. Скоки на бегу закидывали на преследуемого длинные, словно бескостные, руки с закостенелыми крючьями неразгибающихся пальцев, но тело жертвы отливало ярким блеском подкожного жира, и страшные паучьи лапы преследователей только стегали его, подгоняя, но никак не могли зацепиться - одежду и волосы он, похоже, успел скинуть с себя в самый первый момент погони. Бесшумно дыша и раскачиваясь в такт прыжкам, скоки пролетели мимо, и уже где-то впереди, в темноте, смешались темной кучей - повалили-таки. Крики затихли; придушили, значит, но не совсем, а слегка, для порядка и ненарушения вечерней тишины. На улице еще никто не шевелился, но справа послышались голоса - неторопливым прогулочным шагом приближались люди в приметных красных, а сейчас, в вечерних лучах, - темно-лиловых юбках и наплечниках. Долгие таскуны из другого города! Так неужели весь этот ужас, который многим не даст сегодня спать спокойно, был затеян только для того, чтобы рассказали они своим собственным жрецам, что-де у соседей полный порядок, рвут дурную траву, не щадя сна и тишины... А ведь раньше такого не бывало и одного раза в год. Неужто, увидев Богов Нездешних, народ до того перестал чтить собственных Спящих, что чуть минуют две руки дней - и готовь новое святожарище? Или... или теперь наказуется то, чего не было в перечне проступков, преследуемых законом? С другой стороны, скоки безграмотны, могут и ошибиться. Хотя - кто же ошибается, чтобы себе самому работы прибавить? Между тем впереди опять послышалась возня - видно, скоки ждали, пока руки, которыми они оплели беглеца, закостенеют, чтоб не вырвался. Теперь приходилось тащить его волоком, а непривычно, не таскуны ведь. Шум медленно удалялся. Инебел потряс головой, словно воспоминание о всем виденном можно было вытрясти, как воду из ушей, и побрел по боковому лазу на соседнюю улицу, спотыкаясь о корни деревьев, неделимых на два двора, и приподымая провисшие сигнальные веревки, соединяющие соседских "нечестивцев". Перепрыгнул через чистый, наливной арык, оказался на соседней улице. Здесь было тихо - как всегда, тут и не знали, что творилось за двумя рядами домов. А и слыхали бы краем уха - виду не подали бы. Так заведено. Надо будет знать - запылает святожарище, жрецы с Уступов все подробненько и объяснят. Инебел вспомнил косолапого обнаженного толстяка, неумело, вперевалку удирающего вверх по дороге, и вдруг совершенно отчетливо представил себе, что напрягись хорошенько - и одного скока он остановил бы единой мыслью, рук не прилагая. И сколько кругом соседей прижималось поясницей или брюхом к похолодевшим низеньким оградам - да будь бы воля их всех, тут не только шестерку скоков, тут всех Неусыпных по рукам и ногам спеленать бы можно, и главное - безнаказанно: поди докажи, что мысль-то была твоя. Руки - вот они, у всех на виду, а мысль... От такого предположения ему стало так жарко, что захотелось влезть в смывной арык и плюхнуться на четвереньки, чтобы охладиться по горлышко. Это ж надо! Истинно счастье, что мысль незрима. А не то бы сейчас его за таковые рассуждения... Но ведь в доме Аруна об этом говорят, не таясь. Правда, ни в каком другом, но ведь он поэтому и идет к Аруну. Он толкнул калитку, в которую не заходил уже давно, и сразу же очутился на опрятной ровной дорожке, пестреющей темными и светлыми квадратами разноцветной глины. Листва старых смоковниц глянцевито отливала довольством, причудливо и четко рисуя свое естественное кружево в лучах вечернего светила. Узкий мохнатый плод, даже отдаленно не напоминающий смокву, свисал с ветки, распространяя острый запах чеснока. Мирно и благополучно было в этом доме, доме плотного круглоголового мужчины, которого никак не хотелось называть стариком, хотя он и был тут старейшим. Инебел поклонился хозяину, вышедшему на скрип калитки, и смиренно проговорил: - Благословение Спящих Богов на доме сем! - Стократ. - Был ли сон твой покоен и многомудр? Великие и щедрые Боги послали мне нынче видение сытой свиньи речной, что к благостыне не только моего дома, но и соседей... - Не надоело брехать-то? - спросил Арун. - С чем пришел? 7 - "Рогнеда", слышишь меня? "Рогнеда", теряю связь! - Что ты там паникуешь, Салтан? Это база отключилась по собственной инициативе. Выслушала тебя и вырубилась, дабы не затевать дискуссии через пол-Галактики. А у тебя, я смотрю, совсем нервы сдали. Хочешь, освободим по собственному желанию? Диктуй заявление. - Шуточки у тебя, Кантемир... Какие нервы? При неврастении не разносит, как на дрожжах, а я тут в этой мышеловке прибавил уже килограмма три. А то и с половиной. Я тут либо сиднем сижу, отчеты и дневники кубометрами наговариваю, либо катаюсь, как колобок, по территории, сглаживаю, примиряю, регулирую, стимулирую... А контрольные участки между тем гробятся один за другим, это моя белейшая Кристина совершенно права. Парниковый эффект тут у нас просто чудовищный, так что работы теряют всякий смысл - мы получаем урожаи в каких-то извращенных условиях, как говорится, ни богу свечка, ни черту кочерга. Ах, да не про то я говорю... - Про то, Салтан, про то. И подтверждаешь мою точку зрения: в зачет могут идти только результаты, полученные на резервной площадке - Вертолетной, как вы ее называете. - Почвы там другие, - безразличным голосом констатировал Абоянцев. - Знаю. И на базе знают. Но ваша станция заработает всерьез только тогда, когда будет снято заграждение и вы, семь пар чистых, причалите к берегу новорожденного человечества. - Не такое уж оно и новорожденное... - Поправка принимается. Тем более что по всем нашим автоматическим зондирующим комплексам подбирается примерно одинаковая информация, и она, прямо скажем, катастрофическая... - Узнаю тебя, Кантемир! Как всегда, на первом месте у тебя база, хоть она и у черта на рогах и забот со всеми дальними планетами - выше головы, а я, под боком у тебя сидючи, обо всем должен узнавать последним! Вот уж благодарю! Друг, называется! - Ну, успокойся, Салтан, успокойся! Видел бы тебя сейчас кто-нибудь из твоих подчиненных... Мы с тобой, между прочим, два патриарха-дальнепланетчика, и кому, как не нам, блюсти устав? Разумеется, Большая Земля всю информацию должна получать первой, и тебе я имею право сообщать только то, что сиятельный Совет дозволит... Так вот: я еще не составлял пакет по этим данным, тяжеловато все сводить в одну таблицу без однозначной геологической привязки, и тем не менее все выстраивается так, что мы должны считать цивилизацию Та-Кемта по меньшей мере третьей по счету. - Оледенение... Мы так и думали. Ах ты, даль честная чернозвездная, мы же с этим не справимся! Период-то какой? - Предположительно - восемь тысяч лет, как раз хватает на то, чтобы цивилизация сформировалась, достигла своей кульминации - что мы и наблюдаем, а затем была погребена под надвигающимися снегами. Ну, и одичание полное - на экваторе среднегодовая температура что-то около нуля. - Тропики. Как думаешь, Кантемир, Большая Земля не согласится на вывоз одного полиса куда-нибудь - на Камшилу, скажем? Перезимуют, разовьются, обратная транспортировка им будет гарантирована. А? - Сам понимаешь, Салтан, такие прожекты хороши для первокурсников-освоенцев. Ты и сам его всерьез не поддержишь. Спасать надо всех, и не где-нибудь, а прямо здесь... - И если не теперь, то когда же - так, Кантемир? Остановка за малым: как сделать, чтобы они приняли нашу помощь? Формулы-то контакта до сих пор нет. И мы, два патриарха, тоже не можем предложить ничего нового. - Ох, старина, кемитам-то ведь без разницы - старое мы им демонтируем или новое. Помнишь, как в первые три дня они возликовали? Что-то вроде крестного хода устроили, стену твою несокрушимую то медом кропили, то головами прошибить старались. А потом - как отрезало! Может, кто-то и поглядывает украдкой в твою сторону, но ведь ни малейшей попытки что-либо перенять, скопировать, как мы на то надеялись. Честно говоря, у меня так и чешутся руки спикировать со своей "Рогнеды" вниз, прямо в какой-нибудь двор, сунуть в руки кемиту обыкновенную лопату или серп и показать, что это гораздо удобнее, чем из собственных пальцев крючочки выращивать. Если бы не этот проклятый дар, то они давно бы у нас мастеровыми заделались! Ведь у них открытые месторождения меди, олова... Греби себе прямо с поверхности! - Что, ни одной попытки изготовления нового орудия? Кантемир на экране сокрушенно помотал головой. - Я бы с этого начал, батюшка ты мой. - Мы ничего не сделаем без непосредственного контакта, - с тихим отчаяньем проговорил Абоянцев. - А ты действительно стал паникером, Салтан Абдикович! Не так уж давно - месяцев шесть назад - ты спокойно голосовал за шестивариантную программу экспедиции, а ведь один из этих вариантов предусматривает вообще один только односторонне-визуальный контакт, как сейчас. И на неограниченное время, заметь. - Нет, Кантемир. Это было давно. Потому что это было на Большой Земле. И в то время, когда мы еще не представляли себе, насколько же кемиты отличаются от землян. Все беды предстоящего контакта мы видели исключительно в том, что наши руки не способны трансформироваться на глазах, превращаясь в своеобразные, но примитивные орудия труда, из-за чего мы не могли запускать в Та-Кемт наших разведчиков. Но разница оказалась глубже и катастрофичнее... - Бездна пассивности... - Вот именно. Бездна. А мы еще радовались, наивно полагая, что сдержанность аборигенов на первом этапе их привыкания к нам только поможет нам быстрее достигнуть психодинамического равновесия в собственном коллективе. Действительно, мы не наломали дров, не инициировали паники, бегства, репрессивной волны, и потому можем продолжать нашу тренировочную программу с чистой совестью и относительным душевным комфортом. И все же... Можешь поверить мне, Кантемир, как патриарху: неблагополучно и там, за стеной, и тут, в ее кольце. Я это нутром чую. Кемитов давит какая-то тайна, которую мы еще не ущучили, да и для них самих она, возможно, за семью печатями. И мы... Ты думаешь, все дело в том, что нам не терпится? Это есть, не возражаю. Но есть и еще что-то, это все равно как невидимый рюкзак за плечами. С точки зрения квантовой психодинамики это может быть квалифицировано, как... - Не мечи бисер, Салтан, я всего лишь инженер по связи. - И великий скромник. Когда связь с Большой Землей? - Утречком. А пока давай-ка выведу я из стойла посадочную фелюгу, ты - вертолет, и махнем в какой-нибудь отдаленный оазис, побезлюднее, естественно. Змеиный шашлычок на свежем воздухе соорудим, травку покосим, разомнемся, а? - Спасибо, Кантемир. Возьми Гамалея, он, представь, хуже всех акклиматизируется. - Почто бы это? - Видишь ли, идет естественное расслоение коллектива на микроструктуры. Одна группа - молодежь, тут, как и ожидалось, осью турбуленции стала моя белейшая Кристина. Затем - интеллектуалы-одиночки - Аделаида, Сирин... И Гамалей туда же. - Одиночка?! - Пока мы планировали группу - а протянули мы с этим целых пять лет, как ты помнишь, - Гамалей тем временем старел. Он ведь был первым из кандидатов, тогда я и не думал, что полечу. И вот оказалось, что с молодежью он чувствует себя дискомфортно, сиречь как... - Бегемот в посудной лавке. Цитата. Откуда - не помню. - Вот-вот. И последняя - кухонно-покерная компания, это Мокасева, Найджел, Меткаф. - В каком смысле - покерная? Вы что, на глазах у невинных аборигенов, этих детей природы, так сказать, морально разлагаетесь? От тебя ли слышу, Салтан? - Какое уж тут разложение. Покер, как и мнемошахматы, - это сложнейшая система взаимного психологического тестирования. А что касается смысла, то в прямом, Кантемир, в прямом: режутся в свободные вечера. На пестрые бобы. А аборигены пусть хоть с покера начнут, лишь бы разбудить в них обезьяний инстинкт. - Кстати, о вечере, Салтан-батюшка: а не заболтались ли мы? Что-то меня тянет баиньки. - И то, голубчик. - Да, а сам-то ты к какой группе относишься? Или, по начальственной спеси, особнячком? - Ты только не распространяйся об этом на базе, - Абоянцев оглянулся, хотя в радиоотсеке никого быть не могло, - но это удивительно захватывающее времяпрепровождение - резаться в покер на пестрые