Михаил Клименко. Ледяной телескоп ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Ледяной телескоп". OCR & spellcheck by HarryFan, 21 September 2000 ----------------------------------------------------------------------- 1 Где-то уже за полночь я успокоился и стал засыпать. Весь вечер мне звонил Кобальский, наш местный фотограф. Просил помочь ему. Все задавал какие-то странные вопросы: на ходу ли мой автомобиль, умею ли я плавать, не занят ли буду завтра утром. Я спросил, чем же в конце концов могу быть полезен. Он забормотал, что-де так сразу всего и не расскажешь, тем более о чем говорить, если помочь я не согласен... И вдруг спокойно так предлагает: если я ему помогу, он принесет мне алмаз величиной с арбуз. Ну что на это скажешь? Я нагрубил ему. Пообещал надрать ему уши, если он позвонит еще. И лег спать. Я не мог отключить телефон, так как ждал междугородного звонка от дяди Станислава. Дядя занимался археологическими исследованиями где-то в Хорезмском оазисе и много лет у нас не появлялся. И вот накануне я получил от него письмо-телеграмму с предложением во время моих студенческих каникул принять участие в экспедиции - в поиске развалин какого-то занесенного песками замка Шемаха-Гелин. О своем согласии я и должен был сообщить ему по телефону. Будто назло дождавшись минуты, когда уже невозможно поднять отяжелевшие веки, телефон зазвонил опять. "Наконец-то дядя Станислав!" - подумал я и вскочил с постели. - Да, да! - крикнул я в трубку. - Алло! Максим слушает. - Максим, вас снова беспокоит Кобальский. Умоляю, не бросайте трубку! Послушайте, не будьте так наивны и упрямы. Если вы согласитесь мне помочь, я сейчас же принесу вам то, о чем упоминал. Итак, вы решились? - Представьте себе - спал! И ничего не решал! - сердито закричал я, преодолевая сонную хрипотцу, и закашлялся. Сообразив, скорее смутно почувствовав, что дело тут нечистое, что это не просто какое-нибудь шутейное надувательство, я сказал! - Вообще-то я, конечно, согласен вам помочь. Но понимаете, тут с минуты на минуту должен позвонить дядя Станислав. И мне, наверное, срочно придется выехать на ту сторону Каракумов. - А-а... - протянул Кобальский. - Дядя Станислав... Станислав Грахов? - Да, он мой дядя. - Отличный человек, должен я сказать. Мне приходилось работать в его экспедиции... - не то вспоминая, не то о чем-то раздумывая, сказал он. Голос его отдалился, он с кем-то стал разговаривать вдалеке от трубки. Насколько я уловил из обрывков долетавших до меня фраз, речь шла о том, что я вроде бы не знаю древнегреческого алфавита, а кто-то самонадеян... Понять что-либо определенное из этого вздора было невозможно. Голос его исчез. Он положил трубку. Раздосадованный, я снова лег спать. Долго ворочался с боку на бок. Сон не возвращался. Я лежал с открытыми глазами и думал, вспоминал, что мне известно о Кобальском. В наши края он приехал недавно. Кроме фотографии, он еще интересовался голографией. Один из приятелей как раз на днях говорил мне, что Кобальский сделал какое-то эпохальное открытие. Я, как и многие другие, этим устным сведениям о какой-то голографии серьезного значения не придавал. Минут через сорок, когда я уже снова засыпал, опять раздались звонки. Я, словно оглушенный, тупо слушал далекий телефонный трезвон и не поднимался. Скоро телефон звонить перестал... Как я узнал много позже, это и был звонок от дяди Станислава. 2 Не знаю, сколько прошло времени после телефонного звонка, на который я так и не отозвался. Кто-то настойчиво, негромко стучал в дверь. Я открыл глаза. Было раннее утро. Я вскочил с постели, выбежал в прихожую. - Кто там? - раздраженно спросил я. - Открывай, Максим! - Это еще кто? - удивился я. - Дядя Станислав, кто еще может быть! - Вы приехали?!. - Я торопливо открыл дверь. Перед порогом стоял коренастый мужчина. Он был настолько толст, что у меня на миг даже возникло опасение: сможет ли он протиснуться в дверь. Его обтягивал зеленый в белую полоску костюм - сам по себе обширный, но тесный для своего владельца. Обняв меня, он принялся восклицать: - Максим!! Так вот ты какой!.. На-ка чемодан, волоки. Вот так парнище: в два раза выше меня!.. - Я ждал звонка, а вы сами приехали... - радостно лепетал я. - Вот, из Ашхабада проездом в Хорезм, - говорил он, широко улыбаясь, шумно распинывая в прихожей обувь. - Ух, устал!.. А дома никого? Один! Спешу, Максим. Спешу, как мелкий бес на шабаш. В Хорезм, в Хорезм!.. Внешний вид дяди Станислава, его бодряческая манера держаться на некоторое время смутили и даже разочаровали меня. Размышляя о его почти квадратной фигуре и о неимоверных складках на загривке, я следовал за ним. Дядя погрузился в хилое, жалобно заскрипевшее кресло. - Ах, ты и вымахал, юноша! - улыбаясь, восторженно глядя на меня, хлопнул он по подлокотникам широченными ладонями. - Двенадцать лет ведь не видались? Как хоть вы тут живете? Я сел на диван, зажал руки между коленями, зевнув, сказал: - Ничего... живем нормально. Володя дня через три приедет. Отец с матерью позавчера к тете Альбине уехали... А у меня каникулы начались... - Ну вот что! - шлепнул, как припечатал, дядя ладонью по подлокотнику. - Марш спать! Я смотрю, ты только и знаешь зевать. Вот и будем сидеть да зевать. - Да я ведь тоже почти всю ночь не спал. Один тут привязался звонить. - Кто такой? - готовый немедленно защитить меня, сурово спросил дядя. - Кобальский тут один, фотограф... - Выключил бы телефон - и делу конец! Как отключается телефон-то?.. Тут все наглухо у вас: провода прямо из стены... Я пошел на кухню за ножом. Вернулся, а он провод уже оборвал. - Звонить некому, - удовлетворенно проговорил он. - И без сумасшедшего фотографа обойдемся. - А как, дядя Станислав, развалины замка Шемаха-Гелин? - спросил я. - Вы поиск не отложили? - Дня через два поедем с тобой. Может, и Володя поедет... Он из посудного шкафа достал две рюмки. Из чемодана извлек большую бутылку коньяку. Налил граммов по сто, и мы выпили за встречу. Когда мне стало весело и легко, он налил еще. Как я ни отказывался, он заставил меня выпить. Разговор у нас как-то не клеился. Скоро дядю сильно разморило, и мы разошлись по комнатам. Я лежал у себя и курил. Мне было хорошо, спать не хотелось. Кругом тишина. Телефон молчал. Я все удивлялся, что этот крепыш мой дядя. Вот уж не представлял его себе таким. Мало-помалу я стал ловить себя на мысли, что дядя Станислав мучительно кого-то напоминает. Но кого? Погасив очередную сигарету, я лег на спину и закрыл глаза. Так пролежал минуты две, как вдруг мне представилась могучая спина фотографа Кобальского. Он вроде бы стоял в какой-то комнате смеха перед зеркалом, в котором его отражение было раза в два сплюснуто и растянуто в стороны. И самое неприятное во всем этом было то, что искаженное отражение Кобальского было не чем иным, как вполне нормальным отражением моего дяди Станислава Грахова! Я вскочил с постели. - Дядя Станислав!! - крикнул я. - Дядя!!. - Максим, что такое? - донесся сразу же меня успокоивший, уверенный голос. - Что случилось? Я вошел к нему в комнату. Он лежал на кровати. - Кто-нибудь звонил? - повернувшись, добродушно спросил он. - Да нет. Дядя Станислав, вы же оборвали провод. - Кто-нибудь стучал? Так открой дверь! Чего бояться? - Дядя, мне показалось, что вы похожи на Кобальского... - На какого Кобальского? Что за белиберда, Максим! Ну иди спи. Днем разберемся. Я долго лежал в постели - курил, разглядывал старую фотографию, на которой, кроме меня, карапуза, и других, был и он, молодой дядя Станислав. Да, за такое время все сильно переменились... В далекую дверь негромко, продолжительно постучали. Я поднялся, пошел и открыл дверь. На крыльце, освещенный только-только что взошедшим солнцем, стоял фотограф Кобальский. Его подбородок покрывала та седоватая щетина, которую еще нельзя назвать бородой. На нем был серый, в широкую полоску костюм. Прижимая рукой к телу, он держал что-то довольно объемистое, завернутое в коврик с национальным орнаментом. Он переложил, скорее по животу перекатил сверток в левую руку, протянул мне правую и сказал: - Добрый день, Максим! Разрешите представиться визави. Кобальский Станислав Юлианович... И тут нечто большое, прозрачное выскользнуло у него из-под руки. Он прижал к телу пустой коврик, неудобно повернулся и замер. Округлая хрустально-прозрачная глыба льда упала к нашим ногам и, оставаясь все такой же чистой, блистательно сухой, по пыли тяжело откатилась к середине дворика. Она так сверкала в лучах всходившего солнца, что я инстинктивно заслонился рукой, наверное боясь повредить себе зрение. Посреди дворика ясно, полуденно светясь, лежал огромный, чистейшей воды алмаз! Стоило мне лишь чуть сдвинуться с места, и он, как казалось, поворачивался в лучах раннего солнца другой гранью. Потрясающая прозрачность его тела свидетельствовала о его несомненных достоинствах. Бог мой, и сколько же в нем было каратов? - Никто не увидит? - быстро, опасливо спросил Кобальский. - Нет, - очнувшись, ответил я. - Никто. Гость в два прыжка оказался около алмаза, вскинул над ним коврик и накрыл. Все это смахивало на фокус факира. И было слишком необычным, для того чтоб быть правдой. - Что это такое? - толком не осмыслив всего происходящего, задал я довольно дикий вопрос. Кобальский развел руками и коротко ответил: - Алмаз. Точнее, бриллиант в сорок пять тысяч каратов. Может, в пятьдесят-шестьдесят тысяч... - Сорок пять тысяч каратов?? - Да, Максим. И он твой. Возьми его себе, - шепотом сказал он. Что визитер замышлял? На что рассчитывал? На мое замешательство? Я и в самом деле был в замешательстве. Но вовсе не потому, что мог стать обладателем невиданной драгоценности. Мне на этот пудовый "бриллиант" наплевать было. Даже если в нем и пятьдесят тысяч каратов. По правде сказать, я понятия не имел, алмаз это или кусок какого-нибудь простого минерала. Если кусок заурядного минерала, мигом смекнул я, то ранний гость явился с каким-то незамысловатым обманом. Если же настоящий алмаз, да такой огромный... Тогда все понятно... И больше всего сейчас меня занимал вопрос: "Почему он показал его мне? Что за смелость? Откуда у него этот "бриллиант"?" Прежде всего надо было выяснить, алмаз ли это... В этом и заключался тонкий расчет Кобальского: вызвать во мне исследовательский интерес, чтоб увлечь, "зацепить меня". Но этого я еще не понимал. Зато сразу понял другое: лишь для виду разыгрывает он простачка - этакого щедрого гостя. Так что мне ничего пока не оставалось, как прикинуться наивным и жадным парнем. - Возьми его себе, - прервав затянувшееся молчание, повторил богатый гость. - Я не шучу. Бери!.. - Зачем?.. - растерянно сказал я. - Я не могу его... так просто взять. Да и зачем он мне? - Почему просто?! - поднял гость брови. - Не просто, а за небольшую услугу, которую ты мне окажешь. Клянусь богом, за пустяк! - Забыл... - действительно на миг забыв, что я взялся разыгрывать простака, сказал я. - Алмаз могут увидеть. Тут ко мне дядя приехал... - Дядя? Ну что ж. Не показывай ему алмаз - вот и все! Кобальский быстро, прямо на дворовой пыли завернул невиданной красоты камень в коврик, и мы вошли в дом. - Нет, не сюда, - шепнул я богатому гостю. - Там дядя Станислав спит. Идите за мной. Мы прошли в отдаленную, в прошлом году пристроенную к дому комнату. Я прикрыл дверь. Кобальский положил драгоценную глыбу на пол. Я спросил: - А это взаправду алмаз? Может, это просто кусок горного хрусталя? Мое сомнение вызвало в нем целую бурю негодования. - Молодой человек! - шумно зашептал он мне в лицо. - Найди в своем доме или во всем этом городишке ну один-единственный предмет, при помощи которого ты смог бы оставить на этом бриллианте хотя бы вот такую царапину!.. - И он двумя пальцами измерил перед моим носом нечто совсем невидимое. - А что, если я ваш алмаз разобью? - О-о! - отшатнулся и застонал он. - Ну ради бога, разбей! Нет, это же будет просто смешно! Смешно!! Я надел брюки, выбежал во дворик. Нашел в сарае большой, на расхлябанной ручке молоток и вернулся. Я стал перед алмазом на колени, несколько раз перевернул его с грани на грань. Найдя наиболее удобную плоскость, я замахнулся, глянул вверх на фотографа и спросил: - Бить? - Бей! Ну бей!.. Я изо всех сил ударил молотком по прозрачному