-----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Башня птиц". СпБ., "Азбука", 1997.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 9 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Человек по имени Николай умирал. Он еще не знал  об  этом,  потому  что
никто и никогда не знает час своей смерти. О нем говорили просто: еще жив.
Точно такие же слова можно было сказать о любом человеке. Разница была  во
времени. Николаю осталось жить совсем немного.
   Он лежал в палате и прислушивался к голосам. Одни из них  приходили  из
коридора, а другие - откуда-то изнутри, словно  в  голове  жили  маленькие
человечки и нашептывали что-то тоненькими голосами. Еще была  боль.  Порой
казалось, что боль - это тоже человек, женщина, и живет она сама по себе в
его теле, то маленькая, то большая, то огромная до чрезмерности, и Николай
удивлялся: как же она умещается внутри и не заполняет собой  всю  комнату.
Подходила сестра и делала укол. Тогда  боль  съеживалась  и  забиралась  в
какой-нибудь уголок и нудила оттуда, жаловалась, но уходить не хотела.
   Юрий Петрович пришел  на  дежурство  и  стал  знакомиться  с  больными.
Подошел он и к Николаю, поздоровался с ним и  взял  его  за  руку,  словно
желая пожать ее, но на самом деле просто считал пульс. Он  потрогал  живот
Николая. Пальцы его  холодили  кожу  и  заставляли  боль  подпрыгивать  от
радости.
   - Ну, как дела? - спросил Юрий Петрович.
   - Болит, - сказал Николай и добавил: - Сильно болит. И пить хочется.
   - Пить-то тебе нельзя. Ты уж потерпи немного.
   Он пролистал историю болезни, нахмурился и  снова  подошел  к  Николаю.
Присел на краешек кровати и стал прикасаться к  его  груди  никелированным
диском. От диска шли прозрачные трубочки к  ушам  Юрия  Петровича.  Должно
быть, он тоже хотел услышать, о чем говорят маленькие человечки.
   - Ничего, - сказал он. - Все будет хорошо. Завтра будет легче.
   Юрий Петрович не лгал. Он знал, что смерть -  это  и  есть  облегчение.
Смерть убивает не только человека, но и боль. Наверное,  оттого  боль  так
жаловалась и бесилась. Ей тоже не хотелось умирать.
   Потом он подошел  к  ребенку,  лежащему  на  кроватке  позади  Николая.
Ребенок был невидим Николаю, но зато было слышно, как кричал он и  кашлял.
Кашель был особый, он походил на лай охрипшей собачки.  Николай  не  знал,
как зовут ребенка, и не знал даже, мальчик  это  или  девочка.  Порой  ему
думалось, что это вообще не человек, а просто собачка.
   Когда он закрывал глаза, из-под одеяла вылезали маленькие человечки,  и
Николай знал, что это те самые  -  из  головы.  Они  были  одеты  в  синие
кафтанчики и вели за собой белую  собачку  -  ростом  с  мышку.  Человечки
деловито копошились на его груди  и  втыкали  в  сердце  копья,  тонкие  и
острые, как иголки. Они впивались и разносились с кровью  по  всему  телу.
Николай хотел  сбросить  этих  человечков  и  размахивал  руками,  но  они
проскальзывали меж пальцев и все кололи, кололи. А  сестры  говорили:  "Ну
вот, мух ловит больной, психоз".


   Боль снова стала расти. Морфин терял силу, он  отступал  все  дальше  и
дальше, а боль оттесняла его, разбухала, раздувалась,  заполняла  тело,  и
Николай уже не мог понять, что же осталось от него самого, если боль такая
большая. Он поднял руку к лицу, и ему показалось, что  это  не  его  рука.
Тогда он подумал, что эта рука принадлежит боли, и попросил сестру,  чтобы
она отрезала руку, но потом решил, что одной руки будет  мало,  и  сказал,
чтобы отрезали все тело. Все равно оно чужое.
   Сестра сделала укол. Боль втянула голову в плечи, а руки  и  ноги  -  в
туловище, а само ее тело сделалось  маленьким  и  почти  незаметным.  Боль
забилась в живот и от страха старалась не дышать.
