стве припекло. А скоро над тобой, сынок, не одно солнышко сиять будет... То-то загоришь тогда. Хотя Вася и не все понял в этом коротком, запомнившемся до мельчайших деталей разговоре, но и постигнуто было достаточно, чтобы сохранить память о человеке, который, идя какой-то известной только ему дорогой, мечтает о новых солнцах над головами людей. Вася знал, что уже никогда не забудет он ни стоговских слов, ни его устремленных вдаль восторженных и взыскательных глаз. На даче, куда они через несколько минут приехали, их встретил сын профессора, которого отец называл тепло и просто, как маленького, Игорек. Как заметил Вася, сын унаследовал от отца не только голос, стремительную походку, не только броские, но вместе с тем мягкие линии чуть удлиненного лица, увенчанного легкими темно-каштановыми волосами, но и особую сердечность в обращении с людьми, сквозящее в каждом жесте уважение к человеку. Словом, и сын Стогова понравился Васе не меньше, чем сам профессор. И вот теперь с этими чудесными людьми произошло такое большое несчастье. Потрясенный этим известием, Вася оставил недопитую кружку пива, попрощался с озадаченным Петром и поспешно вышел из погребка. На ходу вскочив в идущий на Таежную улицу троллейбус, он не переставал думать о рассказе Курочкина. Наполняясь новым, неожиданным и зловещим смыслом, ожили в памяти только что услышанные слова: "Этот особнячок какие-то деятели, видать, подожгли, а Стогова не то убили, не то сам сгорел". "Но кто же они такие, эти "деятели", которые поджигают дома и убивают людей? Да еще каких людей!" - думал Вася. Незаметно эта мысль воскресила в памяти еще одно воспоминание. С месяц назад, примерно, в те дни, когда Вася перевозил на дачу Стоговых, в клубе их автотранспортной конторы была назначена лекция "О революционной бдительности". Оставив Вовку на попечение соседки, пошли на эту лекцию и Вася с Дашей. Председатель рабочкома конторы объявил, что лекцию читает действительный член общества по распространению политических и научных знаний Алексей Петрович Лобов. Вася и Даша сидели в первых рядах партера. Им хорошо было видно широкое добродушное лицо лектора, его пышные, очень светлые волосы и ярко-синие, "такие же, как у тебя", - влюбленно шепнула мужу Даша, - глаза, которые то загорались веселыми искорками, то как бы подергивались на мгновение тоненькой ледяной корочкой и тогда смотрели сурово и холодно. Крепко запомнились Васе заключительные слова Лобова: - Великий лагерь социализма, его бдительность выбили из рук империалистов самое смертоносное в истории ядерное оружие Нам нужна тройная бдительность, чтобы окончательно отстоять мир и всегда выходить победителями в тайной войне против нас, которая закончится лишь с гибелью самого империализма. Сейчас, неотступно размышляя над рассказом Курочкина, Вася впервые подумал. "А может быть, "деятели", которые подожгли дом Стогова, как раз и были из тех, о ком говорил на лекции Лобов". Эта мысль не давала покоя молодому водителю. Устало ссутулившись, он сидел за столом и машинально, не замечая того, что ел, едва прикасался к подставляемым Дашей блюдам. Встревоженная столь непривычным поведением мужа, Даша попробовала развлечь его давно вертевшимся на языке рассказом: - С нелюдимом-то нашим, с Прохоровым, чудеса стали твориться. Ты же знаешь, он в половине восьмого всегда в магазин шествует продукты себе к завтраку покупать. Я тебе рассказывала. Спрос у него всегда один был: булочку, маслица - раз на кусок намазать, молока бутылку, ну, изредка там еще чего-нибудь. А теперь, вдруг будто за двоих есть начал, как не больше. Булочек уже не две, а четыре-пять берет, и икру, и ветчину, и колбасу требует, да все подороже норовит. Вино даже стал покупать. Уж этого-то за ним от родимого века не водилось. Нет, не иначе жениться собрался, а, может, у него невеста в доме. Не съесть же одному такой погибели еды. Да разве у такого скрытного узнаешь чего. Поглощенный неотвязными мыслями о Стогове, Вася почти не слышал Дашиной болтовни, но когда жена сообщила, что сегодня Прохоров вернулся домой много раньше обычного и пешком, а не на мотоцикле, как всегда, и заявил соседкам, что отдал своего "конька" на перековку, Вася заинтересовался