овить священную собственность и добиться свободы частной инициативы, дав доступ нашим капиталам, дабы произошло чудо. Вы будете в числе чудотворцев "SOS", мой мальчик. - О'кэй, сэр. Но если возможно, я подожду, когда это чудо надо будет делать в России. Босс улыбнулся. - О'кэй, - сказал он, снова садясь в кресло и доверительно показывая мне подошвы ботинок, взгроможденных на стол. - Россия так Россия! Там особенно много полей, где трудно выращивать хлеб... под ледниками. - Да, сэр. Вы полагаете, что рак Солнца... - Не болтайте чепухи! Мы регулируем накал светила, чтобы оно не вспыхнуло. И никакого рака там нет. И зарубите себе на вашем подбитом носу - никогда не говорить при мне ни о каком раке! К черту Солнце!.. Если понадобится, то для вразумления русских коммунистов мы угостим старую накаленную сковородку новой порцией прохладительного субнапитка, так удачно изобретенного русскими. Я привык верить в босса, как в мир частной инициативы или в господа бога. Босс мог сделать все, что угодно, вернее, все, что ему выгодно. Надеюсь, упорство на Европейском континенте не протянется слишком долго и нашей планете не будет нанесен опасный ущерб. В конце концов, все мы на Земле заинтересованы, чтобы все утряслось возможно быстрее. Босс милостиво отпустил меня, довольно неуклюже благословив только что придуманным знаком Верховного магистра ордена - поклоном со скрещенными на груди руками. Я шел по улице, кутаясь в пальто. Я мысленно был в Москве, я разыскивал свою Эллен. Россия! Я знал, что Эллен была русской, ведь ее великолепный предок был князем царских времен и фамилию его нужно было выговаривать не Сэхевс, как у Эллен, а Шаховской. У нас в Америке любят упрощать фамилии, произнося их на свой лад. Но я предпочел бы, чтобы Эллен выговаривала свою фамилию как мою. Итак, Россия! Непонятная страна, столько десятилетий служившая пугалом свободного мира. Понадобилось дотянуться до Солнца, чтобы наконец поставить ее на колени. Впрочем, я, пожалуй, несколько забегаю вперед. Конечно, мне приходилось немало писать о коммунистической России, и я даже считался в газете специалистом по русскому вопросу, но если говорить начистоту, то что я знаю о русских? Если я попаду в Россию и стану руководить этими малопонятными скифами, то... Кстати, у них ведь уйма народов. Они говорят чуть ли не на ста семидесяти языках. Какое-то вавилонское столпотворение! Конечно, можно было бы посоветоваться с другими специалистами по русскому вопросу, но я хорошо представлял себе, что они мне скажут. Сто семьдесят языков! Значит, надо преобразовать эту опасную страну в сто семьдесят враждующих между собой государств, связанных лишь общностью вложенных в них капиталов, надо полагать, преимущественно капиталов "SOS". Собственность будет новым цементом, который удержит в состоянии равновесия враждующие племена. Но... это все не то, не то, не то!.. Кто действительно знает, как обходиться с русскими? Конечно, только Эллен могла бы направить меня... И тут меня осенило. Так ведь есть же ее дед, старый русский князь, мистер Кирилл Шаховской! Я уже не брел, а летел к знакомому дому, вблизи которого словно по наитию оказался. 47-я стрит, 117, 14-й этаж... Я благословлял, что в Нью-Йорке хоть лифты еще не замерзли. Впрочем, я взлетел бы на любой этаж как ракета с Б-субстанцией. Я рассчитывал, что надменный предок моей русской княжны сам откроет мне дверь, давно отвыкнув от лакеев, но мне долго никто не открывал. Наконец я услышал за дверью шаркающие старческие шаги. Я почтительно снял шляпу, пригладил волосы и натянул на лицо светскую улыбку. Дверь открыла пожилая леди в одеянии сиделки. - Князь очень плох, - печально сказала она. Я снял пальто, отряхнул снег с ботинок и, ступая на носки, пошел следом за сиделкой. - Очень холодно в доме, - сказала она. - Прибавилось еще и воспаление легких. Я почтительно вздохнул, подумал об остывающем Солнце и неприспособленных к холоду нью-йоркских квартирах. Квартирка у князей Шаховских в Нью-Йорке была убогая. При Эллен я этого не замечал, она умела придать блеск и нищете... Самым дорогим здесь были почерневшие иконы, висевшие в изголовье больного. Я подумал, что им нет цены. Но они красовались здесь отнюдь не как шедевры живописи. Должно быть, старый князь был богомолен. Я иронически подумал, что это, пожалуй, не так уж современно, но поймал себя на том, что имею, кажется, отношение не то к секте, не то к ордену "SOS", но тотчас утешил себя, что это лишь мой бизнес, а не убеждения. Под иконами лежал изможденный старик. Он умирал. На подушке виднелись только одни брови... брови бывшего придворного красавца, двойной кривизны, приподнятые у переносицы в обратном изгибе темной волны. Надеюсь, он не красил их. Под бровями едва тлели бесцветные глаза. Он узнал меня. Я сел у изголовья. Иссохшие губы зашевелились. Мне пришлось наклониться. Кажется, он говорил о ней. - Мы с ней поженились в Африке, - сказал я. - Она не там, - прошептал он. - Знаю, - кивнул я. - Она... назвала... правнука... Роем. Сердце у меня заколотилось. Кровь прилила к лицу. Он знал все о ней! Он, а не я!.. Сиделка подошла и дала выпить старику капель. Он обессилел от нескольких сказанных слов. Тяжело умирать в сознании. Почему врачи не настолько гуманны, чтобы помогать людям если не приятно, то хотя бы незаметно уходить из жизни? Брови снова зашевелились. Сиделка склонилась над кроватью. - Князь хочет остаться с вами наедине, передать вам свою последнюю волю, - сказала она и, шурша юбками, вышла. - Я поеду в Россию, найду Эллен и сына, - сказал я. Брови протестующе задвигались. - Я не должен этого делать? Брови утвердительно кивнули. - Но кто послал ее туда? Кто? Брови взметнулись. - Вы? - догадался я. Брови подтвердили. - Но зачем? - прошептал я. Горькие складки легли возле опущенных губ. Больной сделал усилие приподнять голову с подушки, но бессильно уронил ее. Непостижимо как, но я понял князя Шаховского и просунул руку под подушку. Там хрустнул конверт. Я достал конверт и вынул из него листок, написанный уже дрожавшей, неверной рукой тяжелобольного. Это было письмо Елене Шаховской: "...Княжна! Бесценная боярышня моя! Съ детства я направлялъ тебя на тернистый путь подвига, передавъ въ руки тъхъ, кому менъе всего нуженъ былъ твой подвигъ.." Я старательно изучал в последний год русский язык и мог прочесть все, что было написано в этом письме, хотя меня и затрудняла непривычная для меня, по-видимому, старая орфография. Я посмотрел на князя. Он лежал с закрытыми глазами. "...Ты должна была помочь намъ вернуть многострадальный русскiй народъ-Богоносецъ на прежнiй его путь, съ котораго онъ свернулъ въ безумiи революцiй. Я воспиталъ тебя, какъ русскую Жанну д'Аркъ, я послалъ тебя съ острейшимъ мечомъ современности - съ познанiями физика въ самую кузницу вражеской силы. Ты совершила тамъ невероятное... Аленушка, родная моя! Все неверно, все! Я умираю, все пересмотревъ, все переосмысливъ. У насъ было слишкомъ мало силъ, чтобы сдълать Россiю прежней, мы вынуждены были полагаться на мощь страны, воплощавшей въ нашемъ представленiи прогрессъ... Я боялся, что ты и я на дълъ будемъ служить противъ нашего народа. Но въ жизни получилось еще хуже... Всъ мы оказались на службъ у гангстеровъ, которыхъ такъ почитаютъ въ странъ, где я воспиталъ тебя. Мы, оказывается, помогли имъ замахнуться на Солнце, поставить не только нашъ русскiй народъ, но и все народы Земли передъ ужасной катастрофой новаго ледниковаго перюда. Увы, но въ этомъ заключена глубочайшая внутренняя логика. Мы дълали безумную ставку на ХОЛОДНУЮ ВОЙНУ, не понимая, что она могла привести только къ своему логическому концу - къ всеобщему холоду, къ новымъ ледникамъ на Землъ. Перiодъ холодной войны не менее губителенъ, чемъ ледниковый перiодъ. Я слишкомъ поздно понялъ это, но я утъшаюсь, что вмъстъ со мной и даже раньше меня это поняли многие... И, можетъ быть, поняла уже ты сама. Моя забота теперь въ томъ, чтобы передъ смертiю снять съ тебя клятву, которую потребовалъ съ тебя, клятву служенiя вздорнымъ идеямъ, служеiня, по существу, противъ великаго русскаго народа, которому я хотелъ бы отдать свое последнъе дыхаiне..." Я посмотрел на старика. Он был мертв. Рука моя дрожала. Я почти с ужасом смотрел на конверт с именем Эллен. Что я должен сделать с ним? Что хотел от меня этот старый джентльмен, который под влиянием близкой смерти, потеряв рассудок (или обретя его?), пересмотрел все свои идеи? Стоило ли ждать смерти для того, чтобы начать мыслить? Должен ли мыслить помощник Верховного магистра "SOS"? Я тихо вышел из комнаты. Сиделка все поняла по моему лицу", Глава третья ЧЕРНАЯ МАГИЯ "Я проснулась в холодном поту. Не страшное пугает во сне, пугает правдоподобие ощущений, реальность всего того, что, словно наяву, происходит с тобой, когда беспомощность и сознание неотвратимости порождают ужас... Я лежала на кровати с широко открытыми глазами и дрожала. Я только что видела дедушку. Я была около его постели, чувствовала запах лекарств, видела его изможденное лицо, но не могла расслышать ни единого слова... А он говорил с кем-то бесконечно знакомым, кто находился рядом и на кого я не смела оглянуться. У дедушки гневно хмурились брови, выразительно взлетали, утвердительно опускались... и вдруг застыли в скорбном вопросе. И я поняла, что его уже нет... и что он только что говорил обо мне. Я проснулась, нисколько не сомневаясь, что это произошло на самом деле. Марта заметила, что я встала. Она шпионит за мной даже по ночам. Я сказала, что уж лучше бы она последила за мальчиком. Маленький Рой блаженно спал. А первое время он очень страдал животиком. Мне нечем было дышать, я оделась и выбежала на улицу. Город еще не просыпался. Горели редкие фонари. Работали снегоочистительные машины. Дугообразными лапами они загребали снег на транспортер, снежная струя сыпалась с его ленты в кузов грузовика. Я шла, распахнув шубку, не ощущая холода, вдыхала обжигающий морозный воздух и старалась внушить себе, что это был лишь дурной сон. Ощущение сна исчезло, но не образ дедушки. Я уже готова была верить, что видела его не во сне... Я начала замерзать и вспомнила, как замерзали в России во времена Наполеона и Гитлера непрошеные гости. Генерал Мороз всегда был союзником русских. А теперь... Теперь, кажется, кто-то рассчитывает, что русские не выдержат мороза. Я, во всяком случае, не могла его выдержать, хотя и была русской по рождению, по своим предкам, по великой цели, которой хотел посвятить меня дедушка и которую словно заслонило теперь от меня тускнеющее Солнце... Я так замерзла, что как безумная побежала домой. Да и пора было кормить малыша. Марта, гневно гремя посудой, подогревала в горячей воде бутылочки с молоком, чтобы кормить Роя без меня. Наряду с этой показной заботой она не упускала возможности отравить мне минуты кормления. Она все время требовала, чтобы я вернулась работать к Бурову. Ей, конечно, снова были нужны сведения о том, что делается в его лаборатории. Я все еще никак не могла согреться. Марта остановилась, пытливо смотря на меня. Что-то хищное было в ее костлявой фигуре, чуть сгорбленной сейчас, как у Бабы Яги. - Я видела дурной сон, - сказала я. - Сейчас же расскажите, - потребовала она. - Может быть, у вас найдется толкователь снов? - усмехнулась я. - Глупо говорить о суевериях, когда речь, может быть, идет... о внушении на расстоянии. - Уж не думаете ли вы, что кто-нибудь навел на меня кошмар? - ядовито спросила я. И все же мне пришлось уступить ей и рассказать все, что видела ночью. Марта отнеслась к этому с излишней серьезностью. Она мерила мою комнату большими шагами и говорила по-английски: - Слушайте, Эллен. Вы не понимаете значимости виденного, не можете связать воедино различные явления. Я проверю правильность вашего видения. - Вызовете по телефону моего дедушку? Она остановилась передо мной: - Я... я откроюсь вам сегодня, мисс Сэхевс. Кажется, это единственное, что может еще повлиять на