бесцветному телу. Упругая инерционная противосила с поразительной легкостью швырнула молоток вверх! В молниеносном рывке рукоятка выскользнула из руки. Над моей головой молоток почему-то отлетел в сторону, ударился о стену и загремел по полу. Я завалился на бок, едва не упал. И в это мгновение увидел, как, сраженный, падает Кобальский! Я бросился к несчастному фотографу. Он лежал без движения. Я с ужасом обнаружил, что молоток угодил ему прямо в голову: на границе виска и лба обозначилась бескровная, странная глубокая вмятина. Я расстегнул ворот его рубашки, ослабил пояс. Да, да, где-то ведь был нашатырный спирт... Нашатырный спирт в чувство пострадавшего не приводил. Я взял фотографа за руку, чтоб прощупать пульс. Рука была тяжелая и малоподвижная. А вдруг он мертв? Я покрылся испариной. Нет, отверг я это страшное предположение. У него только сотрясение мозга. Надо немедленно вызвать врача. А пока что ему нужен покой, полный покой... Может быть, разбудить дядю?.. И он увидит распростертого на полу человека и этот алмаз? Легко представить, что он подумает обо мне... Я был в состоянии аффекта и не совсем ясно представлял себе, что я делаю: в одно мгновение завернул злосчастный алмаз в коврик и выбежал с ним во двор. Увидел заступ, схватил его и бросился в сад. По пути алмаз то и дело выскальзывал и падал, а я его поспешно поднимал и снова заворачивал в коврик... Отбежал подальше от дома и быстро начал рыть яму под большой айвой. Я копал и копал, как вдруг меня кто-то окликнул. Перед хилой оградкой, разделявшей наши усадьбы, - в трех шагах от меня! - стоял старик Рахмет, наш сосед. - Доброе утро, Максим! - привычно улыбаясь, закивал он мне. - Смотрю, смотрю, а ты все копаешь да копаешь. - Салям, Аннадурдиев... - как в тумане бросил я ему. - Никогда, Максим, так рано я тебя в саду не видел. Никогда. - И я тебя, Рахмет, не видел. - А как ты меня увидишь? - засмеялся старик. - Я рано встаю, а ты всегда поздно... Что ты, Максим, собираешься делать? - Хочу пересадить тенелюбивое растение. - Посреди лета хочешь пересадить деревце? Да еще утром?.. - Значит, Аннадурдиев, так надо! - не разгибаясь, грубо ответил я старику. - Не понимаю, зачем ты копаешь под самой айвой? - удивился он. - Я же, Рахмет, тебе сказал, что это тенелюбивое растение!! - Но ты, Максим, порубишь корни айвы!.. Мы препирались с ним, может, минут пять. Мне давно уже надо было вернуться в дом, к пострадавшему, а я, похрустывая корнями, не разгибаясь, упорно продолжал копать яму просто потому, что старик не уходил. А надо было сдернуть с алмаза коврик - и пусть Аннадурдиев увидит, какое это тенелюбивое растение! И сказать, что я натворил. - Максим, зачем ты копаешь такую глубокую яму? Ты же совсем погубишь айву! - Слушай, Рахмет, не твое дело! Надоело болтать. Уходи! "Почему рано? - передразнил я его. - Почему летом?.." - Ай, Максим!.. Ай, Максим... - качая головой, затянул старик. - Какой ты стал... А я думал, студент будет совсем культурный человек... "А ведь эта глубокая яма, - подумал я, - может стать доказательством того, что рыл я ее, чтоб закопать в ней фотографа". Как ни странно, появление Аннадурдиева отрезвило меня. Шоковое состояние почти прошло. Я бросил лопату и побежал в дом. - Ну и хитер, оказывается, паршивец!.. - услыхал я дядин голос. - Ну и молодец! Ох и молодец!.. Неужели что-нибудь понял?.. Я вошел в комнату. Дядя на коленях стоял перед неподвижным Кобальским. Он быстро и, как показалось мне, настороженно глянул на меня. - А-а, это ты, Максим... Я даже не слыхал, как ты вошел. - Я босиком, - растерянно ответил я. - Про кого это вы, кто паршивец? Нарушив тягостное молчание, дядя спросил: - Откуда он здесь, этот несчастный?.. - Это фотограф, который всю ночь звонил мне... У него сотрясение мозга... - Какое там сотрясение!.. - в отчаянии качая головой, простонал дядя. - Вот этим страшным предметом... ты его по голове? - Молоток отскочил от алмаза... - сказал я. - Надо вызвать врача. И позвонить в милицию... Я снял трубку. - Обожди, обожди, дружок... - Приблизился ко мне дядя, взял трубку из моих рук и положил ее на рычаг. - Ты видишь, провод у стены соединен? Я звонил, вызвал врача. А в милицию звонить не надо! В нашем горе милиция ничем нам не поможет. Дядя склонился над телом, потрогал его. Я тоже прикоснулся к руке несчастного. Она была твердой и странно неподатливой, но очень теплой. - Он совсем не холоден, - сказал я. - Только бы побыстрей приехал врач. Я пойду... Надо сказать хотя бы старику Рахмету. - Максим, ты этого не сделаешь. Ты представляешь, на сколько меня здесь задержат? И вообще... А мне нужно в Хорезм! - Вы говорите о замке Шемаха-Гелин?.. - лепетал я. - Да. Я посвятил поиску развалин замка Шемаха-Гелин всю свою жизнь. И теперь, на склоне моих лет, когда победа уже близка, все может рухнуть. - При чем здесь развалины, когда такое несчастье!.. - Послезавтра расскажешь все, как было. Только не втягивай во все это меня! - раздраженно потребовал он. - Как это послезавтра, если сосед Рахмет видел, что я в саду копал яму! И вообще я ничего не хочу скрывать! - Ты копал яму? - насторожился он. - Правильно! Твой дурацкий алмаз нужно спрятать. Иди и поскорей закопай его в ту яму. Да поглубже! Чтоб его никто не видел и не нашел, пока я не уеду. Вот ведь недаром говорят, что незарытый алмаз часто приносит несчастья... Да, кстати... Проверь, действительно ли это алмаз. Попытайся чем-нибудь оставить на нем царапину. Или разбей его. Если разобьешь, значит, это не алмаз. И нам нечего будет бояться, будто мы фотографа ударили из-за его алмаза. Тогда и закапывать нечего!.. Да пошевеливайся, надо узнать, что это такое он принес. А я врача пока тут подожду. Я взял молоток, вышел из дому и направился в сад, к большой айве. "Как же так, - лихорадочно соображал я, - что же происходит?.. Дядя утверждал, что вызвал по телефону врача, а сам теперь просит подождать хотя бы до завтра, не сообщать в милицию. Ясно, что и без моего звонка его задержат. Значит, врача дядя не вызвал?.. Но ведь кому-то он звонил?" Я едва соображал. И зачем теперь закапывать алмаз? Как без него объяснить причину тяжелой травмы фотографа Кобальского? И тогда получится, что удар молотком произошел не в результате инерционной противосилы, а из-за каких-то тайных побуждений - моих или дядиных... Да алмаз ли это в самом деле? Подошел к большой айве. Алмаз был полуоткрыт. Значит, старик Аннадурдиев видел, что завернуто в коврик. Но, может быть, второпях я так его и оставил, полуоткрытым?.. Я быстро завернул алмаз, отошел за дерево. Прозрачный камень скользнул из коврика, упал на землю. Да, ничего подобного мне встречать еще не приходилось. Переворачивая глыбу с боку на бок, я видел, как в ее глубине переливаются причудливые волны глубоко разреженного и концентрированного света. На ребрах непрерывно вспыхивали и гасли белые и цветные искры. Надо было чем-нибудь твердым оставить на грани алмаза царапину. А, вон он, кристаллический скальный осколок. Я схватил кремень и, напрягаясь, стал тереть им по гладкой поверхности - ни единой царапины, несмотря на все мои усилия." Кремень скользил по зеркально-гладкой плоскости словно деревяшка по стеклу. Я убеждался в этом и в пятый и в десятый раз: да, похоже, это был настоящий алмаз, а не обломок какого-нибудь дешевого минерала. Не желая мириться с безусловным фактом, надеясь на чудо - что это не алмаз, а что-то так себе!.. - я принялся изо всей силы, ничуть больше не опасаясь старика соседа, лупить по драгоценному камню тяжелым молотком, и тот безостановочно ударялся о плоскость и, увлекая руку, молниеносно, высоко летел вверх. За этим занятием они меня и застали. Легко ли себе представить - оба! - Максим, он жив! - подбегая ко мне, восклицал дядя Станислав. - Смотри, кто идет! Он живой! Живой!.. - Вы целы?! - не помня себя от радости, вскочил и закричал я - И невредимы?? Это же чудо! Неужели это возможно? Вы живы-здоровы! - Хоть бы что! - подходя ко мне, улыбаясь, выпалил Кобальский. - Жив и здоров, кость от кости! - Вот хорошо-то! - радовался я. - Но с вашими ушами что-то сделалось?!. В самом деле, уши у Кобальского, как мне казалось, стали меньше, а по краям, по контуру, они словно бы чем-то были изъедены. - А, ерунда... - задумчиво потрогав себя за ухо, махнул он рукой. - Следы ботулизма. Многократно случалось отравляться органикой. Да и обмораживать приходилось. Ну так что, в путь? - Да, да, конечно! - с радости, что он цел и невредим, закивал я головой. - Я рад вам помочь. - Автомобиль у вас на ходу, плавать вы умеете, - резюмировал Кобальский. - Но есть одно "но": человек, который согласится оказать мне помощь, должен быть разумным и покладистым, а не легкомысленным и вздорным, каким, например, ты, молодой человек, показал себя ночью, когда я тебе звонил. - Мой племянник, - широко, дружелюбно улыбаясь, воскликнул дядя Станислав и локтем подтолкнул меня в спину, - в грязь лицом больше не ударит! Да и набрасываться на вас с молотком не будет!.. Дядя захохотал, мы тоже засмеялись. - Куда мы поедем? - спросил я. - Сначала отъедем от города километров на пятнадцать, до глиняного холма, где, ты знаешь, проходит линия высоковольтной электропередачи. Туда для эксперимента надо отвезти оптическую установку. - И это все? - Это главное. А потом... Потом двинем к Каспию, напрямик к заливу Кара-Богаз-Гол. - Вы с ума сошли! - удивился я. - Напрямик до Кара-Богаз-Гола больше полтысячи километров, а вы хотите по пескам и такырам добраться до берега. У меня ведь старый "Москвич", первого выпуска. Он в хорошем состоянии, но... - Ну это уж мое дело, молодой человек, доберемся мы или не доберемся, - самонадеянно возразил Кобальский. - Думаю, что все-таки доедем!.. - И засмеялся, глядя на дядю. - Да и отец, - засомневался я, - за такое дальнее путешествие меня не похвалит. Машину он бережет... - Автомобиль останется целым и невредимым, - заверил меня Кобальский. - Уверяю вас! Дальше, от холма, мы поедем на твоем автомобиле... ну не в полном смысле слова, что ли... Итак, по рукам? - решительно спросил он меня. - "По рукам! Я не заставлю вас ждать, - твердо ответил я. - Итак, минут через двадцать на углу, где аптека и ателье. Мы скрепили уговор крепким рукопожатием. Дядя Станислав широкими ладонями обхватил наши сжатые руки, молча, поощрительно потряс их и решительно пошел в дом - досыпать. Конечно, я понимал, что поспешность и подозрительная щедрость фотографа вызваны острой необходимостью скрыть или ликвидировать какие-то прорехи в его таймом замысле. Я лишь позже понял, что "слишком многое" из своих намерений он рассказывает мне для того, чтоб скрыть самое главное. Меня его эксперимент у холма очень заинтересовал, но и хотелось остаться дома, потому что, словно невыносимый зуд, меня одолевало нетерпение: побыстрей избавиться от ошибочного, досадного представления, какое сложилось у меня о дяде. "Не может быть, - все твердил я, - что дядя Станислав такой беспардонный человек... Конечно, я сам, можно сказать, ночь не спал, отчего и раздражен - вот и кажется, будто от дяди несет развязностью нравственно нечистоплотного человека... Но он ведь с дороги, устал и поэтому тоже раздражен. А сильней всего, конечно, дядю и меня вывел из равновесия по моей же вине происшедший несчастный случай с Кобальским..." Да, необходимо было остаться дома и днем наконец увидеть дядю Станислава таким, каким я его знал по рассказам отца и матери. Но слишком велико было искушение разгадать Кобальского. Эта деятельная, "широкая и щедрая" натура своим размахом заинтриговала меня самым основательным образом. Я смутно догадывался, что его невероятная щедрость лишь жалкие крохи со стола сокровищ совсем иного рода. Похоже, более чем интересным и многое объясняющим обещал быть эксперимент у холма за городом. "Да, - подумал я, - неплохо было бы пригласить к холму дядю Станислава..." Я мигом собрался. Взял в дорогу кое-что поесть и выкатил свой старенький "Москвич". Я все колебался: куда положить алмаз. Испробовав немало мест, решил наконец свою невиданную драгоценность закопать где-нибудь в сарае. Расхлябанную дверь пришлось несколько раз сильно толкнуть и пробороздить ею по чему-то визжащему и громыхающему, прежде чем она открылась. Было чему удивиться: земляной пол перед дверью был завален грудой каких-то черепков коричневато-серого и грязно-желтого цвета. На груде лежал молоток. Черепков было ведер пять-семь. Я не мог понять: откуда взялись здесь эти обломки, ведь рано утром, когда я бегал за молотком, их тут не было! Я по скользящим черепкам стал пробираться в глубь сарая, чтоб спрятать там алмаз. Под моими ногами черепки слегка расползлись... и вдруг я под ними увидел что-то зеленое. Я бросил алмаз и стал расшвыривать эти странные обломки. Какая-то материя, тряпка... Я ее вытащил. Это были зеленые диагоналевые брюки... Потом вытащил ботинок, шелковую сорочку, еще один башмак с двумя носками в нем, майку и что-то еще. Сам собой возникал вопрос: где же человек, который, может, совсем недавно носил все это? Я побежал в дом. Дядя не спал. Он поливал комнатные цветы. - Дядя Станислав, - решительно спросил я, - что все это значит в конце концов? Что там за черепки в сарае? - Это мои археологические трофеи. А что?.. - Такая груда трофеев?.. А чья под обломками одежда? Может быть, тоже трофеи?.. - Максим, - невозмутимо остановил меня дядя, - спроси-ка, пожалуйста, о какой хочешь одежде у своего фотографа Кобальского. Стыдно, Максим, так вот, ни за что ни про что тиранить!.. Не успел дядя приехать, а тут!.. Я выбежал из дому. Вместе с чужой одеждой положил в багажник алмаз и выкатил машину на улицу. "Уж лучше, - решил я, - съездить к холму без дяди". - Ты куда, Максим, собрался? - проходя с палкой по улице, спросил меня Аннадурдиев. - За кудыкины горы, дедушка Рахмет, - грубо ответил я старику. - Не надо так, Максим. Не надо... - Да что ты сегодня заладил: что да куда? На Каспий, Рахмет, поехал я. На "Москвиче" на Каспий! Представляешь? - съязвил я. - На Каспий? Значит, ты поедешь через Ашхабад? - Нет, напрямик к Кара-Богаз-Голу. - По пескам? Ай да Максим! Вот молодец! А я думал, ты заедешь в Ашхабад. Ты ведь знаешь, там мой племянник живет. Думаю, вот Максим... Я нажал на педаль газа, машина рванула и покатила вниз по улице. Говорят, неспособность удивляться есть первый признак посредственности. Не знаю, не думаю. Но на этот раз моя "способность" относиться к каким бы то ни было удивительным вещам и редким явлениям спокойно-безразлично едва не обошлась мне слишком дорого. Фотограф вечером еще, после первого телефонного звонка, упоминал о какой-то "новейшей генетике", вопросами которой он якобы практически занимается. Тут бы только, отправляясь к глиняному холму, и вспомнить об этом! Но я, кажется, готов был к встрече со всеми чудесами на свете, давно все знал... А достаточно было взглянуть хотя бы на чудовищных размеров, чистейшей воды алмаз, чтоб ахнуть от удивления! "Но... Может быть, такие алмазы уже давно есть, - упорно твердило во мне что-то, - и удивляться тут особенно нечему, а досужее любопытство - дело, известно, малосерьезное..." Забавно - даже как бы странно! - но кое-чему удивиться мне все-таки пришлось. 3 Кобальский ждал меня у бетонного столба на углу, где были аптека и ателье. Он коротко отчитал меня за опоздание. Наискось на другой стороне улицы перед открытыми воротами стояла довольно странная тележка на четырех велосипедных колесах. В тележке высилась наспех сколоченная из старых заборных и мебельных досок прямоугольная вертикальная рама. Из рамы торчал огромный плоский футляр. Еще в тележке лежал здоровенный, со всех сторон заколоченный фанерный ящик. Я сдал назад, подъехал к тележке. Мы молча, быстро прицепили ее к автомашине и немедленно отправились в путь. Всю дорогу мой пассажир что-то рисовал и высчитывал. Комкая, совал исчерченный лист в портфель, доставал чистый и, покусывая губы, продолжал в том же духе. Далеко за городом, когда мы повернули так, что солнце стало бить нам прямо в глаза, я обратил внимание на нездоровую серость лица Станислава Кобальского. Седоватая щетина на его подбородке была не то клоками выстрижена, не то торопливо, неряшливо выбрита. А уши!.. На это я мельком обратил внимание еще рано утром. Но тогда они не были так изъедены, как сейчас. Когда отъехали от города, я как можно спокойнее сказал: - А знаете что, Кобальский. В сарае под черепками я нашел чью-то одежду. Полный комплект. - Ну и что? - фыркнул он. - Ничего. Это ваша одежда. Я вас видал в ней не один раз. - Не знаю, не знаю!.. Ерунда всякая! Это зачем же я, интересно, стану прятать свою одежду в вашем сарае? Глупо ведь! И знаете, что я вам скажу. Со своим дядей и разбирайтесь, откуда в вашем сарае взялся полный комплект моей или чьей-то там одежды. Странные вы какие-то оба. То по голове молотком, то черепки, то одежда!.. Не шумели бы вы лучше. А то все виноватых где-то ищете... Я замолчал. Ну и дядя: сказать мне было нечего. Наконец свернули с дороги и через полчаса остановились неподалеку от глиняного холма, прямо под высоковольтной передачей. Отцепили тележку, сняли футляр и извлекли из него голубого стекла зеркало площадью около трех квадратных метров и такую же большую дымчатую линзу, закованную во внушительным, изящно выполненный металлический обруч. Эту линзу установили прямо под проводами, там, где был наибольший провис. С боков закрепили ее двумя наклонными штативами. Метрах в семидесяти от линзы таким же образом установили зеркало - как оказалось, состоявшее из двух половин, - установили так, чтоб солнечные лучи, отражаясь от синей поверхности правой половины, падали прямо в линзу. Таким образом, глиняный холм, линза и зеркало находились на одном луче зрения. Несколько в стороне от этой оптической оси Кобальский на торец поставил призму. Гоняя меня с трехметровой линейкой, он при помощи теодолита все тщательно выверил, а затем рядом с линзой установил два эмалированных ящика. Это были какие-то преобразователи. Отходящие от них нетолстые изолированные провода он при помощи грузиков набросил на два провода высоковольтной электропередачи - по одному на каждый. Я только удивлялся, как его при этой манипуляции не убило. Толстые провода от преобразователей он подключил к двум гнездам в обруче линзы, расположенным на краях ее горизонтального диаметра. Видно было, что преобразователи (выпрямители переменного тока, сообразил я) и шедшие от них провода с увесистыми, туго пружинящими медными штырями, - предельно простые, самодельные приспособления, изготовленные, может быть, самим Кобальским. Это насильственное соединение исключительно тонко и изящно сработанной линзы с небрежно, поспешно собранными, домодельными приспособлениями напоминало чем-то Пегаса, запряженного в плуг. Тут все как-то очень уж не клеилось одно с другим. Прежде всего выпирала торопливость, сиюминутность - мошенническая торопливость!.. Эти безобразные штыри. На каждом здоровенный болт, при помощи которого крепился кабель. И дело было в конце концов не в эстетике и гармонии... Меня волновало другое: не слишком ли велика будет для линзы сила тока? Однако я не ввязывался. Не мое дело, конечно. Откуда мне знать? Может, именно так и надо. Все было готово, как я понял. - Теперь вот что: садись-ка, Максим, в свой автомобиль и въедь во-он туда, где я черту сделал... Стань в нем между зеркалом и линзой, параллельно им. От линзы автомобиль должен находиться на расстоянии примерно десяти метров. Гляди все время в мою сторону. Когда я подниму руку, заведешь мотор. И только тогда в пределах одного метра начнешь ездить вперед и назад. Беспрерывно. Метр назад, метр вперед. Понял? Он тут же открыл правую дверцу автомашины и каким-то цепким клеем изнутри приклеил к ветровому стеклу небольшую, вдвое больше спичечной, открытую коробочку из плотного белого картона. - Станислав Юлианович, а вы не повредите мне здоровье? - Ну что ты! - коротко, снисходительно возмутился Кобальский. - Опасно находиться лишь по ту сторону нейтрино-вакуумной линзы. А от зеркала этой масс-голографической установки при этой простой процедуре вреда ты получишь не больше, как если б с полчаса позагорал на берегу моря. Да и ультразвук, который в ту сторону, к холму источает линза, совершенно безвреден. - А что же вы сами не садитесь за баранку? - Да ты пойми: вся беда в том, что я не умею плавать. При всем моем могуществе мне этому и в десять дней не научиться. Да и с автомобилем я не смогу так ловко обращаться, как ты. И кроме того, человек, который будет сидеть в автомобиле, должен быть покладистым, умным, добросовестным и образованным. Видишь, целый ряд условий. И ты всем им отвечаешь. Гордись! - Да, "гордись"!.. - скептически хмыкнул я, пытаясь понять, что он затевает. - Ну, допустим, умею я плавать. Какое тут это имеет значение? - Огромное, Максим! И что значит "допустим"? - рассердился он. - Если не умеешь плавать, можешь отправляться ко всем чертям!.. Дело серьезное. Ну чего ты боишься? Не бойся, говорю, никакого вреда ты не получишь. Я пошел к машине, сел в кабину, завел мотор и въехал на указанное место. Заглушил мотор и стал ждать. Кобальский включил оба преобразователя и побежал к зеркалу. Я внимательно следил за ним. Не знаю, что он там сделал, но только зеркало по всей своей плоскости переменило синий цвет на темно-красный. Было такое впечатление, что теперь оно сплошь залито тяжелым расплавленным металлом. Кобальский, поглядывая на солнце, слегка поворачивал зеркало то в одну, то в другую сторону. Прошло минут пять. Мне стало не по себе. Несмотря на утро, воздух уже сильно раскалился, и вокруг с каждой минутой становилось все жарче и жарче. В наглухо закрытой машине еще и от разогретого мотора веяло духотой. Эксперимент мне определенно не нравился. Меня сильно беспокоило раскаленное, с пурпурными бликами зеркало, но больше того - черно, угольно потемневший за ним Кобальский. Зеркало по краям, по обручу, слегка дымило. Когда я уже собирался было открыть дверцу и выйти из машины, он махнул мне рукой. Я нажал педаль стартера. Мотор с трудом, с какой-то необычной, странной неохотой завелся и, несмотря на приличный газ, едва-едва набирал обороты. Переключая передачи, я в пределах одного метра стал ездить то вперед, то назад. Через некоторое время я глянул направо и сквозь прозрачную теперь линзу увидел, как из-под одной стороны холма вырывается сизоватый дым. Холм, вздрагивая, как бы осыпаясь, двигался назад. Посмотрев сквозь линзу минут через пять, я очень ясно увидел, что на месте холма - или вместо холма! - появился и, как бы передразнивая меня, каждый раз в противоположную сторону, назад и вперед двигался мой автомобиль. Мне же неотвязно казалось, что это неяркое отражение автомобиля в полированной поверхности линзы, пока я не смекнул: ведь зеркальное отражение должно двигаться параллельно, в ту же сторону, что и отражаемый предмет. Я продолжал ездить туда-сюда в пределах того же метра, пока ко мне, выключив преобразователи, не подбежал Кобальский. - Все, довольно! - удовлетворенно крикнул он. - Все нормально. Спасибо, Максим! По его требованию я отъехал в сторону. Заглушил мотор и вышел из машины. И тут я обратил внимание на то, что вижу как бы двумя зрениями: ясно вижу окружающее обычным образом и откуда-то издали и свысока - тоже отчетливо, но бледным, неярким наслоением - вижу обширное пространство, среди которого мы находились... Вторым зрением, не различая деталей, видел внизу и довольно далеко маленького Кобальского, себя, свой автомобиль - все это за линией электропередачи. Видел все это "неплотным" зрением из кабины своего старенького "Москвича". - Кобальский, у меня что-то со зрением случилось! - растерянно крикнул я. - Галлюцинации какие-то, миражи... Что вы со мной сделали? - Ерунда! Это не мираж. Второе зрение даже удобно, ты быстро к нему привыкнешь. Вот увидишь. И перестанешь его замечать. - Ну да, "удобно"!.. Оно путает внимание. - Побыстрей помоги мне упаковать установку, - увлеченно, не глядя на меня, коротко бросил Кобальский. - А это смутное зрение у тебя из-за него... - И удовлетворенно добавил: - Ничего: лучше Большого Кеши получился... Парень что надо! Не то что Кеша - плавать умеет!.. Он надел толстые резиновые перчатки и стал сдергивать с высоковольтной линии проводки, которые недавно набросил. Я посмотрел, куда он небрежно кивнул. На том месте, где был глиняный холм, стоял другой, такой же, как мой, автомобиль. Я думал, что это еще какое-нибудь отражение. Ничего не мог