емени, чтобы подумать. В одиночной палате... Я черт знает что успел передумать... о долге физиков. Атом может дать человечеству будущее, но может и отнять его. Теперь мне надо проверять. - Проверять - это хорошо, - вставила Мария Сергеевна. - Если есть в науке единственный метод, который должен быть положен в ее основу, то это метод сомнения во всем, метод проверки! - Дотошной проверки, абсолютного недоверия! Узнаю Марию Сергеевну Веселову-Росову! - вставил Овесян. - Мы с вами, Амас Иосифович, представляем как бы два начала в науке. Ваш практицизм, мой принцип сомнения... Две стороны одной и той же медали, два начала единой науки. - Простите, - упрямо сказал Буров. - Допускаю, что наука нужна не для науки. В конечном счете любое научное открытие будет использовано для практических целей. Однако ученый, делающий открытие, порой даже и представить себе не может, что он открывает. Разве мог Гальвани, наблюдавший подергивание ножки лягушки, представить себе современные электрогенераторы мощностью в миллионы киловатт, электрические сети, опутывающие шар? - Это был младенческий возраст науки, - возразил Овееян. - Сейчас мы можем ставить задачи перед наукой, а не заставлять ее открывать тайны природы наугад. Калерия Константиновна сидела за столом, благоговейно глядя на ученых, которые продолжали спор. - Догадываюсь, - сказал Овесян. - Наш Буров хочет добавить к двум китам науки, к принципу практичности и утилитарности, к принципу сомнения и проверки еще третьего кита - фантазию. - Фантазию, но не фантазерство, - сказала Мария Сергеевна. - Фантазия - качество величайшей ценности, - выпалила Люда. - Без фантазии не были бы изобретены дифференциальные уравнения. - Ого! - сказал Овесян. - В бой вступают резервы. Однако что же надумал наш третий кит науки? - Субстанция существует, - сказал Буров. - Это уже не фантазия. Но этого мало. Ее нужно не только находить в природе. Ее нужно создавать. Овесян ударил себя по колену. - И продавать в аптеках! Здорово! Это уже вполне практично! - Но это разговор не для чайного стола, - прервала Мария Сергеевна, вставая. Все поднялись. Только Калерия Константиновна осталась сидеть, опустив уголки тонких губ. Ученые вернулись в кабинет и заговорили вполголоса. Люда, словно нечаянно, прикрыла плотнее дверь за ними, а сама выбежала на улицу, чтобы посмотреть, не разыгралась ли пурга. Она беспокоилась за Бурова и решила, что непременно пойдет его провожать. Когда Люда вернулась, то Холерии, как она звала секретаршу академика, не было. Дверь за портьерой в комнату Елены Кирилловны была приоткрыта, и Люда невольно услышала конец фразы, сказанной Калерией Константиновной: - Так что не теряйте времени. Протяните руку... Возьмите его. - Хорошо, Марта, - ответила Елена Кирилловна. Люда опешила, ничего не понимая. Ученые вышли из кабинета, громко разговаривая. - Как хотите, Сергей Андреевич, - говорила Мария Сергеевна, - я верна своему методу: ничему не верить, все брать под сомнение. А вы опять фантазируете. - Так если не фантазировать, то что же тогда проверять? - отпарировал Буров. - Я выхожу из игры, - заявил Овесян. - Мое дело зажечь "Подводное солнце". А вы здесь можете фантазировать, проверять выдуманное, но имейте в виду - это слишком фантастично, чтобы быть практичным. Люда подумала, что три кита все-таки не смогли договориться. Когда Буров уже одевался в передней, Шаховская вышла в столовую. Калерия Константиновна, опустив глаза, завязывала тесемочки у папки. Академик стоял у замерзшего окна и изучал снежные узоры. Мария Сергеевна провожала гостя. Елена Кирилловна мило улыбнулась Бурову, положила ему руку на локоть: - Подождите, Сергей Андреевич! Вас еще рано отпускать одного. Я пойду с вами. Буров радостно и растерянно затоптался на месте. Не замечая у дверей готовую идти Люду в дубленке, в расшитых бисером нарядных унтах, он стал искать шубку Шаховской. И они ушли вместе. Потом стали прощаться. Овесян и Калерия Константиновна. Академик сразу же уезжал на место нового "Подводного солнца", Калерия-Холерия оставалась в его коттедже для связи. Все ушли, а Люда в непонятной тревоге не знала, что ей делать. Глава вторая АПОКАЛИПСИС Буров жил в коттедже Овесяна. Академик, перебравшись на место строительства нового "Подводного солнца", сохранил здесь за собой только одну комнату, другую предоставил Калерии Константиновне, осуществлявшей по его заданию связь между стройплощадкой и Великой ярангой, а третью отдал Бурову. Елена Кирилловна, выйдя с Буровым на улицу, предложила немного пройтись, прежде чем идти в его коттедж. - Мне в бреду привиделось, что я с вами разговаривал и даже о чем-то спорил. - Вот как? Однако наяву я слышу только ваши споры с другими, и они мне доставляют немало радости... В вас что-то есть, Буров. Вы ломаете изгороди коралля. И у вас бизоньи, налитые кровью глаза. Бизон красив, он весь устремленный удар. - Да. Ударить надо. Хорошо бы стать бизоном науки... - Бизоны вымерли, их истребили... А вы не думаете, что мир выиграл бы, если бы таких, как вы, физиков, истребили бы? Буров даже закашлялся от изумления. - На месте папы римского я отлучила бы их всех от церкви. Я ввела бы костер за чтение еще не сожженных книг по ядерной физике. - Нам с вами пришлось бы тоже сгореть, - напомнил Сергей Андреевич. - Я отправилась бы и на костер... в розвальнях, подняв два перста... - Не забыли свою боярыню Морозову? Нет, дорогая раскольница. Спасение человечества не в отказе от знаний, а в обретении знаний высших. - И высших сверхбомб, радиоактивных туч, от которых никому не будет спасения... - До сих пор история человечества была историей войн. При совершенствовании средств войны была извечная борьба ядра и брони. - Борьба всегда извечна, - подтвердила Елена Кирилловна. - Артиллеристы придумывали все более тяжелые пушки и ядра, все более страшные бронебойные снаряды. И в ответ на каждое такое изобретение другие умы придумывали более могучую, более крепкую, непробиваемую броню. В ответ на ядовитый газ появился противогаз. - Но в ответ на атомную бомбу не появилось атомной брони. - Физически она еще не создана. Она существует в виде политического сдерживающего начала. Слишком страшны средства, какими владеют противостоящие лагери. Эти средства кажется невозможным применить. - Кажется? - Да. Только кажется. Их все же могут применить. И если после несчастья в Хиросиме и Нагасаки на города не падали ядерные бомбы... - Если не считать руанской трагедии, - напомнила Шаховская. - Нет, считая ее... считая эту трагедию, как напоминание того, что бомбы, созданные для взрыва, взрываются... - Они существуют только для защиты. - Нет. Ядерное оружие - это не оружие защиты, это оружие нападения. Оно принципиально рассчитано на чужую территорию. Поэтому мы всегда предлагали его запретить. - Но есть и оружие возмездия. - Взаимное "возмездие" - печальный конец цивилизации. - Значит, не зря написан Апокалипсис. Будет конец мира. Помните. Откровения Иоанна-богослова? "И пятый ангел вострубил, и я увидел звезду, павшую с неба на землю, и дан ей был ключ от кладезя бездны..." В наше время такими звездами падают баллистические ракеты. - Вы знаете Библию наизусть? - Не всю. "Она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи, и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя..." Вам не вспоминаются фотографии черного гриба Бикини? Но это не все. Слушайте дальше: "И из дыма вышла саранча на землю, и дана ей была власть, какую имеют земные скорпионы". Вдумайтесь в этот образ. Саранча - нечто бесчисленное, всюду проникающее, неотвратимое. "И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям..." Шаховская схватила руку Бурова и крепко сжала. Он поражен был ее голосом - глухим, придушенным. Ему показалось, что она говорит с закрытыми глазами. - "И дано ей будет не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека..." Вам не приходит на ум, что поражающая мучением саранча - это образ радиоактивности, несущей медленную и неизбежную смерть от лучевой болезни, от которой гибнут люди, но не травы? - Лена, черт возьми! - крикнул Сергей Андреевич. - Кто вы такая? Не было столетия, когда Апокалипсис не толковался с позиций современности. Его мутные символы подобны алгебраическим знакам, под которые можно подставить любые значения. - Нет, нет, Буров! Разве вы не поняли еще, что самый страшный враг человека - это знание? Оно поднимает его гордыню на головокружительную высоту, чтобы потом низвергнуть в бездну. - Вы хотите сказать, что гибель цивилизации заложена в самой природе ее развития? - Да. Всему есть начало, всему есть конец. Конец можно было предвидеть интуитивно, как это делал древний поэт и богослов, но можно и сейчас понять неизбежность конца, исходя из всего того, что мы уже знаем и... хотим узнать. Прощайте, Буров. Вы мне нравитесь. В жизни хорошо идти с закрытыми глазами, чтобы не видеть, что впереди... - Подождите, Лена. Не уходите. Зайдите ко мне... Этот разговор нельзя оборвать. Ведь мы только работали. Никогда не говорили... Шаховская усмехнулась: - Зайти к вам? А что скажет княгиня Калерия Константиновна? Она, вероятно, уже вернулась. Впрочем, не все ли равно!.. Буров открыл своим ключом дверь. Заметил следы на снегу крыльца, кто-то уже вошел раньше его. Усмехнулся. Да, Калерия-Холерия, как ее называет Люда, уже здесь. Шаховская тоже увидела отпечатки, но ничего не сказала. Буров снял с Лены шубу в передней, провел в свою комнату и занялся камином. Лена осмотрелась. Подошла к столу и стала прибирать на нем бумаги, передвинула стулья, положила книги на полку. - Настоящий мужчина должен быть неаккуратным. И от него должно немного пахнуть... козлом. - Благодарю вас. Вы не откажетесь от приготовленного мужчиной чая? - Откажусь. Садитесь напротив меня. Нет. Не так близко. Не торопитесь. Конец цивилизации еще не так близок. Буров сердито отодвинулся вместе со стулом, потом встал с него. - Чепуха! - раздраженно сказал он. - Не ждите конца света, оставьте это попам. Я допускаю лишь кризисную стадию в развитии цивилизации... Я даже могу представить себе ее гибель, как представляю себе самоубийство. Ведь почти каждый человек в каком-то возрасте переживает кризис, стоит на грани гибели, борется с желанием покончить с собой. У одних - это слабо, почти незаметно, боком промелькнувшая мысль, у других - это тяжелая борьба, навязчивая идея. Только единицы из миллионов гибнут. Сергей Андреевич ходил по комнате большими шагами. Следя за ним взглядом, Шаховская задумчиво продекламировала: - И сказано в легенде древней: "Тогда днем сумрак пал на землю..." Буров остановился: - Что? Затемнение на небесах? Страхи древних? - и продолжал, как бы думая вслух: - Мы уже знаем, что живем в населенном космосе. Миллиарды звезд, которые смотрят на нас, - это миллиарды светил с планетными системами. В одной нашей Галактике, а таких галактик несметное число, в одном только нашем звездном острове ученые готовы признать от полутора сот тысяч до миллионов разумных цивилизаций неведомых, мыслящих существ. Как бы они ни выглядели, эти существа, их общество, овладевая знанием, в какой-то момент переживает опасный кризисный период, период овладения тайной ядерной энергии. Если в этот момент самосознание мыслящих существ не на высоте, они могут погубить себя. Но это так же исключительно редко в истории Развития Разума вселенной, как редко самоубийство среди людей. Но самоубийцы встречаются. - Я хотела покончить с собой, - призналась Лена. - Я вскрывала себе вену. - И она показала Сергею Андреевичу шрам на запястье. Буров встал на колено и долгим поцелуем прижался губами к выпуклому бледному, более светлому, чем кожа, шраму. - У человечества тоже останутся шрамы, - сказал Сергей Андреевич. - Но оно переживет тяжелую пору, как переживали ее миллионы иных цивилизаций вселенной. - Вы мне нравитесь, Буров. В вас