вас. Рой уснул. Я уложила его в кроватку. Марта вышла из комнаты. Мы с ней занимали небольшую квартирку всего лишь в три комнаты. Из нашей общей гостиной двери вели в ее и в мою спальни. Поцеловав мальчика в крохотный лобик с такими же залысинами, как у отца, я вышла в гостиную. За окнами было еще темно, но в доме напротив начали загораться окна. Я люблю смотреть на огни в окнах, всегда пытаюсь представить себе, кто их зажигает, кто тушит... в каком мире живет. Дверь в комнату Марты была открыта. Там тоже был свой мир... тайный и страшный. Вышла Марта, неся в руках бокалы и бутылку. Я удивилась. Марта никогда не злоупотребляла напитками, тем более с утра. - Приближается час связи, - сказала она. - И вы наконец покажете мне свой таинственный радиопередатчик, который прятали даже от меня. - Надо привести себя в нужное состояние. - Пейте "Кровавую Мэри". Понравитесь мужчинам. - Вы видели важный сон, Эллен, - сказала Марта, потом наполнила бокалы, но не притронулась к своему. Я только пригубила бокал, наблюдая за своей "дублершей". Так представили ее мне еще в самолете на далеком африканском аэродроме. С тех пор мы, почти ненавидя друг друга, не расставались, попали на советское побережье, потом на ледокол, в Проливы, наконец в Москву... И даже числились под одним именем... - Возможно, что это был не сон, а "дальневидение", - сказала она. - Разновидность телевидения? - с насмешкой осведомилась я. Марта оставалась серьезной: - Не телевидения, а телепатии. Она готовила себе какое-то лекарство. - Что это? Коктейль "Деревянная нога" или "Содранная кожа"? - Это пейотль, моя дорогая. По-латыни "Eshiocactus williamsii", хлороформенная вытяжка из мексиканского кактуса "пейотль". Доза два грамма, если когда-нибудь решитесь попробовать. Спустя полтора часа обретете удивительную способность. Закрыв глаза, будете видеть яркие картины... Сильное и длительное возбуждение зрительной области мозговой коры... Я закурила сигарету и щурясь смотрела на Марту, выпуская дым. Мне хотелось напомнить ей, что ведьмы, которых сжигали на кострах, под пыткой признавались в том, что втирали себе в кожу сильнодействующие снадобья, которые переносили их в мир демонов, позволяя летать по воздуху на помеле или на козле, кружиться нагишом в пьяном хороводе во время шабаша, общаться с похотливыми бесами, убеждаясь, что у них ледяное семя... - Я знаю, о чем вы думаете, - сказала Марта, тоже закуривая, но какую-то особую пахучую сигарету. - Должна напомнить вам, что все те, кто отмахивается от телепатии, остались в дураках. - Вот как? А те, кто гадал на кофейной гуще... или у цыганок... наконец, на гадальных автоматах? - Приходилось ли вам испытывать на затылке чей-нибудь взгляд? Оборачивались ли вы на смотрящего на вас сзади? Я утвердительно кивнула. Марта странно посмотрела на меня и вышла в свою спальню. Она вернулась с конвертом в руках: - У нас в Штатах давно беспокоились, как бы русские не опередили нас. - Она достала из конверта газетную вырезку. - Писали, что никто "...не предвидел, что именно русский университет в Ленинграде организует первую лабораторию "мозговой связи". Наши военные эксперты писали. - Она вынула новую вырезку. - "Для военных сил США, без сомнения, очень важно знать, может ли энергия, испускаемая человеческим мозгом, влиять на расстоянии тысяч километров на другой человеческий мозг... Овладение этим явлением может дать новые средства сообщения между подводными лодками и наземной базой". - Я что-то слышала об этом, - небрежно отозвалась я. Марта усмехнулась: - Могу напомнить. - И она достала из конверта новую вырезку. - Летом 1959 года на американской атомной подводной лодке "Наутилус", лежавшей на дне океана на расстоянии сотен или даже тысяч километров от базы, находился один из участников "телепатической пары". Дважды в день в строго определенный час он общался с другим участником, находящимся в Америке. По внушению на расстоянии подводник выбирал одну из пяти фигур: волнистые линии, крест, звезду, круг или квадрат, которые выбрасывались на берегу машиной, исключающей какой бы то ни было сговор. Было зафиксировано 70 процентов полных совпадений. Конечно, сейчас это напоминает лишь первые опыты беспроволочного телеграфа по сравнению с современной радиотехникой. - Вы хотите сказать, что все это серьезно? - Пренебрегать наблюдаемой связью явлений - такое же суеверие, как и выдумывать несуществующие связи. Сколько мы знаем случаев, когда мать или жена с помощью необъяснимых чувств или снов узнают на расстоянии о смерти близкого человека, как-то принимают усиленный и обостренный в миг смерти телепатический сигнал умирающего. Об этом писал выдающийся ученый: "Явления телепатии не могут подлежать сомнению... чуть не каждый поживший семьянин не откажется сообщить о лично им испытанных телепатических явлениях. Почтенна попытка объяснить их с научной точки зрения". - Кто так говорил? - Циолковский, Марта рассказала, как еще на заре научного исследования явлений телепатии были проведены опыты внушения на расстоянии... рисунков. Русский приват-доцент Я. Жук наблюдал воспроизведение таких сложных фигур, как рисунок зайца, лодки с веслом, сердца, бутылки... Он даже изучал характерные ошибки воспроизведения, которые оказались такими, как в рисовании мельком увиденных предметов. Еще в 1928 году Афинским обществом психических исследований были проведены опыты внушения рисунков из Афин в Париж, в Варшаву, в Вену на расстоянии от тысячи до двух тысяч километров. Оказалось возможным даже усыплять на расстоянии. Французские психиатры Жане и Живер в Гавре еще в 1885-1886 годах неожиданно для перципиентки усыпляли ее на расстоянии в один-два километра. - Уж не впасть ли мне в транс? - заметила я. - Еще немного, и я поверю в спиритизм и в духов. - Можете поверить, что советские ученые спиритическими приемами не пользуются и с духами не общаются, но именно у них были проведены сенсационные опыты усыпления на расстоянии свыше тысячи километров - из Ленинграда в Севастополь. И сделал это советский профессор Васильев, член-корреспондент Академии медицинских наук, организовав первую в мире лабораторию телепатии. - Бедные марксисты! - воскликнула я, осушая наполненный Мартой бокал. Она к своему так и не притронулась. В голове зашумело, но я продолжала беседу: - Нелегко объяснить все это? Электромагнитные излучения? Радиопередатчик и радиоприемник мозга? - Как раз это и опровергли марксистские ученые. Тот же Васильев, находясь в полностью экранированной от радиоволн металлической кабине, усыплял своих пациентов на расстоянии. Подводная лодка, не говоря уже о слое воды, тоже была великолепным экраном для радиоволн. Известны также и незапланированные в космическом полете опыты. Их провел астронавт Митчелл. На Земле в оговоренный час "индуктор" смотрел на выброшенные машиной карты с различными изображениями, а Митчелл на Луне угадывал их. Это стоило ему его космической карьеры, но, вернувшись на Землю, он посвятил себя парапсихологии. - Так что же такое эта телепатия или парапсихология? - уже не выдержала я, оставив свой иронический тон. Марта усмехнулась: - Особая форма информации или общения живых существ без посредства известных нам органов чувств, влияние на расстоянии нервно-психических процессов одного существа на такие же процессы другого. - Так это и есть наша с вами секретная связь? Марта посмотрела на часы. - Вы будете при этом присутствовать, - сказала она и только теперь залпом выпила бокал, снова наполнила его и опять выпила. Глаза ее неестественно заблестели. Не знаю, что здесь действовало: алкоголь или пейотль? Марта принесла из соседней комнаты пишущую машинку. Споткнувшись о ковер, она чуть не упала вместе со своей ношей. Поставив машинку на столик, она виновато улыбнулась. - Конечно, для черной магии не хватает курений, - сказала она, посмотрев на золотые часики. Если бы в воздухе плыли клубы дыма, если бы слышались какие-нибудь бесовские постукивания и над горящими углями колдовала бы страшная старуха, а не элегантная подвыпившая дама, то, пожалуй, все выглядело бы естественнее. Где-то в Америке другой участник телепатической пары в эту минуту тоже готовился к сеансу. Я попыталась представить себе скучную комнату разведывательного офиса, залитый чернилами стол и пишущую машинку на чернильном пятне... Я настолько ярко представила себе все это, словно я, а не Марта приняла дьявольское индейское средство. Неужели вокруг меня все так заполнено тайной силой внушения, что я против своей воли вовлечена в это "научное колдовство" и вижу внушаемые моей соседке галлюцинации? Я не сказала об этом Марте, но она, странно усмехнувшись, произнесла заплетающимся языком: - Известно много случаев, когда внушаемое на расстоянии принималось... другим человеком. Мне стало не по себе. - А это не опасно? - непринужденно спросила я и добавила: - Для нас... Марта рассмеялась: - Неужели увиденные кем-то сны или записанные ни с того ни с сего пришедшие на ум строки могут быть признаны даже чекистами разоблачительным материалом? Нет, мисс Эллен!.. Я не ответила. Недокуренная Мартой сигарета дымилась, источая дурманящий запах. Марта сидела за машинкой, полузакрыв глаза, словно прислушиваясь. Что же будет? "Автоматическое письмо", о котором я читала, будто бы внушаемое медиуму на спиритическом или телепатическом сеансе? С помощью чего же это делается, если не посредством электромагнитного излучения? Нечто, не знающее расстояний и препятствий, подобно тому, как не знает их тяготение? Или, может быть, здесь причастен поток частичек "нейтрино", пронизывающих космос со скоростью света? Они не имеют ни электрического заряда, ни массы покоя, не знают ни преград, ни расстояний!.. Марта, застыв в сомнамбулической позе, все еще не начинала сеанса. Вдруг она открыла глаза с неестественно расширенными зрачками: - Он передал мне сейчас, что сеанс откладывается на несколько минут. Ждут важного сообщения, - сказала она, замедленно произнося слова и смотря куда-то поверх моей головы. - Кто передал? Кто "он"? - спросила я, силой воли отгоняя уже знакомое видение канцелярии со столом и пишущей машинкой на чернильном пятне. - Кто он? - переспросила Марта. - Индуктор... Внушающий... А я перципиент, принимающий внушение. Но наша телепатическая пара особенно ценна тем, что мы можем меняться ролями. Я передаю, он принимает. Потому мне и платят так много. - Сколько же надо платить, скажем, крысам, бегущим с корабля в предвидении его гибели? - Я не крыса, - процедила Марта, сверкнув на меня глазами. - Предчувствия и гадания - это чепуха и невежество, ничего общего не имеющие с парапсихологией. Телепатия - это свойство реального, материального мира. Но люди одарены шестым, "телепатическим" чувством в разной степени, порой и не подозревая о нем. Оно атрофировалось у человека на протяжении тысяч и тысяч поколений. - У животных оно было развито сильнее? Марта перегнулась через стол. Губы у нее запеклись, словно у нее был жар, глаза сузились: - Не у животных! Это чувство мы получили не от низших по развитию существ, а от высших!.. - Ах, от ангелов!.. Простите, сразу не догадалась. - Отбросьте суеверную чепуху. Вы же ученый, физик, материалист, как здесь говорят. Лучше поймите, что мозг наших предков был более развит, чем наш. - Обезьяны будут в восторге! - объявила я. Марта покачала головой: - Человек не произошел от "земной" обезьяны. - Несчастный Дарвин!.. Кто только его не опровергает!.. - Дарвина глупо отрицать. Его теорию эволюции надо распространить и на другие планеты, помимо Земли. Только тогда можно дать ответ, почему мозг пещерного человека не отличается от современного, как и мозг ученого и дикаря, которые, увы, оба, подобно пещерному человеку, не в состоянии использовать все возможности дарованного им Природой мозга. А ведь Природа слишком скупа, чтобы наделять живое существо органом, которым оно не в состоянии пользоваться. Вам, конечно, известно, что современные люди