понять, пока, отвлекшись от другого, совершенно самостоятельного, неплотного зрения, мне не удалось соотнести, соразмерить с чем-либо величину стоявшего вдали автомобиля. Саксауловые деревца, ютившиеся с северной стороны холма, которого теперь и в помине не было, по сравнению с автомобилем были настоящими былинками. Тот, другой автомобиль, до неправдоподобности увеличенная копия моего настоящего, был не меньше восьмиэтажного дома. Какой-то частью, долей целого, я ощущал себя там, за рулем, с мыслями и намерениями, соответствовавшими тамошней ситуации, слушал, как работает мотор, видел перед собой приборный щиток... Там, в полукилометре от нас, дверца гигантского старенького "Москвича" отворилась. Наружу показалась одна нога, потом другая (мне не верилось, что я все это вижу). Слегка согнувшись, человек-исполин выбрался из автомобиля, встал во весь свой потрясающий рост. Он был точь-в-точь в моей одежде, во всем так похож на меня, что я не мог отделаться от ощущения, будто вижу себя в каком-то циклопическом зеркале или на удивительном объемном экране. Появление колосса, который был почти вдвое выше гигантского автомобиля, не то что удивило меня, а буквально потрясло. Автомобиль - это еще так себе: небывало большая машина, и только. Но огромный человек... Не статуя, не каменное изваяние, а живой человек со всеми тонкостями движений. Скорее я сам был похож на одеревеневшего истукана. Мои чувства, способность понимать в тот момент находились в каком-то неопределенном, пограничном состоянии: мой обычный жизненный опыт упорно противился признать физическую, телесную реальность гиганта. Я цеплялся за стихийное, слабым ключом бившее из подсознания сомнение - что все это не так, что не следует верить глазам своим. Сомнение в истинности своих ощущений было одновременно и зыбкой надеждой рассудка, что вот-вот, еще несколько мгновений, и суть оптического эффекта, и уловка Кобальского - все станет ясным. Я был ошеломлен. Кто это был там? Я?.. Да, это был я. Другой, огромный я, и никто иной. Мой близнец-исполин с такой силой захлопнул дверцу своей громадной автомашины, что от взрывоподобного удара мы с Кобальским на миг замерли. - Поосторожней нужно, - раздраженно, негромко заметил Кобальский. - Старайся предвидеть результаты действий. Я не совсем понял его: почему он обратился ко мне? Великан глядел в нашу сторону. Другим, неярким, но отчетливым зрением я видел, как он видит нас. Теперь мне это неплотное второе зрение не очень мешало: я знал, что это такое, а раз знал, то и быстро стал привыкать к нему. Содрогая землю и оставляя в ней глубокие ямы-следы, исполин подошел к нам. Он остановился по ту сторону высоковольтных проводов, присел перед нами. Его лицо, руки имели естественный, приятный цвет - все полнейшая моя копия, включая одежду, обувь, только копия устрашающе увеличенная... Может быть, оттого, что я не ждал его слов, я испуганно отшатнулся, когда, как сдержанный, близкий гром, раздался его рокочущий бас: - Забавно как... Я повернулся и увидел его лицо в устрашающей близости. Он с улыбкой, с искренним любопытством разглядывал нас. - Какой я маленький... да удаленький... - тихо, рокотно засмеялся он. Речь его раскатывалась так медленно, что его слова поначалу было трудно понять. Я кое-как, все еще не освоив происходящего, в замешательстве помогал Кобальскому упаковывать зеркало и линзу в плоский футляр, а сам все поглядывал на исполина и одновременно его зрением с высоты с интересом разглядывал Кобальского, себя, маленькую автомашину. Его ироническое любопытство раздражало меня. - Нас ведь могут увидеть, когда поедем. А, Станислав Юлианович?.. - после короткого молчания рокотно спросил он. Он сказал то, что подумал и только что хотел сказать Кобальскому я. И не ему, а мне Кобальский совсем негромко ответил: - Ничего. Поедем по самому бездорожью. Я знаю, по пескам и такырам можно проехать незамеченным. - Пустыня не так безлюдна, как вы думаете, - возражая Кобальскому, пророкотал исполин. - Там могут встретиться пастухи со стадами овец. - Это не беда, - закрывая замки футляров, между прочим продолжал Кобальский, - нет ничего проще, чем объехать стадо. А пастухам никто не поверит: мираж! Да, кстати, Максим, будь поосторожней: смотри, эти высоковольтные провода не порви. На слова Кобальского иногда отвечал мой двойник-исполин, иногда я сам. А то часть реплики говорили одновременно. Когда же фразу начинали вместе, я тут же осекался: его голос заглушал мой, да и говорил он медленнее меня, и я по быстро приобретенной привычке соглашался с тем, что остальные слова договаривал он, потому что смысл наших высказываний почти всегда был один и тот же. Почти, но не всегда, успел я заметить... Вначале я намеревался вернуться домой. Однако теперь все оборачивалось таким неожиданным образом, что не быть свидетелем дальнейшего было просто неразумно. Тем более Кобальский убедительно просил "довести дело до конца". Он опасался, что мой двойник-великан вдруг станет действовать слишком независимо и тогда можно было бы прибегнуть к моей решительной воле. Я не размышлял и согласился сопровождать его, хотя конечный смысл всей этой его затеи был мне непонятен. Мы все собрали и подъехали к циклопическому автомобилю. Наспех перекусили. Мой близнец тоже поел. В его сумке все было подобно нашему, только огромное: огромные куски хлеба, сочные помидоры величиной с добрый валун, глыбы халвы и прочее. Посреди поспешной трапезы я просыпал соль и отправился было к исполину, сидевшему метрах в тридцати от нас, но Кобальский тут же меня остановил, сказав, что вся та пища все-таки великанская, что есть ее нам ни в коем случае нельзя. Достав из саквояжа рупор, Кобальский прокричал колоссу, чтобы тот осторожно поставил тележку с футляром и наш автомобиль в свой, на заднее сиденье, а нас поднял в коробку, которая была перед ветровым стеклом внутри кабины. Все было сделано в два счета. Я никогда не испытывал большего страха, чем в тот момент, когда великан-двойник протянул ко мне свою руку. Он большим и указательным пальцем взял меня под мышки, поднял и на огромной высоте, как букашку, пронес в открытую дверцу циклопического автомобиля. Держал он меня очень бережно, я ощущал это по дрожанию его пальцев. Я боялся, что он или раздавит меня, или из-за своей вполне естественной осторожности уронит с огромной высоты. Я как мог правой рукой сверху обхватил его указательный палец, а перед самой дверцей не выдержал и крикнул: "Осторожно, осторожно! Смотри не урони меня. Подставь снизу ладонь левой руки..." Он от моих слов расхохотался, меня замотало в его дрожащей от смеха руке. "Значит, - подумал я, - он даже не подозревает о моем страхе и мои слова для него были полной неожиданностью, раз он так рассмеялся". - Печально было бы, - смеясь и кашляя, громоподобно проговорил он, - неприятно было бы уронить самого себя... Чего ты боишься? Я ведь и сам знаю, что с такой крошкой-малявкой надо быть поосторожней! Что, не так, что ли? Я понял, что он достаточно самостоятелен и заметно безразличен ко мне, раз так заразительно смеялся, когда мне было далеко не до смеха. Да и это его ироническое "крошка-малявка" мне совершенно не понравилось. Он вел себя так, как часто по отношению к другим вел себя я: без лишних "сантиментов". Да и что следовало мне от него ожидать? Ведь он был я, другой я со всеми особенностями моего характера, только огромный, сильный и такой демонстративно независимый, насмешливый. Меня беспокоило его безразличие ко мне, а потому смущала и величина. В нем сразу же обнаружилась готовая к действию моя заносчивость, только преувеличенная: я такой могущественный! И тут я поймал себя на мысли: вот как неожиданно проявились - да еще, наверное, и не так могут обернуться против меня же самого! - некоторые черты моего характера. Тысячекратно в моем близнеце обеспеченные силой, эти мои личностные свойства теперь таким неожиданным образом подавляли все мое существо. Безусловно, моя масштабная копия обладала качеством индивидуальной цельности, уже приобретала свой личный опыт и, конечно, постепенно должна была становиться все более и более самостоятельной, со временем во всех отношениях все менее и менее похожей на меня. Но перемениться так быстро, перестать замечать меня так искренне - это для меня было слишком большой неожиданностью. Не напрасно Кобальский искал и во мне нашел человека добросовестного, покладистого, безбоязненного. Ну и с целым рядом других достоинств (не считая того, что я еще умел плавать и водить автомобиль!). Теперь я его понимал: насчет моего ума и прочего такого он явно иронизировал. Для Кобальского было важно, чтоб человек, которого он выбрал для осуществления своего замысла, был самонадеянным, заносчивым и в то же время покладистым. Смышленый фотограф был уверен, что я для него открытая книга. Он был убежден, что со мной "вся игра сделана". Мне казалось, что я знал себя. Но попробуй отговори исполина от предстоящей поездки... Я размышлял не больше минуты и пришел к выводу: исполин относится ко мне точно так, как я обычно относился к другим. Ведь я для него был другой. "Выходит, - подумал я, - что к нам в конечном счете относятся так, как мы относимся к другим? Да, но, конечно, не всегда". Все это так, но сейчас-то я имел дело не просто с выводом, от которого можно отмахнуться, а с отразившейся, отлетевшей от меня моей сутью, которая была воплощена в огромную массу и обладала колоссальной силой... Что теперь - уйти, убежать от своего самодействующего отражения? Нет, конечно, теперь на произвол Кобальского свою копию я оставить не мог. Да, я боялся: колосс мог натворить бед. Озадачивал он меня и своими физическими качествами. Я не хуже многих других, знающих физику и биологию, понимал, что при таком увеличении объема и массы моя копия должна просто-напросто раздавить себя - или рассыпаться, или расползтись. Его ноги, казалось, не должны были выдержать вес всего его тела... Но этого не происходило. Очевидно, физико-биологически его тело обладало особыми свойствами. И невиданную упругость, прочность его тела изначально обеспечивал сам способ создания - именно при помощи масс-голографической установки. Исполин был легок на ходу, хотя, когда шел, оставлял заметно вдавленные в землю, все о нем, казалось, говорившие следы. Речь его была медленной, рокочущей, голос самого низкого регистра - понятно, органы его речи не могли издавать колебания с такой же частотой, как и обыкновенный человек. Наши слова он воспринимал почти как писк. Да и сила звука нашего голоса была для него почти на пороге слышимости. Поэтому-то и пользовался Кобальский своим рупором. Хотя все, что он хотел сказать исполину, он мог сказать прямо мне, и тот все бы знал. Но Кобальский всячески форсировал самостоятельность моего двойника... Не помню, как оказался я в толстостенной картонной коробке перед ветровым стеклом. Через минуту рядом со мной был и Кобальский. Исполин сел в свой циклопический автомобиль. Завел мотор. Под нами все задрожало. Огромная машина тронулась с места и покатила. Мы с Кобальским стояли в коробке перед самым ветровым стеклом. Крепко ухватившись руками за борт, всматривались в быстро, очень быстро убегавшую под невероятный автомобиль пустыню. С правой стороны, где находилась наша коробка, окно было закрыто. Но при такой скорости машины встречные воздушные потоки где-то находили, и немалые, щели - в них гудело и свистело, заглушая стук мотора. А еще сильнее, почти невыносимо для нашего слуха, брякала и звенела какая-то "железка" внизу под ногами водителя. Хоть уши от всего затыкай. Я оглянулся - за машиной все позади закрывала пыльная вихревая завеса. Исполин зорко вглядывался в открывавшееся перед нами бездорожье раскаленной пустыни. Иногда притормаживал или слегка сворачивал и гнал дальше. Был осторожен. И я скоро перестал опасаться, что нашим воздушным вихрем разнесет какую-нибудь отару. Руководствуясь картой, исполин водитель вел свою машину по самым безлюдным местам - к пустынному восточному берегу Каспийского моря. Скоро двигатель циклопического автомобиля забарахлил, и исполин битых несколько часов ремонтировал его. Перед вечером, миновав северные границы залива Кара-Богаз-Гол, наконец оказались на безлюдном берегу моря. 