем на такое вмешательство? В конце концов, у этих людей были свои проблемы, свои законы и обычаи, а мы, незнакомые ни с тем, ни с другим, ни с третьим, могли, пожалуй, больше напортить, чем помочь. Впрочем, тут нужна оговорка: такого рода мысли возникли вовсе не у всех членов экипажа, и даже не у большинства. Для Георгия и Питека таких проблем вообще не существовало: драка оставалась дракой, и мужское достоинство требовало немедленно вмешаться в нее. Уве-Йорген, продукт куда более поздней цивилизации, был военным по профессии, и для него сражение было единственной возможностью использовать знания и опыт, которыми он обладал. Мысль о невмешательстве пришла в голову Никодиму, и я сначала поддержал его. - Подумай, капитан, - возразил мне Уве-Йорген, нетерпеливо расхаживая взад и вперед возле катера. - Ведь ответственность за это лежит на нас! - За что? - ответил за меня Никодим. - Они не убивают, не бьют даже. Пукают в воздух, и пусть их. Надоест, перестанут. - Тех больше, - сказал Уве-Йорген. - И в конце концов они одолеют. Что тогда будет с этими мальчиками? Я оглянулся на Анну. Она все время порывалась что-то сказать, но не решалась перебить вас. Теперь она поспешно проговорила: - Их пошлют в Горячие пески... Это очень плохо. - Ты ведь говорил, капитан, что они остались тут, чтобы дождаться тебя, - напомнил Уве-Йорген. - Поэтому я и говорю, что ответственность лежит на нас: если бы не ты, они, может быть, давно уже удрали, но они держат слово. Они мне нравятся, капитан. - Да скорей, пожалуйста, - жалобно сказала Анна. - Ну как вы можете спокойно разговаривать, когда там... Я понял, что мы с Иеромонахом, скорее всего, неправы, и сказал: - Ладно, ребят надо выручать. Только, пожалуйста, играйте по их правилам. Все поняли? Вперед! - С фланга, - сказал Рыцарь, и мы, сделав крюк и укрываясь за деревьями, обрушились на защитников Уровня, как снег на голову. И тут я понял, что все-таки значит воспитание. Видимо, не зря "нас всех учили понемногу": драка сразу стала похожа на игру в одни ворота, хотя у наших не было даже луков, не говоря уже об арбалетах. Мы ударили, когда противник вовсе не ожидал этого. Питек при этом играл роль артиллерии крупного калибра: он метал сучья с таким же изяществом и непринужденностью, как австралийские туземцы - бумеранги; Никодим вооружился мощной дубиной (здоровые все-таки мужики были монахи - от безделья, наверное) и вышибал оружие из рук противника. Георгий подобрал какую-то палку и действовал ею как мечом; он, правда, не наносил ударов, но так убедительно показывал, что сейчас нанесет, что любой испугался бы. Ну, а что касается Уве-Йоргена, то он выглядел в драке, как человек, направляющийся на свидание с любимой девушкой, - он прямо-таки излучал блаженство, шел на противника не сгибаясь, в два счета отнял у одного из них арбалет и выпустил пару стрел очень точно, заставив их прогудеть в сантиметре от ушей тех воителей, кто пытался поддерживать в остальных ратный дух. Те сразу поняли намек, повторять им не пришлось. Я участвовал в сражении меньше всех. Видя, что наша берет, я отошел в сторону и только следил, чтобы кто-нибудь из наших, в азарте, не стал драться всерьез. Все-таки мы поступали необычайно глупо. Сражались с теми, кого, несомненно, послали власти, - а ведь именно с властями мы должны были вступить в контакт. Теперь наша задача может сильно осложниться, стоит только властям узнать, что мы, прилетевшие, сразу же выступили против них. Правда, для этого еще нужно было, чтобы наши противники поняли, что мы являемся прилетевшими; но, может быть, именно с этого нам нужно было начать, с переговоров, а не с драки, может быть, так мы скорее всего смогли бы наладить контакт? Пока я размышлял, сражение успело закончиться. Деморализованный противник бежал, а мы подобрали трофеи - арбалеты, стрелы, короткие дубинки. Хватились Иеромонаха - его не оказалось среди нас; но не прошло и десятка минут, мы еще не успели организовать поисковую группу, как он появился - и не как-нибудь, а верхом на лошади; потом оказалось, что она была из обоза - тащила телегу, полную лопат, топоров и еще разной разности. Это была картина; прямо Минин и Пожарский в одном лице. Так и казалось, что вслед за нашим Иеромонахом из лесу выступит дружина в синеватых кольчугах, с секирами на плечах и короткими славянскими мечами у пояса, или если уж не дружина, то, по крайней мере, тридцать три богатыря; кудлатая борода нашего воина хорошо монтировалась с представлением о дядьке Черноморе. Однако больше никто из лесу не вышел, и Иеромонах подъехал к нам в гордом одиночестве. Но я смотрел уже не на него. Случайно взгляд мой зацепился за Уве-Йоргена, и я поразился: до чего же любовь меняет человека! Это был уже не суровый воин, каким он чаще всего казался, не умудренный невзгодами, слегка презрительный скептик; он весь светился изнутри, в глазах его было счастье, и руки дрожали. Он медленно встал, шагнул, постоял, шагнул еще раз - словно боясь, словно не веря тому, что это - не мечта, а реальность. Потом в два прыжка оказался у лошади - и обнял ее за шею, и припал к ней лицом, и даже, кажется, заплакал, и гладил ее, и бормотал что-то на своем родном хохдойч - на языке, в котором тут разбирался, пожалуй, я один, и то не бог весть как; в конце концов он едва не силой стащил Иеромонаха, вскочил сам, и мне даже захотелось поверить, что он и в самом деле был рыцарем и в свое время совершал в седле такие походы, на какие и несколькими веками позже отважился бы не всякий, был рыцарем, а не просто любителем верховой езды из какого-нибудь аристократического клуба. Вот как бывает: кажется, ты знаешь о человеке все - даже то, что он никак не афиширует, - и вдруг в результате какого-то пустячного происшествия начинаешь видеть его совсем с другой стороны, хотя общей картины это и не меняет. Подошел Георгий: он, по традициям своего народа, преследовал противника до самой опушки; назад он тоже вернулся бегом, и после этого ему можно было дать ручные часы, и он разобрал и собрал бы их без единой осечки - до такой степени были тверды его руки и спокойно дыхание; а ведь бегал он не трусцой. Он тоже увидел коня; некоторое время я боялся, что эти трое - Рыцарь, Иеромонах и гоплит - передерутся насмерть; в конце концов пришлось употребить власть и определить, что лошадь, впредь до особых распоряжений, поступает в отрядный инвентарь, а ездить на ней будет тот, кому в данный момент это потребуется по обстоятельствам. Уве-Йорген, конечно, сразу же заявил, что у него такие обстоятельства имеются. Надо, мол, объездить весь этот район, посмотреть, нет ли засады и не шныряют ли вражеские лазутчики. Я сказал: - Ты прав, Рыцарь, только разведка - не для кавалерии. Это сделает Питек - он обойдет весь район, перепрыгивая с ветки на ветку. А у нас есть дела посерьезнее. Уве-Йорген, кажется, всерьез обиделся, но дисциплина была у него в крови, и он подчинился беспрекословно, только надвинул берет на нос - в знак недовольства начальством. Но я и на самом деле считал, что у нас есть более важное занятие. Поэтому, наведя относительный порядок, я попросил Анну заняться обедом, пока мы посовещаемся. Она одарила меня не очень любезным взглядом и сказала: - Это опасно: я могу вас отравить. - Ну, - усомнился я, - вряд ли мы заслужили... - Нет, просто я так готовлю. И все же пришлось пойти на риск: нам были очень нужны рабочие руки. И я сказал собравшимся - экипажу и ребятам с девушками, страшно гордым тем, что оказали сопротивление страже и одержали победу (хотя и с помощью воздушно-десантных войск). - Есть мысль. Нам надо как следует раскопать эту штуку. И указал на холмик, на могилу старого корабля. - У нас не археологическая экспедиция, - возразил Уве-Йорген. Я сказал: - Меня просто поражает эрудиция лучших представителей рыцарских времен. А также их здравый смысл. И все же это не так глупо, как кажется на первый взгляд. Уве-Йорген не сдался: - Даже элементарные тактические соображения, - сказал он, - не позволяют остаться там, куда вскоре могут, нагрянуть превосходящие силы противника. - Не так-то уж и вскоре, - сказал я. - Не забудь, что у них нет мотопехоты и десантников тоже. - Ну хорошо, - сказал он. - А что мы выиграем? - Может быть, и ничего, - признался я. - Но может статься, кое-что выиграем. - Ты думаешь? - У меня все же есть какое-то представление о том, как снаряжались в ту пору экспедиции. С точки зрения логики, люди, поставившие целью разыскать пригодную для жизни планету и колонизировать ее, должны были пройти определенную специальную подготовку, ты согласен? А это, в свою очередь... Я не договорил: в глазах Рыцаря блеснул огонек, и я понял, что моя мысль до него дошла. - Кроме того, - сказал я, чтобы добить его, - если мы захотим сию же минуту эвакуироваться отсюда, то Буцефала придется оставить: в катер его не запихнуть. На это я и рассчитывал: ни Уве, ни Иеромонах с Георгием теперь по доброй воле ни за что бы не расстались с обретенным конем. Больше разговоров об отступлении не возникало. Грунт тут был песчаный, сухой и легко поддавался. Поразмыслив, мы предположили, что нос корабля