Михаил Клименко. Отчего бывает радуга ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Ледяной телескоп". OCR & spellcheck by HarryFan, 21 September 2000 ----------------------------------------------------------------------- ЦВЕТНАЯ КЛЯКСА Утренний час "пик". Автобус полон под завязку. Я втиснулся между спинкой сиденья и кассой. Гляжу в окно поверх какой-то широкополой шляпы. В такие-то жаркие дни этот толстый человек носит фетровую шляпу... Автобус проезжал как раз мимо пристани, когда за окном я неожиданно увидел ту самую золотисто-лимонную девушку. И сегодня вся она светилась неправдоподобно чистым зеленоватым пламенем! До чугунного парапета, вдоль которого она шла в сторону причала, было метров двести, но я сразу узнал ее. Конечно же, это она - та, которая вчера вечером, проходя мимо игравших на пляже волейболистов, так пристально и странно равнодушно глядела на меня. Дверь еще открыта. Я протискиваюсь, отчаянно пытаюсь пробраться к выходу. Но звякает одна половинка двери, кто-то там поворачивается, помогает закрыться другой. Пассажиры слегка удивлены моим неожиданным рывком. За спиной всем известный шутник требует моего внимания: - Костя!.. Эй, Дымкин, это еще не фабрика. Остановка "Институт"! - И смеется... Вроде бы намекает, что я в прошлом году не прошел здесь по конкурсу. Я не оглядываюсь. Автобус покатил. Невольно в сотый раз начинаю вспоминать и размышлять о недавнем событии, перед которым над деревней прошла гроза с сильнейшим ветром, с оглушительными раскатами грома. Потом стало тихо, быстро вышло яркое послеполуденное солнце и осветило мокрый высокий лес за рекой. А над лесом, перед занавесом темно-лазурной тучи, появилась близкая радуга... Тогда-то едва и не произошла трагедия. В ту критическую минуту и возникло в моем зрении удивительное отклонение, которое никак не проходило. Я видел как и прежде, но с той лишь разницей, что дома, вода, доски, машины, облака, камни, то есть все неживое, виделось мне белым, черным и серым. Как в черно-белом фильме или на обыкновенной фотографии. А вот люди вместе с их одеждой, деревья, трава, животные и птицы были какого-то одного и того же цвета, и, что самое поразительное, цвет этот был мне совершенно неизвестен. Я его никогда в жизни не видел и до сих пор не знаю, с чем его можно сравнить. Меня преследовало неотвязное желание всем рассказать об этом безымянном цвете, но в то же время я прекрасно понимал, что бессилен это сделать. Я мог лишь сказать, что незнаемый тау-цвет (как я его про себя называл) являлся дополнительным цветом к фиолетово-сиреневому, образованному крайними цветами солнечного спектра, один из которых уходит в инфракрасную, а другой в ультрафиолетовую часть. Загадочный тау-цвет был и не желтым, и не зеленым, и не синим, и не красным. Просто какая-то чистая и светлая смесь всех цветов неизвестной мне радуги. На четвертый или пятый день я заметил, что во всем, что светилось тау-цветом, я начал улавливать пусть и очень слабые оттенки естественных цветов, как будто тот или иной живой объект был подсвечен невидимым цветным фонарем или окутан легчайшей дымкой. Но моя радость была преждевременной. В воскресенье вечером на пляже я, к ужасу своему, увидел и понял, что это какие-то не те цвета. Что все это значило, пока что я понятия не имел. И вот вчера, когда начала спадать жара, на пляже появилась та девушка, как золотисто-зеленое пламя под серым, безоблачным небом. Она была единственным зеленовато-лимонным пятном среди тау-цветных деревьев, множества того же цвета загорающих. Неторопливо шла с кем-то по серому, рыхлому и глубокому песку, мимо скинутых одежд - черных, белых, серых с черными полосками, серыми цветочками, белыми квадратиками... Я как раз играл в волейбол - и остановился как вкопанный, когда вдруг увидел этот золотисто-зеленый горящий силуэт. Проходя мимо, она совершенно равнодушно, можно сказать, потрясающе равнодушно и в то же время как-то пристально посмотрела на меня. Ничего не понимая, я глядел на нее. Стало вдруг темней. Может быть, просто солнце зашло за облако... Нет, было безоблачно. Я так и стоял с мячом в руках... Все, кто был в игре, требовали мяч... Кажется, она училась в седьмом классе, когда я учился в девятом. Как она изменилась, повзрослела!.. Золотисто-зеленым в девушке было все: и лицо, и руки, и платье, и даже сандалии. Чем дальше она уходила, тем больше менялся ее цвет. Скоро она стала золотисто-лимонной и исчезла среди уходящих домой, среди деревьев... Чем дольше я на нее глядел, тем темнее становилось вокруг, а этот самый тау-цвет стал прозрачнее, как бы незаметней. После того как я увидел светящуюся девушку, незнаемый цвет утратил то неопределенное значение, которое меня тревожило и тяготило, и стал восприниматься как нейтральный фон. В моей цветослепоте все было непонятно. Я снова с беспокойством подумал о своем здоровье: теперь меня меньше всего волновала сама аномалия цветозрения - за этим скрывалось что-то поважней... После отпуска я вышел на работу в среду, на второй день после того происшествия в деревне. Три дня кое-как проработал, думал, все пройдет. Но диковинная цветослепота не только не проходила, но приобретала все более странные формы. Цветотонировщиком я больше работать не мог. Поразительно: такой недуг обрушивается именно на колориметриста-тонировщика, на человека, вся трудовая деятельность которого связана с цветом! Колориметрист, который различает лишь белое, черное и серое да еще какой-то тау-цвет, - в этом было что-то трагикомическое. Я ехал на фабрику, чтоб сегодня же, в понедельник, уволиться или перейти на другую работу. Наконец-то автобус останавливается. Здесь выходят почти все. Дальше еще две остановки - и конечная. Около фабрики шофер постоит чуть подольше. Пока пассажиры выходят, шофер, как всегда, по репродуктору объявляет: - Фабрика ЭФОТ. Билеты в автобусе на пол просьба не бросать... - и закуривает, это я вижу, обходя автобус. То, что это фабрика, и без него все знают. И правильней было бы сказать: "Остановка ЭФОТ", потому что ЭФОТ - это значит "Экспериментальная фабрика особых тканей". И никакого отношения к фотографии, как думают многие, не имеет. Это название старое. Теперь официально она называется иначе: "Экспериментальная художественная фабрика праздничных и особых тканей". Но все привыкли к короткому старому слову, и никого уж не переучишь. С заявлением об увольнении мне надо было зайти к директору. Я прошел через проходную. Во дворе фабрики через траншею был перекинут узкий мостик, сколоченный из свежих серых досок. Недалеко справа, над этой же глубокой траншеей с выброшенным на стороны темно-серым грунтом, над новыми водопроводными трубами, был перекинут другой такой же мостик. По одному люди шли в одну сторону, по другому - обратно. И вдруг за тем мостком, в дальней стороне двора, куда только что вдоль высокого забора, гремя пустыми флягами, укатил грузовик, я увидел яркое цветное пятно - одно-единственное во всем, что меня окружало. Нечто слепящее фиолетово-розовое... Там, слева от проезжей части дороги, под развесистыми тау-цветными акациями, у кучи выброшенного грунта стояли трое. Двое из них были цвета тау и почти сливались с такого же цвета деревьями и травой. Я бы на них никогда и внимания не обратил. А вот третий среди нейтрального, безразличного для меня тау-цвета, на фоне черно-серого грунта светился яркой сиренево-фиолетовой кляксой. Я стоял на мостике, словно коряга на быстрине. Люди спешили. Кто выражал недовольство, кто шутил: "Ну, приятель, нашел где досыпать!.." Я боялся, что далекое цветное пятно вдруг расплывется и тогда я не смогу узнать, кто там из троих и почему такого яркого фиолетового цвета. Не отрывая от кляксы взгляда, я сошел с мостика и побежал по правой стороне траншеи. И чем ближе к ним подбегал, тем интенсивней, ярче становился цвет того человека. Запыхавшись, я взлетел и остановился на склоне глиняной кучи. Трое мужчин стояли на краю большой квадратной ямы и не спеша обсуждали какой-то вопрос, похоже, касающийся прокладки труб, которые из этой ямы расходились по разным направлениям. Когда я, тяжело дыша, остановился на куче высохшего грунта, все трое с удивлением повернулись ко мне. Один из них был директор фабрики Павел Иванович. Другой - мой тезка, Костя-автогенщик. Он был в брезентовой робе, стоял с горелкой в руках, от которой к баллонам тянулись черные шланги. А этот, третий, в длинном фиолетово-сиреневом макинтоше, стоявший на разлапистой задвижке на краю ямы, был не кто иной, как Ниготков, замдиректора по хозяйственной части. И не только его длиннущий макинтош вызывающе переливался розовато-фиолетовыми разводами, но и руки, лицо, шляпа, туфли - все светилось яркими ядовито-сиреневыми оттенками. - Ну что, товарищ Ниготков?! - не глядя под ноги, соскальзывая с сухих комьев, громко спросил я его. А сам продолжал взбираться по склону серой глиняной кучи. - Как дела? Как самочувствие?.. Ничего такого, Демид Велимирович, не чувствуете у себя за спиной? И никакого такого беспокойства нету, а?.. Все трое снизу, с края ямы, в недоумении глядели на меня. Территориальный грузовичок с коротким кузовом пропылил между забором и траншеей в сторону проходной. В красильный цех повезли фляги с краской... - В чем дело, товарищ Дымкин? - так и не опустив удивленно поднятых мохнатых бровей, спросил меня директор, когда грузовик проехал и стало тихо. Как бы краем сознания я поймал себя на мысли, что мою необъяснимую неприязнь, этот горячечный наскок никакой логикой не оправдать. Здравый смысл будто нашептывал мне издалека, подсказывал: очнись, остановись-ка... Но я почему-то был в таком взвинченном состоянии, что руководить своими эмоциями не мог. А для того чтоб сдержаться, не хватало самой малости. Взять бы себя в руки да чуть поразмыслить, взглянуть на себя со стороны... - Он что?.. - тихо спросил Ниготков директора. - Видно, из драмкружка парень?.. Ярко-сиреневый, весь в фиолетовых и розовых разводах (будто какой диковинный попугай), Ниготков сел на задвижку и, чуть склонившись, стал внимательно разглядывать переплетение труб в яме. Да, действительно, странная картина была перед моими глазами. Если не считать того, что нейтрального цвета тау были деревья да директор с Костей-автогенщиком, - все остальное вокруг было белое, черное и серое. И лишь один Ниготков тут такой цветной. Этакий гранат, багровый фурункул или, может, кочан цветной капусты сидит на краю ямы и разглядывает трубы! Я сразу заметил, что от моих слов вся его попугайски сиреневая расцветка подернулась тенями, омрачилась сливяно-сизыми потеками... Он вдруг поднялся. Стоял, топтался в ярко-сиреневом длинном своем пыльнике, в начищенных, с утра зловеще поблескивающих черно-пурпурных туфлях. На голове его слегка набекрень сидела ярко-фиолетовая шляпа. Его лицо теперь было с насыщенным синевато-металлическим оттенком, словно покрытое гибкими пластинами свежей окалины. Такого же цвета были и его руки. Директор глядел на меня, я - на Ниготкова. Конечно, я был чересчур взволнован и поэтому не отдавал себе отчета в том, что веду себя не очень-то разумно. Они и представить себе не могли, что я вижу, а тем более, почему фиолетовый цвет, эта клякса Ниготков до такой степени вывел меня из равновесия. Костя-автогенщик, не обращая на нас внимания, открыл краник горелки. Из горелки закапал, струйкой полился на железный лист керосин. Костя чиркнул и швырнул спичку в растекшуюся по листу жидкость. Вспыхнуло, сильно зашипело широкое бесцветное пламя. - Ничего такого, - стараясь перекричать шипение, громко спросил я Ниготкова, - ничего такого не можете, товарищ Ниготков, вспомнить про свои подходы, про свое штукарство? А?.. - Это что же такое?.. - повернувшись к директору, недоуменно спросил Ниготков. - В чем дело? - приподнял он свои прямые плечи. - Послушайте! - развел директор руками. - Что наконец происходит? Вы, Дымкин, переходите все границы! - Еще не перешел, - сказал я. - Может, и перейду. - Дымкин, - повысил голос директор, - вы почему не приступаете к работе? Объяснитесь!.. Что вы мне, понимаете, здесь утренний спектакль устраиваете? - Молодой человек того... - снисходительно улыбнувшись, сказал Ниготков и