   - Как вас зовут, доктор? - спросил Николай.
   И, услышав имя, спросил:
   - Вы счастливы?
   - Не знаю. А зачем ты это спрашиваешь?
   - Вы последний человек, кого я вижу на Земле. Я уплываю, а вы остаетесь
на берегу. И мне все интересно знать. Я говорю не слишком красиво?
   - Не слишком. Ты кем работаешь, Николай?
   - Мастером по свету. В театре. У меня была хорошая работа.
   - Почему была? У  тебя  вообще  хорошая  работа.  Я  приду  к  тебе  на
спектакль.
   - Спасибо. Но я умру раньше.  Там,  наверное,  тоже  нужны  мастера  по
свету.
   - Пожалуй, тот свет и без тебя обойдется.
   - В книгах пишут, что перед смертью  человек  вспоминает  всю  прожитую
жизнь. Мне кажется, что это неправда. Перед смертью человек думает о  боли
и еще о самой смерти.
   - Может быть, ты и прав.
   - Расскажите мне о себе, Юрий Петрович.
   Юрий Петрович знал, что последнее желание умирающего надо выполнять, но
он не любил и не умел рассказывать о себе и сказал коротко:
   - Да вот, живу.
   Ему стало неловко, словно он  сам  отделил  себя  от  умирающего,  сушу
назвал сушей, а море морем. Отсюда, с берега, он  смотрел  на  Николая  и,
хотя зрелище чужой смерти было  ему  знакомо,  все  равно  каждый  раз  он
чувствовал несправедливость и непоправимость гибели  другого  человека.  И
еще собственное бессилие. Это было хуже всего.
   - Ты лучше сам расскажи о себе, - сказал он.
   - Да вот, жил, - сказал Николай и даже попытался  улыбнуться.  -  Я  не
боюсь умирать. Только отгоните этих человечков, они совсем распустились.
   - Я попробую, - сказал Юрий Петрович, - но боюсь, что  это  у  меня  не
выйдет.
   - Вы знаете,  однажды  они  принесли  мне  книгу  и  заставили  читать.
Почему-то это были "Отцы и дети" Тургенева. Я читал  ее  последний  раз  в
школе, а пришлось перечитывать заново. Глаза закрываю, а  она  еще  яснее.
Строка за строкой, так и прочитал за ночь. Это очень мучительно.  Скажите,
так бывает со всеми?
   - Бывает и такое.
   - Я помню и сейчас последние  строки:  "Какое  бы  страстное,  грешное,
бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней,  безмятежно
глядят на нас своими невинными глазами; не  об  одном  вечном  спокойствии
говорят  они,  они  говорят  также  о  вечном   примирении   и   о   жизни
бесконечной..." Но сам я не верю этому. А вот сегодня они бросают  в  меня
копья. И все в сердце. Очень больно. И голова кружится. Одна  кружится,  а
другая...
   - Николай! - громко сказал Юрий Петрович. - Николай!
   Он сжал его запястье, пытаясь найти пульс.
   - Брадикардия... Маску! Атропин!
   Через красную резиновую маску он вдыхал в легкие Николая свой воздух, а
руками нажимал на грудь. Сестра вводила в вену прозрачные растворы и время
от времени прислоняла фонендоскоп к ребрам Николая, слушала.
   Николай не видел ни сестер, суетящихся рядом, ни врача, нажимающего  на
его грудь, словно бы изгоняющего смерть из тела. В это время он  летел  по
черной суживающейся воронке, и не было сил вырваться  оттуда,  и  не  было
времени, чтобы понять - в конце ждет смерть.
   Но впереди засветилось, воронка расширилась, и его  вынесло  в  светлую
комнату.  Движение  замедлилось,  Николай  открыл  глаза  и  увидел   Юрия
Петровича, склонившегося над ним. Лицо у него было потное, волосы прилипли
ко лбу.
   - Что ты чувствовал? - спросил Юрий Петрович.
   - Я летал, - сказал Николай. - И знаете, о чем я подумал? Что смерть не
приходит к нам сама, а люди летят ей навстречу.