и впервые за все эти годы задумался и о причинах странной нелюдимости Прохорова и об изменениях, происшедших, по словам Даши, со своеобразным соседом. В конце концов он утешился нехитрой поговоркой: "Всяк по-своему с ума сходит" и, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей о судьбе Стогова, решил пойти побродить по городу. Проходя по улицам, Вася невидящим взглядом скользил по окрашенным в яркие закатные краски домам, а думал все о том же: о судьбе Стогова, о злодеях, поднявших на него руку. Потом он неожиданно поймал себя на том, что вновь размышляет над рассказами жены о Прохорове. И в первый раз за весь этот вечер у Васи промелькнула робкая мысль: "А вдруг этот странный человек имеет отношение к происшествию со Стоговым? Ведь работает он напротив дома профессора". Эта мысль испугала Васю, и он сразу же постарался избавиться от нее. Но случайно возникший вопрос возвращался вновь и вновь, и тогда Вася решил: "завтра же посоветуюсь обо всем с Павлом Павловичем, парторгом гаража. Он подскажет". Но его планы неожиданно изменились. Из дверей магазина под руку с молодой женщиной вышел Алексей Петрович Лобов. Вася сразу узнал его ладную фигуру, широкое добродушное лицо и улыбчивые яркосиние глаза. И Вася тотчас же решил: "Вот человек, который мне сейчас нужнее всех. Задам ему свой вопрос насчет Прохорова. Он все объяснит". Глава семнадцатая НЕСТИРАЕМЫЙ СЛЕД Первое, что увидел Игорь Стогов, когда приподнял плотно сомкнутые веки, было слабо проступавшее сквозь зыбкую туманную пелену большое белое пятно. По мере того, как глаза Игоря привыкали к свету, пелена тумана таяла, отступала, и белое пятно становилось все четче, пока, наконец, не приняло зримых очертаний женского лица в белой докторской шапочке. Игорь разглядел опушенные длинными ресницами внимательные, тревожные и оттого казавшиеся еще больше и глубже серые глаза, мягкие линии подбородка и щек, легкие колечки ржаных волос, выбившиеся из-под твердо накрахмаленной шапочки. Преодолевая мучительную боль и назойливое гудение в голове, временами даже безотчетно издавая глухие стоны, Игорь долго и напряженно вспоминал, где и когда он видел это лицо. Несколько раз уже готовое всплыть воспоминание вновь тонуло в разрывавшей голову боли, связанные было воедино мысли рассыпались, но Игорь вновь и вновь тянул воспоминание на поверхность памяти, стягивая в узлы ускользавшие мысли. Как это нередко случается со многими тяжело больными, Игорь вдруг проникся твердым убеждением, что если он вспомнит, то непременно будет жить, если же память подведет его, то он не жилец на этом свете. И вот, когда от безуспешности всех своих попыток Игорь уже готов был впасть в горькое отчаяние, по лицу сидевшей рядом с его кроватью женщины вдруг пробежал вспышкой близкого пламени отблеск закатного солнца. И сразу же в сознании всплыла четкая картина... Беседка среди дымящихся, сморщенных деревьев сада, долетающие в нее клубы едкого дыма и женщина за столом беседки, расспрашивающая Игоря о болезнях и недугах его отца. Игорь вспомнил и имя женщины. И теперь, обрадованный, обретший твердую веру в то, что непременно будет жить, Игорь улыбнулся и, как показалось ему, громко и четко произнес: - Здравствуйте, Валентина Георгиевна! И хотя вместо улыбки пересохшие губы Игоря искривились бесформенной гримасой, а звуки голоса были так слабы, что их едва можно было уловить, Валентина Георгиевна сердцем, всем существом женщины и доктора постигла и радость Игоря, и смысл его слов. Она тоже очень душевно и очень радостно улыбнулась и почти пропела уже знакомым Игорю грудным голосом: - Добрый вечер, Игорь Михайлович! Заметив, правда, совершенно безуспешную попытку Игоря опустить ноги на пол и сесть, Валентина Георгиевна мягко, но вместе с тем властно положила руки на чуть приподнявшиеся плечи Игоря и слегка придержала его на постели. В одно мгновение с ее лица исчезла игравшая на нем улыбка, и появилось выражение сугубо докторской строгости: - Э, голубчик, вот этого-то - садиться, вставать, да и вообще резко шевелиться - вам сейчас никак нельзя, - настаивала Крылова, плотно подтыкая вокруг больного простыню. - Сердитесь, не сердитесь, но суток двое вам придется полежать без