находится в той стороне, где был подкоп, - в этом нас убедила едва заметная кривизна борта. А нам нужно было искать люк. Мы не знали, где он может находиться, но решили, что примерно в одной трети общей длины, считая от носа. Это было, конечно, чисто интуитивное решение. Так или иначе, мы принялись копать, оставив в дозоре только двух девушек. Мы провозились до вечера, подобрались к борту в новом месте, но люка, к нашему огорчению, не нашли. Теперь надо было расширить прокоп, но это мы решили отложить до завтра. Стемнело, и волей-неволей пришлось трубить конец работ. Мы разожгли костры, кое-как поужинали и потом еще долго сидели, глядя на пламя и думая каждый о своем. Питек как-то незаметно уснул у костра - ему было не привыкать. Иеромонах, кряхтя, соорудил подстилку из лапника, а над ней что-то вроде навеса из того же материала, и вскоре они с Георгием тоже заснули. Уве-Йорген, проворчав что-то относительно уровня комфорта, направился спать в большой катер, и мы с Анной остались у костра одни, потому что ребята с девушками ушли спать куда-то в другое место - стеснялись нас, что ли. Анну они не пригласили, и я понял, что для них ее судьба представлялась уже решенной - не знаю только, ко благу или наоборот. Но мне так вовсе не казалось, да и ей тоже. И мы сидели молча, и даже не рядом, и только изредка бросали взгляды друг на друга, а главным образом глазели на костер, где, догорев, сучья разламывались на угольки. Мне все равно надо было бодрствовать еще часа два - я определил, что первую вахту буду стоять сам; а Анна, наверное, не знала, что ей делать" И я тоже не имел понятия. Мы были знакомы, в конце концов, неполные сутки, и я не знал, каково ее отношение ко мне - если не считать того естественного уважения, которое она должна была испытывать ко мне хотя бы потому, что я прибыл издалека, из другого мира, и знал многое такое, что ей и не снилось. Но для женщины все это может играть какую-то роль, а может и не играть никакой; и во всяком случае, это еще не повод, чтобы приблизиться к ней вплотную. Правда, у меня было чувство, что сейчас она пошла бы за мной, не говоря ни слова, и все, что могло бы случиться затем, приняла бы не только как неизбежное, но и как должное. Но я отлично понимал, что все это еще ничего бы не означало: просто день для нее необычно начался, необычно продолжался и, вполне закономерно, мог так же необычно и закончиться: день, когда все происходило в первый раз, и девочки, кажется, была настолько ошеломлена всем, что не удивилась бы, если бы и еще что-то произошло сейчас впервые для нее. Все было так; только я - так - не хотел. У меня бывали приключения, бывали и в моей современности, и в этой, новой. Приключения можно переживать, но жить ими нельзя; для жизни нужно что-то другое. И сейчас - я чувствовал - так же, как некогда с Наникой, мне нужно было что-то другое. Другое - причем навеки и до смерти. Сколько бы ни говорили о том, что все это - глупость и предрассудок (я и сам так думал), с годами умнеешь. И становишься жадным: хочешь всего, а не только того, что на поверхности. И я знал, что, как бы это ни было просто сейчас, я не дотронусь до нее. И знал, что такой вечер может не повториться. Что завтра она, скорее всего, станет смотреть на меня совсем уже иными глазами. И будет с облегчением думать о том, что нынешний вечер окончился так, как он окончился, а не иначе. И что близости с ней может никогда не быть - особенно если учесть, что никто из нас не знал, сколь долгим или коротким станет для нас это многозначительное "никогда". Я знал все это, но лучше всего знал, что будет так, как я решил. И для того заранее назначил себя на дежурство. И вот я сидел и смотрел на костер, и ладонь моя поглаживала не ее пальцы, а гладкий приклад лежавшего рядом арбалета. Все дело было в том, что не просто женщина была мне нужна, и даже не спутница жизни, как было принято говорить некогда. Мне нужен был спутник во времени, и им могла стать одна лишь она. Но только если бы поняла и захотела этого. Очень плохо, страшно - выпасть из своего времени. Так нельзя жить. Невозможно сознавать, что ты остался один от целой эпохи. Что кануло куда-то все: люди, цели, книги, песни. И только в твоей памяти живы они. Что стихи, которые ты помнишь, не знает и не помнит никто из многих миллиардов людей - потому что очень немногие стихи переживают тысячелетия. Что слова, сказанные в твоем присутствии, давно умерли и забыты. Что никто больше не поет тех песен, которые так много значили для тебя, для твоего поколения и для смежных поколений. Что всего этого как бы вовсе не было... Я запел тихо - почти про себя: Майскими короткими ночами, Отгремев, закончились бои... Я мог бы петь громко - моя песня ни для кого ничего не значила. Мне некому было петь ее, только самому себе. Не с кем было вспомнить ее - только с самим собой. Был, правда, один человек, вместе с которым мы могли бы - если бы решились перейти молчаливо проведенную между нами черту - вспомнить не так уж мало. Но это были не те воспоминания, какие хочется тревожить. И хотя одиночество во времени было мучительным, и нас обоих поэтому страшно тянуло порой друг к другу - но мы фехтовали всерьез, и клинки наших эспадронов были заточены как надо, хотя мы и не наносили друг другу серьезных ран (не потому, что не могли, но потому, что не хотели). Он бы тоже мог спеть что-нибудь, - он и напевал иногда, так же про себя, как я, - но это были другие песни, а вместе нам петь было нечего. Вот Анна могла помочь мне. Не беда, что она точно так же не знала моих песен, моих стихов - моих не по авторству, а по праву единственного теперь владельца, - не знала ничего. Она была человеком из моего времени, потому что была так странно, до мелочей похожа на ту девушку, которая наверняка числилась среди ее предков. Мне не надо было преодолевать барьер несовместимости, существовавший - хотели мы того или не хотели - между каждым из нас - и людьми современности, каждым из нас - и людьми этой планеты, каждым из нас - и каждым из нас. Тут этого барьера не было; и она была очень молода, Анна, слишком, может быть, молода для меня - но значит, у нее было время для того, чтобы перенять от меня то, что нужно было, чтобы стать моей спутницей во времени, чтобы я не один был здесь, а чтобы нас было двое. Двое - великое дело, и не зря в древности в языке, на котором я говорил там, дома, существовало даже особое двойственное число, помимо единственного и множественного. Я хотел быть вдвоем; знал, что хорошо дуть на раскаленные уголья, когда их много: они разгорятся и передадут огонь всему остальному. Хорошо дуть в костер; но нельзя дуть на свечку - она не разгорится, она погаснет. И нельзя дуть на спичку, ее не раздуешь. Надо подождать, пока она передаст свой огонь другому, серьезному топливу. И вот я не хотел дуть на спичку, а хотел дождаться, пока загорится по-настоящему. Хотя знал, что ее глазу и ее ощущениям спичка может показаться костром: как-никак, даже спичка может обжечь, а в ней горела спичка; но на спичке не сгоришь, и я это знал, а она - нет. Поэтому мы сидели вдвоем у костра, и я не говорил того, что хотелось сказать, что бродило во мне, кипело, рвалось наружу. Наверное, я неправильно понимал жизнь; мне казалось, что все неправильно - одна ночь между двумя странными днями, когда ты не знаешь, что будет завтра, где ты окажешься, какие обстоятельства и как заставят тебя действовать; мне казалось, что нельзя в такую ночь говорить о любви - потому что ты ничего не сможешь пообещать, не сможешь быть честным до конца; мне казалось, что сначала нужно справиться со всем остальным, оттереть жизнь до прозрачности горного хрусталя, сделать ее крепкой и надежной, как двухпудовая гиря, - и только тогда говорить о том, что такое она для тебя - все, она для тебя все, и ты ложишься и встаешь с мыслями и чувствами о ней, с хорошими мыслями и чувствами, что ты уже не можешь думать, красива она или нет, добра или зла, умна или не очень, - все это не важно, таких категорий больше не существует, она достигает в твоем сознании уровня матери: матерей не обсуждают... Только тогда можно говорить о том, что я хочу быть для нее всем - ее ветром и солнцем, словом и мыслью, книгой и зеркалом; что она для меня - вся материя мира и вся пустота его, которую я должен заполнить до конца, и вся удивительная простота и сложность Вселенной, и цель жизни, и ее оправдание, и содержание... Только тогда, казалось мне, будет у меня право говорить об этом. Наверное, это было неправильно. Наверное, надо было сказать все тотчас же, там, у костра, лесной ночью; но я не мог. Сознание далеко не всегда переходит в действие. Может быть, дело было и в том, что я за долгие годы разучился произносить такие слова - не было повода; а может, имело значение, что я однажды уже был готов сказать это - той, первой ей, - но она не позволила, и сейчас я просто-напросто боялся. И вот я повернулся к ней и сказал: - Ну, иди спать. Завтра проспишь все на свете. Она взглянула на меня, потом послушно встала. - Куда? - тихо спросила она. - Я бы на твоем месте улегся в нашем катере. Мне все равно