хочу быть свободным как птица. Братец Белый Полковник в моей личине рассмеялся снова: -- Ха-ха-ха... Свободен, как иллюзия птицы... Ну, уморил... Куда хочу, туда и лечу! Ха! Ты думаешь, иллюзии летают туда, куда им вздумается?! Да ты хоть соображаешь, что ты думаешь?! Иллюзии летают туда, где есть корм. Я тебе по-отечески скажу: нет никакой свободы и быть не может, представление братца Принцессы о свободе -- это и есть самая большая и надувательская иллюзия! -- Ну и пусть иллюзия, а я хочу быть свободным! -- Отдай ордена! -- Не отдам. -- Ты что, не подчиняешься? -- Братец Белый Полковник в моей личине поднялся со скамейки. Меня со скамейки подняли мои собственные ноги. -- Это ведь... бунт! Я тебе приказываю: отдай! Моя рука невольно потянулась к лацкану фрака... но вдруг резко ушла в сторону и двинула, сжавшись в кулак, прямо в челюсть братца, как две капли воды похожего на меня. Он качнулся. Я двинул ему кулаком в живот -- он согнулся и застонал. Перед моими открытыми глазами предстала братец Мона Лиза с кровавым ножом в горле, два братца святых экзекутора, тыкающих меня лицом в мою же блевотину, братец Принцесса, которую я чуть-чуть не предал... И я ударил братца второго меня коленкой по носу. Его белая кровь испачкала мне всю штанину. Он упал на асфальт и задрыгал ногами. Я двинул ему ботинком ноги под ребра -- он вскрикнул и сбросил личину. Сброшенная личина свернулась в мячик и покатилась по улице. Под личиной братца, как две капли воды похожего на меня, на братце Белом Полковнике была личина братца Цезаря X... Я двинул по братцу Цезарю X обоими ботинками. Сброшенная личина братца Цезаря X покатилась по улице. Лицо братца Белого Полковника без всяких личин было столь отвратительным, что меня замутило. Сдерживая не утихающие приступы тошноты, я бросился бежать, свернул за угол, мгновенно проскочил узкую улочку, выбежал в темный переулок и остановился возле какого-то шикарного дворца, снизу доверху обклеенного предвыборными плакатами обеих кабинетных партий. На этот раз голосовать за Самого Братца Президента мне почему-то совершенно не хотелось. Я стал размышлять. Мои размышления подсказали мне, что уже через каких-нибудь пять крохотных минут будет объявлен мой общедомовой розыск очень опасного преступника. Тысячи святых экзекуторов и тысячи ревизоров, переодетых в цивильные фраки, высыпят на улицы, чтобы как можно скорее поймать и обезвредить братца Пилата III... А ведь братец Пилат III -- это непосредственно я, я как раз и есть братец Пилат III! А я не имею никакой возможности ни связаться с братцем Принцессой, которая могла бы замолвить за меня перед Самим Братцем Президентом словечко, ни даже перебраться на другой ярус... Круг розыска будет все время сужаться, сужаться, сужаться, сужаться, сужаться... пока не превратится в маленькую мышеловку и не захлопнется. Да, обязательно, непременно захлопнется! Я опустился на порог подъезда шикарного дворца. Мои руки обхватили мою корону. Я со злобой сорвал ее с головы и с силой швырнул на асфальт; бронированная пластмасса раскололась^ Вскочив со ступенек я стал бить, топтать корону йогами. Сорвал с фрака все ордена и медали, а также два микромагнитофона и с наслаждением вдавил все это каблуками ботинок в грязь. Вдавил и... затрепетал от ужаса. С такой силой затрепетал, что, вдруг приметив под своими ногами какую-то маленькую щелочку, я забился от ужаса в щелочку. В моей подпольной щелочке было очень тесно и очень темно, но зато относительно безопасно. Там мне никто не мешал, и я принялся думать разные мысли. Я о многом подумал, пока находился в подпольной щелочке. Думать мне было вообще непривычно, а там, в щелочке, моими мыслями никто не мыслеводил, там не было ни божественного нектара, ни пыльцы, ни оружия массовой информации. И поэтому мои мысли были странными. Когда пришла первая подпольная ночь и на улицах зажглись фонарики счастливчиков, мои странные мысли вывели меня из подполья и повели к счастливчикам поднимать восстание. Я подошел к пяти братцам счастливчикам, среди которых было три братца, несколько от меня физиологически отличающихся, и начал поднимать восстание. Поднимая восстание, я призвал: -- Братцы счастливчики! Сегодня утром я добровольно сложил с себя корону! Теперь, братцы счастливчики, я -- один из вас! Но мне кажется, и я не боюсь этого страшного слова, что мы все глубоко несчастные братцы! Мы несчастны потому, что всех нас лишили свободы! Мы должны быть свободными как птицы! Давайте возьмем в наши руки вот эти метлы и навсегда избавимся от несправедливости и несчастья! Нам нечего, братцы счастливчики, терять, кроме вот этих метел! Братцы счастливчики широко улыбнулись и промолчали. Я бросил в массы прокламацию: -- Я очень много думал умом, пока сидел в подполье. И мои мысли подсказали мне, что братцы в Нашем Доме готовы перегрызть друг другу все глотки, только чтобы получить новую корону. Братцы счастливчики, давайте возьмем метлы и навсегда сметем короны! Да здравствует свобода! Братцы счастливчики улыбнулись еще шире, но опять промолчали. Тогда я бросил в массы братцев еще одну прокламацию: -- Да вы просто не знаете, чем вас кормят! Так называемый продукт переработки -- это не что иное, как экскременты наших сумасшедших мысле-водителей! Вас кормят экскрементами, братцы счастливчики! Братцы счастливчики улыбнулись так широко, как только могли, и хором ответили: -- Продукта переработки у нас хоть и не очень много, но на всех хватает, слава Самому Братцу Президенту! А один из них добавил: -- И нам все равно, как что называется по-научному. -- Да ведь экскременты -- это обыкновенное дерьмо! -- крикнул я. -- Вас кормят обыкновенным дерьмом, братцы счастливчики! Тут