то не посмел и остановить меня. Только он мог меня слышать, только ему я говорила. Я торопилась, я перескакивала с одного предмета на другой, но я хотела открыть перед ним всю себя. - Буров, я никогда не стала бы этого говорить, чтобы оправдаться, чтобы избежать казни... Я бы гордо промолчала... Меня могли бы простить. Но тебе не надо меня прощать, тебе не за что меня прощать... Разве только за то, что я бежала от тебя... Хотя я и была, как все теперь скажут, шпионкой, приставленной к тебе, выдающемуся ученому. Он испуганно посмотрел на меня. Я поцеловала его руку. И я продолжала, не давая ему опомниться, не позволяя ему протестовать: - Я виновата только в том, что люблю тебя, Буров, во всем остальном я не виновна перед тобой, я не предала тебя! В Америке... Да, да, в Америке я носила свою фамилию княжны Шаховской. Меня только называли там Сехевс, коверкали мое имя. Я там родилась, там выросла, была рядовой американкой. Но что-то было во мне для них чужое. Что-то во мне не хотело мириться с интересами подруг по колледжу, которые состязались друг с другом в познании всех сторон жизни... Мне хотелось видеть будущее иным, современность казалась мне душной. Дед воспитывал меня для подвига. И я хотела совершить подвиг, но вовсе не тот, которому он собирался меня посвятить. Он носился с мертвой идеей вернуть великий русский "народ-богоносец" на тропу, с которой он свернул в несчастные для деда дни революции, выбросившей его за океан. Я должна была стать русской Жанной д'Арк, Марфой-посадницей или еще не знаю кем... Я не возражала деду, я ведь его любила со всеми его причудами и заблуждениями... А сама я хотела быть с русским народом на том его пути, который он выбрал. В Америке тогда коммунисты подвергались гонениям. Коммунистическую партию пытались запретить, объявить вне закона. И я хотела быть с этой партией... Но так, чтобы принести ей особую пользу... а не просто страдать вместе со всеми. Я была гордячка, Буров. Вот за это можешь меня не прощать. В голове у меня бродили безумные идеи под стать дедовским... И они окончательно созрели, когда я слушала в Бруклине на митинге в одном из скверов речь красного сенатора Майкла Никсона, Рыжего Майка... Он говорил, что Коммунистическую партию в Америке нельзя запретить, что это поведет лишь к тому, что появится еще больше тайных коммунистов. И я решила стать такой коммунисткой, служащей всему коммунистическому движению в мире! Моей горячей, набитой романтикой голове казалось, что подлинный подвиг - это бескорыстный, никому не известный, тайный... Я решила по-особенному стать полезной делу, которому хотела служить... И помочь в этом, сам того не зная, мог дед. Нужно было только для виду согласиться пойти его путем. Этот путь привел меня в шпионскую школу, где из меня готовили разведчицу, диверсантку, резидентку... Кто поймет, какая сила требовалась от меня, чтобы решить играть в жизни эту тройную роль!.. Считалось, что у меня для этого есть все необходимое: великолепный русский язык, который так хранили в нашей семье, знания физики, внешняя привлекательность и фантастическая преданность идее... Они были правы! Я была действительно фантастически предана тому, что задумала, но только не тому, что задумали они! Я не знала, смогу ли вынести всю тяжесть тайной игры... У меня было слишком много слабостей. И первая из них - склонность к авантюризму... К тому же я воображала, что влюблена... Я считала, что во имя идеи должна разом порвать с этим человеком. Считала, что для этого достаточно умения попасть пулей в апельсин на лету... Но... К тому же он встретился со мной уже на пути сюда... Я просто решила проститься через него с миром, который покидала. Он был для меня символом этого мира. Я позволила себе оставить лишь одну нить, связывающую меня с прошлым. Мы глупо венчались с ним под звездами. И все это опять выдумала я. Его звали так же, как и нашего сына, которого ты, Буров, хотел усыновить. Я слишком высоко тебя ставила, чтобы допустить это!.. Ты поймешь меня, Буров? Рубикон был позади. Я оказалась в вашей стране. Все было сделано безукоризненно. Со мной была моя дублерша, давняя резидентка, моя руководительница и связистка. Я ее ненавидела, своего подлинного врага, но должна была прежде всего перед нею играть свою тройную роль. При всей сложности этой роли цель моя была проста. Тайная коммунистка, о существовании которой не знал никто, кроме меня самой, стала "антикоммунистической псевдоразведчицей", для того чтобы дезинформировать своих боссов. И я могла это делать через их же систему, с помощью их же сотрудницы Марты, Я играла... я играла для тех, кто меня окружал и даже любил, играла для них роль молодой обещающей ученой, беззаветно преданной тебе, Буров, моему руководителю. И я не лгала, исполняя эту роль. Одновременно я играла перед Мартой и ее боссами роль шпионки, делая вид, что выполняю грязное задание, находясь в центре советской научной мысли. Я должна была уверить боссов, что справлюсь с этим мрачным делом. И я сумела это сделать. Я послала им сообщение об открытой тобой "Б-субетанции"... Но я сделала это, зная с твоих же слов, что это открытие в решительную минуту будет обнародовано. Так и случилось. Я не принесла никому вреда. А мои боссы поверили мне, оценили своего тайного агента. Теперь требовалось лишь усыпить враждебную Марту. Ради нее я стала писать письма деду, зная, что она непременно прочитает их. Я разыграла роль неустойчивой, сбитой с ног разведчицы... Марте стоило большого труда направить меня на нужный ей путь, заставить продолжать свою шпионскую деятельность. И я продолжила работу с тобой, едва только поняла, что могу принести тебе пользу. А Марта отныне передавала с помощью своих телепатических сеансов или другим путем тщательно продуманную мной дезинформацию. Я гордилась, что вожу их за нос... Это было опасной игрой. Провал любой из трех моих ролей грозил концом... А я всей душой стремилась к тебе, огромный, сильный Буров. Но не считала себя вправе на это... Ведь я воображала, что совершаю подвиг, сила которого в том, что он останется неизвестным. Если я говорю все это тебе сейчас, то только потому, что мы оба обречены и вовсе не требуется, чтобы кто-нибудь, кроме тебя, поверил мне... И я не могу не говорить. Я хочу, чтобы ты понял меня до конца, знал бы меня такой, какой не знал ни один человек на Земле... Я торопилась, стремясь высказать все... Я наклонялась к Бурову все ниже, говорила все тише и заглядывала ему в глаза... Я чувствовала или хотела чувствовать, что он понимает меня. Он улыбнулся мне одними глазами... Если он даже не услышал всего, то он понял что-то самое главное... Он прощал меня. Это было так нужно мне!.. Мне? Значит, только для себя я говорила все это? Вот кому нужно все это? Холодный пот выступил у меня на лбу. И тут я увидела, как стали тускнеть его глаза, становились стеклянными. Он уходил, он уже ушел, в последний миг лишь откуда-то издалека заглядывая через еще живые глаза. А теперь и они отвердели, угасли... Меня стало трясти. - Голубушка, да что это вы? - забеспокоилась старушка няня. Она взяла у меня одну руку Бурова, другую я продолжала сжимать. Мне казалось, что она холодеет. - Нет пульса, - отрывисто сказала старушка и нажала красную кнопку медицинской тревоги. Мое кресло откатили. Перед глазами у меня плыли круги. Говорила ли я что-либо Бурову или мне только казалось это? В палату вошли два врача. Они бросились к кровати. Обо мне забыли. Я слышала отрывистые слова: - Шприц... Кислород... Искусственное дыхание... Бригаду реанимации сюда!.. Входили и выходили люди. Белые халаты, высокие белые шапочки. Сердце резанула короткая фраза: - Клиническая смерть. Он умер!.. Умер у меня на руках, улыбнувшись мне глазами, быть может, даже услышав обо всем... Вкатили стол на колесиках. Быстро положили на него Бурова... Боже мой!.. На него положили труп Бурова и куда-то повезли... Уже в морг? Почему такая спешка? Мне хотелось сидеть около него, по-бабьи выть или причитать, плакать как жене... Я увидела "лейтенанта". Он стоял лицом к окну и украдкой смахивал слезы. Потом, спохватившись, бросился ко мне: - Так ужасно, что вы были здесь. - Нет, - покачала я головой. - Так было нужно. Я успела ему все сказать... Я смотрела неподвижными сухими глазами перед собой. - Вы его любили, - сказал он. - Это сразу видно. И мы... мы тоже... Правда, не так, как вы... Но мы работали с ним еще до вас. Сегодня была моя очередь дежурить около него. Я смотрела на него и думала, что лейтенанты не плачут. - Вы сильная, - сказал мнимый лейтенант и покатил мое кресло. Я не таилась от него. Я рыдала. Мне еще предстояло найти силы, чтобы написать обо всем". Глава третья МИЛЛИАРД ТРЕЩИН "Я получил вызов в чрезвычайную комиссию американского сената. Каждый американец отлично понимает, что это значит. Не могу сказать, чтобы я испытывал особо приятное чувство. Слава государственного деятеля быстро померкла в моих глазах, и отважная душа моя изменила свое местопребывание, избрав для этого ту часть моего бренного тела, которая считалась уязвимой даже у Ахиллеса. Чрезвычайная комиссия была создана в связи с оледенением Земли. Возглавлял ее красный сенатор Рыжий Майк, то есть мистер Майкл Никсон, что не предвещало для меня ничего хорошего, так как одновременно со мной туда были вызваны и руководители Организации "SOS" - мистер Ральф Рипплайн и мистер Джордж Никсон. В отличие от меня они в предвидении такой возможности предусмотрительно оказались в Африке, где сооружалась столица будущего малого человечества - Рипптаун. Естественно, что хозяева Рипптауна не собирались являться в комиссию американского сената для дачи показаний, которые "могут быть использованы против них", или для проявления неуважения к сенату при отказе от показаний, что, как известно, карается тюремным заключением. Я всячески уважал сенат и совсем не уважал тюремное заключение, имея в виду свое собственное. И потому я почтительно явился на вызов. Мы приехали с Лиз в Вашингтон и поселились все в том же отеле "Лафайет". Надо думать, что мне сейчас меньше всего подходило сравнение с государственным деятелем... Лиз с ходу потащила меня делать визиты каким-то влиятельным сенаторам. Их офисы помещались в Капитолии, украшенном снаружи величественным куполом, а внутри скучными бюстами когда-то заседавших здесь сенаторов. Каждому живому сенатору, кроме будущего бюста, полагалось по две комнаты и по одной секретарше. Сенатор сидел в одной комнате, а секретарша в другой, уверяя звонивших по телефонам просителей, что мистер сенатор на заседании, что у него важное совещание, что он... быть может, у самого президента или хотя бы у государственного секретаря, в то время как ее шеф просто пил бренди с другим своим скучающим коллегой, с которым они принадлежали к разным партиям, смертельно враждовали в зале заседаний и всегда вместе ездили на рыбную ловлю. Сенаторы важно выслушивали нас с Лиз, сочувственно кивали мудрыми головами с зачесами жидких волос и выражали сожаление, что сами они не входят в "ледяную комиссию". Словом, они могли помочь в моем деле не больше, чем заклинания шамана. Явиться мне надлежало не в Капитолий, а в какое-то серое здание на Конститьюшин-авеню, где помещался один из второстепенных департаментов, кажется, Управление федеральных резервов. Под стражу меня не взяли, а предложили войти в пустую серую комнату с жестким стулом перед столом, за которым в креслах непринужденно восседали сенаторы, курили, пили содовую и перелистывали зловещие серые папки. По-видимому, я чего-то недооценил... Или того, что в "ледяной комиссии" председательствовал Рыжий Майк, или отзвука, который был вызван моими с Лиз начинаниями... Оказалось, что председатель "ледяной комиссии" сената меньше всего придавал значения моим двусмысленным репортерским стараниям. Комиссия проявила живой интерес к моей теперешней деятельности и к "плану Петрарки", как я назвал замысел превращения Юпитера во второе Солнце. Узнав, что немалые капиталы