4 Прошло не меньше часа, прежде чем мы, разъезжая на огромном автомобиле по равнинному побережью, нашли то место, где несколько дней назад у Кобальского произошла досадная осечка. С его слов мне стало известно, что недавно несколько "энтузиастов науки" (в их числе и Кобальский) при сложных и странных обстоятельствах с довольно-таки большой высоты уронили в море какой-то ледяной телескоп. И вот теперь этот таинственный инструмент лежал где-то на дне, километрах в десяти от берега, и его необходимо было срочно достать. Наш гигантский автомобиль развернулся и остановился в двухстах метрах от берега. Исполин заглушил мотор. Мы с Кобальским выбрались из коробки, спрыгнули на аккуратно подставленную ладонь моего двойника. Он открыл дверцу и вылез из машины. Когда мы с его опущенной ладони сошли на землю, то увидели, как прочь от нас по берегу изо всех сил бегут два человека. Легко себе представить их состояние, когда они увидели чудовищно большой, разъезжающий по берегу автомобиль, а потом еще и его владельца. Успокаивать их, объяснять им, конечно, ничего не следовало: они и так слишком были потрясены увиденным. Долго еще другим, неплотным зрением моего двойника я с высоты видел, как двое бежали по берегу, а потом повернули прочь от моря, в пустынные пространства. Кобальский сразу же потребовал, чтоб исполин из своего автомобиля извлек тележку, в которой стоял футляр с масс-голографической установкой. Тот осторожно достал тележку и поставил ее недалеко от воды. Мы тоже подошли поближе к воде. Исполин, чтоб, как и мы, отдохнуть после утомительной дороги, прилег на берегу, и Кобальский ему, а не мне принялся все объяснять, давать указания и советы. Мой двойник внимательно слушал инструкции и в знак понимания и согласия кивал головой. Несмотря на мое резко отрицательное отношение к новым шагам Кобальского (потому что он скрывал от меня суть своего замысла), мой огромный близнец собирался принять самое активное участие в извлечении телескопа со дна моря. Меня удивляло его слишком уж независимое поведение: в своих намерениях и поступках он руководствовался прежде всего своими личными соображениями!.. Да, он был другим, не тем же самым, чем был я. Он был огромным и сильным и мог сделать то, чего никогда не смог бы сделать я. Он телескоп со дна моря достать мог, а я нет. И это внешнего порядка различие делало различными и мотивы нашего поведения. Но главное было в другом. Он меня удивлял, ставил в тупик своим поведением до тех пор, пока я вдруг не понял, в чем суть нашего с ним различия. Мне вдруг стало ясно: в нем остался прежний я! В нем неизменно оставался тот я, который был еще сегодня утром, вчера, позавчера... Он был копией с того прежнего меня, перед которым великан еще не появился и когда во мне еще не могло возникнуть чувство ответственности за его поступки. Я не спеша шел по отлогому берегу. Находясь уже в километре от них, я слухом двойника все еще воспринимал голос Кобальского, слышал каждое слово его инструкций и советов. Его голос раздражал меня, и, чтоб заглушить эти неприятно звучавшие слова, я стал насвистывать. - Послушай, Максим, - через некоторое время сказал мне двойник. - Ты бы хоть свистеть перестал. Ты мешаешь мне слушать объяснения. Мне ведь надо знать, где и как доставать телескоп. - Напрасно ты, - ответил я ему, - с таким рвением берешься достать этот телескоп. Сначала надо узнать, что это за инструмент такой. И почему он оказался на дне... Может быть, его нельзя доставать. Хватит и всех этих зеркал, алмазов и... - И всевозможных масштабных копий? - улыбнулся исполин. - Нет, я не против твоего появления. Напрасно ты так... - Ты чего-то боишься, что ли? - Нет. Это не боязнь. Как это ни странно, близнец, но хотя ты и точная моя копия - я не то же, что и ты... Мы разные. В тебе я прежний. А сам я переменился, как только появился ты. - Что он говорит? - спросил Кобальский исполина. - Так, ничего особенного, - ответил тот. - Где он сейчас? Он что, решил уйти, что ли? - Он там нашел какие-то черепки. Огромные кучи черепков. Да, исполин был прав: здесь на берегу я увидел множество глиняных осколков - больших плит и маленьких черепков, прежде составлявших, очевидно, нечто огромное целое. Это были не то поржавевшие, не то глиняные обломки каких-то сложных деталей. Внимательно все вокруг рассматривая, я обнаружил в нескольких местах довольно большие обрывки тонкой плотной ткани. Еще чуть подальше за торчавший над осколками ремешок вытащил раздавленный портативный радиоприемник. Громыхая плитами, скользя на осколках, я по краю этих странных, будораживших воображение развалин пробрался на солнечную сторону. И здесь сразу же наткнулся на коричневый портфель. Я подумал о тех двух, которые убежали, как только на берегу появился циклопический автомобиль. Но едва ли портфель бросили они. Я немедленно вернулся к исполину и Кобальскому. - Ну вот что, Станислав Юлианович. Телескоп мы доставать не будем, пока не узнаем, что здесь произошло несколько дней назад, - сказал я. - Недавно здесь произошла катастрофа? - Да ничего тут не произошло, - спокойно ответил Кобальский, - и не надо так шуметь. А телескоп пора уж доставать! Время не терпит. - Нет, он доставать его не будет! - твердо сказал я. - Мне, Кобальский, еще у глиняного холма следовало выяснить, что вы замышляете, что затеваете. - Я должен его достать, - возразил мне исполин. - Нельзя себе позволить, чтоб уникальный инструмент разрушился в морской воде. И ты, Максим, напрасно чего-то боишься. Да, у страха глаза велики... Я же на все это смотрю несколько иначе. Ведь я, без ложной скромности, так силен, что сумею постоять и за себя и за тебя. Он поднялся. Осторожно, так, чтоб рубашкой или брюками не задеть нас, быстро разделся и пошел в море. Я сел в тень его гигантской одежды, чтоб оттуда наблюдать за ним. Оставляя за собой волнистый, бурлящий след, он уходил все дальше и дальше по медленно понижающемуся дну. Как только он вошел в воду, я ощутил острую свежесть в ногах, и чем дальше он уходил, тем выше по моему телу взбиралась прохлада, словно накатывала снизу странная холодная тень. Зайдя в воду по грудь, он поплыл, и я ощутил бодрость и прилив свежих сил. Где-то перед горизонтом он проплыл к югу, на плаву остановился, посмотрел в сторону далекого берега. Другим, его неплотным зрением я видел (как будто бы и не так далеко из-за особенности его зрения, но и в то же время далеко), видел на берегу циклопический автомобиль и то место, где были мы с Кобальским. - Примерно здесь... - сказал мне Кобальский. - На том месте и пусть поныряет. - Там глубоко? - спросил я. - Нет, для него не так глубоко. Не больше двухсот метров. - На такой глубине его ведь раздавит. И кстати, я все хотел спросить, почему исполин не разваливается, когда ходит? Ведь тело с такой массой должно иметь совсем не такие опоры-ноги - более толстые и мощные. - Потому что упругость его тела огромна, совсем не такая, как, скажем, у тебя... И она скорее не структурного свойства, а функционального. Здесь происходит некоторое по внешней видимости как бы нарушение строгих законов механики... Как образование формы нового тела при масс-голографическом копировании, так и закладка его глубокой структуры проходят, как я считаю, сложный ряд превращений от стадии обычной плотности исходного вещества к стадии вязкой упругости. И упругость достигается тем большая, чем больше время экспозиции. Чем глубже структурированне, тем большую глубинную энергию вещества, из которого копия состоит, высвобождает та энергия, которая была затрачена на создание масс-голографической копии... То есть от времени экспозиции и качества исходного материала, взятого на создание копии, зависит и время действия... Ну ее нестарения, или продолжительности жизни... Ты извини. Не время сейчас об этом говорить, некогда... В это время исполин погрузился в воду, перевернулся и головой вниз стал опускаться ко дну. Ощущение у меня было какое-то необычное, удивительное: то мне устойчиво казалось, что это именно я, "сам я", приближаюсь ко дну, а исполин сидит на берегу - огромный, каким и был; то все наоборот... Ощущение было примерно такое, какое бывает, когда известная улица или дорога где-то и окружающие предметы, к которым подойдешь или подъедешь с непривычной стороны, оказываются расположенными "не в том, не в действительном" направлении. И никак "не поставить, не обернуть" окружающее в верном направлении. Пока какая-то реалия, штрих, связывающий представления с действительным миром, вдруг, в мгновение ока, не восстановят справедливость... Меня охватывала прохлада - все более острая с приближением исполина к дну моря. Чем глубже он погружался, тем холодней становилось мне. У меня захватывало дух. Да и дышал-то я принужденно, прилагая немалые усилия. И, несмотря на частые и глубокие вдохи и выдохи, я испытывал все признаки асфиксии, легкого удушья, как будто мне не хватало воздуха. - Ну как, достиг он дна? - спросил меня Кобальский. Я в ответ лишь отрицательно покачал головой и глядел на него, стиснув губы. - Достиг дна? Ничего нет?.. Я молчал, почему-то ничего не мог сказать. - А, ну понятно! Ваша связность... Дыши принудительно! Чего задыхаешься-то? - засмеялся он. Когда исполин, отфыркиваясь, вынырнул, я сказал: - У дна, оказывается, холодная вода. - Ничего, ничего! - успокаивал меня Кобальский. - Привыкнешь. Через полчаса мне стало холодно. Я давно вышел из тени. Чтоб не замерзнуть еще сильней, снял рубашку и с удовольствием подставил тело солнечным лучам. Теперь две крайности - холод и горячие лучи - одновременно обжигали мое тело. И холод преобладал, очевидно, потому, что исполин был слишком велик по сравнению со мной и поэтому во мне "концентрировалось" слишком много холода. У меня уже было такое ощущение, что я болен. Поиски телескопа продолжались до самого позднего вечера. Хотя я почти весь день ничего не делал, к закату я смертельно устал. В тело влилась какая-то свинцовая тяжесть. Исполин не обращал на меня внимания и без устали продолжал нырять. Я не знал, что мне теперь предпринять. Заставить его вернуться на берег я никак не мог. А недомогание все усиливалось... Наконец телескоп был найден. К величайшей, неописуемой радости Кобальского. С немалым удивлением увидел я, как из моря с большим ярко-желтым цилиндром в руках выходит мой двойник. С цилиндра свисали стропы, а за стропами, наполняясь водой, тяжело парусил купол огромного зеленоватого парашюта. Удовлетворенно, счастливо улыбаясь, исполин осторожно неподалеку от воды опустил драгоценную ношу, отошел и устало сел. Телескоп, колонна длиной около восьми и диаметром не менее трех метров, был ярко-желтого цвета, очень яркого, как лепестки подсолнуха. В глубине, в обоих торцах цилиндра покоились очень толстые стекла. По крайней мере, так это виделось, что очень толстые стекла. На мгновение прижимая ладони к желтым бокам телескопа, путаясь в стропах, Кобальский раз пять обежал вокруг внушительного прибора. Обмирая от восторга, съезжая на дискант, он то и дело повторял: "Холоден, холоден, крошка!.. Жив... Жив, неслыханный гость!.." Как сумасшедший, с восторженной улыбкой заглядывая то в одно, то в другое стекло телескопа, он принялся обрезать и откидывать стропы. Потом сел посреди раскисшего парашютного купола, спиной к солнцу; согласно кивая головой, вспоминая что-то, стал любовно глядеть на совершенные формы прибора. Но скоро вскочил и, решительно подступая ко мне, потребовал, чтоб я отошел прочь, в сторонку. А сам, поглядывая на заходящее солнце, с преувеличенным вниманием, с боязливой осторожностью немедленно принялся закрывать стекла телескопа хрустящими листами черной, светонепроницаемой бумаги. Затем большим ножом отрезал от парашюта два обширных куска, аккуратно набросил их на оба торца, охватил связанными обрезками толстого шпагата, завязал. Он категорически потребовал ни в коем случае не открывать стекла телескопа. Лучше всего просто не подходить к нему, потому что-де это есть не какой-нибудь там обычный телескоп, а совершенно оригинальное приемопередающее оптическое устройство и что при неумелом обращении экзотический прибор может стать крайне опасным для жизни. Перевозбужденный, он носился вокруг еще с полчаса - заклинал меня быть благоразумным да гнал "в сторонку". Наконец мало-помалу успокоился. Я предложил немедленно отправиться в обратный путь. Кобальский наотрез отказался. Он заявил, что все слишком устали, чтоб можно было с полной уверенностью и спокойной совестью на таком огромном автомобиле отправиться в ночное путешествие по пустыням, которые не абсолютно безлюдны. Мой близнец поддержал его. Тогда я, до предела напрягая голос, потребовал, чтоб исполин вытащил из своего мой автомобиль. Кобальский был и против этого, сказал лишь, что у меня нет никакой необходимости глядя на ночь ехать куда-то по бездорожью. Так что выполнить мое требование мой близнец отказался. Да и легко было его понять: я чувствовал, как неимоверно он устал. 