самый старый из них, улыбаясь, сказал: -- Ты ври, но не завирайся; ври, но знай меру; ври, но не порочь; ври, но не вбивай клин; ври, но не подпевай; ври, но не подрывай основ Нашего замечательного Дома. А тот, кто добавил первым, снова добавил: -- А если кто-то и называет продукт переработки обыкновенным дерьмом, то это только временно. Как хозяева Нашего Дома, вот призовем к порядку -- враз называть перестанет. У меня не было никакого опыта работы с прокламациями, и восстание явно срывалось. Оно, наверное, срывалось также потому, что на моей голове не было соответствующей авторитетной короны. Вот если бы я был Самим Братцем Президентом, тогда, конечно, восстание ни за что бы не сорвалось... А так оно срывалось... И я пожалел, что не стал Самим Братцем Президентом, поскольку, если бы все-таки стал, мог бы поднимать сколько угодно восстаний. Пожалев, я плюнул на асфальт, чтобы прибавить массам братцев счастливчиков работы, чтобы в этой работе они осознали, как безрадостен и тяжел их труд, и пошел к своей подпольной щелочке. Я плюнул на асфальт и пошел к своей подпольной щелочке, поскольку поднимать на восстание таких непонятливых в своем непонятном несчастии счастливчиков мне больше ни капельки не хотелось. В нехотении поднимать восстание прошла ночь, прошло утро, прошел вечер, который прошел после того, как прошел день, прошла еще одна ночь и пришло воскресенье. А по воскресеньям с десяти утра и до часу дня по всем улицам всех ярусов всего Нашего Дома, исключая разве что самые нижние, ходили марширующие марши колонны братцев-мыслеводимых, которые носили с собой знамена, портреты и транспаранты, при этом распевая наши славные домовые песни, славящие наших любимых братцев-мыслеводителей, мыслеводящих этими мыслеводи-мыми колоннами. Я вылез из подполья окончательно. Вылез и остановился прямо посреди улицы. На меня неотвратимо надвигалась мыслеводимая колонна. -- На месте... стой... раз... два!.. -- скомандовал возглавлявший колонну братец вожатый, когда нас разделял какой-нибудь десяток метров. Колыхнувшись знаменами, портретами, транспарантами, на которых красовались гениальные мысли Самого Братца Президента: "Делу -- конец венца!", "Делу -- два конца" и прочие, колонна остановилась. -- С какого ты яруса, братец? -- спросил меня вожатый. -- Почему не в рядах? Почему без короны. Я набрал полные легкие воздуха и возопил: -- Я вам не братец! Я -- ЧЕЛОВЕК! Колонна открыла рот и осуждающе ахнула. Я снова набрал полные легкие воздуха и еще раз возопил: -- Я -- ЧЕЛОВЕК! И плевал я на все ваши колонны, транспаранты, портреты и короны! ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Братец дежурный ревизор нехотя оторвал свой недремлющий взгляд от лежавшего на столе иллюстрированного портретами и знаменами журнала "Портреты и знамена". -- Ну-с? -- спросил он сопровождавшего меня братца вожатого. -- Вот этот братец, братец ревизор, разгуливал по нашему славному орденоносно-знаменосному ярусу без короны, хотя даже невооруженным знаниями Самого Братца Президента глазом видно, что он -- не счастливчик. -- Да? Без короны? Забавно... -- Он кричал, что он не братец, а человек! -- Ясно, предельно все ясно. Ты, братец вожатый, можешь идти. Благодарю за службу! -- Служу Нашему Дому! -- рявкнул вожатый и, громко щелкнув каблуками, покинул приемное отделение. Братец дежурный ревизор вышел из-за стола, поковырял пальцем в зубах и лукаво спросил: -- Так. Значит, братец, тебе кажется, что ты не братец? -- Я -- человек, -- спокойно ответил я. -- Так. Забавно. На что еще жалуешься, братец человек? Что еще тебе кажется? -- Что я несчастлив. -- Да ну? Интересный случай. -- Что я несвободен. -- Ну да? Забавно. А что еще тебе кажется? Не кажется ли тебе, что ты не веришь в нашу святую веру о братстве в Великой Мечте? Может, тебе это кажется? -- Кажется, -- сказал я. -- Вот так так! Так-так-так... Так, может, тебе кажется, что ты веришь в разваливающуюся Псевдовеликую Мечту разваливающегося Верха? Может, тебе это кажется? -- Мне кажется, что я уже вообще ни во что не верю. -- Вот так вот! Крайне, крайне интересный случай! И что же ты хочешь, как тебе кажется? -- Я хочу быть свободным и счастливым. -- Так-так-так... Свободным. Как что? Как тебе кажется? -- Как птица. -- Так-так-так-так! Значит, тебе кажется, что ты хочешь Шть свободным, как иллюзия? Непредсказуемым, как иллюзия? Враждебным всем братцам, как иллюзия? Братец дежурный ревизор схватился за корону руками и забегал по приемному отделению. -- Иллюзия! Ничто! Ноль! Тебе кажется, что тебя нет? Так, что ли, братец человек? А с кем же я тогда сейчас разговариваю, сам с собой, что ли? Или тебе кажется, что ты мне только кажешься? -- Кажусь, -- охотно согласился я. -- Это что же, ты утверждаешь, что я сошел с ума? Так тебе, что ли, кажется? -- Братец дежурный ревизор, обхвативший корону руками, забегал по приемному отделению с удвоенной скоростью. -- Мне кажется, что тебе кажется, что мне кажется!.. Я было решил, что его тут и хватит кондрашка от моего крайне интересного случая, но вдруг зазвонил телефон, братец дежурный ревизор поднял трубку и рявкнул: -- Так точно! Потом скосил лицо на меня. -- Одну крошечную секундочку... Как твоя кличка, братец человек? Я не ответил, а он продолжал рявкать в трубку: -- Молчит... Так точно!.. Ему кажется, что мне кажется. Так точно!.. Ярко выраженный птичий синдром! Крайне заразен... Так точно! Братец дежурный ревизор положил трубку на место трубки, метнул в меня испепеляющий взгляд, который, однако, меня не испепелил, так как я плевал на испепеление, и нажал большую черную кнопку, встроенную в крышку стола. От нажатия взвыла сирена, замигали черные лампочки, в