есть неукротимая широта. Вы - настоящий русский человек. - Я советский человек, я человек мира, мира, который рано или поздно станет единым. - Но вас надо сжечь... пусть хоть рядом со мной, но сжечь. Лена бросила в разгоревшийся камин полено. Оно зашипело. - В ските? Нет! Победа никогда не дается отступлением, - сказал Буров, ногой подправляя полено. Смотря на огонь, Лена задумчиво говорила: - Проблема ядра и брони... Самоубийство цивилизаций... Как пережить кризис!.. Вот вы какой... - Да. Пережить кризис. Победить мыслью. Нельзя дать автомат неандертальцу. Это ясно всем. Но неандертальцы в смокингах и роговых очках существуют, распоряжаются атомными заводами. Они будут побеждены мыслью... - Вы думаете? - Будут! Но прежде нужны охранные меры. Об этом должны заботиться мы, физики, иначе однозначно заслужим костер. Лена откинулась на спинку стула. Сергей Андреевич продолжал стоять перед ней на колене, все еще держа ее руку со шрамом в своей. - Хотите сделать атомную кольчугу? Ее не может быть... Буров вскочил, почти бросив повисшую руку Лены. - Прекратилась в Проливах ядерная реакция?! - в бешенстве крикнул он, сощуря один глаз, словно прицеливаясь. Лена, проницательно смотря на Бурова, кивнула... - Если она невозможна здесь, почему нельзя сделать ее невозможной всюду? Ведь именно в этом теперь наша задача! Именно в этом! Лена посмотрела на Бурова расширенными глазами. - Идите сюда, встаньте, как вы стояли, - приказала она. В ней что-то изменилось. Сергей Андреевич почувствовал это. Он сел на лежавшую перед камином шкуру белого медведя, и Лена, пододвинув к нему свой стул, запустила тонкие пальцы в его русые волосы. - Вы мне очень нравитесь, Буров. Я никогда не трогала таких волос. Они чуть седеют. Они у вас буйные. И сами вы буйный. Мне нравится, как вы ходите, даже как вы ругаетесь в лаборатории. Мужчины должны быть невоздержанными на язык. Вы молодец, что хотели меня поцеловать... Буров вздрогнул, потянулся к Лене, но она, больно ухватив за волосы, оттянула назад его голову, заглядывая ему в глаза. - Работать с вами - большое счастье. Вы видите - цель не в колбе, а среди звезд, где существуют неведомые миры... - Слушайте, Лена, - перехваченным от волнения голосом сказал Буров, - из-за кого я потерял голову?.. Хотя что-то и делаю, о чем-то думаю, даже бунтую... - Из-за кого? - глухо спросила она. - Из-за тебя. Пристально глядя в глаза Бурову, Лена медленно проговорила: - У тебя, Буров, сумасшедшинки в глазах. Ты удивительный, но ты не мой, ты мне не нужен... - Лена! Что ты говоришь, опомнись! Я не смел прикоснуться к тебе, но сейчас... - Ты мне не нужен, ты чужой... Все запутается... Какой ты сильный! Она зажмурилась, гладя его по волосам, но едва он делал движение, как пальцы вцеплялись в его волосы, удерживая голову. - Я не могу выговорить это слово. Ты его знаешь. Даже оно ничего не выразит. А я понимаю тебя. Ты мне нравишься... нравишься потому, что ты такой, но... любить за что-нибудь нельзя. Любить можно только вопреки, вопреки всему - обстоятельствам, здравому смыслу, собственному счастью... - Так пусть будет вопреки! Вопреки всему, но только для нас... для нас вместе. Мы будем всегда вместе. Буров уже не обращал внимания на сопротивление Лены. Он обхватил ее талию, спрятал лицо в ее колени. - Вместе? - переспросила Лена. - Никогда, милый... Никогда. Сергей Андреевич вскочил. - Почему? - Ты проходишь мимо, задевая меня плечом, а я... я беременна. Буров ухватился за мраморную доску камина. Лена сидела, откинувшись на стуле, с полузакрытыми глазами. Потом она сползла на шкуру и, усевшись на ней, стала смотреть в огонь. - Зачем... так шутить? - хрипло спросил Буров. Лена покачала головой. - Я не знаю, кто будет... мальчик или девочка. Буров почувствовал, что лоб у него стал мокрым. - Я провожу вас, - сказал он, сдерживая бешенство. Она встала и принялась поправлять волосы перед зеркалом, стоявшим на камине. Отблески пламени играли на ее бледном, освещенном снизу лице; казалось, что оно все время меняется. Она не смотрела на Бурова. - Не трудитесь. Я зайду к вашей соседке. - Как пожелаете, - скрипнул зубами Буров. Елена Кирилловна, подтянутая, прямая, вышла из комнаты и без стука вошла в соседнюю. Буров, не попадая в рукав, выскочил на улицу. Там началась пурга. Дрожащими руками он налаживал крепление на лыжах. Резко оттолкнувшись палками, он бросился в воющую белую стену снега. Калерия Константиновна стояла перед прислонившейся к двери Леной и даже не говорила, а шипела: - О, милая! Я все же была лучшего мнения о ваших способностях. Как вы могли, как вы смели!.. Я ненавижу вас. - Неуместное проявление страстей, - устало сказала Шаховская. - Я действительно жду ребенка. - Какая низость! - воскликнула Калерия Константиновна. - Разве нет выхода? Я договорюсь с академиком. Гнойный аппендицит, срочная операция на острове Диксон. Самолет. Через неделю вы будете снова здесь, а он - у ваших ног. - Я не знаю, кто будет: мальчик или девочка. Я хочу мальчика. - Дура! Шлюха! Гадина без отца и матери!.. - не повышая голоса, говорила Калерия Константиновна. Шаховская качала головой: - На меня это не подействует. Обе женщины оглянулись. В передней стояла красная от смущения Люда. В глазах ее блестели слезы. - Наружная дверь была открыта, - сказала она. - А где Сергей Андреевич?.. Не он ли только что проехал на лыжах мимо нашего коттеджа? Калерия Константиновна повернулась к ней спиной. - Да, Буров ушел, - сказала Елена Кирилловна. - Он любит одиночество в тундре. Посмотри, Лю, здесь ли его лыжи? - Сергей Андреевич ушел на лыжах?! - ужаснулась Люда. - Он же еще не оправился после болезни! Как вы могли отпустить его в такую погоду? Вы знаете, что творится на улице?! - Я ничего не знаю, - усталым голосом сказала Елена Кирилловна. - Что? - обернулась Калерия Константиновна. - На улице праздник? Чей? - На улице пурга! - отчеканила Люда. - Я беру ваши лыжи. Громыхая лыжами, она выскочила на крыльцо. Лыжня уходила во тьму. Люда побежала по этой лыжне. Она не знала, чего она хотела, она не знала, что делает. Ей нужно было догнать Бурова. Наступила снежная тьма. Люда ничего не видела. Огни поселка скрылись. Ветер дул одновременно отовсюду, снег крутился, слепил глаза... если их вообще можно было слепить в такую темь. - Она беременна! - всхлипывала Люда. - А он не теряется... Он погибнет. Глава третья ПОГАСИТЬ СОЛНЦЕ! "Я снова вытащила свою общую тетрадку. Мне кажется, целую вечность не писала в ней. Но сейчас произошло такое, что я не имею права не писать... Совет безопасности ООН разрешил провести ядерный взрыв в мирных целях. Академик Овесян вызвал маму на установку нового "Подводного солнца". Буров велел мне ехать вместе с ней. Я чувствовала себя разведчицей. Я догадывалась, что Буров что-то задумал и посылает меня неспроста. Мы поехали с мамой на оленях. Это было очень интересно. Я сама пробовала править хореем - такой длинной палкой, которой погоняют оленей. Они удивительно смирные и приятные животные. Прежде я никогда не думала, что они такие маленькие, всего по грудь мне. А бегают они быстро, но, как бы ни скакали, несут рога параллельно земле, не колебля их. Овесян, как он говорил, несколько раз выходил встречать нас и наконец встретил. Я знала, зачем ему понадобилась мама. Он не хотел без нее зажигать новое "Подводное солнце". Все-таки она очень много значила для него в жизни, хоть они и спорили всегда. Амас Иосифович даже не дал нам с мамой отогреться. - В блиндаж! Скорее в блиндаж! - торопил он. - Кофе вас там ждет... И даже кое-что покрепче. - Ей еще нельзя, рано, - строго сказала мама. Академик выразительно подмигнул мне. Я уже пила коньяк... Он же меня и угощал еще в Москве. - Это только в случае победы, - сказал он. Он повел нас снежными тропами к округлому холму, в глубине которого соорудили бетонное убежище. Я спускалась по темной лестнице, нащупывая рукой шершавую холодную стену. Вспыхнул электрический свет. Овесян вел маму. Он и зажег лампочку. Блиндаж был с узкими горизонтальными бойницами, совсем как на войне, только вместо пулеметов здесь приборы. Противоположную узким щелям стену занимал пульт с рукоятками и кнопками, в которых я, конечно, разобраться не могла. Академик протянул мне темные очки. А на улице и так было темно. Теперь узкие щели стали черными. Академик отдал команду. После этого в репродукторе послышался голос, предупреждающий об опасности: - Всем укрыться в убежищах! Атомный взрыв! Всем укрыться в убежищах... Мне стало жутко, и я никак не могла совладать с собой. Зубы начинали стучать. Если бы Буров меня увидел, он стал бы презирать... Потом в репродукторе послышался стук метронома. - Все, как тогда, - оглянувшись на маму, сказал Овесян. Она улыбнулась ему. В репродукторе слышался голос: - Девять... восемь... семь... шесть... Я ухватилась за спинку стула, на который села мама, до боли сжала пальцы. - Пять... четыре... три... два... Овесян поднял руку. - Один... ноль! - в унисон с репродуктором крикнул он. Я смотрела в черную щель. Мне показалось, что ничего там не произошло. Но вдруг на горизонте беззвучно выросло огненное дерево... Именно дерево, потому что оно расплылось вверху светящейся листвой. Говорят, что у гриба атомного взрыва черная шляпка. Это только днем. А в полярную беззвездную ночь эта черная шляпка светилась. И потом заколебалась почва. У меня закружилась голова. У подножия огненного дерева на горизонте образовался белый холм, словно море со льдами приподнялось там. И только потом на нас обрушился звук. Он сжал голову, в глазах у меня помутилось, стены поехали куда-то вбок. Если бы я судорожно не держалась за стул, я бы упала. Академик целовал маму. Потом, одетые в неуклюжие защитные противоядерные балахоны поверх шуб, мы вышли на берег моря. Мама и академик уже знали, что все вышло, как ждали: произошел не только инициирующий атомный взрыв - загорелось под водой и атомное солнце. Реакции, которые не проходили на старом месте, здесь протекали нормально. На берегу мы застали капитана Терехова. Овесян обнял его за плечи. - Ну как, ледовый волк? Пришел конец твоим льдам! Доволен? Сейчас коньяк будем пить, плясать, шашлык жарить!.. - Принимать ледокол спешу, - ответил капитан. - Вот и выпьем сразу за все... Ты только посмотри, как быстро освобождается от льдов полынья. Слушай, капитан. Хочешь ледовую разведку провести? Бери катер, иди к старой установке. Если пройдешь на катере - значит, скоро вся полынья от льдов освободится. И путь твоему возрожденному ледоколу станет намного легче. - Можно, я тоже поеду с капитаном? - попросила я. Мама хотела запротестовать. - Можно! Можно! Пойдешь против течения. Никакой опасной радиоактивности. Будешь гонцом нового марафона. Сообщишь Бурову о победе слепцов. Скажешь: вслепую, а зажгли "солнце". - Почему вслепую? - удивился капитан. - Потому что так и не поняли, почему оно погасло. А ты думаешь, люди знали, что такое электрический ток, когда строили первые динамо-машины? Капитану не терпелось скорее вернуться к своему ледоколу. Катер весело застучал мотором, и мы отплыли от берега, лавируя между льдинами. Так и не успел Овесян угостить нас коньяком. Может быть, атомный взрыв разогнал тучи - в небе засветились звезды, но они померкли сейчас рядом с роскошными занавесами, которые свисали с неба, переливаясь нежными фиолетовыми и красноватыми, тонами. Овесян шутил, что это все в честь одержанной победы. Я видела такое сияние впервые, и мне оно действительно казалось связанным с тем, что здесь недавно произошло. Капитан сам сидел за рулем и искусно вел катер, выбирая разводья. Мы двигались против течения и против ветра, который гнал нам навстречу льдины, подтаявшие в районе подводного вулкана. Он сейчас словно работал в паре с "Подводным солнцем", подогревая полынью. За каких-нибудь два часа мы уже были около научного городка. Буров