5 Я проснулся, когда была глубокая ночь. В первое мгновение никак не мог сообразить, где я, что со мной. Первые отрывочные воспоминания неправдоподобных событий прошедшего дня, фрагменты тяжелого сновидения, темная ночь вокруг, дыхание неподалеку спящего исполина, словно продолжительные, ритмичные порывы сильного ветра, все спуталось. И прошло немало времени, пока все не стало на свои места. И вот почему: я был болен, очень болен. Оказывается, я здорово простыл, когда мой близнец нырял в холодные морские глубины: концентрация пониженной температуры для моего тела была слишком велика. Меня сильно лихорадило. Кроме того, все во мне ныло от неимоверной усталости. Спать совсем не хотелось, но и ясно мыслить никак не давало непривычное полудремотное состояние. И особенно сбивали с толку стремительные наплывы каких-то малопонятных картин - полусвязанных с фрагментами недавних событий... Я безуспешно пытался их как-то истолковать, разобраться в последовательности. Подумал, что это начинается лихорадочный бред... В конце концов понял: да это же сновидения моего двойника! Я видел сон наяву. Не свой сон. Приятного в этом было мало: сны близнеца только мешали мне верно ориентироваться в реальном мире. Море было невидимо и неслышно. Все вокруг спало. Спал исполин. Где-то спал Кобальский. Я поднялся, поблуждал вокруг, подошел к телескопу и, чтоб хотя бы немного удовлетворить свое любопытство, решил открыть одно из стекол. Но которое - меньшее или большее? Да не все ли равно? Я подошел к меньшему торцу, приготовился снять кусок ткани и надорвать светонепроницаемую бумагу. Чтоб нащупать узел бечевки, я ладонью другой руки оперся о боковую поверхность цилиндра - и через мгновение руку рефлекторно отдернул: телескоп был холоден, как лед. Я отошел в сторону, и, пока колебался и ходил вокруг, загадочный цилиндр мало-помалу усилил знобящее, сковывающее психику дыхание, которое и прежде, пусть не так явно, беспокоило меня. И очевидно, это своеобразное, физически ощутимое поле, которое излучал телескоп, создавало во мне такое впечатление, что он лежит неподвижней, чем какой-нибудь камень на берегу. Вспомнив, что этот прибор, по словам Кобальского, лишь отдаленно напоминает телескоп и в действительности является необычным, совершенно оригинальным приемопередающим волновым устройством, вспомнив почти униженную просьбу фотографа ни в коем, ни в коем случае не открывать его после захода солнца, я вернулся на прежнее место и лег. Кобальский теперь стал мне еще антипатичней, чем прежде. И не столько потому, что я не был посвящен в его секреты. Меня бесило другое: в орбиту своих тайных замыслов он вводил еще и этот совершенно уникальный телескоп. В моем воображении проносились всевозможные картины: как он использует совсем неожиданные, неизвестные мне свойства этого загадочного цилиндра. И подобного же содержания сновидения исполина то и дело вклинивались в мои представления и суждения. Через некоторое время я решительно поднялся и бесшумно подошел к телескопу. Сбоку у большего торца нащупал узел шпагата и развязал его. Стянул кусок полузамерзшей, едва сгибавшейся материи, затем предательски захрустевшую, плотную бумагу. Я постоял некоторое время сбоку, а потом, не прикасаясь к цилиндру, осторожно заглянул в его торец. Разумеется, ночная темень не позволяла что-либо различить. На неопределенном расстоянии лишь улавливался слабый, размытый отблеск в стекле. Так простоял я около минуты. Размышляя о требовании Кобальского ни в коем случае не открывать стекол, я перешел на другую сторону этого же трехметрового торца, потом стал прямо перед ним. Я был метрах в двух от едва заметных, мерцающих бликов, когда вспомнил, что с противоположной стороны телескоп не открыл. - Вот чудак! - негромко воскликнул я. - А еще смотрю!.. Я еще продолжал вглядываться в странные блики, как кто-то передо мной из темноты совершенно неуважительно, явно напрашиваясь на скандал, нахально спросил: - Что, темно?! Темно, темно! А охота увидеть, кто это там! А? Да никого там нет, и ни черта ты не увидишь, хоть лопни. И я тебя не вижу! Ты не видишь меня, а я тебя. Кха!.. - Вы что?? Вы кто такой?.. - спросил я и резко, сердито добавил: - Мне тут нечего смотреть! И не на кого. - Бессовестный! И не стыдно сочинять? - с откровенно фальшивой серьезностью пристыдил он меня и захохотал. - Послушайте, вы!!. - Я повернулся, ожидая, что вот-вот из-за телескопа появится Кобальский. Я готов был толкнуть его на песок, потому что все его художества и сюрпризы уже изрядно надоели мне. - Ну куда поперся! - услышал я грубый окрик, когда сделал шаг в сторону, чтоб выйти навстречу Кобальскому. - Думаешь, будешь болтаться по берегу, так толк будет? И не думай!!! Пора уже тебе понять, что дело крышка. Все пропало. Все! Ты это можешь себе уяснить? - Послушайте, откуда вы говорите?? - понимая уже, что это никакой не Кобальский, в крайнем удивлении спросил я. - Почему вы там сидите? Вам что-то известно?.. Вы кто такой? - Мне все известно. Известно, что тебе конец! Конец нам - и баста! Тебе и мне. - Да скажите же, пожалуйста, что вам известно?! - Что тебе крышка. А больше ни-че-го. Как же!.. Надо было тебе сюда ехать. Прямо позарез! На ледяной телескоп интересно посмотреть. Главное, ничего не известно. Ну ни-че-го! Что за телескоп? Почему ледяной? Что к чему тут все?.. Ну да, оптически принимать и оптически передавать! Как же еще!.. - Да вы кто такой? - возмутился я, подошел и пальцами прикоснулся к стеклу - стекло было холодное, как лед, но отнюдь не запотевшее! - Я?.. Дядя твой! - горько, искренне засмеялся он. - Поверь мне, дяде своему родному. - Дядя?? Дядя Станислав?! - всматриваясь в причудливые блики, громко воскликнул я. - Нет, тетя! - печально и совершенно серьезно возразил он. - Тетя Альбина... Я отступил шага на два и за тенями и бликами - в, глубине, за толстенным стеклом, во вполне обозримом пространстве - разглядел смутную фигуру, пятерней чесавшую в затылке. Мне стало не по себе. - Вы напрасно так шутите, - мирно сказал я, в глубине души имея странную убежденность, что именно он должен помочь мне. - Шутишь ты. - Что мне делать? - За тебя Кобальский все сделает. Фотограф! - А за вас? - Ты. - Да будьте же вы человеком! И что все это значит?!. Вы что ополчились все против меня? Это что тут такое начало происходить в конце концов? - Что начало происходить?.. - вроде бы хохотнул он. - Это начало твоего бесславного конца - вот что такое тут происходит, вот что все это значит. Конец. Твой и мой... Самое ужасное наступит утром. Кончишь ты свои последние часы следующим образом... Я больше не стал его слушать и как во сне пошел прочь. - Куда побрел? - грубо крикнул он мне вслед. - Иди сюда! Поговорить надо. Все скажу тебе. Уж лучше черное знание, чем неведение! Произойдет трагедия здесь утром. Потом, уж без тебя, все будут думать и говорить: погиб трагически... Ах, если б он знал, с чем он имеет дело и что его ожидает, то подстелил бы соломки. Да только не подстелишь - сгорела она!.. Так давай-ка перед крушением жизни, перед катастрофой бесстрастно и бесстрашно обдумаем все детали последних минут жизни... Итак, всласть наговорившись со мной ночью, в моем лице имея некоторую сострадающую, но несгибаемую персону, ты станешь искать выход, станешь лихорадочно... - Вы бездушный, грубый человек! - сердито выпалил я в стекло телескопа, за которым, уверенный в своей безнаказанности, фиглярничал этот паяц. - Нельзя же так говорить, когда другому не по себе, когда другой один на один тут с этим плутом... Мне показалось, что я страшно замерз. Что-то сковывало меня. Я бросился прочь от телескопа и в десяти шагах перестал слышать этого возмутительного человека. Во тьме я нашел свой плащ, отошел в сторону, лег и закутался. Я прошлую ночь почти совсем не спал, но и теперь какой там сон! Что же это было?.. С кем я разговаривал? Конечно, сновидения близнеца тут были ни при чем. К телескопу я решил больше не подходить. Так стекло и оставил открытым. Холодный как лед цилиндр произвел на меня сильнейшее впечатление: понятно, это в его недрах тот удивительно бесцеремонный человек проповедовал свое энергичное бездушие. Всякий интерес к телескопу у меня пропал. Осталась смешанная с растерянностью озадаченность, да возникло смутное опасение за развитие дальнейших событий здесь, на берегу. Ну а если неизвестный шутил, то чересчур уж злыми были его развеселые выпады. Не помню, как я уснул. ...Где-то часто, непрерывно стучало. От этого я и проснулся. Стук все усиливался, приближался. Я сбросил с головы плащ, сел. Воздух уже начал прогреваться. На востоке, далеко над пустыней только что взошло солнце... По сизой глади моря к берегу шла большая моторная лодка. В ней сидело несколько человек. - Теперь все станет на свои места! - вслух подумал я, вскочил и, полусонный, почему-то побежал к берегу. Оглянулся, вижу: следом за мной бежит Кобальский... Мотор смолк. Лодка с ходу выскочила на отмель. - Друзья мои, наконец-то!.. - опережая меня, как бы сквозь радостные слезы восклицал Кобальский. Из лодки вышли трое. Первым - интеллигентного вида, ушастый мужчина лет пятидесяти. Все трое были одеты в одинаковые голубовато-серые брезентовые полуплащи. Те, двое, в сапогах, ушастый - в черных туфлях. - Не возьму в толк, - с явным намерением сделать приятное, неторопливо спросил ушастый Кобальского, - вы есть Станислав Юлианович или... один из пальцев его руки? И он негромко, мягко засмеялся. - Нет, шеф, - серьезно сказал Кобальский, - я Эпсилон. Один из пальцев его мудрой руки. - Ну это все равно, дружище! Так, так... Значит, все ребята, которые здесь, из "древнегреческого алфавита". Очень хорошо. Уверенность в себе только поможет нам. Кобальский полез было обниматься, но ушастый мягко от него отстранился. - Увы! - вздохнул Кобальский. - Ни Станислав Юлианович, ни Иннокентий Павлович в условленное место не пришли. Я ждал их долго. И мы вынуждены были отправиться к берегу без них. Ведь нельзя же ставить под удар и эту решающую попытку. Бессмысленный риск! - Безусловно! - вскинул шеф головой. - И должен вам заметить, слишком искушать свою судьбу я не намерен. И больше никаких ракет. Слишком, знаете ли, модно!.. Не перестаю удивляться, как это вы, потерпев две катастрофы, почти все остались в живых!.. Разумеется, не собирался я лететь вместе с вами и на этот раз. Но обстоятельства слишком переменились. Теперь пожилой нумизмат должен лететь. - Что-нибудь случилось, Георгий Николаевич?.. - забежав, став перед осанистым "нумизматом", испуганно, участливо спросил Кобальский. Георгий Николаевич вопросительно взглянул на пеня. - Он наш, - предупредительно заверил его Кобальский. - Вы же знаете, - неопределенно протянул нумизмат, - в свое время были шалости: разного рода недозволенные граверные работы... - Ну и что? - Как что, любезный?.. Разве не обеспечили мои оттиски успешные научные изыскания Станислава Юлиановича? Конечно, если бы раньше был заполучен поразительный масс-голограф, можно было бы не пачкать руки краской. - Ну и что: пошли по следу? - По-моему, идут. Пока очень далеко... Необходимо лететь, - вздохнул он. - И на этот раз, со мной, побег будет совершен более надежным способом... Я стоял в некотором отдалении, глядел на лодку и слушал, о чем говорят Кобальский и "нумизмат". Смотрел, как двое других прибывших выгружают из лодки какие-то ящички, сумки и портфели, рыболовные снасти, еще что-то. И пытался представить себе, понять весь план злоумышленников. Готовился побег за границу, третий после двух