приемное отделение вбежали два братца ревизора в черных халатах. -- В Стационар, -- приказал им братец дежурный ревизор, -- в двадцать первую палату. Двадцать первая палата находилась в левом крыле Стационара. В палате с покрашенными в клеточку стенами стояли одиннадцать застланных клетчатыми одеялами коек. Вокруг круглого, застланного клетчатой скатертью стола сидели десять братцев сумасшедших, одетых в клетчатые фраки. Застыв на пороге двери, я с ужасом в уме и в глазах смотрел на их повернутые ко мне сумасшедшие лица. Наконец один из них, тот, кто был старше всех возрастом, выдвинул из-под стола свободную клетчатую табуретку. -- Садись. Я сел. -- За что они тебя к нам направили, человек? Услышав обращенное ко мне обращение "человек", я тут же изгнал из себя весь ужас и совершенно спокойно ответил: -- Птичий синдром. -- Это хорошо, что птичий, -- сказал самый старший. -- У нас у всех тут птичий. О, птицах мы как раз сейчас и говорим, вот послушай... Он обвел всех ярким сумасшедшим... нет, свободолюбивым взглядом, от которого глаза у всех братцев сосиндромников в палате вспыхнули ярким свободолюбивым огнем, и провозгласил: -- Наши так называемые мыслеводители кормят людей экскрементами своей пищеварительной, но главное -- мыслительной деятельности! Это превращает вполне хронически здоровых человеческих обитателей Нашего Дома во вполне законченных идиотов, страдающих слабоумием вожделения новых корон, низких ярусов и персональных привилегий! Мы не желаем быть идиотами! Нам не нужна их вонючая Великая Мечта! Наш просвещенный глубокими знаниями разум сопротивляется! Долой их сумасшедший порядок! Мы хотим быть свободными как птицы! Да здравствует Движение Сопротивления! Глаза у всех братцев сосиндромников вспыхнули еще более ярким свободолюбивым огнем, они повскакали со своих мест, закричали "ура!" и захлопали в ладоши. Меня же с непривычки к подобным высказываниям стал бить озноб. Озноб передался рукам, они зачем-то достали из кармана моего клетчатого фрака часы, которые у меня не отобрали братцы ревизоры, и щелкнули крышкой. В палате заиграла музыка. Но тут внезапно на всю палату загремел чей-то радостный голос: -- Наш славный Кабинет Избранных неусыпно и неустанно заботится о психическом здоровье каждого отдельно взятого и помещенного в сумасшедший дом братца сумасшедшего. Процент заботы постоянно и неуклонно повышается, наглядно показывая четкое перевыполнение плана по неусыпной и неустанной заботе... Старший сосиндромник нагнулся к моему вмиг помрачневшему уху и прокричал: -- Сеанс психотерапии! На, возьми. -- Он протянул мне два хлебных катышка. -- Мы затыкаем ими уши. Я сунул хлебные катышки в дырки ушей, и меня окружила со всех сторон мирная тишина. Братцы сосиндромники разбрелись по койкам. Я лег на свою и стал смотреть в потолок, где висели клетчатые пузыри отслоившейся штукатурки... Утро в Стационаре всегда начиналось ровно в шесть часов утра по внутристационарному времени, которое на час и на день назад отличалось от общедомового. Во всех палатах и коридорах включались громкоговорители, мы вскакивали с коек и направлялись в столовую завтракать сушеными тараканами. Громкоговорители громко говорили, но наши уши были заткнуты хлебными катышками, которые мы вынимали из ушей только в восемь, когда заканчивался сеанс психотерапии и начинался сеанс психоинъекций. Сеансам психотерапии и психоинъекций люди, считающиеся сумасшедшими, сумели противопоставить хорошо организованное Движение Сопротивления, которое, кроме втыкания в уши хлебных катышков, включало в себя и обязательное отлынивание от обязательных психоинъекций, отлынивать от которых было совсем несложно, так как существовал специальный циркуляр, предписывавший братцам ревизорам, которые и были настоящими сумасшедшими, постоянно экономить постоянно дефицитные в Нашем Доме психоампулы. За экономию братцы ревизоры, которые сумасшедшие, получали спецпайки и медали "За экономию экономики". Движение Сопротивления нашего Стационара поддерживало тесные сосиндромные связи с Движением Сопротивления всех других Стационаров. В нашем родном Стационаре в палате номер ноль, где собирались главные исторические собрания Движения, жил главный человековод всего Движения человек Тяптяпыч. Человек Тяптяпыч, сильно тучный и с виду довольно неповоротливый старец с бородкой клинышком, которую он постоянно теребил пухлыми пальцами, мгновенно заинтересовался моей скромной персоной, поскольку, во-первых, я обладал музыкальными часами, а во-вторых, оказался единственным обитателем Стационара, который бывал за Железным Бастионом. Часы человек Тяптяпыч тут же экспроприировал себе в общественное пользование. Однажды я попросил человека Тяптяпыча навести справки о человеке Принцессе. Человек Тяптяпыч стал выспрашивать у меня подробности о наших с ним человеческих взаимоотношениях. Я охотно отвечал. -- Гм... -- заключил человек Тяптяпыч, теребя одной рукой бородку, а другой поглаживая мою голову. -- Эта твоя связь с человеком родственником Самого Братца Президента, я думаю, может быть человеколюбиво использована в свободолюбивых интересах Движения... А справки я наведу. В тот же день по личному распоряжению человека Тяптяпыча меня перевели в палату номер ноль, где я занял почетную, рядом с ним, койку. На второй день моей новой жизни в палате номер ноль он оказал мне высшую честь и доверие, позволив перед тем, как лег спать, расшнуровать ему шнурки на ботинках. Днем, после обеда, люди нашей палаты и люди, делегированные к нам на очередное главное историческое собрание из других палат и других стационаров, усаживались вокруг круглого, в клеточку, стола. Человек Тяптяпыч окидывал всех собравшихся людей