семейства Морганов, которыми распоряжалась моя жена, направлены уже на выполнение "плана Петрарки", сенаторы произнесли краткие речи о конструктивном величии частной инициативы даже в самые грозные часы для существования человечества. Председатель комиссии по этому поводу ничего не сказал. Он только заметил, что моему размаху следовало бы позавидовать джентльменам, сидящим в Белом доме и около него. Однако вызвал меня Рыжий Майк совсем по иному поводу. Он был хорошо осведомлен о моих отношениях с Джорджем Никсоном и Ральфом Рипплайном. И, оказывается, он был высокого мнения о некоторых моих способностях. Он спросил, возьмусь ли я за выполнение государственного задания? Волей или неволей, но я превращался-таки в государственного деятеля!.. Речь шла о Бурове, о моем африканском приятеле Сербурге, о болезни которого я узнал недавно от самого президента. Президент, помню, горестно вздохнул, ну а Майкл Никсон предпочитал действовать. Он сказал мне на заседании "ледяной комиссии", что помощь Бурову - долг всего человечества, избавленного им от ядерных войн. Мы, американцы, не можем остаться в стороне, а помочь больному раком может только профессор Леонардо Терми, который близок к решению проблемы. Терми находился в Рипптауне. Майкл Никсон считал, что достать его оттуда мог только я. Я получал специальные полномочия американского президента и должен по поручению "ледяной комиссии" отправиться с чрезвычайной миссией в Рипптаун. Так я действительно превратился в государственного деятеля и на самолете президента США вылетел в Африку. Снова Африка! И снова свидание с боссом, с бывшим боссом!.. Сразу со знакомого аэродрома, где приземлился правительственный самолет, я отправился прямо к нему... Большей дерзости от меня он ожидать не мог. Он лежал в кресле, обложенный подушками, с лицом мертвеца и теми же глазами негодяя. - Хэлло, мой мальчик, - зловеще сказал он. - Озабочен вашим здоровьем, сэр, - как и подобает дипломату, с язвительным намеком ответил я. - Желаю вам такого же, - прорычал Джордж Никсон. - Тогда бы мне пришлось заинтересоваться специалистами, скажем, самим профессором Леонардом Терми. - Напрасно, - огрызнулся босс. - Не продается. Я стал насвистывать ковбойскую песенку. После первого куплета, терпеливо выслушанного Джорджем Никсоном, я непринужденно заметил: - Сенатор Майкл Никсон рассчитывал видеть не только меня, но и вас, сэр. - Заткнитесь! - проревел босс, окончательно отказываясь от традиционной учтивости дипломатов. - Пусть только сунутся сюда - к Солнцу полетят новые ракеты с "Б-субстанцией". На Земле не останется и квадратного дюйма, не покрытого ледниками. Уйду в пещеры, под землю, но не оставлю никому места на Земле. - Всем нам уготовлено место под землей, - вздохнул я, молитвенно возводя очи, и вежливо осведомился: - Надеюсь, сэр, вам удалось справиться с такой неприятностью, как раковое заболевание? Мистер Джордж Никсон передернулся в кресле: - Если вы имеете в виду помощь этого ученого колдуна, то он... объявил голодовку. Старый болван! Непременно хочет отдать концы раньше меня! Я был готов ко всему, Майкл Никсон хорошо подготовил меня. Но голодовка! Бог мой!.. - Я берусь переубедить мистера Терми, - сказал я, зная, на чем теперь играть: только на жажде жизни и страхе смерти, которыми объята душа босса. - Могу вас заверить, он не просто вернется к интересующей вас проблеме, но... и поможет вам. Джордж Никсон смерил меня взглядом. - Почему я должен верить вам? - У вас нет другого выбора, сэр, - резко сказал я, вставая. - Только я смогу убедить профессора Терми. Он молчал, но ему оставалась лишь капитуляция. Он был трус. - О'кэй, - проворчал он. - Предоставлю вам вашу последнюю возможность. Я усмехнулся. Скорее нужно было говорить о его последней возможности. Меня привели к профессору Леонарду Терми. Он занимал охраняемый безгусеничными танками загородный особняк, уцелевший от атомной бомбардировки. Офицер отряда охраны собственности, тот, что выпустил меня из загона для малого человечества, дружески подмигнул. Этот верзила с белой кожей и черной душой провел меня в дом, в котором отчаянно пахло жареными бифштексами. Я даже вспомнил, что пропустил время второго завтрака. Позвольте! Но ведь Никсон говорил о голодовке? Комната служила прежнему владельцу кабинетом или библиотекой. Шкафы были полны научными книгами, вероятно, доставленными сейчас сюда... для соблазна старого ученого. Профессор сидел спиной к столику, на котором призывно пахли как бы кричащие своим запахом блюда. Я кашлянул. Профессор не повернулся. - Как вы поживаете, мистер Терми? - почтительно произнес я. Леонардо Терми не шелохнулся. Тогда я зашел с другой стороны, чтобы увидеть его лицо. Я не узнал ученого. Он поднял огромные глаза, полные мировой скорби. Лицо осунулось, заросло седой щетиной, седые волосы растрепаны, свисали за ушами длинными прядями. Горькие, тяжелые складки щек, оттеняя подстриженные усы, без слов говорили о думах этого человека. Не знаю, узнал ли он меня. У него шевелились ноздри... И только тут я понял, какой пытке подвергался этот старый человек. Что муки Тантала! Зарытый по плечи в землю, он не мог дотянуться до кувшина с водой и до отставленных яств. Леонардо Терми мог легко протянуть руку к столику за его спиной, избавив себя от мук голода, но не делал этого. - Мистер Терми! Мне не удалось однажды предотвратить ваше похищение. Теперь я сам хочу похитить вас. Но... По заданию президента. Он поморщился. Я поспешил добавить: - С ведома сенатора Майкла Никсона. Он чуть заметно кивнул. Скорбные глаза пронзительно смотрели на меня. Мне казалось, что этот грустный человек видит меня насквозь, видит даже мои нуклеиновые кислоты, эти скрижали жизни, на которых записана программа жизни моего организма, для всех органов, для всех клеточек, развитие которых определяет то, чем я являюсь, мой рост, мой вес, мое здоровье, мой ум, даже мои чувства... к Дочери Дивной Солнца... - Президент и сенатор Майкл Никсон поручили мне передать вам, что русский физик Сергей Буров умирает от рака. Терми молчал, а я вынул припасенные газеты: с их страниц на профессора Терми смотрели два лица - так знакомое мне лицо Сербурга и вдавленная в подушку костяная маска с провалами глазниц. - Рак вызван облучением, - быстро заговорил я. - Вы могли бы, профессор, доказать, что ваша гипотеза о раке верна. - Гипотеза! - перебил меня Леонардо Терми. - Я только выдвинул ее, но не решил проблемы рака. Разве я могу успеть теперь?.. - Вы открыли шифр, каким природа записывает инструкцию развития всех органов человека, - убеждал я. - Ах, боже мой, - простонал Терми. - Если бы это было так!.. Я только предположил, что рак - это нарушение записи, как вы сказали, зашифрованной молекулами нуклеиновых кислот!.. Но разве я могу указать, какая это запись и как ее исправить?! - У него был особый рак... молниеносный... вызванный облучением... - Постойте!.. Как вы сказали? Облучение стерло запись? Такое стирание записи наследственного кода - основа мутаций и изменения наследственности... Вы хотите сказать, что убийственное облучение могло оставить заметные изменения? - Которые, несомненно, вы увидите, сэр!.. В глазах Леонарда Терми исчезло выражение мировой скорби. - А ну-ка, молодой человек, распорядитесь! Убрать отсюда все эти бифштексы! Принести жидкого кофе, подкрашенного молоком, и только один сухарик. Живо!.. Пока я не съел этой смертельной порции!.. У этого человека была железная воля. Он ел свой сухарь, который ему принесли, маленькими кусочками, отхлебывая жидкий кофе. Он говорил: - Увидеть спирали нуклеиновых молекул живого организма. Но как? Даже электронный микроскоп недостаточен... Нужно, чтобы организм пронизывался потоком нейтрино. Нейтриновый микроскоп есть только в России... - Но ведь Буров же русский! - воскликнул я. Терми отодвинул недопитый стакан с кофе. Глаза его глядели куда-то вдаль. Открылась дверь, и верзила-офицер вкатил кресло с Джорджем Никсоном. - Я в восторге от вашего разговора, - мрачно произнес он. Я догадался, что кругом были микрофоны. - Ваша гипотеза великолепна, профессор. Но нет нужды ехать подтверждать ее в Россию. Я создам здесь для вас лучшую в мире лабораторию. Терми уничтожающе посмотрел на него: - Я не уверен, что вы успеете это сделать. Никсон позеленел: - Какая у меня гарантия, что, отпустив вас, я получу вашу помощь? Терми с нескрываемым презрением сказал ему: - У гуманной науки нет и не может быть исключений. Даже для таких... особей, как вы. Если будет спасен Буров, будете жить и вы. Терми не давал торжественных клятв, но в его голосе звучало что-то такое, что не позволяло ни в чем усомниться. У мистера Джорджа Никсона не было другого выхода, он торжественно проводил из Рипптауна профессора Леонарда Терми как своего почетного гостя, отдыхавшего у него. В тот же день профессор Леонардо Терми был доставлен самолетом в Нью-Йорк и появился в своей лаборатории при Колумбийском университете. Я как уполномоченный президента присутствовал при его сборах в Москву. Научной аппаратуры загрузили два самолета. В них раньше Терми вылетели в Советский Союз его помощники Стайн и доктор Шерли. Так я выполнил задание сената и президента, превратившись таки в государственного деятеля. Дальнейший мой шаг закрепил за мной это почтенное звание, хотя, если разобраться, заслуга моя была не так уж велика. Я оставался уполномоченным президента, потому что в общей неразберихе меня забыли освободить от этой должности. А я считал, что как-то должен ее оправдывать. Наступал апрель тяжелого года оледенения. Солнце казалось совсем весенним. Снег сбрасывали с крыш. Почерневшие сугробы осели. Люди казались веселее, они воображали, что Солнце все же пробудится ото сна. В Централ-парке птицы щебетали, как и полагается весной. Девушки ходили по панелям с непокрытыми головами, в распахнутых пальто и ожигали встречных взглядами. А я улетел в США. У нас не было того организационного потенциала, которым пользовались коммунистические страны в Европе, и прежде всего в Советском Союзе. Они в отличие от нас могли единым плановым актом перестроить всю свою сельскохозяйственную технику, снабдить миллионы тракторов специальными гидромониторами, струи которых, кроша лед, позволят вспахивать ледяное поле, подставляя его солнечным лучам. Если мы не могли следовать этому примеру, то выйти на поля с кирками и лопатами были в состоянии. Я явился к председателю сенатской "ледяной комиссии", к сенатору Майклу Никсону, чтобы предложить через него всем американцам, до последнего человека выйти на поля. Нужно одним всенародным взмахом покончить с ледяной коркой нового ледникового периода. Ведь ледники в былые времена появлялись не сразу, они нарастали год от года, не успевая за лето стаять. Если снять этой весной ледяную корку с полей, земля будет рожать даже под тусклым Солнцем. Советский Союз, проводивший у себя активные меры борьбы со льдом, предоставил в распоряжение Организации Объединенных Наций семена скороспелых культур, выведенных для заполярных областей. Гибель мира, убеждал я, может быть оттянута хотя бы еще на год, пока зажжется Юпитер, затормозит свой бег по орбите Земля или... вспыхнет по-старому Солнце. Мой "план миллиарда трещин" был принят американским народом, выразившим мне тем высочайшее доверие. Я летел к отцовской ферме на геликоптере, получая по радио сводки о том, сколько людей вышло на поля в каждом штате, каждом округе. С воздуха я видел необычайную картину. Снежные пространства, сколько видел глаз, покрыты черными точками людей и пятнами машин. Все машины, сколько их было в Америке: грузовые и легковые автомобили, тракторы, танки, бронетранспортеры и даже катки для укатывания асфальтированных дорог, - десятки миллионов машин вышли теперь на поля. Я не узнавал родной фермы с воздуха. Я никогда не представлял, что она так жалко выглядит сверху. Вертолет опустился около механического тока. Я заглянул в незапертый знакомый гараж и не увидел там ни моего старого