в малой доле используют свои десять миллиардов мозговых клеток даже к концу жизни. - Что вы хотите сказать? - уже серьезно спросила я. - Между человеком и животным миром Земли нет связующего звена. Человек произошел от обезьяны, но от инопланетной обезьяны, и он ведет свой род на Земле от космических пришельцев, когда-то не смогших вернуться на свою планету, потерявших связь с родной цивилизацией... Увы, но они не смогли передать даров цивилизации своим одичавшим в чуждых условиях потомкам. Для этого ведь требовалось "образование", школы, библиотеки, индустрия... Всего этого не могло быть у застрявших на чужой планете пришельцев, занятых лишь только тем, как бы выжить. От былого величия своей культуры они передали правнукам лишь могучий мозг, который те не в состоянии были использовать, мозг, способный вместить несметные знания высшей культуры, до которого еще не поднялось ныне человечество в своем повторном восхождении по лестнице цивилизации. - Что же выходит... наши предки прилетели на Землю? - сказала я, не веря своим ушам. - Вполне возможно, - без тени сомнения сказала Марта. - И у нас с вами, дорогая, даже сохранилась память предков. Бредила она или издевалась надо мной? - Разве вы никогда не ощущали во сне состояния невесомости, разве не парили в воздухе без всяких мускульных усилий? Откуда эта память предков? Ведь мы произошли не от птиц... скорее мы произошли от тех, кто летал уже в космосе, ощутив незабываемое чувство невесомости, передающееся в виде воспоминания даже потомкам... - Потомки... марсиан? - сказала я, стараясь вернуть насмешливый тон. - Что же, наши предки были высланы с Марса и не посмели вернуться? - Кто вам сказал, что они были с Марса? Между Марсом и Юпитером была еще одна планета. От нее остались лишь обломки, расположившиеся теперь кольцом астероидов. Она взорвалась миллионы лет назад, эта планета Фаэтон... Как раз тогда на Земле внезапно появился человек... - ...обладая шестым чувством фаэтов? - Почему не предположить, моя дорогая, что наши предки не сотрясали воздух для того, чтобы передавать звуками свои мысли? Они просто и естественно читали мысли друг друга, как это способны и сейчас делать... влюбленные или близкие друг другу. - Как же они лгали, как скрывали что-нибудь, как шпионили? - А им это требовалось? Впрочем, кто знает, почему взорвался Фаэтон? Может быть, цивилизация фаэтов, выходя в космос, познала и атомную энергию, дошла до своего естественного конца, до... ядерных войн, в результате которых взорвались все океаны планеты, содержащие, как известно, самое опасное ядерное горючее - водород. Я передернула плечами, как от озноба. Гибель цивилизаций космоса. О них когда-то говорил Буров, считая это столь же редким и исключительным, как самоубийство людей. Что-то возмутилось во мне. Я уже слышала это, нет... читала! Но где? Где? Вспомнила! - Зачем вы пересказываете мне содержание фантастического романа? Сказки! - Фантастика - отражение действительности! "Сказка - ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок", - заплетающимся языком закончила Марта. Она снова впала в сомнамбулическое состояние. Должно быть, подошел срок связи. Я поймала себя на том, что с волнением смотрю на нее. Я уже не иронизировала, я, кажется, всерьез верила и в телепатическую связь, и в унаследованное от несчастных предков вместе с неиспользуемым мозгом шестое, телепатическое, чувство. Затрещала пишущая машинка. Марта раскачивалась из стороны в сторону и бойко печатала с закрытыми глазами. Я была уверена, что в этот миг кто-то, сидящий в сером офисе за залитым чернилами столом, печатает те же самые строчки. От дымящейся сигареты Марты или от выпитого вина кружилась голова и даже слегка подташнивало, как при беременности. Марта резким движением переводила каретку. У меня перед глазами плыли дымные круги. Сигарета Марты лежала прямо на дымящейся бумаге. Я не могла двинуть ни руками, ни ногами, словно усыпленная на расстоянии... Марта кончила писать. Вдруг до моего затуманенного сознания дошло, что она должна ведь проверить мое кошмарное видение... Дедушка! Что с ним? Как я могла говорить о внушенных рисунках и звездных предках, когда дедушка, быть может, умер?! Вцепившись в ручки кресла, подавшись вся вперед, я смотрела на Марту. Она с трудом раскрыла глаза. - Что? Что? - спросила я хрипло. - Не знаю... Ничего не знаю, - устало сказала она. - Я только писала... - Обмякнув, она вдруг сползла с кресла на ковер. Только сейчас я пересилила себя, опустилась на колени и стала приводить ее в чувство. Когда я давала ей воды, зубы ее стучали о край стакана. С трудом я подняла ее и отвела в спальню, уложила в не прибранную с ночи постель, положила на голову мокрое полотенце. Потом вернулась в гостиную, открыла окно. Оттуда вместе с морозным воздухом ворвались клубы пара. Нужно было выветрить запах сигарет Марты. В моей спальне жалобно пищал Рой. Я хотела броситься к нему, но увидела пишущую машинку с напечатанной страницей. Рой надрывался. Я не могла пойти к нему, я читала: "Мистер Кир Сэхевс, русский князь Кирилл Шаховской, скончался в своей квартире два часа назад, завещав внучке выполнить его последнюю волю. Во имя идей, которым служил до последнего вздоха, он приказал ей, находящейся на посту, совершить подвиг до конца, ибо именно сейчас, в обострившихся условиях надвигающегося ледникового периода, будет сломлено последнее сопротивление коммунистов и великий русский народ-богоносец будет возвращен на свой исторический путь..." Строки плыли перед глазами. Рой кричал. Выглянула Марта с завязанной полотенцем головой. - Неужели вы не слышите? - слезливо спросила она. - Я пойду... я пойду теперь к Бурову, - мрачно сказала я и пошла к Рою". Глава четвертая ЛЕДНИКОВЫЙ ПЕРИОД "Мой "кадиллак", как условлено, стоял перед баром "Белый карлик". Босс сказал, что я должен участвовать в щекотливой операции Билла просто как журналист. Репортер ведь на все должен идти!.. Билл был из тех отчаянных парней, которые держат в страхе целые районы Чикаго или Нью-Йорка, навязывая испуганным клиентам свою "отеческую заботу", и если попадают в тюрьму, то лишь за неуплату налога со своих туманных доходов. Он гордился тем, что среди убитых им в перестрелках людей не было ни одного полисмена. Надо думать, что полиция отвечала ему столь же гуманным отношением, ибо к полученным им ножевым и огнестрельным ранам она отношения не имела. Это был огромного роста сутулый детина, чем-то напоминавший чисто выбритую гориллу. Вместо левой руки у него был протез с железным крючком, который был очень опасен в драке, заменяя стилет. Но сейчас Билл уже не пользовался им, как в юности, а мирно и величаво восседал в своем фешенебельном офисе в Даун-тауне, где помещалась его Ассоциация безопасности, решительно навязывая свои услуги частной охраны магазинов и фирм от... молодчиков, получавших задание от него же самого или от его конкурентов. Охрана эта, конечно, оплачивалась по очень высоким ценам, устанавливаемым самим Биллом. Ныне гориллообразный и респектабельный Билл сидел перед аппаратурой диспетчерской связи на вращающемся кресле и отдавал хрипловатым голосом ясные распоряжения своим младшим помощникам, гангстерам и рэкетирам по одной терминологии или доверенным лицам по другой терминологии, более удобной для деловых людей. Мне предстояло на этот вечер стать одним из таких доверенных лиц. Я знал, на что иду и ради чего... Конечно, в этом шаге можно увидеть логический конец скользкого и горького журналистского пути... На улицах, во всяком случае, было достаточно скользко. Люди падали на льду, автомобили заносило при торможении, в завывании весенней вьюги в городских ущельях то и дело слышался визг сирены "Скорой помощи". Однако "Скорая помощь" требовалась не только незадачливым пешеходам. Помогать пора было всему человечеству. Дело складывалось скверно. Кончилась весна, скоро июнь, а снег едва лишь подтаял. Ледяная корка не сходила с земли. Многие верили, что Солнце остывало. О Страшном суде говорили как о ближайших выборах президента, военные хунты и дальновидные правительства, консультировавшиеся с благочестивыми советниками "SOS", объявляли свои страны на чрезвычайном положении. В числе чрезвычайных мер, по крайней мере у нас, была и забота о повышении нравственности, поскольку на Страшный суд надлежало являться в "чистом белье". Для проверки чистоты этого нравственного белья по инициативе Ральфа Рипплайна у нас со дня на день должна была быть введена полиция нравов. Ждали принятия билля о морали. Но так как в предвидении этого билля некоторые лица, чья мораль показалась бы на Страшном суде сомнительной, могли скрыться, то... позаботиться о них было поручено Биллу, в доверенные лица к которому я и попал. Я отлично понимал, для чего я понадобился. Мой "кадиллак" стоял перед баром "Белый карлик". Я должен был выйти из бара с дамой, которая, конечно, по-прежнему доверяла мне, по возможности напоив ее там "до отказа". Мне поручалось потом бережно усадить ее в машину и... незаметно уступить место за рулем Биллу. Я мог вернуться в бар и дописывать свой репортаж... о сенсационном похищении мисс Лиз Морган. Мы сидели с Лиз за стойкой и пили коктейль "Кровавая Мэри", эту дьявольскую смесь томатного сока со спиртом. - Вспомнили обо мне, Рой? Не забыли, как делала вам предложение за стойкой, хотела выйти за вас замуж?.. - спрашивала Лиз, глядя на меня сквозь недопитую рюмку с густо-красной жидкостью. Лиз переменила прическу, и, как всегда при перемене моды, мне это не нравилось. Удивительная вещь эти моды! Казалось бы, они придуманы для вящего обольщения мужчин, но именно им-то они поначалу и не нравятся. Только привыкнешь к платью-балахону или к туфлям с тяжелой, словно свинцовой, подошвой, к копне разноцветных волос на голове, к мертвенному цвету губ, только привыкнешь ко всему этому и женщины начнут тебе нравиться даже и в таком виде, как все опять меняется: платья, шляпы, туфли, губы, волосы и даже цвет кожи, неприятно поражая неожиданностью красок, линий и форм... Что поделаешь! Приходится привыкать и к этому. Или я уже начал стареть?.. У Лиз была новая прическа, волосы хитроумно размещались вверху крыльями бабочки, напудренная шея была обнажена, и я заметил на ней тонкие морщины, которые когда-нибудь станут складками. Впрочем, едва ли природа успеет завершить свою разрушительную работу на этом недурном женском теле. Не знаю только, что или кто этому раньше помешает: тускнеющее Солнце или Билл с теми, кто его нанял? Лиз делала мне предложение за стойкой... Но я сам еще раньше делал такое же предложение Эллен вот за этой самой стойкой бара, который тогда назывался не "Белым карликом", а как-то иначе... - К черту, Рой! Я уже больше не лезу за вас замуж. Я уже побывала замужем, черт меня подери! - С тех пор, Лиз, вы, кажется, не перестаете пить? - Не кажется ли вам, Рой, что это неплохой и доступный способ отстраниться от всеобщего сумасшествия? - Вы позволите отвезти вас домой, Лиз? - Позволю ли я? Я многое могу вам позволить, Рой... Можете везти меня хоть к дьяволу, если у него есть отель греха. Я поддерживал Лиз под руку, вернее, Лиз попросту повисла на мне. В таком неустойчивом виде мы выбрались в гардеробную, где смазливая девушка кинулась нас одевать. Лиз никак не могла попасть рукой в рукав манто и в конце концов ограничилась одним рукавом, волоча дорогой мех за собой по полу. Я сунул девушке доллар на чай и подхватил свою словно борющуюся с призраком даму. Мы вышли на освещенный подъезд. Снег искрился в лучах электрического света. Дюжий полисмен охранял порядок и благополучие платежеспособных джентльменов, посещающих "Белый карлик". Мой "кадиллак" ждал нас. За лимузином я увидел сутулый гориллообразный силуэт. Все разыгрывалось как по нотной партитуре. Лиз никак не хотела садиться. А может быть, я делал слишком много суетливых и ненужных движений, мешая ей сесть в машину. Думаю, что полисмен, Билл и его доверенные лица с