бобы с антропоидом экстра-класса... Подам в отставку и каждый вечер буду предаваться. А пока, увы, минутки нет... 8 Видно, когда рождался Арун, над Спящими Богами висело круглое вечернее солнце, ибо вряд ли обычный человек мог бы вместить в себе столько округлостей разом, если бы не воля Богов. Круглую, как шар, голову накрывала круглая шапочка маслянистых негустых волос, расчесанных от макушки во все стороны, как стожок. Круглые глаза неопределенного цвета (словно все в нем было несущественно, кроме этой самой округлости) глядели из-под круглых бровей без какого-либо выражения, но цепко - уж если он принимался оглядывать кого-нибудь, то усматривал все, до последней складочки на переднике. Уши Аруна тоже тяготели к округлости, но весьма своеобразно: верхний край закручивался вниз, а мочка - вверх, так что образовывали почти замкнутое кольцо. Нарушением этой гармонии на первый взгляд могли показаться крючковатый нос и выдающийся вперед и вверх подбородок, но если посмотреть сбоку, то сразу становилось ясно, что и они просто-напросто решили образовать замкнутое и чрезвычайно правильное по форме кольцо. Между ними вполне естественно было бы ожидать узкую, насмешливую щель почти безгубого рта, - ничего подобного: небольшой ротик был всегда полуоткрыт в удивленно-ироничном, но не обидном "О?". Конечно, был тут и круглый животик, и кривые ноги, которые вполне могли бы охватить большой глиняный таз, и покатые плечи, перетекающие в полные руки, которые Арун складывал на коленях, образуя еще один круг - но завершающим штрихом в его облике была манера во время разговора поднимать руку, складывая большой и указательный палец в аккуратное колечко, и ритмично помахивать этим колечком перед лицом собеседника, словно намереваясь насадить его прямо на нос. Из четырех сыновей Аруна на него был похож только старший, трое же других не имели с отцом ничего общего. И еще одно: в доме Аруна никогда не рождалось худородков. Этот скользкий жировичок с гипнотизирующим взглядом хищной ящерицы был смешон и страшноват одновременно, но стоявшему сейчас перед ним Инебелу никогда не приходило в голову поглядеть на учителя насмешливо или испуганно. Мешали тому инстинктивная тяга к недюжинному уму гончара и добровольная завороженность его журчащими речами - тоже, без сомнения, благостным даром Спящих Богов. Вот и сейчас молодой художник почтительно ждал, переминаясь на обожженных глиняных плитках, которые в голубоватом вечернем свете казались попеременно серебристо-серыми или бурыми. Из глубины двора тянуло поздним дымком, слышались голоса. - Зачем пришел, а? - повторил Арун, и его "А?", как обычно, звучало скорее как "О?". - Я пришел за твоим словом, учитель... - глухо проговорил Инебел, переступая с темного глиняного квадрата на светлый. - А не поздно? Инебел вздохнул и переступил обратно - со светлого на темный. - Я вышел с восходом вечернего светила, - еще тише проговорил он, - только по улице не пройти было - скоки ловили кого-то на нижнем конце. Арун, нисколько не изменясь в лице, вдруг побежал мелкими семенящими шажками прямо на него; Инебел отодвинулся, и Арун, словно ничуть не сомневаясь, что он уступит дорогу, подбежал к воротцам и выглянул на улицу. Было тихо. Тогда хозяин дома повернулся и, по-прежнему не глядя на гостя, пробежал в темную глубину двора, где сразу же затихли все голоса. Через небольшой промежуток времени из темноты вынырнул Лилар, младший сын; размашистым шагом, как таскун-скороход, но удивительно бесшумно, проскользнул он мимо Инебела, едва кивнув ему, и исчез за калиткой. Да, раньше его здесь встречали как-то не так. И более того - Инебел почему-то почувствовал, что совсем недавно о нем говорили. - Уйти, что ли? - Подойди, маляр! - донесся из дальнего угла двора голос кого-то из Аруновых сыновей. Инебел послушно двинулся на звук. Двор, несмотря на яркий серебристый свет, был на редкость темным, потому что всюду росли вековые разлапистые деревья - и вдоль всей ограды, и над домом, и вокруг едальни. И едальня была не как у всех, где сплошные глинобитные стены и один-два выхода, стыдливо прикрытые старыми циновками и тряпками, - нет, в сытом, благоустроенном доме Аруна-гончара едальня была сущей развалюхой, живописные проломы в которой не раз давали повод хозяину скорбно посетовать перед опекающим жрецом - вот-де, пот с лица смыть некогда, не то чтобы срам от соседей скрыть... Поначалу и Инебел поддался на эту нехитрую уловку, но вскоре наметанный глаз художника уловил пленительную грацию арок, оставшихся от полукруглых дверных проемов, обвитых плодоносным вьюнком; якобы случайно порушенный кусок старой стены больше не обваливался, а зубчатый его край, подмазанный глиной с яичным белком, блестел предательски нарядно, словно кромка передника на празднично разодетом жреце. И сама едальня была больше обычных: кроме очага для приготовления пищи здесь же помещался и еще один, для обжига готовой посуды. Она слабо курилась даже тогда, когда во всех остальных домах были потушены огни, и запах дымка создавал ощущение уюта, парящего прямо в воздухе, сладостно растворенного в каждом его глотке. Инебел подошел к группе мужчин, расположившихся возле самой едальни. Хозяин устроился прямо в проломе, прислонившись пухлой спиной к торцу стены и подставляя розоватому жару открытой гончарной печи свою правую щеку, в то время как на левую сквозь просвет в узорной листве падал яркий голубой свет. Остальные - дети и племянники Аруна, а также два-три совершенно посторонних человека, судя по длинным влажным волосам - рыболовы, сидели полукругом не прямо на земле, а на соломенных жгутах, свернутых спиралью, чего тоже ни в одном доме, кроме этого, заведено не было. И все ждали. - Ты его не узнал? - быстро спросил Арун, не сомневаясь, что юноша правильно поймет его вопрос. Инебел понял. - Нет, учитель. Инебел знал, что гончару нравится такое обращение, но он знал также и то, что говорить так он мог только при своих - ведь по закону учить можно только членов собственной семьи. Арун не сделал никакой попытки поправить или остановить юношу - значит, эти рыболовы тоже были здесь своими. Тоже? Раньше он чувствовал, что духом он свой. Но сегодня его принимали, как чужого, и он не мог понять, почему. - И не ткач? - Нет, учитель. Ткачи проворны, а этот был неуклюж. И потом, на нижнем конце нашей улицы живут только камнерезы, таскуны и сеятели. Рыболовы, подняв кверху лица, обрамленные мокрыми волосами, напряженно ждали. Боятся за своих, понял Инебел, а спросить вслух страшно - притянешь гнев Спящих Богов. - Я с соседней улицы, - поспешно добавил он, обращаясь уже прямо к рыбакам, - а ваши ведь живут через три отсюда. - Иногда ловят и не на своей улице, - бесстрастно заметил, наконец, один из гостей перхающим от постоянной простуды голосом. - Он был длинноволос? - Не знаю. Волосы он сбросил до того, как я его увидел. - Как он был одет? - спросил снова Арун, не давая посторонним перехватить нить разговора (или допроса?). - Он был наг. Снова воцарилось молчание. Молчали долго, и Инебелу начало казаться, что про него попросту забыли. Но вот хлопнула калитка, и Лилар бесшумными скользящими шагами пересек пространство под деревьями и возник сутулой тенью прямо перед отцом. - Не наш, - доложил он лаконично, и оставалось только гадать, кого же он подразумевает под этим коротким словечком - членов семьи или всех единомышленников? Арун резко повернулся к сидящим, так что теперь все его лицо было залито мертвенным светом голубого светила. - Не правда ли, странное совпадение. - Он почти никогда не говорил утвердительно, а всегда умудрялся выражать свою мысль вопросами. - Я говорю, не удивительно ли, что за какие-то несколько дней это второй случай? И разве кто-то из нас может опознать преступника? Никто этого не мог. - Не значит ли это, что кто-то, нам неизвестный, упорно и систематически нарушает закон, действуя в сговоре? Инебел слушал его и не мог понять, хорошо это или плохо: нарушать закон, действуя в сговоре? Вроде бы интонации Аруна можно было принять за сочувствие... Но те, что сидели перед Аруном, явно понимали, о чем идет речь, и сейчас усиленно припоминали что-то, сопоставляли. Арун поглядывал искоса - следил за выражением лиц. А что? Может, это был просто вор. Был отряжен носить стручки из леса, а по дороге взял да и занес часть поклажи в собственный дом. Теперь ему сожгут руки, и правильно. Такое случается редко, но ведь случается. И почему не могут попасться два вора подряд? Инебел с сомнением оглядел своего учителя (действительно, почему тот не рассматривает такой простейший вариант?), и он невольно заглянул внутрь едальни. Ему показалось, что его окатили ледяной водой и сразу же швырнули голышом в заросли крапивы. Озноб, и зудящий жар, и бешеное колочение сердца. На большом гладком камне, на котором обычно женщины разделывают мясо и дробят зерна, лежала живая рыба. Жабры ее судорожно подрагивали, и длинный черный ус шарил по камню, словно отыскивая спасение. Живая рыба могла попасть сюда только из озера. А это значит, что кто-то из рыболовов утаил часть улова, не сдал его в храм. Он видел, и теперь он обязан сообщить об этом первому встречному жрецу, и кого-то из этих рыболовов завтра потащат через весь город, чтобы на нижнем Уступе Молений обмотать его руки соломой и поджечь... Рыба медленно изогнулась кольцом, а потом резко выпрямилась и подпрыгнула на камне. Арун лениво обернулся, поймал ее за слизкий хвост и шлепнул головой о камень. Рыба уснула. Инебел перевел дыхание. Ну, вот. Ничего и не было. Не видел он ничего. Рыба позавчерашняя, из выданных припасов. Мог же он, в самом деле, ничего не видеть? Арун между тем поворошил угли в печи, чтобы равномернее остывала, и уселся на прежнее место. - А что это мы все о скоках да о ворах? - продолжал он, хотя вроде бы о ворах упомянуто и не было. - Не поговорить ли лучше о нашем юном законопослушном друге? Он лениво перекатывал слова, и у него во рту они словно стачивались, становились обтекаемыми, и опять было Инебелу непонятно, хорошо ли это, "законопослушание", или не очень. А ведь раньше все было так просто! Он прибегал рано поутру в день левого мизинца, когда семейство гончара запасалось наперед глиной, как семейство маляра - красками. Арун брал мальчика с собой на берег озера, и там, на слоистых многоцветных обрывах, учил отличать гончарную белую глину от белильного порошка, которым красят стены; он показал мальчику немало трав и ягод, не выцветающих на прямых и жарких лучах, и остерег от ядовитого папоротника, отравившего своей сказочно-яркой зеленью не одного маляра. И еще он учил не бояться познаний, ибо только то входит в сердце, что добыто собственным опытом, а не заучено с чужих слов; но он не помнил случая, чтобы Арун требовал от него законопослушания. Юноша привык доверять медлительной осторожности, с которой старый гончар разбирал его немудреные детские заблуждения, и снисходительно-прощающая усмешка, которой подчас награждал его признания Арун, никогда не обижала. А может, за долгое время, пока они не виделись, Арун просто-напросто постарел? Вот и голос стал скрипучим, и слова какие-то холодные, как стариковская кровь. - Ты не прячься в тени, садись на почетное место, - проговорил старший из сыновей, Сиар, своим полнозвучным, как только что обожженный кувшин, голосом. - Лестно иметь друга, который в столь нежном расцвете лет уже успел нахвататься милостей от Храмовища! Спящие Боги! Да они попросту завидуют ему! - Ну, и как сны на лежанке, прикрытой новой тряпочкой - тоже, поди, в клеточку? У нас в доме никто не удостаивался покрывала, разделенного хотя бы на шесть полей, так уж ты поделись с нами, сирыми, своими снами праздничными... Это уже подхватил Гулар, средний. Сговорились? Но он честно заработал свое покрывало, он обдирался в кровь, отыскивая меды и смолы, которые сделали бы его краски несмываемыми никаким ливнем, он недосыпал коротких ночей между заходом вечернего солнца и первым лучом утреннего; он варил смолы с росой, с ячменным пивом и с толченой слюдой, и он один знает, сколько стоило ему покрывало в восемь клеток. Правда, тогда еще не