и Елена Кирилловна встречали меня. У них был загадочный вид. Они, конечно, уже знали обо всем. Им сообщили по телефону, да они и сами видели атомный взрыв. Он вызвал здесь такой ураган, что с Великой яранги чуть не сорвало купол, оборвалось несколько струн-оттяжек. - Ну, Люд, - сказал Буров, когда мы пришли, - значит, академик назвал это новым марафоном? - Да, новая марафонская битва, выигранная им. А я, как знаменитый гонец, должна была добежать до вас, но умирать у ваших ног он не позволил. - Правильно сделал. Потому что сейчас надо бежать обратно. - Как обратно? - не поняла я. Тогда Буров усадил меня на табуретку и сам сел напротив, как обычно папа садился. - Слушай, Люд. Сейчас получено страшное известие о ядерном взрыве. - Почему страшное? Радостное, - поправила я. - С разрешения ООН. Буров отрицательно покачал головой: - Нет. Ядерный взрыв произошел не только здесь. Почти одновременно он произошел и в африканском городе, на который сбросили атомную бомбу... Неясно, что там произошло. Связи нет. Но можно себе представить. Десятки тысяч задавленных, разорванных, испарившихся людей. И радиоактивная саранча, жалящая, как скорпион... А за первой бомбой может последовать вторая. Сейчас уже медлить нельзя. - Люда, останови хоть ты этого безумца, - сказала Елена Кирилловна. - Его сошлют навечно, закуют в кандалы... - Куда там дальше ссылать, и так на краю света,- без тени улыбки сказал Буров. - При неудаче никто даже не заметит моей дерзости, а при удаче... Снесли бы, конечно, голову, если бы судили победителей. - Что вы хотите сделать? - в тревоге спросила я. - Успех не только у них. Пока ты ездила зажигать "солнце", кое-что вышло и у нас. До сих пор мы искали антиядерную субстанцию. Теперь мы получили ее. - Не может быть! - воскликнула я. - Наконец-то... - Это еще надо проверить, - вставила Елена Кирилловна. - Да, проверить. Но у нас нет времени на лабораторный эксперимент. Проверить надо на практике сразу в огромном масштабе. - Он хочет потушить "солнце", - сказала Елена Кирилловна. - Как солнце? - ужаснулась я. - Конечно, "Подводное солнце", которое зажгли, - нетерпеливо пояснил Сергей Андреевич. - Именно так я хочу доказать невозможность ядерной реакции при некоторых... обстоятельствах. - Вам этого не позволят, - сказала Елена Кирилловна. - Смешно об этом говорить... - А если... если... не спрашивать? Взять и погасить?.. - проговорила я. Елена Кирилловна пытливо посмотрела на Бурова. - Ну как? Или вам впору только персианок за борт бросать? - Это вы правильно вспомнили... о разбойниках. Разбой мог бы быть с размахом. - И вы способны на это, Буров? - Я покажу вам, на что способен. Вы ведь, кажется, тоже сомневались в достаточном моем воспитании? "Примат образования..." Я не всегда понимала, о чем Буров и Елена Кирилловна говорили между собой. После выздоровления Сергея Андреевича и особенно после сцены в коттедже Овесяна и той ужасной пурги у них что-то произошло. По-моему, они избегали друг друга и встречались только на работе. Сейчас я не верила сама себе: я ляпнула просто, что можно взять и погасить новое "Подводное солнце", а Буров... Буров, кажется, решил это сделать... Во всяком случае, он приказал механику вездехода везти наш лабораторный излучатель к установке нового "Подводного солнца". А мне Буров сказал: - Ну как? Новый марафон, говоришь? Действительно новый марафон. Придется нам с тобой, Люд, стать марафонскими гонцами. Вставай снова на лыжи, побежим. Нам не привыкать. Тогда, в пургу, ты здорово помогла мне... Я не верила тому, что слышала. Он хотел бежать на лыжах со мной, а Елене Кирилловне велел ехать на вездеходе!.. Не помня себя от счастья, я бросилась за лыжами. Я уже представляла, как мы подкрадемся с нашим излучателем к берегу, направим его решетчатую параболу на полынью и... Вездеход был на ходу, он постоянно таскал наш излучатель по тундре: Буров проводил опыты в самых разных местах прямо под открытым небом, и вот они наконец удались. Не знаю почему, но теперь я безгранично верила Бурову. Да, он мог погасить и "Подводное солнце". Елена Кирилловна села рядом с механиком на вездеход. Я еще не успела надеть лыжи, искала для них мазь, а наша решетчатая башня уже двинулась. Издали она казалась каким-то фантастическим марсианином на ажурном треножнике, расставившем скрюченные решетчатые руки. Когда я натирала лыжи, Сергей Андреевич зашел за мной. - Живо! На дистанцию! - скомандовал он. Так я стала участницей марафонского бега. Гонцы должны были известить о победе, а о чем должны известить мы? Неужели о том, что погасим "солнце"? Буров прокладывал лыжню, я бежала за ним. С моря доносились раскаты грома. Льды шли друг на друга, отогреваемые сразу с двух сторон - вулканом и ядерным солнцем. Неужели мы его погасим? И что тогда будет? Как только я могла это посоветовать Бурову? Однако не скрою, я хотела, исступленно хотела, чтобы оно погасло по воле этого огромного, сильного человека, расчеты которого смелее, выше, важнее расчетов всех окружающих его людей. Сергей Андреевич был озабочен, хмур. Я будто снова и снова слышала его слова об атомной бомбе, сброшенной в Африке. Все мы читали об атомных бомбах, привыкли их ненавидеть, но кто из нас мог представить их себе, во всем ужасе!.. Буров догонял нашу движущуюся вышку. Я старалась не отстать от него. Казалось, что силы мои сейчас кончатся... Я ждала, когда ко мне придет второе дыхание. Я сказала себе, что должна... должна бежать... и от этого зависит что-то самое важное... Когда мы наконец достигли центрального поста управления установкой "Подводного солнца", мне показалось, что я упаду и умру. Так ведь и полагалось марафонскому гонцу. И я упала, вернее, села в снег. Ни мамы, ни академика здесь не было. Они ушли на берег смотреть, как тают льды. Я не могла идти дальше. Сергей Андреевич пошел вперед. Я сидела в сугробе и безучастно смотрела на появившуюся вдали вышку излучателя. Мы с Буровым здорово обогнали вездеход!.. Когда я немного отдышалась, Буров с мамой и Овесяном уже возвращались на пост управления. Не замечая меня, они продолжали спор, видимо начатый на берегу. - Вы безумец, Сергей Андреевич, простите за откровенность, - слышала я голос мамы. - Как у вас поворачивается язык предлагать академику уничтожить весь его труд последнего времени!.. - Но ведь вы не верите, Мария Сергеевна, что я могу потушить "Подводное солнце". - Не верю. - Так проверьте. - Кажется, это единственное, чего я не желаю проверять. - Слушай, Буров, - сказал Овесян. - Ты понимаешь, на что замахиваешься? Я рапортовал... В Арктике праздник... - А в Африке всенародный траур. Ни мама, ни Овесян ничего не ответили. - Поймите, - продолжал Буров, - нет времени проводить мелкие опыты. Нужен сразу грандиозный размах. Только такой масштаб может сделать нашу работу практической. Разве не этого вы всегда хотели, Амас Иосифович? - Зачем моими словами играешь? - рассердился Овесян. - Неужели я должен был тайно подкрасться к берегу и погасить ваше "Подводное солнце"? - Кому только могло это прийти в голову! - в ужасе воскликнула мама. Я невольно съежилась в своем снежном убежище. - Амас Иосифович, дорогой наш академик!.. Вы только представьте, во имя чего мы это сделаем, ради чьего спасения!.. Вот вы ужаснулись, что я мог пойти на научный разбой... - Недостойно это... - Я переборол себя. Я не своевольничал, я пришел к вам. Неужели же вы... Неужели вы не поймете, что должны мы сейчас вместе сделать? - Это ты зря, Буров. Зачем митинговать? Кроме того, риск мой не так велик. У тебя может ничего не выйти. - Должно выйти. И не только здесь. Везде должно выйти. И с вашей помощью. Вездеход, буксировавший наш ажурный излучатель, подошел совсем близко. - Я настаиваю на решающем опыте, чтобы остальные сорок девять тысяч девятьсот девяносто девять опытов были не нужны, - заключил Буров. - Подумать только, сколько затрачено на "Подводное солнце"! И все это теперь!.. - почти в отчаянии воскликнул Овесян. - Важно не сколько израсходовано, а сколько будет сбережено... и спасено, - ответил Буров. - Он меня подведет! Честное слово, подведет под монастырь! - крикнул Овесян. Я больше ничего не слышала из их разговора. Они все пошли навстречу вездеходу. Я видела, что из его кабины высунулась Елена Кирилловна. И тут я подумала: а вдруг ничего не выйдет и наш излучатель не создаст субстанции, не погасит ядерных реакций, подумала, что ни Овесян, ни мама ничем не рискуют, рискует только один Буров. Я еле дотащилась до вездехода. Про меня все забыли. Елена Кирилловна пошла навстречу Бурову, который все еще ходил с Овесяном. Не знаю, что они еще обсуждали. Я замерзла и забралась в кабину механика, который ушел на пост управления. Я считала, что Буров и Елена Кирилловна все-таки придут сюда. И они пришли. Буров говорил: - Он не мог поступить иначе. Я уважаю его. - А я уважаю вас, Буров, - сказала Елена Кирилловна. - Он оказался выше самого себя, выше старой своей позиции. Он рискует всем, что им сделано. Так мог поступить только подлинный ученый. - Я уверена в вашем торжестве, Буров. Остались считанные минуты. - Но я не хочу торжествовать с горечью в сердце, Лена... Я хочу в эти последние минуты, чтобы вы простили меня... - Буров! Буров! Не надо... - Нет, надо, Лена! Я не хочу никакого торжества, если не буду знать... что ребенка, которого ты родишь, ты будешь считать нашим. Разве я люблю тебя меньше оттого, что ты ждешь ребенка? У меня сердце переворачивалось от этих слов. Я не знала, куда деваться, а он продолжал: - Это будет наш ребенок, наш... Кто бы ни был его отцом. Я буду любить, как только способен любить свое дитя. Елена Кирилловна усмехнулась. - Лучше займемся излучателем, Буров. Надеюсь, что в своем замысле вы меньше ошибаетесь. - Что вы хотите сказать? - Я только ваша помощница, Буров. И я замужем. Я похолодела: она замужем. - Кто он? Где он? - спросил Буров. - Если бы я знала! - вздохнула Елена Кирилловна. И тут послышался голос академика: - Эй, на излучателе! Где же вы там? Давай к берегу! Направляйте луч на северо-северо-восток. Овесян как-то удивительно привычно командовал теперь проведением диверсии против "солнца", которое сам недавно зажег ценой таких усилий. Я включила вездеход и повела его к берегу, буксируя излучатель. Сосредоточенный Буров шел рядом, нисколько не удивившись, что я - в кабине. Сейчас все должно было начаться. Я боялась дышать". Глава четвертая ЧЕРНЫЙ ГРИБ "Не думал я, что мой репортерский каламбур будет всерьез обсуждаться в Совете Безопасности и послужит поводом для того, что потом случилось. Мой пробковый шлем был пробит навылет. Может быть, было бы лучше, если бы дружественный нам снайпер, засевший, словно в густой роще, в листве баобаба, взял бы прицел чуть пониже... Окопов в джунглях никто не рыл. Через "проволочные заграждения" лиан и "надолбы" из поверженных исполинов джунглей танки пройти не могли. В душной и пышной чаще солдаты сражающихся армий просто охотились друг за другом, как это испокон веков делали жившие здесь враждебные племена. Но в джунглях щелкали не только одиночные выстрелы затаившихся охотников, не только трещали автоматы преследователей, не только бухали, разворачивая сцепившиеся корни, заградительные мины, поражая осколками вертлявых обезьян, которые так же кричали и стонали, корчась в предсмертных муках, как и раненные люди... Сквозь непроглядную гущу листвы, лиан, орхидей и стволов со свисающим мхом почти беззвучно, с неуловимым нежным пением летели стрелы... Я рассматривал их в колчанах простодушных черных бойцов, которым не хватило винтовок. Мне показалось, что наконечники стрел чем-то вымазаны. Я посмеялся, заметив, что не хотел бы оцарапаться о них. И я пошутил в очередной корреспонденции, что против танков и бомбардировщиков, защищающих права обворованных владельцев рудников и копей, применяется "отравленное оружие". Увлекшись, я