изумлением смотрели за моими стараниями. Долго ли усадить подвыпившую даму в удобную машину?! Но я рассудил иначе, и сначала сам залез через сиденье пассажира на шоферское место. Это была совсем не лишняя предосторожность, потому что Билл уже налегал на запертую ручку с наружной стороны, намереваясь сесть на мое место, как было условлено. Когда я сел за руль, Лиз без всякой помощи плюхнулась рядом со мной. Теперь надлежало вставить ключ зажигания, открыть левую дверцу, посадить вместо себя Билла и идти в бар расписывать ужасы похищения гангстерами прекрасной Лиз. Но я сыграл не по нотам. Мотор моего "кадиллака" взревел. Билл, вцепившийся крючком протеза в ручку машины, несколько ярдов волочился по обледенелой мостовой, пока протез не слетел с его культи, так и оставшись висеть в виде людоедского украшения на моем "кадиллаке". Послышались выстрелы. Одна пуля прошла между моей головой и пышной прической Лиз, пробив лобовое стекло. Через маленькую дырку с сеткой лучевых трещинок со свистом ворвался ветер. Сзади надрывались полицейские свистки. - Куда вы гоните, Рой? - совсем трезво спросила Лиз. - Куда?.. Я это не очень отчетливо себе представляю, Лиз. Но вот от кого я вас увожу, это мне более или менее ясно. - Вот как? - сказала она и присвистнула. Оказывается, эта дьявольская девчонка играла не хуже меня и все прекрасно заметила. Ей не слишком долго пришлось объяснять обстоятельства дела. За углом я резко нажал на тормоза, что недопустимо на обледенелой дороге. Но я сделал это умышленно, рассчитывая на то, что произошло. Машину мою занесло, она повернулась вокруг вертикальной оси и сразу же ринулась в обратном направлении к бару. Мы пролетели мимо гангстеров, садящихся в автомобиль, чтобы гнаться за нами, мы промчались мимо все еще свистевшего полисмена, выбежавшей из бара смазливой гардеробщицы и неизменных зевак... Никто не мог допустить, что это наш молниеносно вернувшийся автомобиль мчался сейчас мимо них. Ведь номера на нем заботой Билла были залеплены снегом. Мало ли автомобилей снует взад и вперед по ночному Нью-Йорку! Но я был уверен, что выехать из города нам не так просто. Все "кадиллаки" будут перехватывать. Уж об этом позаботятся и Билл и... босс. Но я не мог поступить иначе. Я знал, чем все это грозит Лиз. Я мог бы объяснить свой поступок даже самому боссу. Ведь билль о морали подготавливался Ральфом Рипплайном. Новый закон, опиравшийся на церковь, не признавал гражданского развода для брака, заключенного в церкви. А это значило, что полиция нравов, когда она начнет действовать, обязана будет силой водворить блудную супругу Лиз к ее требовательному мужу мистеру Ральфу Рипплайну. Об остальном лучше было не задумываться... Босс считал, что я должен помочь гангстерам, которые безобидно "попридержат" Лиз до начала действий полиции, похитив ее из бара. Я выполнил задание босса, но без помощи Билла. Я сам похитил Лиз. Лиз успела все это себе уяснить из нескольких брошенных мною фраз. - Рой, я всегда считала вас настоящим парнем. - О'кэй, Лиз! Я хотел бы сделать в жизни хоть одно настоящее дело. - У вас были шансы получить в затылок настоящую пулю, - сказала Лиз, указывая на дырку в стекле. - У нас еще есть эти шансы, Лиз, пока мы не переберемся на тот берег Хедсон-ривера. - Через туннель? - О нет, Лиз. В туннеле нас легче всего перехватить. Мы хоть один раз используем остывшее Солнце и в летний месяц пересечем Хедсон-ривер по льду. Мы съехали на лед мореподобной реки в том месте, где прежде стояли паромы. По-видимому, такого сумасшествия от нас гангстеры и полицейские не ожидали. Как ни остыло бедное Солнце, но все же днем снег таял, с крыш небоскребов свисали огромные сосульки, которые, срываясь, калечили прохожих. Лед на Хедсон-ривер был шершавый, как бетонное шоссе, фар из предосторожности я не зажигал... Лед хрустел, я всем своим существом ощущал, как проседает он под колесами машины. Спасти нас могла только скорость. Лиз окончательно протрезвела, сидела, молча вцепившись в мою руку. Я управлял только одной рукой и гнал, как на треке... Что ж... погибнуть подо льдом? Немного раньше, немного позже... какая разница! Пьяных, лунатиков и одержимых бережет великий бог исключений. Погибшие под колесами, сорвавшиеся с карнизов или другим способом сломавшие себе голову об этом не повествуют. Поражают удачей только случайно выжившие, воображая, что исключение, под которое они попали, является "законом". Мы проскочили через Хедсон-ривер по ломающемуся льду вопреки всем законам и взбирались теперь по крутому берегу штата Нью-Джерси. Хорошую машину, черт возьми, купил я в дни антиядерного кризиса! Я благословлял начавшуюся метель. Дырка в стекле верещала, как полицейский свисток. Мы уже выбрались на нужное нам шоссе, где совсем не встречалось машин. Мы мчались в белую муть, которую не могли пробить фары. Начинало светать. Фары скорее мешали, чем помогали. Я выключил их. Лиз склонилась ко мне, положив голову на мое плечо, и мирно спала. Это было то самое шоссе, по которому мы с Эллен ехали к отцу на ферму. Интересно, не приревновала ли бы Эллен меня, увидев сейчас здесь в таком виде и в такой компании? Впрочем, увидеть что-нибудь было невозможно. Я не знаю, мчался ли кто-нибудь за нами, но я гнал "кадиллак" так, словно меня уже хватали гориллы за колеса. Становилось все светлее, и я ощущал, что слепну. Страх охватил меня. Я ничего не видел в снежных рассветных сумерках. Стеклоочистители лихорадочно и бесполезно работали. Я оказался словно в белом мешке. Все вокруг было тускло-бледным, одинаковым, неясным, слившимся в один рыхлый снежный ком, который обнимал и машину, и шоссе, и, наверное, всю нашу несчастную обледеневшую Землю... В снежном обмане конец стерег меня на каждом ярде. Если бы шоссе делало повороты, я бы уже давно оказался в кювете. И вместе с тем убавить скорость было нельзя. Я вел машину вслепую, не отличая в снежной мгле ничего... Меня выручало какое-то неведомое чувство. Лиз по-прежнему держала меня за руку, и я боялся высвободить ее и, не сбавляя скорости, управлял одной рукой. Но я все-таки не ослеп. Оказывается, я видел... И я затормозил. Машину занесло, она сделала полный оборот вокруг вертикальной оси, как это было около бара, чудом не свалившись с насыпи, и остановилась. На шоссе лежали запорошенные снегом тела людей. Я не решился на них наехать. Я остановился. Лиз проснулась. - Что? Приехали или попались? - спокойно спросила она. Она все-таки была настоящая девушка! - Надо посмотреть, что тут такое, - сказал я, открывая дверцу. Только теперь я заметил, что на дверце висит "рука Билла" с крючком, но снять ее так и не успел. Из-под колес на меня смотрело мертвое лицо, с которого ветер сдул снег. Это была индеанка, некрасивая, широкоскулая, худая, изможденная... Черные волосы разметались патлами. Я подошел к другому телу. Тоже индеанка. Она походила на первую, как родная сестра. Мне даже показалось, что я заплутался в белой мути и вернулся к первому трупу. Но та лежала под самыми колесами автомобиля, будто я сшиб ее. Неподалеку словно ползла по шоссе и застыла, притаилась старуха... Может быть, у этих, теперь замерзших, индеанок мы с Эллен когда-то покупали смешную сувенирную дрянь? Что купила тогда у них Эллен? Нож для снимания скальпов и томагавк, которые, конечно, были изготовлены на заводах "Рипплайн-стилл-корпорейшен", туфли с мягкой подошвой, орлиное перо... Она еще горевала, что в продаже не было головного убора вождя... Она хотела носить его в деревне, но носила там косынку, завязанную под подбородком, стиль "а-ля рюсс"... Она оказалась русской, и она ушла в Россию совершать подвиг, выполняя клятву, от которой освободил ее старый князь, а я... я даже не мог ей дать об этом знать. Лиз вышла из машины и рассматривала трупы умерших от голода и замерзших людей. - Здесь недалеко должна быть резервация, - сказал я. - Как-то я хотел посмотреть ее, но не привелось. Но я все равно знаю, что там нет ванн и клозетов. - Там нет еды, Рой, - сказала Лиз. Да, конечно, она была права. Еды в резервациях не было! Она вообще исчезала... не только из резерваций. Конечно, продуктов питания в мире было нисколько не меньше, чем год назад, ведь новый урожай поспел бы только к осени, но остывшее Солнце основательно влияло на конъюнктуру рынка, как выразились бы у нас в газете. Надежды на новый урожай могли остаться только у людей, потерявших от голода разум. Лед покрывал поля. О севе не могло быть и речи. Цены на продукты бешено подскочили. Их еще по введенным карточкам можно было покупать в Нью-Йорке, но... только тем, кто работал на предприятиях особого правительственного списка. Остальные... на остальных людей запасов все равно бы не хватило. Голодные дни антиядерного кризиса казались мне теперь днями благоденствия. Еще бы! Ведь, стоя на панели, можно было дождаться миски горохового супа!.. Признаться, я старался не думать об умирающих с голоду, поскольку я сам не попал в их число. У меня была работа, у меня был босс... А теперь? Теперь передо мной на шоссе валялись трупы умерших с голоду. И теперь у меня была Лиз, но не было больше работы у босса. Должен признаться, что размышления - убийственная вещь при отсутствии перспективы. К счастью, багажник моего "кадиллака" был предусмотрительно до отказа набит продуктами. Убирая трупы с шоссе, я сказал об этом Лиз. Мы сели в машину и тихо поехали сквозь белую мглу. Впереди нам почудилось темное пятно. Я еще больше сбавил скорость. На нас надвигалась толпа... Стало светлее, снег перестал идти, и мы могли рассмотреть странную процессию, которая обходила наш стоявший автомобиль. Мне показалось, что я схожу с ума. Что это? Последствия снежной слепоты? Галлюцинация, привидения?! В машину заглядывали провалами глазниц трупы... Мимо брели скелеты, на которых висели заснеженные тряпки. Мне показалось, что я снова перенесся в разрушенный атомным взрывом город... и настал день Страшного суда: все покойники, ссохшиеся, полуистлевшие, встали из могил и бредут на последнее слушание их дел... у Высшего Судии. У Лиз были круглые от ужаса глаза. Ей, наверное, тоже казалось, что она видит процессию вставших из гроба. Но она сказала: - Рой, сейчас же откройте дверцу. Это голодный поход... Они умирают с голоду. Я открыл дверцу, мы вышли. Жалкие подобия людей окружили нас. Они смотрели на нас жадными глазами, заглядывали в машину. Мне стало жутко. Сам не знаю почему. Ведь я достаточно слышал о былых голодных походах и в Америке, и в других странах, но... Ведь статистикой установлено, что даже в лучшие годы ежегодно в мире умирает с голоду не один миллион людей! А вот видеть - это совсем другое, чем читать о том. Появились женщины, которые тащили на себе живые скелетики детей. Они шли в Нью-Йорк за хлебом. Они уже давно ничего не могли купить... Их были тысячи... Снег перестал идти. Теперь видна была печальная черная процессия завтрашних похорон, которая растянулась по прямолинейному шоссе, уходя за выпуклость холма. - Надо что-то сделать. - Надо уехать, - шепнул я, - пока нас... не съели. Лиз гневно сверкнула глазами, я прикусил язык. - Откройте багажник, - скомандовала она. Я сдвинул шляпу и почесал затылок. Не могу сказать, чтобы я долго сопротивлялся. Я просто стал больше уважать Лиз и меньше себя. Я доставал из багажника продукты, а Лиз тут же отдавала их сначала женщинам и детям, потом всем, кто тянул к нам исхудалые руки с шевелящимися пальцами. Люди кричали от радости, на глазах у них были слезы. Я стал противен себе: как только повернулся мой язык сказать, что они могли нас съесть! Консервы тут же раскрывались, их ели руками, стоя или сидя на снегу. Ели с плачем, с рыданиями... Подходили все новые толпы живых скелетов. В багажнике у меня уже ничего не осталось... Через толпу прорывались изголодавшиеся люди, они вырывали куски хлеба, пачки печенья, коробки с сухарями у тех, кто раньше завладел ими. Я шепнул Лиз, что надо сесть в машину. Но она стояла не