кара, ни трактора, на котором ездил маленький Том, зато нашел здоровенную кирку, которая была, пожалуй, мне по плечу. Взяв эту кирку, я отправился на родное кукурузное поле, где накрыл нас когда-то с Эллен бесенок Том. Его-то я и увидел первого... И Джен здесь, и ее туповатый муж... и гнусавый Картер, шериф и проповедник... Боже мой! Одно и то же чувство привело их всех сюда! Разговаривать было некогда. Джен успела крикнуть мне, что Лиз выкупила отцовскую ферму, поэтому они и примчались сюда помогать очищать отцовские поля. Ай да Лиз! В довершение всего она и сама оказалась здесь. Мне некогда было выражать свои чувства. Тут надо одно - не отставать. Все двести миллионов взрослых американцев вышли на поле, двести пятьдесят миллионов русских с их тракторами-гидромониторами, сотни миллионов европейцев - словом, миллиарды людей... Но что это была за работа! Бог мой! Трактор, на котором восседал Том, ревел, как танк. К его тракам были приделаны специальные била, которые крушили лед. Я тоже крушил лед, словно он и был моим главным злейшим врагом после Джорджа Никсона. Тяжелая кирка взлетала, сверкая на солнце, как молния. Из миллиарда трещин кое-что досталось и на мою долю. Миллиарды молний ударяли в лед. Джен и Лиз едва поспевали очищать землю от разбитого мной льда. Когда показалась черная, еще мерзлая земля, Джен встала на колени и поцеловала ее. Ай да Джен! У меня затуманились глаза, должно быть, пот катился по бровям... Это была веселая, бесовская работа! Люди озорно перекликались, подзадоривали друг друга! Они бегали с места на место, гнали перед собой зеленоватую волну битого льда, смешанного со снегом. Подъезжали грузовики. Лопаты словно сами собой забрасывали вверх потоки снега. Люди разделись, побросали одежду на отбитую землю, на которой виднелись лужицы. Я, дурак нисколько не меньший, чем сестрица Джен, встал на колени и напился из этой лужи. Потом принялся рубить киркой с двойным остервенением, наслаждаясь, опьяняясь побеждающим трудом. Какая это сила - миллиард человек! Какая это сила - людская общая воля! Вот где моя настоящая роль, где я чувствовал себя ровней со всеми, не опустившись, а поднявшись до них. И Лиз, эта удивительная "Мона Лиза", не отставала от меня. Ее предок, знаменитый пират Морган, мог от изумления вертеться в своем гробу губернатора Ямайки, в котором он закончил свою преступную жизнь. Могли лопнуть от изумления и все ее родственники и знакомые по великосветским раутам. Она была неистовым бесенком. Я крикнул ей, что, если бы это уже не случилось, я непременно женился бы на ней. Она рассмеялась и обдала меня лопатой снега. Снег забился за шиворот. Я был рад этому, мне казалось, что куртка сейчас загорится на мне. Откуда только пришли все эти люди? С заводов Нью-арка, с шоссе, на котором брели процессии живых скелетов? Стоя плечо к плечу, они общим усилием меняли лик Земли, неистовые, устремленные, решив во что бы то ни стало добиться своего. Нет силы, равной силе человечьей, нет ничего в мире, что может устоять перед потоком общей воли. Десятки дней почти без сна, десятки дней под рев и грохот помогающих людям машин мы отвоевывали у льдов отцовские поля, потом поля Картера и дальше, дальше теснили проклятые ледники... Мы засеяли их семенами русских скороспелых культур. На этих освобожденных фантастическим трудом полях взойдут ростки. Человечество будет жить? Я держал в руке мозолистую, жесткую, но совсем маленькую руку "Моны Лизы". Когда-то она говорила, что меня стоило разрубить пополам. Я сказал, что ее желание исполнилось. Одна из миллиарда трещин расколола меня. И ненужную половину я уже сбросил с себя". Глава четвертая КОД ЖИЗНИ "Я снова разыскала свою голубенькую тетрадку... Почему я ничего не могу делать систематически? Перечитывала написанное и плакала... А сейчас... опять не могу не писать. В мою жизнь вошел мальчик Роенька. Это такой удивительный ребенок, смышленый, ласковый... мне уже кажется, что он любит меня больше всех на свете. Роенька, Роенька! Я иногда плачу, глядя на него, так мне его жалко. Я его усыновлю, когда свершится то страшное и неизбежное, о чем все знают и не говорят. А он, ничего не понимая, что-то лопочет на своем детском языке, только ему да мне понятном, Я слушаю его и вспоминаю всякие необычные случаи: какой-то человек упал в прошлом веке с лошади и вдруг заговорил по-древнегречески... А уже в наше время одному шестилетнему ребенку, когда он был тяжело болен, бабушка читала "Войну и мир". Ему все равно было, что слушать, лишь бы мерно звучал голос, тогда он успокаивался. В начале романа у Толстого все написано по-французски. Бабушка и читала по-французски. Она свободно владела этим языком, И вдруг больной ребенок что-то переспросил ее. Она ответила и поймала себя на том, что они с малышом говорят по-французски. А он, конечно, и представления не имел об этом языке. И пока он был тяжело болен, он говорил только по-французски, а выздоровев, не мог вспомнить ни слова. Потом он стал крупным профессором экономической географии, читал лекции в Ленинграде и ездил на Кубу читать их в Гаване... но так и не выучил французскнй... А еще один случай был в Индии. Там родился мальчик и, едва заговорив, заявил, что он брамин и что знает всякие премудрости. Это дало повод буддийским монахам говорить о "переселении душ", но на самом деле, с современной точки зрения, все объясняется иначе. Общеизвестно, что у живых существ все наследственные признаки сосредоточены в нуклеиновых кислотах, молекулы которых образуют двойные спирали с мостиками. Это дезоксирибонуклеиновая кислота!.. Уф, не выговоришь! Комбинация мостиков, соединяющих двойные спирали и состоящих из двух пуриновых (адеин и гуанин), пиримидиновых (тинин и цитозин) оснований, прикрепленных к молекулам сахара, заключает в себе все свойства, которые передаются по наследству. А ведь по наследству передаются не только свойства организма - слон это или краб, - но и некоторые навыки: волчонок, играя, воспроизводит охоту, котенок хищно бросается на мышь, ребенок боится темноты... Передаются инстинкты, являющиеся, по существу, результатом опыта предыдущих поколений, то есть знанием предков. Так не вспомнил ли древнегреческий язык человек, упавший с лошади, не заговорил ли больной ребенок по-французски, наконец, не разгадывал ли тайны браминов ребенок в Гималаях, потому что у них по какой-то причине происходило включение переданных им по наследству знаний, хранившихся в мозгу? Говорят, наш мозг используется лишь в небольшой доле. Ученым до сих пор неизвестно, "чем заняты" большие области мозга... А что, если в результате развития организма по коду нуклеиновых кислот в них уже запечатлены знания, приобретенные родителями? Что, если мы просто не умеем пробуждать эти дремлющие в нас знания, учим все в школах с самого начала? А хотела бы я, чтобы у Роеньки уже было университетское образование? Хотела бы я, чтобы он в пятилетнем возрасте уже защищал кандидатскую диссертацию? Нет, нет и нет! Ни за что на свете! Я хочу, чтобы он был обыкновенным и глупеньким ребенком и чтобы первое его слово было "мама". Мама... Я уже готова присвоить себе это святое имя, а его настоящая мама еще жива. Я мчалась в клинику, чтобы проведать бедную Елену Кирилловну! Подумать только!.. Она была прежде красивой. Мужчины сходили по ней с ума. И Буров... Ах, Буров... Я только раз заглянула к нему в палату, вернее, не в палату, а в лабораторию. По стенам были расставлены какие-то приборы, они работали, качали кровь, насыщали ее кислородом, что-то фильтровали вместо почек. Я не знаю, был ли жив Буров. Он уже несколько раз умирал. У него останавливалось сердце, стекленели глаза - это видела сама Елена Кирилловна! - он уже не дышал. Говорят, что его воскрешали, возвращали к жизни. Но была ли это жизнь?.. Я ведь знала его живым, сначала недолюбливала, а потом... Нет, лучше не вспоминать! Теперь "живым Буровым" считалась, по существу, целая комната с работающими механизмами: механическим сердцем, механическими почками, механическими легкими, со стеклянными трубками, по которым текла чужая кровь, взятая у других людей, или какой-то химический раствор, и меньше всего места занимало само тело Бурова, лежавшее в термостате, где регулировали его температуру, как в морге... С точки зрения медиков, он был "жив". Он хотел жениться на Елене Кирилловне, хотел стать ее ребенку отцом. А я ведь хочу быть мамой этого мальчика... Но как я могу писать обо всем этом, когда мать маленького Роя еще жива? Еще жива... На этот раз я увидела у Елены Кирилловны американского профессора Леонарда Терми. Я учила формулы Леонарда Терми, сдавала их на экзамене по физике. И, оказывается, он прилетел из Америки, чтобы лечить Елену Кирилловну и Бурова. Я не сразу поняла, почему это должны делать физики. Потом узнала, что он после взрыва атомных бомб навсегда отказался от ядерной физики и перешел в биофизику. Это он разработал теорию кода жизни, запечатленного в нуклеиновых кислотах. Меня больше всего поразили его глаза, грустные, раскрытые один чуть шире другого, скорбные... Ему, конечно, жаль было Елену Кирилловну и Бурова... Я застала уже конец разговора. Леонардо Терми хорошо говорил по-русски. Я не удивилась: многие современные физики разных стран знают русский. У Леонарда Терми была гипотеза о сущности рака. Он рассказывал о ней. Рак, как он предполагает, это результат неправильной информации, которая дается растущим клеткам. Что-то испортилось, стерлось в программирующем устройстве, ведь живое существо - это действующая кибернетическая машина! В задающем устройстве словно выпала какая-то строка, как в типографском наборе при верстке. Но в чем же причина? Не в вирусе все же тут дело? "А что такое вирус? - вопрошал Терми. И отвечал: - Вирус проявляет себя как испорченный ген, неправильный его код путает гармоническое развитие организма, заставляет клетки расти не так, как надо. Вот и появляется бешеная нерегулируемая ткань - опухоль, губящая весь организм". Облучение, которому подверглись Буров и Шаховская, и без всяких вирусов повредило "запись" в мостиках, соединяющих спирали нуклеиновых кислот, стерло эту запись со скрижалей жизни. Надо только узнать, что именно стерто. Бурова нельзя трогать, он слишком плох. Необходимо попробовать на Елене Кирилловне. А это было так страшно. Я бы никогда не согласилась, струсила бы, убежала... А она... В палату вошла высокая седая женщина в белом халате в сопровождении врачей и медсестер. По тому, как почтительно прислушивались все к каждому ее слову, я поняла, что это очень видный врач. - Хорошо, что вы пришли как раз сегодня, - сказала она, светло улыбаясь мне. - А то я уже собиралась посылать за вами. А чему это вы только что смеялись? - Я... я рассказываю Елене Кирилловне о ее сыне. - Он уже сидит? - Нет, что вы. Рой уже топает. И даже лопочет. И знаете, мне даже кажется, что по-английски. Она рассмеялась, а Елена Кирилловна стала грустной. Профессор Терми встал. - Очень рад вашему приходу, коллега, - сказал он. - Мне говорили о вас как о человеке с прецизионными, или, как это сказать по-русски, с золотыми руками. - Обыкновенные руки женщины. В Древней Индии говорили, что у врача должны быть глаз сокола, сердце льва и руки женщины. Всего лишь руки женщины! Ну, как мы себя чувствуем, моя дорогая? - наклонилась вошедшая над постелью Елены Кирилловны. - Госпожа Шаховская согласилась на эксперимент. Я всегда преклонялся перед силой русских женщин, - сказал американский ученый. - И вовсе тут нет никакого геройства. Обыкновенное лечение. Начинать его надо с больного, который в лучшем состоянии. Елена Кирилловна слабо улыбнулась. Теперь я вспомнила. Это была главный хирург клиники Валентина Александровна Полевая. Я смотрела на ее красивое, уже немолодое лицо во все глаза, и она заметила это. - Ну вот, - сказала она мне. - Теперь давайте поговорим. Я сразу заволновалась. - Так вы работали с ними? - спросила она, отведя меня к окну. Я кивнула. - Между скульптором и хирургом