выразительно покрутил у своей фиолетовой шляпы синевато-свинцовыми растопыренными пальцами. - Недоспал. Молодежь! Прогуляют, а потом бесятся!.. Он повернулся к бензорезчику и дружески засмеялся. Тот никак ему не ответил, лишь улыбнулся чему-то своему и по трапу стал спускаться в котлован. - Вообще-то, Павел Иванович, нарушение техники безопасности: с горящей горелкой спускается, - сказал Ниготков директору о Косте-бензорезчике. - Не следим за людьми. Не беспокоимся. - Вы, товарищ Демид Ниготков, - крикнул я, - лучше бы за собой последили! Побеспокоились бы о себе, а?!. - Константин Дымкин, стыдитесь! - закричал на меня директор. - Имейте в виду, за опоздание, за недозволенное поведение в рабочее время получите выговор. Вам ясно? Чего вы не в свое дело вмешиваетесь? Идите! А за оскорбление в служебное время Диомида Велимировича ответите сполна. Я слушал слова директора, кивал головой, а сам не отрывал глаз от Ниготкова. Когда я сказал, чтоб он лучше за собой последил, его лицо стало таким же пурпурно-черным, какими были его зловеще поблескивающие туфли. - Посмотрите, какое у него лицо! - сказал я. - Посмотрите, что происходит с этим фиолетовым человеком! А потом говорите. - Что значит фиолетовый?! Вам дурно, Диомид Велимирович? - участливо спросил Ниготкова директор. - Что с вами? Ну, я это так не оставлю. Не-ет!.. - Все-таки это такое оскорбление, Павел Иванович, - садясь на разлапистую задвижку, качая головой, проговорил Ниготков. Фиолетовым платком он вытер черно-пурпурный взмокший лоб. - Да, мне действительно стало дурно... Потому что вот такие наскоки молодых хулиганов меня всегда пугали. Своей необузданностью, недомыслием!.. Костя-автогенщик погасил тонкое, словно свечное, отлаженное пламя. Горелка хлопнула, чуть задымила. Костя из ямы уставился на нас, улыбчиво глядя то на меня, то на директора и Ниготкова. - Имейте в виду, Дымкин, - очень строго сказал директор, - вызовем специально врача и проверим вас на трезвость. А там посмотрим. Мне и самому стало как-то неприятно из-за этого почти бессмысленного наскока: с чего это, действительно, налетел вдруг на человека? Какие-то там ассоциации? Ну и что из этого?.. Горячка почти бесследно с меня слетела, и я, пристыженный, побыстрее ушел. ФЕНОМЕН РАДУГИ В нашей мастерской все, кроме меня и Эммы Лукениной, уже приступили к работе. - Здравствуйте, - сказал я угрюмо, зная, что сюда я пришел, можно сказать, в последний раз, во всяком случае, на работу в последний раз. - А, привет, привет! - прервав свое бодрое "трам-пам-пам", приветствовал меня длинный Борис Дилакторский. Он стоял на стуле и стаскивал со шкафа "гарнитур" (лист с девятью глубокими ячейками для смешивания красок). - Ну, как дела? А что, собственно, происходит? А, Костя?.. Хмурь какая-то, вот-вот дождик капнет? - Увольняюсь я... Борис с "гарнитуром" спрыгнул со стула, с преувеличенным удивлением поднял брови. Сочувственно покивал головой: - Внезапная женитьба?.. А может быть, на Новую Землю едем? А, дед? Поедешь - возьми посылочку от меня. Хочу сосульку послать, одного школьного товарища порадовать. - Сам не знаю, куда поеду... Ребята, вы за Ниготковым ничего такого не замечали? Вадим Мильчин поднял плечи и энергично замотал кудлатой головой: - Не знаю... Что-то не замечал я за ним странностей. А вообще-то надо подумать. - Ниготков, - сказал я, - или необычный, или опасный, или какой-то странный человек. - Серьезно? - оторвавшись от вертушки Максвелла, страшно удивился Вадим Мильчин. Он устремил взгляд куда-то далеко вверх и задумался. - Вот бы никогда не подумал!.. - Да что с тобой? - серьезно спросил меня Борис. - Из-за Ниготкова, что ли? А что он тебе, Ниготков-то? - Если очень коротко, - сказал я, - он, этот Ниготков, весь фиолетовый. Так я теперь вижу. Понимаете?.. - То есть?.. - нахмурился Борис. - Как видишь? - То есть, - равнодушно проговорил я, - все люди, ну там еще деревья, птицы... цвета тау, а все остальное вокруг, как в черно-белом фильме, черное, белое и серое. А этот Ниготков фиолетово-розовый. Один!.. Вместе со всей своей одеждой. - Не понял! - нахмурился, энергично мотнул Борис головой. - О каких деревьях цвета "тау" ты загибаешь? В каком фильме ты их видел? - Я говорю, как в фильме, - черно-белом... Понимаете, заболел я!.. - как-то вдруг излишне громко, с обидой в голосе сказал я. - Что-то со зрением случилось. Жуткая цветослепота у меня, ребята. Черт знает, что происходит, цвета не вижу. Совсем не различаю. Ни одного. До сегодняшнего дня... Нет, до вчерашнего! А вначале появился цвет тау. В деревне там... - Стоп! - скорее себя, чем меня, остановил Борис. - А Ниготков? Он фиолетовый, так? Почему же? - Не знаю... Да, он фиолетовый. Размахивая сумкой, вбежала Эмма Луконина. - Ой, ну как только суббота и воскресенье, не соберешься. Здравствуйте! - Абсолютная цветослепота? - обхватив ладонью подбородок, сбитый с толку, подошел и стал прямо передо мной Вадим Мильчин. - Нет, постой... Подожди, подожди! То есть как это - полная цветослепота? Ты же колориметристом-тонировщиком работаешь, ты же цветотонировщик, Костя! Поговаривают же: тебя цветокорректором пора поставить! - Извини, Вадим, что я все еще цветотонировщиком работаю. Извините, ребята! Три дня ловчил. Думал, пройдет. - По-моему, - вздохнув, сказал Борис, - дальтонизм по наследству достается. А у тебя что-то... - Слушай, Борис! - смеясь, сказал вдруг Вадим. - По-моему, он нам заливает с этим цветом, а? Ведь ерунда все-таки! А? Вот я знаю, есть такое в химии - таутомерия. Вроде бы одно и то же, да не одно и то же! Например, искусственные витамины и естественные. Слово "таутомерия" происходит от греческого "тауто" - "тот же самый". То же самое что-то у Кости и с его тау-цветом! Выдумал же: видит цвет, какого другие и не знают! - А давно стряслось-то у тебя это, старик? - сочувственно спросил меня Борис. - Дней семь назад. В деревне... Из-за свиньи. В полдень была сильнейшая гроза. А после грозы я вышел во двор... В отдел быстро вошел директор. - Здравствуйте! Где Дымкин? Ага! И тут всех развлекает. Воцарилось тягостное молчание. - Павел Иванович, - глядя в окно, замогильным голосом проговорила Эмма, - у Дымкина дальтонизм. - Луконина, хватит! - Ну чего хватит, Павел Иванович! - Глупо все, конечно, получилось, - тихо проговорил я. - Я расскажу. Когда в конце отпуска я был в деревне... - Расскажите, Дымкин, поподробнее. Вот денек незаметно и пройдет. Оторвавшись от вертушки Максвелла, выпрямившись, очень смело взглянув на директора, Вадим Мильчин сказал: - Павел Иванович, насколько я понял, у Кости не дальтонизм, а полная цветослепота. Если не считать неизвестный людям цвет тау... - А, и ты туда! - тоном приятно удивленного человека произнес директор. - Вы посмотрите, какой стал? Цвет тау!.. - И надо сначала разобраться во всем, - выкрикнул Вадим, - а потом уж!.. - Ну, Костя! - едва ли не сквозь слезы сказала Луконина. - Ну ты-то хоть что-нибудь скажи!.. Павел Иванович, он в отпуске был. И в деревне у него началась эта цветослепота из-за семьи. - Так ты, Дымкин, женат? - удивился директор. - Не из-за семьи, - резко сказал я, - а из-за свиньи! И вообще я увольняюсь... Не могу работать. - Гм!.. - Директор высоко поднял свои густые брови и плотно сжал губы. С секунду подумал и спросил: - Из-за свиньи, значит? Это кого ж вы свиньей называете, Дымкин? Так, были в деревне, поскандалили с кем-то вот так же, как с Ниготковым, и назвали человека свиньей? Возможно, и это надо будет выяснить. - Все не так... - сказал я, хмурясь. - Возможно! - Павел Иванович сел на табурет. - Думаю, что не так. Рад бы думать! Но из чего это видно?!. А вижу другое: вы, Дымкин, сегодня наговорили Диомиду Велимировичу таких грубостей, что он вынужден был уйти домой. И только по его просьбе мы не стали вызывать "скорую". И конечно, за такие вещи вам придется ответить. Даже если у вас и были какие-то причины и основания высказать Ниготкову свою неприязнь. - Ну что ж, Павел Иванович, - сказал я. - Ответ так ответ. - Все знаете, - подымаясь, спросил директор, - что сегодня художественный совет будет не в три тридцать, как обычно, а в половине пятого? А вы, Константин, не забудьте, зайдите. Я вас жду. Возможно, и Диомид Велимирович будет. Тогда и поставим все точки над "i". Директор ушел. Ребята заговорили все разом. Наперебой расспрашивали меня о подробностях того деревенского происшествия, старались сразу все понять, думали, что это так просто. Я кое-как, коротко и сумбурно, отвечал на их вопросы. Не очень-то хотелось рассказывать обо всем этом... Мне надо было представить на художественный совет три хроматически тонированных варианта. Мы с ребятами сообща завершили начатую мною работу - я сам закончить ее уже не мог. Я делал только то, что не требовало способности различать, оценивать цвета. Так что к началу художественного совета все работы наша группа подготовить успела. На обсуждении наша работа, как было очевидно, признавалась более чем удовлетворительной. Конечно, были и критические замечания. Нам дали много ценных рекомендаций, посоветовали кое-что изменить, доработать и тем самым значительно улучшить наше произведение. Потом слово взял старший колориметрист фабрики Степан Егорович Дашкевич. - Товарищи, я должен напомнить, - начал этот толстячок своей бодрой скороговоркой, - о том, какое решающее значение имеет предметно-смысловая сторона цвета в декоре. Чтобы дать оценку цветовой композиции, выявить цветовую гармонию... Я сидел не за огромным эллипсным столом, а у стены, противоположной той, где была дверь. И, признаться, далек был от того, чтоб с большим вниманием слушать Дашкевича. Подняв лицо, я неожиданно среди сплошь черно-бело-серого интерьера увидал фиолетово-розовое, яркое пятно. Клякса! У противоположной стены, далеко в углу, стараясь быть неприметным, одиноко сидел на последнем стуле Ниготков. Опершись локтями о колени, он глядел в пол. То ли слушал, то ли думал. Его лысый фиолетовый череп сиял словно некий прожектор. Мне очень не хотелось, чтобы он меня видел: ведь я его, кажется, оскорбил утром, он даже от этого захворал и вынужден был на некоторое время уйти домой. Я опустил голову и с удивлением увидел, что мои руки стали ярко-изумрудными, словно я их только что окунул в жидкие зеленые чернила. Тогда как все вокруг было в черно-белой, серой гамме (конечно, кроме Ниготкова). Однако и в других местах в зале произошли кое-какие изменения. Все присутствующие, человек тридцать, с улыбками на лицах, иногда вдруг делясь мнением друг с другом, слушали старика Дашкевича. Он рассказывал о каком-то американском владельце ресторана, который весь интерьер своего заведения выкрасил в кровяно-красный цвет. И что же? Это подтолкнуло посетителей к спешке, и оборот значительно увеличился. Но неизвестно, не сократилась ли в дальнейшем в несколько раз посещаемость ресторана?!. Потом Дашкевич что-то говорил о том, как в каком-то кафе в экспериментальных целях неожиданно сменили цвет освещения, и сельдерей стал ярко-розовым, бифштекс - сероватым, молоко - кровавым, рыба - багровой, салат - грязно-голубым; естественно, что разговоры и смех у посетителей кафе тут же прекратились, многие испытали даже тошноту... Дашкевич сыпал и сыпал своей приятной скороговоркой. И я видел, что все присутствующие слушали рассказчика с интересом и вниманием и именно поэтому почти все - человек тридцать - подернулись легким флером, словно каждый человек был окутан нежно-салатной дымкой. Теперь мне кое-что становилось понятным: присутствующие находились в хорошем настроении и поэтому сквозь блеклый, нейтральный цвет тау излучали едва-едва уловимый зеленоватый тон: два-три человека были покрыты смарагдовой дымкой, один яблочно-зеленой, двое фисташковой. А одна женщина была окутана дымкой цвета цейлонского чая. Тогда как стены зала, пол, потолок, весь интерьер - все неживое - было белого, черного и чистого серого цветов, как в черно-белом фильме. Картина перед моими глазами была совершенно необычная, невероятная. Я видел, как Ниготков, не меняя позы, поднял свое одутловатое лицо и бляшками бесцветных глаз уставился на меня. Что значил этот розовато-фиолетовый панцирь, которым он был покрыт? Я толкнул Бориса в бок и шепотом спросил! - Какого цвета мои руки? - Что? - Мои руки какого цвета? - Я выставил перед ним свои руки. - Обычного. Не волнуйся, перестань, Костя. - А Ниготков? Какого он цвета? Вон он в углу... - Всякие там у него цвета. Сам он... ну обычного. Пиджак зеленый, галстук желтый, рубашка бежевая, брюки, по-моему, синие... - Все ясно, - сказал я и выпрямился. Я очнулся от своих размышлений, когда вдруг услышал, что речь идет обо мне. Не голос давно, возбужденно говорившей Эммы, а плавающий, неизвестно с чем резонирующий аккорд вывел меня из задумчивости. Казалось, в воздухе витала короткая, сама собой натянувшаяся струна и кто-то невидимый быстро и сильно водил по ней чувствительным смычком, и звук метался по всем октавам... И еще это было похоже на песню и плач, на удивительно плавно меняющийся звукоряд изгибаемой пилы. На фоне этого непрерывного звучания более или менее ритмично тренькала какая-то прозрачная звуковая капель... Вся фигура Эммы подернулась легким оранжевым флером. - ...