шевелясь, смотрела на начавшуюся свалку, прижав кулаки к подбородку. И тут голодающие стали надвигаться на нас, требуя еды. Какой-то старик с вылезающими из орбит глазами и седой щетиной на лице кричал громче всех. Лиз протянула в машину руку и достала свою кожаную сумочку. Она вынула из нее деньги и стала совать их шевелящимся мертвецам. Я видел, как вырвали у нее из рук сумочку... Деньги высыпались на шоссе, но никто не поднимал их. Лиз всполошилась, хотела поднять помаду и пудру, но их втоптали в снег. А сумку, кожаную сумку разорвали на части... и обезумевшие люди тут же пожирали ленточки кожи. Сумка была съедена. И тогда нас с Лиз оттолкнули от машины. К сиденьям тянулись скрюченные руки... сверкнул нож... Великолепная обивка красной тисненой кожи была изрезана, сорвана, съедена... Я пытался защитить свое добро, но был избит этими слабыми, едва стоящими на ногах скелетами. Лиз тоже помяли. Я не знаю, почему с нее не содрали ее меховое манто и не съели его. И крики, вой, плач, завывания... И когда в машине не осталось ни кусочка кожи, нам позволили сесть на жалкие, вылезшие пружины... На ободранной, изувеченной машине с незакрывающимся багажником, крышку которого помяли, когда очищали его содержимое, мы тихо двинулись через голодную толпу. Скелеты медленно брели мимо нас, держась друг за друга. Эти ничего не знали, они не ели ни наших продуктов, ни сумочки Лиз, ни обивки "кадиллака". Они шли без надежды, гонимые мукой голода, шли в город, где могут быть магазины, где были когда-то магазины... Лиз плакала. Черт меня возьми, я тоже не мог совладать с собой". Глава пятая ЛЕДЯНОЙ ШАР "У невысокой скалы с косыми слоями, срез которых огибала снежная дорога, я узнал свое любимое место и остановил изувеченный "кадиллак". И у меня и у Лиз затекли ноги. Почти сутки мы были в пути. Кроме того, я предложил Лиз воспользоваться крутым поворотом шоссе у скалы, поскольку природа не предоставила нам большего комфорта. Уже темнело. С горьким чувством я смотрел на снежное поле внизу. Здесь когда-то было зеленое море кукурузы. Оно всегда служило мне символом американского благополучия: откормленный скот, молоко, масло, консервы, мука, экспорт, текущие счета и поджаренные початки, которые я так любил еще в детстве и которые с таким аппетитом мы уплетали с Эллен на ферме у отца... Теперь перед глазами в сумеречном свете вечера расстилалось безбрежное мертвое снежное море. Прежде в это время заканчивался сев. Вырастет ли здесь еще когда-нибудь кукуруза?.. Вернулась Лиз, посвежевшая, умывшаяся снегом. - Я в отчаянии, - сказала она, - у меня не осталось ни пудры, ни помады. Я, вероятно, ужасно выгляжу. Я усмехнулся: - А я в отчаянии от этой чертовой пудры, которая покрыла отцовские поля. Они действительно ужасно выглядят. - Как? Ферма уже так близко? Я кивнул. Лиз оглянулась на машину, осмотрела мою оборванную одежду. Ее наряд был не лучше. Манто, оказывается, все-таки порвали живые скелеты... - Я не могу в таком виде показаться вашим родителям, - сказала Лиз. Я махнул было рукой, но она строго посмотрела на меня: - Как выглядит ваша машина!.. Вы обязаны завтра утром заняться ею, надеть хотя бы чехлы на эти гнусные пружины, выправить багажник. - Утром? - устало спросил я. - Так не лучше ли это сделать на дворе фермы, в гараже? Лиз решительно замотала головой. - Нет, - сказала она. - Мы не можем явиться туда как побитые собаки. Рой, вы не сделаете этого! Будьте мужчиной. Я не переставал удивляться Лиз Она вечно ставила меня в тупик. Было решено, что переночуем в машине. Съехали вниз к тому месту, где мы с Эллен прятались в кукурузных джунглях и где я собирался защищать ее от леопардов, аллигаторов и анаконд. Сейчас мне предстояло защищать Лиз от зверей пострашнее. Я остановил автомобиль на обочине. Спинка переднего сиденья машины откидывалась, и получался матрас двуспального ложа. Надо ли говорить, что вылезшие пружины не делали его особенно приятным. Я не знал еще, чем мне удастся утром прикрыть эти вывороченные машинные внутренности. Однако утро светлее вечера во всех отношениях. Я чувствовал себя разбитым и дорого бы дал за теплую постель в мотеле. Лиз принялась устраивать наше ложе с помощью своего манто и всего, что попадалось ей под руку. Укрылись мы моим пальто, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть. Это была неспокойная, но целомудренная ночь. Я несколько раз просыпался, чувствовал трогательное мерное дыхание Лиз, прислушивался к завыванию ночной метели и снова засыпал... Погони не было, очевидно, мы затерялись в снежном просторе, если нас искали, то в гостиницах. Я снова просыпался, прислушивался. Мне хотелось повернуться, но я считал это неучтивым. Лиз уютно устроилась на моем плече. Теперь я даже боялся пошевелиться и в конце концов уснул. Проснулся от ощущения, что кто-то смотрит на меня. Я открыл глаза, вздрогнул и сразу разбудил Лиз. Мы оба сели, виновато озираясь. Через лобовое стекло, протерев снаружи его от снега, на нас смотрела знакомая мне веснушчатая рожица моего Тома. Он накрыл нас здесь, лежащих в объятиях друг друга. Он не скакал на одной ноге, не кричал озорным голосом: "Э-э-э! Как не стыдно! Голубочки, любовники! Кошки на крыше!.." Он только печально и осуждающе смотрел на меня, сразу узнав, что со мной не Эллен. Я, наверное, покраснел, как баптистский проповедник, уличенный в краже дамских панталон. - Кто это? - возмутилась Лиз, поворачивая к себе зеркало заднего обзора, чтобы привести в порядок волосы. Они уже не лежали у нее, как крылья бабочки, а скорее напоминали прическу недавней моды, заимствованной у пещерного века. - Это Том... Мой племянник, Том, - пробормотал я. - Так представьте меня ему, - сказала Лиз и улыбнулась мальчишке. Том скривился в гримасе. Я открыл дверцу. - Хэлло, Том! - сказал я. - Это Лиз... моя жена. Лиз быстро взглянула на меня. Том оторопело уставился на нас. Потом по всем правилам этикета шаркнул ножкой: - Простите, дядя Рой, я совсем не думал... Дедушка подпрыгнет до потолка. Мы совсем не ждали. Позвольте вас поздравить, миссис Бредли. Лиз мило протянула мальчику руку: - Мы будем друзьями, не правда ли, Том? В особенности когда я действительно выйду замуж за Роя, - и она рассмеялась. Том посмотрел на меня, на нее и тоже рассмеялся. Потом он заинтересовался увечьями, нанесенными моему "кадиллаку". Лиз была удивительно настойчива, и мы втроем кое-как привели машину в относительный порядок, использовав чехол запасного колеса. Лиз оказалась по-женски искусной. Теперь хоть не видно было проклятых пружин, которые всю ночь впивались мне в бок. Делая вид, что непринужденно веселы, мы поехали на ферму. Пораженные старики обрадовались мне, но Лиз встретили недоуменно. Мать, оказывается, была очень истощена и не вставала с постели. Сестра Джен с плохо скрываемым торжеством рассматривала изорванное дорогое манто Лиз. Мы все собрались около материнской кровати. Я не хотел делать из чего-нибудь секрет. Я рассказал, почему Лиз здесь, правда, не уточнив ее родословной. Мой старик покачал седой, словно облинявшей, головой: - Полиция нравов. Это нехорошо. Этим можно было бы возмущаться, если бы... Ты знаешь, Рой... Я совершенно разорен. У меня были подготовлены семена, но я не смог их использовать. Ты видишь, поля покрыты ледяной коркой. - Это новые ледники, мистер Бредли, - сказала Лиз. Старик не понял. - Ледяная корка на полях, - стал он дотошно объяснять. - Я уж думал, нельзя ли посеять все-таки. Пытался вспахать обледенелую землю, сломать ледяную корку. У меня ничего не вышло, Рой. Вот, может быть, теперь, вместе с тобой?.. Иначе я совсем разорюсь, Рой... Бедный старик, несчастный фермер, он не видел дальше принадлежавшего ему, уже несколько раз заложенного и перезаложенного участка... Он горевал о своем разорении, не в состоянии объять мыслью весь обледенелый мир, скованный новым ледниковым периодом. Настало время второго завтрака. Отец виновато посмотрел на меня: - Надеюсь, Рой, ты приехал не с пустыми руками? Джен засуетилась. - Я могу сбегать к багажнику, - предложила она, накидывая на себя пальто. - Пора готовить ленч. Мы с Лиз переглянулись. - Он не дает кукурузы. Бережет на семена, - сказала мать, не то извиняясь, не то жалуясь, и посмотрела на мрачного отца. Отец отвернулся, чтобы не встретиться со мной глазами. А я был рад этому. Я тоже не мог смотреть на него. Я сделал знак Джен, и она, удивленная, успевшая надеть пальто, стала раздеваться. - Нам слишком быстро пришлось уехать из Нью-Йорка, - сказал я, оправдываясь. Любопытно, что я не смел сознаться в единственном приличном поступке, который совершил в жизни, я не мог сказать, что мы с Лиз отдали все продукты голодающим. Мать встала с постели, несмотря на общие протесты, принялась хлопотать, хотя Лиз уверяла, что мы с ней совершенно не голодны и последний раз великолепно поели в мотеле, где ночевали... Отец сумрачно смотрел на нее. И вдруг в дом ворвался Том. Оказывается, он удирал из дому и носился на мотоцикле по окрестностям. - Полиция! Полиция! - кричал он, круглыми глазами смотря на меня. - У тебя есть револьвер, дядя Рой? У нас есть дедушкин кольт и охотничье ружье. Мы будем отстреливаться, дадим бой, как индейцам!.. Отец сел за стол и опустил на руки голову. - Полиция! - в отчаянии сказал он. - Я еще вчера слышал, что билль о морали подписан президентом. Полиция нравов рыщет по вашему следу. - Не беспокойтесь, - сказала Лиз. - Ведь у вас есть револьвер, Рой? Или просить у вашего отца? - Боюсь, что огневая мощь нашего укрепления будет недостаточна, - усмехнулся я. - Не беспокойтесь, - повторила Лиз. - Дайте мне оружие. - Вы можете попасть в апельсин на лету? - осведомился я. - Нет, я просто застрелюсь, - спокойно ответила Лиз. Мы с отцом переглянулись. Он спрашивал глазами. Я кивнул. Я знал, что она может это сделать. Отец встал. - Вот что. Пока мать готовит кукурузные блюда из семян, Том должен привезти соседа Картера. - Он еще не продал свою ферму? - осведомился я. Том бросился к дверям, ожидая последнего распоряжения. - Он глава нашей общины "искренних евангелистов". Вам придется стать такими же... - Эта секта прощает самоубийство? - осведомилась Лиз. - Нет. Просто Картер как представитель одной из христианских церквей обвенчает вас. Тогда... Лиз и Джен захлопотали. Сестра увела ее к себе наверх, чтобы примерить подвенечное платье. Отец принес мне виски, и я мрачно пил, отгоняя лезущие ко мне мысли. Мать, еле волоча ноги, накрывала торжественный стол, на который нечего было подать. Том привез взъерошенного Картера. - Мир этому дому, - прогнусавил он, простирая руку. - Хэлло, Рой, - сказал он обыкновенным голосом и, шаркая ногами и улыбаясь бабьим лицом, пошел ко мне для рукопожатия. - Хэлло, Картер! Надо карьером обкрутить одну парочку, чтобы утереть нос полиции, - решительно сказал отец, сжимая свои огромные натруженные кулаки. Картер оглянулся, ища невесту. Потом, чуть согнувшись в длинной спине, стал потирать руки, хихикая: - Утереть нос полиции? Я уже утер ей нос, когда она явилась конфисковать за долги мой урожай на полях... увы, покрытых льдом. Вышла Лиз. Конечно, это была дурацкая выдумка Джен, за что-то мстившей мне. Она нарядила Лиз в свое подвенечное платье с фатой. Я готов был плюнуть от злости. - О'кэй, мисс, мисс... Как вы поживаете, мисс?.. - Мисс Морган, сэр, - сказала Лиз. Отец удивленно посмотрел на меня. Ведь мы с Лиз и словом не обмолвились, из какой она семьи. Мой несчастный старик засуетился. Боже мой! Он, наверное, думал, что как-нибудь отсрочит разорение с помощью моей нелепой женитьбы, что на будущий год лето будет нормальным... Я не знал, что станется на будущий год... С меня вполне хватало событий этого года. Лиз показалась бы мне очаровательной, если бы я всеми клетками своего неуклюжего тела и всеми дыминками моего невезучего духа не так ненавидел ее... Но у меня не было выхода. Только придуманный отцом план мог спасти Лиз. - Хэлло, Картер, захватили ли вы какую-нибудь