должно быть нечто общее. Вот я и грешу. Да, да, - снова улыбнулась она. - Грешу, делаю статуэтки. Я с тебя бы охотно слепила. У тебя совсем такая фигурка, как была у нее... И вы чем-то походите. - Что вы? - ужаснулась я. - Мы такие разные. - Ну так как? Будешь натурщицей? Я покраснела. - Вот именно, придется раздеться донага. Что ж ты пугаешься? Я врач, к тому же и женщина, а уважаемый наш американский коллега профессор Терми - человек почтенного возраста. Я ничего не понимала. Американец посмотрел на меня, как бы подбадривая. Она положила свою нежную и сильную руку на мою: - Видишь ли... Эксперимент должен быть сравнительный. Мы должны видеть одновременно два тела. Здоровое... и поврежденное. Твое и ее. - Как видеть? - похолодела я. - Не только обнаженной, но просвеченной потоком частичек нейтрино, о которых ты учила в школе. Наш нейтриновый микроскоп должен показать нам спирали нуклеиновых кислот у тебя, вполне здоровой, и у нее, больной. Мы сравним... Я была ошеломлена, у меня тряслись поджилки, я трусила самым позорным образом. Она поцеловала меня: - Я знала, что ты согласишься. Я действительно согласилась, даже не осознав этого. Эксперимент только казался страшным. Мы просто сидели, вернее, полулежали с Еленой Кирилловной в креслах, напоминающих шезлонги. В комнате свет погашен. Я могла не стесняться. Никто не видел меня голой. В общем, как в рентгеновском кабинете. Сзади и спереди кресел какая-то очень громоздкая аппаратура. Перед нами экран. На нем с гигантским увеличением проектировалось то, что составляло основу, жизни мою и Елены Кирилловны. Мы обе видели изображения. Длинные двойные спирали, будто бы похожие на металлические стружки токарного станка. Порой справа и слева изображения совсем непохожи. Очевидно, мы видели то, что отличало нас с Еленой Кирилловной. Но иногда картины на экранах становились почти совсем одинаковыми или похожими. Профессор Терми, его помощники, Валентина Александровна Полевая, главный врач, старичок профессор и еще какие-то ученые, сидели на поставленных рядами стульях и обменивались короткими фразами, глядя на экран. Иногда Леонардо Терми совмещал изображения двух экранов и сравнивал мое и Елены Кирилловны "устройство", что-то вскрикивал, объяснял. Кажется, они все-таки нашли повреждение. Я старалась тоже увидеть, но ничего понять не могла. Оказывается, в одном месте у Елены Кирилловны мостики, соединяющие двойные спирали, оборвались, словно подверглись бомбардировке. Собственно, так и было. Лучи радиации механически разрушили их. - Мне все ясно, - сказала Валентина Александровна. - Если вы считаете, что это и есть место повреждения, то попробуем его восстановить, пользуясь здоровым образцом. Здоровый образец, "эталон жизни" - это была я. У меня заколотилось сердце. Мне казалось, что из-за моего волнения на экране все сразу исказится, но там ничего не произошло. - Я воспользуюсь нашим электронным скальпелем, мистер Терми, - говорила Полевая. - Хирургический пантограф. Уменьшает движения хирурга в сотни тысяч раз. - Я мог бы только мечтать об этом в Америке, - послышался голос американского ученого. - Начнем сейчас же, - предложила Полевая. Я потом узнала, что на руках у Полевой были надеты браслеты, от которых тянулись провода к сложнейшему аппарату. Браслеты улавливали биотоки хирурга и соответственно ими управляли через аппарат электронным лучом, копировавшим движения рук хирурга в стотысячном масштабе. Я видела, как протекает операция, прямо на экране. Луч скользил по нему и заставлял разрозненные, сбившиеся в бесформенные кучки молекулы выстраиваться в пораженном месте точно так же, как это было видно на другом экране. Елену Кирилловну усыпили с помощью какого-то излучателя, а меня почему-то усыплять не стали. И я все-все видела! Это было поразительно просто и в то же время непередаваемо сложно. Собственно, нельзя было даже представить, что происходит "хирургическая операция"! Я вспомнила, что Полевая - скульптор. Она у нас на глазах "лепила" живого человека. Вернее, программу его организма! Полевая ловко орудовала лучом-скальпелем. Она строила из молекул мостики, как дети фигурки из игрушечных кубиков. Она примеряла результаты своей работы совмещая изображение двух экранов, снова принималась за невероятной трудности, скрупулезную работу. Пораженных мест оказалось много. Их методически выявляли и восстанавливали. Конечно, никакой человек не в состоянии выполнить этот "микроскопический сизифов труд". К счастью, электронным скальпелем через хирургический пантограф управляла еще и кибернетическая, обучающаяся в процессе работы машина. Только с ее помощью можно было починить уйму разрушенных мостиков по образцу первых, восстановленных самой Полевой. Но электронная машина, выполняя задание уже самостоятельно, делала это с такой немыслимой быстротой, что проследить за этим было уже невозможно. Операция заканчивалась как бы уже в другом масштабе времени... Вот какой оказалась "генная хирургия"! Потом Елену Кирилловну унесли в палату, а меня, совершенно обессилевшую, увезли на автомашине домой. Полевая провожала меня до вестибюля, на прощание обняла и расцеловала. Она была такая простая, что невозможно даже представить, что она только что оперировала... молекулы, перестраивала программу жизни человека, меняла его, как в сказке... Но сказочное началось потом. Накормив Роеньку, отправив его гулять с девушками-лаборантками из нашего института, прибежавшими мне помогать, я мчалась в клинику к Елене Кирилловне. Ее ничем не лечили. За ней только наблюдали. Было отчего потерять голову, кружиться по паркету, целовать всех медсестер и нянечек. Елена Кирилловна менялась на глазах. Она ожила, словно воспряла былой красавицей, легкой, стройной, бодрой. Она уже ходила. Бросалась ко мне навстречу всякий раз... И все время говорила о Рое и Бурове... Но что-то в ней изменилось, я сама не знаю что. Мы стояли, обнявшись, крепко прижавшись друг к другу, когда в палату вошла Валентина Александровна с обычной своей спокойной улыбкой. - Ну как, побратимочки? - спросила она. - Кибернетические мои сестры, статуэточки мои? - Почему сестры? - удивилась я. И она повела нас в коридор, где был устроен зимний сад. Там между пальмами стояло огромное зеркало. Обняв нас обеих за плечи, она подвела нас к этому зеркалу. Я посмотрела и обомлела. Только теперь я заметила, что произошло с Еленой Кирилловной. То, что ей исправляли повреждения в скрижалях жизни по моему образцу, не прошло даром. Конечно, причина рака была устранена. Организм, правильно регулируя рост клеток, сам справился, молниеносно и волшебно, с дикой тканью. Опухоль распалась, сама собой исчезла, но... Это было не все! Елена Кирилловна не только оказалась моложе, она стала еще и походить на меня как старшая сестра. У нее изменился даже цвет глаз: был теперь совсем как у меня, не серый, как раньше, а карий... И волосы у нее стали немного виться... и черты лица приблизились к моим. Это было наваждение. Она была здорова, снова молода и совсем такая же, как я... Однажды мы вчетвером: я, Елена Кирилловна, Валентина Александровна и профессор Терми - сидели в зимнем саду. Елена Кирилловна почему-то очень любила это место. - Нет, - говорил профессор Терми, - здесь не моя заслуга, коллега. Я лишь высказал гипотезу, лишь подсказал вам, в каком месте нужно искать повреждение, но устранили повреждение ваши руки с помощью удивительного аппарата, разработанного советскими учеными. Вот об этом аппарате и о ваших прецизионных руках я и хочу поговорить, коллега. - Считайте, что они всегда в вашем распоряжении, профессор. - Речь идет о долге чести. После операции над господином Буровым мне необходимо спасти от рака одного величайшего мерзавца. - Вот как? - искренне удивилась Полевая. - Речь идет о мистере Джордже Никсоне, верховном магистре ордена "SOS". - Но ведь он же потушил Солнце! - вне себя от гнева воскликнула я. - Этот субъект больше заслуживает электрический стул, чем электронный скальпель, - жестко сказала Елена Кирилловна. - Вот вы врач, коллега, - сказал печально Терми. - Я ученый, проклявший свою прежнюю работу, приведшую к созданию страшных средств уничтожения. Вся наша деятельность - гуманизм. Я перешел в науку о жизни, видя в ней одну из самых гуманных областей науки. Мы все только что видели эти волшебные спирали во время вашей удивительной операции. Но какими бы они ни казались волшебными, мы довольно много знаем о них, имеем представление об их химическом составе, об их размерах. Диаметр спиралей - 20 анкстрем, шаг спиралей - 34 анкстрема, расстояние между мостиками - 3,4 анкстрема. Вам впервые в мире удалось провести молекулярную хирургическую операцию, устранившую причину страшного заболевания, тем самым вы указали путь победы над раком, кто бы им ни болел. Электрический ток высокого напряжения уничтожает преступника, сидящего на электрическом стуле. Но это не единственный способ уничтожения мерзавца. Быть может, в будущем, в век полного гуманизма, люди сочтут более гуманным уничтожить не весь организм преступника, а то в нем, что делает человека преступным. - Что вы имеете в виду? - воскликнула Елена Кирилловна. - Я имею в виду ту запись кодом жизни, которая позволила развиться у человека античеловеческим чертам. Я мечтаю сдержать свое слово, спасти Джорджа Никсона от рака, но одновременно... - Профессор! - воскликнула Полевая. - Если вам нужна помощница с моими руками, распоряжайтесь. - Переделать Джорджа Никсона по образцу настоящего человека! - прошептала Елена Кирилловна. - Какая сумасшедшая и оригинальная мысль! - О да! - подхватил профессор Терми. - Я ведь до сих пор никого не лечил. Но я хотел бы вылечить от подлости всех подлецов мира, начиная с Джорджа Никсона. Я бы посадил с ним рядом замечательного, как мне кажется, парня... одного журналиста... - Какого? - живо спросила Елена Кирилловна. - Не знаю, известен ли вам такой... Роя Бредли... Елена Кирилловна вскрикнула я лишилась чувств. Мы с Валентиной Александровной кинулись приводить ее в сознание. Прибежали и захлопотали нянечки. Появились носилки на колесиках. - Кажется, мы переоценили состояние нашей милой выздоравливающей, - вздохнула Полевая. - Вот видите... - печально сказал Терми. - Теперь это еще больше обязывает нас к осторожности в главном эксперименте. - Если бы было время для этой осторожности! - задумчиво сказала Валентина Александровна. - Я готова решиться... - Я в отчаянии, коллега, едва подумаю, что наш метод может оказаться бессильным. Ведь он рассчитан на включение собственных сил организма, действующих по исправленной программе. Но ведь у него таких сил нет. Ведь действующего организма, по существу, там нет. Мы имеем дело не с живым человеком, а лишь с "забальзамированным" с помощью непрерывно действующих машин его трупом. Мне стало почти дурно. - С вами страшно согласиться, профессор, - тихо сказала Валентина Александровна". Глава пятая СОЗВЕЗДИЕ СВЕТИЛ Лиз прилетела в Москву вместе с мистером Игнесом и инженером Гербертом Кандерблем. Сенатор Майкл Никсон отправился на правительственном самолете на день раньше. Герберт Кандербль, высокий, нескладный, торопился надеть в проходе между рядами кресел пальто. Боб Игнес уже спускался по трапу, подняв обе руки с тугим портфелем и маленьким чемоданчиком, шумно приветствуя встречающих. Кандербль пропустил Лиз вперед. Ее встречала профессор Веселова-Росова. С радушной простотой она обняла американку, когда та сбежала по ступенькам. Кандербля и Игнеса встречали их старые знакомые братья Корневы, инженеры, соратники по строительству Арктического моста через Северный полюс. Их представили Лиз. Один из них, совершенно седой, но с молодым лицом, обращал на себя внимание. Это был человек из племени легендарных строителей, о которых Лиз слышала еще в юности. Корневы увозили гостей на дачу, так называют здесь загородные виллы. Лиз не хотела стеснять Веселову-Росову, приглашавшую остановиться у нее, и попросила отвезти ее в гостиницу "Украина". По