высился на окраине дивный град Нездешних Богов, и только место само было неприкасаемо - стоило натолкнуться на невидимую ограду, как тебя отбрасывало легонько и упруго. И весь свет тогда клином сошелся на одном - получить себе в жены проворную, лукавую Вью. И всем сердцем надеялся он, что вечная, несмываемая краска, секрет которой он передал Гласам, как, впрочем, и требовал того закон, будет завершающей долей выкупа за невесту. - А не слишком ли ты устал, трудясь сверх меры во славу Закрытого Дома? - подхватил Журар, третий сын гончара. - А то, я гляжу, усох ты, побледнел, как весенний змей после линьки. Если ты пришел за советом, то вот тебе один, на первый случай: подкрепись хорошенько! Он перешагнул через вытянутые ноги отца, влез в едальню и некоторое время копался там у стены, где обычно складывают припасы, прикрывая их тяжелыми глиняными тазами, чтобы уберечь от порчи и насекомых. Потом появился снова, держа в руках золотистый корж. Инебел неловко повел плечами и стыдливо потупился. Журар, как ни в чем не бывало, разломил лепешку - крупные, набухшие медовой сладостью зерна золотились на изломе, готовые осыпаться на глиняный настил двора. Инебел невольно проглотил слюну. Журар протянул свои плоские, как тарелка, ладони отцу, и тот бережно взял с них сладкий кусок. Потянулись Лилар с Гуларом, племянники, рыболовы. Жевали, глядя друг на друга, как скоты неосмысленные. Маляр все стоял, потупя глаза в землю, дивясь и завидуя их бесстыжести. Журар оделил всех и теперь бережно ссыпал оставшиеся у него отдельные зерна в одну ладонь. Инебел уже было обрадовался тому, что в этом непотребном действии он оказался обойденным, как вдруг Журар просто и естественно взял его руку, повернул ладонью вверх и отделил на нее половину своих зерен. - Да не кобенься ты, в самом деле, - проговорил он вполголоса, словно это не Инебелу было стыдно за всех них, а наоборот - всем им за Инебела. - Вон Нездешние Боги трескают себе всякую невидаль при всем городе, да еще трижды на дню. - Богам все дозволено, - несмело возразил юноша, подрагивая ноздрями на пряный запах, распространяющийся от зерен. - Как же все, когда они друг перед дружкой оголиться стыдятся? - ехидно вставил Арун. Этот вопрос так ошеломил молодого художника, что он машинально взял одно зерно и медленно поднес ко рту. А ведь и правда. Нездешние Боги друг от друга прикрываются. Значит, и у них не все можно? Или... или пора задать тот вопрос, который мучил его уже столько дней: да Боги ли это? А спросишь - засмеют... - Что-то раньше ты был разговорчивей, когда приходил к отцу, - неожиданно заметил Лилар. - Уж не поглупел ли ты от чрезмерного усердия и повиновения? - Я пришел за мудростью, а не за смехом, - грустно проговорил молодой человек. - Легко ребенку спросить: чем огонь разжечь, как твердую глину мягким воском сделать... Но проходит детство, и хочется спросить: ежели есть друг и есть закон, то чьему голосу внимать? И если тебя осудили прежде, чем ты в дом вошел, то стоит ли говорить, когда приговор составлен заранее? Не поискать ли другой дом с другим другом? - А не много ли домов придется обойти? - презрительно отозвался Арун. - Наверное, нет, - как можно мягче проговорил Инебел. - Ведь тогда я привыкну спрашивать себя: а чего мне остерегаться, чтобы в один прекрасный день я не пришел в дом друга и не почувствовал себя лишним? И вот уже я буду не я, а тот, кого желали встретить вы... Под чуть шелестящими шапками деревьев воцарилось напряженное молчание. Инебел всей кожей чувствовал, что многим здесь очень и очень неловко. Арун сидел, уперев ладони в колени, и слегка покачивался. Потом вдруг вскочил и, слегка переваливаясь, побежал вокруг едальни. Передник, слишком длинный спереди, путался в ногах, и так же путалась и спотыкалась длинная тень, скользящая рядом вдоль глиняной загородки. - Хорошо, - отрывисто произнес Арун, останавливаясь перед юношей, - я скажу тебе несколько слов, хотя действительно решил больше не посвящать тебя в свои мысли. Но прежде ответь мне на один вопрос: вот ты много лет приходил ко мне, и слушал меня, и спрашивал... А задумался ли ты хоть раз над тем, что же я, старый гончар Арык Уныния, которого все привыкли называть просто Арун, что же я получал от тебя взамен своих слов? Вопрос был так неожидан, что Инебел судорожно глотнул, и разбухшее, с хорошую фасолину, зерно встало ему поперек горла. - Ра... радость, - проговорил он, смущенно кашляя в кулак. - И любовь, конечно... - Как же, любовь! Любовь - это по части девочек с ткацкого двора. И радость туда же... Ну, хорошо. Этого ты не знаешь. Не потрудился подумать. Ну а если ты завтра пойдешь к своему Неусыпному и перескажешь все то, что здесь видел и слышал? - Учитель!.. - То-то и оно: учитель. Это ты уловил. Но не более. Тебе, вероятно, казалось, что ты действительно приносишь мне радость. Что-то вроде того, как чесать за ухом. И мы квиты. Он остановился и обвел взглядом присутствующих. Сыновья сидели, прикрыв ресницами миндалевидные, не аруновские, глаза - так слушают, когда уже известно, о чем будет идти речь, но важность говоримого не позволяет не то чтобы встать и уйти, а даже показать свое отношение к предмету разговора. Вежливые были сыновья у Аруна, почтительные. Рыбаки слушали со спокойными лицами, но напряженными спинами - их-то это тоже касалось. Инебел же маялся оттого, что никак не мог понять, как помочь самому себе, когда приходишь поговорить о самом сокровенном, а тебя умело и обдуманно сталкивают на другой, тоже очень важный и волнующий разговор, но об этом можно и в следующий раз, без него можно прожить и день, и два, и обе руки... Но за тебя думают, за тебя спрашивают, за тебя отвечают. - Но вот сегодня на твоей улице поймали человека, - продолжал гончар. - И может быть, перед этим кто-то тоже смотрел ему в рот - ах, учитель! И учитель млел: сынок... Могло быть? Естественно, могло. Потому что за радостью теряешь чуткость недоверия. Так что же надо давать взамен мудрости тех, кто учит тебя не по долгу родства? Наверное, ты уже сам ответил себе в мыслях своих, мой юный Инебел: верность не только в тех делах, которые свершены, но и в тех, которые предстоят. Единение в мыслях, которые уже созрели и которым еще предстоит созреть. Спокойствие за то, в чем ты повинен не был и никогда повинен не будешь. Вот мера твоей благодарности. - Но как я мог догадаться, учитель, что, отдавая в Закрытый Дом тайну вечных красок, я поступлю неугодно тебе? И главное: как оценить меру верности в своих мыслях, учитель? Ведь что бы там ни было, эти мысли - мои, а не твои. - А ты позови меня беззвучно, и я предстану перед тобой невидимо. Тогда спроси меня, и я отвечу. - Да, правда, иногда я слышу чужие мысли... но редко. Лучше мне удается передавать свои собственные. Или мне это только кажется? - Ну, здесь ты кое в чем прав, - с оттенком высокомерия проговорил Арун. - Ты обладаешь некоторыми способностями... не без того... и в степени, которая могла бы удивить даже жрецов. "Да он пугает меня", - пронеслось в голове у Инебела. - Но всякое мыследейство есть грех не только потому, что оно запрещено законом, выбитым на ограде Закрытого Дома. Оно нарушает законы естественного предназначения, по которым ногам полагается ходить, рукам - принимать формы, сообразные с работой, а голове - сопоставлять свой опыт с уроками чужой жизни, дабы от соприкосновения твоих мыслей с чужими, как от удара двух кремней, рождались разгадки сокровенных тайн. - Значит, я хожу на руках? Младшие гончары дружно заржали. - Да не без того, - проговорил Сиар, намеренно или нечаянно подражая интонациям отца. - Образно мыслишь, юноша, образно, но верно. - Но тогда, - сказал Инебел, словно не замечая реплики Сиара, - тогда, учитель, как я смогу услышать твои мысли, чтобы согласовать с ними свои поступки? Ведь течение моих мыслей отличается от твоих, как левая рука от правой. И тут Арун, наконец, вспылил, хотя с ним такое бывало не часто. - Думай своей головой, а не лезь в чужую! Припоминай виденное, сопоставляй! Выуживать из старших готовые мысли - о таком только худородку впору мечтать. Ты глаза раскрой пошире, да кругом гляди, а не только на нездешнее-то обиталище! А потом думай! Ты у меня в доме покрывала клетчатые, наградные, что на зависть всей улице, - видал? Не видал. А чтоб урока мой дом не исполнял, слыхал? Не слыхал. Значит, и из кожи вон я не лезу, и забивать себя в землю не позволяю. Ты вон сколько лет секрет краски своей искал? - Да более трех... - А взамен получил? Тряпку. Вычти-ка! У кого разница? - Так во славу Богов Спящих... - В Закрытом Доме разница. У Неусыпных. - Все тайны земли и неба принадлежат Спящим Богам, - твердо проговорил Инебел. - Не отдать принадлежащее - воровство. - А на кой нечестивый корень все это Спящим? Даже Богам? Ты вот, когда спишь - тайны тебе недостает? Ну, что молчишь? Что надобно, чтобы спать сном сладостным и легким? - Удобная постель, сытый живот и спокойный ум. И ты знаешь не хуже меня, что Боги карают за непочтение прежде всего беспокойством сна. Он говорил и уже давно дивился себе - да, иногда Арун срезал, как маковую головку, его возражение, но порой их разговор шел на равных, словно Арун признавал в нем противника себе по плечу. Но сейчас в ответ ему раздался ехидный смешок. - Лилар, детка, залезь-ка вот на эту смоковницу и достань этому несмышленышу... хе-хе... фигу божественного возмездия; да не перепутай, они у меня подсажены на третью снизу ветвь, что простирается над стеной едальни... Во-во, малыш, синяя... не видно? Тогда на ощупь, мохнатенькая она, как пчелиное брюшко... Не раздави. Лилар спрыгнул с дерева, разжал ладонь - на ней лежала крупная ягода, что-то среднее между ежевичиной и волосатым каштаном. На белой ладони она казалась совсем черной. - Перед сном возьми полчаши воды, - сухо, словно диктуя рецепт красящей смеси, проговорил Арун. - Выжми в нее три капли соку, остальное выброси и руки помой. Выпей. Наутро будешь знать, при помощи чего жрецы устраивают всем, кто виновен малой виной, кошмарные ночи. Это не опасно, зато поучительно. Иди, Инебел. Ты сейчас становишься мужчиной, и благие задатки, заложенные в тебя Богами - я не говорю "спящими", - становятся достоинствами, которые преисполняют тебя гордыней. Выпей сок синей ягоды, и может быть, ты убедишься, как мало истинного в том, что ты в запале юношеской гордыни считаешь кладезем собственной премудрости. Инебел послушно принял из рук Лилара теплую пушистую ягоду. Поклонился. Не выпрямляясь, замер, руки сжались сами собой. Теплый сок побежал по пальцам, черными каплями затенькал по обожженной глине настила... Все недоуменно глядели на него, понимая, что случилось что-то, и пытались это уловить, распознать, но пока это знал только он один, знал непонятно откуда - просто чувствовал всей поверхностью тела, как кто-то чужой и злобный настороженно ловит каждое слово, произносимое в глубине двора. Слева, справа - где, где? Темно, деревья. И - топоток непривычных к бегу ног. - Там! - сдавленно крикнул Инебел, резко поворачивая голову к левому углу ограды. - Подслушали... Донесут. И в тот же миг один из рыбаков вскочил на ноги и тут же стремительным движением бросился к подножию смоковницы. И снова никто не понял, один Инебел почувствовал - этот тоже умеет владеть мыслью, как оружием, и вдвоем они, может быть, справятся, только бы не дать бегущему закричать; но крик уже набух, как ком, который надо затолкнуть обратно, глубже, еще глубже; крик бьется, пузырится мелкими всхлипами, но и их обратно, пока совсем не затихнет, и затихает, затихает, значит, он справился, и вот уже все, все, все... Рыбак, лежавший на самых корнях смоковницы и судорожно прижимавший обеими руками колени к груди, еще несколько раз вздрогнул и затих. - Мы его держим, - сказал Инебел, - скорее. Только тогда Сиар с братьями сорвались с мест и выскочили за калитку. Вдоль ограды мелькнули их тени, и было слышно, как они поднимаются вверх по дороге, туда, где упал подслушивавший. Тихая возня донеслась до стен едальни, потом кто-то всхлипнул или пискнул - не разобрать. И тогда тишина стала жуткой. Лилар возвратился первым. Он