там книгу, кроме Библии? - беспокоился старик. - Я надеялся найти Библию у вас, но я захватил свою канцелярию шерифа, - сказал Картер, умильно глядя на Лиз. - Никогда еще я не венчал столь красивых леди, - добавил он. - Вы позволите начать? - Если уже не поздно, - буркнул я, глядя в окно. Вдали на дороге виднелись автомобили и мотоциклы. - Полиция! - крикнул Том, вбегая с ружьем в комнату. - Приступим, леди и джентльмены, - гнусавым голосом пригласил Картер. Хорошо, что все процедуры у секты Картера были упрощенными. И хорошо, что этот чертенок Том был так сообразителен, что вытащил трактор и комбайн, поставив их поперек дороги почти в миле от фермы. Полицейским пришлось идти к ферме пешком. За это время проповедник, он же шериф, Картер успел принять нас с Лиз в свою дурацкую секту и обвенчать сразу церковным и гражданским браком. Мы надели обручальные кольца - они тоже нашлись у Джен. Потом мы расписались на какой-то гербовой бумаге. Картер торжественно приложил к ней печать. Перед богом и людьми мы были теперь мужем и женой, черт бы всех побрал!.. Первым на ферму ворвался сутулый верзила. Он в бешенстве вращал глазами и был настроен отнюдь не миролюбиво. Я понял, что теперь мой выход. - Не сообщите ли вы нам, сэр, чем все присутствующие обязаны неприятности видеть вас? Билл хмыкнул и отступил. Вошел запыхавшийся полицейский и поднял руку: - Именем Федерального правительства! Кто здесь будет миссис Елизавет Рипплайн, жена мистера Ральфа Рипплайна? - О'кэй, сэр! Такой здесь нет. Позвольте представить вас, мистер... мистер... - Комиссар Зейс к вашим услугам. - Позвольте представить вас, комиссар Зейс, моей супруге миссис Елизабет Бредли, одно время побывавшей замужем за мистером Ральфом Рипплайном. - Не болтайте чепухи, - прорычал Зейс. - Нет, почему же чепуха, господин комиссар? Я бы хотел, чтобы вы вместе с директором-распорядителем Ассоциации безопасности убедились, что моя жена только что сочеталась со мной законным браком, освященным религией. К сожалению, шампанское уже выпито. - Прошу вас, сэр, - гнусавым голосом вмешался Картер, протягивая комиссару полиции нравов свежеиспеченный им документ. - Черт возьми! - сказал Зейс, читая бумагу. - Я просил бы вас, сэр! Я слуга церкви, - почтительно напомнил Картер. Комиссар Зейс посмотрел на Билла. Тот яростно сжимал свой огромный кулак. - Заберем их, - предложил он. - Вы не имеете права этого делать как представители полиции нравов, - сказал я, подбрасывая на ладони револьвер. Полицейский перевел свой взгляд с меня на Картера. Служитель церкви рассматривал огромный ковбойский кольт, который, оказывается, висел у него сбоку. И совершенно такой же громоздкий старомодный кольт, словно свалившись с дешевого киноэкрана, оказался и в руке отца. Комиссар Зейс круто повернулся к двери. - Здесь мне делать нечего, - заявил он. Они вышли и зашагали по шоссе. Атака была отбита, но... Там, где не сможет действовать полиция нравов, будет действовать Ассоциация безопасности. На ночь мы забаррикадировали все входы в дом. Передвинули шкафы, столы, забили досками оконные проемы. Можно было ждать всего. Я положил свой револьвер под подушку. Я ночевал в комнатушке Тома, в той самой комнатушке, которая оказалась запертой ночью, когда в ней спала Эллен. Я вспомнил об этом и тоже закрылся на крючок! Я почти боялся, что... дверь эту попробуют открыть. Нет! Не гангстеры, конечно... Джен уступила Лиз свою комнату на втором этаже. Комнатушка Тома была на чердаке. Я поднялся по дьявольски скрипучей лестнице. Пожелав мне спокойной ночи, Лиз сказала, что никогда не забудет того, что сделала для нее моя семья. Я думал об этом перед тем как заснуть. И я думал об Эллен. Она бы меня поняла... Потом все устроится... Лишь бы этот проклятый лед... Иначе и устраивать незачем... На меня наплыли белые снежные сумерки. И я тихо взмыл в воздух, словно потерял вес. Так со мной бывало только в детстве. Я блаженно уснул. И вдруг проснулся, просунул руку под подушку и сжал револьвер. Дверь в каморку пытались открыть совсем так, как я пытался сделать это тем летом... Пристыженный, я тогда ушел, а сейчас... Я слишком поздно понял, что произошло. Шпилька, обыкновенная дамская шпилька, которая удерживала великолепную прическу с крыльями бабочки, эта шпилька оказалась достаточной, чтобы снять крючок с петли. И она вошла ко мне... Кто? Моя законная жена... перед богом и людьми, но только не перед моей совестью!.. Уж лучше бы это был Билл! Я по крайней мере знал бы, что делать... Во сне я взлетел в снежное небо. Наяву я пал, низко пал... как только может пасть мужчина... в свою "брачную ночь". Утром... утром она встала счастливая. Я никогда не думал, что Лиз может быть такой радостной, такой красивой!.. Но я не мог смотреть на нее, я опускал глаза, я был противен сам себе, я ненавидел себя! В Прекрасные Иосифы я, безусловно, не годился... Я обзывал себя павианом и двоеженцем... Лиз стояла у окна, распустив волосы, и изредка оглядывалась на меня со счастливыми глазами. - Милый, я назову нашего сына Роем, - сказала она. Я готов был кусать подушку, рвать простыни, разбить свою голову о стену. В этот день в сумерки, крадучись, пешком, бросив свой автомобиль, мы пробрались с Лиз на ближний железнодорожный полустанок. Там не было пассажиров, кроме нас. Никто нас и не провожал. Прощаясь, Том сунул мне холодный апельсин. Стоял морозный июньский вечер. Электрические фонари были словно окутаны светящимися шарами. Я передал Лиз апельсин. - Можешь ты подбросить его? - спросил я. - Может быть, положить на голову? - спросила она. Она была очень умна. - Нет. Просто подбросить. Мне хотелось бы попасть в него на лету. - Он совсем смерзся, как стекляшка, - сказала Лиз и подбросила апельсин. Я выстрелил. Апельсин упал на перрон. Что-то звякнуло. Мы с Лиз подбежали к нему. Нет, я не попал. Апельсин был подобен кусочку льда... каким станет скоро весь земной шар. Мы сели в поезд и поехали, сами не зная куда. КНИГА ТРЕТЬЯ К СВЕТУ Нет силы, равной силе человечьей, нет ничего в мире, что может устоять перед потоком общей воли. Часть первая ИСКАТЕЛИ Неустанный поиск нового - залог движения вперед Глава первая "ЯДРО ГАЛАКТИКИ" "Апрель первого года обледенения... ...В каменную щель смогла пролезть только я одна. Мне было страшно, но я знала, что это нужно. Ведь ради этого я и оказалась под землей, настояла, чтобы меня взяли с собой. И я не задумываясь полезла, освещая электрическим фонариком готовые придавить меня каменные глыбы, едва сдерживающие тяжесть полукилометровой толщи. Но об этом нельзя думать. Я извивалась, как змейка, и проползала все дальше и дальше. Камни влажные и скользкие. Не знаю, смогла бы я вылезти обратно? Повернуться невозможно, а при движении вперед приходилось расчищать перед собой путь, отбрасывать мелкие камни назад, отталкивать их ногами, загромождая щель. Отступления не было... Именно с этого мгновения мне хочется продолжать свой дневник... Я ползла вперед. Буров и Елена Кирилловна остались ждать в последней пещере, до которой мы добрались за двое суток, проведенных под землей. Дальше тупик, но Буров заметил щель и посмотрел на меня. Я была тоньше Елены Кирилловны, как бы хорошо она ни была сложена. Только мне удалось бы пролезть в эту щелку. И я, умирая от страха, поползла... Мой фонарик освещал мрачные черные камни, которых никогда не касался человек. Но тогда я об этом не думала, разгребая каменные завалы, и лишь горевала, что ломаю себе ногти. Два раза я отдыхала, погасив фонарик и закрыв глаза. Один раз разговаривала с Буровым по радиотелефону. Узнала, что они расширяют вход в щель. Доносились удары кирки. Другой раз я слушала музыку из Москвы. У меня с собой был мой любимый транзисторный приемник, умещавшийся в брошке. Не могла же щель упереться в стену!.. Ведь здесь протекал когда-то ручеек! Я упрямо ползла вперед. Освещенные камни влажно поблескивали... И вдруг свет фонаря словно провалился куда-то вперед. В первый момент я ничего не поняла, решила, что фонарь погас, стала щелкать выключателем, испугалась... Потом у меня дух захватило совсем от другого. Предо мной зияла пустота. Я высунулась из щели, не рискуя выбраться совсем, и ощутила перед собой громадное темное пространство, в котором тонул жидкий лучик моего фонарика. В телефоне слышался тревожный голос Бурова. Прежде чем ответить ему, я вытащила осветительный патрон и засунула его в ракетницу, которую уже сжимала в руке. Яркая полоса метнулась вверх. Я зажмурилась, потом жадно открыла глаза. Ракета шипела где-то вверху. Вправо и влево раздвинулись бородатые, все в волнистых каменных прядях стены подземной пещеры, так непохожей на "бездну Бурова", этот вертикальный колодец, по которому мы спускались сюда на нейлоновых лестницах. Блики на влажном полу грота тревожно разбегались. Вслед за ними двигались тени от каменных кипарисов, острых минаретов и колонн недостроенных храмов, тянущихся вверх. А навстречу им, кое-где срастаясь как бы с собственным отлитым из камня зеркальным изображением, с мохнатого, едва уловимого в высоте игольчатого свода свисали каменные сосульки сталактитов. Они напоминали то исполинский орган, то окаменелые смерчи, то рыцарские замки со стенами, башнями и подъемными мостами... Бурова, конечно, интересовали прежде всего размеры подземного зала. Я выпустила еще три осветительные ракеты, но противоположной стены так и не рассмотрела. Пещера могла тянуться на километры. Это было как раз то, что искал Буров! Дрожащим голосом я доложила ему о том, что увидела. Он сказал: - Ну, Люд, считай, что на свете есть теперь пещера Люды! Однозначно! Нет, я не хотела, чтобы пещера носила мое имя, хотя так принято у спелеологов, исследователей пещер. Я не стала возвращаться. Бурову не терпелось. Его спутники, опытные спелеологи, принялись расширять щель, по которой я пролезла сюда. Выход из щели был на высоте двух моих ростов от пола пещеры. Смешно, но я долго не решалась спрыгнуть с этой высоты. Не потому, что боялась ушибиться, а потому, что не могла бы забраться обратно. Потом я сидела на мокром камне внизу, заставляя зайчик моего фонаря бегать по причудливым сталактитам и сталагмитам, и слушала музыку падающих капель. Где-то журчала вода. Говорят, под землей люди теряют представление о времени. Оказывается, спелеологи продвигались ко мне шесть часов, а мне показалось, что я просидела одна в пещере только минут двадцать... Спелеологи назвали эту пещеру пещерой Росова в честь папы. Сидя одна под землей, я размышляла о грандиозном плане Бурова. Страшные дни Земли после гибели моего папы и потускнения Солнца стали для меня - стыдно подумать! - счастливейшими днями жизни. Елена Кирилловна отказалась от дальнейшей работы с Буровым, я стала единственной его помощницей. Он оказался прав со своей "безумной гипотезой", как называл ее Ладнов. Солнце потускнело. Трудно поверить, Солнце потускнело, но это так. Впрочем, человек давно привык к тому, что Солнце тускнеет каждую зиму, даже по вечерам на закате... Почему же удивляться, что произошло с ним сейчас? Ведь если взглянуть в даль прошлого, то так случалось с Солнцем, и не раз. Это отмечалось появлением на Земле ледниковых периодов. Очевидно, колебания яркости Солнца естественны. В нашем печальном случае потускнение его вызвано искусственно. Возможно, на нем стали происходить угаданные Буровым реакции превращения вещества в протовещество и излучение тепла в окружающую среду уменьшилось. Я долго не понимала сущности такого явления, пока не придумала сама для себя вульгарных аналогий. Мне пришлось зарыться в книги по астрономии и астрофизике. Разные авторы по-разному представляли историю возникновения звезд и галактик. Некоторые считали, что звезды и их скопления образовались в результата сгущения рассеянного в пространстве вещества. Но это не объясняло особенностей звездообразования. Пришлось допустить, что галактики, состоящие из миллиардов звезд, возникли в результате распада, как