поэтому вы, Герман Петрович, - обрушивала она свои сердитые слова на главного инженера, - так и считаете. А по-моему, потому-то ничего странного и нет в том, что именно наш лучший колориметрист-тонировщик и заболел таким ужасным дальтонизмом... поэтому с ним и случилось такое заболевание, потому что он очень чувствителен к цвету, работает... он работал с ним. Вот вы, Герман Петрович, непосредственно с цветом не работаете, так с вами... у вас никакого дальтонизма такого ужасного не будет... не произойдет, потому что для вас цвет не имеет решающего значения... А вот у Кости Дымкина... То ли из-за волнения она сбивчиво говорила, то ли из-за этого плавающего звука до меня долетали не все ее слова - не знаю почему, но речь Эммы показалась мне странно прерывистой. А тут вдруг я совсем перестал ее слышать. Я выпрямился на стуле. Эмма двигала губами, открывала рот - что-то говорила мне, что-то спрашивала, но я ее не слышал. В то время как шум в зале - негромкие слова, шепот, как кто-то двинул по полу стулом, шелест бумаги - я слышал хорошо. Невидимая, как бы сама по себе в воздухе натянутая струна неистовствовала и плакала. Я еще ничего толком не понимал. А на фоне этого струнного плача, может быть, в такт моим собственным сердечным ударам, часто позванивала прозрачная капель. И вместе с этой капелью в нос мне ударил непереносимый запах искромсанной свежей картофельной ботвы - запах, какой бывает после сильного града. Я зажал нос пальцами и стал дышать ртом, но запах все равно ощущал. Один за другим все присутствующие повернулись ко мне. Павел Иванович, наш директор, встал и спросил меня: - Дымкин, что с вами? Кровь из носу пошла? Врача, может, вызвать?.. - Да нет! Что вы, - улыбнувшись, громко, по-моему, даже слишком громко сказал я. - Просто я ее не слышу!.. - Эмму Луконину? А меня слышишь? - Конечно, слышу! Всех слышу и все слышу. И какая-то струна еще словно плачет и капельки дзинькают, - улыбнувшись, полушутливо сказал я. Многие зашушукались, с внимательными, серьезными лицами поворачивались в мою сторону, сдержанно кивали друг другу. Поднялась со своего места и стала что-то говорить Эмма Луконина. Все повернулись к ней. Она то и дело обращалась ко мне и что-то мне говорила. Я лишь видел, что она что-то спрашивает у меня, но не слышал ни одного ее слова. Борис негромко сказал мне: - Эмма спрашивает, как называется такое заболевание. И просит тебя рассказать, как и что произошло там с тобой, в деревне... - Полная, абсолютная цветослепота, - отчетливо произнес я. - Был я у врача в поликлинике, больничный есть... Предварительный диагноз: ахромазия, или аномальная ахроматопсия... Еще будет тщательное обследование. Пока что не все ясно... Все произошло за несколько секунд... - сказал я. - Рассказывать-то и нечего. В конце своего отпуска я был в деревне. Как-то в полдень разразилась сильнейшая гроза. Когда она кончилась, я вышел во двор. Стоял и глядел на огромную темно-лазурную тучу, висевшую за рекой. В затылок мне светило жаркое солнце. Во дворе, на сверкающей от дождевых капель траве стояла коляска с грудным ребенком... На противоположном берегу очень ярко, зелено светился вымытый дождем лес. А над рекой, прямо перед лесом, висела огромная радуга. Я стоял во дворе и глядел на близкую радугу. За ее широкими прозрачными цветными полосами в разные цвета был окрашен сырой, солнечный лес... Пахло картофельной ботвой, побитой градом... - Это не так существенно, - перебил меня главный инженер. - И вдруг вы перестали видеть радугу. Не так ли? - улыбнувшись, спросил он меня. - Рассказывайте дальше. Я молчал. В зале было тихо. - Не так, - сказал я. - И вдруг из зала исчез Ниготков. Многие, гремя стульями, стали поворачиваться, желая удостовериться в отсутствии Ниготкова. Кто-то на пол уронил книгу, какая-то женщина сдержанно засмеялась. - Он вам, Диомид Велимирович, нужен? - спросил меня инженер. - Нет, он мне не нужен. Я глядел на радугу, - продолжал я свой короткий рассказ. - Высокая коляска стояла на изумрудной мокрой траве. В ней спал ребенок. Когда я услышал крик ребенка... Вы не представляете, сколько в его крике было обиды! Я повернулся. Коляска была опрокинута. Кокон белых пеленок по сверкающему зеленому подорожнику катала и подбрасывала огромная белая свинья. Старалась их размотать. Она была большая, как белый полярный медведь, и чистая, словно только что с выставки. Я хотел схватить вилы, но их нигде не было видно. Я бросился к белой свинье, изо всех сил пнул ее. Но она лишь чуть сдвинулась, в одно мгновение повернулась ко мне оплывшим рылом. Сверкнув бесцветными глазками, она так обдуманно и злобно огрызнулась, что я испытал огромное потрясение, осознав вдруг свое бессилие. Она чуть не цапнула меня за ногу. Вот тут-то я и не помню... Я просто нагнулся и осторожно поднял ребенка на руки... Я увидел, что только что бесцветные, склеротические глазки свиньи - теперь чернильно-сиреневого цвета, а сама свинья была не белой, а розовато-фиолетовой. Вот тут-то, Герман Петрович, - сказал я инженеру, - я и не увидел радуги, хотя искал ее и, по глупости, хотел показать орущему ребенку. В то мгновение и произошла перекодировка, трансформация моего цветовосприятия... Держа плачущего ребенка на руках, я почти все вокруг видел белым, черным и серым разной светлоты. Да, почти все... Меня поразило другое: я увидел, что лицо ребенка было какого-то странного, совершенно неизвестного мне цвета. Такого же потрясающего цвета были деревья в огороде, все еще влажная от дождя трава, лес за рекой, пролетевшая птица, выбежавшая из дому сестра... Я потом назвал этот цвет "тау"... И только свинья была фиолетовой... - Ну все ясно, Константин, - нетерпеливо прервал меня главный инженер. - Это уже дело специалистов... Заседание художественного совета закончилось в половине седьмого. Домой я шел не спеша, с заявлением об увольнении в кармане. Все пока что было неопределенно. Шел и размышлял об этом казусе на худсовете, что вдруг перестал слышать Эмму. В конце концов я понял, почему это произошло: я был очень заинтересован в том, как и что она говорит в мою защиту, - что и сам я хотел и мог сказать, но не говорил. Не всегда ведь возможно и надо оправдываться, тем более когда тебя не очень-то понимают. И тогда бывает очень важно, что о тебе скажут другие. Тут-то и произошло прямо противоположное тому, что мне хотелось. Что-то вроде отрицательной индукции. Такие явления случаются не так уж и редко. Бывает же, что человек в момент напряженного эмоционального состояния на месте солнца видит черный шар. Или не может вспомнить лицо любимого человека... Минут через двадцать около малолюдного туннеля под железнодорожными путями меня догнал Ниготков. - Константин... Костя! - окликнул он меня. Я оглянулся и остановился. Подняв руку, Ниготков приветственно помахивал сливяно-пурпурными пальцами. - Ну, Костя, ты сегодня хоро-ош!.. - улыбнувшись, сказал он. - Идем, нам же по пути. Мне-то ведь на Нахимовскую. А знаешь, Костя, понравилось мне! Ну и что, думаю: парень молодой, показалось что-то, а кровь кипит, конечно. Понравилось! Ты словно коршун на меня этак налетел, и сам все повыше!.. Взбежал на грунт да по комкам все повыше поднимается, а сам - орел! - с меня глаз не спускает. Во сколько это, часов в девять, кажется? Ну а в девять двадцать меня - как это говорят?.. - микроинфарктик и хватил. Или, как это вы теперь выражаетесь, мини-инфаркт? Молодежь! Все у них новое!.. А ведь устоял я на ногах, выстоял. Тоже ведь не лыком шит. Мы вошли в гулкий туннель. - Извините, Диомид Велимирович, я никаких таких целей не преследовал. Показалось что-то. Сорвался. Глупо получилось. Извините! - Ты сам меня, Костя, прости, но, когда передо мной извиняются, не люблю! Не хочу унижать человека. Не люблю, когда человек унижается. - Да какое это унижение, Демид Велимирович! - Не надо! Пусть человек лучше в дальнейшем не ошибается. А то без конца ошибаться да извиняться - это и конца всему не видно. В жизни каждого человека, Костя, - назидательно, очень ласковым голосом заговорил он, - бывают ошибки. И лучше всего, если одна... Очень уж Ниготкову не нравилась вся эта ситуация, что я уловил в нем какой-то там цвет... И он осторожно, аккуратно, как кобра, зондировал нечто малопонятное ему. То заигрывал, то вроде бы дулся, лишь бы разжалобить меня. Уж так ему хотелось, чтоб я раскаялся, во всем признался и пообещал никогда-никогда больше не травмировать его. И он всеми силами выговаривал на будущее, едва не выклянчивал у меня доброе расположение к нему. Видно было, что теперь его больше всего волнует вопрос: "Как быть?.. Как же быть?" И что я о нем знаю? Мы вышли из гулкого туннеля. - И надо же!.. Вот несчастье-то какое: струну слышишь, а людей не всех... - причитал он и шел, низко наклонив голову, то и дело впадая в задумчивость, словно считал булыжники мостовой. - Такой молодой - и на тебе, нервы! Вот ведь как... Цивилизация, как же! Пластмасса, хромосома теперь у вас... Ну а я какого цвета, а? - Да и вы тоже серый, Демид Велимирович. Для меня теперь все черное и белое вокруг. Все бесцветное... В настойчивом, будто бы праздном любопытстве Ниготкова сквозило беспокойство, вызванное утренним инцидентом. Из-за меня могла открыться какая-то тайна, в которой, как в скорлупе, Ниготков прятал свою вину... Какую? Этого я не знал. Я мог ему сказать правду, какого он цвета. Мог расписать все во всех цветах, тонах и полутонах - ведь я знал, что такое цвет. Но с какой стати я должен был отвечать на его вопросы? Утром я проявил такую непосредственность и прямодушие! - и наломал дров. И до тех пор, решил я, пока мне в этом странном цветовидении хоть что-либо не станет ясно, нельзя бездумно разбрасываться оценками, бессмысленно спешить. - А утром?.. - словно догадавшись о моих мыслях, прервал Ниготков наше молчание. - Утром, говоришь, я как клякса чернильная был? - Утром цвета еще путались у меня перед глазами, а с обеда все стало белым и черным. - Как снег и уголь? - Да, примерно. - Кто тебя знает... - вздохнул он. - Может, ты завтра, шалый, еще не то устроишь, - и кисло улыбнулся. - Лечиться тебе, Костя, надо. Не затягивай только болезнь. Профсоюз даст тебе путевку, отдохнешь на юге, нервишки поправишь, а там и все цвета увидишь. Если нужны связи с медициной, скажи, я помогу. Когда-то тоже врачевал. Правда, по ветеринарно-санитарной части... Так насчет медицины помочь? - Нет, спасибо, Демид Велимирович. Мне должны дать направление или в какой-нибудь научно-исследовательский офтальмологический институт или в Научно-исследовательский институт глазных болезней имени Гельмгольца. - А, ну смотри. Вон вы куда замахнулись! Прощай, Костя. Не унывай только. Если что, в любой час помогу. Но духом не падай! - Не буду. До свидания... Я нехотя пожал его посветлевшую розовато-фиолетовую руку. Выделяясь яркой сиреневой кляксой среди прохожих, он быстро уходил вверх по улице. СТРАННАЯ ПАЛИТРА Мало-помалу я привык к новым цветам окружающего мира, привык довольно легко, потому что цвет, несмотря на всю его важность, все-таки главным в жизни человека не является. Как ни медленно происходили в моем зрении изменения, заметное улучшение все-таки наступило: на