человеколюбивым взором, ласково гладил все человеческие головы, переходя от одного человека к другому, и сначала тихо, а потом все громче и резче начинал свободолюбиво говорить: -- Люди! Мы вскакивали со своих отведенных нам мест, махали клетчатыми знаменами, хлопали в ладоши, кричали "ура!" и "да здравствует Движение Сопротивления!", качали человека Тяптяпыча на благодарных человеческих руках. А когда немножко успокаивались, человек Тяптяпыч, переходя от одного из нас к другому из нас, чтобы всех ласково погладить по голове, продолжал: -- Люди! Мы станем свободными как птицы! Охваченные всеобщим порывом единения, мы снова вскакивали с отведенных нам мест, снова размахивали клетчатыми знаменами, снова кричали "ура!", снова качали на благодарных руках человека Тяптяпыча. Он успокаивал нас, поглаживая своей большой и могучей ладонью наши притихшие человеческие головы, и продолжал: -- Люди! Человеководы нашего славного Движения Сопротивления научно установили, что корень зла человеческого неравенства и угнетения собой себе человекоподобных заключается в коронах. В этих проклятых коронах вся человеческая несправедливость и все унижение человеческого достоинства! Мы поведем самую решительную борьбу с унизительным корононошением! Но бороться мы будем научно: не с последствиями, а с самой причиной! Корон не будет, если не будет голов! Не будет голов -- не будет корон никогда! Люди! Мы ликвидируем головы раз и навсегда! Тяп-тяп! Тяп-тяп! Ни одной не останется! Да здравствует Движение человеколюбивых головотяпов!.. В этом месте голос человека Тяптяпыча обычно тонул в реве человеконенавистных громкоговорителей -- начинался очередной сеанс психотерапии. Все люди мгновенно затыкали уши хлебными катышками. Самые преданные люди брали любимого всеми человека Тяптяпыча на руки и любовно несли к его человеческой кровати. Я любовно расшнуровывал шнурки на его человеческих ботинках. Он ласково гладил меня своей человеколюбивой ладонью по моей человеческой голове. Все разбредались кто куда. Я ложился на кровать и все то долгое время, пока гремели человеконенавистные громкоговорители, смотрел в клетчатый потолок, снова и снова возвращаясь своими человеческими мыслями к свободолюбивым мыслям человеколюбивого человека Тяптяпыча. Да, да, да, говорил мне мой человеческий ум, да, да, да, именно так, только так можно покончить с несправедливостью. Только человек безголовый будет раз и навсегда лишен возможности даже мечтать о проклятой короне. Вот только человека Принцессу я никак не, мог представить себе без головы. Постоянно думая о человеке Принцессе, как-то я напомнил человеку Тяптяпычу об его обещании навести справки о человеке Принцессе. -- Не волнуйся... -- ответил человек Тяптяпыч, ласково оглаживая своей гениальной ладонью мою человечеЬкую голову. -- Не волнуйся, человек Принцесса сейчас находится в своем шикарном дворце, его стерегут братцы ревизоры из Ордена Великой Ревизии, которые настоящие сумасшедшие. -- Можно мне передать ему записку? -- Всему свое время. Сейчас мы разрабатываем свободолюбивый план, в котором вы оба примете самое непосредственное человеческое участие. Как только план утвердят, вы неминуемо встретитесь. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ В тот день, от самого утра и до самого вечера, мне было как-то особенно грустно, а вечером в нашу палату номер ноль пришла делегированная из палаты для людей, несколько от меня физиологически отличающихся, человек... непорядочная шлюха Инфанта. -- Инфанта! -- воскликнул я. -- Ты? Ты тоже здесь?! Мы вышли в коридор и остановились возле радиатора центрального отопления. -- Почему ты тогда не пришел? А говорил, что любишь... Я пожал плечами клетчатого человеческого фрака. -- Ах да, ну конечно! Ты не мог, тебя упрятали в Стационар! Как я рада, человек мой любимый! Прижавшись к моей человеческой груди, он подставила под человеческий поцелуй свои человеческие губы. -- А ты, человек Инфанта, ты-то как здесь очутилась? -- Зови меня человек шлюха Инфанта, меня тут все так зовут, я привыкла. Но без бесчеловечного слова "непорядочная". С непорядочностью я навсегда покончила... -- Хорошо, -- согласился я по-человечески просто. -- После того, как ты ушел, -- зашептала в меня человек шлюха Инфанта, -- я все думала и думала, представляешь? И однажды, в один прекрасный и светлый день, перестала брать с людей деньги. Меня били и крикливые клиенты, и эксплуататорская администрация, и мерзкие святые экзекуторы, которых всех я теперь очень люблю. Как ты меня учил, человек мой любимый. Меня заставляли, а я не брала... -- Почему? -- Потому что я должна любить всех людей, но не так, как несколько отличающихся, а совсем по-другому. Всех, без исключения. А они решили, что с моим умом происходит что-то неладное... -- Извини, я не хотел, чтобы у тебя были неприятности. -- Нет-нет, человек мой любимый, я тебе бесконечно благодарна! Без тебя я никогда бы не узнала, в чем заключается истина!.. Человек шлюха Инфанта побежала на очередное историческое собрание, а мой желуддк долго еще не мог переварить эту неожиданную человеческую встречу. Когда наконец я вернулся в палату, очередное историческое собрание уже подходило к концу. Я подошел к столу и остановился возле стола. Человек Тяптяпыч докончил начатую еще до моего возвращения очередную свободолюбивую фразу, замолчал, потрогал бородку и, вроде бы ни к кому из людей конкретно не обращаясь, заметил: -- Люди Движения Сопротивления обязаны посещать все исторические свободолюбивые человеческие собрания. Взгляды всех людей сосредоточились на мне. -- Только железная свободолюбивая дисциплина, -- продолжал человек Тяптяпыч, -- помноженная на нашу свободолюбивую