бы "испарения" какого-то дозвездного тела непостижимой плотности, где ядра и оболочки атомов находились в таком сжатом состоянии, когда масса галактик уменьшалась в объеме до ничтожной планетки. Вспоминали квазары. Ученые ужаснутся, но я представила это себе в виде выдуманного мной "атомного первольда", который может вдруг испариться, образовав облако паров, где каждая молекула - звезда. Чтобы представить себе такое сверхтвердое состояние "атомного первольда", я воображала существование некоего сковывающего этот "атомный лед" начала. Когда оно по какой-то причине ослабевало, из "атомного первольда" с чудовищной силой вырывалось струей "паров" вещество, образуя звезды и туманности. При этом выделялась несметная энергия. Процесс этот продолжается и после образования галактик. В их центрах всегда существует ядро из "атомного первольда", все время выбрасывающее, как видно из множества фотографий, исполинскую струю вновь возникающего вещества, сгущающегося в звезды... "Перволед" в ничтожных количествах мог сохраниться в любой звезде, даже на остывшей планете. Буров предположил, что открытая им "Б-субстанция" является не чем иным, как свойством "атомного первольда". Это свойство выражается в способности поглощения нейтронов и концентрации вещества в состояние первоматерии, в "перволед". Когда в ядре галактики происходит "испарение первольда", "Б-субстанция" побеждается противоположным началом, "А-субстанцией". Представив себе этот механизм, Буров решил создать в лабораторных условиях модель "Ядра галактики", для этого с помощью "Б-суб-станции" сгустить вещество в "перволед", а потом найти способ его освобождения, испарения, то есть обнаружить "А-субстанцию", чтобы использовать ее для излечения Солнца от появившихся на нем язв. Первоначально ему хотел в этом помочь Ладнов, который по-прежнему был влюблен в меня и искал со мной встреч. Я обычно избегала их, но однажды согласилась, чтобы узнать все о плане Бурова. Мы пошли с ним по лесу на лыжах от кольцевой автодороги в сторону Барвихи. Ладнов заявил мне, что все рассчитал и убедился в полной невозможности осуществить "бредни протоманьяка"... Я сказала ему, что тотчас уйду, если он будет так называть Сергея Андреевича. Он пообещал быть сдержанным и объяснил, что невозможно провести "великое короткое замыкание", чтобы на миг создать необходимую Бурову мощность. Это потребовало бы вывода из строя всех энергосетей и электрических станций мира, пришлось бы остановить все заводы, железные дороги, погрузить города во тьму, отбросить мир в энергетическое варварство средневековья... Кроме того, проведение задуманного опыта могло бы повести к гибели всего живого на планете, так как невозможно предусмотреть последствий. Ладнов сказал, что ничто не может помочь Бурову, даже его "сенсационный авторитет" после Лондонского конгресса и присуждения ему Ленинской и Нобелевской премий, от денежной части которых Буров отказался в пользу страдающих от обледенения планеты. Сейчас даже нельзя рассматривать предложений Бурова, потому что академик Овесян выдвинул реальный и обещающий план борьбы с обледенением Земли. Он предложил немедленно использовать опыт работы в Арктике "Подводного солнца", построенного на синтезе водорода морской воды в гелий, и соорудить на всех побережьях подобные установки, зажечь десяток тысяч "подводных солнц", компенсировав ими недостающее тепло меркнущего Солнца. Этот план получил название плана "Подводных созвездий". Вернувшись с лыжной прогулки, я спросила Бурова, что он думает об этом плане. Буров, всегда сдержанный, взорвался. Он сказал, что план Овесяна - капитуляция перед Природой, приспособление к ее изменениям, а не устранение последствий причиненного ей вреда. - Каково придется нашим потомкам, когда Солнце еще больше потускнеет и когда будут сожжены все океаны на Земле? - спросил он. Потом он признался мне, что пока не вступает в открытый бой с Овесяном. Нужно доказать практическую выполнимость модели "Ядра галактики", найти место, где ее можно создать, а вот тогда... После конфликта из-за его "дикого мнения" Буров ушел из института Овесяна и работал сейчас в одном из второстепенных физических институтов. Само собой разумеется, что я пошла туда за ним следом, даже не спросив у мамы разрешения. Правда, мама не протестовала... Я была все это время подле него. И я была счастлива. Руководил этим институтом очень широко мысливший ученый, сразу оценивший приход к нему Бурова. Он предоставил новому сотруднику полную свободу действий, однако возможности института были не по буровским масштабам. Сергею Андреевичу требовалось место для "Ядра галактики". И он вспомнил о своем былом увлечении спелеологией, исследованием пещер. В нем проснулся, как он говорил, "зов бездны", и он устремился на Кавказ, где когда-то при его участии были обнаружены обширные горные полости. Буров сам открыл там подземную пропасть, получившую название "бездны Бурова", глубиной в пятьсот шестьдесят метров. В нее спускались на нейлоновых лестницах. Во время спуска погиб один из исследователей, учитель из Читы. Его тело поднимали на веревках. Это несчастье сорвало экспедицию, и "бездна Бурова" так и осталась неисследованной. Теперь Буров задумал создать на ее дне модель "Ядра галактики". Группа спелеологов, Буров и я с ним вылетели в Сочи. Замерзшее впервые Черное море напоминало Арктические проливы. Из-за гололедицы автомашина еле тащилась по шоссе. Горько было смотреть на заснеженные пальмы с пожухлыми листьями. За бурыми свечками облезших кипарисов на снегу виднелись кабинки пляжа. У самого берега в зеленоватой воде плавали почерневшие льдины. Оторвался припай. Дальше простирались ровные ледяные поля с темными пятнами разводий. И это Сочи в апреле! С крыш беломраморных санаториев сбрасывали снег... Здесь нас ждали спелеологи... Я никого не могла рассмотреть, машинально знакомилась со всеми, лишенная дара речи.... Я видела только ее, свою бывшую русалку, Елену Кирилловну, каким-то чудом оказавшуюся здесь... Видите ли, она передумала, она решила снова работать с Буровым! И он не отказался!.. Он принял ее в экспедицию... Я едва сдерживалась. А ведь нужно было не выдать себя. Мы даже расцеловались. И она сказала: - Ты меня совсем разлюбил, мой Лю. Что она могла знать о том, кого я разлюбила и кого полюбила!.. На ее лице, конечно, тоже ничего не прочтешь! Все такая же загадочная русалка с глазами цвета тины... К "бездне Бурова" наша экспедиция была доставлена на вертолете. Они устроились рядом, а я отсела от них на самое заднее сиденье и смотрела вниз, на заснеженные горы. Потом мы спускались в бездонную пропасть на нейлоновых лестницах. Кто рискнул это сделать, может уже больше ничего на свете не бояться. Полкилометра веревочных лестниц, тысяча шестьсот восемьдесят движений, когда нога робко нащупывает в темноте мягкую ступеньку... А ведь по этим лестницам предстояло еще подняться. Хватит ли сил? Но подниматься надо будет к свету, к солнцу, к жизни!.. А спускались мы в темноту, где все было неизвестно, откуда только раз подняли тело смельчака-учителя... А потом мы двое суток бродили по подземным пещерам, пока не дошли до последнего зала с узкой щелью, ведшей дальше... в открытую потом мною пещеру Росова. Спелеологи вместе с Буровым и Еленой Кирилловной пробились в эту пещеру, цепочкой проползли по расширенной щели, спрыгнули вниз ко мне, а я уже чувствовала себя здесь хозяйкой. Пещеру осветили переносными прожекторами. Я ревниво следила за впечатлением, произведенным на Бурова моей сказочной пещерой. Я гордилась ею. Буров сжимал меня в объятиях, благодарил. Он даже поцеловал меня!.. И Елена Кирилловна видела!.. Потом он, освещенный прожекторами, скрестив руки на груди, сказал: - Здесь, под землей, будет город заложен!.. Могучая его фигура отбрасывала на стену со струящимися каменными потоками гигантскую тень. Я могла бы представить его тень, отброшенную на звездное небо. И он уже отдавал приказания будущим подрывникам - снести все минареты, колонны и кипарисы, проложить вместо трещины широкий туннель, расширить колодец "бездны Бурова", чтобы по нему могли спускаться вертолеты!.. Но подрывников пока не было. Мы вернулись в Москву. Буров решил действовать в обход Овесяна, сразу ставить вопрос о "Ядре галактики" в высшей инстанции. В новом институте у нас не было лаборатории. Буров еще не производил экспериментов, все это время он только придумывал свое "Ядро галактики". Мы занимали с ним вдвоем небольшую комнату, я старалась не дышать, когда он думал, угадывала каждое его желание, бегала в электронно-вычислительный центр, чтобы сделать очередную прикидку, или просила разрешения у физиков-теоретиков, чтобы Буров пришел к ним. Но они сами спешили к нему. Я безгранично верила в него: у этого полководца еще не было армии, но незримое войско уже выстраивалось за стенами блиндажа. Я была счастлива в то время, Я была бы счастлива и сейчас, если бы Елена Кирилловна не вторглась к нам. Комната была рассчитана только на два стола, и она бесцеремонно заняла мой. Я ютилась в уголочке. Буров ничего не замечал. Он разрабатывал стратегию боевых действий. Добиться права на эксперимент - это завершить его первую стадию, иногда самую трудную, считал он. Приближались решающие дни. Однажды Бурова срочно пригласил к себе директор института профессор Бирюков. Он никогда не вызывал к себе Сергея Андреевича, слишком высоко его ценя, он сам всегда приходил к нему. Мы с Еленой Кирилловной понимающе переглянулись. Буров ушел и скоро вернулся. Лицо его потемнело. - Он здесь, он с Бирюковым идет сюда. Это он вызвал меня. Нам не надо было объяснять, о ком шла речь. Буров нервно прибрал на своем столе. Скоро в нашу комнату ворвался Овесян. Бирюков, невысокий, толстый, вошел следом за ним. - Ага! Вот где штаб заговорщиков! - воскликнул Амас Иосифович, кивая нам с Еленой Кирилловной. Мы в нерешительности встали, не зная, можно ли нам оставаться. Вошел Ладнов. Он тоже был тут!.. - Сесть всем некуда, так что проведем нашу встречу а-ля фурше, - смеясь сказал Овесян. - Не смотрите на меня исподлобья, как разбойник на воеводу, - обратился он к Бурову. - Я знаю все, о чем вы думаете. Вот пришел, дескать, чтобы придавить научных раскольников в их гнезде. Можете ничего не рассказывать. Я все знаю. Ладнов выдал вас с головой, показал мне все ваши расчеты. - Признателен, - мрачно отозвался Буров. - Я знаю, что вы хотели обойтись без меня, без обсуждения у нас вашего замысла, снова построенного на гипотезах. Я знаю, что вы видите во мне даже не противника, а врага... - Амас Иосифович, - вмешался румяный Бирюков, вытирая платком лицо, - нельзя же так... - Что нельзя? Откровенно нельзя? - Нет... Стоя нельзя... Я сейчас попрошу принести стулья... Лучше бы ко мне пройти... - Ничего, братья-разбойники! Мы сядем на столы. - И Овесян первым подал пример, взгромоздясь на наш с Еленой Кирилловной стол. Я подвинула стул Бирюкову, сами мы с Еленой Кирилловной уселись на один стул. Ладнов завладел буровским креслом, а Буров устроился на столе напротив Овесяна. Поединок начинался. - Допускаю, что существовали ученые, которые во имя собственного престижа до конца дней отстаивали свои уже отжившие точки зрения, - начал Овесян. - Допускаю, что Макс Планк в какой-то мере был прав, говоря, что новые идеи никогда не принимаются, что они или умирают сами, или вымирают их противники. Но я могу вспомнить высказывание одного из его современников, великого физика лорда Резерфорда. Он говорил: "Когда кончается честность, кончается наука". Некоторые ученые, забыв об этом, в свое время переставали быть учеными, хотя и носили свои ученые звания. - Да, я хотел обойти вас, Амас Иосифович, - сказал Буров, - чтобы сберечь силы и время. Я предвидел... - Что вы предвидели? Научные предвидения у тебя лучше получаются, дорогой. Чтобы уважать себя, надо уважать других!.. - Я решил спорить с вами сразу там, вверху... - А если я не собираюсь с тобой спорить? - То