фоне нейтрального, ставшего для меня безразличным цвета тау я уже способен был различать характерные, отличительные цвета живых существ - людей, растений, животных, птиц и насекомых. Но эти тона были далеко не теми, что видят люди обычно и что прежде видел я. Например, едва уловимый цвет почти всех людей вместе с их одеждами находился в зеленоватой гамме. Тут господствовали бесчисленные оттенки травяно-зеленого цвета, смарагдового, зеленого, как плющ, чисто-изумрудного, хризолитового. Лишь изредка встречались мне люди золотисто-апельсиновых нюансов, голубых, вермильон, канареечно-желтых, терракотовых, огненноцветных, сепия, палевых, розовых, инкарнатных, бледно-песочных, ультрамариновых и иных. Люди таких единичных цветов были, как я установил в дальнейшем, или людьми редкой индивидуальности, или необычной судьбы, и видел я их очень редко. Разумеется, все эти оттенки были едва различимы, лишь чуть намечены на фоне цвета тау. Люди же яркого, почти ослепительного цвета встречались мне исключительно редко. Собственно, Ниготков пока что был единственным, если, конечно, не считать той золотисто-лимонной девушки, о которой я часто вспоминал. Деревья днем, как правило, оставались тау-серыми. Ночью же стволы деревьев светились разбавленным ультрамариновым и прозрачно-голубым светом. Невозможно было отделаться от впечатления, что стволы из самосветящегося льда. Листья, кроны деревьев были мягкого голубовато-зеленого, пожалуй, даже хризолитового цвета, кроны иных деревьев, наоборот, тяготели к бирюзовому тону. Светлым, слабо-хризолитовым казался ночью и далекий лес. Трава темной ночью виделась мне сизовато-желтой, словно она была освещена высокой, невидимой луной. Когда же был ветер, трава, как и кроны деревьев, начинала светиться сильней, в ней появлялся какой-то странный, не травяной оранжево-зеленый оттенок, и тогда, после порыва ветра, хотелось посмотреть в небо и увидеть вышедшую из-за тучи луну, которой и в помине не было. Удивительно одинаковый цвет объединял детей. В основном это были спокойные бирюзовые, золотисто-лимонные и желтовато-зеленые тона. Животные отличались гаммой палевых, желтовато-белых и кремовых оттенков. Однако достаточно было мне, например, кошку рассердить, как она сию же минуту становилась ослепительно киноварно-красной, словно была из раскаленного металла... Что еще интересно, теперь, кроме общего нейтрального цвета тау, я видел несколько таких необычных цветов, которые отсутствуют в любом спектре и никому из людей, пожалуй, неизвестны. Эти цвета очень трудно описать, и, конечно, они не имеют названий. Следовательно, мое цветовидение стало глубоко отличным от обычного: спектр воспринимаемых мною излучений сместился по отношению к обычному зрительному восприятию. На первых порах я лишь смутно догадывался, что все это богатейшее цветовое разнообразие подчиняется какой-то закономерности, и поэтому с интересом занялся вопросом о значении цвета в жизни человека. Я кое-что узнал о способности того или иного цвета оказывать определенное физиологическое воздействие на живой организм, вызывать у человека определенное психическое состояние. Например, синий цвет уменьшает мускульное напряжение и кровяное давление, снижает ритм дыхания, успокаивает пульс; красный - увеличивает мускульное напряжение, возбуждает и стимулирует мозг; голубой - снимает возбуждение, устраняет бессонницу, рассеивает навязчивые идеи; зеленый - расширяет капилляры, успокаивает, это освежающий цвет; коричневый - вызывает депрессию, усыпляет; в фиолетовом цвете есть что-то меланхолическое, он вызывает печаль, увеличивает органическую выносливость; розовый - расслабляет; белый - вызывает ощущение ясности и чистоты; оранжевый - физиологически благоприятный цвет, тонизирует, это динамичный цвет, вызывает радость... И так далее. Прошло еще несколько дней, и я, почти интуитивно используя достоверные знания о способности того или иного цвета оказывать вполне определенное воздействие на организм, верно уловил суть моего нового цветовидения. Теперь мне было понятно, что мое цветоощущение означает не что иное, как способность ясно видеть в конкретном цвете определенное эмоциональное состояние того или иного человека. Более того, точную нравственно-эмоциональную характеристику! И я мог видеть, какое душевное состояние владеет человеком: радость и любовь или грусть и страдание, воодушевление, энтузиазм, вдохновение, упоение, восторг или горечь, ненависть и ярость. А вдруг по цвету можно было определить, честен ли и отзывчив человек, эгоист он или альтруист, насколько сильны естественные угрызения совести и не подавляются ли они лживыми оправданиями, не попирается ли минутной выгодой долг человеческого сердца? Вот в какие дебри сложнейших вопросов уводило меня новое мое цветовидение!.. В следующую пятницу я должен был идти на врачебно-трудовую экспертизу. Но еще на прошлой неделе меня попросили показаться в поликлинике, так как с моим заболеванием должны были познакомиться некоторые специалисты. Я пришел в поликлинику в десять часов. В кабинете номер два меня уже дожидался один-единственный человек - очень вежливый и внимательный медик лет сорока, большой, толстый и совершенно лысый. Наверное, это был профессор неврологии, а может быть, психолог или психиатр. Сначала он меня неторопливо расспрашивал обо всем происшедшем в деревне, о моих ощущениях и прочем, не перебивал, внимательно слушал. Он поощряюще мычал, кивал головой, со всем соглашался и кое-что записывал. В конце нашей беседы профессор объяснил мне, что случилось с моим зрением. А произошло следующее, как я понял. Когда я глядел на радугу и вдруг услышал крик и увидел, что угрожает ребенку, я испытал, пережил сильнейшее эмоциональное перенапряжение. На фоне светлого эстетического чувства, в прекрасном мире послегрозовой тишины, в мире, освещенном солнцем, происходило что-то совершенно дикое. В результате сильнейшего потрясения в моей центральной нервной системе произошел перескок в иной уровень восприятия. Чувствительность невероятно возросла, и на этом фоне я стал воспринимать те слабые излучения живого тела (вообще живых тел), тот диапазон электромагнитных волн, который обычно находится за высоким предохранительным порогом человеческих ощущений. Во мне что-то сместилось, кристалл повернулся иной гранью, и я перестал видеть все цвета, какие люди обычно видят, но зато стал способен воспринимать в виде того или иного цвета биоизлучения живых тел, в зависимости от того, каков был характер их возбуждения. Я узнал от невролога, что трансформация цветовидения произошла не из-за нарушения в зрительном рецепторе, не в оптическом аппарате глаза. Оказывается, и нормальное цветовидение во всей полноте осуществляется не столько в зрительном рецепторе, сколько обусловливается деятельностью более центральных механизмов нервной системы. Невролог успокоил меня, сказал, что изменения в моем зрительном восприятии, собственно, болезнью не являются, что, по его мнению, обычное зрение рано или поздно может вернуться. Это в результате особого стечения обстоятельств в моем организме сработали скрытые за тремя печатями так называемые эвентуальные, сокровенные свойства человеческого организма; Ведь известны же проявления невероятных способностей в гипнотическом сне, возможности приемов каратэ, феноменальные способности йогов, хождение босыми ногами по раскаленным углям... Происшедшее в моем зрении отклонение называлось ахроматопсией. По совету невролога я стал носить дымчатые очки, чтоб не слепнуть от солнечного света. Необходимо отметить, что цветофильтровые стекла не задерживали видимые мною цвета. Дня через два после беседы с неврологом я пришел в поликлинику на врачебно-трудовую экспертизу. И меня направили на обследование в Институт гигиены труда и профессиональных заболеваний Академии медицинских наук. С каждым днем я все четче и быстрее ориентировался в новом цветовом спектре. Но пока что, пользуясь невиданной цветонравственной азбукой, делал выводы по большей части интуитивно. Особенно меня привлекал очень яркий, как я про себя в шутку его называл, цвет "ниготковый". Это был ярко-сиреневый, розовато-фиолетовый, нахально-слепящий цвет. Носитель этого цвета был всегда далеко виден. За пять-шесть дней я в нашем большом городе, кроме Ниготкова, встретил еще трех человек такого же цвета. Двое из них были мужчины и одна женщина. Одного мужчину я встречал трижды. И как ни пытался выяснить, что значил этот цвет, не мог. Я терялся в догадках. Ниготков фиолетовой кляксой ворвался в мою жизнь, и я должен был поторопиться: неизвестно, как я буду видеть холодной зимой на фоне белого снега, когда люди одеваются тепло и плотно. НА ПОРОГЕ ЗАПАДНИ В среду в полдень ко мне заехал Вадим Мильчин. Он был одет по-дорожному, на широком ремне через плечо висел большой этюдник. Вадим собирался "схватить вечерний воздух", приглашал и меня с собой, чтоб я по памяти, глядя на надписи на тюбиках, попытался по-своему "запечатлеть эмоции леса...". По правде говоря, заехал он, чтоб взять кое-какие краски и кисти, которые мне теперь были больше не нужны. Я увязался за ним. Мне вдруг захотелось поехать и попытаться "для науки" нарисовать что-нибудь. Мы уехали на электричке далеко за город. На небольшой станции Остинке сделали пересадку на автобус, проехали несколько километров, а потом углубились в лес - в сторону от железной дороги. На низком, разломанном скалистом гребне нашли отличное место с видом на заросшее озерко, за которым уступами поднимался смешанный лес. Мы недурно поработали. У меня, как уверял Вадим, получилось "потрясающее по оригинальности" живописное полотно ахромата, или абсолютного цветослепца! Вообще-то мне и самому полотно мое по исполнению понравилось, хотя цвета я, конечно, в нем не видел: очень неплохо, во всяком случае с моей точки зрения, было передано настроение вечернего леса, живое пространство. В половине десятого мы не спеша начали собираться домой. Вдруг за нашими спинами кто-то громко сказал: - Ну и мазня вон у того! Эй, парень на большом камне... Почему у тебя оранжевое озеро? Мы с Вадимом оглянулись. Между двух камней на траве лежал человек. В руках у него был бинокль. Молодой мужчина был какого-то янтарно-шафранового цвета. Я его видел впервые. Незнакомец поднялся и, на ходу отряхивая с колен сухие былинки, быстро, вприпрыжку пошел к нам. Тело его, как я теперь увидел, в отличие от янтарно-шафрановой головы было почти что ниготкового, буро-фиолетового цвета! Из всех, которых я видел, это был пятый человек ниготкового цвета. Лицо у него было мясистое, глаза большие; кудреватая шевелюра ото лба была гладко причесана, а на затылке топорщились барашки. Одет в клетчатый пиджак с внушительными плечами. Спереди на ремне у него висел бинокль, а на боку, скрепленный с фотоаппаратом, болтался огромный телеобъектив. - Здрасьте! - игриво сказал он. - Рад приветствовать своего брата художника! - И он протянул Вадиму руку. - И вас рад приветствовать, - сказал он мне, - хоть вы и пачкун. Так... Что я тут, значит, делаю?.. Сначала в бинокль изучаю ситуацию в широком плане, а потом - щелк! Косули, зайчики, иногда непуганые лоси... Гм!.. Понимаешь, - сказал он мне, - лоси. Он мгновенно разыграл шутку: схватил висевший на боку телеобъектив той стороной, где был фотоаппарат, приставил его к глазу, прицелился в меня... - Паф! - как бы выстрелив, громко выкрикнул он. В то же мгновение я с такой силой ладонью хлопнул по объективу, что вся эта фотопремудрость отлетела далеко в сторону и, ударившись о камень, разлетелась вдребезги. - Так, - в полном самообладании протянул незнакомец, - а хорош ты! Вот вроде бы все тут понятно, да только кому ж теперь плакать - не пойму: то ли мне, то ли тебе, или вам двоим, или всем троим? А, ребята?.. У меня ведь в руках объектив, а не ружье. Зачем кулаком-то по вдохновению?.. - Извините! - оборвал я его. - Разбивать ваш объектив я, конечно, не собирался. Но не нравится мне, когда в меня прицеливаются. - Так, стало быть, умысла не было?.. Ну, ребятишки, давайте же знакомиться, раз учинили эту финансовую неприятность на... триста сорок рублей. Витольд Жилятков. Прошу обратить внимание на дружески протянутую