подошел не к отцу, а к Инебелу, застывшему в напряженной позе. - Собственно, все, - сказал он несколько недоуменно. - И как это ты его... Юноша медленно выпрямлялся. А ведь он и сам чувствовал, что все. Давно чувствовал, еще раньше, чем эти выбежали за калитку. Все. И рыбак уже разжал свои сведенные судорогой руки и, цепляясь за кору, бесконечно долго поднимался и Так и остался стоять, прижимаясь лицом к стволу смоковницы. Шумно дыша и осторожно ступая, протиснулись в калитку остальные. Подошли, зашептались с отцом. Арун только одобрительно крякал. Потом поднял голову, поискал глазами просвет в листве. Небо было прозрачно-синим, как всегда перед самым заходом вечернего солнца. Еще немного, и наступит ночь, время тишины и спасительной темноты. Арун опустил голову, и взгляд его невольно встретился с широко раскрытыми глазами молодого художника. Он шагнул вперед, отыскивая слова, которые можно было бы сказать сейчас своему ученику, но тот шатнулся в сторону и боком, как-то скособочившись, словно кривой худородок, заторопился к калитке. Гончар просеменил за ним до ограды, выглянул - юноша стремительно мчался вниз, забыв свернуть в боковой проход к своей улице. Ну да, этого и следовало ожидать. Не домой ведь. К призрачному обиталищу. Арун, неодобрительно покряхтывая, вернулся на свое место. Повел носом. Черная лужица ягодного сока, до которой доходило тепло открытой печи, источала щемящий, едва уловимый дух. - Кликните женщин, пусть замоют, - велел он брезгливо. - Да сажайте чаши на обжиг, а то печь стынет. И рыбину приберите. И сел на свое место в проломе, ожидая, пока затихнет привычная суета последних дневных дел. Рыбак, отвернувшийся к стволу, пошевелил плечами, словно сбрасывая оцепенение. - Вечернее солнце больше не светит, - проговорил он совершенно спокойно. - Дай нам еще одного из твоих сыновей. - Сиар, - позвал гончар старшего, - пойдешь с ними до озера. Четверо двинулись к выходу. Арун проводил их, у калитки кто-то - в темноте было не разобрать, кто именно, - вдруг запнулся, повозился немного, и в руке гончара очутилось что-то небольшое и круглое. - Тебе, учитель, - послышался почтительный шепот. Арун медленно сжал руку. Даже у него все внутри бьется, словно "нечестивец" во время пожара. А эти спокойны. На этих положиться можно. Вот как сейчас. Поодаль слышался тягучий, продолжительный шорох и плеск: тащили тяжелое из-под мостков. Пригнувшись и ступая в ногу, промелькнули в темноте - вниз, мимо Обиталища Нездешних, в обход его, чтобы не попасть в полосу свечения, и к озеру. Только бы догадались возвращаться разными улицами. Шаркая ногами, он уже в который раз за сегодняшний вечер вернулся от калитки на середину двора. Тяжко. Посмотрел подношение - ай-яй-яй, а ведь луковичный каштан! Выпуклые полосочки спирально обвивают плод, бегут к светлой верхушечке. Ах ты, красавчик, ах ты, радость моя пучеглазенькая. Не переставая любоваться подарком, он подождал, пока отрастет и окрепнет ноготь, потому бережно вскрыл каштан и выколупал сердцевину. Подумал - не оставить ли на утро, когда будет светло? Нет, все равно ждать Сиара. Он скрутил лыковый жгут, поджег в печи и побрел в дальний угол, где стройным полукругом высились темные часовни-хоронушки. Безошибочно угадал свою, осветил. Внутренность глиняного корыта была сплошь усеяна половинками самых разнообразных каштанов - круглых и продолговатых, волнистых и витых, дырчатых и пупырчатых. Он постоял, разминая комочек глины. Дошли они до озера или нет? Свободных мест, куда можно было бы вставить эти половинки, оставалось совсем немного. Арун еще раз оглядел редкостные скорлупки: хороши. Ни у кого таких нет. Ну и быть им в самом верху. Он еще раз прислушался, уже совершенно машинально, словно отсюда можно было уловить жадный всплеск озерной воды. Да, теперь уж, конечно, дошли. Он вздохнул и принялся вмазывать в хоронушку свой каштан, любовно смахивая каждую лишнюю частичку глины. 9 - ...будто где-то в Эдеме он встречал серафима с ереванскою розой в руке... - закончил Самвел обиженным голосом, потому что его никто не слушал. Наступила пауза, заполняемая только повизгиванием металла. - Вах-вах-вах! - прокудахтал Алексаша, который свирепо, хотя и не на вполне законных основаниях ревновал Самвела к Кшисе. Первые дни был парень как парень, а теперь распустил хвост, фазан араратский, бормочет стихи - только и слышишь с утра до ночи: Рипсиме! Сароян! Три звездочки!.. Хотя последнее - это, кажется, уже Гамалей. Тоже был вполне приличный мужик, а вот обжился - и заскучал, а заскучав, тоже стал поглядывать на Кшиську. Магавира тоже хорош: летает на вертолетную, таскает оттуда какие-то вонючие клубни - контрабандой, естественно. Кшиська сажает их друг на друга взамен своей розочки невинно убиенной (кстати, так и висит на чьей-то совести, никто по сей день не признался), из некоторых стрелы вымахали метра в полтора, ну чистый лук. Подбивал Макасю пустить на салат, она сволокла хвостик к себе в лабораторию, благо кандидат-от-гастрономии, поколдовала, говорит - ни боже мой. Алкалоиды. - Гамалей разве не в радиорубке? - спросил вдруг Наташа. - Нет, там Йох. А что? - Да так. На предмет срочного начальственного вызова. - Динамик перед носом, не пропустишь. Нет, что-то тут не так. Уже по одному тому, как хищно подобрался Натан, сидя на перилах, можно предположить, что дело не в предполагаемом вызове, тем более что Гамалей Диоскурам никакой не начальник. Тогда что? Наташка, как правило, выступать не любит, и раз уж собрался, значит, приперло. И не посоветовался, братец! - Вот что, - угрюмо проговорил Натан. - Судя по тому, что нам наобещали на Большой Земле, эта стенка должна была бы снизиться как минимум наполовину. Или нет? Все, как по команде, задрали подбородки - край защитного цилиндра едва угадывался в вечернем небе, расчерченном полосами высоких перистых облаков. - А черт его знает, - фыркнул Алексаша. - Никто ж не помнит, какой высоты она была вначале. Не до нее тогда было... Кшися тихонечко вздохнула - что верно, то верно, не на стенку глядели: не вытащить было из просмотрового зала, где шла непрерывная непосредственная трансляция из двадцати уголков Та-Кемта, куда смогли заползти автоматические передатчики, замаскированные под камни, шишки и деревяшки. Все знали, что каждую ночь стена медленно снижается на сколько-то метров, но никому и в голову не приходило проверять это визуально. К тому долгожданному дню, когда светонепроницаемость должна была отключиться и открыть вид на лежащий неподалеку город, верхняя кромка стены вроде бы должна была быть намного ниже. А может, только кажется?.. - Выше, ниже - какая разница? - Самвел нервно поежился, и шорох его необъятной черной рубахи напомнил шелест вороньих перьев. - Не знаю, как вам, а мне здесь уже дышать нечем. Воздух должен быть проточным, как горная река! Мозги плесневеют... - Вот-вот, - подхватил Наташа. - Когда гриб перезрел, он начинает плесневеть. Мы засиделись в этом колодце. Перезрели и засиделись. Дни идут, но они уже ничего не прибавляют ни нам, ни кемитам. Может, на Большой Земле этого и не понимают, но ведь должен был наш старик им все растолковать! - Так ты что, собираешься сделать это за него? - спросил Алексаша. - Ишь, какой прыткий. Связь с базой, сам знаешь, через "Рогнеду". А там Кантемир, тоже не салага космическая, с ним так запросто не договоришься. Он без визы Абоянцева ни одной строчки на Большую не передаст. Так что мы можем тут митинговать до опупения... - А нам будут отвечать: берите пример со старших товарищей, учитесь выдержке; пока не будет найдена формула контакта - контакта не будет. - Хэ! Я не Васька Бессловесный! - крикнул Самвел. - Мы тоже, - подчеркнуто спокойно проговорил Натан. - Поэтому я предлагаю не митинговать, как изволил выразиться мой единоутробный, а потребовать от Абоянцева коллективного выхода на связь с базой - так называемое аварийное диспетчерское; я знаю, в исключительных случаях дальним планетам такое разрешается. - Ух, и энергии сожрем - пропасть! А толку? Старшее поколение, как всегда, проявит выдержку... - Алексаша являл абсолютно не свойственный ему скептицизм, и сам это почувствовал. - Кшиська, а ты что, как воды в рот набрала? Не узнаю! Кристина, сидя на полу по-турецки, в течение всей дискуссии одна занималась делом - затачивала напильником концы самодельных шампуров. Она стряхнула опилки с комбинезона и тут же подумала, что напрасно - надо было позвать Ваську с магнитом, чтобы ни одной металлической крошечки не просыпалось вниз, а то еще куры склюют. - Ага, - сказала она, - и Большая Земля тут нам сразу и разрешит выход за стену. Она могла бы сказать и больше - ведь слышала разговор Гамалея с Абоянцевым; но подслушано было нечаянно и, стало быть, разглашать это негоже. "Неблагородно", как говаривали в старину. - Так ты что, против? - завопил Алексаша. Когда он вот так орал, тряся кудрями, он почему-то казался рыжим - а может, у него в волосах искры проскакивали? Хотя какие, ежки-матрешки, искры, в такой влажности статического электричества накопиться не может. - Я - за, - сказала Кшися, позванивая шампурами. - Вот завтра наедимся шашлыков из консервов, выйдем на диспетчерское с базой и сразу найдем формулу контакта. Красота. Алексаша открыл было рот, набирая полные легкие для очередной тирады, но Самвел изогнулся назад, кося черным глазом на витую лесенку, хрупко вздымавшуюся из вечерней темноты. По ней кто-то размеренно шлепал. - Твое начальство, Кшися! - Скажите, что я в неглиже и не принимаю. Она опоздала - как из театрального люка появилась массивная патрицианская голова Гамалея. Сильный пол тут же занял привычные места на перилах. - Свободным от вахты предлагается пройти в закрытый зал, - пробасила голова, поочередно оглядывая всех присутствующих. - Имеет быть альманах кинопутешествий, "Шестидесятые широты Та-Кемта". - Опять мертвые города? - жалобно спросила Кшися. - А я-то сегодня собиралась ванну принимать, с учетом завтрашней фиесты. Гамалей собирался, похоже, прочесть нотацию, но она подняла на него большущие свои прозрачные глазищи - осекся. Нет, положительно, здешний климат девке на пользу. Не то чуть побледнела (хотя - некуда), не то чуть остепенилась (хотя - ирреально), но вдруг заполнила собой и весь Колизей, и пространство от Колизея до самой стены, и никуда от нее не денешься - насквозь проходит, стерва, как пучок нейтрино. Дерзит, как хочет, а глаза кроткие и обалденно-счастливые, не на людей смотрит - сквозь, и еще дальше, и ничего удивительного, если и сквозь защитную стену. Вообще-то такие глаза бывают у влюбленных, пока они еще внушают себе, что имеет место тривиальный закрытый процесс единения творческих душ, а посему нечего стесняться или тем более следить за собой. Стыдливость и опущенные глаза приходят позднее, когда дело доходит до лап. Ну а насчет последнего мы еще посмотрим. - Ну, так кто со мной на просмотр? - просительно - аж неудобно за него стало - проговорил Гамалей. - Аделаида, - мстительно предложил Наташа. - Дама необыкновенных достоинств, среди коих и страсть к кинопутешествиям. - Просмотры обязательны, - уже сухо, начальственным тоном заметил Гамалей. - А кто против? Посмотрим. Всенепременнейше. Но только в то время, которое сочтет для себя удобным Кристина Станиславна. - Наташу заносило. А действительно - время вечернего солнца, как, кажется, говорят в Та-Кемте. И сейчас начальников здесь нет. - У меня будет завтра свободное время, - примирительным тоном, продолжая парализовать Гамалея своими халцедоновыми очами, проговорила Кшися. - Я как раз завтра не собираюсь обедать, а то вечером планируются шашлыки, а я и так здесь безбожно перебираю калорий. - Могу подарить скакалочку, - злорадно, чтобы хоть как-то расквитаться за свою отчужденность, сказал Гамалей. - А кроме того, получено добро на первую стройку: намечено возвести мельницу. Ручками. На что разрешено даже свалить одну из елок, что на западной стороне Колизея. Рубить, пилить, строгать - и все в свободное от работы время. Вот так. - Ура!!! - заорали Наташа с Алексашей. Через пять секунд они уже целовались с Гамалеем - нормальная жизнь в