   - Ты не думай об этом. У тебя еще крылья коротки, чтобы так летать.
   И потом добавил:
   - Ты молодец, Николай. Ты здорово борешься. До последнего.
   - Это не я. Я просто лежу и смотрю, как что-то умирает во мне.  А  я  -
посторонний, гляжу, как в театре. Когда на  сцене  кто-нибудь  умирает,  я
освещаю его прожектором, ярко, а потом медленно  увожу  луч  в  сторону  и
человек остается в темноте, но не сразу, а постепенно.  Так  и  сейчас:  я
просто гляжу, как свет покидает мое тело.
   - В театре только игра, а здесь...
   - В театре тоже настоящее. Когда актер умирает, я верю  в  его  смерть.
Иначе это уже не театр... У меня работа очень важная. Я окрашиваю жизнь во
все цвета. От моей воли зависит: быть миру розовым или фиолетовым. И  кого
высветить в первую очередь, а кого - только краешком луча.
   - Ты почти что Бог. Не считая режиссера.
   - Да, и того, кто придумал  все  это.  Иногда  я  спрашиваю  себя:  кто
придумал меня, кто освещает меня, кто  заставляет  меня  жить  так,  а  не
иначе.
   - Ну и что?
   - Ничего. Так ничего и не придумал. В Бога я не верю.  И  в  бессмертие
тоже. Я просто уйду со сцены, а за кулисами - ничего.
   - Ты хороший мастер по свету, Николай, но  плохой  актер.  За  кулисами
тоже мир, только другой.
   - Не все ли равно. Ведь только на сцене я - это я, а  в  костюмерной  -
просто манекен, который можно нарядить в любую  одежду  и  заставить  жить
любой жизнью.
   - Ты веришь в судьбу?
   - Я верю в то, что жизнь одна. Это как роль,  плохая  или  хорошая,  но
единственная.
   - Значит, от тебя самого не  зависит,  какую  роль  ты  будешь  играть?
Значит, все от воли режиссера?
   - Не совсем. Я могу порой отсебятину, но в пределах. Полоний  не  может
превратиться в Гамлета прямо на сцене.
   - Что-то мы  с  тобой,  Николай,  зашли  неизвестно  куда.  Ты  о  себе
расскажи. О жизни своей, о жене, ну вообще...
   - Да что рассказывать. Воспоминание - это продление жизни.  Я  не  хочу
продлевать ее, я уже распрощался с ней. А теперь и с вами. Вы для  меня  -
последний краешек берега...
   Николай замолчал и закрыл глаза. Юрий Петрович сидел на стуле  рядом  с
ним и время от времени брал его запястье и  считал  пульс.  Он  знал,  что
когда-нибудь и он сам будет стоять на неразличимой кромке берега, медленно
и неотвратимо уходя в воду. Он знал и не  боялся  этого.  А  пока  он  был
спасателем, он стоял на сухом песке, бросал  легкие  пробковые  бублики  и
протягивал руки, кидал веревку и подбадривал, как умел, тех,  кто  уходит.
Он всматривался в лицо Николая, в его закрытые  веки,  заострившийся  нос,
сухие губы. Он прислушивался к его дыханию,  ощущал  под  пальцами  биение
пульса и пытался представить себя  на  его  месте.  Выходило  надуманно  и
неубедительно.
   А  в  это  время  к  Николаю  опять  пришли  маленькие  человечки.  Они
карабкались к нему на грудь, один за другим, все больше и больше, молча  и
настойчиво. Уже не оставалось места, а они все шли и шли, и тяжесть их все
сильнее и сильнее сдавливала грудь, не давала  дышать,  заставляла  сердце
биться реже и слабее.
   И, словно предчувствуя конец, заголосила боль, заплакала, заметалась по
всему телу, ища выход.
   И, как в театре, погас свет, и Николай окончательно оторвался от суши и
поплыл, быстрее и быстрее, по суживающемуся пространству, не  имеющему  ни
цвета, ни запаха, ни конца, ни начала, не оглядываясь, дальше и дальше.

Популярность: 7, Last-modified: Fri, 10 Nov 2000 21:34:20 GMT