руку. Похоже было, что по поводу разбитых фотопремудростей он не расстраивался: в том, что от уплаты трехсот сорока рублей мне никуда не деться, он был совершенно уверен. - Знакомься, Вадим! - сказал я. - Чего грубишь? Человек же тебе руку протянул. Еще через несколько минут втроем шли к автобусной остановке. Впереди бодро шагал Витольд Жилятков, за ним - я, за мной - Вадим. Мы, почти не разговаривая, шли пятнадцать минут, полчаса, сорок минут... Дороги все не было. Лес стал каким-то совсем незнакомым. Сумерки сгущались. Скоро вовсе стало темнеть. Мы с Вадимом уже поняли, что плутаем по лесу совсем не случайно. Втроем обсудили ситуацию и направление дальнейшего пути. С предложениями Витольда мы не согласились и свернули в сторону, пошли едва ли не обратно, туда, где, по нашим представлениям, должна была проходить дорога. Витольд неотступно следовал за нами. - Если со мной что-нибудь случится, - шепнул я Вадиму, - знай, этот Витольд такого же цвета, как и Ниготков... Не успел я это сказать, как за нашими спинами раздался крик. Витольд упал. Мы подбежали к нему. - Ребята, - сказал он. - Не бросайте меня здесь одного. Один я здесь погибну. У-у!.. - простонал он. - Кажется, перелом... Лодыжка... - Мы вам поможем дойти, - сказал Вадим. - Подожди, - остановил я его. - Жилятков, дай погляжу. Я осмотрел щиколотку. Она действительно была уже припухшей. - Да, - сказал я, - вывих. - Вывих, правда?.. Не перелом? - облегченно спросил Витольд. - Вот хорошо, что ты в медицине разбираешься. Я сразу, парни, понял: с вами в лесу не пропадешь! Он схватил оказавшуюся рядом суковатую палку, стал подниматься. Мы помогли ему. - Парни, - взмолился Витольд, - не бросайте меня одного. Помогите дойти до деревни. Вон в той стороне Игринка... И мы пошли. Рядом со мной ковылял каштаново-фиолетовый Витольд, за нами неотступно следовал изабеловый, почти песочного цвета Вадим. Чем темней становилось, тем больше преображался перед моими глазами лес. Через некоторое время мы оказались среди редких деревьев. Вокруг, словно сильно освещенная невидимой луной, колыхалась, отливала лунным блеском сизоватая трава. Там и сям, окутанные летней ночью, светились голубые и ультрамариновые стволы деревьев, высокие, полупрозрачные, увенчанные купами хризолитового дыма, - купами подвижными, не улетающими с порывами ветра. Теплые порывы срывались сверху, с вершин шумевших деревьев и затихали в траве у наших ног. Если бы не редкие деревья вокруг нас, можно было сказать, что теперь мы находимся посреди какой-то поляны... Но я увидел еще кое-что... Вокруг нас, на траве, словно освещенной яркой луной, большим полукругом стояли светящиеся фигуры людей. Один, крайний слева, был какого-то трудно передаваемого буро-фиолетового цвета, трое - кирпично-оранжевого и двое - глинисто-терракотового. Кажется, был среди них еще один, яблочно-зеленый, но на фоне хризолитового тумана, каким виделся далекий лес, я едва мог его различить. Всего их было человек семь. Те двое, терракотового цвета - а что обозначал этот цвет, я уже знал, - находились под воздействием винных паров. - Ну чего стал? - спросил Вадим. - Тише ты!.. - остановил я его. - Ну и тьма - хоть глаз выколи! - шепнул Вадим. - Там человек семь... - сказал я. - Где? - Метрах в семидесяти. Двое терракотового цвета... - Парни, где вы? - громко спросил Витольд. Терракотового цвета тип зачем-то поднял руку (в полнейшей темноте это видеть мог только я) и пьяным голосом громко сказал: - Вита, ты не волнуйся... Побольше юмора! Мы, Вита, здесь... - И я с пачкунами здесь, - удовлетворенно сообщил Витольд. - Жаль, что и второй здесь... - попытался было объясниться Витольд. - Я уж думал: ни к чему ведь он... - Довольно! - повелительно прервал его буро-фиолетовый. - Свет! При слове "свет" я почти механически сунул руку в карман, достал светозащитные очки. Три луча забегали по сизоватой траве. Едва успел я надеть светофильтры, как лучи метнулись к нам - два ярких пучка. Третий луч светил мне в спину, освещал лицо Вадима. Несмотря на светозащитные очки, яркий свет ослепил меня. Я закрыл глаза. Секунд через пять-семь буро-фиолетовый властным голосом приказал: - Погасите свет! Друзья мои! - негромко обратился он к своим сообщникам. - Законы природы вступили в силу. Во тьме спасительной пусть совершается правосудие природы. Пусть торжествует!.. Несмотря на легкий шум в вершинах деревьев, в лесу было удивительно тихо, наверное, потому, что ветер пролетал только над лесом. Светившиеся сплошь тем или иным светом - словно то были мятущиеся рои пламенных насекомых, в целом образующих нечто вроде подвижных человеческих фигур, - неизвестные личности уже со всех четырех сторон стягивались к нам. Нас на мгновение осветили тремя фонариками. Семеро шли с четырех сторон, медленно приближались к нам. - Погасить! - негромко скомандовал буро-фиолетовый. - Вита, а что это у них за ящики? - Это этюдники, - ответил Жилятков. - Там у них мазня, кисти и краски... В его как будто бы пустых, легкомысленных словах слышалось что-то безысходно жуткое, как будто все было предрешено. Все они были абсолютно уверены в успехе своей операции. Но они и боялись. Боялись себя. И как истинные, наглые трусы пытались черное дело превратить в пошлое паясничанье. И буро-фиолетовый говорил, гипнотизируя себя и своих сообщников. Своими полунамеками грязно-фиолетовый пытался нагнать на нас страху и деморализовать нас, а своих сообщников распалить. Мне было ясно, что все эти субъекты ниготкового цвета оказались в остинском лесу совсем не случайно. И может быть, Жилятков из города приехал в одной с нами электричке и дал им об этом знать. Удобным обстоятельством, очевидно, решено было воспользоваться: ночь, глухой лес, нас всего двое... Большинство из них были уже подвыпившие. То-то у пятерых ниготковый и околониготковый цвета были так искажены винными парами. - Что они делают? - шепотом спросил Вадим. - Подходят... чтоб учинить физическую расправу. - Надо убежать. Чего ждать? - Собака только и ждет, чтоб от нее начали убегать... Они вооружены, может быть. - Ну и видишь ты нас, Константин Дымкин? - спросил буро-фиолетовый. - Говори с ним вместо меня, - шепнул я Вадиму. - Нет, не вижу, - громко ответил Вадим. - Темно, хоть глаз выколи. Они все стояли вокруг нас, шагах в десяти по кругу. - Значит, Костя, нашлись такие, которые мешают тебе жить? Мне надо знать... И чтоб я больше не возвращался к этому вопросу. Пока он это говорил, я по возможности беззвучно и быстро подскочил к одному из злодеев. Неслышно, едва дыша, я стоял около глинисто-терракотового типа. Я видел его бессмысленное, словно бы пробковое, лицо, пусто глядящие во тьму глаза. - Да нет, никто мне жить не мешает, - недолго думая, ответил Вадим на вопрос буро-фиолетового. - Что, я вам это говорил, что ли? Когда я вам это говорил? - Если ты задашь мне еще хотя бы один вопрос... - Хорошо, я не буду спрашивать, - сказал Вадим. - У тебя что-то произошло с глазами, - сказал буро-фиолетовый. - Ты видишь какой-то там цвет... Назови людей, которых ты видел. Ты их знаешь? Пока они перебросились этими фразами, я присел около глинисто-терракотового типа, едва державшего свой фонарик в обвисшей, расслабленной руке. Я осторожно, двумя пальцами взял фонарик за рефлектор и несильно дернул вниз. Фонарик оказался у меня в руке. Тип сразу же нагнулся и стал шарить в траве, едва слышно, злобно ругаясь. А я был уже около обладателя второго фонарика. Момент был удачен. В первое мгновение кирпично-оранжевый негодяй даже не заметил, что лишился фонарика. Когда он, словно что-то вынюхивая в траве, высоко поднимая руки с растопыренными пальцами, заметался на четвереньках, я стоял уже около третьего, ярко-каштанового типа. Этот желчно, по-мефистофельски чему-то улыбался. - Значит, - спросил буро-фиолетовый, - ты ясновидением не обладаешь? - Да какое там ясновидение! - сказал Вадим. В это мгновение я дернул фонарик. - Вырвали! Вырвали!.. - растерянно запричитал каштановый. В полнейшей тьме ничего не видя, расставив руки, он пытался кого-то поймать. - Свет!! - яростно потребовал буро-фиолетовый. Недалеко передо мной вспыхнул ослепительный свет. Луч был направлен в ту сторону, откуда только что доносился голос Вадима. Оказывается, у злоумышленников был четвертый фонарик. Ни мгновения не раздумывая, я подскочил к слепящему пятну и тем фонариком, который только что оказался в моей руке, нанес удар по этому единственному источнику света. Стало темно. - А, прохиндей! - рявкнул буро-фиолетовый. - Ловите их! Но поменьше шуму, балбесы! Они носились, расставив руки, натыкались друг на друга, налетали на кусты и деревья. Я бросился к Вадиму, побежал следом за ним. - Догнать и поймать! - громко, по-адмиральски распорядился буро-фиолетовый. - Вадим! - крикнул я. - Не двигайся! Я иду к тебе! - А-а!! - взревел буро-фиолетовый. - Эта бестия здесь! - Широко раскрыв глаза, подняв лицо кверху, быстрыми прыжками из стороны в сторону он бросился ко мне. Он бежал, широко расставив руки, слегка откинув их назад. Чуть отступив и тут же выпрямившись, я, словно тореадор, пропустил разъяренного быка мимо. Он пробежал метров десять и резко остановился, поводя головой. Мне было не до него. Я бросился к Вадиму. Там сшибались, хватали друг друга сообщники буро-фиолетового. - Поймали! - крикнул Жилятков. - А-а... теперь не уйдешь!.. Вадима схватили. Я видел, что двое держали его и, кажется, пытались связать. Странно, нелепо выглядят люди в темноте - движения, жесты такие, словно все происходит во сне. И все потому, что ориентируются только на слух. Двое держали Вадима, остальные искали меня. Рядом со мной буро-фиолетовый, ярясь, тщетно пытался оторвать переломленный, державшийся лишь на крепких волокнах ствол небольшой березки. Он терзал ее, и из волокон дугами и искрами летел голубой и ультрамариновый свет. Я на три шага подошел к нему ближе и напевно, вызывающе протянул: - Фигаро здесь, Фигаро там! На ходу разгибаясь, он от сломанной березки ринулся ко мне. Я на полшага отступил влево. Вытянув вперед руки, преследователь пробежал мимо. - Фигаро здесь, Фигаро там. - Ко мне, на помощь! - от вскипевшей злобы теряя голос, хриплым басом закричал он. Он трусцой подбежал ко мне и бессмысленными мутно-молочными глазами глядел перед собой. Он тяжело дышал. Его сообщники бегали вокруг нас. Я внимательно следил за ними. Он стоял и слушал. И неизвестно, что мог услышать, потому что вокруг бурно носилась его компания, а вверху шумел ветер. Я отлично видел черты его лица. И теперь начинал догадываться, чья это физиономия. Конечно, сразу я его узнать не мог: ведь я видел в темноте не отраженный от лица свет, а только излучаемый, так что рисунок, черты лица были отличными от обычных - здесь все зависело не только от психического состояния, но и от мускульных, мимических напряжений лица, от характерных особенностей скелетного строения... Лицо было неподвижно. Глаза бессмысленно мигали. Рот открыт. Это был Демид Ниготков! Я присмотрелся и узнал его. - Кто здесь... - спросил Ниготков и, сдвинувшись на полшага, повел перед собой рукой. - Свой кто-нибудь? Он торопливо полез в карман, достал коробок со спичками. Вынул одну, зажег, поднял ее перед собой. Верховой ветер шумел вокруг в вершинах, но здесь дуновения были настолько слабы, что пламя спички в его руке не гасло - лишь колебалось и вытягивалось. - Вот гад нечестивый... - прошептал он в мой адрес. Удобно прицелившись, я изо всей силы ударил по его отвисшей челюсти. Тихо ахнув, он упал навзничь. Его лицо сразу же покрылось меланхолической сливяно-сиреневой рябью. Он стал совсем другим. Я не мог понять: то ли черты лица его так исказились от мгновенной боли и обиды, то ли наоборот, в привычном выражении лица все вдруг настолько сгладилось из-за минутного упадка сил, что, нокаутированный, он стал совершенно неузнаваемым. Я наклонился над ним, пытаясь постичь происшедшие в нем перемены. - Кто вы такой? - негромко спросил я его. Выражение его лица опять сильно переменилось, и было, конечно, отчего: своим вопросом я вывел его из прострации, и к нему вернулось прежнее душевное волнение. - Братья, сюда, ко мне! - закричал он. - Этот здесь. Ко мне, путники!.. "Путники", спотыкаясь, с