даже вспомнил о Женевских соглашениях, запрещающих применение отравляющих средств. А ведь там не сказано, что будто отравляющими могут быть одни только газы, ведь могут быть и... стрелы. Газеты босса напечатали мою корреспонденцию с самыми серьезными комментариями. Босс сказал, что это была моя лучшая находка. Во всем мире поднялся невообразимый шум. Командование войск Малой Америки предъявило противнику ультиматум. На следующую стрелу, нарушающую международные соглашения, ответом будет ядерная бомба. В нарушение договора о нераспространении ядерного оружия атомная бомба оказалась у индустриального государства Африки в "результате утечки информации", как сообщали официальные источники. Совет Безопасности не мог прийти к единогласному решению. Мое имя упоминалось в ООН. А я не выходил из бара. Вот уже сколько месяцев я жил в загородном отеле, указанном мне боссом. Кроме меня, там обитали офицеры, коммунистические советники, нейтральные наблюдатели и мои коллеги, репортеры. Они завидовали моей славе, а меня снедала тоска. Я снова пил, сосал, хлестал виски, джин, ром, пунш, коктейли, привык даже к проклятому африканскому зелью, забыв, как его приготовляют. И бармен снова и снова наливал мне двойные порции. А здоровенный черномазый швейцар, милейший парень, эбеновый Геракл, осторожно втаскивал меня в лифт, а из лифта в мою комнату, включая все четыре вентилятора на стенах и пропеллер под потолком, поднимавшие в моем номере душный и жаркий смерч. Я умирал от жары, жажды и тоски. Я не хотел больше идти в джунгли, я не хотел больше видеть дикарских стрел и писать о них!.. Жаркий ветер, рождаемый бессмысленно вращающимися лопастями, мутил мой ум. Я лежал поперек бессмысленно широкой кровати и изощрялся в отборных и бессмысленных ругательствах... Явился мой черномазый приятель, доставивший меня из бара, и сказал, что меня требуют вниз к телефону. О милый нью-йоркский док! Тебе бы следовало понять, что протрезвляюще действует на таких клиентов, как я!.. В трубке звучал скрипучий, чужой и чем-то знакомый голос: - Хэлло! Рой Бредли? - Какого черта? - отозвался я. - Дурацкая сентиментальность, но я все же звоню вам. - Какого черта? - пьяно повторил я. - Я не помогал вам строить шалаш в джунглях, но я был первым, кого вы встретили, выйдя из него. - Какого черта! - уже растерянно твердил я, боясь поверить. - А вот такого черта. Угодно вам получить от нее записку? - Что?! - воскликнул я, мигом протрезвев, и прижался щекой к раскаленному от жары телефонному аппарату. - Если можете взгромоздиться на "джип", - продолжал он, - я буду ждать вас в три часа ноль восемь минут пополудни. Национальный банк, напротив парка, на углу набережной. Там стена без окон. Не люблю окна. - О'кэй! - сказал я. - Я думал, что вы сволочь. - Ну а я продолжаю так думать о вас. Три ноль восемь. - О'кэй, мы еще выпьем с вами. Вы все еще носите темные очки? - У меня глаза разного цвета. И солнце здесь яркое. Постарайтесь не напиться. Боже! Какая сказочная страна! Все вспорхнуло вокруг, переливаясь оперением райских птиц. Их щебетание врывалось в окна, как первозданная музыка природы. Я уже понимал зовущие ритмы местных танцев, я готов был кружиться в экстазе, исступленно прыгать под звуки барабана, самозабвенно вертеть туловищем. Я уже понимал простодушно открытые сердца детей джунглей, с которыми заключил освященный любовью союз. Я налетел на своего эбенового Геракла и расцеловал его. Он подумал, что теперь уж я действительно пьян, и поволок меня в номер, но я был трезв, как папа римский, и счастлив, как нищий, нашедший бумажник. И я подарил негру свой бумажник со всем содержимым. Но он, каналья, оказывается, засунул мне его обратно в карман. Я шел по вестибюлю и улыбался всем. Даже коммунистические советники показались мне милыми... Потом я мчался, сидя за рулем "джипа" с опознавательными знаками нейтральной державы. Дорога сверкала, она казалась расплавленной, в ней отражалось солнце, протягивая по асфальту золотистую дорожку, как луна на воде. Такие дорожки, по поверью, ведут к счастью. Я мчался за своим счастьем. Вдруг руль потянуло вправо. Я нажал на тормоза. Над ухом раздался свист. Это была стрела... Пришлось остановиться. Спустили сразу обе шины. Я проехал ярдов двести, чтобы быть подальше от стрел, и порядочно "изжевал" резину. Я посмотрел на часы. Время неумолимо! Три ноль восемь!.. Он сказал: не три ноль-ноль, не три с четвертью, а именно - три ноль восемь. Этим подчеркивалась точность. А я сидел под жгучими лучами африканского солнца и рассматривал разрезы - да, да, не проколы, а разрезы - в баллонах. Эти проклятые черномазые поставили на шоссе ловко прилаженные ножи. Оказывается, я пролетел не останавливаясь через контрольный пункт. Черные солдаты, трое с луками, двое с ружьями, подошли ко мне и выразили, пощелкивая языками, свое сожаление. Не разобрали, что я американец. Двое стали помогать мне. Резина была бескамерная, приходилось ремонтировать покрышки на месте. Вероятно, я был изобретательно красноречив, но мое красноречие разбивалось о невежественную глухоту черных солдат. Мы уже починили одну шину, другое колесо заменили на запасное. Можно было ехать. Было три часа ноль семь минут. Я живо представил себе детектива в темных очках, скрывавших разный цвет его глаз. Он расхаживал около стены без окон и ждал меня. Небо было эмалево-синим. Под таким небом все люди должны быть счастливыми. Я слышал или читал где-то, что облака в небе - это упущенное людское счастье. Чем более затянуто небо, тем несчастливее люди под ним. А когда людям особенно хорошо, небо совсем чистое. Я был уверен, что разноглазый в темных очках ощущает то же самое. Есть же у него жена, мать, невеста, может быть, дети. Он показал себя человеком, позвонив мне. Он не мог уйти, он дождется меня. Я прочту записку, написанную ее рукой, буду мысленно слышать ее голос, сводящий меня с ума. Когда я садился в машину, в небе что-то блеснуло. На большой высоте шел самолет. На некотором расстоянии за ним тянулись белые расплывающиеся хвосты, несколько комет. Я понял: это были догоняющие ракеты, они несли смерть отважному пилоту. Но казалось, что кто-то хочет украсить небо, рисуя на его эмали эти белые следы, словно отделывая его под диковинный синий мрамор. Кажется, догоняющие ракеты сбили самолет... слишком поздно. От самолета отделилась белая точка. Может быть, пилот успел выпрыгнуть из самолета? Нет! Самолет пошел вниз, оставляя за собой черный след уже на горизонте. Пилот не мог выброситься заблаговременно... Черные солдаты, стоявшие у машины, и я сквозь ветровое стекло, смотрели на растущую белую точку, вернее, на пятнышко. Я поймал себя на том, что не дышу. А черные солдаты пересмеивались. Они ничего не понимали. Мне нужно было вынуть фотоаппарат, но у меня окостенели руки. Лоб стал потным. Я только успел надеть темные очки. Вспышка была ослепительной. Я понимаю рассказы о слепых от рождения, которые на единый в жизни миг видели такой адский свет. Нестерпимо сверкавшее африканское солнце потускнело, стало медным... Лицо опалило лучами другого вспыхнувшего светила, неизмеримо более яркого, жгучего, бьющего испепеляющей жарой, пронизывающего живые клетки, свертывающего листья деревьев, иссушающего травы... Я услышал крики. Черные солдаты выли от боли. Лучевой ожог! Не я ли читал о том, как в Нагасаки или в Хиросиме на расстоянии нескольких километров выгорали черные буквы афиш, напечатанные черной типографской краской... Черный цвет поглощает тепло лучей! Меня спас белый цвет кожи (как бумага афиш). А черные лица солдат уподобились типографской краске и оказались обожженными. Впрочем, это только предположение, ведь я сидел в машине, а они... Негры выли, скорчившись, закрыв лица руками, согнувшись в поясе, а я завел "джип" и понесся вперед. Солдаты кричали, может быть, хотели остановить... Я сам не понимал, что делал. Глупо признаться, но я думал о маленьком листке бумаги, который держал в кармане разноглазый детектив... Я видел, как вскипала ножка черного гриба. Сначала она была белой, словно пар вырвался из-под земли. Потом она стала темнеть, поднимаясь все выше, выше, выше... куда выше, чем летел сбитый самолет. Я мчался по шоссе и видел, как стала расплываться в небе головка черного гриба безобразной темной шляпой. Ножка была неровной и извивалась... И только теперь на меня обрушился звук. Я нажал на тормоза. Скрипа их не услышал, откинулся на спинку сиденья. Голова разрывалась от невыносимой боли. Это ли испытал Том Стрэм? Нужно было или поворачивать назад, или разделить участь Тома Стрэма, видевшего Руан после ядерного взрыва. У меня не хватило ума бежать. Вероятно, я делал свой бизнес, чтобы, став очевидцем, иметь возможность все описать, но, клянусь, думал совеем о другом. Я хотел только добраться до Национального банка... Однако у меня хватило ума достать из багажника освинцованное белье и защитный костюм. Говорят, я был первым человеком, кто появился в несчастном городе в противоядерном балахоне. Я походил на тех самых "марсиан", которые когда-то пугали рабочих в Ньюарке... Сначала я встретил толпы бегущих и, казалось бы, непострадавших, только панически напуганных людей. Они бежали по шоссе, и мне пришлось притормозить машину, чтобы не раздавить кого-нибудь. Они бежали, вытаращив глаза, что-то крича. Они несли на руках детей, тащили узлы, катили нагруженные велосипеды и коляски. Некоторые из них падали, другие ступали по упавшим. Я отчаянно сигналил. Мой вид "марсианина" пугал их. Они шарахались в стороны, и я мог ехать дальше. А дальше... начинался ад. Нужно стать помешанным, чтобы двигаться дальше. Я и был помешанный. Меня вела маниакальная идея найти детектива с запиской... Сначала мне встретились сметенные хижины. Вернее, я видел пустыри, начисто выметенные от этого хлама, который стоял на них. Валялись лишь руки, ноги, головы, тела мужчин, женщин, трупы детей, обломки кроватей, тазы, ведра... У меня было ощущение, словно я впервые узнал о том, как приготовляется зелье беззубых старух... Мне пришлось выйти из машины, снять защитный шлем. Меня вырвало, как когда-то Джона Рипплайна. Я увидел на земле маленькую черную перчатку. Я поднял ее. Это оказалась оторванная детская кисть... Я зарыл ее в пепел. Здесь никто не помогал друг другу. Тут были только мертвые или умирающие. Дальше стало еще хуже, если это возможно себе представить. Я добрался до домов европейского типа, то есть до их развалин. Бесформенные холмы битого кирпича, вывороченные бетонные плиты, из-под которых там и тут торчали черные руки или ноги... Я остановил машину. Мне хотелось откопать хоть кого-нибудь. Со мной рядом оказалось несколько солдат и один здоровенный испуганный негр, напоминавший моего Геракла. Мы стали вместе разбрасывать камни. Мы откопали белую женщину, блондинку, с наклеенными длинными ресницами. Она смотрела на меня умоляюще. У нее была раздавлена грудь. Я отвернулся. Мы еще откапывали, переносили несчастных, складывали вдоль тротуара. Какой-то европеец, которому оторвало обе ноги, умолял меня пристрелить его. Я должен был это сделать, но не сделал... Это был могучий, рыжеволосый человек. Он смотрел на меня злыми глазами, он требовал, он просил, он встал бы на колени, если бы они у него были... Он хотел только одного - смерти. Я не дал ему ее. Смерть сама скоро возьмет его без меня. Это граничило с малодушием. Да, я был малодушен. Я двигался по ужасному, развороченному, уничтоженному за доли секунды городу, полному едкого дыма. Я видел столько трупов, словно раздался трубный глас Страшного суда... и все могилы раскрылись, покойники встали... и упали в позах кричащего страдания, задавленные, обезглавленные, четвертованные, заживо зажаренные, изуродованные изощренной сверхиспанской инквизицией... Но я знал, что и те, кто вместе со мной вытаскивал из-под развалин