есть как так? - ошеломленно переспросил Буров. Овесян ударил кулаком по столу: - Потому что наука не кончилась для меня! Ученый не может быть нечестным! Потому что там, где кончается честность, кончается наука! - Но ведь ваш план "Подводных созвездий"... - Плохой стратег, у которого нет резервов. Пусть мы с тобой разойдемся лишь в одном, кто у кого будет в резерве? Твой план лечения Солнца так же нужен, как и мой. Я буду поддерживать твою затею с "Ядром галактики". Неустанный поиск нового - залог движения вперед! Елена Кирилловна нашла мою руку и крепко сжала своими длинными жесткими пальцами. Буров встал. - Как? Вы не будете против? Овесян тоже встал. Плохо же мы разбирались в нем. Он принадлежал не прошлому, а будущему! Они оба склонились над столом, за которым сидел Ладнов, и заговорили все трое на своем языке, который непонятен непосвященному. Ладнов и Буров писали на бумаге формулы, Овесян вырывал у них из рук листки. - Однозначно!.. Экстраполяция... Дискретно... Экстремально, - доносились их голоса. Бирюков вышел первым, ступая на цыпочках. Мы с Еленой Кирилловной тоже выскользнули из комнаты. Я закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, словно для того, чтобы никого больше не пускать. Но по коридору спешила моя мама. Она тяжело ступала и дышала с трудом. Ее мне все-таки пришлось пропустить. Так начал работать штаб "Ядра галактики". Глава вторая ШПАНГОУТЫ И снова всю ночь мистер Джордж Никсон не мог уснуть. Мешал надсадный стон шпангоутов. Он метался на мягком губчатом матрасе, вставал, подходил к иллюминатору, плотнее задергивал штору, чтобы проклятый лунный свет не проникал в каюту... Даже курил, чего давно себе не позволял. Пугающая боль то нарастала, то отпускала. Дышать было трудно. Он оделся потеплее, поднял меховой воротник пальто и вышел на палубу. Лунный свет, словно удесятеренный платиновыми льдами, сиял над скованным океаном. Конечно, в этом и было все дело, в проклятом лунном свете! У него колдовская сила, он лишает покоя. Полная луна, бледная, как угасшее Солнце, висела над обледеневшими снастями. На мостике топтался капитан, закутанный шарфами. Не годится этот прогулочный щеголь для полярных рейсов, черт бы его побрал! И чего он торчит ночью на своем дурацком мостике? И как бы в ответ издалека донесся грозный рокот. Льды наползали на поля, выпучивали их зубчатыми хребтами. Ледяной вал мог докатиться и до жалкой, вмерзшей в лед яхты. Вот тогда и хрустнут окончательно шпангоуты... и не помогут смешные паруса или бесполезные атомные двигатели. Одна надежда на геликоптеры. А этот болван Ральф все цепляется за ненужную скорлупу. Мистер Джордж Никсон вернулся в каюту, разделся, лег, но не мог согреться под одеялом. Боль терзала невыносимо... Проклиная все на свете, он встал, накинул на себя халат и пошел будить Амелию в соседней каюте-спальне. - Что с вами, дорогой? - спросила Амелия, едва он приоткрыл дверь. - Все то же, словно вам это неизвестно, - огрызнулся мистер Джордж Никсон. Амелия зажгла ночник в форме черепахи с вытянутой шеей и светящимися глазами, спустила ноги на мягкий коврик и потянулась за пушистым халатиком. Мистер Джордж Никсон брезгливо посмотрел на ее ноги. - Не понимаю, почему пижама должна быть в обтяжку? - буркнул он. - Малышу не хочется выпить? - спросила Амелия, забираясь с ногами на постель, укутывая их полами халата и обнимая руками. - Джин, коктейль, виски? Джордж Никсон тяжело опустился рядом: - Если бы я мог напиться, чтобы никогда не протрезветь! Если бы это могло унять боль! - Полно, Джо, ведь вас уверяли, что это самовнушение. Боль рождена вашей мнительностью. Запомните медицинскую заповедь: "От мнительности заболевают, от надежды выздоравливают". Амелия лгала. Вырвав у нее клятву молчания, врачи сказали ей все... И муж стал для Амелии ближе, бедный, обреченный, жалкий. У нее появилось к нему материнское, никогда не изведанное ею чувство. - Я знаю, - тяжело дыша, сказал он, - ничто уже не спасет меня. Рак разъедает меня изнутри. Я слишком хорошо знал, чем это кончится. - Если бы вы стали молиться, Джо... - Молиться? К черту это все, мэм!.. Папа приравняет меня к кардиналам, даже возвысит над ними. Мне ничего не стоит, чтобы меня еще при жизни объявили святым. На какой черт мне нужно молиться, хотел бы я знать? Не молиться я хочу, а жить. Понимаете, жить! Дышать, дрыхнуть, петь, пить, как вы предлагаете, жрать до пресыщения, уничтожать кого-то, над кем-то возвышаться, заставлять страшиться себя! Словом, наслаждаться жизнью. Я не хочу ее терять, и я ее не потеряю. - Слава богу, Джо. Наконец-то вы заговорили разумно. - Я? Разумно? Что вы понимаете в разуме? Разум - это я! Я не хочу умирать, когда кто-нибудь останется в мире после меня. И у меня есть одно утешение: после меня не будет уже ничего. Эта уверенность подобна шпангоутам, которые сдержат любые силы, грозящие мне. Их просто нет, этих сил... - Что вы, Джо! Вы шутите? - чуть отодвинулась от него Амелия. Джордж Никсон нагнулся к ней и задышал ей в лицо гнилым запахом: - После меня не останется ничего, потому что и сейчас уже нет ничего! Ни вас, ни этого халатика, ни этой проклятой постели, ни этой проклятой яхты, ни ее дурацкого хозяина, ни папы римского, ни коммунистов... Все это плод моего воображения, все это только мои и только мои ощущения. Вне моих ощущений нет ничего. Я все выдумал: и Землю, и Солнце, и жалкое человечество. Я погасил в своем воображении проклятое Солнце... Амелии стало жутко, она передернула плечами. - Я погасил Солнце и выдумал ледники на Земле, - продолжал ее муж. - И я выдумал рак, который пожирает меня, и я выдумаю собственную смерть, после которой не останется ничего: ни Земли, ни Солнца, ни людей, ни страха, ни боли... Амелия знала, что рак он не выдумал. Если можно собственным воображением привить самому себе рак, то он сделал это, несчастный... Джордж Никсон уткнулся носом в колени жены, а она гладила его жесткие, коротко подстриженные, как у боксера, волосы. Плечи у него вздрагивали, а сердце у Амелии разрывалось от жалости. - Я не хочу уступать жизни никому, в особенности этому бесполому красавчику Ральфу. Я ненавижу его только за одно то, что он останется жить, - бормотал Никсон. - Полно, Джо, - продолжала гладить его по голове Амелия. - Даже против рака есть сила. Мистер Джордж Никсон резко отстранился: - Не хотите ли вы призвать на помощь мое воображение? - Нет, Джо... Я хочу, чтобы вы призвали на помощь профессора Леонардо Терми. - Этого мерзавца, который выплеснул мне в лицо вино? Дрянного еврея, которого я еще не успел раздавить? - Он не еврей, а итальянец. - Это все равно. - Но он великий ученый, Джо. Если бы он закончил свои работы... Мне все рассказала миссис Терми... Вы были бы снова здоровым, сильным... Джордж Никсон колючим взглядом посмотрел на жену: - Черт возьми! А почему бы не заставить эту дряхлую скотину поработать? Разве я не могу вообразить, что кто-то доставляет его на яхту? - Я знаю, Джо, кто мог бы это сделать. - Удивительная осведомленность. Она знает все, что я могу вообразить. - Я имею в виду вашего репортера Роя Бредли. Вряд ли найдется кто-нибудь более ловкий. - Этот дьявольский щенок, помесь лисицы с гориллой, который умудрился породниться с банкирским домом Морганов? - Неплохая деловая характеристика. Если бы он продолжал служить нам... - Он сам может теперь нанять меня. - У каждого есть своя ахиллесова пяточка, Джо. Что вы думаете об этой девушке, которая его занимала? - У вас змеиная мудрость, Амелия. Я должен был бы чаще вас слушать, черт возьми! У этого парня пята, в отличие от мистера Ахиллеса, помещается в области сердца. Едва ли мисс Морган щекочет ему эту пятку. Мистер Джордж Никсон тотчас связался с ночным редактором газетного треста "Ньюс энд ньюс". Уже на следующее утро во всех газетах треста было помещено объявление о том, что бывшего репортера треста "Ньюс энд ньюс" в Африке просят прочесть воскресное приложение. В воскресном приложении был помещен бездарный рассказ, в котором до неузнаваемости был перевран эллинский миф о Прекрасной Елене и Троянской войне. Троянская война, оказывается, была атомной, а Прекрасную Елену похищал из стана коммунистов бесстрашный репортер треста "Ньюс энд ньюс". Но Елена действительно была прекрасной. Газета даже поместила ее современную фотографию. Это была фотография Эллен Сехевс, которую ловкий фотограф облачил в древнегреческую тунику... И Рой клюнул. В воскресенье вечером мистера Джорджа Никсона пригласили в переговорную к видеоэкрану. На голубом экране размером с витрину магазина был нанесен растр, сетка двухгранных ребер, расположенных так, что каждый глаз видел только левые или правые грани, на которых возникали изображения соответственно для левого и для правого глаза. Изображение на экране казалось объемным. И Рой Бредли словно на самом деле сидел за окном, расположившись в мягком кресле и куря сигару, пепел с которой сбрасывал на пол. Он снова отпустил тоненькие усики, виски у него заметно поседели, глаза беспокойно бегали. Мистер Джордж Никсон некоторое время наблюдал его, не включая свою видеокамеру. Он для того и выбрал такое средство связи, а не телефон, чтобы иметь возможность изучать выражение лица противника. - Хэлло, Рой, мой мальчик! - сказал наконец мистер Джордж Никсон. Рой вздрогнул. Он увидел на экране босса, сразу заметив нездоровую его худобу. - Как поживаете, сэр? - Не хотите ли отправиться в современную Трою и стать героем воскресного рассказа? - Вы шутите, шеф? - Я так и думал, что вам это понравится. - О'кэй, шеф. Я способен забыть все на свете... Лишь бы привезти ее... - И не только ее, мой мальчик. Нужна определенная последовательность. Сначала вы доставляете на яхту "Атомные паруса" профессора Леонардо Терми. Его не нужно будет утруждать знанием маршрута. - Я все понял, сэр. Вы попросту предлагаете мне похитить ученого. Мистер Джордж Никсон поморщился: - Фи... Не выношу вульгарной речи. - Но я, как вы знаете, - продолжал, не обращая на него внимания, Рой Бредли, - уже участвовал в похищении одной молодой леди. - У вас это недурно получилось. Неплохой бизнес. Рой Бредли поднялся: - Я сожалею, что передо мной только экран, иначе я разбил бы вам физиономию. Мистер Джордж Никсон поспешно повернул рукоятку звука. Он видел перед собой гневное лицо журналиста, его шевелящиеся губы, но он уже не слышал всего, что говорил ему возмущенный, еще недавно столь послушный репортер. Впрочем, можно было не слушать. Неужели Амелия ошиблась и он уже не интересуется своей девчонкой? Или вместе с капиталом он обзавелся и принципами? Мистер Джордж Никсон в бешенстве выключил экран. Он тотчас связался с директором Ассоциации безопасности. На экране появилась гориллообразная фигура Билла. Он наслаждался опробованием только что полученного усовершенствованного протеза взамен его крючка на левой руке. Он поднял кисть протеза в знак приветствия, а выслушав щекотливое задание биг-босса, выразительно щелкнул искусственными пальцами, которые сработали на биотоки его мозга. Босс мог быть спокоен. Ночью мистер Джордж Никсон снова не спал и ходил смотреть трюмные помещения, где хотел создать лабораторию для дрянного итальянца. Лишь бы выдержали шпангоуты!.. Он раздраженно мотал головой всякий раз, как вспоминал смотревшие с экрана гневные глаза Роя Бредли. Каков репортеришка, женившийся на миллионах!.. Он поднялся на палубу утром, когда слабеющее Солнце пыталось поднять на красных пиках темную тяжесть ночи. Прежде в это время на яхте становилось празднично. При общем восхищении Ральф Рипплайн пробегал два обязательных круга. Теперь он не выходил из каюты, злой и небритый, валялся на диване. - Не воображаете ли вы, что все должны страдать вашей бессонницей? - раздраженно встретил он Малыша, когда тот зашел к нему. Он даже не поднялся с дивана, а только взгромоздил свои длинные ноги на его спинку. Мистер Никсон устроился в кресле напротив. Каюта была отделана бесценным ч