вытянутыми руками уже бежали к нам. Я ловким ударом сбил одного, подставил ногу другому, изо всей силы толкнул в спину Жиляткова и бросился к тем двум, которые держали Вадима. - Машину! - поднимаясь, крикнул Жилятков. - Держите, парни, покрепче того!.. Я видел, как двое вслепую бросились в разные стороны. Один бежал в низину, а другой - к высокому лесу, что метрах в ста светился частоколом ультрамариновых стволов. Не знаю, то ли этот второй успел добежать, то ли в машине кто-то сидел, но неожиданно для меня невдалеке вспыхнул яркий свет фар. И они, и я - все были освещены. Фыркнул, заурчал мотор. Почувствовав резкую боль в глазах и где-то в затылке, я отвернулся от ярчайшего света и побежал в сторону. Я бежал из низины вверх, к высокому ультрамариновому частоколу. Свет фар заметался из стороны в сторону. Я перед собой почти ничего не видел. За мной гнались трое или четверо. За ними, неловко лавируя среди деревьев, вихляла легковая автомашина. Минуты через две сбоку от меня вспыхнули фары другого автомобиля, о присутствии которого я не подозревал до последнего мгновения. Двое преследователей, кажется, уже настигали меня, когда позади вдруг раздался глухой удар. Я свернул в сторону. Одна из машин застряла. Скоро от нас отстала и другая. Эта, по-моему, или врезалась в дерево, или налетела на пень. В темноте избавиться от преследователей для меня не представляло никакого труда. Когда они, потеряв меня из виду, повернули и быстро стали возвращаться назад, я на весь лес крикнул: - Ва-ди-и-им! Я сейчас вернусь с оружием! С милицией! Конечно, в ближайшие час-два едва ли я мог рассчитывать на вооруженную помощь. Крикнул я лишь для того, чтобы припугнуть головорезов, чтоб они особенно-то не распоясывались перед Вадимом. Было час и десять минут. Средина ночи. Я шел и бежал около двадцати минут. Мне показалось, что я выбрал неправильное направление и поэтому свернул в сторону, а через пять минут вышел на асфальтовую дорогу. Быстро наломал веток, переплел, связал их, и этот светящийся клубок оставил как метку на краю проезжей части. К счастью, бежать по асфальту пустынной лесной дороги мне пришлось недолго. Минут через пятнадцать я услышал стук пустых бортов какого-то грузовика, потом гудение и увидел свет фар. Навстречу мчался грузовик. Я стал посреди дороги, расставил руки и, повернув голову в сторону, закрыл глаза. Грузовик с визгом остановился передо мной. - Выключи фары! - не открывая глаз, крикнул я. - Тебе что: жить надоело?! - резко приоткрыв дверцу, высунулся из кабины шофер. - Куда едешь? - Куда! В Игринку, куда еще! Ты что, не знаешь, как голосовать? Вот тоже мне пассажир! Как лось, вышел на самую дорогу. - Некогда тут всю ночь голосовать. - А что случилось? - шофер выключил фары. - Что это ты: ночью - в темных очках? - Значит, надо, - оборвал я его. - Там, пониже, километрах в трех от дороги на нас напали какие-то бандиты. Нас было двое. Поедем в Остинку. Надо срочно позвонить в город. Шофер лихо развернул машину, и мы помчались к железной дороге, к станции Остинке. Минут через десять мы были там. - Милиция? - Да. Вас слушают. - Около станции Остинки совершено бандитское нападение на двух художников. Мне удалось вырваться. Одного из преступников я, кажется, узнал. Это их главарь Демид Ниготков. По-моему, он скоро должен вернуться домой. Адрес: улица Нахимовская, индивидуальный дом номер девяносто семь. Он там один живет... - Так, достаточно! - прервал мое нескладное, взволнованное сообщение слушавший. - Ответьте на следующие мои вопросы... Из Остинки на место происшествия была выслана оперативная группа из трех человек. Я был четвертым. В лесу мы разделились по двое. Лейтенант Горшин с рядовым милиционером поехал в одном направлении, а я с Темкиным - в другом. Уже светало, когда я с сержантом Темкиным на мотоцикле нашел ту низину, где Демид Ниготков со своими сообщниками хотел совершить над нами физическую расправу. Мы прочесали окрестный лес. Как я ни кричал, Вадим не откликался. Кроме наших этюдников и трех разбитых фонариков, мы нашли еще большой целлофановый мешок и какую-то старую, вытертую овчину - и больше ничего. Где Вадим? Что с ним сделали? К моей огромной радости, утром Вадим появился в Остинке. Он пришел в половине девятого. Был цел, но нельзя сказать, что невредим: его поколотили в лесу - не очень чтоб, а так, для острастки. Пришел он в какой-то странной одежде. На нем были широченные, невероятно мятые брюки, все изодранные, в масляных пятнах. Такой же была на нем и клетчатая рубашка. Оказывается, бандиты зачем-то провезли Вадима в машине несколько километров в сторону деревни Игринки: Затем где-то в лесу остановились, вышли из машины, коротко посовещались и приказали выйти "на свежий воздух" и Вадиму. Они отобрали у него почти всю его одежду - вплоть до майки. А ему один из них великодушно бросил из багажника рваный, мазутный хлам. Все это было, конечно, странно, непонятно. И складывалось такое впечатление, что эта дикая компания не такая уж и страшная. А в лесу они бесились и слепили фонариками для того, чтоб припугнуть меня. Очевидно, у компании Ниготкова все - а тогда я не мог знать, что именно, - до сих пор шло шито-крыто. И вот как досадное недоразумение я вторгся в их жизнь. Одно было несомненно: они за мной охотились, потому что я все мог им испортить. СВЕТ И ТЕНЬ В тот же день я получил сведения, которые меня удивили. Когда около часу ночи, оставив Вадима, я показал преследователям пятки, то сделал это не потому, что просто хотел удрать. Я был убежден, что мой друг интересует компанию меньше всего. Мне надо было с поличным поймать этого Ниготкова, когда он из остинского леса будет возвращаться домой. На Нахимовской улице у дома номер девяносто семь милицейская машина была в час пятьдесят, то есть минут через десять после моего звонка из Остинки. Милиционеры не стали у ворот дома ждать нескорого возвращения хозяина. Они позвонили, и через минуту в окнах зажегся свет. На крыльцо, сначала поинтересовавшись, кто желает его видеть в такой поздний час, вышел... заспанный Демид Ниготков! Пришлось милиционерам перед Демидом Велимировичем извиниться и пожелать ему спокойной ночи. Улыбаясь, Ниготков сказал им, что из-за таких пустяков не стоит беспокоиться. Но между прочим, добавил он, у него есть основания полагать, что разбудили его по очередному недомыслию известного Константина Дымкина, страдающего каким-то странным нервным заболеванием, а также некой тотальной слепотой, в которой не могут разобраться даже медицинские светила. Кроме того, насколько ему, Ниготкову, известно, упомянутый Дымкин находится на инвалидности, и если этот психически ненормальный парень впредь еще проявит по отношению к нему свою странную, оскорбительную подозрительность и будет привязываться, то он, Демид Велимирович, вынужден будет искать защиту у прокурора. Я, таким образом, оказался в очень неловком положении. Действительно, мало ли что может показаться нервнобольному? Так что все мои невнятные претензии к Ниготкову оказывались довольно смешными и со стороны выглядели как примитивная неприязнь или попросту навязчивая идея. Я не знал, что мне теперь делать. А может быть, думал я, оставить все это и спокойно уехать на обследование? Нельзя же ведь так - нести с больной головы на здоровую только потому, что тебе так видится да кажется. А вдруг фиолетовый цвет ничего такого и не значит, а даже наоборот - вдруг этот Ниготков отличнейший во всех отношениях человек? Он преподнес мне такое алиби, что я некоторое время чувствовал полное замешательство. Выходит, он в остинском лесу вовсе и не был?.. Я ошибся, а человек должен страдать из-за моей ошибки? Там, в лесу ночью, я был уверен, что передо мной Ниготков, а минут через сорок в городе, из своего дома на звонок милиционеров выходит заспанный сам Демид Велимирович Ниготков! Все ли я верно видел, все ли в моем цветовиденни соответствовало объективным истинам? Мне надо было немедленно раскусить рациональную суть своего цветовидения. Я еще почти ничего не знал о значении того или иного цвета. Так же, как слухом мы схватываем музыкальное содержание, но поди скажи словами, что конкретно означает вся симфония или такая-то ее часть. Больше всего меня пока что интересовал цвет ниготковый. Теперь необходимо было быстро освоить азбуку цветовидения. Чтоб, видя цвет, оттенок, я мог верно определить, какое чувственное или душевное состояние владеет человеком. Конечно, не все могло быть очевидным. Вполне понятно, что я не способен был установить, владеет ли человек японским языком или древнеегипетским, нравится ли ему балет или он предпочитает подледный лов рыбы, атеист он или верит в своего бога, физик или языковед. Я видел прежде всего эмоционально-нравственный цвет личности, реакцию человека на поведение других людей, а также его оценку своих поступков и намерений и так далее... Днем я, как правило, разнообразные цвета едва улавливал, так как отраженный солнечный свет забивал цветовое излучение тел. Но зато ночью излучаемые живыми телами цвета представали во всем своем блеске и богатстве - как бы взамен неоновому великолепию, которого теперь я не видел. Что зеленоватая гамма означала спокойную доброжелательность, мне в общем-то было понятно. Никаких сомнений у меня не оставалось в отношении золотисто-лимонного цвета и всех его оттенков. Такого цвета была та девушка, которую я этим летом несколько раз встречал на улицах нашего города, о которой часто вспоминал. Она была прекрасна. Я был уверен, что душа ее добра и приветливо сердце. Примерно знал я, что такое ниготковый цвет, в фиолетовой части которого присутствовало состояние депрессии, угрызения совести, печали, а в розовой - возбуждение, лихорадка. Я отложил поездку в Институт гигиены труда профессиональных заболеваний Академии медицинских наук еще на два дня и занялся исследованием и совершенствованием своего цветовидения. Я встречался и беседовал с самыми различными людьми и выяснял, от чего зависит тот или иной цвет. И люди, почти все, охотно рассказывали о своих мечтах и намерениях, о своих успехах. И лишь изредка встречались недружелюбные, сердитые, и мне приходилось ретироваться. Но и такие "столкновения" давали ценный материал. Я часто ходил на нашу фабрику и подолгу разговаривал со своими друзьями и сослуживцами. Как-то к вечеру я возвращался с фабрики. День был жаркий. У телефонной станции я из душного автобуса пересел в троллейбус. Мне надо было доехать до рынка, чтоб купить всякой зелени, за которой бабушка послала меня еще в два часа дня. Я вскочил в троллейбус, вижу: стоит у кассы Борис Дилакторский. - Ну как, цветотонировщик, успехи? - засиял улыбкой Борис. - Кого еще разукрасил? - Скоро всех разукрашу, - в тон ему, шутливо ответил я. - Ну и как, оракул, какого я цвета? - Вполне цветущего. Этакого незрелого лимона. - Так, значит, по шкале людей, по клеточкам их? - улыбался Борис. - Да почему?! Кто какой есть - такой и есть. - Оно-то, конечно, так... Но ведь ты, Костя, привязываешься к людям. Лезешь им в душу. - Нет, я не могу видеть глубоко сокровенное. Очевидно для меня только то, что касается межличностных отношений. И ни к кому я не привязываюсь!.. - А к Ниготкову? Рассказывал Вадим Мильчин, что произошло в лесу... Ударил ты там человека... - Но на нас ведь напали! - Все верно! Но ведь оказалось, что это был никакой не Ниготков. Ниготков-то тут при чем? Понимаешь, Костя, вдруг, в конце концов, окажется, что ты по отношению к нему был, мягко говоря, неделикатным. Не в лесу, а так, вообще... Неловко получится... И зачем она тебе, тайна чужого сердца, когда сердце желает быть под розой? - Что значит "под розой"? - Есть такое латинское выражение: "sub rosa", то есть "под розой" - в тайне. Тайна любви, например. Святое дело! - Ниготков влюблен!.. А если аферист желает остаться под розой? - Ниготков аферист? - засмеялся Борис. - Но это, мой друг, сначала надо как-то доказать. А так ведь не только Ниготков, а и ты бы обиделся. Верно? Ну а вдруг человек просто-напросто болен и поэтому фиолетовый? - Да, болен - склерозом совести! - Ну как знаешь! Боюсь, что перебираешь ты, Костя. А кто влюблен или у кого живот болит, так для проницательного