еще дышавших людей, так же, как и "спасенные", все равно умрут в страшных мучениях, пораженные неизлечимым лучевым недугом. Спасет ли меня мой костюм? Я ехал дальше. Меня принимали за ядерного комиссара. От меня ждали указаний, распоряжений. И я давал эти указания, приказывал, действовал энергично, словно я впрямь был командиром в лагере пострадавших. Я поступал непроизвольно, может быть, повинуясь уже не уму, а сердцу... Я достиг кварталов, где бушевали пожары. Нечего было и думать их тушить. Нужно лишь помочь чудом уцелевшим уйти от моря огня... Трудно даже понять, что горит. Горели руины, огонь вырывался из груд щебня, дым шел из выбитых окон... Какие-то безумцы вытащили из подземного гаража пожарную машину и поливали бушующее пламя из беспомощной кишки. Я похвалил их. Я все время ехал вперед по кругам дантова ада, сквозь дым, смрад и огонь... Эпицентр катастрофы казался мне самым страшным, я стремился к нему. В центре города уцелели деревья, они лишь потеряли кору и сучья, торча обожженными столбами. Многие дома стояли без крыш, с проломленными межэтажными перекрытиями... Но дома стояли, смотря на творящийся вокруг ужас пустыми глазницами окон, из которых там и тут вспышками гнева вырывались клубы дыма. Автомобили были вдавлены в мостовую на тех местах, где застал их взрыв. Трудно было узнать в железном ломе, в завалах на асфальте быстрые минуты еще назад машины. На них словно обрушился чудовищный молот, расплющивший их на наковальне... Из-под них растекалось масло с радужными разводами. А рядом высыхали мокрые пятна, все, что осталось, вероятно, на тротуаре, от прохожих... От людей!.. Никому никогда я не пожелаю увидеть что-либо подобное. Проклятье всем! Проклятье богу в небесах! Проклятье торгашам на земле! Горе всевышнему, допустившему все это своей высшей властью! Горе земным рабам его, в своей безысходной дерзости достигших того, что случилось!.. Я продолжал отдавать распоряжения. Откуда-то появились люди - уцелели или примчались выполнять долг, за который расплатятся жизнью, - пытались что-то сделать. Одну из улиц заливало водой. Прорвало водопровод. Другая улица была полна зловония, под гору стекала мутная река из разбитой канализации. Я ехал и ехал дальше. Иногда выходил из машины, чтобы сесть на щебень и рыдать. Зачем создан человек? Зачем развивается культура? Чтобы найти свой конец? Эллен говорила, что всему есть начало и всему есть конец. Так неужели же это конец мира и мне, простейшему из смертных, дано его видеть, чтобы самому встать в процессию идущих за последним решением? Меня спасла Эллен, спасла тем, что существует. Меня спасло исступленное мое чувство, заслонив рвущийся со всех сторон ужас. Я сошел бы тогда с ума, ибо невозможно не сойти с ума, не имея света во тьме. У меня был этот свет. Знала ли Эллен, узнает ли она когда-нибудь, чем она стала для меня в эти минуты! Страшные минуты, бесконечные минуты. Высохшая кровь, щебень и пепел... Я знаю, будет написано в газетах, что репортер агентства "Ньюс энд ныос" Рой Бредли проявил находчивость, энергию, самоотверженность... Что все это значит по сравнению с тем, что я видел, проявляя все эти бесполезные качества!.. К вечеру я добрался до набережной, на которой стоял когда-то Национальный банк. Теперь там лежал огромный холм щебня, обрывавшийся с одной стороны отвесной, чудом уцелевшей стеной без окон. Я шел по мостовой, с трудом передвигаясь в своем громоздком костюме... Будут ли у меня дети? Зачем? Чтобы их вытаскивали из-под развалин, чтобы они исчезали на дне радиоактивного кратера? Под ногами хрустело стекло. У банка одна стена была сплошным окном, В другой стене окон не сделали. Где-то здесь он стоял в три часа ноль восемь минут пополудни. Мерзкие мысли заползают к тебе в самые неожиданные и неподходящие минуты. Гадкая мыслишка терзала меня. Да, я хотел найти труп разноглазого... пусть заваленный обломками небоскреба, которые я готов бы раскидать, чтобы найти в истлевшем кармане бесценный для меня клочок бумаги! Я старался представить его себе - сутулого, в шляпе набекрень, в темных очках, каким я видел его на аэродроме. Дрожь пробежала у меня по спине. Я не верил себе. Я видел его... Я видел белую тень на стене, на остатке стены, срезающей холм щебня. Вот здесь он стоял, когда его осветила вспышка взрыва, тень его упала на стену и отпечаталась на ней, как на негативе. Сутулая, со шляпой набекрень, с острыми углами заметных сбоку очков... Тень была, а человек... превратился в газ, испарился вместе с клочком столь желанной для меня бумаги, недавно еще живой, который вредил и делал добро и даже подумал обо мне, он... не существовал. Есть от чего сойти с ума! Может быть, я и сошел с ума, смотря на чудовищную, смеющуюся надо мной, обвиняющую весь мир, запечатленную на стене тень человека, который еще сегодня был живым..." Глаза пятая ВСТРЕЧИ В АДУ "За мной ухаживали, как за героем. Никому даже в голову не пришло вспомнить об отравленных стрелах и Женевских соглашениях. Люди вокруг меня помнили лишь о моем, якобы героическом, поведении в уничтоженном городе. Меня даже заставили пройти медицинское освидетельствование в спешно организованном "лучевом госпитале". Поселили в палатке вблизи него. Там я встретил очаровательную соотечественницу. Ее звали Лиз. В костюме сестры милосердия, с опущенными глазами, она провела меня через знакомые коридоры загородного отеля, где я недавно жил, превращенного теперь в госпиталь. В коридорах прямо на полу лежали больные. Нам приходилось перешагивать через них. Лиз сказала мне, что прилетела из Штатов, чтобы помочь несчастным. Я знал, что за последние дни сюда прибыло множество иностранцев, самоотверженно предлагавших свою помощь. Они создали интернациональную бригаду спасения. О ирония судьбы! Меня, Роя Бредли, придумавшего отравленную стрелу, использованную в ультиматуме, меня за мои непроизвольные и бесполезные действия зачислили бойцом этой интернациональной бригады за номером первым. Лиз тоже входила в эту бригаду. Идя по коридору, я смотрел на искаженные страданием лица, белые и черные. Я видел здешних женщин, они брили себе головы. Это было привычно. Но видеть рядом таких же бритоголовых белых женщин... Одна из них сидела на матраце и расчесывала волосы. Они оставались на гребешке. Половина головы ее уже лишилась волос, но она продолжала причесываться. Лиз наклонилась, попыталась завязать у нее на голове косынку, но женщина отстранилась: она хотела видеть себя с волосами, ей не было видно в маленькое зеркальце, что на затылке их нет. Некоторые из лежавших казались мертвыми. Лица негров светлели, белых - темнели, как бы сближаясь цветом перед переходом в иной мир. Лиз заставила меня показаться еще русскому доктору. Он только что осмотрел могучего, оказавшегося вполне здоровым парня с русыми волосами, как я почему-то решил - шведа, тоже прибывшего, видимо, с бойцами интернациональной бригады спасения. Парень посмотрел на меня прищуренным глазом, с какой-то хитрецой. Я кивнул ему и попросил подождать меня. Парень согласился. Он говорил по-английски с забавным "шведским" акцентом. У меня проверяли кровь. - Не знаю, будут ли у меня дети, - сказал я, выходя вместе со шведом из госпиталя, - но в палату к очаровательной Лиз я, по-видимому, не попаду. - Когда гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе, - услышали мы сзади звонкий голос. Магомет был в узких темных брюках и облегающем, тоже темном свитере. Сестра милосердия несколько неожиданно преобразилась. - Оценивающе смотрите? - спросила, догоняя нас, Лиз. - На мне лишь защитный костюм, уверяю вас, не уступающий по качествам вашему марсианскому балахону, спасшему вас, но лишь более элегантный. Как вы думаете? - спросила она шведа. Швед усмехнулся. Я слышал о таких костюмах и знал, что они баснословно дороги. - Я еду в город, - сказала Лиз. - Наша команда продолжает раскопки. Может быть, вы, Рой Бредли, наденете свой костюм и отвезете меня на своем "джипе"? Она говорила это, а смотрела на шведа. - Мне тоже надо быть там, - сказал он. - Но я не пущу вас без костюма! - воскликнула Лиз. - Он уже на мне, - просто сказал швед. Мы с Лиз удивленно посмотрели на завидную фигуру атлета в элегантном белом костюме спортсмена. Признаться, я потом плохо понимал, чем он занимается, этот швед. Может быть, он тоже был корреспондентом? Он всегда мало говорил. Но к нему приходили какие-то люди за указаниями. Он много ездил, часто вместе со мной, нередко вместе с Лиз; во всяком случае, Лиз не упускала такой возможности. На этот раз мы поехали втроем. У меня в моем допотопном балахоне был идиотский вид. Лиз напоминала в черном облегающем одеянии дьяволенка... Швед был Вергилием в белом костюме, спокойно прогуливающимся по аду, все знающем, все угадывающем... У нас были радиометры, но у шведа он был какой-то особенный. И мы словно состязались в треске своих приборов. Порой они тревожно захлебывались. В разрушенном городе работали спасательные команды интернациональной бригады. Лиз знала места, где сосредоточивались те больные, которыми еще можно было заниматься. Город остался тем же адом, каким я уже видел его в первые минуты после взрыва. Только трупов теперь стало больше. Их извлекали из-под камней, складывали на асфальт. Они разлагались на жаре, и от них шел дурманящий, сладкий запах. - Не знаю, что страшнее, - сказала Лиз, - что произошло или что произойдет? - Вы ждете еще чего-нибудь? - спросил я. - Многого, - сказала она. - Эпидемий. - А я жду... Знаете, чего я жду? - спросил я, оглядываясь вокруг. Удивительно, как долго могут дымиться развалины! Хотя это, может быть, оттого, что никто их не тушил... Город догорал, тлел, как дымящаяся головешка, расстилая смрад по улицам, ограниченным горами битого камня... На этих улицах словно остались только отвалы пустой породы, а домов, которые окружали их, здесь уже не было. - Я написал в газету, что присутствовал на первом дне Страшного суда, - сказал я. - Мне показалось, что все покойники вышли из могил и, корчась, ползли меж камнями. Я написал о том, что здесь видел. - Если бы я могла, я выколола бы глаза всем, кто это видел. Этого нельзя видеть! - сказала Лиз. - Может быть, надо лишить зрения тех, кто сделал это, - заметил швед. - Они уже лишены зрения. Более того - рассудка. Когда бог хочет сделать кого-нибудь несчастным, он лишает его именно этого. - Но не власти, - насмешливо напомнил швед. Лиз странно посмотрела на него. Швед делал какие-то измерения. Может быть, он ученый, что-то изучающий здесь? Не пойму себя, но я не мог задавать ему вопросов. Мы все трое, помогая эвакуировать из города еще живых, словно были связаны чем-то. Говорят, древние римляне, побеждая особо непокорных, сносили их города до основания и перепахивали землю.... В своей статье я предложил перепахать землю, на которой стоял город. Не надо, чтобы хоть что-нибудь напоминало о его существовании. Этой "статьи ужасов" не напечатали. Это была моя первая отвергнутая статья. Я рассказал о ней своим новым приятелям. Мы сидели на куче щебня. В санитарную машину люди в марсианских балахонах грузили пострадавших. В грузовик складывали мертвых. Из кузова торчали их руки и ноги. Ко всему в жизни присматриваешься. Нужно было вывезти несколько десятков тысяч трупов!.. Многим из тех, кто их вывозил без специальных костюмов - а их не хватало, - предстояло самим скоро стать трупами: ведь каждое тело, которое они грузили в кузов машины, излучало смертоносные гамма-лучи, незримо поражая живых... Вечером мы снова встретились. Я предложил шведу свою палатку, и он согласился. Лиз, окончив дежурство, пришла к нам. Я сказал: - Во всем, что здесь творится, виноваты русские. - Вы это написали в своей статье, и ее на этот раз приняли? - ехидно поинтересовалась Лиз. Я кивнул. - Почему же виноваты русские? - спросил швед. - Потому что своей моральной