дороге, сидя в машине, Лиз робко высказала радушной женщине свое заветное желание повидаться с помощницей Бурова, которую удалось вернуть к жизни. - Я ее так хорошо помню. Я была очарована ею, - сказала Лиз. Веселова-Росова почему-то очень смутилась и пробормотала что-то по поводу того, что непременно передаст это желание гостьи. Лиз отказалась в гостинице от трехкомнатного номера, заняв на этот раз маленькую комнатку с одной кроватью. Расставаясь до вечера, Веселова-Росова советовала Лиз поспать до ночного заседания. Лиз уверяла, что прекрасно выспалась над океаном. К тому же она еще не отвыкла от нью-йоркского времени и для нее заседание будет дневным. Пообедав в ресторане, Лиз поднялась к себе на двадцать третий этаж, постояла у окна. Виднелся изгиб скованной льдом реки, мосты через нее, море заснеженных крыш и башни небоскребов, стоявших здесь свободно, не в такой тесноте, как в Манхеттене. И это было красиво! Где-то здесь лежит то, что осталось от бедного Буророва. Сербург, Сербург! Тебя уже нет, каким ты был тогда! В дверь постучали. Лиз вздрогнула: - Войдите. Неужели она? Да, она узнала ее с первого взгляда. Так запомнившееся ей лицо, чуть вьющиеся волосы. Она и в то же время не она... Слишком возмужала!.. - Хэллоу, миссис Бредли! Как вы поживаете? Как вам нравится теперь наша Москва? Какое великолепное произношение! Конечно, она слышала еще и тогда этот голос, но... Тогда она говорила со славянским акцентом. А теперь как урожденная американка! Лиз протянула обе руки и пошла навстречу вошедшей: - Как я рада! Я боялась, что вы не придете. Вы необычайно похорошели. Я рада, что вы получили всемирную премию. Прошу вас, садитесь. - Благодарю вас. Я до сих пор признательна вам за помощь, которую вы оказали мне... в Третьяковской галерее. Лиз отступила: - Я вас плохо понимаю. Разве это были вы? - Я такая же американка, как вы, которая, подобно вам, стремилась служить великому делу. - Помогая Бурову? - Я должна была шпионить за ним. По заданию вашего бывшего жениха Ральфа Рипплайна. Меня заслали сюда, но я водила за нос боссов. Лиз расхохоталась, восхищенно глядя на гостью. Она потребовала, чтобы Эллен рассказала ей обо всем. - Вы надули Ральфа? - воскликнула наконец Лиз, прерывая рассказ. - Вы прелесть! Я сразу почувствовала в вас героиню. - Нет. Я была слишком слаба. Даже не сдержала себя, когда вы признались мне здесь, в гостинице, что Буров приходил к вам в палатку. - Боже мой! Да я была для него лишь мешком с отрубями. Потому я и уступила его вам. - ...и вышли замуж за моего мужа. Ошеломленная Лиз в изумлении уставилась на Эллен. - Мы повенчались с Роем в Африке, в джунглях, перед звездами... Я воспитываю здесь нашего сына. Лиз всплеснула руками: - Боже мой, дорогая! Так ведь он вас до сих пор любит. Вы его Дочь Дивная Солнца. Как у Петрарки его Лаура. Ведь настоящее чувство выше всего земного и уж во всяком случае выше записей в канцелярских книгах. - И план создания второго Солнца вы назвали "планом Петрарки"? - Да. Маленькая женская слабость. Я тоже хочу чего-то великого, красивого, что возвышается над всем... если уж у меня нет... любви... - И вы отдали этому великому все, что имели? - Да. И мне не хватает, хотя я и пустила на ветер все наши миллиарды. Мне нужны все советские ядерные боеголовки. Я прилетела за ними сюда. - И вы рассчитываете получить их? - Я знаю все возражения против нашего плана. Юпитер - второе Солнце - выжжет Марс. Можем ли мы гарантировать, что нет марсиан, что мы не погубим ради себя чужую цивилизацию? Я знаю, все знаю... Счастье одного всегда покупается несчастьем другого. - А если термоядерные реакции на Юпитере перейдут во взрыв? - Тогда взрыв еще одной сверхновой звезды, которую заметят с какой-нибудь планеты в туманности Андромеды. Во всяком случае, это непохоже на жалкую судьбу будущих поколений, которую готовит им Кандербль с Игнесом "планом Икара". - Торможение Земли, приближение ее к Солнцу? - Да, расходуя для этого воду океанов, превращая порты в горные селения, в которых некому будет жить. - Буров понял бы вас. - Сербург? О да!.. Я часто мысленно советовалась с ним. Говорила даже об этом Рою. - Он знает его? - Преклоняется перед ним. А вы? - Я продолжаю его дело. Может быть, вас познакомят с этим сегодня в Кремле. - Я так много жду от сегодняшней встречи! Сразу же вернусь в Америку. А вы? Когда вы вернетесь домой? Эллен опешила: - Я? Домой? - Она никогда об этом не думала. - Считаете, для вас там найдется мало дела? - спросила Лиз, пытливо глядя на гостью. - Ведь Буров не жив. - Да, не жив. В бюллетенях пишут, что температура его тела 3,2o С. - Это ужасно. Нельзя даже поплакать на его могиле. - Буров требует не слез, а действия. Мне нужно сделать не меньше, чем вам, Лиз. Эллен встала. Ей впервые сказали об Америке, как о ее родине. - Я знаю, - сказала Лиз. - Вы вернетесь в Америку, если Буров умрет. Раздался телефонный звонок. Обе женщины вздрогнули. Эллен сняла трубку и заговорила по-русски. Оказывается, за Лиз пришла автомашина. Они спускались вместе в скоростном лифте. Лиз ощутила невесомость и закрыла глаза. Она подумала, что могла бы полететь на своем "Петрарке" к Юпитеру... Эллен посадила Лиз в автомобиль, на прощание обняв и поцеловав ее. - Я никогда не думала, что вы, Лиз, станете для меня примером, - загадочно сказала Эллен, захлопывая дверцу. Она долго смотрела вслед отъехавшей машине, наблюдала, как она завернула по набережной, появилась потом на мосту, выезжая на магистраль, которая приведет ее прямо к Кремлю. Потом Лиз улетит в Америку. А Эллен? Автомобиль с Лиз въехал через древние ворота за старинную крепостную стену и остановился около ярко освещенного дворцового подъезда. С неба уже смотрели строгие звезды, из-за зубчатой стены поднималась неправдоподобно огромная красноватая и овальная луна. Лиз подумала, что скоро и Солнце станет таким же холодным... Она передернула плечами. Оставив пальто в вестибюле - ей пришлось самой снять его и повесить за барьер на вешалку, - Лиз мельком взглянула на себя в золоченое зеркало и стала подниматься по уходившей высоко-высоко мраморной лестнице. Она думала о встрече с Эллен. Что она скажет Рою? Веселова-Росова встретила Лиз и познакомила ее с академиком Овесяном. Лиз подумала, что русские или советские люди, как они называют себя, напоминают американцев. У них тоже много национальностей. Этот седой академик с жгучими глазами, ястребиным носом и порывистыми движениями был так непохож на Корнева или Бурова. Кандербль тихо беседовал с пожилой красивой дамой, по-видимому, давней своей знакомой. Лиз не успела познакомиться с ней, подошли мистер Игнес и находившийся в Москве профессор Леонардо Терми, знаменитый физик. Она поразилась перемене в нем. Он был теперь худ, постарел, когда-то чистое лицо без морщин преобразилось - две глубокие горестные складки у щек и скорбное выражение больших глаз. Вошел нестареющий Рыжий Майк - сенатор Никсон в сопровождении очень пожилого, низенького человека в очках, с задумчивым лицом. В его неторопливых движениях ощущалось удивительное спокойствие. Присутствующие притихли, подтянулись. Алексей Александрович, руководитель Штаба Солнца, созданного содружеством коммунистических стран для борьбы с оледенением планеты, пригласил всех в зал заседаний. Лиз уже знала, какое огромное значение имел этот федеративный орган в жизни многих стран. Люди одинаково страдали от оледенения, где бы они ни жили, к какому бы лагерю ни принадлежали. Под руководством Штаба Солнца развернулась историческая борьба с ледяной коркой, которую провели в свое время по инициативе Роя и американцы. Штаб Солнца разумно пользовался резервами зерна, распределяя их между странами, спасая их от голода. Коммунистические страны потому и страдали меньше от обледенения, чем страны старых порядков, что там было велико спасительное организующее начало, объединяющее все ресурсы и все усилия. И вот теперь Лиз привелось принять участие в одном из заседаний Штаба Солнца. Сидели за полукруглым столом вперемежку - хозяева и гости. На столе стояли вазы с фруктами и бутылки с приятными напитками. Лиз вспомнила об обеде в Беркли, о Рое и... опять об Эллен, с которой свела ее судьба. Как теперь будет дальше? По-прежнему теперь уже не выйдет!.. Но сейчас предстояло обсудить вопрос, как бороться с общенародным бедствием. В середине совещания Алексей Александрович пригласил всех выйти во двор Кремля, чтобы наблюдать эксперимент, проводимый Советским Союзом. Шли по дорожке над кремлевской стеной. Огней на набережной уже не было. Небо казалось серым и пасмурным, и только часть его над городом светлела. Снег на реке внизу казался темным. - Рассвет над Москвой-рекой, - тихо сказала Лиз. - Как у Мусоргского... Стоявшая рядом с Лиз пожилая дама улыбнулась. Потом, став сразу серьезной, посмотрела на ручной хронометр, надетый поверх рукава пальто. Лиз уже знала, что Анна Седых - руководитель ракетного центра коммунистических стран. Лиз прежде не вставала на рассвете. Она никогда не думала, что он разгорается не на горизонте, а высоко в небе. Несколько параллельных линий барашковых облаков вдруг ярко вспыхнули там с краев, словно повернулись скрытой до сих пор стороной. Потом из-за причудливых туч вырвались раскрытые веером лучи. Неужели они существуют на самом деле, а не выдуманы художниками? И они двигались, эти лучи, как в миллион раз усиленное по яркости северное сияние. А над ними уже пурпуром и золотом пылали свисающие с неба занавесы. Лиз с волнением ждала, когда появится край остывшего светила. Но вместо холодного зимнего солнца из-за дымной полоски над городом вдруг всплыла ослепительно яркая звезда. Что это? Неужели красавица зорь Венера, опередившая Солнце? Яркая даже на светлом оранжевом небе, она слепила, на нее невозможно было смотреть. Алексей Александрович обходил гостей и передавал каждому темные очки. Через некоторое время по обе стороны блистательной Венеры появились еще две такие же звезды. Лиз уж поняла, что звезды не могут так сверкать. И только теперь показался край огромного Солнца, красного, "закатного", но все еще жаркого, совсем не такого, какой ночью была луна. Солнце вставало в фантастической оправе из двенадцати поднятых в небо самоцветных камней, умножая его свет. Глаза щурились. Лицо ощущало ласковое тепло. Созвездие светил! Тепло жизни, свет радости, лучи надежды! Жизнь, жизнь, жизнь! Ее начало и смысл! Ее красота и движение! Ее ширь и бессмертие! Лиз увидела рядом с собой Алексея Александровича. - Петрарка-поэт создал Дочь Дивную Солнца, - сказала она. - Разве не поэты ваши ученые, которые создали созвездие солнц? - По мере сгорания термоядерного топлива будут запускаться новые спутники с искусственными солнцами, - сказал Алексей Александрович. - Не понимаю, - недовольно заметил мистер Игнес, - чем это лучше "Икара"? На фонари придется израсходовать не только ядерные запасы, но и воду океанов. - Хотя бы тем, - возразил ему Терми, - что эффект не надо ждать десятилетиями. - Уже сейчас можно загорать, - смеясь, поддержал сенатор Никсон. - Тогда, если позволите, мы передадим Штабу Солнца все ядерные материалы, предназначенные для космической боеголовки корабля "Петрарка", - объявила Лиз. - Спасибо, - сказал Алексей Александрович. - Нам это пригодится. - А как же ваш космический корабль? - повернулась к Лиз Анна Седых. Она с удивлением глядела на американку. Может быть, у нее слезы на глазах оттого, что она смотрела на Солнце и новое созвездие светил? Или она плакала? Лиз плакала. Ей было бесконечно жаль себя и своей мечты, которой она отдала все, что имела. Что теперь остается у нее. Рой? Но у него есть любовь к Дочери Дивной Солнца, которая непременно вернется в Америку, потому что Бурову уже не выйти из камеры анабиоза. Где же будет место Лиз? И вдруг Лиз, вытерев платком набежавшие слезы, обернулась к Анне Седых и сказала: - Вы руководитель ракетным центром, запускающим космические корабли. Разве мой "Петрарка" не годится для