взгляда это и без всякого цветовидения понятно. Но лезть пальцами к сердцу нельзя! - Слушай, Борис, - сказал я, - быстро иди за мной. На переднюю площадку. - Рад буду, если окажется, что ты прав... Я давно обратил внимание на одного молодчика лет сорока, который, наверное, еще с конечной остановки стоял на передней площадке, уставившись через стекло кабины на проплывавшие мимо берега улицы. Мужчина был сливяно-сиреневого цвета, в широкой куртке с поясом, в высоких сапогах. - Вот полюбуйся... - громко сказал я Борису. - Дрожит и боится теперь! Погладим его по головке, а? Мужчина повернулся к нам. - Ну так как, гражданин, теперь быть?.. - строго спросил я. - Надо напрямик!.. - решительно сказал Борис и шутливо ребром ладони рассек перед собой воздух. - И все! - Парни, простите! Первый раз в жизни!.. - взмолился мужчина. - А может быть, третий? - спросил Борис. - Ну-ка вспомни. - Да нет! Нет, нет!.. - с выражением непередаваемого раскаяния на лице, с жаром возразил он и поднял лежавший у его ног тощий рюкзак. - Дурость попутала. Ошибся, сам не рад... - Он невольно протягивал рюкзак Борису. - Зачем он мне? - сердито спросил Борис. - Сам доставай! Мужчина расстегнул на рюкзаке два ремня. - Парни, не увозите меня... - Куда? - спросил Борис. - Ну в милицию... - Сам доедешь. Никуда теперь не денешься. Мужчина что-то вытаскивал, но рюкзак поднимался вместе с поклажей. Даже наклонившись, мы не могли понять, что это у него там такое. Да как раз троллейбус подкатил к остановке. Одни пассажиры выходили и нам мешали, а мы им; другие стали заходить. Наконец он за черное крыло вытащил огромную мертвую птицу. - Что это? - спросил Борис. - Черный лебедь, - промямлил мужчина. - Лебедь... - Где ты его убил? - На водохранилище. - Зачем? - Страсть одолела... И сам теперь не пойму и не рад. Вишь, запах уже пошел... Сам уж не рад. Понимаете ведь: страсть!.. Я взял черного лебедя за огромные крылья, поднял перед собой. Повисшая на длинной вялой шее голова птицы почти касалась моего пояса. - Вот полюбуйтесь, - возлагая огромную мертвую птицу на руки браконьера, громко сказал я, - посмотрите, что совершил на водохранилище этот любимец фортуны. Вчера он, после своего выстрела, ясными, застенчивыми глазками видел, как лебедь встрепенулся и склонил гордую шею... Подняв брови, сморщив лоб, любитель природы заискивающе улыбался. Троллейбус затормозил, забрякала, открылась дверь. С передней площадки сошло несколько пассажиров... И вдруг я увидел, как на задней площадке, вспыхнув ярким ниготковым цветом, кто-то стал поспешно пробираться навстречу входящим пассажирам. Не успел еще он, отчаянно барахтаясь, извиняясь и переругиваясь, вытесниться из троллейбуса, как я с изумлением увидел, что мимо троллейбуса бежит та золотисто-лимонная девушка, которую я видел уже несколько раз, которая меня очень занимала и которая была неуловимой для меня, словно солнечный блик на волнах. Прямо перед кабиной троллейбуса, помигивая бесцветным левым фонарем, стоял автобус. - Борис, - кивнув на браконьера, бросил я, - вынужден вас оставить. А ты этому стрелку удели немного времени и внимания... Из душного троллейбуса я выпрыгнул на раскаленный асфальт. Жара лишь только что начала спадать. Автобус был переполнен. Для двух-трех пассажиров и для золотисто-лимонной девушки не находилось места. Они тщетно теснились у незакрывающейся двери. Не обратив на меня ни малейшего внимания - он меня просто-напросто не видел! - Ниготков пробежал мимо троллейбуса и остановился перед дверью автобуса. Он что-то сказал золотисто-лимонной девушке. Она вскинула брови, коротко, презрительно засмеялась и отвернулась. Когда я увидел эту девушку так близко, увидел ее улыбку, в голове у меня затуманилось, открытое пространство вокруг нас стало каким-то большим и прозрачным, а фиолетово-сиреневый Ниготков совершенно ничтожным в нем... Я посмотрел на свои руки. Они были палевыми, с сильным розовым оттенком. Автобус укатил. Я поднял глаза и увидел, что сиреневый Ниготков и девушка о чем-то говорят. Ниготков был возбужден. Я ненавидел его. В ответ на его слова на лице девушки то и дело появлялась насмешливая, но какая-то совершенно беззащитная, открытая улыбка. И с этой улыбкой она обозревала карнизы домов, вершины деревьев, нехотя, односложно отвечала на вопросы. Я видел, что эта насмешливая и дерзкая школьница, ученица девятого или десятого класса, стоит на каких-то ужасных весах. Может быть, стоило только на ту чашу весов, где она стояла, упасть кленовому листику, и чаша с ней полетела бы вниз. Хотя я совсем не знал, о чем они говорят, все равно Ниготков раздражал меня, был мне отвратителен. Если б он повернулся и увидел меня, я, наверное, бросился бы на него и поколотил... А ведь он уже жаловался на меня: что я к нему придираюсь почему-то, что у меня к нему какая-то неприязнь... Я с этим Ниготковым уже не раз попадал впросак. Но произошло другое: не он меня увидел, а она. Она перехватила мой взгляд и вдруг вся переменилась. И золотистый цвет ее тела был настолько сильным, что топтавшийся в двух метрах от нее сизовато-фиолетовый Ниготков выглядел как полумесяц. Я стоял и не знал, что мне делать. Вид у меня, наверное, был очень глупый. Подошел другой автобус, полупустой. Сдержанно улыбнувшись, она снизу, искоса взглянула и громко Ниготкову сказала: - До свидания. Передать привет?.. - Не надо... - промямлил Ниготков, ладонью растирая шею. Она вбежала в открытую дверь и уже сидела в полупустом автобусе. Я стоял на раскаленном асфальте. Жаркое вечернее солнце жгло затылок. Мне казалось, что там, в автобусе, не она, а палящее солнце ослепительно отражается в огромном автобусном окне. В глазах у меня замерцал какой-то свет, какой-то неизвестный мне цвет. Странный цвет!.. Казалось, я легко парил среди облаков под синью неба, над изумрудной землей - перед глазами был какой-то тревожно-приятный цвет, цвет легко летящей радости... Не знаю, какая сила смогла меня удержать, и я не влетел, не ворвался в открытую дверь все еще стоявшего автобуса. Может быть, из-за этой сливы Ниготкова. Автобус укатил. Ниготков лениво, всей ладонью растирал морщинистую, перегретую солнцем шею. В другой руке он держал поблескивающий портфель. Я отвернулся вовремя. Он прошаркал мимо меня, перешел на другую сторону улицы. Ничего не поделаешь: мне тоже надо было идти в ту сторону, на базар. Метров через двести Ниготков на ближайшем переходе пересек улицу. Чтоб не столкнуться с ним нос к носу, я подождал у витрины, пока он не ушел подальше. Скоро мы с ним шли по каким-то переулкам и тихим улицам. Он брел туда же, куда нужно было идти и мне; "Или так неуклонно нас сводила судьба, - думал я, - или Ниготков своим высоко стриженным затылком видел меня и знал, куда мне нужно идти". Мы с ним свернули еще раза два. Тогда я остановился и пошел в другую сторону, чтоб сделать крюк... На рынке я был уже минут пятнадцать. Купил бабушке полную сетку всякой зелени и минут пять потолкался, походил вдоль рядов. Среди немногочисленных покупателей, яблочно-зеленых, зеленых, как плющ, фисташковых, изумрудных и других, едва заметных зеленоватых тонов я увидел у цветочного ряда пятно ниготкового цвета... Это был сам Ниготков. Он выбирал цветы! Выбор был огромен, и покупатель ярко-фиолетового цвета медлил. Цветы самые разнообразные стояли в ведрах, в больших банках с водой, в кувшинах, лежали в тазах и целыми ворохами прямо на прилавке. Их цветовая гамма от серебристо-голубоватых тонов все больше переходила к темно-пепельному... Любой цветок (как и всякую былинку, травинку) я видел целиком голубовато-зеленым - и стебель, и листья, и лепестки. Какого бы цвета лепестки цветов ни были, мне они все виделись голубовато-зелеными, хризолитовыми. Конечно, цветы, как и любая трава, любое растение, излучали хризолитовый цвет до тех пор, пока не начинали увядать (ведь я воспринимал свет такого цвета, какой излучало живое тело), а все неживое было белого, черного и серого цветов. Сорванная или скошенная трава часа через два-три перед моими глазами становилась серой. Ниготков переходил от одной цветочницы к другой, трогал цветы указательным пальцем, разглядывал, торговался. Уж он-то, покупая что-нибудь, не промахнется!.. Наконец он выбрал самую большую, огромную розу, завернул покупку в газету и положил в пустой портфель. Он расплатился с цветочницей и пошел к выходу. Я отправился домой. Ниготков был мне все более и более непонятен. Не находя в себе сил и не видя никакой возможности постигнуть загадочность этого человека, я приходил в молчаливую ярость - и на него и на себя за свою слабость, неспособность разобраться в сути этой загадки. Я решил, что на время мне следует Ниготкова выбросить из головы. Пора было отправляться в далекое путешествие, надо было ехать в Институт гигиены труда и профессиональных заболеваний Академии медицинских наук. Пошел в городские железнодорожные кассы и купил билет на поезд, отходивший на следующий день. В этот же вечер, но значительно позже, уже почти ночью, я еще раз попытался хотя бы что-то выяснить... В одиннадцать часов, по дороге как бы покрываясь с ног до головы ниготковым лаком, я отправился к тихому уголку города, на Нахимовскую улицу к дому под номером девяносто семь. Я шел, и мне казалось, что все видят, какой ярко-сиреневый цвет излучает мое тело... В доме Ниготкова, в одном из семи обращенных к улице окон, горел свет. Я вошел во двор. Собака, очевидно, спала. У гаража, прислоненная к карнизу, стояла стремянка. Я ее взял и вошел в палисадничек, где хризолитовым туманом светились травы и голубыми звездами мерцали мелкие цветочки, а подальше синели стволы и сучья фруктовых деревьев. Я сбоку перед светлым окном тихо поставил стремянку и взобрался наверх, чтоб над занавеской видеть все, что делается в комнатке. Ниготков сидел за столом. Одна толстая и широкая, безголовая рыбина лежала слева от него. Другую он вдоль разрезал мелкими шажками. Разрезав, стал рыбину круто солить, щедрыми щепотками беря соль из разорванной пачки. Он куда-то ушел и через несколько минут вернулся с темным хлебом. Похлопав серыми морскими окунями друг о дружку (что они были сырыми и холодными, в том не было никаких сомнений), сбив с них излишки соли, Ниготков одну рыбину отложил в сторону, а другую начал есть. Он то и дело чем-то намазывал кусочки хлеба, ножом извлекал из стеклянной баночки светло-серое содержимое. Холодное, соленое филе сырой рыбины приводило его в молчаливый восторг. Он с жадностью, с благодарностью на лице поедал кусок за куском. С удовольствием съел одну рыбину и положил перед собой вторую. Ниготков через стол потянулся к окну. К чему именно, из-за занавески мне не было видно, поэтому я по стремянке осторожно поднялся еще выше, на предпоследнюю ступеньку. Вытянувшись, я увидел, что огромная темно-пепельная роза стоит в светлой бутылке из-под молока. В бутылке, наверное, была вода... Мне показалось, что я еще кого-то увидел, чью-то голову. Кто-то сидел у окна, слабо излучая хризолитовое сияние... Стремянка пошла от меня в сторону. Я начал падать... Под деревянный дребезг мне удалось благополучно спрыгнуть в траву. Через несколько секунд я был на улице. ВСТРЕЧА На следующий день я с утра начал собираться в путь-дорогу: пора было ехать на обследование. Часов в десять пришел Вадим Мильчин. Он сказал, что у каких-то гаражей на Пожарне (где конечная остановка трамвая четвертого номера) найдена его, Вадима, одежда. Та, которую с него сняли в лесу бандиты. Конечно, любому было понятно, что эти маневры с одеждой устроены были для одной-единственной цели - увести в сторону возможное расследование, сбить с толку. Дома мне сказали, что у дяди Юры есть отличный чемодан - и не такой большой, и не такой маленький. Как раз какой мне нужен. И не стоит нам покупать еще один. Я приехал к пристани, где живет дядя Юра и где всегда носится ни на что не похожая разноголосица звуков, однообразных и каких-то неожиданных. Издалека долетали удары - я до сих пор, с самого детства, не знаю, что обо что там ударяется, - а то слышен далекий возглас человека, постоянный крик чаек, низкие, прощально-протяжные гудки пароходов, какое-то короткое и сильное шипение там, где время