помощью они мешают черным принять наш ультиматум. Ведь война продолжается. Разве можно допустить еще один такой же ужас? - Об этом вы тоже написали? - Нет, об этом написали мои коллеги, выдвинув теорию двух атомных взрывов: два взрыва ставят на колени строптивый народ. Так было в Японии... А ведь можно было бы не ждать второй бомбы. - Вторая бомба взорвалась во всем мире, - сказала Лиз. - Нет человека на Земле, который не взорвался бы в священном гневе. - Кроме тех, кто готовит вторую атомную бомбу, - вставил швед. - А вы, Рой, разделяете эту дикую теорию второго взрыва? - Да... И поэтому вы считаете, что я - подлец? - В вас, Рой, видимо, два человека. Одного я уже готова ненавидеть, с другим хожу, сижу рядом, разговариваю. Одного печатают газеты треста "Ньюс энд ньюс", другого благословляют люди, бывшие при жизни в аду. Если бы я была царем Соломоном, я разрубила бы вас пополам: одну часть я втоптала бы в землю, другую... может быть, другую кто-нибудь даже смог бы полюбить. - Полюбить... - горько сказал я. - Мир стоит на несчастной любви. Вот вы, Лиз... Вы счастливы? - Я не знаю, в чем счастье. Быть нужной? Я всегда искала и нашла завидного жениха, но не стала счастливее. А вот здесь... - Здесь вы почувствовали себя нужной, - сказал швед. Мы уже знали, что его фамилия Сербург, по крайней мере, так обращались к нему те, кто являлся к нему за указаниями. Он был специалистом по радиоактивности. Лиз благодарно посмотрела на него, потом положила свою руку на его огромную ручищу. Я отвернулся. - А вы, Рой? Разве вы способны любить? - спросила она меня. - Любить я способен. Но быть счастливым - я не знаю, есть ли в мире способные. После всего, что я видел... Может быть, счастье - это оказаться в грузовике? С торчащими вверх ногами? Подошел мой эбеновый Геракл. Он принес нам ужин: разогретые консервы - свиную тушенку с бобами. У меня была припасена бутылочка виски. Сербург предложил Гераклу остаться. Мы с Лиз переглянулись. Геракл замялся. Но не ушел. Моя бутылка виски словно растворилась в вечернем воздухе. Мы ее и не почувствовали. Тушенка было чертовски вкусной. Чем страшнее вокруг, тем яростнее хочет жить твое проклятое тело. Я спросил Геракла, что он думает обо всем случившемся. Он ответил по-французски: - Стыжусь, мсье, своих современников, кушающих бифштексы. По сравнению с ними мои предки были святыми. - Ах, если бы так рассуждали президенты! - воскликнула Лиз. - Надо еще выпить, - сказал я. Лиз поддержала меня. У шведа нашлась какая-то бутылка. Он разлил по стаканам. И мы выпили. Дух захватило у меня. Это был огонь без дыма. Только раз в жизни я пил такое! И мне показалось, что рядом сидит не Лиз, а Эллен. Я сжал руку Лиз, она ответила пожатием. - Это виски, из США, - сказал я. Сербург удивился моей осведомленности и налил всем еще по стаканчику. - Я бы сжег тех, кто это придумал, - сказал теперь уже по-английски мой эбеновый Геракл, показывая рукой на зарево тлеющего города. - Я уже слышал такое требование, - заметил Сербург. - Неужели разум не победит безумие? - воскликнула Лиз. - Может быть, это сделает любовь? Только она и страх будут царствовать в последний день. Лиз ушла в палатку, где жила с другими сестрами. Ее провожал, как исполинский телохранитель, эбеновый Геракл. Сербург посыпал вход специальным порошком, чтобы к нам не заползли бесчисленные насекомые, хозяева джунглей. Я вспомнил о нашем с Эллен шалаше. Видимо, запах трав и орхидей, которыми тогда заполнили шалаш маленькие помощники, защитил нас от всех неприятностей африканской ночи. Какая была тогда сумасшедшая, пьяная, яркая ночь! Я не мог уснуть, переживал снова каждое мгновение. Сербург лежал рядом и мирно спал. Или мне только казалось так? Чтобы проверить, я тихо спросил: - Сербург! У вас есть девушка? - Я люблю, Рой, удивительную женщину, но у меня нет "моей девушки". А у вас, Рой? - Я люблю, Сербург, удивительную женщину, и ее нет у меня. - Какая она? - Разве можно ее описать? Она - изваяние, и она - вихрь. Никогда нельзя угадать, что она сделает в следующую минуту. - Наверное, это присуще настоящей женщине. Я тоже никогда не мог угадать. - А какого цвета глаза у вашей, Сербург? - Стальные. А у вашей? - Серые... и бездонные... Мы замолчали. Каждый думал о своем... Или об одном и том же? Великая Природа заботится о людях: когда вокруг них смерть, они думают о любви. Я подумал о Лиз, о ее нежном пожатии. И вздрогнул. Я вдруг понял, что она придет. Никогда прежде я так не пугался. У меня началась галлюцинация. Мне казалось, что придет не Лиз, а Эллен. И я услышал тихий голос: - Рой! Она взяла меня за руку, потянула из палатки. Ночь была звездной, до звезд можно было достать рукой. Сердце у меня бешено колотилось. Это была не Эллен, а Лиз. Она пришла. Как мне совладать с собой? - Рой, - прошептала Лиз, - будьте хорошим другом. Уйдите. И вдруг я понял все. Мне стало смешно, легко на душе, хотя и немного обидно. Я чмокнул Лиз в щеку, встал, потянулся, обратил лицо свое к звездам. Как она пела тогда? "Нас венчали не в церкви..." Я не завидую сейчас жениху Лиз. Я отошел от палатки. Лиз, пожалуй, слишком запоздала. Начинало светать. А светает здесь без рассвета, яркой вспышкой, взрывом прорвавшихся из-за горизонта солнечных лучей. Они осветили палаточный город близ госпиталя. Палатки стали золотыми. Здесь стояла лагерем интернациональная бригада спасения, штаб негритянской армии, здесь же расположились и оставшиеся в живых беженцы, медленно угасавшие под банановыми листьями. Ко мне подошли Сербург и Лиз Вот тебе и на! Их-то уж я никак сейчас не ожидал увидеть. Лиз держалась непринужденно, Сербург - замкнуто. - Леди и джентльмены, - сказал я, - не кажется ли вам, что все покрыто какой-то дымкой? Утренний туман. - Нет, - ответил Сербург, - это не утренний туман. - Что же? - спросила Лиз. Сербург усмехнулся. И тогда мы все трое одновременно увидели в утреннем эмалевом небе сверкнувшую точку. Мы переглянулись. Я почувствовал в одной своей руке руку Лиз, в другой - ручищу Сербурга. Он крепко пожал мою кисть, словно успокаивал. Пальцы Лиз дрожали. К сверкающей в небе точке тянулись хвосты комет. Успеют ли догоняющие ракеты сбить преступника, прежде чем он сбросит?.. - Теория двух атомных взрывов! - истерически крикнула Лиз, бросилась к Сербургу и спрятала лицо у него на груди. Он гладил ее волосы и смотрел вверх. Я видел все сквозь дымку, словно мы оказались в центре газовой атаки. Лиз посмотрела вверх в лицо Сербурга заплаканными глазами - Я говорила вам, что скоро конец. Почему вы?.. - Она не договорила. Сербург усмехнулся. От сверкавшей в утренних лучах точки отделилось белое пятнышко. Я понял, что все кончено. Атомная бомба спускалась прямо на наши головы Я вспомнил, что в ответ на теорию двух атомных взрывов в американской печати раздались голоса, требующие гуманности, слышались советы, чтобы вторая атомная бомба была сброшена на то же место... В то же место! Почти в то же самое, с отклонением в сторону госпиталя, лагеря бригады спасения, к убежищу несчастных беженцев!.. Но не в сторону домов, заводов и рудников, представляющих собой ценность... Пятнышко приближалось, такое невинное, красивое. Можно было различить, что половина парашюта белая, а половина - оранжевая. - Сербург! Вы - человек?! - крикнула Лиз. - У вас пульс нормальный... Я ждал истерики. Сербург спокойно ответил: - Я однозначно знаю, что произойдет. Я тоже знал, но мой пульс лучше было не измерять. Парашют был уже ниже, чем ему надлежало быть в момент взрыва. - Рой, поедемте на вашем "джипе" к месту падения бомбы, - предложил Сербург, словно хотел прокатиться со мной до бара. В таком аду возможно любое помешательство. Подбежали какие-то люди, отозвали Сербурга в сторону. Лиз как завороженная смотрела на совсем близкий парашют, под которым болтался черный предмет. Множество людей уже стояли на ногах, некоторые убежали в джунгли, уподобившись страусам, но некоторые смотрели, превратившись в соляные столбы. Слышались крики, завывания, плач. - Я еду с вами, - сказала Лиз, смотря на Сербурга высохшими восторженными глазами. - Без костюма нельзя, - отрезал он. Только теперь я заметил, что Лиз была в плохо запахнутом ночном халатике. Она смутилась. - Вы наденете мой запасной, - предложил я. Сербург пожал плечами. Мы уже стояли около моего "джипа". Я и Лиз облачились. Подъехала русская машина, в которой сидели помощники Сербурга с какими-то приборами. Сербург сел к нам с Лиз. Мы помчались без дороги к тому месту, где, как казалось, должен был приземлиться парашют. Мы видели, как он опускался на летное поле аэродрома. Нам предстояло перескочить через канаву, на границе летного поля. Это была та самая канава, в которой я рыдал, когда самолет Эллен отрывался от взлетной дорожки. Мы перескочили через канаву, и я затормозил "джип". Парашют со страшным грузом был совсем низко. Люди бежали от него по летному полю, стараясь спастись хоть в канавах. Мы вышли из машины. - Сербург, - сказала Лиз, - сейчас будет взрыв. Поцелуйте меня. - Я поцелую и вас и Роя. Бомба не взорвется. Сербург был прав. Бомба не взорвалась. Бывало так, что атомные бомбы срывались и падали с патрулирующих бомбардировщиков и не взрывались, лежали потом мирно на полях американского фермера или где-нибудь еще. Руанская бомба, та взорвалась. Но как могла не взорваться бомба, предназначенная для взрыва? Бомба лежала на бетоне взлетной площадки. Здесь должен был бы образоваться радиоактивный кратер. Сербург и его помощники уверенно шли к замершему на бетоне чудовищу. Лиз и я, взявшись за руки, шли следом. - Он настоящий мужчина, - сказала Лиз. - Это надо определять здесь, а не в палатке. Я не оспаривал. Себя настоящим мужчиной я не чувствовал. На атомной бомбе, упавшей на аэродром, были опознавательные знаки, как на самолетах Малой Америки, - это была африканская бомба. Помощники Сербурга уверенно разделывали ее, как мясники свиную тушу. Сербург подошел к нам и поцеловал сначала меня, потом Лиз". КНИГА ВТОРАЯ "SOS" Солнце светит с высоты, Хищник ищет темноты. Часть первая АТОМНЫЕ ПАРУСА Меч породил щит, ядро - броню. Глава первая АТОМНЫЕ ПАРУСА Яркие пики света пронзили ночные облака и словно подняли их над океаном. Красный край солнца всплыл над горизонтом и стал уверенно расти раскаленным островом. В небе полыхал пожар. Оранжевыми становились все более высокие облака. Солнце поднималось овальное, словно приплюснутое тяжестью ночи. Тьма последней змеистой тучей обвилась вокруг вновь рожденного солнца и перерезала его петлей пополам. Но солнце не погасло, не уступило. Разделенное на два светила, оно поднималось все выше и выше. Не выдержала тьма, задымилась тонкой тесьмой, испарилась, исчезла. Сомкнулись два юных солнца, слились воедино, и сразу удвоился, стал нестерпимым ослепительный свет. Солнце, пламенное и неистовое, щедрое ко всем, но не терпящее рядом никого, поднималось над океаном, погасив несчетные звезды, заставив побледнеть луну. Темный ночной океан просветлел. Он размеренно дышал, как во сне, вздымая гигантские пологие волны, которые для океана-исполина были мелкой рябью, но в штормующем море показались бы девятым валом. Как на фоне пожара, встал на горизонте силуэт парусного корабля. Освещенные сзади, паруса и флаг на мачте казались черными. На носу яхты красовалось название: "АТОМНЫЕ ПАРУСА". На ее палубу выбежал поджарый, мускулистый человек, сложенный, как древнегреческий бог. Это был ее хозяин - мистер Ральф Рипплайн, кумир и надежда "свободного мира". Ральф сделал два обязательных круга по палубе. Он радостно улыбнулся своему другу и помощнику, приземистому человеку с мрачным лицом, который приветствовал его поднятой рукой. Тренер, величественный, как гофмейстер двора, в голубом тренировочном костюме с инициалами Ральфа, благоговейно нес две пары боксерских перчаток. Мистер Джордж Никсон, прозванный