исследовательских целей? Разве не стоит достичь на нем Юпитера и кольца астероидов, исследовать эти осколки когда-то взорвавшейся планеты, раскрыть тайну ее поучающей гибели? Во имя Земли, чтобы с ней этого никогда не случилось? Анна Седых ответила, что вопрос о полете "Петрарки" требует тщательного изучения. Лиз приветливо улыбнулась ей. Она уже не плакала. Часть третья ВЕЛИКАЯ ВЕСНА Весной начинается жизнь. Глава первая ВЕЛИКАЯ ВЕСНА "Никогда я не думал, что так трудно расставаться со своей рукописью. У меня к ней щемящее чувство привязанности, словно к живому человеку... Быть может, к тому, кто написал ее первую, так и не переписанную страницу? Чокнемся, старина! Почтим память когда-то существовавшего бравого репортера шести футов ростом и двухсот фунтов весом, с улыбкой киноковбоя встречавшего удары кожаных перчаток и судьбы. Убедился, что волосы седеют с висков, а на коже загадочной клинописью появляются некие письмена жизни. Как безжалостно расшифрованы они в этом дневнике, ждущем последней точки! Лиз вернулась из Москвы вместе с появлением созвездия светил, которые зажгли в небе русские, снова удивив мир. Пора бы перестать удивляться, и все же... Да, это была удивительная... Великая весна! Со всей силой летнего зноя обрушилось созвездие светил на ледяную корку, уже взломанную миллиардом трещин и на поверхности Земли, и в сознании людей. Весна уносила в первых потоках не только ледяной покров земли, но и "холодную войну", его породившую. Какая веселая, какая бурная и обещающая была эта весна с фейерверками новых звезд и надежд, с бурными ураганами пьянящей атмосферы, с наводнениями переполненных радостью рек! Сегодня, как никогда, я почувствовал, что действительно весной начинается жизнь! И даже мокрые исхудавшие люди, которых снимали с крыш затопленных внезапным половодьем домов, говорили не о своем погибшем имуществе, а о летнем тепле, что вернулось на Землю. И еще одна радость волной прокатилась по планете. Сам по себе Сербург стоил этой радости. Но речь шла уже не только о нем, но и обо всех людях. Наконец-то ученые, объединившись, русские и американцы, арабы и индийцы, победили самую страшную болезнь на Земле - рак. И не только рак. Попутно, кажется, они замахнулись и на старость. Говорят, что те, кто видел Бурова и какую-то его ассистентку, излеченную одновременно с ним, не надивятся на них, будто умывшихся живой водой. И вся Земля сейчас умывается живой водой великого половодья!.. Том телеграфировал мне: "Дядя Рой. Всходы прут из земли, как бешеные. Непременно приезжай убирать урожай. Фермер Том". Природа словно старалась нагнать упущенное время. Поля кипели жадной зеленью. Газеты печатали бюллетени о видах на урожай... вместо уголовной хроники. Но пессимисты всегда добавят "для здоровья", в бочку меда столовую ложку касторки. "А как же дальше? Ведь термоядерные фонари скоро сожрут все ядерные запасы коммунистических стран. А дальше?" Это порождало тревогу. Никто не хотел снова ледников на полях. Конечно, было множество людей, ни о чем не задумывавшихся и торопившихся дожить свою жизнь повеселее. Слава богу, моя "Мона Лиза" не таскалась теперь с ними по ресторанам "Созвездие светил", в которые переименовали прежние "Белые карлики". Нас с Лиз газеты славили как первых американских благотворителей, отдавших ядерные материалы "Петрарки" Штабу Солнца. Пронырливые газетчики подсчитали, что, совершив благородный акт для потомства, мистер Бредли (так теперь величали меня газетчики) и Лиз Морган, подобные один раз взлетающим обреченным муравьям, неизбежно погибнут, разорятся! "Мона Лиза", смеясь, показала мне эту газету и сказала, что первый раз видит, чтобы в газетах писали такую безусловную правду. - Надеюсь, Рой, ты не бросишь свою неимущую жену? Впрочем, я действительно в последний раз взлечу... Я не понял ее, вернее, я понял только, что отныне нахожусь в столь же печальном финансовом положении, в каком начинал свой дневник, рассчитывая на миллион. Но разве мог я теперь торговать дневником, обнажая себя не только перед всеми, но и перед Лиз? Тревога за будущее Земли росла. Американцы все чаще поднимали голос за то, чтобы не быть на иждивении коммунистических стран, отдавших свои запасы термоядерных боеголовок. Вслед за Лиз Морган (почему-то в этих случаях называли ее девичью фамилию!) то же самое должно теперь сделать и наше государство. Надо заметить, что ядерные материалы требовались как инициирующее начало для управляемой реакции синтеза заброшенного в космос водорода. Сенатор Майкл Никсон внес в конгресс законопроект, по которому все бывшие военные ядерные запасы США передавались Штабу Солнца. Он входил в состав Штаба как председатель чрезвычайной комиссии сената. Противники сенатора Никсона в начавшейся кампании по выборам президента истошно кричали, что отказаться от ядерной мощи, которая вновь станет ощутимой, когда Солнце наконец выйдет из галактического облака, снижающего его активность - вспомнили весь этот услужливый псевдонаучный бред, - это стать беззащитными от коммунистического вала, это изменить Америке, предать нацию. И все же законопроект Никсона стал обсуждаться в конгрессе. В небе горело коммунистическое созвездие светил. В Америке было тепло, открылись курорты Флориды и золотые пляжи Калифорнии. Президент грозил конгрессу своим правом вето, если законопроект будет принят. Законопроект был принят. Напряжение достигло наивысшего предела. Пентагон готов был взорваться от гнева. А биржа взорвалась новой паникой. Банки лопались... Президент наложил свое вето и вернул законопроект. Америка притихла, насторожилась. Теперь по конституции США законопроект мог обрести силу лишь в том случае, если за него будет подано две трети голосов. Борьба вокруг законопроекта стала решающей стадией борьбы за президентское кресло. Как правило, американскому избирателю нужно четко сказать, за что один кандидат и за что другой. Ведь политические платформы президентов мало чем отличаются. Вот когда один кандидат был за сухой закон, а другой за его отмену, когда один кандидат был за политику изоляции США, а другой за политику мирового господства или когда один был за строительство Арктического моста, соединяющего США с коммунистической Россией, а другой против, - это избирателям понятно. Конгресс должен сказать свое решающее слово в этой предвыборной борьбе. Но, оказывается, в ней пожелало принять участие неожиданно много людей. Их никто не звал, как на поля, где нужно было расколоть льды миллиардом трещин, они направлялись к Вашингтону сами на машинах, на поездах или пешком. Я выезжал встречать их процессии, и они напоминали мне столь недавний поход живых скелетов сквозь весеннюю пургу. К Вашингтону шли миллионы людей, молчаливых, сосредоточенных, в чем-то уверенных. И это было страшно. Пентагон попытался заградить им путь войсками. Слава богу, наша армия состоит из американцев. Они не пошли дальше того, чтобы перегородить шоссейные дороги танками и бронемашинами. Они задержали поток едущих в Вашингтон машин, но не могли остановить идущих пешком избирателей, пожелавших что-то посоветовать своим конгрессменам. Стрелять в них никто не посмел. Потом и броневики убрали с дорог. Вашингтон был переполнен. За городом стоял гигантский палаточный лагерь. Авеню Пенсильвании от Белого дома до Капитолия была заполнена стоящими плечом к плечу худыми и решительными людьми. На широких ступенях лестницы здания Верховного суда расположились журналисты, кинооператоры и репортеры телевизионных студий. По старой памяти я устроился тут же. Ребята из газет шумно приветствовали меня, своего коллегу, который, по их словам, из короля информации стал королем сенсации. Полушутя-полусерьезно они величали меня государственным деятелем, хвастаясь, кто из них чаще и больше писал обо мне в связи с планом "миллиарда трещин", "проектом Петрарки" и... разорением Лиз Морган. Сюда же, к "рупору народа", явилась делегация от прибывших избирателей. Они хотели очень немногого - пожелать конгрессу отвергнуть вето президента, ну и конечно, вместе с вето и самого президента, который уже не будет иметь никаких шансов на переизбрание. Узнав о моем присутствии, делегаты сразу же атаковали меня просьбой помочь им вести переговоры с конгрессменами в Капитолии. Это предложение меня несколько ошарашило, но мои коллеги теперь уже вполне серьезно посоветовали мне согласиться. Судьба таких трудных переговоров во многом зависит и от того, кто будет их вести... Так я оказался уполномоченным народа. В сопровождении делегатов я отправился в тот самый Капитолий, по коридорам которого еще недавно бродил с Лиз в ожидании вызова в комиссию сената. Рослые солдаты, стоявшие на мраморных ступенях, циркулем расставив ноги и символически сжав в руках автоматы, пропустили нас. Я еще не забыл месторасположение офиса Майкла Никсона и сразу направился туда. В приемной сидела крашеная очкастая секретарша, которая с испугом посмотрела на нас, узнав, что мы делегация от всех избирателей, наводнивших Вашингтон. Рыжий Майк тотчас принял делегацию. Выслушав наше желание выступить на совместном заседании палаты представителей и сената, Никсон спросил: - А кто именно будет выступать с речью? - Мистер Бредли, - в один голос ответили мои спутники. Майкл Никсон улыбнулся и, приказав секретарше проводить делегатов в зал заседаний, задержал меня у себя. - А знаете ли вы, что этот выбор во многом знаменателен? - сказал он, когда мы остались одни. Я развел руками. - То, что эти люди выбрали уполномоченным именно вас, - свидетельство не только вашей популярности, но и большого доверия. - Рыжий Майк прошелся по кабинету. - И такую популярность просто преступно не использовать в высоких целях... Собственно, имя Роя Бредли американцам стало известно сразу же после атомного взрыва в Африке. Вы описали его и, кажется, даже были там после несчастья первым ядерным комиссаром? Я кивнул, довольный, что он не вспомнил об отравленных стрелах и Женевских соглашениях. - И это вы, мистер Бредли, черт возьми, возглавили знаменитый "план Петрарки", желая зажечь в небе второе Солнце, а потом отдали космическую ядерную бомбу Штабу Солнца? - Это была собственность моей жены, - попытался оправдаться я. - Она оставила себе на память космический корабль. - Слушайте, Рой, - сказал он, подходя ко мне и кладя мне руки на плечи. - Человек, проведший у нас в Америке план "миллиарда трещин", действительно может представлять народ. И я желаю вам большого успеха. У него были не только рыжие волосы, которые не седели, но и веселые рыжие глаза. Я представляю, что с такими глазами вполне можно было удрать с тюремного двора во время шествия на электрический стул, уцепившись за сброшенную с геликоптера лестницу. - Мистер Бредли, - продолжал он. - Могли бы вы рассказать избирателям, кто вы такой? Я развел руками. - Я не умею говорить о себе, сэр. - Но ведь вы столько видели! Неужели вы ничего об этом не писали? Кажется, я покраснел, потому что он стал допрашивать меня с куда большим пристрастием, чем на заседании чрезвычайной сенатской комиссии, где я готов был попасть под стражу. Мне не грозило тюремное заключение за отказ от ответов, но я все рассказал ему... и даже про дневник. Сенатор свистнул: - Вот как! И далеко он у вас, этот дневник? - Сказать по правде, я с ним не расстаюсь, сэр. - Давайте его сюда. - Но... - Ведь вы же уполномочены всеми этими людьми. - Да, - подтвердил я. - Так вот. Я требую этот дневник... для них. Я начал догадываться, что затеял этот человек, я боялся повредить сам себе. Мне показалось это даже смешным... И все же я отдал ему заветную книжицу. Он повел меня на совместное заседание палаты представителей и сената, где, как известно, я произнес первую в своей жизни речь, которую потом всегда ставил сам себе как образец для всех последующих выступлений. Смысл моей речи был крайне прост. Я вспомнил нашу с Лиз встречу с живыми скелетами и первые шаги малого человечества близ Рипптауна. Я рассказал об этом конгрессменам так, как