монолитность, поможет нам, основываясь на принципах демократического человеководства, добиться намеченной чело-веководами свободолюбивой цели. На этом очередном историческом собрании присутствовал и самый старший человек из двадцать первой палаты, откуда я так стремительно переместился в нулевую. Он сказал: -- Дисциплина каждого отдельно взятого нами человека определяется его внутренними качествами способности человеководствоваться человеколюбивыми человеководческими распоряжениями наших свободолюбивых человеководов. Если человек человеческое дерьмо, то и дисциплина у него сильно прихрамывает на обе человеческие ноги. Мы должны рьяно бороться с разболтанностью прихрамывания. А нашего любимого человека Тяптяпыча мы любим за железную человеческую стойкость, как и за все остальное. Все люди посмотрели на человека Тяптяпыча, который от этих слов и взглядов кивнул головой и моргнул глазами. Все люди тоже закивали головами и заморгали глазами с выступившими на них от любви к человеку Тяптяпычу слезами. -- Свободолюбивая дисциплина, -- сказал человек Тяптяпыч, -- это беспрекословное подчинение человека человеку, выбранному в человеководы. А самый старший человек из двадцать первой палаты добавил: -- Ты, наш дорогой человек Тяптяпыч, самый-самый из нас. Мы тебе беспрекословно подчиняемся. Мы готовы идти прочерченной твоей гениальной мыслью дорогой к нашему светлому безголовому будущему. И мы не позволим разваливать наши монолитные человеческие ряды гнилому душку разлагающей человеческие души анархии. Мы за свободу, но за свободу демократического человеководства! Все люди закричали: -- Ура! Ура! Ура! А потом я спросил: -- Человек Тяптяпыч, ответь мне, пожалуйста, что наше Движение Сопротивления будет делать с теми, кто не захочет, чтобы им оттяпали голову? Все люди перестали дышать. Человек Тяптяпыч ласково погладил людей по человеческим головам и ответил: -- Ты самый неопытный из нас, твое научное человеководческое свободолюбивое мировоззрение еще не до конца сформировано. Именно поэтому ты задаешь нам подобные глупые вопросы. Если человек не хочет жить по-человечески, значит -- он не человек, значит -- придется его вычеловечи-вать... Он хотел еще что-то сказать, но тут взревели человеконенавистные громкоговорители. Человека Тяптяпыча бережно перенесли на койку. Я было собрался, как и всегда, опуститься на колени, чтобы снять с него ботинки, но он, отстранив меня, пригласил выполнить эту почетную миссию самого старшего человека из двадцать первой палаты. Меня же люди схватили за руки и ноги и понесли в вычеловечиватель. В вычеловечивателе было нечеловечески холодно. Железный Бастион там скрипел нечеловечески скрипуче, а громкоговорители ревели нечеловечески громко. Хлебных же человеколюбивых катышков у меня не было. В одной из голых каменных стен вычеловечивателя было забранное толстой решеткой крохотное окощечко, которое выходило прямо на улицу. Я подошел к окошечку и выглянул из окошечка. На девятом ярусе все было обычным: кто-то куда-то спешил; какой-то толстый братец, приткнувшись плечом к фонарю, читал газету; вот из-за угла вышел трамвай, и толпа кинулась штурмовать его двери; потом из подъезда шикарного дворца детского дома на улицу вышла колонна маленьких братцев, которую возглавлял сердитый вожатый-девятизубочник; маленькие братцы расправили короны, затрубили в горны и забили в барабаны... Когда громкоговорители замолкли, в вычелове-чиватель, лязгнув железными засовами, вошли два братца настоящих сумасшедших ревизора, которые стали бить меня руками и ногами. Когда они ушли, оставив меня лежать на полу, в вычеловечиватель, лязгнув железными засовами, вошли два человеколюбивых человека -- они били меня до тех пор, пока опять не заревели человеконенавистные громкоговорители... Выпустили меня из вычеловечивателя ровно через сутки, минута в минуту. Я не пошел в палату, а пошел в ординаторскую. Дежурный настоящий сумасшедший ревизор, братец, несколько от меня физиологически отличающийся, заткнув уши хлебными катышками, сидела за ординаторским столом и, шевеля губами, читала записанные в толстую тетрадь высказывания человека Тяптяпыча. Я коснулся плеча братца настоящего сумасшедшего ревизора. Он вздрогнула, а вздрогнув, сказала: -- Мудрая мудрость самого мудрого мудреца -- вот что это такое. Я показал пальцем на уши, свои человеческие и его сумасшедшие. Она вытащила из своих сумасшедших ушей хлебные катышки. Я спросил: -- Братец человек ревизор, у тебя случайно не найдется немного пыльцы или божественного нектара? Очень хочется снова стать идиотом. Он покачала семизубой короной. Тогда я сказал: -- Сделай мне, пожалуйста, психоинъекцию! -- Братец человек, одна инъекция стоит десять девятизубовиков. И на это мне нужно письменное разрешение мудрого человека Тяптяпыча. Ни денег, ни разрешения у меня не было. Я вышел из ординаторской и принялся бесцельно бродить по коридорам, которых в Стационаре было еще больше, чем палат, перешел на половину для людей, несколько от меня физиологически отличающихся, и остановился у двери в палату номер ноль пять, где проживала любящая меня человек шлюха Инфанта, несколько от меня физиологически отличающийся. Я остановился у двери в палату номер ноль пять и стал ждать, когда закончится сеанс психотерапии. Громкоговорители громко говорили, хлебных катышков у меня не было, и я заткнул уши пальцами, которые у меня были. Когда я вытащил из своих ушей свои пальцы, которые у меня были, я услышал ушами за дверью палаты номер ноль пять голос человека шлюхи Инфанты: -- Взявшись за руки, мы разрушим Железный Бастион! Переполняющая наши души любовь сделает нас птицами! Мы будем любить друг друга так, как до сих пор любили только себя... Открыв дверь, я крикнул: -- Человек шлюха Инфанта! -- Человек мой любимый! -- воскликнула он и выбежала в коридор. -- Я так соскучилась, так соскучилась... И ты соскучился? Соскучился и пришел меня посмотреть? -- Да. -- Человек мой любимый! Я так рада, так рада нашей человеческой встрече! Любовь моя к тебе переполняет мою человеческую душу! Но ты пришел не вовремя... -- Но... -- Человек мой любимый, сейчас у нас проходит историческое собрание номер две тысячи сто шесть, а я -- человековод нашей палаты и обязана человеководствовать на всех исторических собраниях... Иди, иди! И человек шлюха Инфанта, послав в мою сторону человеколюбивый воздушный поцелуй, скрылась за дверью. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ В палате номер ноль люди сидели вокруг круглого стола и проводили собравшее всех за круглым столом очередное главное свободолюбивое человеческое собрание. Когда я вошел, самый старший человек из двадцать первой палаты громко сказал: -- Позор ренегатам! Я молча собрал в клетчатое полотенце клетчатую зубную щетку, клетчатую бритву, клетчатое мыло и обратился к человеку Тяптяпычу: -- Наш самый славный, самый незабвенный, самый мудрый, человеко самый любивый человек Тяптяпыч! Разреши мне, пожалуйста, поменяться местами с самым старшим человеком из двадцать первой палаты, я тебя умоляю, наш людской избранник. -- Это хорошо, человек ренегат, что ты сам осознаешь свои глубинные человеческие ошибки и ошибочные заблуждения. Тебе, человек ренегат, придется весь свободолюбивый путь нашего Движения пройти еще раз, от палаты к палате. За долгое время этого трудного человеческого пути твои шатающиеся недочеловеческие убеждения перестанут шататься, и ты до самого своего конца осознаешь, что значит для всех для нас внутридвиженческая свободолюбивая дисциплина. Мы ошиблись, призвав тебя сюда, в эту историческую палату, но мы привыкли осознавать свои ошибки. За это нам вечная человеческая слава! Мое возвращение в палату номер двадцать один в обмен на самого старшего человека, перешедшего к человеку Тяптяпычу, если и удивило ее людей, то не очень, они лишь на минуту прервали собрание, чтобы заклеймить меня страшным клеймом ренегата. Сложив вещи в тумбочку, я лег на кровать и попытался забыться воспоминаниями о Принцессе. Но голоса сидевших за столом отвлекли мое внимание. Тогда я заткнул свои уши пальцами. Вокруг стало тихо-тихо. Я закрыл глаза -- стало темно. Тишина и мрак, меня в себя вобравшие, породили во мне ощущение того, что я вдруг очутился в мире полного одиночества. Мой разум будто бы отделился от своей телесной оболочки человека Пилата III и переместился в синее небо, расположенное за Железным Бастионом. Кто-то тронул меня за плечо Я открыл не хотевшие открываться глаза. Надо мной стояли мои со-палатники и наперебой широко открывали зубастые рты. Мне стало скучно, я отвернулся к стене. Меня схватили, поставили на ноги, выдернули из моих ушей мои пальцы, и я услышал: -- Нам не нужны ренегаты!.. -- Сам человек Тяптяпыч дал нам свободолюбивое поручение сделать из тебя человека!.. -- И мы сделаем из тебя человека! Мы тебя вычеловечим!.. -- Ты обязан сидеть за столом и принимать активное участие в наших свободолюбивых собраниях, когда мы проводим собрания!.. Мне стало совсем скучно. Я посмотрел каждому из них в глаза, снова засунул пальцы в уши и спокойно направился вон из палаты. Бронированную дверь передо мной закрыли. Меня схватили, вытащили из моих ушей мои пальцы, избили и усадили за стол. Я перевернул сначала стол, потом -- нескольких наседавших на меня человеколюбивых людей, собрался было перевернуть и бронированную дверь, но меня связали и положили на пол. Начался сеанс психотерапии. Мои руки были связаны, и мне пришлось выслушать все то, о чем громко говорили человеконенавистные громкоговорители, от самого начала человеконенавистного громкоговорения и до самого громкоговорения конца. Когда через два часа сеанс психотерапии закончился, начался сеанс психособрания. Через два часа психособрание закончилось, так как начался следующий сеанс психотерапии. Эта пытка продолжалась до самого утра. Утром меня развязали. В ординаторской братец настоящий сумасшедший ревизор с медалью "За экономию экономики" не сделала мне инъекцию даже воды, и я понял, что Движение Сопротивления взялось за меня основательно. Во время сеанса трудотерапии я сидел на табуретке в стороне от всех остальных, так как никто из трудящихся людей не пожелал расположиться рядом с человеком ренегатом. Мою норму вдвое повысили: вместо обычных пяти корзиночек заставили плести десять. Не выполнившим норму обед не полагался. Выполнить норму я все же как-то сумел, но на обед опоздал, за что был лишен человеческого обеда. Это, в первую очередь, огорчило меня тем, что, не получив пайки хлеба, я не мог скатать себе хлебные катышки... Впрочем, хлеб мне не дали и на человеческий ужин. Сеансы психотерапии сменялись сеансами психособраний. За круглый стол я по своей воле никогда не садился, на обращенные ко мне вопросы не отвечал, если мне позволяли лежать -- лежал, если меня сажали на табурет -- сидел, но ни на кого не смотрел и ничего не слушал. Каждую ночь мне устраивали "светлую" -- накинув одеяло, человеколюбиво избивали. Изредка меня навещала человек шлюха Инфанта, скороговоркой сообщала мне о любви ко мне и о любви вообще и убегала. А потом меня вторично посадили в вычеловечи-ватель, на этот раз -- на месяц. Однако вычеловечиватель из меня человека не сделал. Тогда очередное главное историческое психособрание постановило, что я нечеловек, и все человеколюбивые люди от меня отвязались. Я тут же добровольно пошел в вычеловечива-тель и просидел там