государственным "сверхсекретарем", не спавший всю эту ночь, с тем же мрачным лицом деловито снял пиджак и стал надевать перчатки. Подбежал Ральф и, припрыгивая то на одной, то на другой ноге, протянул свои руки тренеру. Тот ловко надел ему перчатки и покровительственно похлопал по спине. Ральф и Малыш стали боксировать. Ральф был выше, тяжелее, но Малыш выступал когда-то профессиональным боксером. Он щадил хозяина и, принимая удары, ловко заставлял его "набирать очки", однако один раз, "для памяти", поставил его в нокдаун. Ральф отстаивался на одном колене. Тренер ударил в гонг. Ральф похлопал Малыша перчаткой по плечу: - О'кэй, Малыш. Вы всегда в форме! Не дождавшись ответа, он упругим шагом побежал на корму к бассейну. Мистер Никсон вытерся мохнатым полотенцем и деловито надел поданный ему тренером пиджак. Он совершенно не устал от этой традиционной утренней встречи с хозяином, но лицо его было утомленным, озабоченным. Гибкая фигура Ральфа показалась на вышке для прыжков в воду, на миг застыла и исчезла, а мистер Никсон направился под тент, куда должны подать завтрак. Он наблюдал, как повара в белых колпаках собирали на палубе упавших на нее летающих рыб, взял у повара одну, рассматривая ее прозрачные плавники-крылья и думая о чем-то своем. Навстречу шла Амелия, ведавшая на яхте нескончаемой программой празднеств. - С милым утром, дорогой! - сказала она, подставляя напудренную щеку для поцелуя. - Какая прелесть эта рыбка! - Утро, - пробурчал мистер Джордж Никсон, по американской привычке проглатывая слово "доброе". - Сегодня - день сенсации: полет на крыльях счастья. Но я так встревожена, дорогой. До сих пор нет мисс Лиз Морган. Мистер Никсон ничего не ответил. Навстречу супругам шел сияющий Ральф Рипплайн. Его обаятельная улыбка, размноженная в миллионах экземпляров открыток, была знакома каждому американцу, многие из которых мечтали походить на ее обладателя. - Хэлло! - сказал Ральф, приветствуя только кистью. - Хэллоу! - отозвалась миссис Амелия, мило улыбаясь и поднимая руку в оранжевой перчатке. Мистер Джордж Никсон с озабоченным видом, держа рыбу за прозрачный хвост, пошел с Ральфом под тент. - Яичницу с ветчиной! Кофе! Сливки! - скомандовал Ральф. - Немного мармеладу, - добавил Джордж Никсон. - И поджарить летающую рыбу. Сегодня день полетов... - Коньяк? - спросил Ральф. - Лучше виски. Они сидели за столиком, уплетая яичницу, и смотрели на искрящееся море. - Вас сегодня не тревожит качка, Малыш? - любезно осведомился Ральф, откидываясь на спинку стула и обнажая в улыбке зубы. - Это мой барометр, сэр... Он показывает на "худо". - Вот как! Ждать плохой погоды? Не люблю туч. - К сожалению, небо осталось безоблачным. - Туча не появилась? - настороженно спросил Ральф. - Мало только малевать опознавательные знаки... Надо еще уметь пускать механизмы. Глаза Ральфа стали холодными. - Не кажется ли вам, что в Африке на сей раз не сработали не только механизмы, но и вы, Малыш? Малыш смело посмотрел в лицо хозяину. - Я не уклоняюсь от ударов, сэр, перед тем как бить насмерть. - Насмерть? Это любопытно, - процедил Ральф Рипплайн, вытягивая ноги и смотря мимо Никсона. Тот неторопливо налил себе виски, разбавил его содовой водой. - Ну! - поторопил Ральф. Малыш выпил. - Вместо одного самолета теперь полетят эскадрильи. - Старо. Это годилось для прошлых войн. - Самолеты будут без бомб. - Ах, они будут сбрасывать цветочки! - насмешливо сказал Ральф. - Не цветочки, а ягодки упадут под ними. - Откуда они возьмутся? Малыш подцепил на вилку летающую рыбу и выразительно приподнял ее над тарелкой. - Вы шутите, Малыш. Через океан? Вам обязательно хочется впутать Америку? - Боже, спаси наши души! Ягодки можно приписать только летящим самолетам эскадрильи. Ральф мальчишески расхохотался: - Вы чудо, Малыш! Недурно задумано. Баллистические ягодки! Гуманно! - Гуманность, сэр, в скорейшем завершении конфликта. Мы с вами боремся за мир. Конфликт разжигают африканские коммунисты. Сейчас там уже интернациональная бригада спасения, завтра там окажется армия добровольцев со всего мира. Надо кончать раньше. - Еще в первом раунде. - Нужен нокаут. - Так в чем дело? Я не замечал, чтобы вы долго размахивались перед нокаутом. - Да, сэр. Не в моих правилах колебаться, но... - Ах, боже мой, не будьте скучным!.. С палубы слышался женский смех. Стайка хорошеньких девушек в развевающихся купальных халатиках бежала мимо тента, крича: - В праздничной программе сегодня полет на крыльях счастья! - Полет? Надеюсь, Лиз не запоздает, - вслед им сказал Ральф. Малыш наклонился к хозяину: - Мисс Морган сейчас в Африке, сэр. В том самом месте... Ральф приподнял брови, глаза его насторожились. - Какая чепуха! - холодно рассмеялся он. - Тем не менее, - настаивал Малыш. - Впрочем, это даже лучше... Но я от вас, дорогой, ничего подобного не слышал. Ральф Рипплайн непринужденно поднялся. Мистер Джордж Никсон тяжелым выжидающим взглядом смотрел ему в спину. Ральф почувствовал взгляд и обернулся. Рот его улыбался, но не глаза... Мистер Джордж Никсон уже знал, что делать. Он деловито зашагал по палубе и чуть не споткнулся о небольшую платформу с глыбой мрамора, которую только что сюда вкатили. Прославленный скульптор, итальянец, приглашен был на яхту изваять статую Рипплайна. Наступил час, когда Ральф позирует ему. Вся яхта тогда священнодействовала. Люди затаив дыхание смотрели на оригинал и выступающую из мраморной скалы застывшую, но совершенно живую копию великолепного Ральфа, баловня судьбы, успеха и счастья. В запыленном мраморной крошкой синем халате, в берете, с зубилом и молотком в руках, носатый маленький скульптор мерно откалывал от мрамора крохотные кусочки, потом верными движениями резца удалял все лишнее, оставляя воплощенное в мрамор великолепие здоровья и удачи. Само собой разумеется, что мрамор не запечатлел старых, зарубцевавшихся ран, напоминавших о скверной "марсианской ночи". Миссис Амелия Никсон хлопотала. Наступал кульминационный момент праздника. Было объявлено, что мисс Элизабет Морган, занятая приготовлениями к свадьбе, прибыть на яхту не сможет. Она просит мысленно представить ее в воздухе на крыльях рядом с любимым. Автоматы убирали паруса. Яхта шла малым ходом. На воду спустили скутер. Мистер Ральф Рипплайн, бронзово-загорелый, стоя на водных лыжах, летел за пенной струей скутера, выпрямившись во весь рост. Он готовился к предстоящему полету. - Как он красив! Как ловок! - слышались женские голоса. Скутер делал круги вокруг яхты. Ральф, держась за буксирующую его веревку одной рукой, мчался на водных лыжах то лицом вперед, то спиной. Он наслаждался быстротой, солнцем, соленым ветром и брызгами. С кормы яхты бросили тонкую нейлоновую нить. На скутере поймали ее. Потом спустили огромные черные крылья, напоминающие крылья исполинского грифа. Скутер отошел от яхты, натянув незаметную на фоне воды и неба нить, которая была прикреплена к крыльям. Ральф, стоя на водных лыжах, надел черные крылья. На яхте защелкали автоматы. Исполнительные механизмы совсем убрали паруса. Яхта быстро набирала ход, она шла против ветра, со спущенными парусами. И тем не менее скоро она уже неслась, едва касаясь воды. Ральф мчался на водных лыжах по волнам следом, незримо связанный с судном, с атомными двигателями, заменившими сейчас паруса. Он взлетал на гребни волн, пролетал над ними. Но вот, прыгнув с очередного гребня, он уже не опустился на следующий, он стал подниматься на крыльях, косо поставленных к встречному ветру. Крики восторга прокатились по яхте. Черный демон взлетел выше мачт. Он клонил крыло то вправо, то влево, взмывал вверх, опускался почти к самой воде, едва не касаясь пенных гребней, потом снова летел, щеголял своей силой, ловкостью. Озабоченный мистер Джордж Никсон получил новую депешу. Сидя один в каюте, он в бешенстве ударил кулаком по столу. Но что можно было сделать? Никсон представил, как десять черных тел, напоминая гигантских летающих рыб, выскочили из глубины океана и, подобно черным демонам, поднялись в воздух, нет, выше воздуха, ушли по плавным кривым за атмосферу, где рядом с солнцем светят звезды, чтобы упасть в строго рассчитанном месте на Черном континенте. Он уже не мог их остановить. Бессильно сжимая кулаки, мистер Джордж Никсон метался по каюте. Яхта убавляла ход. Ральф Рипплайн ловко опустился на воду и несся теперь по ее поверхности без лыж, на одних пятках, вздымавших буруны. Скоро яхта "Атомные паруса", выключив двигатели, легла в дрейф. Еще раньше скутер догнал ее, перехватил нейлоновый линь и подвез Рипплайна к судну. Ральф не пожелал снять свои исполинские крылья. Вместе с ними Ральф гордо поднялся на сверкающую палубу, где его встречали восхищенные гости. Среди них был и Малыш с непроницаемым лицом. - Ну как полет?! - весело крикнул ему Ральф. - О, полет был изумительным! - ответила за мужа миссис Амелия. - Мы все в восторге! Какой расчет! - Какая смелость! Какая красота! Окружившие Ральфа девицы старались завладеть его вниманием. - В следующий раз я полечу с кем-нибудь из вас, - пообещал он. - А как же мисс Лиз? - Она, кажется, нездорова, - сказал Ральф и испытующе посмотрел на Малыша. - Она совершенно здорова, сэр, - тотчас отозвался мистер Никсон. - Я только что получил известие. - Ах, как жаль, что она не смогла приехать, - огорчилась Амелия. Ральф изменился в лице. Он сбросил с себя крылья и, оттолкнув их ногой, подошел к Никсону. - Совершенно здорова? - Все, абсолютно все там совершенно здоровы. - Все? Малыш кивнул. - Как это может быть? - Вам нужно отдохнуть после полета, сэр, - сказал мистер Никсон. - Это было упоительно! - воскликнула одна из девиц, но увидела лишь загорелую мускулистую спину Ральфа Рипплайна. Он направлялся в свою каюту. - Он сейчас переоденется, он сейчас выйдет к ленчу, - старалась сгладить неловкость миссис Амелия Никсон. Ее муж ушел вместе с Рипплайном. Ральфу подали халат. Зябко кутаясь, он ходил по каюте. Мистер Джордж Никсон стоял около иллюминатора. - Ну! Как это могло случиться, чтобы все десять?.. - хрипло сказал Ральф. - Я знал, что это случится, но не мог остановить. Они уже вылетели из-под воды, как летающие рыбы... - Обойдитесь без аллегорий. Если знали, то ответите за это. - Я получил ценнейшее донесение агента. - Это что? Утешение? - Это козырь, который дорого нам стоил. Вот что сообщает наш агент. - Понизив голос, мистер Джордж Никсон прочел выдержки из донесения, которое так поздно было расшифровано: - "Советский физик Сергей Буров, отыскивая причину прекращения работы термоядерной установки "Подводное солнце" в Проливах, обнаружил: перед извержением подводного вулкана через дно стала просачиваться особая доатомная Б-субстанция, обладающая способностью поглощать нейтроны. В присутствии всюду проникающей Б-субстанции цепные ядерные реакции (атомные взрывы) становятся невозможными, как невозможна и термоядерная реакция. Сергей Бурав получил доатамную Б-субстанцию искусственно в лабораторных условиях. Метод ее получения известен и сообщается в приложении, он очень прост и не требует сложной аппаратуры. Физик Сергей Буров после взрыва атомной бомбы в Африке куда-то вылетел, взяв с собой необходимую для приготовления Б-субстанции аппаратуру. Агент Э 724". Ральф старался раскурить сигару, но спичка в дрожащих пальцах не зажигалась. - Мой репортер Рой Бредли, - продолжал ровным голосом мистер Джордж Никсон, - пишет о деятельности в Африке некоего физика Сербурга, который был уверен, что вторая бомба не взорвется. Его осведомленность и фамилия подозрительны. - Но это провал! - повысил голос Ральф Рипплайн. Мистер Джордж Никсон потряс донесением. - За такие сведения можно заплатить и провалом. Теперь мы знаем, с чем и с кем имеем дело. - А знаете ли вы, что надо делать? - Я знаю, как надо делать. Быстро. - Сербурга? - многозначительно спросил Рипплайн. Малыш кивнул и