сторожить, а потом я где-нибудь приткнусь. - Ты сможешь прийти туда. Нет-нет, ты только не думай... - Я и не думаю. Нет, я лягу на место того, кто пойдет сторожить. Или заберусь в большой катер - там просторно. Она кивнула. Я подошел к ней и спросил: - Ты не обиделась? И подумал: а может, все это - бред собачий? Почему я валяю дурака? Вот я, и вот - она. И между нами - несколько слоев ткани и совсем немного воздуха. И... - Нет, - сказала она. - Что ты! - Я люблю тебя, - сказал я в свое оправдание. - И хочу, чтобы мы всегда были вместе. Она тихо ответила: - Мне кажется, я счастлива... И я понял: что бы ни случилось потом, это я запомню навсегда. И если мне в конечном итоге придется подыхать от раны в живот или от вспышки Сверхновой - я все равно буду помнить тихое: "Мне кажется, я счастлива..." - Хороших сновидений, - сказал я. - Включить тебе печку? - Нет, - сказала она. - Не холодно. - Спокойной ночи. Я вернулся к костру. Вскрикнула ночная птица, пролетела пяденица, и снова была тишина. Теперь я по-настоящему остался один. Петь больше не хотелось, дежурство не требовало особого напряжения: противник (если можно было всерьез называть так людей, вовсе не хотевших тебя убить) ночью не сунется: ночью можно случайно попасть в человека; хищников здесь, видимо, не было - во всяком случае, ни их самих, ни следов не заметил даже такой специалист, как Питек. Надо было чем-нибудь заняться, чтобы скоротать время до того, как придет пора будить сменщика. Я подошел к захваченной телеге. Мы притащили ее сюда, когда нам понадобились лопаты. Кроме лопат в ней была еще всякая всячина: два медных котла, дюжина глиняных кружек и одна алюминиевая (вещь, видимо, великой ценности, если вспомнить о ее возрасте: вряд ли они тут умели плавить алюминий. Странная это была цивилизация, где глиняная посуда следовала за алюминиевой, а не наоборот), стульчик-разножка, кочаны капусты, несколько круглых буханок хлеба, бочоночек с солониной, несколько грубых одеял, связанных в пакет. И еще одна странная штука. Она была похожа на деревянный чемодан, плоский, прямоугольный, с ручкой наверху и трехногой подставкой, больше всего напоминавшей мне фотографический штатив. Крышка чемодана была черной, гладкой на ощупь, похоже, что она была сделана из стекла или чего-то в этом роде - не из цельного стекла, а из множества круглых стекляшек, вделанных в деревянную раму. Крышка закрывалась плотно, и я изрядно повозился, пока не открыл чемодан. Внутри он был устлан по дну тонкой металлической сеткой, и из каждого перекрестия проволочек торчала тонкая короткая иголочка. В центре дна было прикреплено металлическое полушарие - оно сидело на сетке, как паук в паутине. Больше в чемодане ничего не было. Ума не приложить, чему могла служить такая конструкция. Я пожал плечами, закрыл крышку, и положил чемодан на телегу, и снова стал напевать. Ночью нас никто не потревожил, и мы более или менее выспались. На следующий день мы лишились лучшей части нашего непобедимого войска. Нельзя было терять времени, и трое - Иеромонах, Георгий и Питек - покинули нас, чтобы заняться делом. Нам нужна была информация, как можно больше информации. Роясь в земле или сражаясь со стражниками, мы не забывали своей основной задачи: добраться до здешних правителей и доказать им, по возможности, что опасность смертельна и эвакуация неизбежна. Но для того, чтобы вести разговор на равных, и для того, чтобы хотя бы добиться разговора, нам нужно было знать значительно больше, чем мы знали сейчас. Идя на переговоры, всегда следует как можно точнее знать слабые места противника и в случае нужды нажимать на них - порой деликатно, а порой и совсем грубо. Одна лишь логика никогда еще не решала судьбы каких бы то ни было мирных конференций, тут играли роль и эмоции, и хитрость, и мало ли еще что. Редко когда от переговоров зависело столь многое, как на сей раз, и мы вовсе не хотели идти на переговоры с предчувствием неудачи или, выражаясь иначе, не хотели начинать игру на поле противника, не понаблюдав за его командой и не посадив на трибуны некоторого количества наших собственных и к тому же достаточно горластых болельщиков. И вот, как мы решили еще на корабле, Иеромонах отправился, чтобы окинуть взглядом хотя бы ближайшие сельские поселения - судя по тому, что рассказали нам ребята, тут жили в чем-то вроде сельскохозяйственных поселков, это были не совсем деревни с их приусадебными участками и уж подавно не хутора (к счастью, потому что это сильно осложнило бы нашу задачу). Иеромонаху следовало смотреть и слушать, а при случае и вставить словечко. К крестьянам он пошел с радостью, сказав: - Горожане народ ушлый и на хитрость гораздый. Поганцы они. С крестьянином же мне способнее. Я сам из мужиков, и мужиком мы во все времена были живы. Поехав он верхом, поменявшись нарядом с одним из парней. Уве-Йорген заметно приуныл. Остальные двое, Георгий и Питек, должны были на катере отправиться в столицу. С собой они взяли одну из девушек - указывать дорогу, и тоже нарядились по здешней моде. Их было трое, и пришлось дать им большой катер. В столице им следовало, предварительно замаскировав катер где-нибудь за городом, пошататься около правительственной резиденции, поглядеть, легко ли туда попасть или трудно, и выяснить, нет ли там Шувалова. Если его там не окажется, к вечеру или на другой день они должны были вернуться, а если он там - попытаться освободить его и выполнять его указания. Ходить в город рекомендовалось по одному, чтобы не оставлять катер без присмотра: мы не могли позволить себе лишиться основного средства транспорта. Сам я решил еще задержаться: зарытый корабль не давал мне покоя. Когда они отбыли, мы с Уве и оставшимися ребятами принялись за свои раскопки. Трос ребят выглядели довольно-таки нелепо в наших комбинезонах, дай иные брюки и рукава с непривычки очень стесняли движения. Люк мы разыскали только к вечеру. Пришлось изрядно повозиться, пока удалось открыть его. Могу смело сказать, что мы с Рыцарем проявили недюжинную изобретательность и техническое остроумие. Было время ложиться, но мы не могли утерпеть и, отправив остальных спать, вооружились фонарями и полезли в корабль. Против моих ожиданий, он не был набит землей. Древняя конструкция с честью выдержала многовековое испытание. Вместо земли корабль был набит тишиной. Мертвый воздух стоял в нем неподвижно, как в коридорах пирамид. Корабль этот не был приспособлен для горизонтального положения, и для нас все в нем перепуталось, мы не сразу могли понять, где пол, где потолок, тем более, что привычная нам конструкция с автономной гравитацией в каждом помещении очень сильно отличалась от того, с чем мы встретились здесь. И мы бродили, угадывая и не угадывая, иногда обмениваясь словечком, но в основном молча. Ощущение было такое, что мы ходим среди мертвецов. Казалось, мы вполне могли сэкономить два дня и не раскапывать этого памятника старины. Потому что в нем было пусто. Ничего удивительного: все, что люди везли с собой, должно было послужить им и на новом месте - и, надо полагать, послужило. Так что раздет корабль был буквально до ребер. Сорвали даже облицовку стен, полов и потолков, и везде виднелся один лишь металл, по которому, сливаясь и разбегаясь, струились силовые, информационные и прочие кабели. Мы шли все дальше и дальше. Здесь, в отличие от нашего корабля, ближе к люку располагались жилые помещения, а управление было вынесено вперед - или вверх, как вам угодно. Когда нам стали попадаться не до конца демонтированные пульты с приборами - в основном, ходовыми, а не энергетическими, - мы поняли, что идем уже по отсекам управления. Их оказалось совсем немного - это понятно, учитывая, что и энергетика, и двигатели машины, не умевшей покидать трехмерное пространство, были намного примитивнее наших. Зато сама машина, ее набор и переборки, выглядели значительно массивнее: она была рассчитана на долгие десятилетия полета, и ее строили с солидным запасом. Наконец мы дошли до конца - попали в отсек, из которого можно было идти только назад. Это был просто конический закуток, набитый проводами. Обшивка здесь была слегка вмята. Тут тоже ничего интересного не оказалось. Мы возвратились в соседний с ним отсек - видимо, когда-то здесь стояли астрономические инструменты и приборы, я понял это по нескольким уцелевшим постаментам. Уве-Йорген осветил меня своим фонарем и сказал: - Ну, надо полагать, ты доволен? Тон его был в точности таким, чтобы я не обиделся - но и понял, что он обо всем этом думает. Я ответил: - Фактам приходится верить - и все же я езде не убежден, что все зря. Просто мы не подумали как следует. - Причину всегда можно найти, - сказал Уве. - Я не оправдываюсь, - пояснил я. - Просто я всегда доверял интуиции... - В конце концов, ничего страшного, - утешил меня Рыцарь. - При случае эта лайба нам пригодится - в ней можно чудесно отсидеться, если нам придется туго. Это мне не очень-то понравилось. - Ты говоришь так, будто нам неизбежно придется драться с Даль-2. - Так оно и будет, - сказал Уве-Йорген. - Как же иначе? Мы ведь уже начали. - Я, например, надеюсь, что мы сможем