до самого отбоя. С тех самых пор в вычеловечивателе я стал добровольно бывать ежедневно. В конце концов даже перенес туда свое клетчатое одеяло. Спать на цементном полу было не очень удобно, но там меня никто не трогал: громкоговоритель я заткнул большим хлебным катышком, а психособраний в вычеловечивателе никто не проводил, разве что мыши. Казалось, все обо мне позабыли, меня не вызывали ни на сеансы трудотерапии, ни на сеансы психоинъекций. Если человек шлюха Инфанта приносила мне что-нибудь поесть, я ел, если, занятая своими постоянными собраниями, не приносила -- оставался голодным. Но вот однажды в вычеловечиватель явился сам человеколюбивый человек Тяптяпыч. Он сказал: -- Сейчас сюда войдет человек Принцесса. Я вскочил с лежавшего на полу клетчатого одеяла. Человек Тяптяпыч, погладив меня ладонью по голове, спокойно продолжил: -- В вашем человеческом распоряжении пять минут. Ты сделаешь все от тебя зависящее, чтобы человек Принцесса пригласила тебя в шикарный дворец Самого Братца Президента. -- Зачем? -- Для успешного проведения намеченной чело-веководами человеколюбивой акции. -- Какой акции? -- Акции человеческой свободы, человеческого равенства и человеческой справедливости. Ты выстрелишь из револьвера сначала в левую половину головы Самого Братца Президента, потом -- в правую. Когда главный настоящий сумасшедший Нашего Дома умрет, мы приступим к строительству нового человеколюбивого безголового общества. Ты же займешь должность самого свободолюбивого главного заместителя. Сказав эти человеколюбивые слова, человек Тяптяпыч хлопнул три раза в ладоши, и в вычелове-чиватель вошла Принцесса. Он бросилась мне на шею. -- Я уже думала, что мы никогда не увидимся!.. -- Я тоже так думал. Думал, что они упрятали тебя в спецсумасшедший дом. -- Нет, просто заперли во дворце. -- Как птичку в клетке? Наконец он улыбнулась. -- Да, как птичку в клетке. А вчера один из охранников сообщил мне, что я могу тебя увидеть, если только помогу Движению Сопротивления уговорить тебя что-то такое сделать. Я не знаю, что они от тебя требуют, но ты должен согласиться, ведь Движение ставит своей целью свержение существующего сумасшедшего порядка... -- Да, конечно, -- ответил я. -- Принцесса, как-то ты обещала пригласить меня в свой дворец... -- В любое время, Пилатик. Тут человек Тяптяпыч крикнул: -- Все, свидание кончилось. Принцесса поцеловала меня в пересохшие губы, потом прошептала в ухо: -- Я скоро за тобой приду, совсем скоро. Он ушла, человек Тяптяпыч, человеколюбиво придвинувшись ко мне вплотную и положив мне на голову руку, сказал: -- Наше человеководство -- человеководство демократическое, и ты имеешь право свободного выбора. Выбирай: или акция, которую ты проведешь на следующей неделе, или мы ликвидируем голову на человеке Принцессе. -- Акция, -- свободно выбрал я. Вечером, после того, как закончились все исторические психособрания и мои сопалатники, позатыкав уши хлебными катышками, заснули, я поднялся с кровати и осторожно, чтобы меня никто не заметил, пробрался в вычеловечиватель. В вычеловечивателе было темно и тихо. Я подошел к окошечку, забранному толстыми прутьями, и выглянул наружу. Девятый ярус спал. Взобравшись на табуретку, я привязал один конец веревки к громкоговорителю, а из другого сделал петлю. Петлю намылил мылом, взмахнул руками, словно иллюзия птицы крыльями, и скользнул вниз... -- Дезертируешь, нечеловек ренегат?! С трудом открыв глаза, я сквозь туман увидел стоявшего надо мной, лежавшим на полу, человека Тяптяпыча. -- Ну-ка, вставай! -- приказал мне человек Тяптяпыч. Чувствуя, как по всему моему жалкому телу расплываются волны отчаяния, я продолжал лежать на полу. Меня схватили за клетчатый фрак самые человечные руки самого человечного человека и поставили на мои нечеловеческие ноги. Склонив голову перед строителем новой жизни, я уже было собрался идти туда, куда мне подскажут, однако тут в вычеловечиватель вбежала, сопрово- ждаемая пятью шестнадцатизубочниками, Принцесса. Шестнадцатизубочники связали и уложили на пол человека Тяптяпыча. Когда мы с Принцессой направились к выходу из вычеловечивателя, в. мою нечеловеческую ногу впился зубами связанный самый человечный человек. Я ударил его другой ногой в живот -- вскрикнув, он сбросил с себя личину и превратился в братца Цезаря X. Личина свернулась в мячик и запрыгала по цементному полу вычеловечивателя. Я ударил братца Цезаря X ногой в пах -- братец Цезарь X превратился в братца Белого -- или все-таки Черного? -- Полковника. Я хотел ударить братца Бело-Черного Полковника ногой в лицо, но Принцесса сказала: -- Идем, у нас мало времени. Сопровождаемые шестнадцатизубочниками, взявшими нас с Принцессой в кольцо, мы беспрепятственно вышли из сумасшедшего дома. Возле подъезда нас поджидал огромный белый автомобиль с номерными знаками двадцать первого яруса. Принцесса села за руль, я сел рядом, шестнадцатизубочники сели на заднее сиденье. Послышалось легкое жужжание, и заднее сиденье отгородилось от переднего сиденья пуленепробиваемым стеклом. -- Я знаю, что они хотели заставить тебя сделать, -- сказала Принцесса. -- И я знаю, что ты хотел сделать с собой. Но теперь все позади, теперь все будет хорошо. -- Нас выпустят за Железный Бастион? -- обрадовался я. -- Нет... Знаешь, когда умирает какой-нибудь братец из Кабинета Избранных, его тело не сжигают, а помещают в специальную камеру и замораживают, чтобы потом, через много лет, оживить. Я отдала все свои деньги, чтобы нас с тобой поместили в капсулу с жидким азотом. Когда мы проснемся, мир будет совсем другим... -- А когда мы проснемся? -- прервал я Принцессу. -- Как скажем. Давай лет через сто? -- Нет! Этого слишком мало! Через