нормальном коллективе. - Подумаешь! - сказала Кшися, оскорбленная предательством своих поклонников. - Можно, конечно, завоевывать внимание кемитов и процессом изготовления дрожжевых лепешек. Хотя - представляю себе, во что обойдется колонии каждая штука! Так сказать, материальное стимулирование любознательности. Но если бы мне разрешили взять с собой хотя бы сто пятьдесят платьев, включая исторические костюмы, я одна гарантировала бы вам двадцатичетырехчасовое торчание женской половины города под нашими стенами. - Ты опять забыла, что здесь сутки - двадцать семь с половиной часов, - поправил ее Алексаша. Остальные ее предложение просто проигнорировали. - А я с вами на просмотр, - взмахнув черными крыльями своих рукавов, Самвел снялся с перил. - Все равно здесь меня не слушают. - Я-то думала, что вы мне на сон почитаете Исаакяна... Самвела вознесло обратно на перила. Гамалей возмущенно фыркнул и влез в лоджию. - Я через вашу комнату пройду... - И, по-гусиному разворачивая ступни в каких-то первобытных сандалиях, зашлепал к задней стене. - Вы бы посидели с нами, Ян Янович! - лицемерно предложила Кшися. - Вот погодите, проверю завтра вашу прополку! - проворчал он, просачиваясь сквозь потайную дверь. - Да, чуть не забыл: доконали вы меня со своим парниковым эффектом. Сегодня с ноля часов и до четырех тридцати - проветривание. Стена будет опущена до двух с половиной метров. Посему во всем Колизее, исключая аварийное освещение в колодце, с ноля часов будет выключаться свет. - А не опасно? - невольно вырвалось у Кшиси. - Отнюдь нет. Кузнечиков всяких напрыгает, бабочек да шмелей - так это даже к лучшему. Тоскливо без живности, а тут не то что птиц, летающих насекомых ни одного вида не обнаружено. В лучшем случае - прыгучие. Скотина вся тоже какая-то... придонная... да что я вам объясняю, вы же все это просматривали в период подготовки. Мохнатые ползучие ящеры, жабовидные ползучие млекопитающие. Удивительнейший пример сходимости видов! Но если принять гипотезу, что животный мир Та-Кемта миллиарда на полтора старше земного, то становится ясно... Он глянул на скучающие физиономии Диоскуров и осекся. - После ванны в лоджии спать не советую, - буркнул он по-стариковски. - Может быть ветрено. Спокойной ночи! - Бары гешер, Гамалей-джан! - ответили хором Самвел и Кшися. Помолчали секунд тридцать. - А проела ты ему плешь со своим парниковым эффектом, - восхищенно проговорил Алексаша. - Чтобы такие перестраховщики, как Гамалей с Абоянцевым, разрешили убирать стену на ночь?.. - Ну, не убирать, - лениво поправил брата Натан. - Всего-навсего приспускать. И чего было не сделать это с самого начала - кемиты народ хиловатый, во всем городе, говорят, не наберется десятка мужиков двухметрового роста. Даже с поднятыми руками им до края стены не дотянуться. А если учесть, что глазеют на нас теперь только детишки да несколько стариков, определенно выживающих из ума, да и то они хором чешут отсюда, как только начинает садиться луна, то я определенно считаю, что установка стены поднебесной высоты была ошибочной с самого начала. - Да если б они и поголовно были ростом с Петра Великого, все равно на стенку никто бы не полез, - поддержал брата Алексаша. - И даже не потому, что жрецы не велят, - силушки не хватит. Ну, помните по фильмам среднестатистического кемита - абсолютно никаких бицепсов! - Поглядела бы я на твои бицепсы, - заметила Кшися, - на таких-то харчах, как тут. - Кстати о харчах. - Наташа только обрадовался перемене темы. - С "Рогнеды" дразнились, что в Петергофе университетские биологи ввели в своем кафе обязательное кемитское блюдо, на предмет добровольного эксперимента. Им рогнедские транспортники поставляют хвосты от здешних крокодилов. Техника получения сего продукта предельно проста: двое подкрадываются к ящеру и берутся за хвост, а третий над самым ухом... - Говорит жалобно: сделай милость, отдай хвост! - вклинился Алексаша. - Третий стреляет холостым патроном. Остальные патроны, естественно, боевые, - до сих пор все гады вели себя с феноменальной сговорчивостью, обламывали сами себе лучшую половину, как наши ящерки, и удирали. Но вдруг попадется какой-нибудь строптивый? - Строптивых есть целиком! - Зачем? В хвосте добрый пуд чистого мяса, а такой живой мясокомбинат отращивает на себе три-четыре хвоста в год. - А что такое пуд? - спросила Кшися. - Вот серость! - возмутился Алексаша. - В килограммах - это две руки, да одна рука, да один палец. - Дошло. Но для кемитов такая мера сложновата. - Меткаф говорит, в здешних горах есть пещерные твари, ну прямо скаты сухопутные. Ползет такой ковер, ворс сантиметров на семьдесят... - Самвел все еще безуспешно пытался привлечь внимание Кшиси, но это ему никак не удавалось. - Нет, бросаю эту мышеловку, лечу в Петергоф! - загорелась она. - Представляете, вечер в кафе: бульон из гадских хвостов, антрекот... то есть антрегад подхребетный, хвостики вяленые над Этной, на запивку... - Лучше не надо про запивку, это дурной тон! - снова попытался высказать свое мнение Самвел, но его опять проигнорировали. - А на дежурных студентках униформа - гадские мини-дубленки! - А вот у Наташи сегодня был приступ буйной фантазии. - Не слушай ты его, Кшиська, - поморщился Алексаша, - стопроцентный плагиат: бюстгальтеры на меху. - Я и не слушаю. В горных пещерах сталагмиты, не попасешься. А во многих еще и вода. Что там делать мохнатому скоту, не представляю. Намокнет и замерзнет, сердечный. Так что нашему Меткафу, конечно, до Распэ далеко, но догоняет. На брехунов, вероятно, тоже распространяется закон сходимости видов. - Ну, Кшиська, зачем так безапелляционно? Ты-то откуда знаешь, что там в пещерах? - Можете представить себе, господа лоботрясы, - я всегда была отличницей. И когда нам во время подготовки крутили "Природу Та-Кемта", я не писала записочек разным курносым практиканткам с факультета стюардесс малокаботажных линий, как некоторые из здесь присутствующих. - Ничего-ничего, - зловеще каркнул Алексаша, - поругайся еще со своим Гамалеем - он тебя отсюда в два счета выпрет. И пришлют нам пару курносеньких... А про горные пещеры, между прочим, в нашем курсе ничего наглядно не было, одни гипотезы - съемки-то велись со спутника, тогда и "Рогнеду" еще не смонтировали. - Пещеры я видела! - запальчиво возразила Кшися. - Во сне? - Хотя бы! - Ой, Кшиська, ой - уши вянут. - А почему - нет? - вступился Наташа. - Кемиты вообще производят на меня впечатление малых с великими странностями. Наш Салтан не допускает, чтобы они владели телекинезом, а я не вижу в этом ничего удивительного после того, как они за четверть часа могут превратить собственные руки хоть в метлу, хоть в топор. С земной точки зрения - абсурд, но ведь при желании ту же самую аутотомию ящериц можно рассматривать как проявление нечистой силы. Оборвали хвост - значит, вырастить его сможет только черт. Чистым силам это недоступно. А здесь любая тутошняя корова и хвост отбрасывает с испуга, и шкуру меняет по весне. Чертовщина! - Так что, по-твоему, кто-то из здешних экстрасенсов, ковыряя себе в носу, транслирует Кшиське свой вариант "Клуба путешествий"? Из альтруистических соображений, так сказать? - А почему нет? Не спится кемиту... Опять же квасной патриотизм, любование захудалым, но родным уголком. - "Почему нет?" - передразнил его Алексаша. - Потому что кемиты по ночам спят. Дай им волю, они и день-то весь продрыхли бы. У них культ мертвецкой спячки, и вы все это прекрасно знаете, потому что иначе мы не сидели бы здесь и не ждали бы, как у моря погоды, когда, наконец, кемиты к нам привыкнут, а наше начальство этот факт примет за действительность. А годика через два-три нам, может быть, и разрешат убрать стену и двинуться в эти сонные термитники - будить этих лежебок, которые, того и жди, доваляются в своем отупении до какой-нибудь эпидемии, вселенского потопа или оледенения, против чего у них, даже со всеми телекинезами, мимикриями и прочими чудесами, кишка тонка выдюжить. - Раздражительный ты стал, Алексаша, - заметила Кшися. - Злобный. Таких в Та-Кемт не пустят. Таким место в Сухумском профилактории. А вместо тебя - курносенькую... - Ты зато стала добренькой. Ангел белоснежный, фламинга линялая. С самого начала, когда ты стала своему Гамалею хвост отъедать по поводу парникового эффекта, или как там у вас, не разбираюсь, я слушал - сердце радовалось. Ну, думаю, одна родственная душа среди всех этих, с опытом и выдержкой. А теперь что с тобой стало? Плаваешь, как новорожденная личинка угря - вся прозрачная, глазищами на всех мужиков зыркаешь, а они и шалеют... Что с Самвелом сделала, с Гамалеем? Наташка и тот дрогнул. Да не отпирайся, братец, ежели б ты был один! Но вас же целый хор. Ну, что ты всех завораживаешь? Нашла себе охотничий вольер, нечего сказать! - Ну Алексашенька, ну что я могу тебе сказать? - вот уж действительно предел кротости. - Живите вы себе с миром, не глядите в мою сторону. А я пригретая какая-то, интересно мне здесь, хорошо. И тепло... - Тебе тепло, видите ли! И от избытка тепла ты разгуливаешь на виду у всего Колизея, не говоря уже о Та-Кемте, в сарафане с декольте на двенадцать персон? - Вот что, - медленно проговорила Кшися, - Макася бедная со своим днем рождения ни в чем не виновата, так что подбирайте шампуры, а баранина с луком внизу, в большой белой кастрюле, и советую спуститься незамедлительно и самостоятельно, иначе кто-то будет торчать в этой кастрюле головой вниз и ногами вверх. Прошу! - Ну Кшисенька, Алексашка просто рехнулся... - Оба!!! Диоскуры загремели вниз по лестнице, Самвел, не дожидаясь приглашения, - следом, но бесшумно. Кшися послушала, приподняв одно плечо и наклонив к нему ухо, - убрались. И никаких поползновений вернуться и продолжить свои митинги. А сердится ли она, в самом деле? Да ничутеньки. И вообще так легко и радостно, что хочется вспрыгнуть на перила и походить взад-вперед. Ведь если босиком, то совсем и не страшно. Вот только увидит кто-нибудь снизу, опять начнутся нотации. Значит - в кроватку. И поживее. Лежебокой она тут стала, ну просто себя не узнать! А как и не стать лежебокой, когда здесь, в Колизее, так сказочно спится. И сны... Значит, ванну побоку. Прохладный душ, и поскорее, волосы не мочить... Вот так... А теперь - под одеяло, закинуть руки за голову и ждать, когда придет сон... Вчера она видела берег озера. Обрывистый, слоистый, с цепкими лапами не то плюща, не то хмеля, карабкавшегося по карнизам вверх. Земля? Но земных снов она давно уже не видала. И потом - это осторожное присутствие кого-то, кто вел ее по этим берегам, как раньше водил по горам и пещерам... Порой ей даже казалось, что ее несут на руках, но она никак не могла увидеть этих бережных рук. Чувствовать - да, видеть - нет. Таковы были причудливые правила игры ее снов. Руки, закинутые за голову, замерзли. Она спрятала их под подушку. Надо было опустить защитную пленку между комнатой и лоджией, ведь предупреждал же Гамалей! Наверное, уже полночь, и защитное поле снизили, как обещали, вот и тянет свежестью леса. И что это сегодня не засыпается? Она повернулась на бок и стала смотреть в темноту. Прозрачность бесконечной толщи темно-синего сапфирового стекла. А ведь перед нею - город. Она точно знала, что он расположен с восточной стороны Колизея - значит, как раз напротив ее комнаты. Она хорошо его помнила - еще на Земле в период короткой лихорадочной подготовки его панорамный снимок занимал все стены кабинета геофизики Та-Кемта, планеты, названной в честь этого города. Как и все еще живые города экваториальной зоны, он располагался на холме, с одной стороны прикрытый исполинскими, но безнадежно потухшими вулканами, а с трех других оцепленный хищным субтропическим лесом, который давно уже заполонил бы собою улицы и дворы, если бы змеепасы не гоняли свои ленивые, но прожорливые стада вдоль самой опушки, изничтожая молодые побеги. На таком-то пастбище и угнездился экспедиционный комплекс. К городу земляне относились примерно так же, как к древним Фивам: помнили общий план и назначение архитектурных комплексов, но было это в непредставимом далеке, словно за спасительной преградой веков и