это было записано в дневнике. И закончил словами: "Созвездие солнц должно гореть!" Вето президента было отвергнуто. Законопроект о совместных усилиях с коммунистическими странами в деле борьбы с обледенением планеты был принят. Судьба старого президента была решена, актуальным становился вопрос о новом президенте. Майкл Никсон просил меня не уходить из Капитолия. Очкастая секретарша достала мне сандвичи, бутылку пива и занимала меня несколько часов разговорами. Боже мой! Сколько может говорить женщина!.. На улицах ликовала толпа. Там устроили карнавальное шествие, в котором мне очень хотелось принять участие, но Майкл Никсон, сидя в своем кабинете, читал мой дневник, и я ждал результатов. Я таки попал под стражу! Вечером он вышел в приемную с воспаленными глазами. Он был близорук и не сразу заметил меня в углу дивана. Я почтительно встал. Тогда он, к величайшему удивлению своей секретарши, по-медвежьи облапил меня и расцеловал. - Надо сейчас же напечатать этот дневник, дорогой мой Рой, сейчас же... в миллионе экземпляров. Только пока что вам надо отказаться от авторского гонорара. - Да, но... - промямлил я. - Газеты будут печатать его по цене объявлений фельетонами, - продолжал он, расхаживая по комнате. - Но мы достанем на это деньги. Брошюры будут выходить выпусками. Сколько слов в каждой вашей главе? - Пятьсот, сэр! - Великолепно, парень! Трехколонник! И все одного размера? Неплохой навык. Итак, американцы должны знать своего Роя. - Прежде я ничего не имел против, сэр, но... Мне не очень хотелось бы, чтобы в числе этих читателей была моя жена. - Черт возьми! - вскричал сенатор. - Какое неожиданное препятствие! Впрочем, если ваша жена такова, как вы описали "Мону Лизу", то... - Что, сэр? - Я с ней переговорю. Она ведь американка! Он был стремителен, как рыжий ураган, рожденный Великой весной созвездия светил. Я догадывался о его планах и... не сопротивлялся, победив в себе чисто мальчишеский ужас перед Лиз, которая все прочтет и все узнает. Сенатор Майкл Никсон улетел с моим дневником к Лиз, а я дописывал в знакомом номере гостиницы "Лафайет" вот эти страницы, к которым мне предстоит добавить лишь одну страницу свидания с Лиз. Она позвонила мне из Нью-Йорка по телефону, что ждет в баре того самого ночного клуба, в котором она впервые объявила о нашей помолвке... где я с ней отплясывал, как до того с Эллен. Она приехала туда раньше меня, ведь мне нужно было прилететь из Вашингтона. Она сидела за тем же самым столом, за которым я отдал стюарту последний комок своих долларов. Кажется, у нас с ней было сейчас немногим больше. Она еще издали улыбалась мне и махала рукой. Я подошел к ней и, смотря в пол, поцеловал ей руку, - Вы замечательный парень, Рой. Я никогда не думала, что вы такой. - В самом деле? - сказал я и сел с поникшей головой. - Выше голову, Рой. Вам теперь все время придется ходить с высоко поднятым подбородком. Лиз, Лиз, она была умницей, моя "Мона Лиза". - Слушайте, Рой! Знаете ли вы, кто эта ассистентка Бурова, которую вернули из могилы? - Нет, Лиз. - Это она, Рой. Дочь Дивная Солнца. Я с ней встречалась в Москве. Словно электрический удар потряс мое тело. - Вы тогда славно придумали, Рой, с ликвидацией моего первого брака. Помните? Как просто и быстро все получилось... Я понял все. Я не мог выговорить ни слова. Может быть, у меня на глазах были слезы. Она положила свою руку на мою. - Выпьем, Рой. Выпьем за то, что я задумала. Стюарт принес нам заказанную бутылку. Она наполнила бокалы. Рука у нее немного дрожала. - Слушайте, Рой. Полет к Юпитеру моего корабля "Петрарка" состоится. Я тоже ценю любовь Петрарки, Рой. - Я знаю, Лиз. Но при чем тут корабль? - Я полечу на нем, Рой... в космос. - Вы? - Я отшатнулся. Я знал, что "Мона Лиза" это сделает, и я знал почему. И я знал, что она думает, смотря в полупустой бокал. Она думала, что ей нет места на Земле". Глава вторая ВЫБОР Буров не приходил в себя. Тело его ожило, но мозг, казалось, не принимал в этом участия. В нем словно произошли те необратимые процессы, которые делают клиническую смерть полной. Грудь дышала, сердце билось, но этим управляли не мозговые центры, а приборы. Окутанный проводами и трубками, Буров не приходил в себя. Лена Шаховская бессменно дежурила у его постели. Врачи потеряли всякую надежду... но не она! Она видела, как менялся "спящий" Буров у нее на глазах. Лица его уже не казалось костяным, порозовело, обросло кудрявой рыжеватой бородкой, делавшей его похожим на спящего богатыря из старой русской сказки. Он не мог не проснуться!.. Лена видела его последний угасавший взгляд, она встретила и его первый, вопрошающий, удивленный... Он смотрел на нее и не узнавал. У нее горько сжалось сердце. "Кто это?" - упорно спрашивал он взглядом, смотря ей в лицо. Неужели потерял память? Она держала его костистую руку в своей и смущенно улыбалась. Ведь ее действительно нельзя было узнать. У нее даже глаза стали иного цвета. Она другая? А он? Исправленный молекулярной операцией, его код жизни, быть может, тоже по-иному заставил возрождаться его организм. Но он все же узнал. Слабо пожал пальцами ее руку и успокоение уснул. Врачи уже не боялись, что он не проснется. Но теперь боялась Лена. Не было для нее существа ближе и дороже. Буров спал сутки, словно наполняясь жизнью во сне. Он проснулся, с улыбкой глядя на Лену, сказал: - Что-то в тебе изменилось? Или все еще сон вижу? Лена приложила палец к его губам. Но она была счастлива. Он заговорил. И прежде чем сбежались обрадованные врачи, она успела кратко сказать ему самое основное. Казалось, он даже не удивился. В состоянии ли он все осознать, сможет ли он нормально мыслить? Что, если ожило только тело гиганта, а мозг?.. Буров снова много спал. Просыпаясь, говорил о своих снах. Это были детские сны, которые почему-то беспокоили Лену. Оказывается, он все время летал во сне, летал без всяких мускульных усилий, легко плыл над землей, паря в воздухе, расставив руки и ноги, словно ничего не весил. Он по-детски рассказывал о своем странном повторяющемся сне: он парит низко над землей, и его пытается достать в прыжках яростный пес... а он никак не может подняться выше, даже чуть снижается... Зубы взбешенного дога лязгают совсем близко. Буров подплывает по воздуху к будке, упирается в нее рукой, чтобы не опуститься ниже, собака теперь не достанет. Но пес легко взбегает по земляной насыпи на будку... он может схватить Бурова, но замирает в нерешительности... Буров отталкивается от будки и плывет над землей... Обыкновенный детский сон. Буров же твердил: - Невесомость. Настоящая невесомость, будто я ее уже ощущал. Лена гладила его руку и уговаривала: - Что ты, Сережка!.. Ты ведь никогда не подымался в космос. Разве что читал... Он упрямо мотал головой: - Нет. Испытывал когда-то... в прежней жизни... Это память предков. Память предков! Лена однажды уже слышала об этой памяти предков, якобы испытавших невесомость в космических полетах и передавших по наследству потомкам память об этом удивительном ощущении. Так говорила ненавистная Марта... говорила, будто предки людей прилетели на Землю, и не смогли вернуться на свою погибшую планету, и дали начало человеческому роду на Земле. Все как в каком-то романе. И даже доказывала, что у человека мозг используется лишь в самой малой доле, многие его, области остаются нетронутыми. А природа не могла снабдить человека органом, для него чрезмерным, слишком она скупа и рациональна! И якобы этот орган развился во время эволюции человека на другой планете, и только там мозг в полной мере служил инопланетянам. А теперь у земных людей, то есть у их одичавших потомков, снова восходящих по лестнице цивилизации, мозг с его миллиардами дремлющих нейронов знаменует лишь недосягаемый пока предел умственного развития этого биологического вида... Недаром мозг ученого совершенно такой же, как и у современного дикаря или... как у доисторического пещерного человека... Но у Марты это был или бред, предшествовавший телепатическим галлюцинациям, или... провокация, призванная снова подчинить непокорную сообщницу. И чтобы она поверила в их тайное и могучее средство связи. Буров вспомнил теперь о случаях пробуждения у людей неожиданных знаний, словно хранившихся в неиспользованных областях мозга, или о редких и непостижимых способностях, например, к вычислениям... Он даже решил сам попробовать... По его просьбе Лена стала задавать ему простейшие арифметические примеры. Он легко справлялся с ними в уме, несказанно обрадовав тем Лену. Она так боялась!.. Он потребовал усложнения заданий и стал молниеносно складывать шестизначные числа целыми столбцами. - До болезни ты так же считал, Буров? - почти испуганно спросила Лена. Буров засмеялся: - Сколько потеряно-то!.. Ведь мы могли бы обходиться без электронных вычислительных машин!.. У него действительно обнаружились невероятные вычислительные способности. Говорят, в истории человечества известны лишь несколько человек, порой почти необразованных, которые обладали ими в такой мере. Буров молниеносно не только умножал одно на другое десятизначные числа, он возводил их в степени, извлекал корни квадратные, кубические, даже пятой степени... Чтобы проверять результаты этих сумасшедших вычислений, Лене приходилось посылать задания в электронный вычислительный центр, убеждаясь всякий раз, что ответы Бурова безошибочны. Потом Буров обрушился на высшую математику. Лена даже не могла в полной мере оценить остроумие применяемых им методов решения дифференциальных уравнений, блистательность математических исследований, которые он шутя, лежа в постели, проделывал. Врачи сначала протестовали, потом замолкли, заинтересованные. Буров взялся даже за шахматы. До болезни он знал лишь ходы шахматных фигур. Теперь он решал головоломнейшие шахматные задачи, потом стал сам составлять шахматные этюды редкой трудности и красоты, как говорили знатоки, специально ознакомленные с этим новым видом творчества Бурова. Буров уверял, что проверяет себя, тренируется, ему не терпелось ринуться в научный бой. Лене казалось, что она видит перед собой уже другого человека, у которого изменился не цвет глаз, как у нее... Она и радовалась и страшилась... Буров выздоровел. Измерения показали, что за время болезни он вырос почти на пять сантиметров. Когда он впервые поднялся во весь рост, в халате, еще худой, костлявый, он показался Лене гигантом. Он стал исступленно заниматься гимнастикой, нагоняя мышцы гантелями, пригласил к себе своего тренера по тяжелой атлетике. Он теперь тоже готовился к самому тяжелому состязанию. С Леной он занимался физикой. Он жадно впитывал в себя подробности ведущихся сейчас исследований, сердился на Лену за то, что та многого не знала. Он не хотел считаться с тем, что ведь она была сейчас только сиделкой в его палате, а до этого сама болела. Лена принесла Бурову свою старую тетрадку, в которую записывала высказанные им в бреду мысли еще в Проливах, когда он лежал в коттедже вблизи Великой яранги. Ей хотелось дополнить эти записи сейчас, но Буров до своего воскрешения так и не произнес ни слова. Буров очень заинтересовался своими "бредовыми мыслями" и даже накинулся на Лену за то, что она так долго скрывала их от него. Под впечатлением проведенных под водой опытов, оказывается, он говорил тогда о совсем новой среде, в которой нужно проводить эксперименты. В бреду он мечтал подняться ввысь... Сейчас Буров все переосмысливал, он мог теперь все повернуть так, что даже самое невероятное казалось выполнимым. К Бурову хотел приехать Овесян, но Лена восстала. В Бурове все так кипело, что она боялась, как бы больной не взорвался при неминуемом споре с академиком. Три раза в день приходил кинооператор снимать выздоровление Бурова. Его меняющееся состояние нужно было фиксировать не по дням, а по часам. Лена, столько дней просидев у постели больного, попав на киносеанс в кабинете главного врача, куда ее провела Полевая, была совершенно потрясена, видя, как у нее на глазах "наливался