вышел. Яхта "Атомные паруса" с выключенными двигателями и спущенными парусами неуверенно поворачивалась то носом, то бортом к волне. Глава вторая "MADE IN USA" "Помощники Сербурга возились около атомной бомбы, а я шел по летному полю аэродрома и не мог прийти в себя. Я должен был превратиться в газ, оставив лишь тень на бетоне взлетной дорожки, а я шел по ней, видел солнечный свет, дышал пряным воздухом джунглей, все чувствовал и все помнил... Мне следовало бы сфотографировать невзорвавшуюся бомбу, взять интервью хотя бы у того же Сербурга... Но я ограничился лишь короткой депешей боссу, упомянув в восхищенных тонах о Сербурге. Я дал телеграмму с аэровокзала, потом прошел в бар. Черномазый бармен узнал меня и предложил мне русской водки и анчоусов. Я сказал подсевшему ко мне знакомому репортеру, что соседний табурет занят. Я воображал, что на нем сидит... Эллен. Я смотрел на нее сквозь прозрачную жидкость в бокале. Потом я пошел с ней той же самой дорогой, которой мы шли тогда. Я держал ее пальцы в своих... Лианы задевали меня, когда я пробирался по узловатым корням. Я задерживался на полуистлевших поваленных стволах и вдыхал аромат сумасшедших африканских цветов, которые, как тогда, были яркими, зовущими, кричащими... Да, да, они приветно вскрикивали, взлетая попугаями. Обезьяны, виляя лоснящимися задами, щелкали мне языками, как старому знакомому. Я шел без тропинки, но тем же самым путем, который вывел меня к шалашу. Неужели он сохранился? Нет, конечно, это был другой шалаш, построенный на том же месте игравшими здесь негритятами. В отличие от обезьян и попугаев они не узнали меня, испугались и убежали. В шалаше была такая же пахучая трава и орхидеи... Я забрался в шалаш и лег. Закрыв глаза, я мог протянуть руку и почувствовать прохладную свежесть березки... Снаружи послышались голоса. Мне не хотелось никого видеть, и я решил не выдавать себя. Оказывается, это были Сербург и Лиз. Я сразу не позвал их, а потом было уже неудобно... - Я задыхаюсь в этом ужасном марсианском наряде, - слышался голос Лиз. - Я не буду шокировать вас, Сербург, если сниму балахон? Ведь здесь безопасно? - Я могу отвернуться. - Сербург, не надо. В Африке люди ходят нагими. И это красиво. В другом месте вы меня такой не увидите. - Разве что на пляже. - Вы этого хотите? Выбирайте: Лонг-Бич, Майами, Антильские острова... Или Тихий океан? Таити, Полинезия... Там женщины делают ожерелья из цветов. Я надену дурманящую гирлянду вам на шею. На мне будет только "бикини", оставляющий открытыми бедра. - А в Африке пусть взрываются атомные бомбы? - Почему проклято мое поколение?! - с горечью воскликнула Лиз. - Мы ведь не живем, мы все время доживаем последние минуты, подобно смертникам, которым предоставлен свободный час перед казнью... Нас упрекают в безверии. А во что верить, если те, кто был до нас, отняли у нас все, во что можно верить? Нас упрекают в распущенности. А для кого беречь себя, кому хранить ненужную верность, во имя чего? Чтобы радиоактивностью было поражено непорочное тело? Чтобы ничего не познать, ничего не почувствовать? Люди прошлого были счастливы, они могли думать о будущих поколениях, о потомках. У нас не будет потомков... Или они будут дикими, обросшими шерстью, беспалыми, одноглазыми, проклинающими тех, кто жил до них и дал им жизнь! - В ваших словах много яда, Лиз. - Да. Это потому, что против нашего поколения применено отравленное оружие, непредусмотренное никакими Женевскими соглашениями. Раньше чем убить нас атомом, нам отравили сознание неизбежностью конца. - Но ведь вы приехали сюда, Лиз. Что заставило вас сделать это? - Ах, Сербург!.. Я ненавижу тех, кто говорит так, как я. Я не хочу так думать, но я думаю. Я убежала от самой себя, от роскоши и удовольствий, чтобы, рискуя собой, принести хоть какую-нибудь пользу. Вы верно сказали: я хотела быть нужной. Но, Сербург, мы с вами видели здесь такое. Вот Рой проклинает бога, богохульствует... А кого нам надо благодарить за невзорвавшуюся бомбу, за то, что мы с вами живы? - На вашем месте, Лиз, я благодарил бы не бога, а вон тех людей, которые устанавливают решетчатые башни. - Что это? Радиолокаторы? - Не думаю. - Зачем они? - Они стоят повсюду. - Это язычники. Они устанавливают решетчатых идолов. - А главное - заставляют их излучать что-то фиолетовое. - Правда! Мне показалось еще утром, что поднялся чуть фиолетовый туман. Вы еще сказали, что это не туман. - Это был не туман, - подтвердил Сербург. - Сербург, я покажусь вам ужасной свиньей, если сознаюсь... - В чем, Лиз? - В том, что очень богата. Мы могли бы с вами уехать куда бы вы ни пожелали. Хоть в вашу Швецию. - А если я живу не в Швеции? - Куда угодно. Но только не думайте, что я хочу купить ваше внимание. Я кое-что уже в вас понимаю. Вы мне кажетесь очень сильным. Это смешно, но мне показалось... мне показалось, Сербург, что вы приказали бомбе не разорваться. - Это так и было. - Вы хотите свести все к шутке. Сейчас вы скажете, что живете где-нибудь в Гималаях или в Советском Союзе. - Именно это я и хотел сказать. Я подскочил в шалаше, не веря своим ушам. Что это? Словесный пинг-понг? Сербург возвращает мячи? - Я вам не нравлюсь? - непоследовательно спросила Лиз. Я вспомнил, как мы говорили с Сербургом о любимых женщинах. Конечно, Лиз очень хороша, оказывается, богата и без ума от Сербурга... Из какого теста он сделан, чтобы вести себя, как каноник? - Леди и джентльмены! - крикнул я. - Вы нарушили границы сеттльмента и вторглись в мои владения. Здесь у трав запах любовного напитка. - Ой, Рой! - крикнула Лиз. - Не выходите! Я не одета! - Не прикажете ли мне завидовать Сербургу? - Не завидуйте ему. Он так и сидит спиной ко мне. Я выбрался из шалаша и убедился, что Лиз уже надела защитный костюм. Кстати, он был элегантен и вовсе не походил на балахон. Мы пошли мимо аэродрома к отелю. По дороге видели решетчатые параболоиды. Отстав от Лиз и Сербурга, я подошел к ажурной башне, весело приветствуя негров, и присел на корточки. Они решили, что я один из помощников Сербурга, и, обнажая белые зубы, стали показывать мне полированный щиток управления с кнопками. На нем не было привычной для меня надписи. Она была сделана не с помощью латинского алфавита, хотя буквы и были похожи... Мое подозрение крепло. Я догнал Лиз и Сербурга. Дело близилось к полудню. Солнце стояло прямо над головой. Экватор. В небе беззвучно летела эскадрилья бомбардировщиков. Грохот их двигателей обрушится позже, когда они уже пройдут. Небо расцветилось белыми хвостами догоняющих ракет. Подбитые бомбардировщики снижались. Выше и ниже них кружили истребители двух враждующих лагерей. Воздушный бой нельзя было рассмотреть. Все совершалось с непостижимой быстротой. Кто-то продолжал лететь, кто-то падал дымящей свечой. - Какой ужас! - прошептала Лиз. - Почему они не сбросили бомб? Сербург указал на небо. В нем вспыхнула звезда. Она сверкала в лучах солнца, круто снижаясь. Бомбардировщики еще виднелись на горизонте. - Что это? Что?!. - воскликнула Лиз, бросаясь к Сербургу, словно ища у него защиты. - "И пятый ангел вострубил, и я увидел звезду, павшую с неба на землю, и дан ей был ключ от кладезя бездны..." - со странным выражением в голосе сказал Сербург. - Что это? - совсем испугалась Лиз. - Апокалипсис? - Но не выйдет из кладезя дым, как из большой печи, и не помрачится солнце и воздух от дыма из кладезя, и не выйдет из дыма саранча, чтобы жалить людей, подобно скорпионам! Сербург замолк. Я знал, что он не так прочитал библейский текст, но не успел ему возразить. Продолговатое, сверкавшее в лучах солнца, серебристое тело, напоминавшее исполинскую летающую рыбу, врезалось в джунгли. Я не знал, чего ожидать: взрыва, смерти, землетрясения или трубного гласа Страшного суда. Негры около параболоида запрыгали, размахивая руками. - Рой, - сказал Сербург, - собирайте своих газетчиков. Вам будет на что посмотреть. Я жду в джунглях на месте падения. - О'кэй, - отозвался я. - Дело пахнет сенсацией. - Лиз, - продолжал Сербург, - откройте свое инкогнито и возьмите на себя труд собрать представителей ООН, которые есть поблизости. Приведите их к шалашу. Кажется, ракета упала где-то недалеко. Я посмотрел на Лиз. - Да, - сказала она. - Я - Элизабет Морган. Я свистнул. - Это была ракета? - спросила мисс Морган. Сербург усмехнулся. Я не стал терять времени. Мой "джип" стоял около канавы, ограничивающей летное поле. Мы сели в него с мисс Морган, на которую я теперь посматривал с искренним удивлением, и помчались к отелю-госпиталю. Репортеры бежали мне навстречу. Я узнал, что в разных местах страны упало с десяток баллистических ракет. Ни одна не взорвалась... Я не хотел верить ушам. Ведь конфликт был локальным, его нельзя было расширять. Репортеры ехали, пока это было возможно, на моем "джипе". Все взрослое население негритянской деревни ушло в глубь джунглей, очевидно, к месту падения ракеты. Просека, на которой росли банановые деревья, была полна возбужденных негров. Она показалась мне знакомой, но я не видел шалаша. Неужели ракета попала именно в шалаш? Нет, вероятно, это была совсем не та просека. Мы ведь долго ехали по дороге. Ушедшую в землю ракету откапывали. Здесь уже находились помощники Сербурга, которых я знал в лицо. Сейчас они начнут разделывать тушу гарпии... Подъехала мисс Морган в сопровождении представителя госдепартамента Соединенных Штатов, индийского генерала, командовавшего здесь отрядом войск ООН, исландца, наблюдателя ООН, и посла одного из арабских государств. Негры работали на славу; они выкопали искусственный кратер, обнажив с одной стороны ушедшую в землю головку ракеты... боеголовку с термоядерным зарядом. Репортеры спрыгивали в яму, пачкая свои костюмы в жирной земле. Сербург показывал внизу отливавший в синь, как лезвие безопасной бритвы, металлический защитный конус головки, нагревшийся при прохождении атмосферы. На нем отчетливо видны были буквы "Made in USA". Мороз прошел у меня по коже. Я механически фотографировал невзорвавшуюся водородную бомбу и толпившихся около нее людей. Я вылез из ямы и подошел к мисс Морган. У нее было заплаканное лицо. Это поразило меня едва ли не больше того, что я видел вокруг. Люди разговаривали вполголоса. Представители ООН под председательством индийского генерала, сидя на поваленном ударной волной дереве, составляли протокол. Представитель госдепартамента созвал пресс-конференцию. Она состоялась в джунглях под открытым небом, в тени банановых листьев. Из-за лиан выглядывали любопытные обезьяны, очень заинтересованные тем, что здесь происходит, хотя это было непостижимо не только для обезьяньего ума, но и для моего... человечьего... Представитель госдепартамента был сухой молодой человек в темных очках, немного сутулый. Мне он не понравился. - Джентльмены, - начал он, - я уверен, что вы заинтересованы в сохранении мира на нашей планете. Автоматические ручки забегали по раскрытым блокнотам. - Государственный департамент уполномочил меня заявить, что США не имеют никакого отношения к чудовищному недоразумению - провоцировать конфликт между великими ядерными державами и использовать в своих целях некоторые детали аппаратов, изготовленные в США. Это дело гангстеров или международных террористов. Они украли атомные бомбы, как этого давно боялся мир. Американское правительство никогда не брало и не возьмет на себя ответственность за оголтелых частных лиц. "Made in USA" - сделано в Америке! Миллионы фотографий с этой надписью обойдут все газеты мира! Я посмотрел на мисс Морган. Может быть, эта ракета с термоядерной боеголовкой сделана на одном из заводов, контролируемых ее семейством. Я не сказал ей об этом. - Скажите, сэр, - спросил один из моих приятелей, - могла ли эта ракета прилететь сюда с границы между Европой и Азией? Мне стало не по себе. Еще вчера, пожалуй, я сам мог бы задать этот гнусный вопрос