договориться. - Дорогой капитан, - сказал он мне. - С кем договариваются? Вспомни-ка. Договариваться надо с побежденным, если ты хочешь, чтобы он принял твои условия. С капитулировавшим. Безоговорочно капитулировавшим. А ведь мы хотим, чтобы они приняли наши условия безоговорочно, не так ли? - У нас просто нет иного выхода; никакие компромиссы невозможны. - Значит, надо сперва поставить их на колени! Нет, все это мне никак не нравилось. - Слушай, брось ты мыслить по алгоритму... крестовых походов! Он усмехнулся: - Зачем же ты тогда ищешь... то, что ищешь? Я немного смешался и подумал: а в самом деле, зачем я это ищу? - Видишь ли, - сказал я, - эти совсем другое дело. Просто я хочу обезопаситься от случайностей... Тут он засмеялся: - Бог мой, - сказал он затем. - Какой ты военный? Ты дипломат. - Я и не называю себя военным. - И не пытайся. Тебе сразу выдаст привычка не называть вещи своими именами. - Ладно, - сказал я, - больше не буду. Но давай все-таки вернемся к делу и попытаемся подумать методически. Ты по этой части мастер. - Мы, немцы... - начал было он, но не договорил и сменил пластинку. - Ну, хорошо, попытаемся. С чего начнем? - С самого начала, - сказал я. - Теорема первая: трудно предположить, что экспедиция на незнакомую планету ушла... - Это ты уже говорил. Принято. - Посылка вторая. Во избежание конфликтных ситуаций, возможных в условиях длительного полета, - вернее, во избежание их чересчур радикального разрешения - то, что мы ищем, должно было быть достаточно хорошо защищено от... ну, скажем, постороннего любопытства. Доступ к нему могли иметь лишь несколько человек: безусловно, капитан, его помощники... Руководитель экспедиции... Немногие. - Логично. - Отсюда вытекает, что это должно было помещаться в месте, куда доступ был ограничен. - Сам Аристотель не сказал бы лучше! - Ладно, Уве, ладно. Теперь давай прикинем: где же тогда? Наверняка не в жилых, а в служебных помещениях. - Так. - Там, куда нельзя пробраться незаметно. - Иными словами, в центральном посту. - У них могла быть просто ходовая рубка... - Дело не в названиях, капитан. Дело в том, что в центральном посту - можешь называть его также ходовой рубкой - мы были. И, к сожалению, ничего не обнаружили. А во всех твоих рассуждениях, столь безупречных с виду, есть, к сожалению, один крупный изъян. - А именно? - Ты забываешь, Ульдемир, что корабль достиг цели. Все, что можно было снять и демонтировать, как мы видим, снято и демонтировано и, видимо, где-то использовано. Почему же ты думаешь, что нужные нам вещи остались здесь? Я полагаю, что их взяли в первую очередь! Вот настоящая логика. - Внушительно. Но только... идет ли речь об одном и том же? Одно дело - охота, а другое... - О, это чистая условность. - Ну, хорошо. Но вернемся к их приземлению. Думаешь ли ты, что все сразу было роздано? Как поступил бы ты? - Ну, я надеялся бы на экипаж... - Иными словами, снабдил бы их. Все это хорошо, Уве, все правильно. Но только, понимаешь ли, такие вещи не проходят бесследно. Случись так, как ты думаешь, нас вчера атаковали бы не с арбалетами... - Ну, все со временем изнашивается. - Понимаешь ли, если достоинства вещи очевидны, то ее пытаются воспроизвести. Хотя бы приблизительно. На уровне техники данной эпохи. Может быть, проще, наверняка - хуже. Но все же... - Гм... - Из этого я и исходил. - Против этого можно возражать. Но не нужно. Потому что сейчас важны факты. А факты против тебя, дорогой капитан: того, что ты надеялся увидеть, - и я тоже, откровенно говоря, - тут нет. - И все же посмотрим еще раз. - Посмотрим еще три раза, если тебе угодно. И мы снова направились туда, где, по нашим соображениям, помещался центр управления кораблем. Там, действительно, было пусто. Металл переборок и жгуты проводов. Осколки стекла. Обломки древнего, растрескавшегося пластика. Больше ничего. - Ну, убедился? - Обожди... - сказал я. - Обожди, пожалуйста. Я стал представлять, как все это выглядело, когда корабль был жив. Главный пульт. Экраны. Здесь они были - туда идут толстые пучки проводов. Я осветил другую переборку. Тут, наверное, стоял инженерный пульт. Да, вероятнее всего. Хорошо. Третья. В ней - ход в соседний отсек. И гладкая переборка. Толстая, если поглядеть на дверной проем. Здорово толстая. К чему бы? Сантиметров двадцать! Это было бы понятно, если бы по соседству помещался ядерный реактор или двигатели. Но они - в другом конце корабля. Я подошел и постучал по переборке. Гулко. Нет, это не сплошной металл. Я пошарил лучом. Уве-Йорген смотрел с интересом, потом подошел, и мы стали светить в два фонаря. - Тонко сделано, - сказал он с одобрением. Действительно, узкая щель замочной скважины - и больше ничего. - Вот вторая, - сказал он. - И вот еще. - Три замка, - сказал он и чертыхнулся. - И ключи наверняка у разных людей. Тройной контроль. Да, они относились к этому серьезно. - Интересно, - сказал он, - что там? - Думаю, - сказал я, - что-нибудь знакомое. - Предполагаешь? Или надеешься? - Исхожу из того, что эта техника достигла пика в двадцатом - двадцать первом веках. И потом резко пошла на спад. - Что ж, дай бог, - и голос его дрогнул. - Дай бог. - Только как мы это откроем? Тут и уцепиться не за что. - Это мы откроем, - проговорил он яростно. - Уж это-то мы откроем!.. Сейчас я принесу инструменты. Он вскоре вернулся с катерным ящиком. - Что там? - спросил я. - Снаружи? - Все спят, - сказал он, - кроме дежурного. - Ага, - сказал я. - И она спит, - дополнил он. - Ну, знаешь ли... - сказал я. Это уже переходило всякие границы. - Виноват, капитан, - сказал он. - Ну, посмотрим, кто кого! Мы принялись за дело. При катере был хороший набор инструментов, они уже помогли нам, когда мы вскрывали люк. Правда, его замок, бы не столь сложен, сколь прочен, здесь же скорее наоборот. Но мы и не заботились о целости замков. Грохот стоял такой, что я испугался, как бы ребята не разбежались спросонья, предположив, что начинается землетрясение. Когда мы раскромсали второй замок, Уве-Йорген сказал: - А ты думаешь, это сохранилось? - А что им могло сделаться? Особой сырости нет. А они должны быть на консервации. - Ну, посмотрим, - пробормотал Уве-Йорген возбужденно. - Посмотрим... И третий замок продержался недолго. Правда, нам никто не мешал. На это замки не были рассчитаны. Мы сняли железную панель. Она оказалась тяжелой и чуть не отдавила нам ноги. Мы едва удержали ее. Они, оказались здесь. Блестя консервационной смазкой, они стояли в пирамиде, надежно закрепленные. Ниже, в выдвижных ящиках, оказались патроны. Уве-Йорген готов был опуститься на колени. Он торопливо схватил автомат и прижал к себе, как ребенка, не обращая внимания на жирный слой оружейного сала. Он баюкал автомат и пел песенку. В его глазах было вдохновение. А я подумал: "Земля, Земля, мы получили твой привет сквозь столетия, получили в целости и сохранности. Но до чего же странен этот твой привет, и, мне не понять сразу, благословение это или же проклятие..." Уве-Йорген оттянул затвор и громко щелкнул им. Железные переборки глухо отразили лязг, смешавшийся с нежной, детской песенкой Рыцаря. Наутро Уве-Йорген сразу же занялся приведением оружия в боевую готовность. Ребят он заставил помогать. - Пусть привыкают к оружию! - сказал он мне. "Пусть привыкают, - подумал я. - Большой беды от этого не будет. Если выйдет по-нашему и мы эвакуируем планету, то им никогда больше не придется иметь дела с этими штуками. А если наша затея сорвется - тогда все равно. Тогда они не успеют..." Все же мне было не по себе. Но больше медлить я не мог. - Знаешь, теперь слетаю-ка, поищу этот пресловутый лес, - сказал я рыцарю. - Да, - не отвлекаясь, согласился Уве-Йорген. - А где он, ты знаешь? - Ребята говорили, что они знают направление и знают тот город, где, вроде бы, начинается тайная тропа. - Возьми кого-нибудь из них с собой, пусть покажет. - Нет, - сказал я. - Мы ведь не знаем, что там за обстановка. Может быть, меня схватят, как и Шувалова. Зачем впутывать ребят? - Оружие возьмешь? - Тоже нет. Оно меня сразу демаскирует. - Разумно, - согласился он. - Так что пока командуй. И... знаешь, что? - Я запнулся. - Будь спокоен. Собравшись, я подошел к Анне. Она с отвращением занималась стряпней. - Я скоро вернусь. - Да, - сказала она, словно бы мы сидели дома и я собирался на угол за сигаретами. - Только не задерживайся. - Нет, - сказал я. - Туда и обратно. И я сел в катер и поднял машину в воздух. 