жизнью, силой" сначала бородатый, потом побрившийся богатырь, как он поднялся, костлявый, выше на голову всех окружавших его врачей, как волшебно раздобрел, стал могучим... Находясь все время рядом с ним, она и не заметила, как все произошло. Для врачей это было откровением, для Лены счастьем. Буров еще в клинике, занимаясь физическими проблемами с Шаховской, сформулировал свои взгляды на существо "А- и Б-субстанций". Он уже знал, что "А-субстанция" обнаружена в том самом электрическом сосуде, который они с Леной вынесли из пещеры Росова, знал, что физики-смельчаки умудрились во время его болезни получить еще некоторое количество "А-субстанции", добравшись до самого кратера вулкана Бурова. Но всего этого даже не хватило полностью для исследовательских целей. Были выдвинуты проекты создания на склонах вулкана Бурова газосборного завода, из продукции которого можно было выделить "А-субстанцию", чтобы забросить ее на Солнце для нейтрализации вредного влияния "Б-субстанции". - Какая чепуха! - в ярости кричал Буров, пугая заглядывавших в палату медицинских сестер. - Какая чепуха! Разве можно плестись в хвосте у Природы, питаться ее подаянием!.. Буров поразил Шаховскую своим утверждением, что обе субстанции, управляющие состоянием протовещества, - это две стороны одного и того же первоначала. По-видимому, у Бурова уже зрел дерзкий план. Он вырвался из клиники. Первый, к кому он направился, был академик Овесян. Шаховская пришла вместе с ним. Овесян обрадовался, выбежал из-за стола навстречу Бурову, протянул к нему обе руки: - Богатырь! Нагибайся, пожалуйста, а то потолок головой проломишь. Каков! Каков! Никак ведь вырос!.. Он поворачивал Бурова, любуясь им сам и показывая другим. - Ну как тебе нравится наше созвездие? - спрашивал Овесян, указывая в окно, где в окружении ослепительных звезд виднелось потускневшее медное Солнце. - Послушайте, Амас Иосифович! - начал Буров, как только они остались втроем с Овесяном и Веселовой-Росовой. - Вы научный авторитет. Перед вами полагается расшаркиваться. Но сейчас не до этикета. Вы зажгли в небе фонари и думаете, что решили задачу? Это чепуха!.. Это самообман!.. Немыслимо поддерживать горение этих фонарей, посылать на смену сгоревшим новые... Вы израсходовали уже все атомные запасы человечества, припасенные для ядерных устройств... Вам предстоит забрасывать в космос океанскую воду... В этом нет перспективы... Это успокоение на час. - Не путай одного часа с одним урожаем. А урожай, хотя бы один урожай на Земле, решает сейчас многое. - Надо мыслить не одним урожаем, а тысячелетиями изобилия! Надо подняться над заботами сегодняшнего дня!.. Нельзя подправлять угасающее Солнце установками "подводных солнц" на всех побережьях или искусственными термоядерными звездами в небе. Вопрос надо решать не полумерами, а кардинально. Надо сделать выбор. Буров не мог усидеть на месте. Огромными шагами он расхаживал по кабинету, останавливался перед роялем, с шумом открывал и закрывал его крышку, круто поворачивался и говорил с яростным напором. Овесян, обычно легко возбудимый, вспыльчивый, выслушивал нападки с каменным лицом. Может быть, он относился к Бурову еще как к больному? Буров не щадил своих былых руководителей, критикуя выбранный ими путь решения задачи, противопоставляя ему свой, во всех деталях продуманный во время болезни. Овесян поморщился: - Фонарный бунт какой-то! Выздоровел ты на нашу голову, бушуешь, как тайфун... Тормозные центры у тебя не все действуют. В другое время не простил бы... - В другое время я не говорил бы так напрямик, Амас Иосифович, дорогой!.. Сейчас нужно решить главное. Нужно не собирать природные крохи "А-субстаиции", а научиться создавать ее искусственно. - Но как? Добыть "А-субстанцию"? Чтобы получить крохи, о которых ты говоришь, мы создали целый подземный институт для твоего "Ядра галактики". И чуть тебя не потеряли... - Но мы приобрели очень многое! Смогли изучить полученные крохи "А-субстанции", познать ее!.. - Что же ты теперь хочешь создать? Ускоритель элементарных частиц размером с гору? - Нет. Размером с земной шар. - Совсем с ума сошел. - Ничуть. Мне нужен вакуумный прибор космических размеров. - Ты сам понимаешь, что вакуум в приборе можно с огромным трудом создать лишь в очень небольшом объеме. - Надо поступить наоборот. Создать не вакуум в приборе, а прибор в вакууме. - Постой! Что ты имеешь в виду? - Нужно создать грандиозный прибор в уже существующей космической пустоте, а не воспроизводить эту пустоту искусственно. Надо отправиться в идеальный вакуум межзвездного пространства, лучше которого никогда не создать ни в одном приборе. Овесян уже все понял, поняла и Веселова-Росова, Они восхищенно смотрели на одухотворенное лицо воскресшего ученого, они прощали ему сейчас и резкость, и необузданность, и всю фантастичность замысла, они видели лишь истинное научное озарение. - Так, - сказал Овесян, подходя к Бурову и кладя ему руку на плечо. Бурову пришлось остановиться, перестать ходить, что ему, видимо, было трудно сделать. - Так, друг. Значит, после опытов на земле ты полез под воду, потом под землю. Тебе мало. Теперь космос? - Да, там существуют природные условия для самых грандиозных физических экспериментов. Там можно создать ускорители умопомрачительных энергий, там идеальный вакуум. Мы вывернем физические приборы наизнанку, получим невероятные возможности... И Буров стал во всех подробностях рассказывать о своем плане получения "А-субстанции" в космосе. Овесян тотчас связался по прямому телефону с Алексеем Александровичем. Порывисто раскрыв дверь из кабинета Овесяна в приемную, Буров остановился в двери, почти достав до косяка, и оглядел стоящих в приемной ученых. Все как-то по-особенному смотрели на него, а он кого-то искал глазами в толпе. Увидев ее, он резко направился к ней: - Ну как? Выдержим? Рискнем? Летим со мной в космос? Она зарделась вся, почти задохнулась, закивала, потом потупилась. - Не ждал ничего другого. - Он обвел столпившихся около него людей взглядом. - Опыт будем производить в космическом вакууме. Для этого уже выделено несколько десятков автоматических ракет, которые будут служить частями глобального физического прибора. Надеюсь, все вы поможете нам в этом. А в одной ракете будем мы с помощницей. - И он обнял ее за плечи. Он пошел с ней, сияющей, счастливой, через приемную. Но вдруг Буров остановился. Он встретился с кем-то взглядом и не поверил сам себе. Шаховская печально улыбнулась и подошла к нему. - Вы сделали правильный выбор, Буров, - сказала она. - Пусть в космос летит с вами Лю. Буров недоуменно смотрел на двух молодых женщин, одна из которых так и сияла от счастья, а другая смотрела с горькой улыбкой. Люда ни разу не навещала его в больнице. Он не видел ее, он пропустил в свое время мимо ушей рассказ Лены о том, что они теперь стали похожими друг на друга... И он при всех минуту назад выбрал себе в помощницы Люду, приняв ее за Лену. Он нахмурился. Ученые или не поняли, что произошло, или тактично сделали вид, что не поняли. Буров стоял перед двумя женщинами с опущенной головой, а они обе, затаив дыхание, словно ждали своего приговора. Потом Буров взял их обеих за плечи и как ни в чем не бывало вышел с ними в коридор. Никто не знал, какой же выбор он окончательно сделает. Глава третья ПОГАСШИЕ ФОНАРИ "Милый, родной Буров! Сегодня погас в небе первый термоядерный фонарь. Сегодня можно подвести итоги всему, что нас с тобой связывало. Нет! Этому никогда нельзя подвести итоги!.. Недопустимо даже пользоваться этим холодным словом! Погас в небе первый термоядерный фонарь. Их еще осталось одиннадцать... Они будут гаснуть один за другим так же, как и первый... Сначала он потускнел, стал таким же медным, как еще недавно было Солнце. Одна из "дневных звезд" уменьшалась в размерах, словно улетала в бесконечность. Она погасла... Казалось, она еще догорает в синеве, но ее уже не было. Я была около университета. Меня часто влечет к этому месту. Конечно, я стояла около нашей балюстрады... Словно сто лет назад смотрели мы отсюда с тобой, Буров, перед концом всего... Летнее солнце не могло тогда растопить ледяной хрусталь на каждой веточке, и бессильный солнечный свет лишь играл холодными огоньками по всему лесистому склону над замерзшей рекой. Теперь лес спускался к воде зелеными волнами. Внизу была еще ночная тень. Первая из искусственных звезд погасла на рассвете. Я знала, когда это произойдет. И я хотела увидеть это именно отсюда... Буров, мне очень много надо сказать тебе. В тени за рекой в легкой дымке лежал огромный, еще спящий город. И только могучие столбы высотных зданий доставали небо. Как бы опережая время, они по-утреннему золотились в лучах Солнца и его искусственного созвездия... Когда погаснет последняя искусственная звезда и Солнце станет прежним, ярким и жарким, меня уже не будет с тобой, Буров... Конечно, ты удивишься, возмутишься, даже взорвешься. Сейчас ты подобен смерчу, все сметающему на пути. Но я уже не окажусь там больше, Буров. Я не сразу и нелегко пришла к решению, я не знала, хватит ли у меня воли. Но я нашла в себе ее, Буров. И не в том причина, что ты по ошибке выбрал себе помощницей для исследований в космосе Люду. Я сама настояла, чтобы она летела вместо меня... Я уже начала понимать, как должна поступить... Меня уводит от тебя та же сила, то же неодолимое стремление, которое привело к тебе. Буров, когда ты умирал, я рассказала тебе все... или мне казалось, что я рассказала... Возможно, ты не в состоянии были расслышать, ни понять всего. Потом, уже без тебя, ответила полной искренностью на проявленное ко мне доверие. Я рассказала все тем, кто сберег меня, поверив мне. Я рассказала, как в опасном и бессильном одиночестве, играя тройную роль, я хотела помочь осуществлению великой мечты, ее торжеству во всем мире. Только ослепленность авантюристической девчонки, какой я была когда-то, могла толкнуть меня на то, что я сделала. Буров, сейчас, когда ты здоров, когда ты после тех изменений, которые произошли в тебе, словно поднялся над своими современниками, сейчас ты, может быть, и не поймешь меня, как мог понять тогда, умирая... Я и сама уже не могу понять молодую американку русского происхождения, воспитанную в семье эмигрантов, которая, получив в США образование физика, решила очень странным образом служить идее коммунизма. Меня бросает в холодный пот, когда я вспоминаю, как явилась в разведывательный офис, с которым связал меня дед, бывший русский князь Шаховской. Я дала согласие стать шпионкой в коммунистической стране. Я отчаянно шла на это, задумав обмануть всех, служить там идее коммунизма, дезинформировать врагов коммунизма, срывая их планы и расчеты. И я воображала, что могу это делать одна, на свой страх и риск, никому, решительно никому на свете не раскрывая своих замыслов, видя в том содержание подвига. Собственно, в этом вся суть моего характера, так непонятного многим. Может быть, тебе, Буров, около которого я находилась как шпионка, но которому была предана всей душой, станут более ясными многие и мои промахи, ошибки, нелогичные поступки. Все спуталось, усложнилось, стало болезненным, Буров, еще потому, что я полюбила тебя. Я пришла к тебе под двойной маской в поиске подвига. И я ухожу теперь от тебя без всяких масок, Буров, найдя подвиг, который должна совершить. Может быть, сделанное подле тебя было еще не полным подвигом. Настоящий, он, такой же незаметный, но еще более трудный, лишь сейчас зовет меня. И требует жертв, Буров. Первой жертвой стало то, что меня не было с тобой в вашей космической лаборатории. Как много тебе удается, Буров! Я представляю вас с Лю плавающими в вашей наблюдательной кабине, увлеченными исследованиями, даже забывшими условия, в каких оно проводится. Ведь ты испытал там невесомость, Буров! Ты мог проверить свою память предков!.. А я вспоминала, как мы с тобой жили в салоне затонувшего корабля, куда проникали через прорубленный пол, как из проруби. Ты поражал меня не только своей эн