неудачных, понял я. Значит, та груда не то поржавевших, не то глиняных черепков, на которую я наткнулся в полутора километрах от нашей стоянки, когда шел по берегу, и была свидетельством первой катастрофы. Как было известно их ушастому шефу, они пытались взлететь на ракете. Но ракета, похоже, почему-то тут же на берегу развалилась. Очевидно, через некоторое время они отправились в путь на другой - и рухнули в море вместе с поразительным телескопом... Такие отчаянные попытки! - А кто этот молодой человек? - кивнув в мою сторону, спросил ушастый нумизмат. - Ведь своих друзей необходимо знать. - Да не обращайте вы на него внимания! - сказал и сплюнул в мою сторону Кобальский. - Парень никакой опасности для нас не представляет. Хоть и заносчив, но и покладист, как телок. Полетит с нами: не стоит ему здесь "помогать"... Нам же будет лучше, если он здесь не останется. - Ну что же вы, Станислав!.. А я вас так понял: что он наш. Что он копия, что тоже из "древнегреческого алфавита". Придется парню лететь, может быть... Где вы его взяли? - Да нет, он не из "алфавита"! Это Максим Грахов, племянник хорошо мне известного Станислава Грахова, которому принадлежала та бесценная старинная карта. - Там за авто лежит колосс. Кто его прототип? - Вот этот же недоросль. Парень кое-что умеет делать. И авто есть. Поэтому мы решили им воспользоваться. Мы-то ведь плавать не умеем. Да и Большой Кеша, понятно, тоже не умеет... - Сколько времени может продержаться его копия? Она не опасна? - Нисколько, шеф. Ну, во-первых, колосс, как и его прототип, самонадеян и пацана особенно-то не слушал. Я только что, перед вашим приездом, осмотрел его. Он уже потрескался. Раньше своего автомобиля. Вы, конечно, понимаете, что продолжительность его жизни находилась в известном пропорциональном отношении ко времени экспозиции. Время экспозиции я выбрал точно, даже чуть уменьшил. Все было продумано до мелочей! С точностью до часа... - Хорошо. Но надо было сделать так, чтобы колосс и его авто оказались рядом. Еще лучше, чтоб он уснул в нем. Ведь этот материал, пожалуй, наиболее подходящ для нашей не очень мощной энергетической установки. Правда, материал еще почти живой! - засмеялся ушастый. - Вы правы, шеф! Максим, - вдруг обратился Кобальский ко мне, - что тут зря стоять рот разинув? Не прислушивайся и не расстраивайся. Ну-ка, помоги лучше Альфу и Бету. Оттащите все подальше от воды. И, пожалуйста, как договаривались, без этих дурацких конфликтов. Я беспрекословно принялся перетаскивать все эти сумки, ящички, рыболовные снасти, рюкзаки... И не потому, конечно, что я был "покладистым, как телок". - Альф и Бет! - коротко приказал нумизмат тем двум, прибывшим в лодке. - Позаботьтесь, пожалуйста, об этих двух саквояжах. На тот случай, если сюда нагрянет кто-нибудь... - Но где же Гамм? - спохватился Кобальский. - К сожалению, Гамма, - скорбно покивал нумизмат головой, - как я понимаю, нашего лучшего пилота, мы потеряли. Он был слишком неосторожен и так нелепо только что свалился за борт лодки... И конечно, из-за этого вашего ужасного удельного веса сразу же - хотя и отлично умел плавать - пошел ко дну. Очень неприятно. Ах! Утонуть у самого берега!.. Те, которых называли Альфом и Бетом и которые все время молчали, взяли по сумке и вдоль берега отошли метров на двести. Потом я видел, как они не то ножами, не то просто руками рыли две ямки, закапывали сумки, маскировали следы своей работы... Оба они, один тонкий и высокий, другой, наоборот, очень толстый и низкий, мучительно мне кого-то напоминали. Но кого?.. И вдруг, подумав о том, почему именно Альф, Бет, Гамм (альфа, бета, гамма?..), понял: да это же оба Кобальские - один вариант сплюснутый, а другой вытянутый!.. Значит, все они, кроме пожилого нумизмата, и есть парни из так называемого "алфавита"? Перетаскивая мелкую кладь, я прислушивался к разговору. - ...Выходит, как я понял, мы полетим не на ракете? - тоскливо допытывался Кобальский. - Нет! - решительно заверил его Георгий Николаевич. - Хватит и тех двух, на которых вы пытались улететь. Отдадимся-ка на этот раз во власть самого простого и давно испытанного способа. Очень жаль только, что так нелепо погиб опытный Гамм. Но попытаемся! Я уверен, что на знания и тонкое чутье Бета положиться можно. Так вот. Полетим мы на самолете! Мы сейчас привезли раз в сто уменьшенную копию реального поршневого самолета, который достаточно прост в управлении и надежен в полете. - То есть, - в недоумении пожал Кобальский плечами, - вы привезли модель самолета?.. - Не модель, мой друг, а копию настоящего самолета. Ко-пи-ю!.. Уменьшенную копию, созданную при помощи масс-голографа. - Значит, та, другая линза, - радостно воскликнул Кобальский, - и есть уменьшительная линза? И Станислав-Зеро научился с ней работать?.. - Да, очевидно, - с удовлетворением подтвердил его мысль Георгий. - А мы, парни из "алфавита", даже и не знаем, что Зеро работает и с уменьшительной линзой. - Не обижайтесь на него, Эпсилон! - мягко попросил Георгий. - Чего уж хорошего ждать, когда все знают все. И все умеют. Пусть уж он один... - Да, да... - собственным мыслям рассеянно кивнул Кобальский. - Мы бы все, все ребята из "алфавита", могли бы непосредственно знать, что он работает с уменьшающей линзой и что именно создает... Но - увы! - наша сердечная связность уже сильно ослабела. Теперь мы все заняты только своим личным опытом. А об опыте друг друга только смутно догадываемся"... - И кстати! - вспомнил Георгий. - Тот самолет, на котором мы полетим, получится усовершенствованным. С прекрасными глушителями. - Но лететь на самолете!.. - ужаснулся Кобальский, забегая перед медленно, взад-вперед вышагивающим шефом. - С ума сойти!.. Самолет над пограничными водами запросто могут сбить! - Разумеется, мы полетим не сейчас, а поздно вечером. Полетим низко над морем, очень-очень низко. - Но здесь опасно до вечера оставаться! - вскипел Кобальский. - Подумать: целый день на виду у... - У неба, - уверенно заметил нумизмат. - Посреди двух пустынь. - Ну я не думал, что вы так неосторожны, шеф. - А я не предполагал, что вы так наивны, Кобальский, - властно прервал нумизмат фотографа. - Вы что, так себе это и представляли: сначала мы на самолете будем разгуливать под облаками, а потом среди бела дня пересечем границу? - Ночь не скроет самолет от локации... - скулил Кобальский. - Опять не то!.. Ох, засели мы тут, кость от кости!.. - Мы полетим низко над морем, очень низко. Когда станет темно. И потом, нельзя же лететь без Станислава и Иннокентия. - Я понял, - больше для виду возмутился Кобальский, - вы, шеф, не доверяете "древнегреческому алфавиту"! - Друг мой, всецело доверяю! И я, конечно, вас понимаю, Эпсилон: вы торопитесь в спокойной обстановке восстановиться как следует. Кстати, как вы себя чувствуете? - Отлично, шеф! Думаю, отлично выдержанное вино! - Ну с богом! - улыбнулся Георгин-нумизмат. - Кобальский, какие у вас есть соображения: почему до сих пор не появились здесь Станислав-Зеро и Иннокентий? - Ну, может быть, опять какие-нибудь неприятности с Большим Кешей. Из-за этой гнусной кочерыжки, я считаю, не улетели мы и во второй раз, на большой ракете... Вам трудно представить, что с нами стряслось! Ракета из-за него потеряла равновесие. Ведь в кочерыжке больше двенадцати тонн весу! Да и ростом он около десяти метров... Он испугался высоты, что ли... Ему сдуру показалось, что едва-едва оторвавшаяся ракета стала заваливаться на бок. Чтоб, как он думал, восстановить равновесие, он сместился с центра тяжести... Дальше - больше... И пошло, и понесло нас мотать! Ракета действительно в конце концов потеряла равновесие... - Кобальский тяжело вздохнул: - Все-таки толстяк - двойник старого, пожилого человека. Возможно, Иннокентий Павлович Уваров прекрасный гомеопат и нужный для нас человек, но все-таки брать его в качестве прототипа для укрупненной копии неразумно. Станислав-Зеро был уверен, что будет иметь дело... ну с мудростью, что ли, с осторожностью пожилого человека. Ведь телескоп надо было перемещать, из подземелья как-то вытаскивать!.. Этот коротышка - наша беда. И вот Станислав Юлианович и, конечно, Иннокентий Павлович пустились на все хитрости и увели Большого Кешу к разрушенному замку Шемаха-Гелин, чтоб чем-нибудь занять там эту обузу. А сами они должны были вчера появиться в условленном месте. Эх! Если бы кочерыжка не был так непредусмотрительно хорошо выдержан! Но кажется, он не начнет разрушаться и через год. Это прямо какое-то бедствие! Что с ним делать, неизвестно... - А они не пытались коротышку поставить за линзу? - спросил нумизмат, взглянул в мою сторону и почему-то осекся. - Старый гомеопат не так глуп! Не менее смекалист и кочерыжка. Да, буквализм в копировании - большой недостаток... - В том-то и дело. Да и вообще: разве можно прибегать к таким варварским способам, чтоб только избавиться... - брезгливо проговорил нумизмат и тут же переменил тему разговора: - Я бы хотел взглянуть на телескоп, на котором, сдается, вы все если не помешались, то близки к тому. Они повернулись к неподалеку лежавшему телескопу. - Он что, позолочен? - Нет! - охотно пояснил Кобальский. - Просто он такого необычного ярко-желтого цвета... Мерзавец! - круто обернулся он ко мне. - Это, конечно, ты обнажил объектив? Везде сует нос. И не смей за нами шляться!.. Они, как самоуверенные собственники, неторопливо пошли к телескопу. Альф и Бет были заняты двумя сумками, все еще зарывали их. Я быстрым шагом отправился к исполинскому автомобилю, который стоял метрах в четырехстах от телескопа. Цвет автомобиля за ночь сильно переменился. Прежде он был, как и мой, коричневого цвета, а теперь приобрел ядовито-оранжевый оттенок. Он слегка разрушился, осел, сохранив еще прежние очертания. Подойдя ближе, я увидел, что теперь это были всего лишь глиняные обломки потрескавшегося, расколовшегося монолита, готового рухнуть и обратиться в бесформенную груду. Кое-где еще виднелись тускло поблескивающие, с виду металлические части. Изредка некоторые из них с какого-то мгновения прямо на глазах начинали быстро словно бы ржаветь, и та же деталь, не изменяясь в конфигурации, превращалась в формованный кусок плотной, сухой глины. Стекла, там, где еще торчали осколки, были уже совершенно непрозрачными. Я подбежал к исполину, лежавшему недалеко за автомобилем. Подошел к его голове. Его волосы были покрыты коричневатым налетом. Я тронул один, толщиной со спичку, волосок. Он сломался, упал и рассыпался на мелкие глиняные штрихи. Исполин открыл глаза. Я в недоумении спросил! - Что с тобой происходит? - Я очень простыл вчера, - прошептал он. - Мне нездоровится... - Что ж, - печально спросил я, - и твоему автомобилю "нездоровится"? - Не знаю... - Ты просто очень устал. Лежи, пожалуйста, спокойно. Отдохни. Мне жаль, что ты... - Перестань! - прошептал он. - Я буду жив, пока жив ты. "А когда умрешь ты, - неосторожно подумал я, - умру и я?.." - Нет, - уверенно, твердо сказал он, и на его лице появилась тень улыбки, - мы будем жить. Долго. И не так уж мы с тобой плохи! - прошептал он. - Вовсе нет!.. Мало что видя перед собой, я побрел к автомобилю моего двойника, чтоб обдумать, как извлечь из него свой. Я часа три провозился в развалинах циклопического автомобиля, пытаясь вызволить свой, настоящий. В сравнительно тонких глиняных стенах надо было пробить три бреши, из ломаных плиток сделать настил, прокатить автомобиль через бреши и столкнуть его... В принципе я на нем еще мог уехать. Но все делалось не так скоро, как я вначале предполагал: в слоях глины еще попадались металлические прожилки и тонкие, словно бы жестяные, пластинки - что-то вроде бесформенной ажурной сетки. Пришел толстый Альф. Я как раз из бреши сталкивал разломанные плиты, глянул вниз и увидел его. Широко расставив короткие толстые ножки, он с любопытством и в то же время безучастно наблюдал за мной. - Помоги мне, - попросил я его. - Нет, - покачал он головой, - нельзя. Иди, тебя зовет сеньор. - Какой еще сеньор? - Эпсилон-Кобальский, - засмеялся Альф. - Парень, ты зря стараешься. Автомобиль они тебе не отдадут. Я из пробоины спрыгнул на землю, с рубашки и брюк стряхнул въедливую пыль и с ненавистью сказал: - Думаете, всех обвели вокруг пальца? И меня придавили? Ошибаетесь! - Пошуми, пошуми, - улыбаясь, посоветовал Альф, - легче будет! Пошуметь что поплакать. А придавили... тебя не все. Мы направились с ним к берегу, где лежал телескоп. Я еще раз подошел к исполину. Он на мои слова больше не отзывался, лежал неподвижно, как изваяние. 