13 Выписка из бортового журнала: "День экспедиции 595-й. Корабельное время: 17:45. Местонахождение: Прежнее. Режим: Без изменений. Двигатели приведены в готовность номер один. Экипаж: Находится на планете Даль-2. Связь осуществляется систематически. См. журнал радиограмм. Предпринятые действия: Установка воздействия изготовлена. В батареях поддерживается полный заряд. Приведена в действие автоматическая система слежения за целью. Предполагаемые действия: Наблюдение за звездой и консультации с доктором Аверовым. Запись вел: Инженер корабля Гибкая Рука". - Убийство! - сказал судья. - Покушение на убийство. В моем округе, в моем городе хотели убить человека! Мало тебе было прежних нарушений закона! Судья постарел прямо на глазах. Шувалов смотрел на него и жалел; ученый и сам чувствовал себя до невозможности скверно, мелкая, подлая дрожь в руках никак не унималась. Ничто не могло сравниться по отвратительности с тем, что он сделал. Сейчас ему бы уже не-решиться на это; но так было нужно, а ради большого дела приходится порой жертвовать своим, личным. Об этом не раз говорили члены экипажа, а он не понимал их как следует; теперь понял. И надо довести начатое до конца: раз уж ты преступник, то и вести себя надо, как надлежит преступнику. Беда была в том, что ни одного преступника Шувалов никогда не видел - он, откровенно говоря, не очень об этом задумывался и лишь теперь понял, что на Земле их, по существу, и не было, - и как должны они вести себя, не знал. На всякий случай он, когда прибежали и повели его к судье, взлохматил волосы, страшно оскалился и пошел, переваливаясь с ноги на ногу: ему казалось, что преступники должны ходить именно так. Но волосы у него были мягкие и уже изрядно поредели, так что вряд ли могли вызвать у других ощущение ужаса, а скалиться все время было неприятно и утомительно. Поэтому сейчас он лишь хмуро покосился на судью и сказал, сделав над собой усилие: - Молчи. Не то я убью и тебя тоже. Но судья даже не обратил на его слова внимания. Он был слишком взволнован и слишком занят своими мыслями. И бегал по комнате, размахивая руками. - Ты сделал себе очень плохо! - воскликнул он, остановившись перед Шуваловым. - Ах, как плохо! Ему было искренне жалко преступника. - Я могу всех убить! - заявил преступник. Судья отмахнулся. - И мне ты сделал плохо, - уныло сказал он. - Что теперь делать? И в самом деле, какое скверное положение! Если бы судья отправил преступника в столицу сразу же, когда тот был уличен в нарушении Уровня, все обошлось бы. Не было бы никакого покушения. Теперь было поздно. Покушения на убийство не замолчишь. Если бы он еще оказался по-настоящему сумасшедшим! Но врачи, столь уверенные прежде, теперь задумчиво покачивали головами. Да, конечно, есть много причин полагать так, - говорили они. Но есть не меньше и поводов для сомнений, - говорили они же. Надо было что-то предпринять, пока негодный старик не натворил еще чего-нибудь похуже. Хотя что может быть еще хуже, судья не знал и боялся об этом думать. Судья категорически потребовал, чтобы врачи вынесли суждение: да или нет. Спятил преступник или же здоров. Но врачи хитрили, не договаривали. Заявили, что не могут взять на себя такой ответственности. Надо показать в столице. Это, как понимал судья, означало, что они в глубине души считают старика здоровым, но не хотят ему зла. Это было естественно, но судье от этого легче не становилось. Он едва удержался, чтобы не накричать на них. В столицу-то можно было и сразу отправить! И все же самое плохое было в другом. Самое плохое было вот в чем: врачи, простодушные, поверили, что человек этот прибыл действительно оттуда, откуда говорил. Издалека. Со звезд. Поверили потому, что он так рассвирепел. Почему, ну почему в его округе должны начаться такие несусветные разговоры? Судья снова остановился перед преступником. - Зачем же ты это, а? - спросил он. Шувалов подумал. Правду говорить было нельзя. - Так, - сказал он и пожал плечами. Теперь судья испугался по-настоящему. - Придется везти тебя в столицу. Старик кивнул и сказал: - Вези. Судья вздохнул и крикнул во двор, чтобы закладывали. Вот это был город, так город!.. Странно это было, если вдуматься. Что вызвало восторг? Гладкие, не булыжные, а тесаного камня мостовые, приподнятые тротуары, дома до пяти этажей - каменные, хотя встречались и деревянные, в один и два этажа; это, что ли, восхитило? Или ладные экипажи на улицах, гладкие лошади? Или множество людей? Как могло это все произвести хоть какое-то впечатление на прибывших с Земли, где стояла, вертелась, парила, летела могучая техника, где и дома стояли, висели, парили, погружались в океан, где по поверхности почти и не ездили больше, но летали по воздуху, потому что так было быстрее, спокойнее, приятнее, безопаснее... Ведь такая древность тут была по сравнению с планетой великой технической цивилизации! Наверное, дело было в том, что они - те, кто восхищался, - сами к земной цивилизации не принадлежали, ее величие - если только оно действительно существовало, а не было придумано - ими не ощущалось, не воспринималось, как нельзя воспринять, оценить всю огромность башни, стоя вплотную к ее подножию. И другая причина заключалась, конечно, в том, что на Земле, современной Земле они пробыли не так уж долго, не успели как следует осмотреться - и снова покинули ее, канули в пространство, и те, земные впечатления подернулись уже дымкой, а эти, здешние, были свежими. Так что, пожалуй, не столь уж удивительно то, что Георгий и Питек, идя по улице, украшенной вывесками и красивыми масляными фонарями, искренне восхищались тем, что видели окрест. Особенно тронуло их одно событие: по тротуару шли детишки - совсем маленькие детишки, десятка два, их вели две серьезные, исполненные достоинства женщины, и прохожие добро смотрели на них, а дети болтали, а иные шли важно, солидно, а кто-то сосал - видно, конфету. Георгий и Питек остановились и смотрели, пропуская детишек мимо, а потом обернулись и проводили их взглядами, и Георгий сказал: - Здоровые дети. Только очень много говорят. - Да, - согласился Питек. - Думаю, что отцы их промышляют не охотой. И им не приходится делать дальний переходы, когда женщины несут детей на спине или на боку. И он засмеялся, но быстро перестал, и они посмотрели друг на друга. - Дети, - хмуро сказал Георгий и взглянул наверх, и Питек тоже посмотрел туда, где был податель света, тепла и жизни, ласковый и ни с кем не сравнимый в своем скрытом коварстве. После этого оба зашагали быстрее, торопясь к центру города, который должен был быть в той стороне, куда больше стало экипажей и шло людей, и где, как сказала девушка, и надо было искать дом Хранителей Уровня. Девушку они с собой не взяли, а оставили я катере - велели защелкнуть люк изнутри и сидеть смирно, ничего не трогать. Чтобы ей не было скучно, включили тридивизор, засыпали в приемник горсть кристаллов с записями, которых должно было хватить без малого на сутки. Ключ стартера взяли с собой. Эта сторона проблемы была решена ими быстро и хорошо. А пойти они решили все-таки вдвоем; потому что надо было сориентироваться так, чтобы потом можно было понимать друг друга с полуслова. Они шли, мимоходом оглядывая дома, стоявшие не сплошняком вдоль тротуаров, а зигзагами, в изломах росли деревья и зеленела трава, кое-где паслись даже лошади; смотрели на небольшие зеркально-спокойные пруды, в которых плавали большие голубые и темно-розовые птицы, похожие на лебедей; и на другие пруды, в которых плескались пестрые рыбы, и люди останавливались, и смотрели на них, но не ловили, а улыбались, переглядывались, кивая головами, и шли дальше. Георгий и Питек тоже остановились и посмотрели на птиц и на рыб, потом переглянулись, и Питек хотел было пожать плечами, но вместо этого вдруг улыбнулся, и Георгий, который не умел улыбаться, вдруг тоже медленно, как бы со скрипом, улыбнулся; они покачали головами. Удивляясь сами себе, и пошли дальше. Большой открытый стадион попался на пути. Соревновались бегуны, и на невысоких трибунах было много людей. Такое Питек и Георгий успели посмотреть и на Земле; но тут было иначе - люди сходили с трибун, и трибуны все так же волновались и шумели; те, кто уже пробежал, одевались и снова поднимались на трибуны, и начинали кричать и махать руками вместе со всеми. Земляне посмотрели, и Питек сказал: - Ну, пойдем. - Пойдем, - согласился Георгий. - Знаешь, бегают они хорошо. Но я их обогнал бы. - Да. И я тоже обогнал бы, - сказал Питек. - Может быть. Но я - наверняка. - Ну, меня тебе не обогнать. - Что ты, - сказал Георгий. - Я выше ростом, и ноги у меня длиннее, и я бегаю лучше. - Нет, - сказал Питек. - Это все правда, но тебе меня никогда не обогнать, и никого из нашего народа ты не обогнал бы. Я уже не говорю - на деревьях, но и на земле тоже. - На деревьях ты, конечно, меня обгонишь, - согласился Георгий. - Но на земле - лучше и не думай. Пойдем? - Пойдем, - согласился Питек. И они пошли, только не прочь, а поближе к дорожке. Там они немного подождали, пока те, кто бежал, не закончили состязание, а когда стала готовиться новая группа, Питек и Георгий скинули рубашки и, как и все другие, положили их на траву; потом они встали в ряд со всеми, но не стали опускаться на колени, как те; Георгий согнулся и оперся локтем о колено, а Питек лишь наклонился слегка и выставил плечо вперед. Ударил гонг, и они побежали. Горожане сразу ушли вперед, - наверное, начинать бег с четверенек было все-таки выгоднее, - но Георгий быстро догнал их и вырвался вперед, и уже до самого конца не выпускал вперед никого. Питек очень старался, но так и не смог обогнать его, и Георгий прибежал первым, а Питек - четвертым. - Вот, - сказал Георгий, надевая рубашку и слушая, как кричат в его честь трибуны. - Я говорил, что обгоню тебя. - Ладно, - неуступчиво сказал