от времени слышны удары... Этот не очень большой и не очень маленький дяди Юрин чемодан не так уж был мне и нужен. Я поехал к пристани с тайной надеждой вдруг где-нибудь увидеть ее, золотисто-лимонную девушку, о которой я теперь все время думал. Вчера она уехала на автобусе, конечная остановка которого была здесь, у пристани. Я, конечно, понимал, что эту девушку сегодня не встречу: всем ведь хорошо известно, что вероятность случайной встречи по желанию почти всегда равна нулю. И все же... У дяди Юры я был совсем недолго. С пустым чемоданом дошел до вокзала пригородных пароходиков, прошел по набережной, свернул к высоким новым домам, которые, словно каменные столбы и коробки с сотнями окон, по излучине тянулись вдоль берега. По солнечной стороне широкой улицы я шел в сторону пляжа. И вдруг!.. Вот вам и нуль! На другой стороне улицы, в тени большого дома я увидел золотисто-зеленый силуэт. Я глубоко, тревожно вздохнул. Очертания этого пламени - как бы колебания в порывах ветра, неочевидная устремленность к облакам, жесты - не вызывали у меня ни малейших сомнений. Мое сердце сильно забилось. Словно иногородний житель, я с чемоданом стоял на краю тротуара. Жгло солнце, жаром дышал асфальт - мне же стало холодно, в теле появилось что-то вроде озноба. Я боялся: вдруг она опять каким-нибудь неожиданным образом исчезнет. Со своим пустым чемоданом я перебежал на другую сторону улицы. Догнал ее и некоторое время, страшно волнуясь, шел следом, чуть сбоку. Высоко над деревьями, над домами сама по себе заныла невидимая струна, закричала сидящая на ней невидимая тропическая птица. Девушка шла. Шел я. Вокруг нас были люди, дома, деревья. Проплывали мимо метры, пролетали секунды - тире и точки... Мне казалось, что мы стоим с ней на плоту, плывем по какой-то реке среди светлого, солнечного тумана, плывем как раз в том месте, где необозримой ширины река через бурные пороги настоящего перекатывается из будущего в прошлое. Я не переставал удивляться легкомыслию прохожих: имея возможность видеть такую красоту, они равнодушно проходили мимо! Неумолимо проплывали метры пространства, безжалостно пролетали точки секунд. - Девушка... - пролепетал я. Она глубоко вздохнула и сказала: - Ну начинается!.. Что? Она резко повернулась, остановилась и ждала, что я скажу. - Вы необыкновенного цвета! - слишком серьезно, сдавленным голосом проговорил я. - Среди всех вы словно золотисто-изумрудное пламя! Это действительно так, поверьте! И я должен... Я просто обязан!.. - Фу! - презрительно фыркнула она. - Неостроумно! - Это не остроумие... - сказал я. - Это правда! - Все? - строго спросила она. - Да, - пролепетал я. - Ну тогда вот что, молодой человек. Вам идти туда? Так или нет? Туда?.. - Она свободной рукой указывала в ту сторону, откуда мы только что шли. - Отвечайте! Ну что вы молчите? - Да, - кивнул я. - А мне во-он туда. - Вытянув руку, показала она на далекие огромные деревья в конце улицы. - Так что ж вы стоите? Идите в ту сторону, раз это правда! Или, может быть, я мешаю вам? - Все это вы просто так говорите... - уныло сказал я. - А по природе вы человек очень добрый. Вы такого цвета!.. - Ну а это уже неправда. Ошибаетесь: я недобрая. Я злая! Я повернулся и пошел обратно, в ту сторону, куда она мне показала. - Прощайте! - сердито и громко сказала она. - И если не хотите еще раз меня разозлить и обидеть, пожалуйста, не попадайтесь мне больше на глаза. Я вас очень прошу!.. Я ее не понимал. Она была немного странная. Но и какой-то приятной была эта ее странность: насмешливо крикнула "прощайте" и тут же эти слова "Я вас очень прошу!.." - чтоб я постарался больше не попадаться ей на глаза. Я молча брел среди людей, которых почти не видел. Через минуту оглянулся. Она по-прежнему светилась золотисто-лимонным пламенем. Минуя прохожих, неторопливо уходила по тротуару к далеким, большим деревьям. Мало что соображая, я побежал к ней. Мне было ясно: все должно разрешиться или сегодня, или никогда. А из-под моих ног и тень надежды уже уплывала. Она спокойно - безразлично! - уходила. - Знаете что!.. - сказал я, догнав ее. - А, это опять вы! - удивилась она и высокомерно подняла брови. - Я же вас просила... Ну хорошо, говорите, но только побыстрей. Ради бога!.. Вы какой-то совсем странный! - Это неправда... Я должен был сказать, что мне идти... Что я... - Значит, так: я вам нравлюсь, потому что я красивая. Вы это хотели сказать? Ну вот что, молодой человек. Выслушайте меня очень внимательно. Своей прямотой, манерой говорить - будто она не от себя, не свои слова говорит, а читает с книжки - она меня сбивала с толку. - Неправда, что мне идти в другую сторону, - сказал я. - Так вы, оказывается, лжец?! - Мне идти в ту сторону, куда и вам!.. - решительно проговорил я. - Ах, вот еще что!.. Так что ж вы пошли в другую? - с удивлением подняла она брови и округлила глаза. - У вас что, туман в голове? - Я сегодня уезжаю в Москву, - уныло сказал я. - Ах, какая жалость, какая печаль! То-то вы с чемоданом и ходите по улицам. - Он еще пустой, - сказал я. - Пока пустой. - Правда? Очень жаль, что еще пустой! - И неправда, что вы недобрая. А доброта выше всего... - говорил я и все больше удивлялся: как некстати говорю я эти банальности, такие пустые, никчемные слова. - Вы как ребенок, а думаете, что все считают вас взрослой. Вы в каком классе учитесь? - Может быть, вам и школу заодно назвать? Прощайте! И больше не преследуйте меня. Счастливого пути! Мы шли молча. Минуты через три я сказал: - Только не думайте, что я иду следом. - Вы пешком идете в Москву? Кстати, мне думать нечего, потому что я вас совершенно не знаю. Вы для меня такой же прохожий, как и все остальные. Вы даже не представляете себе, как вы мне безразличны! Она вдруг спохватилась, что говорит слишком много, и умолкла. Ах, как она была красива! Как она мне нравилась! Мне казалось, что она по чьей-то доброй воле идет по улице только для того, чтобы ее увидели люди. Но я не переставал удивляться этому странному безразличию прохожих. Лишь кое-кто мельком бросал на нее взгляд. Не чаще даже, чем на меня! Нет, я не возмущался прохожими, в глубине души я смеялся над их слепотой: равнодушно пройти мимо!.. "Эх ты, парень!" - готов был я оглянуться и крикнуть вослед пижонистому фигляру, горделиво прошествовавшему мимо нас, который даже не посмотрел на нее, а лишь меня смерил высокомерным взглядом. Безразличие прохожих к моей спутнице изумляло меня и где-то в глубине души успокаивало: мне легче и реже придется ее оберегать от других. А такие пижоны - вон как тот! - пока осмыслят, что они прохлопали, мы с ней будем уже далеко-далеко. Она была так стройна! Белые туфельки на ее ногах выглядели очень мило. Правда, носки их были изрядно побиты, хотя они были и новые. Ничего, ничего... Конечно, это мини-платье в цветочках, хотя она пока что и была школьницей, можно было бы сменить на более длинное. Мы шли, молчали около минуты. Грубовато, совсем нелюбезно, я вдруг спросил ее: - Как вы знакомы с Ниготковым? - Ах, это вы?? Вы все еще не ушли? - удивилась она. - Что вы о нем знаете? - Все. Итак, сейчас я спрошу, и покров таинственности с розовато-фиолетовой персоны спадет. - Что все? - опросил я. - Абсолютно все! - Что он сделал?.. Скажите! - Это семейная тайна. - Говорите! - вскричал я. - Немедленно! - Пожалуйста... - очень тихо сказала она, - никогда не кричите на меня при всех... Я этого не заслужила. - А где же?.. - задохнулся я. - Дома можно кричать? Она вздохнула и сказала: - Дом - это не улица... - Что Ниготков сделал? - допытывался я. - Кто он? И что за семейная тайна? - Такая... И почему это, интересно, я встречным и поперечным прохожим должна все рассказывать? Я промолчал. - Ну хорошо, - вздохнув, проговорила она через минуту. - Могу сказать... Он упорно настаивает на разводе. - На разводе?! - снова так вскричал я, что обратил на себя внимание прохожих. Она вскинула над большими глазами красивые брови (может быть, вскинула чуть выше, чем следовало), округлила глаза и снисходительно, словно умудренная долгим опытом добрая женщина, ласково спросила: - Вы заинтересованы в нем? Вы что, его племянник или брат? - А вы что, его жена? - Увы! - задумчиво, печально покивала она головой. - И я мать троих детей... - Сколько же вам лет?!. - Я остановился, пораженный новыми фактами. - Тридцать два. Пошел тридцать второй... Вы понимаете: детей ведь надо воспитывать и кормить... А я одна. - Где же вы работаете? - ужаснулся я, глядя на свои, ставшие какими-то синими руки. Такого же цвета стало и все мое тело, и, конечно, лицо. - Санитаркой в областной больнице, - просто ответила она. - Сами представляете: ведра, тряпки, полы... - Я завтра же пойду на ЭФОТ, - следуя за ней, решительно сказал я. - Это наша фабрика. Экспериментальная фабрика особых и праздничных тканей. И стану работать на любом месте. И не поеду в Москву на... - едва не проговорился я. - Хотите, я буду вам помогать? - Нет, мне подачки не нужны. Я справлюсь одна. - Ну... не как подачки... - Простите, пожалуйста! - виновато улыбнулась она. - Я не совсем уместно пошутила. Вы не сердитесь? - Не-ет... - поводил я плечами. - Ну, ну, что вы?.. - решительно остановилась она передо мной. - У вас что, нет чувства юмора? - Возможно... - Жаль! - вздохнула она. - Но не унывайте: и так как-нибудь проживете! Я не унывал, но был подавлен. И она, наверное, видела, знала, все понимала своим женским сердцем. Просто я был оглушен ее присутствием, был слишком счастлив, что видел ее и слышал. И боялся потерять ее... - Вы что, спите на ходу?.. Дядя Демид настаивает на разводе с тетей Светланой! Вам нехорошо? О, простите! Я не думала, что вы поверите в такие бредни: что я была замужем и вообще... - Нет, нет... Ничего! Не волнуйтесь, пожалуйста... А кто эта тетя Светлана? - безразлично спросил я. - Мамина сестра. - Так... - глубокомысленно протянул я, возвращаясь в более или менее уравновешенное состояние. - Значит, он вам седьмая вода на киселе? - Может, и восьмая. - Как вас зовут? - довольно буднично спросил я. - Устала я от ваших вопросов... - не тяжело, а просто глубоко вздохнула она. - Меня зовут Лариса. - Очень приятно! - протянул я ей свою руку, но она почему-то своей мне не подала. - Разрешите, понесу вашу сумку, - нашелся я. - Пожалуйста, - улыбнулась она. - Да у вас ведь чемодан! - А меня зовут Константин, - сказал я. - Просто Костя. Дымкин. И тут нам вдруг не о чем стало говорить. После продолжительного молчания она оживленно сказала: - Несколько дней назад я по радио слыхала песню. Там были такие слова: "Наш Костя, кажется, влюбился, кричали грузчики в порту..." "Она иногда выдавала такие сюрпризы, что я даже смущался. - Портовые грузчики - ребята веселые... - с апломбом заметил я, открыл свой пустой чемодан и положил в него ее хозяйственную сумку. Мы подходили к огромным старым деревьям в конце улицы, где когда-то был парк. Здесь я уже лет сто не бывал!.. - Лариса, а вы не знаете, кому ваш дядя покупает цветы? - Цветы? Не представляю. Конечно, не своей жене, не тете Светлане. Они вместе не живут уже два года. - Он настаивает на разводе, а вы говорите, что они два года вместе не живут? - Ну и что? Не разведены юридически, но вместе не живут. Он считает, что и дом, и почти все вещи принадлежат только ему. Вот он и требует развода "по-хорошему", а тетя расходиться с ним вообще не собирается. Да неприятно об этом говорить! Почему он вас так волнует? Давайте лучше не вспоминать о нем! Хорошо? - улыбнулась она. - Но он такого цвета... - Какого цвета? - испугалась она. - Что это вас все мучает? - Так, ничего. - Значит, он покупает цветы для женщин... Ах, бедная тетя Светлана! Как я ее понимаю! Лариса сказала, что она должна меня оставить. Мы договорились с ней встретиться на следующий день. Я, счастливый, с легким пустым чемоданом помчался на автобусную остановку, чтоб сразу же поехать к железнодорожным кассам и сдать билет. Веселая и возбужденная, став золотисто-шафрановой, на остановку прибежала Лариса. Оказывается, я едва не увез ее пустую хозяйственную сумку... НЕОБЫЧНЫЙ ДРУГ Наше первое свидание состоялось на следующий день, в десять часов утра на пляже. Мне это солнечное утро запомнилось на всю жизнь.