парсеков. А ведь Та-Кемт был тут. Затаенный в непроглядной темноте, неторопливо восходящий к ацтекской пирамиде, прилаженной к храмовому комплексу, словно гигантское и совершенно инородное крыльцо, он доносил до землян свои запахи, свою темно-синюю беспылевую прохладу и главное - сдавленную, напряженно сохраняемую тишину. На самом-то деле это не тишина - тут и сонные храпы, и придушенное подушками дыхание, и шелест мелких ночных гадов... И только людских, земных, пусть едва уловимых звуков нет в этой ночи... Кшися хрустнула пальцами и тут же испуганно спрятала руки под одеяло, словно этот нечаянный звук хотя бы на миг мог отдалить тот час, когда наступит наконец срок, и они, перешагнув заколдованный круг выключенной защиты, побегут, полетят навстречу новому миру, чтобы с этого мига стать неотъемлемой частью кемитского бытия. Это ведь так просто - когда один человек становится частью и жизнью другого. Это ведь так просто и так естественно - когда это делает целое человечество. По какому праву? Да не по какому. И не по праву. По закону любви. Стать частью друг друга. Так почему же эти, захлебывающиеся удушливыми снами, не хотят подчиниться этому естественнейшему из законов? А может, они о нем просто не знают? Может быть, им доступна та маленькая, домашняя любовь, которая согревает только двоих? От такого предположения у Кшиси, упорно разглядывавшей темноту, округлились глаза. Ежки-матрешки, да ведь и правда! Богов им любить, что ли? Храмовище свое окаянное, жрецов толстопузых? Город свой горбатый с вонючими арыками, горы щербатые, в которые они и сунуться-то боятся? Солнце свое стынущее? Ветер, несущий лед и стужу?.. Так вот почему они не принимают нас, с ужасом повторяла себе Кшися, вот почему они рванулись было поклониться нам: ну полутора десятками богов больше стало, а кланяться испокон веков приучены, вот и кадили первые дни, пока команду кто-то не отдал - стоп. А теперь мы для них как горы непроходимые, как солнышко блеклое, - что и смотреть-то в нашу сторону? Но, выходит, прав Абоянцев, прав Кантемир, права база - перешагни мы сейчас стену, попытайся войти в город, и вспыхнет волна ненависти, которую мы называем непереводимым на кемитский словом "ксенофобия", потому что для них сейчас это равноценно тому, как если бы на город двинулись скалы или деревья. И, как со скалами или деревьями, нет у них с нами контакта, нет, хоть провались - нет! И, значит, терпеть и сидеть, и лапу сосать, и до одури искать эту проклятущую формулу контакта, потому что не может такого быть, чтобы ее не существовало! Кшися тяжело, по-старушечьи, вздохнула, вытянулась на холодной постели, словно легла по стойке "смирно". Ни разу еще за все пребывание здесь не приходили по ночам такие трезвые, стройные мысли. Точно лекция Абоянцева. Судьбы народов ее волнуют, видите ли. До сих пор в ночное время не волновали. До сих пор мягкое покрывало волшебного сна окутывало ее с наступлением полной темноты и, подобно андерсеновской собаке с глазами, как мельничные колеса, уносило ее из неприступного дворца землян в первобытный, каменно-бронзовый век Та-Кемта, где, минуя журчащий арыками город, опускало ее на мшистые уступы медноносных гор, на лесные едва угадываемые дороги, на берега бездонных озер, гнездящихся в древних кратерах... Но сегодня о ней забыли. Забыли! Надо же... И сон нейдет, хоть белых слонов считай. Да и забыла она, какие земные сны виделись ей в последнее время. Так что обычный способ - составление аутограммы самовнушения - будет сложноват. Ну, ладно, расслабимся и сосредоточимся... И в этот миг жесткие резиновые жгуты захлестнули ей шею и плечи. Она забилась, пытаясь крикнуть, но ее уже волокли лицом вниз по вечерней лиловой дороге, и самое стыдное было то, что на ней ничего не надето, и твердые босые ноги дружно ступали в омерзительной близости от ее лица, и спастись было чрезвычайно просто - надо только уменьшиться, и она заставила себя стать маленькой, и тогда резиновые путы соскользнули с ее тельца, и она осталась лежать на дороге, приподняв подбородок и глядя в спины уходящим. Они по-прежнему шли мерным шагом, словно не замечая потери, и непомерно длинные руки, истончившись, свисали до земли и упруго покачивались в такт ходьбе. Она поднялась, опираясь на локти и царапая коленки, потому что у нее в ладонях было что-то зажато, и это "что-то" вдруг слабо чирикнуло, засвиристело, наполняя ладошки пушистым шорохом, и она побежала домой, радуясь, что наконец-то нашла настоящую живую птицу, но бежать было трудно, тоненькие ножки, начинавшиеся сразу под мышками, заплетались, а тяжелая большая голова никак не желала держаться прямо на бессильной шейке, и Кшися поняла, что птицу придется выпустить, иначе она до темноты не дойдет до дома, и раскрыла ладони, и увидела великолепного ткацкого паука, мохнатого и сытого, и, вместо того, чтобы обрадоваться, почему-то истерически закричала и, стряхнув с себя цепкое чудовище, бросилась в первую попавшуюся калитку, но за калиткой сразу же начинались гигантские уступы храмовой пирамиды, на вершине которой занималось голубоватое зарево, и ее снова схватили, и теперь вырываться было бесполезно, и понесли вверх, легко и бесшумно, словно у каждого из палачей имелся по крайней мере портативный левитр, и вот ее уже вынесли на вершину, но вместо голубого огня перед нею открылось, наконец, долгожданное озеро, и тогда один из мучителей провел рукой по ее голове, и она с ужасом обнаружила, что все волосы остались в его ладони, и от стал старательно плести веревку из белых кос, отливающих голубизной в лунном свете, но кто-то другой остановил его, и она почувствовала, что ее лицо густо обмазывают глиной, и последнее, что она ощутила, был точный и несильный удар, вклеивший в эту глину остроугольный ледяной черепок, пришедшийся точно посередине лба... 10 Инебел судорожно глотнул холодного предрассветного воздуха и открыл глаза. Несколько змей, пригревшихся у его тела, испуганно порскнули в пыльную придорожную траву. Стозвучный гул растревоженных "нечестивцев" еще отдавался эхом у кромки леса. Тело, изломанное внутренней болью, сведенное непривычным холодом, не сразу позволило разуму воспринять случившееся. Спящие Боги, он провел ночь под открытым небом! Его заколотило от ужаса. Проснись он ночью - сердце разорвалось бы! Но он не проснулся. Тошнотворные видения цепко держали его рассудок, не позволяя ему вырваться в реальный мир. И не его одного... Какая-то инстинктивная осторожность заставила его даже в такой момент сдержаться - не вскочить на ноги, а только поднять голову из травы. В верхнем гнезде ее не было. Незастеленная лежанка, разбросанная по полу одежда. Да где же она, где?.. Да вот же. Слава Спящим Богам, здесь она. Не исчезла, не поднялась ввысь светлым облачком. Сидит на нижней ступеньке лестницы, закутавшись в свое полосатое одеяло, а над ней эта желтоволосая, худородок тамошний. Если вообще у Богов бывают худородки. Желтоволосая гладит ее по голове, неслышно шевелит отвислыми губами. Ласковая. Такие и у нас ласковые. Только что заставило тебя покинуть голубое гнездо свое, что заставило тебя бежать из него? Утренняя прохлада, громыханье "нечестивцев" или же, может быть, недобрый сон?.. Сон! Леденящие, измывающиеся над душой и телом кошмары - ведь он был в своих снах не один... Вот, значит, кого затянул вместе с ним водоворот ночных ужасов! И, значит, нельзя верить Аруну - не жрецы насылают наказания. Жрецы ни о чем еще не узнали. Великие Спящие Боги покарали его за содеянное. Они мстительны, и гнев их падает на весь дом, и сейчас отец его, и мать, и братья подымаются со своих лежанок, обессиленные полуночным бредом, испуганные и недоумевающие... А он даже не посмеет рассказать им о своей вине. И пойти к ним он не посмеет, потому что совсем рядом - та, которую сегодня ночью он оставил беззащитной, хотя готов был бы отдать весь свет своих глаз за одну ресницу ее. Он и сейчас ничем не может помочь ей, но уйти, когда она сидит, дрожа под своим одеялом, он не в силах. А что он в силах? Что бы там ни было, а нужно работать. Вот и кусок стены, ограждающий крайний двор. Длиннющий полукруглый кусок торца, урок на две руки. Правда, со стороны пастбищ только детишки да пастухи могут увидеть его, но надзирающий его семейство жрец повелел расписать и эту ограду. Может, он заботился о том, чтобы взор Нездешних Богов находил себе здесь усладу и отдохновение? Но Нездешние Боги спокойно и равнодушно смотрят вдаль, и непохоже, чтобы их высокое внимание могла заинтересовать Инебелова мазня. И даже та, что добрее и возвышеннее всех этих нездешних, всегда смотрит либо себе под ноги, либо куда-то в небо, поверх оград и деревьев, и ни разу он не смог встретиться с нею взглядом. И все-таки для одной нее он будет рисовать. Сейчас спросит у хозяев этого двора уголек для наброски контуров, разметит стену на должное число отдельных картин, а там прибежит длинноногая вертлявая Апль узнать, почему старшенький-беленький так рано поднялся и не вернулся к утренней еде, и можно будет послать ее за горшочками с краской. При мысли о еде, даже мимолетной, его весьма ощутимо замутило. Ночная дурнота целиком не прошла, стояла предутренним влажным туманом, забивающим грудь и горло, а руки... Он глянул на руки - и снова, вот уже в который раз за это проклятое утро, страх окатил его с головы до ног. Лиловые липкие подтеки, пятна, стянувшие кожу, - но ведь не краска же это? Он поднес руки к глазам, и тошнотворный запах, преследовавший его с самого пробуждения, резко усилился; трава перед глазами и серебристый колокол чуть поодаль вдруг потеряли четкие очертания, поплыли, и снова на него ринулись сны, тяжелые и неповоротливые, словно мясные гады, и начали душить своей тяжестью... Он упал обратно в траву, царапая лицо, и в последний момент успел увидеть, как четверка скоков, четко печатая шлепки босых ног по холодной дороге, вылетела по его улице на равнину, свернула вправо и, поминутно оглядываясь так, что шеи вытягивались втрое против обычного, обогнула торец ограды и исчезла на соседней улице. Инебела в высокой траве не заметил никто. Он очнулся быстро - солнце почти не поднялось, - с трудом спрятал руки за спиной, чтобы снова не замутило от запаха, побрел к арыку. По улице уже пробегали горожане, в основном детишки, раньше других кончившие завтрак и теперь спешащие за шишками для очагов, глиной - подправлять пол на дворе, а некоторые - стряхивать с чашечек цветов медлительных насекомых, чтобы кормить ручных ткацких пауков. Теперь его никто уже не отличил бы от окружающих. Он отмочил руки в арыке, придал им известную жесткость - держать угольки. Пошатываясь, побрел обратно к урочной стене. Даже не удивился, увидев там Лилара. Кивнули, насупясь. Слова, предписанные законом - пожелания снов да восхваления Спящих Богов, - не шли с языка. Пустословить с утра было тошно. Лилар присел, уйдя по плечи в траву, рядом с ним опустился и Инебел. - Здесь ночевал, - утвердительно проговорил сын гончара. - Не ври, вижу. Нанюхался ягоды? - Получилось. Только утром догадался, - тихо, почти виновато ответил маляр. - Дома - ни-ни. Сейчас не ешь, с души воротит, я знаю; к полудню потянет - так вот. - Да ты что?.. - Да я что надо. И не кобенься, бери, чай я тебе не брюхоног неусыпный. Подол подставляй. В складки передника Инебела перекочевал увесистый сырой кусок, обернутый шершавым лопушистым листом. Не давешняя ли запеканка из душистых зерен? Нет, ломоть печеной рыбы. Той самой рыбы. - Зарой под камешком, - наставительно продолжал сын гончара. - Как утреннее солнце падать начнет, тебя от голода аж перевьет и в узел свяжет. Натерпелся я в свое время. - Я думал, ваш дом эта кара стороной обошла... - Лопух ты, лопух белый. Мы ж с отцом противоядье искали. Затем отец и ягоду эту на смоковницу подсадил. - А ежели б выдал кто? - Некому. Вот тебя отец заподозрил, что к жрецам перекидываешься, за юбку выслуживаешься - велел от двора взашей гнать. - А теперь? - Лопух белый. Теперь мы одним волосом повязаны. Что два соседских нечестивца. Жреца-то сообща задавили. Инебел вздохнул, невольно повел глазами в сторону нездешней обители - ни