Питек, - это не настоящий бег. Я еще не успел даже начать, как следует, как мы уже прибежали. На таком расстоянии, друг Георгий, оленя не догонишь, за ним надо бежать долго, не отставая, и он устанет раньше тебя, и тогда ты начнешь понемногу догонять его, и наконец догонишь. Так, как бегаешь ты, можно бегать за девушками, когда выбираешь жену, потому что та, которая, хочет, чтобы ты ее выбрал, только сначала будет бежать быстро, а потом ты ее нагонишь и схватишь, и она будет твоя. А на охоте так бегать нельзя. - Мы не бегали на охоте, - сказал Георгий. - Наши овцы и свиньи вовсе не бегали так быстро, когда они нагуляли хороший жир. И за девушками мы не бегали, у нас выбирали жен иначе. Нет, мы быстро бегали, чтобы не дать врагу уйти. За врагом надо бежать вот так, как бегал я. Теперь они пошли, наконец, дальше, мимо скульптур на углах, глядя на встречавшихся женщин, чувствуя удовольствие оттого, что одеты те были очень легко; смотрели доброжелательно, если женщины были одни, и хмуро - если шли с мужчинами. Они оба тоже чувствовали себя легко и удобно в чужих нарядах, что пришлись им более по вкусу, чем комбинезоны, потому что у себя на родине и тот и другой часто ходили вообще без ничего или же один накидывал легкую тунику, другой - наматывал вокруг бедер кожаную повязку, а до штанов их цивилизации в то время дойти еще не успели, и это, по-их не очень глубоко скрываемому убеждению, была лишняя роскошь - а уж если носить их, то лучше короткие. Впрочем, они привыкли и к длинным, они быстро ко всему привыкали... Смотрели они и на лошадей и переглядывались; Георгий многозначительно прикрывал глаза, и Питек согласно кивал, хотя в лошадях не разбирался. Но лошади и на самом деле были хороши. Так - не торопясь особенно, чтобы не отличаться от других, - вышли они на центральную площадь. Она была прямоугольной, не очень большой, и две длинные стороны ее были заняты невысокими, непохожими друг на друга, но одинаково длинными зданиями. Одно было странным - просто громадный параллелепипед - без окон и, казалось, даже без дверей; во всяком случае, с площади туда было не попасть. Второе такое же, во всю площадь, здание напротив было в четыре этажа, и по высоте почти равнялось первому, но его фасад украшало множество больших окон, занавешенных изнутри белыми, с виду тяжелыми занавесями. В этом доме было целых три подъезда, и возле них стояли и к ним подъезжали экипажи, и то и дело из подъезда выходил человек - чаще всего в руке у него было что-то - сумка или чемоданчик, - садился в экипаж и брал вожжи; или возница погонял лошадей - если он был, возница. Георгий посмотрел и сказал: - Это не то, что колесница. Колесница гораздо красивее. Питек промолчал. Его народ не знал колеса. Дом с окнами, судя по всему, и был домом Хранителей; именно так описала его девушка. Они прошли мимо, приглядываясь. Не было охраны, никто их не останавливал, не смотрел на них. На углу площади они остановились. - Кажется, войти туда просто, - сказал Питек. - Может быть, только кажется, - усомнился Георгий. Они еще постояли. - Хорошая площадь, - сказал Георгий. - Но маленькая. Не знаю, можно ли собрать сюда все население города. Всех горожан. - Это зачем? - спросил Питек. - В мое время были города, где граждане собирались на площадь, чтобы решать, что надо делать. - Наше племя тоже собиралось, - сказал Питек. - Только не на площади. У нас не было городов. - А у нас был царь, - сказал Георгий. - У нас был вождь. И старики. Они говорили. Мы слушали. - Мы тоже слушали, - сказал Георгий. - Нет, сюда никак не собрать всех граждан. - Ты собираешься... - Не знаю... Я думаю. Так поступали в Афинах, но мы не афиняне. И все же... Понимаешь, если со здешними вождями можно будете договориться, все хорошо. А если не удастся? Питек подумал. - У нас в таком случае бывало так, что выбирали нового вождя. - А старый соглашался? Питек ухмыльнулся и пояснил: - Ему в тот момент уже было все равно. - Ты думаешь, и здесь можно так? - Я думаю, - сказал Питек, - что нас и прислали затем, чтобы мы посмотрели: можно или нельзя. - Ты прав, - согласился Георгий. - Но я думаю иначе. Если не удастся справиться с вождями, надо созвать народ. И обратиться к нему. У нас так не делали, так делали в Афинах. Но Афины тоже были большим городом. Можно без стыда перенять кое-что и у них. - Пожалуй, да, - сказал Питек. - И хорошо бы, чтобы это удалось. Потому что иначе от всего этого ничего не останется. А будет жалко. Они хорошо живут. - Будет жалко детей, - сказал Георгий. - Тебе? - Почему ты не веришь? - Ты сам рассказывал: вы швыряли их в море, чтобы утопить. - Слабых. Тех, кто не был нужен. Правда, остальным тоже приходилось нелегко. Но мы их любили. И когда они вырастали, им не было страшно уже ничего. - А мы не бросали слабых, - задумчиво сказал Питек. - Они умирали сами. - Но здесь не видно слабых. И будет очень жаль, если с ними что-то такое приключится. - Да. Но на Земле детей куда больше. - Это правда... Только сами дети в этом не виноваты. - Ладно, - сказал Питек. - Давай пройдем еще раз мимо дома. Если нас не остановят, я зайду, а ты станешь наблюдать с той стороны площади. Если я не выйду через час, иди к катеру. Но не улетай сразу, а жди до вечера. - Хорошо, - согласился Георгий. Они снова пошли к дому Хранителей, и их никто не остановил. Тогда Питек кивнул Георгию, повернулся и быстро взошел на крыльцо. Георгий пересек площадь и остановился на противоположной ее стороне, у странного фасада, не украшенного ни единым окном. Мимо проходили люди. Приглядевшись, Георгий заметил, что, выходя на площадь и поравнявшись с домом, они на миг наклоняли головы, словно отдавая короткий поклон. Он наблюдал несколько минут, стараясь одновременно не упускать из вида и подъезд, в котором скрылся Питек. Ни один человек не прошел мимо, не сделав этого мимолетного движения. Георгий прохаживался перед зданием взад и вперед, напевая про себя мотив, который человеку другой эпохи показался бы, наверное, слишком монотонным и унылым. Георгию так не казалось. Они, триста спартиотов, пели эту песню вечером, зная, что персы рядом и утром зазвенят мечи. Это воспоминание было самым счастливым в жизни Георгия. И, как он считал, последним. В глубине души он был уверен в том, что погиб вместе со всеми остальными, но после смерти был сопричислен к лику бессмертных и попал поэтому не в Аид, а в какое-то другое место. Умом он понимал, что это не так, но остаться в живых одному из всех было так позорно, что сердцем он не допускал такой возможности. Иногда он думал, что и еще кто-нибудь из трехсот - а может быть, и все они - был возведен в ранг бессмертного. В таком случае, кто-нибудь из этих людей мог бы встретиться ему - здесь или в любом другом месте: ведь за пределами жизни, как он убедился, расстояния не играли никакой роли, да и время тоже. Поэтому он так внимательно всматривался в окружающее. Питек все не выходил. Подъезжали и отъезжали экипажи. Иногда проносились верховые. Стук подкованных копыт был приятен. Вот один верховой остановился у подъезда (конь взвился на дыбы), соскочил, бросил поводья и бегом поднялся на крыльцо. Он тяжело дышал, одежда его местами была порвана и свисала клочьями. Георгий равнодушно проводил его взглядом. То, что произошло на месте первого приземления обоих катеров, иными словами - стычка со стражей, произошло в его представлении так давно и так близко отсюда - неполных два часа полета, - что ему не пришло в голову, что только сейчас весть об этом событии могла и должна была достигнуть - и достигла - столицы. Продолжая наблюдать, Георгий, чтобы не мешать прохожим, отступил к самой стене непонятного строения и коснулся ее ладонью. И тут же пристально взглянул на ладонь и потом на стену. С виду стена была каменной. Но, прикоснувшись к ней, Георгий ощутил странную теплоту. Камень был бы на ощупь значительно холоднее. Георгий еще раз провел рукой по стене. Нет, это был не камень, хотя внешне материал очень походил на него. Это, несомненно, был пластик. Открытие заставило Георгия насторожиться. И город, который только что казался ему мирным и простым, вдруг сделался непонятным и угрожающим. Георгий ощутил беспокойство. Однако внешне это никак на нем не отразилось, и он продолжал стоять, опершись спиной о теплую стену и не спуская глаз с подъезда по ту сторону площади. Только отсчет времени в его мозгу стал другим. Минуты вдруг стали растягиваться. Но час еще не истек, и Георгий не сдвинулся с места. Войдя в здание, Питек очутился в просторном вестибюле. Стены его были отделаны резным деревом. Продолговатый вестибюль был параллелен фасаду, от него отходило несколько коридоров. Заглянув в один из них, Питек убедился в его неимоверной длине; конец коридора исчезал в полумраке. Здание, видимо, занимало площадь целого квартала. По вестибюлю сновали люди. Питек остановился, чтобы как-то освоиться с обстановкой. Через несколько секунд к нему подошел человек. - Что привело тебя сюда? - доброжелательно спросил он. Питек немного подумал. - У меня дело. - Никто не приходит сюда без дела, - тем же тоном сказал человек. - И, конечно, ты