тысячу можно? -- Можно. Автомобиль подкатил к спецлифту. Спецлифт спустил нас на двадцать первый ярус. Когда Принцесса остановила автомобиль возле какого-то дворца, шестнадцатизубочники снова взяли нас в кольцо и провели лабиринтами длинных коридоров в большую с кафельными стенами комнату, уставленную аппаратурой. Посреди комнаты стояла каталка с длинным металлическим ящиком. Возле каталки нас поджидал одетый в черный научный фрак восемнадцатизубочник. Приветствуя Принцессу, он громко щелкнул каблуками. Шестнадцатизубочники покинули комнату. -- Мы должны проснуться через тысячу лет! -- приказала восемнадцатизубочнику Принцесса. Тот еще раз щелкнул каблуками и рявкнул: -- Так точно! Раздевайтесь и ложитесь. Обняв друг друга, мы улеглись с Принцессой на холодное металлическое дно. Крышка захлопнулась, ящик тряхнуло, и на нас обрушилась холодная вечность. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Я проснулся. Над моей головой был очень высокий и вовсе не полосатый и вовсе не клетчатый потолок, на котором я не приметил ни одного пузыря отслоившейся штукатурки. Несколько секунд я лежал неподвижно, боясь шелохнуться, потом повернул голову. Рядом со мной на просторной кровати лежала Принцесса, он еще спала. Я коснулся рукой его щеки, он открыла глаза. Улыбнувшись, засмеявшись, он вскочила с кровати и подбежала к огромному, во всю стену, окну, за которым можно было спокойно увидеть все то, что тысячу лет назад располагалось за Железным Бастионом: деревья, небо, солнце... Я подхватил Принцессу на руки и закружил по комнате. Все в этой комнате было необычным, но все-таки главным необычным в этой необычной комнате был цвет. Цвет в этой комнате был не бело-черным, а таким же разноцветным, как разноцветное за окном. -- Здравствуйте! Поздравляем с успешным завершением вашего путешествия во времени! Свободный мир всеобщей любви приветствует вас! -- вдруг зазвенел где-то над нами певучий голос. -- Вы находитесь в послереанимационном отделении сектора вновь прибывших. Адаптация к прошедшим в мире за последнюю тысячу лет изменениям пройдет успешнее, если вы сами откроете для себя свободный мир всеобщей любви. Смотрите, слушайте, старайтесь понять. Ваша одежда висит в шкафу, там же вы найдете и две пары крыльев. Чтобы вылететь из Нашего Дома, достаточно надеть крылья и подойти к окну. Счастливых полетов! Мы посмотрели друг другу в глаза. Глаза Принцессы были голубыми. -- Ну что, наденем крылья? --- предложила Принцесса. -- Конечно. Одевшись в красивые легкие белые платья (фрака в шкафу я не нашел), мы пристегнули к рукам белые крылья. -- Летим? -- Летим! Стекло окна отъехало в сторону. В лицо нам ударил ветер. -- Я люблю тебя, -- сказала Принцесса и бросилась вниз. Я разбежался, подпрыгнул, взмахнул крыльями, и меня подхватил и понес, вслед за Принцессой, пахнущий свободой ветер... Я оглянулся. Там, где кончались деревья, на краю безбрежной равнины, стоял Наш Общий Дом. Может быть, за дальностью расстояния или потому, что теперь на мне не было скафандра, а рядом со мной не было ни одного охранника, он не показался мне таким громадным, как тогда, когда я выходил за Железный Бастион. Большой, но вовсе не громадный и совсем не страшный сумасшедший дом, в котором я родился. Я подумал, что, если теперь у меня есть крылья, я уже никогда туда не вернусь. Было радостно, но и немного грустно расставаться с ним навсегда. Мы летели вперед и вперед, поднимались выше и выше. Деревья под нами стали спичками, реки превратились в ленты, озера -- в блюдечки... -- Давай поднимемся выше облаков! -- крикнула мне Принцесса. -- Давай! И мы понеслись к облакам. На одном из них я заметил какую-то надпись. "Шлюхаинфантизм -- наши крылья!" -- прочитал я, приблизившись. Не успел я сообразить, что это значит, как из-за облака вылетел птицечеловек в зеленых крыльях и сердито спросил: -- Сестрицы, почему не подрыгиваете крыльями перед старшей по любвеобилию? -- Подрыгивать крыльями... -- повторила мгновенно изменившаяся в лице Принцесса. -- Как это?.. Мы не понимаем, мы -- вновь прибывшие... -- Не пудрите мне пятки! Почему тогда на вас белые крылья? -- Не знаем, -- ответил я, -- нам дали такие. -- Вечно они там что-нибудь да напутают! Запомните хорошенько, сестрицы: все вновь прибывшие обязаны носить исключительно желтые крылья. Вам придется вернуться, сестрицы! -- Но мы летим куда хотим! Мы хотим подняться за облака! -- воскликнула Принцесса. -- За облака? За облаками находится Невидимый Бастион, который я, сестрица спецохранник, бдительно и торжественно охраняю. За него просто так, без скафандра и спецразрешения, не вылетишь, конечно, если вы не являетесь достопочтимыми сестрицами седьмого любвеобилия и не носите на своих достопочтимых руках достопочтимые голубые крылья. -- Мы только что завершили наше путешествие из несвободного прошлого в свободное настоящее и собирались сегодня летать до самого утра! -- как можно убедительней сказал я. -- До самого утра? Запомните хорошенько, сестрицы: с восьми вечера и до шести утра полеты строго ограничены, а с двенадцати дня третье, четвертое, пятое, шестое и седьмое поднебесье закрываются на спецобслуживание. -- Но... -- И никаких "но"! Больше мы спорить не стали --- дрыгнули на прощанье крыльями и полетели назад. Когда мы приблизились к громаде Нашего Общего Дома, ко мне подлетела спустившаяся с небес большая черная птица. Сев на мое плечо, она хрипло прокаркала: -- Голос узнаешь? -- Так точно! -- непроизвольно рявкнул я, и тут же поразился той готовности, с которой я это рявкнул. ВЕНЕЦ -- ДЕЛУ КОНЕЦ ДЕЛУ -- КОНЕЦ ВЕНЦА ДВА КОНЦА, ДВА ВЕНЦА, ПОСРЕДИНЕ -- ДЕЛО ДЕЛУ -- ДВА КОНЦА КОНЕЦ -- ДЕЛУ ВЕНЕЦ КОНЕЦ КОНЕЦ КОНЦА 1987--1990