с кем-то не хотел бы он быть повязанным. И почему это не дано каждому в отдельном доме жить, по собственному разумению? А то ведь ни на кого глаза не глядят. Отец с матерью все в спину пальцами торкали - не по уроку усердствуешь, не по красильному назначению вопросы задаешь... Потом вот эти. Сперва оттолкнули, теперь притянули. А ведь чем они дышат - не любо ему. Все дым чужой. Не напитаешься, не обогреешься, только голова заболит. - Пристально глядишь, - предостерегающе заметил Лилар. - А что, не дозволено? - Да пока дозволено. Только другие так не глядят. А ты делай так, как отец учит: раз глянул, потом спиной оборотился - и думай. А виденное пусть перед глазами стоит. Этому, правда, научиться надобно... Учиться? Научиться бы, чтобы не стояло это перед глазами день-деньской, от восхода до заката. Научиться бы, чтобы не думать об этом с заката и до восхода... - Отворотись, тебе говорят! - Лилар цепко взял маляра за плечо, отвернул от обители сказочной. - Чего долго-то смотреть, когда и так ясно: не Спящие это Боги. То есть спят они, естественно, но не это у них главное. Лилар вытянул шею, как недавние скоки, огляделся - никого, кроме детишек-несмышленышей, поблизости не было. - Главное в них - это то, что Богово. А Богово - это то, что не нашенское, не людское. Инебел с тоской поглядел прямо в черные сузившиеся на солнце глазки гончара. Да, он это все серьезно, и он это все надолго. Не этот разговор, естественно, а безгранично высокомерное, непререкаемое убеждение в том, что именно он постиг тайну Нездешних, единолично владеет ею и волен делиться этой тайной, как милостью, только с избранными. - А не людское в них то, - торжествующим шепотом заключил Лилар, - что для них вкушать пищу - не есть срам! Лилар победоносно глянул на собеседника и немного изменился в лице: уж очень скучный вид был у молодого маляра. - Могут же быть люди, у которых другие законы... - примирительно проговорил Инебел. - Но это не люди - это Боги! И потом, пока таких людей, с другими законами, под нашими двумя солнцами нет. ПОКА! Инебел снова прилег в траву, начал медленно растирать виски. Очень уж голова разболелась - то ли давешнее, от ягодного сока, то ли Лилар со своим многомудрым вещанием... - Ишь, постель длинную белым одеялом накрыли, на одеяло многие миски с едой понаставили, хотя по одному корытцу на конец вполне достало бы. - Лилар говорил размеренно, словно горшки свои готовые пересчитывал. - Едят, а серебряный подает. Совестливый, поди, не иначе - никогда не ест, не пьет. А руки четыре. Сейчас кончат, по всему обиталищу разбегутся - кто корни копает, кто зверей диковинных пестует. Утреннее солнце уже в вышине, а они опять за постель едальную усядутся. И нет, чтобы давешнее подогреть - все свежее пекут. Там, глядишь, еще помельтешат себе на забаву - и уже под вечернее солнышко жуют. Ну, мыслимо ли людям так жить? Богово это житье, и сии Боги должны называться соответственно: вкушающие. Так их и рисовать должно. Инебел перестал тереть виски и медленно поднял голову. Вот теперь уже все сказано. "Рисовать должно". Вчера вечером разговор о том, что же получает Арун взамен своего попечительства, оказывается, был только вступлением. Благодарность, верность... Слова. "Рисовать должно". Это - требование дела. - Закон запрещает рисовать едящих... - Людей! А я тебе толкую о Богах. И чему тебя отец наставлял - божественное от смердящего не отличишь! Инебел сел, обхватив колени слабыми, ни на что сегодня не пригодными руками. Прямо перед глазами тускло серела неразрисованная изгородь, на которой он должен был изобразить Нездешних Богов. Спящих, восстающих от сна, увеселяющих себя причудливой работой. Хотя можно ли называть работой то, что чужими руками деется? А у них этих рук чужих - пропасть. И резать, и долбить, и копать - на все особая чужая рука, то блестящая, то смурая. - Я буду рисовать Нездешних такими, какими предстают они передо мной в утреннем солнце истины, - спокойно, уже без прежней безразличной усталости, проговорил Инебел. - Я буду рисовать их в исполнении забот человеческих. Лилар подскочил, словно змей-жабоед, стремительно выпрямляющийся на кончике хвоста при виде добычи. Поднялся и Инебел, и бывшие друзья стояли друг против друга ближе вытянутой руки, и оба чувствовали, что между ними - по крайней мере одна улица и два арыка. - А ты упорно не называешь их Богами, - вдруг заметил Лилар, враждебно поблескивая узкими, не отцовскими глазами. - Я называю их "Нездешние", ибо это - их суть. - Их суть в небоязни еды, которая, в отличие от сна, есть зримое и весомое благо! Они - истинные Боги, потому что в бесконечной мудрости своей преступили ложный стыд, который, как дурной сон после ядовитого сока, сковывает весь наш город! Они явились к нам для того, чтобы показать истинный путь: сильный и мудрый да накопит то, что можно собрать и сложить, то, что можно дать и отнять. А это - пища. Еда. Жратва. Понял? - А зачем? - безмятежно спросил Инебел. - Затем, что тогда сильный и мудрый сможет хилому и слабоумному дать, а может и отнять. И тогда хилый будет принадлежать сильному, словно кусок вяленого мяса. - Жрецы раздают нам еду, но мы, как и все под солнцами, принадлежим не жрецам, а великим и Спящим Богам. - Потому что олухи - наши жрецы! В Закрытом Храмовище их тьма тьмущая, все грамотные, давно могли бы всех нас, как нить паучью, на один палец навить, в улиткин домик запихать и глиной вонючей замазать! Поперек улицы могли бы всех нас уложить и по спинам нашим ходить! Нет, мы на их месте... Он вдруг осекся, ресницы его испуганно взметнулись вверх, и на какое-то мгновение глаза стали круглыми, как у Аруна. - А действительно, - проговорил Инебел, глядя на него с высоты своего необыкновенного роста, - ты сегодня не работаешь, ты пришел ко мне с тайной беседой и задней мыслью. Ты хочешь, чтобы я стал твоими руками, послушными из благодарности, смиренными и безответными, - совсем как чужие руки Нездешних... Но какой прок из всего этого тебе, сын горшечника? Лилар стоял в траве, доходившей ему до пояса, с шумом выдыхая воздух сквозь узкие, причудливо вырезанные ноздри, и все старался, наклоняя голову набок, глядеть мимо Инебела, спокойно взиравшего на него сверху вниз. И этот взгляд никак не позволял горшечнику почувствовать себя хозяином положения. - Много хочешь знать с чужих губ, сын маляра, - сказал он, изнывая от невозможности сохранить высокомерный тон. - Попробуй узнать хоть что-нибудь из собственной головы. Это тебе не угольком заборы полосатить! Вот так и кончился этот разговор с тобой, детский друг мой Лилар, но разговоров еще будет предостаточно! Что-то бродит в ваших умах, что только - толком не разберу, не до того сейчас, но понял я пока одно - уж очень вам нужны чужие руки, вы теперь от меня так просто не отступитесь. Потому что вам нужны не просто руки, а те, которые умеют рисовать, да так, чтобы нарисованное было яснее сказанного... И тут он вдруг почувствовал, как у него стремительно начала стынуть спина, и заныло под лопаткой, как раз напротив сердца, и эта щемящая боль побежала по рукам, спускаясь к слабым недвижным пальцам, и они, не повинуясь никакому приказу, вдруг сами по себе дернулись, становясь жесткими и хищными, сжались в мгновенно окаменевший кулак... Он уже знал, что это означает. Оглянулся, разом охватывая бесчисленные соты громадного, как Уступы Молений, обиталища Нездешних Богов. Вот. Одно из гнезд второго пояса. Серебряные светлячки крошечных солнц, прилепившихся к карнизам, и двое под ними; трепещущие рукава диковинной черной одежды, проклятые смуглые руки - если бы безобразные, так нет ведь, трепетные и одухотворенные, какими и должны быть руки истинного Бога, и в них - задержавшаяся на мгновение узкая белая рука, что прозрачней и тоньше пещерной льдинки... 11 Вместо будущей недели "елку" начали валить еще до обеда. С лужайки убрали коров и баранов, затем под обреченным деревом как-то нечаянно стали появляться люди, все поодиночке и абсолютно непреднамеренно. Кто-то догадался прихватить Ваську Бессловесного, Сэр же Найджел притопал по собственной инициативе и теперь отчаянно мешал всем, наступая на ноги и через равные промежутки времени издавая каркающий вопль типа "Нерационально!" или "Все плохо организовано!". Его гнали, он возвращался. Поначалу это были Макася, появившаяся первой, Сирин и Аделаида - троица, своей контрастностью способная вызвать оторопелое удивление. Некоторое время они ходили, спотыкаясь о корни и кровожадно поглядывая вверх. Всем явно хотелось первобытно поработать руками, но никто не знал, с чего начинать. Пришел Меткаф, первым делом рявкнул на Сэра Найджела, чтобы не совался к дереву ближе, чем на три метра. Робот обиженно шарахнулся, чуть не сбив Аделаиду с ног. Пришли, если не сказать - влетели, Диоскуры, играючи мускулами; не теряя времени, сгоняли Ваську за топорами. Пришел Йох, осмотрелся, обстоятельно показал, в каком виде будет первый этаж и край делянки, если дерево обрушить прямо с кроной. Пришел, то есть примчался, аспидно-пламенный Самвел, только что помирившийся с Кшисей, и, не внося устных предложений, сразу же принялся стаскивать полукеды и штаны, чтобы лезть на дерево. И влез. Пришла, сиречь впорхнула, Кшися, одарила пленительнейшей улыбкой всех, исключая Наташу с Алексашей, увидела на нижней ветке Самвела и, ни у кого не спрашиваясь, полезла к нему. Пришел вперевалку Гамалей, весь увешанный шнурами, блоками, крюками и кошками, стряхнул все это на траву и, почесывая поясницу, принялся неторопливо излагать теоретические правила лесоповала по инструкциям Сигулдинско-Цесисского заповедника: из его рассказа следовало, что не подпускать к деревьям следует именно людей. Монолог Гамалея презрели из-за несоответствия оного с воспитательно-демонстрационной ролью задуманного. Ввалился Магавира, когда Диоскуры с топорами уже карабкались вверх; вскоре все нижние ветви, растущие симметричным венчиком, словно на гигантском хвоще, были для подстраховки схвачены канатами, перекинутыми через верхние ветви, и от всей этой суеты сотни каких-то жучков посыпались вниз вперемешку с тугими упругими шишечками, вызвав у Аделаиды атавистический ужас при воспоминании о земных клещах. Пришел Абоянцев, когда все ветви нижнего венца уже были аккуратно спущены на лужайку, и сказал, что рубят не то дерево. Вот тогда-то и началось настоящее веселье. Про обед вспомнили только тогда, когда оземь тяжко ухнула густая верхушка, и кольчатый рыжий ствол, словно порядком заржавевшая антенна, остался торчать вместо густолиственного симметричного дерева, по простоте душевной именовавшегося "елкой". Кажется, впервые за все пребывание на Та-Кемте земляне почувствовали упоительно примитивный, прямо-таки первобытный голод. Сэр Найджел, которому давно следовало жарить шашлыки, получил феерическую взбучку и был отправлен вместо Васьки доить корову, а все общество, наскоро перехватив на кухне кто супчику, кто котлет, беспорядочной толпой повалило обратно на лужайку, нагруженное скатертями, тарелками и всяческой снедью, предусмотрительно наготовленной Макасей с раннего утра. Охапки вянущей зелени (то ли слишком узкие и жесткие листья, то ли чересчур мягкая и длинная хвоя), накрытые пледами, одеялами или просто махровыми простынями, служили превосходными античными ложами, образовавшими большое пестрое кольцо, в центре которого полыхал душистый незлой костер, к которому время от времени протягивались натруженные руки - повернуть сверкающую шпажку шампура, прилаженного над угольями. Если забота о мясе насущном вызывала движение радиального порядка, то не менее интенсивным было кочевье по кругу черных пузатых бутылок, как утверждал Гамалей, неподдельного бургундского. Тосты, обращенные к непосредственной виновнице этого импровизированного торжества, уже отзвучали. У ног разрумянившейся, по-девичьему счастливой Мака-си высилась гора подарков, заказанных на Базе и спецрейсом переправленных через Вертолетную сюда, - бесчисленные игрушки, безделушки и никчемушки, от плетки-семихвостки с дистанционным управлением (для приведения к послушанию Сэра Найджела, в последнее время обретшего