6 В десяти шагах от телескопа горел костер, на двух камнях стояла какая-то посудина. Они что-то варили! На краю зеленоватого парашюта, которым теперь был накрыт телескоп, сидели Георгий-нумизмат и Кобальский. Бет кашеварил неподалеку у костра. Альф зачем-то отправился к лодке. - Максим! - улыбаясь, пригласил меня нумизмат. - Присаживайся, пожалуйста. Снедь, как видишь, небогатая. Но будем рады всякому хлебу! А там Бет подаст нам и чай. Есть надо всегда - и для того, чтобы помочь друзьям, и для того, чтоб бороться с врагами. Этот завтрак или сблизит нас до дружеского рукопожатия, или разведет на дуэль. Но дело не в этом. Представь, Максим, какая забавная неожиданность: ребята не могут все это потреблять! А я не могу есть один. Как неволя! Ну так что, пир? - Давай, парень, не чванься, - с прищуром, глядя куда-то вдаль, сказал Кобальский. - Людей надо уважать. Сядь и ешь - возможна тяжкая работа... Работать будем все. И ты. Такой запыленный и усталый. Я внимательно оглядел фотографа. Его уши стали еще меньше. Седоватой щетины на подбородке почти не осталось, казалось, он только что торопливо побрился. Верхняя часть его лица и руки покрылись пупырчатым налетом какой-то странной ржавчины. Кончик носа был теперь словно срезан или приплюснут... Откуда-то доносился далекий торопливый рокот. Поискав глазами источник звука, мы километрах в пяти или семи от нас высоко в небе увидели вертолет. Он летел мимо, в сторону моря. Если б они увидели, с вертолета!.. Но вертолет улетел. - Начали летать... - недовольно процедил Кобальский. - Ох и напрасно мы тут ждем!.. Отберут все до ниточки. Сами себя погубим! Я сел к "ковру" и принялся за еду. - Увидал вертолет - и сразу лопать... - злобно выпалил Кобальский в мой адрес. - Сразу видно, как обрадовался! - Пусть ест, - остановил его нумизмат. - Пригласил молодого человека я. - От него всего можно ждать! Это же, конечно, он ночью открыл объектив телескопа, хотя я категорически запретил это делать. Везде сует нос!.. Говорить с отражением вздумал! Но, слава богу, похоже, только с плоскуном потрепался. Это хорошо! Полезно. Плоскун тебе мозги вправил. Представляю... Иди еще с ним поговори! - засмеялся он. Помолчал и Георгию сказал: - Хорошо, что недоросль не открыл ночью окуляр. А то я не знаю, до чего бы они с опережающим договорились, до чего додумались... У него, видите ли, - повернул он ко мне свою озлобленную физиономию, - непреодолимая потребность рассуждать! Он, видите ли, любознательный. Во все вникает! - Да перестаньте же, Станислав! - взмолился нумизмат. - Мелочность погубит вас, ей-богу! Да что это вас так возмущает, что человек пытается рассуждать! Пусть рассуждает. Пусть он скажет что-нибудь полезное. А вы умейте взять из-под руки, - продолжая не спеша, скучно жевать, говорил нумизмат. - Станислав, мне необходимо знать, как вы, точнее, как подлинный Станислав Юлианович наткнулся на кубический грот и проник в хранилище инопланетян. Ни Бет, ни Альф и - увы! - ни Гамм за неимением времени так толком мне и не объяснили, как он оттуда выбрался. - Да как они вам расскажут и объяснят! - с искренним сожалением вздохнул Кобальский. - Все они получились немного неудачными. Как говорится, первые блины комом! Посмотрите на Альфа. Это настоящая нескладуха. Колобок какой-то плоский, да и мысли у него такие же плоские, я бы сказал... Да и Бет такой же пасынок фортуны. Гамм, конечно, поудачней, но и он, как и Альф и Бет, выдерживался далеко не столько времени, сколько требовалось для полной агрегации создаваемой копии. Да к тому же в первоначальной установке слишком много приходилось возиться с фокусировкой. Сами видите: один сплюснут, другой вытянут, у третьего еще что-нибудь... Но главное - материал! На изготовление этих вот ребят в основной массе были использованы древесный уголь, глина, битум и аммиачная селитра. Как оказалось, физически они вышли покрепче меня, хот-я выдерживались всего минут по сорок... - Ну а вот именно вы? - спросил нумизмат. - Я есмь Эпсилон-Кобальский, как вы знаете, Первичный, исходный материал моего тела состоял из голубоватого каолина, белил, поваренной соли и талька. - Каолин и тальк? - Да, все белое! - самодовольно подтвердил Кобальский. - Выдерживался я в фокусе установки около трех часов. Три часа неподвижно сидел мой подлинник, наш прототип Станислав-Зеро. - Если вы Эпсилон, - спросил нумизмат, - то согласно древнегреческому алфавиту, я полагаю, перед вами должен быть еще и Дельт? - Да, был, но увы!.. - Почему "увы"? - Его убил вот этот варвар! - кивнул в мою сторону Кобальский. - Убил? - Да, молотком ударил по голове, когда тот пришел рано утром к нему в дом с алмазом. С огромным бриллиантом! - Какой жуткий мальчик! - удивленно посмотрев на меня, брезгливо протянул нумизмат. - Да, - кивнул Кобальский. - От такого молодчика всего можно ожидать. А надо вам сказать, что плут Зет еще до Дельта рано утром появился в доме этого парня в качестве его родного дяди Станислава Грахова, чтоб оказать на недоросля давление. Мальчик сам сообщил нам ночью, во время разговора с ним по телефону, что ему срочно откуда-то должен позвонить его дядя. А дальше все просто. В доме один Максим Грахов, там в качестве его дяди появляется бестия Зет, обрывает провод телефона, вроде бы чтоб Кобальский не мешал ему спать: этот его дядя ведь действительно мог позвонить... Потом появляется сам Кобальский, то есть Дельт, с алмазом. Ну и вот, парень и сразил Дельта молотком. Да прямо наповал. Пока недоросль носится там с алмазом, мне звонит Зет: Эпсилон, срочно приходи, будешь фигурировать в качестве Кобальского, ибо Дельт отошел навсегда. Мы же с Дельтом, как известно, две капли воды. Только вот уши... Мальчишка заметил это. Уши действительно могли меня подвести. Прибежал я, а тело Дельта уже схватилось словно крутой алебастр. Мне же в одно мгновение нужно переодеться в его одежду (кому-то ведь надо ехать к холму!), а мы не можем снять с него пиджак и рубашку. Брюки, конечно, просто... Понесли мы Дельта из дома, чтоб в сарае как-нибудь снять с него верхнее. Торопились сильно... Этот молодчик ведь в любую мину мог бросить алмаз и вернуться из сада. Увидел бы все и побежал бы в милицию признаваться... Ну, мигом притащили мы тело Дельта к сараю. Желаем с телом войти, а дверь по земле скребет, плохо открывается. Зет и уронил тело... Раскололось оно, разбилось на мелкие черепки. Сняли мы пиджак и рубашку, а осколки в сарае оставили... Так он и останки обнаружил! - с ненавистью взглянул на меня Кобальский. - У-у, проныра!.. Кое-как убедил Зет смышленого племянника, что это археологические трофеи... - За Зетом есть еще кто-нибудь? - спросил нумизмат. - Нет, Зет последний среди нас, насколько я знаю. К сожалению, он есть производное от жалкой самодеятельной попытки коротышки Альфа сделать с себя хорошую, удлиненную копию. Вполне естественно, что нескладуха Альф перестарался: получилась на удивление такая хитрая и зловредная бестия! Уж мы все натерпелись с этим Зетом. Он давно должен был появиться здесь, но его нет. Дьявол один ведает, что он еще предпринял. И знаете, для его изготовления бедолага Альф использовал всего лишь песок, серу и речной ил. По-моему, он стал таким пройдохой из-за органических примесей, которые содержатся в иле. Но вас, я уверен, интересует не это. Так вот, наш прототип, истинный Кобальский-Зеро - а он, безусловно, для нас есть Зеро, как среди всех меридианов есть исходный нулевой меридиан! - одно время в качестве археолога-любителя занимался изысканиями в песках южнее Хорезмского оазиса. - Простите, я перебью вас, Эпсилон... - остановил Георгий Кобальского. - У меня со Станиславом-Зеро как-то не заходил разговор... Вопрос, конечно, деликатный, и я ни у кого из парней из "алфавита" не решился бы спросить об этом. Но видя, что вы. Эпсилон, человек мужественный и без предрассудков... Кобальский с жаром потребовал: - Конечно, Георгий! Задавайте. Я постараюсь ответить на все ваши вопросы! Нумизмат некоторое время находился в нерешительности, молча жевал. - Не слишком ли вас много? - макая в соль кусочек мяса, с равнодушным видом наконец спросил он. - Кого? - не понял Кобальский. - Парней из "алфавита". От Альфа до Зета. - А-а... Вот вы о чем!.. Но представьте себе, шеф, даже во время операции в доме этого мальчишки половина нас была очень кстати. В то время как Альф, Бет и Гамм всячески способствовали вашему прибытию на эти пустынные берега. Да еще волокли все сюда всеми правдами и неправдами... - Не обижайтесь на меня, друг Эпсилон! - Разрешите, шеф, заметить, что обидеть меня невозможно. Почему нас много?.. Видите ли, мы, парни из "алфавита", не долгожители. Вот причина этого "демографического взрыва". Двое из нас, заметьте, уже погибли. Один из-за этого рокового удельного веса. Да и плавать-то не умел... Другой... Честно сказать, удар, какой нанес молотком Максим Грахов Дельту, для обыкновенного человека смертельным не мог быть. Мы все знали, что уж кто-кто, а Дельт не долгожитель. Да и он это знал... Вся беда в том, что скопирован он был без достаточно продолжительной экспозиции. В ужасной спешке. Уж о какой там нормальной агрегации тела могла идти речь. Так вот, Дельту надо было при помощи масс-голографа восстановиться хотя бы дней через пять. Но все спешка, неотложные затеи, дела, дела... Бедняга все грозился уйти в пустыню... А как получилось, что нас оказалось много?.. Ну как! Вначале открытие: вот оно что да как! То да се... Потрясающие возможности. Копирование чего угодно! Вначале копирование вещей, начиная с алмазов и золота... Затем дерзновенный замах на живое. Между зеркалом и линзой посадил Зеро пичугу в клетке. А материалом для копии взял - и это ли не дерзость! - обыкновенную воду в кубометровом целлофановом мешке. Из воды образовалась пичуга величиной с кондора. Зеро побежал, открыл большую клетку. Птица выпорхнула и полетела, но метров через сто рассыпалась и рухнула мгновенным дождем. То же и с большой клеткой. Растеклась она. Вода плохо поддается структурированию... Дальше - волнительный соблазн сделать копию с себя. И появляется Альф. Но слишком короток и толст он. Установили Зеро с Альфом линзу строго вертикально. Из другой массы появляется Бет. Тонок. Из-за бокового поворота линзы. Ночью точно по образу и подобию Станислава Юлиановича Кобальского был создан абсолютной схожести двойник. Разумеется, по имени Гамм. Так уж повелось. Но!.. Но!.. Но оказалось, к немалому удивлению и огорчению Зеро, что Гамм немыслимо самонадеянный скептик, невыносимый спорщик. Он, видите ли, знает больше всех, имеет самые верные понятия о том, кому как жить. Этакая морализующая заноза... По-моему, в голове Гамма занозой непогрешимого идеала засел опережающий из телескопа. Вообще технология "новейшей генетики" постоянно дает какие-либо крены... Конечно, о мертвых дурно не говорят. Но этот умник Гамм был невыносим. Что было дальше?.. Имела место возмутительная выходка Альфа: в тайне от всех он создает копию с самого себя. И появляется пройдоха Зет. Есть мнение, что Альф намерен был расширить эту свою самодеятельность. Дабы при помощи своих будущих сателлитов в дальнейшем оттиснуть других от телескопа и прочих сокровищ. Вот как превратно и самонадеянно заговорили в нем мысли и намерения самого Зеро. Разумеется, самодеятельность эту надо было решительно пресечь. И Зеро учинил Альфу выволочку. Замечательную выволочку! Инцидент заставил Станислава-Зеро отчетливо увидеть, что он одинок - ну едва ли не сирота среди неблагодарных подобий... Глядите: Альф ершист; Бета не поймешь, странный... Гамм - великий умник; Дельт собирается в пустыню; Зет - пройдоха, плут. Самовлюбленность - единственное, что их объединяет. Да, Зеро был один. И тогда по великой необходимости появился подобный и верный ему - я, Эпсилон. То, что надо. Человек, жизненно необходимый Станиславу-Зеро. И для любого алиби, и для чего угодно!.. - Да, трудно предвидеть последствия! - вздохнул нумизмат. - Это еще ладно!.. - махнул