хочешь изложить свое дело самим Хранителям Уровня. - Да, - сказал Питек. И прибавил: - Если это можно. Человек улыбнулся. - Мне нравится, что ты понял: дел очень много. Хранителей же Уровня, как ты знаешь, мало. И они могут заниматься только самыми важными делами. - У меня как раз такое дело, - сказал Питек. - Я верю. Для каждого человека его дело - самое важное. Но позволь и нам убедиться, что дело твое действительно важно и не терпит отлагательств. Скажи: не изобрел ли ты машину, которая может работать все время, не требуя ни дров, ни водопада? - Нет. Я не изобретаю машин. - И делаешь правильно. Все машины уже изобретены, и ошибается тот, кто думает, что можно придумать что-то еще. На свете есть только один Уровень, и это - наш Уровень. Или, может быть, ты думаешь иначе? - Нет, - сказал Питек. - Я думаю точно так же, как ты. - Это очень хорошо. Но о чем же хочешь ты говорить с Хранителем Уровня? Но Питек уже принял решение. В конце концов, вести переговоры он не был уполномочен, его дело было - разведать подступы. - Знаешь, я сказал тебе неправду. - Вот как? Я не знаю, хорошо ли это... - Нет, конечно. Но у меня нет никакого важного дела. Я просто хотел увидеть живого Хранителя Уровня. Я никогда не видел ни одного Хранителя Уровня. - Ах, вот в чем дело! - сказал человек и улыбнулся. - Ну, это понятно. Ты ошибаешься, если думаешь, что только у тебя возникло такое желание. Очень многие хотят увидеть Хранителя Времени. Но согласись: если бы стали удовлетворять все эти желания, Хранителям пришлось бы только тем и заниматься, что показываться людям. Когда же они стали бы хранить Уровень? - Да, ты прав, конечно, а я - глупец. - Вовсе нет. Ты честный гражданин. И желания таких граждан мы должны удовлетворять. Для этого здесь нахожусь я. И вот... Он умолк. В вестибюль вбежал человек. Дыхание его было затруднено, одежда висела клочьями, плечо левой руки было перевязано, и повязка порозовела. Оглядевшись, человек торопливыми шагами подошел к ним. - Что привело тебя сюда? На этот раз чиновник спросил быстро и деловито, не так, как у Питека. - Тревожные вести из запретного района. Питек отвернулся. Он узнал человека: это был тот, кто возглавлял стражу во время стычки. - Что там? - Кто-то. Там была схватка. Я ранен. И многие другие. Я сразу же бросился сюда. - Где это? В городе? - Нет. Там, где находится то, что нельзя видеть. - А-а... Иди. Иди прямо, минуя первое и второе звено. Я сообщу. Человек кивнул. Питек проследил за ним взглядом. Человек торопливо пошел, почти побежал по среднему коридору. Теперь чиновник снова повернулся к Питеку. На лице его была озабоченность, но через мгновение он снова улыбнулся. - Так о чем мы с тобой?.. Ах да, ты хотел увидеть Хранителя... Пусть тебя не заботит то, что ты случайно услышал: это все безумства молодых людей, еще не нашедших себя в Уровне. И все же такие сообщения очень важны. Если ты тоже увидишь или услышишь что-то такое... - Тогда меня тоже допустят к самому Хранителю? - О нет, этот человек не увидит Хранителя. Но он увидит одного из тех, кто вхож к людям, имеющим доступ. - Я понял. Так ты покажешь мне? - Конечно. Но только... - Я должен что-нибудь сделать? - Только одно. Ты будешь удивляться. Это неизбежно. Но знай: в том, что ты увидишь, нет никакого зла. И нет нарушения Уровня. Все это тоже входит в Уровень. Ты понял? - Понял. Не бояться. И не удивляться. - Не бояться. Пойдем. Чиновник повел его не в коридор, а к одному из простенков между ними. Ключом отпер дверь. - Войди. Питек вошел. Чиновник вошел за ним и затворил дверь. Здесь, было темно. Но щелкнул выключатель, и зажегся свет. Чиновник посмотрел на Питека. - Я вижу, ты изумлен. Ты никогда не видал такого света? - Я... конечно же, нет. Где бы я мог увидеть его? - Ты прав: больше нигде. Но взгляни сюда. Как ты полагаешь, на что это похоже? Питек замялся. Больше всего предмет был похож на видеоэкран, но вряд ли стоило говорить чиновнику такие вещи. - Право же, не знаю... Не приходит на ум. - Ты прав. Ну, допустим, похоже на маленькое, темное окошко. И это на самом деле окно, только не такое, как все. Вот в нем ты сейчас увидишь Хранителя... И снова послышался щелчок выключателя. Экран засветился. В большой комнате, спиной к окну, сидел человек. Окно было завешено плотной белой занавесью. Человек сидел за столом. Перед ним были какие-то бумаги. Вот он встал и сделал несколько шагов. Подошел к чему-то, стоявшему у стены. Это был пульт. Питек мог бы поклясться: пульт вычислителя, хотя и не очень мощного. Глядя на лист бумаги, что он держал в руке, Хранитель нажал на пульте несколько клавиш. После этого он возвратился к столу, но сел не сразу. Он подошел к окну, приоткрыл занавесь и несколько секунд глядел наружу. В открывшемся уголке окна Питек увидел серую стену здания без окон. Значит, окно кабинета выходило на площадь. Человек опустил занавесь и повернулся. Было видно его лицо. Человек выглядел задумчивым и усталым. Он сел и снова углубился в бумаги. Экран погас. - Ты видел очень многое, человек! - сказал чиновник. - О, я даже не знаю, как сказать... Как благодарить тебя. - Будь честным гражданином - больше ничего не нужно ни Хранителям, ни мне. И еще одно: не спрашивай меня, как все это устроено. - Нет, я не стану спрашивать. Скажи только: наверное, это очень трудно - быть Хранителем? - Очень, очень трудно! Недаром же они готовятся много лет, постигая все тайны Уровня... Но достаточно, человек: мне ведь надо говорить и с другими, а ты увидел все, что хотел. - Ты прав. Я бесконечно благодарен тебе... Они вышли в вестибюль. Свет за спиной погас. В вестибюле Питек едва не столкнулся со стражником, прискакавшим с вестью о стычке. Стражник только что вышел из коридора. Взгляды их встретились, и Питек понял, что его узнали. Стражнику и в самом деле было трудно забыть дикий взгляд продолговатых, зеленых глаз, глаз охотника и кочевника. Во время схватки они уже смотрели друг на друга. Питек поклонился чиновнику и поспешно зашагал к выходу. Затворяя за собой дверь, он увидел, как стражник указывает в его сторону здоровой рукой и как меняется выражение лица чиновника. Питек выбежал на крыльцо. Георгий с той стороны площади кивнул ему. Питек махнул рукой и побежал вдоль фасада. Георгий, не торопясь, пошел в ту же сторону. Он был спокоен. Он заранее чувствовал, когда придется биться и когда дело кончится миром. Сейчас ощущения боя не было. И в самом деле, как ни странно, никто не погнался за Питеком. Может быть, чиновник не поверил стражнику. А может быть, просто некому было броситься в погоню. В вестибюле не было стражи, да она и не была здесь нужна. За углом Георгий нагнал Питека, и они, не торопясь, пошли по городу в том направлении, где в диком парке был оставлен катер с девушкой у тридивизора. Город продолжал неспешно жить. Шли люди, ехали экипажи. Навстречу разведчикам попалось несколько возов. Каждый тянула пара сильных тяжеловозов. Колеса тяжело рокотали. - Тяжелый груз, - заметил Георгий. - Да. Но небольшой. - Железо. - Пожалуй. Не слишком ли много сопровождающих? Они проводили телеги взглядом. - Что это может быть за железо? Они посмотрели друг на друга и кивнули. И Георгий ощутил, что бой недалек. - Ну, что ты успел? Видел Хранителя? - Представь - да. - Ото! - И еще кое-что. - Ну? - В доме электричество и электроника. - Что? Они остановились. - Вот оно как... А я удивился, что это сооружение напротив сделано из пластика. Или, во всяком случае, облицовано им. - Тоже интересно... - Электричество. А силовая установка? - Никаких следов. - Она или в здании, или ток подводится по кабелю. Воздушной линии я не заметил. - Погоди, пока не обойдем весь квартал. Они обошли. Линии не оказалось. - Выходит, город этот - не простой. - Да... Что еще ты увидел? - Я сообразил примерно, где помещается хотя бы один из Хранителей Уровня. - Скорей на катер. Я начинаю тревожиться, найдем ли мы его на месте. - Ты иди и лети к нашим. А я останусь. - Зачем? - Послежу за Хранителями. Может быть, узнаю что-нибудь о Шувалове. Если каждый прохожий может смотреть на Хранителя, то неужели такой человек, как Шувалов, не добьется встречи с ним? Я буду ждать тебя завтра, в этот час, на том же месте. Уве-Йорген стоял, подбоченившись. Автомат висел на его груди. Честный, добрый автомат. - На месте! Раз, два, три!.. Вперед - марш! "Музыка! - подумал он, прислушиваясь к глухому топоту. - Что все симфонии! Вот - музыка!" - Взвод - стой! Раз, два! "Бетховен!" - Слева по одному, перебежками, вперед - марш! Он полюбовался. Да дайте ему последних ублюдков - он и из них через неделю сделает... "Рыцарей", - усмехнулся он уголком губ. - Как держишь автомат, ты! Как же ты сейчас станешь из него стрелять? Что это тебе - дубинка? "Нет, - подумал он, - люди и на этой планете остаются людьми. Люди всегда - люди. И стоит дать им в руки приличное оружие, как они... Как это говорилось у тех - господь создал людей разными, одних сильными, других - слабыми. Но мистер Кольт изобрел свой сорок пятый калибр, и тем уравнял возможности..." - Внимание! По пехоте... В пояс... Короткими очередями... Защелкали затворы. Пока что