излишнюю самоуверенность) до поваренной книги под загадочным названием "Рецепты комиссара Мегрэ". Начиналась та естественная фаза каждого праздника, будь то свадьба или именины, когда само собой получается, что о новобрачных или имениннике начисто забывают и разговоры начинают вращаться вокруг какой-то насущной темы, которая одинаково волнует всех собравшихся. Поэтому естественно, что заговорили о проклятой и неуловимой формуле контакта. - Мы же не для них строим мельницу, а для себя, - брюзжал Меткаф. На базе, в период подготовки его знали совсем другим - самодовольная ухмыляющаяся рожа, мазутовый глянец и победоносное сочетание истинно неандертальских надбровных дуг с салонными манерами круга Оскара Уайльда. Он и сейчас - единственный из присутствующих, вырядившийся в черный вечерний комбинезон, с ослепительной рубашкой и строгим однотонным галстуком цвета "спинки альфа-эриданского навозного жука". С тех пор, как их переправили на Та-Кемт, Меткафа почти нельзя было увидеть улыбающимся. Мрачноватый скептицизм он почему-то счел наиболее приемлемой маской, достойной созерцания со стороны, и теперь эта маска медленно, но явно портила его характер, необратимо становясь второй натурой. - Это, конечно, приятно и достойно - махать топором, не менее приятно и не менее достойно лопать лепешки из муки собственного помола. С медом особливо. Но на кой ляд эти уроки кемитам? Насколько я помню, они отнюдь не чревоугодники. У них в ходу запеканки из дробленых круп, не так ли? - Так, так, - закивала Макася, признанный специалист по кулинарии обеих планет - Земли и Та-Кемта. - Едят они дважды в сутки, им не до разносолов. Конечно, лепешки дали бы припек, но разве это проблема? Ни в нашем, ни в каком другом городе, по-моему, от голода не умирают. - "Припек, разносолы"... - задумчиво повторил Абоянцев. - Мария Поликарповна, я наблюдаю возрастающее влияние ваших очаровательных кухонных вечеров на словарный запас нашей экспедиции. И если бы так же легко определялась формула контакта - мы бы с вами, голубушка, горя не знали. Но здесь, запасясь терпением и мудростью, придется перепробовать и мельницу, и гончарный круг, и прялку, и телегу... - О! Шарабан! - с готовностью отозвался Алексаша, вырядившийся ради праздника в мягкие сапожки, рыжий робингудовский камзол с зелеными отворотами и островерхую шапочку с ястребиным пером - наглядное выполнение циркуляра базы, предписывающего демонстрировать кемитам весь спектр возможных земных одеяний. - Будь я, как это у них там, таскуном - я первым делом ухватился бы за колесо. Кстати, почему бы нам не приберечь на этот случай несколько подходящих ветвей от сегодняшнего... э-э... - Вы имеете в виду новопреставленную елку? - Я бы назвал ее все-таки кедром. Точнее - секвойевидным кедроидом. Кто-то сдержанно застонал. Все, естественно, обратились к Сирин Акао - ей, как единственному лингвисту и вообще утонченной душе, подобное словотворчество должно было показаться чудовищным кощунством. Но Сирин, со свойственной ей непроницаемостью древнего языческого божка, и бровью не повела. Она единственная не возлежала на импровизированном ложе, а мелкими шажками семенила вокруг кольца пирующих, подбирая в золотистую корзинку липкие шишечки, насыпавшиеся кругом во время рубки дерева. Когда корзинка наполнялась доверху, Сирин опускалась на колени и целыми горстями кидала шишки в огонь. Они взрывались, словно крошечные хлопушки, и медвяный аромат распространялся по всей лужайке. Стонал-то, конечно, Самвел, вот уже два битых часа сидевший с заготовленным заранее классическим стихом, приличествующим случаю, и все не мог отыскать в общей беседе отдушину, в которую он мог бы вклиниться со своей набившей всем оскомину поэзией. - Повозку мы сделаем, это не проблема, - небрежно отмахнулся от него Алексаша. - И сахароварню. Но все это мелкие чудеса, которые, как мы знаем из сообщений "Рогнеды", практически перестали привлекать кемитов. Я уверен, что и сейчас они голов не повернули в нашу сторону, не то что в первые дни. Так что теперь, чтобы снова возбудить их интерес, мы должны сделать что-то такое, что было бы эквивалентно нашему появлению. А все эти мельницы, катафалки, клозеты с кондиционерами - это, как говаривали в старину, бирюльки. - Вы не улыбайтесь, Салтан Абдикович, - подхватил менее горячий Наташа, - мы тут каждый день на эту тему спорим, проектируем там, анализируем... Алексей прав. Ну, даже если мельница в принципе им понравится, кто будет ее строить? Для этого надо выделить целый двор, у них ведь подворовая специализация. А резервных дворов нет, все при деле. В помощь своим домашним хозяйкам никто на это не поднимется - для этого надо быть и лесорубом, и каменщиком: жернова обтесывать. К тому же лесорубы что наломали, то сдать должны - на мельницу не припасешь ни досочки, ни колышка. Так что не получается. - Ну а жители так называемого Закрытого Дома? - Абоянцев довольно щурился, поглаживая свою реденькую, лопаточкой, бородку, - встряхнулся скисший было коллектив, даже жалко; ведь, как тут ни гадай, а все равно решать-то будут на Большой Земле, как сейчас с мельницей. - А вы учли, голубчики мои, что в Храмовище мы имеем избыток рабочей силы, и как раз самой различной специализации? Да и законы под боком - вписывай любой, хоть про мельницу, хоть про метеорологический спутник. Для того чтобы заставить жрецов сдвинуться с места, нам нужно будет продемонстрировать только один момент - что испеченные нами лепешки сказочно вкусны... И почему-то все посмотрели на Гамалея. - Я - что, самый выразительный чревоугодник? - возмутился он. - Не без того, Ян, не без того... Хохот стал всеобщим. Не смеялись только Сирин и Самвел, которому так и не удавалось прочесть свои стихи. И Кшися смеялась вместе со всеми - рот до ушей, а глаза неподвижные, что вода озерная, и вперилась прямо в Абоянцева, в бархатный его тибетский халат. Зачем он говорит все это, ведь знает, что не сегодня завтра придет сигнал с Большой Земли - экспедицию свернуть, вернуться на базу, материалы передать в Комиссию по контактам. Вот и вся сказка. - Давайте подождем немножко со всеми шарабанами, фарфоровыми фабриками и прочими гигантами металлургии, - прозвучал ее чуть насмешливый воркующий голосок. - Ограничимся пока лепешками. Только испечем их не у нас на ультраволновой плите, а снимем стену, выйдем в город - и прямо там, на их очагах... - Но с нашими сковородками! - крикнул было Наташа, но осекся - настала выжидательная пауза. Так выступать могла одна Кшися - в силу своей детской непосредственности. - А ведь вы, голубушка, не очень-то любите смотреть на мертвые города, - вдруг как-то ощетинившись, проговорил Абоянцев. - Так ведь, Ян? Вы и к пустым-то городам не привыкли! Гамалей, насупившись, кивнул. Он был на стороне Абоянцева и в то же время против него. - И вы не видели еще ни одной пленки из нашего, собственного Та-Кемта. Вы просто не в силах представить, как выглядят руки у рубщиков змеиных хвостов. Вы неспособны воссоздать аромат, подымающийся от сливного арыка, когда он добежал до конца улицы. Вы... - Зачем так? - высоким гортанным голосом крикнул Самвел. - Здесь нет детей, здесь нет слабонервных. Мы все знали, на что идем. Так зачем обижаете девушку? Гамалей сидел по-турецки, уперев ладони в колени. Ишь, набросились, щенки-первогодки. Чешутся молодые зубы. Прекрасные, между прочим, сверкающие зубы. Аж завидно. И никто из них уже не думает о том, что их бесстрастие, обусловленное односторонней непрозрачностью стен, - залог спокойствия кемитов. Залог невмешательства. Залог мира. Между тем с "Рогнеды" докладывают, что интенсивность движения на дорогах, ведущих к Та-Кемту, за последнее время увеличилась вчетверо. Случайность? Пока это не проверено, Большая Земля не даст разрешения на контакт, даже если и будет найдена эта проклятущая формула. - Я никого не обижаю, - жестко проговорил Абоянцев после затянувшейся паузы. - Я просто никого здесь не задерживаю. Гамалей прямо-таки физически почувствовал, какая пустота образовалась вокруг начальника экспедиции. - Собственно говоря, - голос Абоянцева звучал, как труба на военном плацу, и Гамалей понимал Салтана - смягчись тот хотя бы на полтона, и все прозвучало бы жалким оправданием. - Так вот, мне здесь приходится гораздо горше вас. Не глядите на меня с таким изумлением. Все вы делаете дело - копаетесь в земле, жарите блины, делаете уколы и анализы. А я торчу здесь только для того, чтобы время от времени снимать с вас пенку, как с кипящего молока - чтобы не убежало. А вам бы скорее, скорее... Живите себе спокойно, тем более, что у вас продолжается период обучения. Вы даже сейчас делаете дело, ради которого сюда прилетели. Кшися вскочила на ноги. Сейчас, вся в золоте костра и серебряных отсветах луны, она казалась древней фреской, напыленной едва заметным серебряным и золотым порошком на глубокую чернолаковую поверхность. - Жить спокойно? Да разве мы вообще живем? Мы бесконечно долгое время готовимся жить, у нас затянулось это самое "вот сейчас...", и мы перестали быть живыми людьми, мы - манекенщицы для демонстрации земного образа жизни, мы только и делаем, что стараемся изо всех сил быть естественными, а на самом деле боимся хохотать во все горло... Правда, еще больше мы боимся показаться с незастегнутой верхней пуговкой на рубашке. Мы боимся плакать, но еще больше мы боимся нечаянно положить нож слева от тарелки. Мы боимся любить... А правда, почему мы боимся любить? Столько времени прошло, как мы вместе, а никто еще ни в кого не влюбился. Меткаф, ну почему вы не дарите цветов Аделаиде? Гамалей, почему вы не слагаете стихов для Сирин? А вы, мальчишки, - неужели никому из вас не захотелось подраться из-за меня? Ах, да, ведь мы только и думаем о том, как это будет выглядеть со стороны! Нами перестали интересоваться? Еще бы - да нас и живыми-то, наверное, не считают. Волшебный фонарь, если есть такой термин по-кемитски. Или бабочки-однодневки. Что ж, будем продолжать наше порханье? Но начальник имеет право... Все слушали ее, как зачарованные, и Гамалей, чтобы стряхнуть с себя эту ворожбу, замотал головой: - Да скажи ты ей, Салтан, скажи... Все равно рано или поздно увидит на экране! - Сядьте, Кристина Станиславна, сядьте и остыньте, - голос Абоянцева звучал буднично-ворчливо. - Как показали просмотры, в Та-Кемте, как, впрочем, и в других городах, регулярно совершаются жертвоприношения. Человеческие, я имею в виду. И чрезвычайно утонченные по своему зверству. Так что пока вы не насмотритесь на это в просмотровых отсеках, о видеопроницаемости с нашей стороны и речи быть не может, не то что о непосредственном контакте. - Не может быть... - растерянно проговорил Наташа. - Может. И было. Помните, недели две назад наблюдался фейерверк? Тогда и жгли. - Абоянцев умел быть жестоким. Он оглядел застывшие лица: - Зеркала на вас нет... Мальчишки. Мальчишки и девчонки. Вот так и будете сидеть. Наливайте, Ян, а то мы и забыли, что сегодня у нас праздник, - мы, в таком совершенстве владеющие собой, мы, ни на секунду не выпускающие себя из-под контроля, мы, зазнавшиеся и возомнившие себя готовыми к контакту... Бутылка пошла по рукам - медленно-медленно. Описав круг, вернулась к Гамалею. Он бережно стряхнул себе в стакан последние гранатовые капли, почтительно водрузил бутылку перед собой и прикрыл глаза. - Дорогие мои колизяне, - проговорил он нараспев, - догорают последние сучья костра, и последние ленивые облака, точно зеркальные карпы, отражают своей чешуей голубое сиянье чрезмерно стыдливой кемитской луны. Так поднимем последний стакан за тот, может быть, и далекий миг, когда мы, осмеянные и пристыженные сейчас своим дорогим начальством, будем все-таки подняты по тревоге, именно мы, потому что кроме-то нас - некому; за тот далекий день... За тот далекий день, друзья мои! Стаканы поднялись к серебряному диску неба, раз и навсегда отмеренному им бесплотной твердыней защитной стены. - Опять про меня забыли! - горестно и дурашливо, как всегда, воскликнула Макася. - Уж хоть бы ты, Самвел, почитал мне стихи, что ли, - я ж вижу, как тебя с самого обеда распирает! Все засмеялись, и полны