впустую. Пока. Спешившись, Никодим привязывал лошадь к коновязи. Стучался. Входил. Говорил: "Доброго здоровья". Просил напиться. Ему давали. Если был голоден - кормили. Расспрашивали о новостях. Он тоже расспрашивал. Отвечал - по возможности. Ему было привычно и легко. Вот бы и всю жизнь так. Люди были простые, добрые, работящие. Хорошие. На девушек он старался не глядеть. Все же был дан обет. Конечно, обет этот во все времена нет-нет, да и нарушался. Человек грешен, грешен. Но уж не настолько, чтобы и чести не знать. Потом, переночевав - в доме или на сеновале, - ехал дальше. Прямая дорога пролегала меж широких полей. Коренастые волы - их предков тоже, верно, привезли с Земли - парами, а то и четверкой тянули тяжелые плуги. Отваливались темно-коричневые пласты. Птицы выклевывали червей. Здесь снимали в год по два урожая. Тепло, и земля хорошая. Все перло в рост прямо бегом. Иеромонах ехал и вздыхал: пора дождю. Но и дождь пошел, как по заказу. В одном месте он не выдержал и сказал: - Дай, я. Не удивились и не перечили. Хочешь - паши. Полдня проходил за плугом. Устал. Думал потом: тренировка - тренировкой, а пахарь - это тебе не тренировка. Этот труд основной. Людей кормим... Он и о себе вдруг подумал так: людей кормим. И снова велись разговоры. - Земля-то чья? Его не понимали. - Как - чья? Земля есть земля. Сама своя. Нет, не понимали. - А так, чтобы - твоя, моя - у вас нет? - Почему же: есть. Вот одежда - моя. Ношу ее. - А хлеб вырастет - чей? - Есть все будут. Значит - ничей. Людской. - Ага... - вздыхал Иеромонах. - Насчет бога у вас плохо. - Как это? - Понятия бога нету. - Это, может быть, в городе. Там и дома каменные. - Эх... - вздыхал Иеромонах. - А солнышко вас как - не беспокоит? Удивлялись. - Не муха, чтобы беспокоить. И погода славная. Растет как... - Так ведь это - пока оно спокойно. А вдруг... - Что - вдруг... - Да говорят... Улыбались. - Это в городе, верно, говорят. Мы на солнце глядим, как полагается. У нас все основательно, нам слухи ни к чему. И верно. Земля - основательно. И-солнце... Ах, солнце ты, солнышко, нет на тебя управы! А то бы взял и остался здесь. Не его это дело - летать. Тут легкая жизнь, земля - мирская, все - мирское. Живут миром. И вечерами действа разыгрывают. Не божественные. Ближе. Но интересно. Сами разыгрывают, или приезжают другие - и тоже разыгрывают. Специальные дома для этого. Тридивизоров, правда, нет. И не надо. Избы тоже ладные, удобные. Чисто. - Скотину не держите, что ли? - Скотина на лугах. Мясо, однако, ели каждый день. Не то, чтобы помногу, но ели. Бога нет - это плохо. Только и сам он, Никодим, от бога отвык, если говорить правду. Пока все вокруг верили - и сам верил. Все вокруг не верят - и сам... Молился, правда. Шепотком или мысленно. И крестом осенял себя. Так привычка же. Господи! Сорок лет молился - сразу не бросишь. Да и кому от этого вред? - Ну, будьте здоровы... - Да не оставит тебя Красота! Ехал дальше. И трудно думал. Не уйдут отсюда. Не поверят. Нет, не уйдут. Да и легкое ли дело - от такой земли, от ровной жизни - и вдруг бах, тарарах, бросай поля, избы, скот, набивайся в железные корабли, лети куда-то через черную пустоту... Лети от такой красоты, которая не просто сама по себе, а с людьми. Сама по себе - значит, красота есть, а люди ее не замечают, и жить им от нее не легче. Тут красота с людьми: они ее видят, они ее хранят, друг другу ее желают. Не поэтому ли так спокойны они, уверены, добры? Понимают, видно: раз в мире есть красота, значит, мир этот правильный. Не того ли когда-то хотелось и самому Никодиму? На Земле тогда не обрел. Далеко пришлось залететь, чтобы встретить. С ними бы Никодим хорошо жил. Работал бы, как они. И с легкой душой желал бы всем: пусть не оставит их красота. И никуда бы отсюда не ушел. И они, вернее всего, останутся. Силой не заставишь уйти. Народ основательный. Твердый. Если только такой указ выйдет? И то неизвестно еще. Поднять бы, закрутить, завертеть... Пророком сделаться? Побьют, пожалуй... А иное что придумаешь? Ничего. Ох, пророк ты, пророк, горе луково! И все же - не минуть сего... Только не легко решиться. Тут прежде всего себя надо - поднять, закрутить, завертеть... И к вечеру снова: - Доброго здоровья... - И вам тоже. Ужинали. - Вот проезжал, заметил неподалеку: накось поля идет полоса. Непаханая. Все кругом засеяно, а эта - непаханая. Вроде дороги, а - не дорога. Что так? Пожимали плечами. - Не пашем. Никогда не пахали. - Почему же? - Нельзя. - Да почему? Этого не знали. Но никогда эту полосу не пахали, и теперь каждый год напоминают - чтобы никто не забыл: не запахивать. Если на ней проклюнется деревце - срубать. Трава пускай растет. Но скотину не выпускать. - Ах, так, значит. - Так. - И далеко она? Конца я не увидел... - Кто знает. Говорят, до самой столицы. - Вот оно что. А в ту сторону? - Так и идет. Все прямо. Слышали - потом уходит в лес. - Да, прямая полоса. - На диво прямая. - Ехать по ней, значит, нельзя? - Никак нельзя. - Ну, спасибо за угощение. Будьте здоровы. - Здоровья и вам... Выходил. Седлал лошадь - отдохнувшую, поевшую, напоенную. - А сам ты откуда - от Уровня? - Путник я. Вот езжу, гляжу - как живете. Поручение такое. - Мы хорошо живем. Тут бы сказать - слава богу. Не говорили. Кланялся, садился в седло. И снова пускался в путь. 14 Я сделал несколько кругов - и не увидел внизу ничего такого, что говорило бы о людских поселениях. Может быть, они и были внизу; но опыта воздушной разведки мне явно недоставало. В свое время я, пятнадцатилетний, стоял перед начальником училища штурманов бомбардировочной авиации; шла война, и за девять, помнится, месяцев (а может быть, и за год) из парня делали штурмана, способного вывести машину на цель, - но даже в то время начальник не решился зачислить мальчишку, которому не хватало, самое малое, двух лет. Начальник штаба училища, майор, пожилой, тощий, с лицом в крупных морщинах, посмотрел на меня и сказал: "Ничего, если человеку суждено летать, он будет летать". И меня выпроводили. Летать я потом научился, прыгать тоже, но сейчас это мне никак не помогало, тем более, что наблюдать приходилось с большой высоты, чтобы не действовать на нервы здешним обитателям. Тогда я стал решать задачу с другого конца. Несомненно, был какой-то путь, какая-то тропа, по которой люди попадали в лесные поселения. Как говорили ребята, тропа эта начиналась где-то в районе ближайшего к лесу населенного пункта. А найти его было не так уж трудно. Я посмотрел записи курсографа и выбрал направление. Как у нас на Земле в тех местах, где я жил когда-то, тут желтели поля, и вились речки, и синели озерца, и линии дорог казались проведенными по специально подобранным лекалам. Городок я увидел издалека. Это была уже окраина страны - не та, где мы приземлились, а противоположная. Небольшая страна, подумал я; и как им не одиноко на целой планете? Но тут же я сообразил, как это хорошо: задача эвакуации, хотя бы теоретически, становилась вполне реальной, наши действия приобретали четкий смысл, и можно было думать об этой стране и ее людях без хинного привкуса обреченности. Теперь городок был подо мной, замысловатый и красивый, как начертание старого японского стихотворения в оригинале. Я миновал городок и посадил катер в ближайшей же роще, там, где едва можно было протиснуть машину сквозь густые кроны. Целый день ушел, чтобы надежно укрыть катер от случайных прохожих - а может быть, и не случайных, как знать. Потом я поел и отдохнул, даже вздремнул немного и проснулся свежим и готовым к действиям. Стояла ночь. Сильно пахло землей, она была тепла на ощупь. Вдалеке лаяли псы. Звезды теснились в небе. В той стороне, где лежал городок, мерцали редкие огоньки. И снова мне почудилось, что не было ни времени, ни пространства, отделявших меня от молодости, словно все, происходившее" на самом деле, придумалось или приснилось мне только что, когда я, усталый, спал на теплой и пахучей траве; но вот я встал и иду, огни родного дома ждут меня и беззвучно, но явственно говорят: поспеши, не теряй времени, торопись настичь то лучшее, что несомненно ждет тебя впереди. "Не теряй времени, - подумал я и вспомнил старинное: - Время стоит, это ты уходишь... Как мы быстро уходим", - подумал я и невольно замедлил шаг. Через полчаса я вошел в городок. Улицы играли в догонялки, неожиданно поворачивая и останавливаясь. Окна не светились. Я шел мимо спящих домиков, мимо тусклых фонарей, в которых горели свечи, мимо водяных колонок с примитивными ручными насосами и незаметно пересек город и вышел на окраину с противоположной его стороны. Тут кончались домики, окруженные густыми садами, и начиналось открытое пространство, поросшее густой травой, неторопливо уходящее к самому горизонту, пересеченное лишь одной темной неширокой полосой деревьев. Возможно, то была большая дорога, но вряд ли она уходила в тот лес, куда мне нужно было попасть. Тут я остановился. Дальше идти было, пожалуй, незачем. Шла ли эта дорога в лес, или нет, но он лежал именно в этом направлении, где-то за кромкой горизонта. Теперь следовало набраться терпения и обождать, наблюдая и запоминая. Я се