движения. Ведь вы всего только часа четыре назад с того света возвратились, дышать начали. К нам-то вас, Игорь Михайлович, замертво привезли. Как-никак - разрыв кишечника в нескольких местах. Только сейчас вспомнил Игорь все, что случилось с ним в сквере против института. Отчетливо возникло в памяти искаженное злобой лицо Ронского, тяжелый удар. Эти воспоминания вновь всколыхнули в Игоре пережитые тогда, во время разговора с Ронским, боль и ярость. И еще энергичнее, чем за несколько минут до этого, Игорь вновь попытался вскочить с постели, чтобы бежать куда-то, где, как он думал, укрывался Ронский. Крылова, теперь уже не на шутку рассердившись, опять уложила его и с неподдельной строгостью сказала: - Если вы сейчас встанете, то погибнете. А вы обязаны жить. - Да что, наконец, со мной происходит? Почему я должен лежать пластом? Я же не ощущаю нигде особенной боли, - попробовал возражать Игорь. Крылова ответила чуть мягче: - Ваше состояние очень серьезное, Игорь Михайлович, вы обязаны лежать, как вы выражаетесь, пластом. И не менее двух суток. А о том, что с вами произошло, я расскажу вам, когда вернусь. Крылова пригласила дежурную сестру и, наказав ей не спускать с больного глаз и беспощадно пресекать всякую его попытку пошевельнуться, вышла из палаты. Валентина Георгиевна прошла в ординаторскую, присела на диван и широко раскинула руки, с наслаждением отдаваясь минутному отдыху. Потом, проведя длинными тонкими пальцами по лицу, как бы сгоняя с него усталость, энергично встала и подошла к тумбочке с телевизофонами. Защелкал диск, набирая номер. Увидев на экранчике аппарата изображение собеседника, Валентина Георгиевна быстро заговорила: - Алексей Петрович, Игорь Стогов пришел в сознание. Да, да. Даже порывается встать, но я с ним воюю по этому поводу. Ну, при чем же здесь я? Это биоген профессора Кротова его воскресил. Нет, я не новатор, Алексей Петрович. Просто я верю в научные авторитеты. Нет, разговаривать со Стоговым можно будет только через двое суток. Мне тоже жаль, Алексей Петрович. Конечно, будет жить. Пожалуйста, Алексей Петрович. Крылова повесила трубку. ...Повесил трубку в своем кабинете и Алексей Лобов. Уже третью ночь проводил он почти без сна. После того, как в санчасть были доставлены не подававшие признаков жизни Игорь Стогов и Ронский, был произведен тщательный осмотр квартиры Ореста Эрастовича. Но, как и следовало ожидать, ничего компрометирующего не было обнаружено. Выяснить что-нибудь об отношениях профессора с Ронским не удалось из-за горячности Игоря. Фигура и роль Ронского в происшествии оставались загадкой. И вообще, не был ли визит Ронского к профессору накануне его похищения чистой случайностью? Между тем время шло, судьба профессора не прояснялась, враг затаился и готовится к решительному удару, медлить было нельзя. Словом, Лобову было над чем подумать. В уравнении, которое он должен был решить, становилось все больше неизвестных, а от правильного решения этого уравнения, Лобов в этом ни минуты не сомневался, могла зависеть судьба и жизнь жителей всей Крутогорской области, да и только ли Крутогорской... Прошло уже почти двое суток после похищения Стогова, а Лобов еще не нащупал нити к логову зверя. Эта мысль лишила Алексея Петровича обычного спокойствия. Снова и снова запрашивал он раскинутые по городу наблюдательные посты, проверял охрану ТЯЭСстроя, перечитывал и перепроверял различные донесения, но нигде не было ничего, что могло бы привлечь его внимание. Город, через который проходил сейчас незримый фронт тайной войны, ни о чем не подозревал, жил обычной своей будничной трудовой жизнью. В эти напряженные часы Алексей Петрович не раз удивлялся поразительному спокойствию Ларина. Начальник Управления терпеливо и, пожалуй, как казалось Лобову, даже равнодушно выслушивал его доклады о том, что поиски пока безрезультатны, что на след врага и на след Стогова выйти не удалось. Совершенно спокойно, как будто и не было никакой необходимости спешить, Ларин отдавал новые приказания, выслушивал отчеты об их исполнении. Ни один мускул не дрогнул на лице Ларина даже и тогда, когда Лобов, вопреки всякой субординации, почти ворвался в его кабинет и, не скрывая своего волнения, сообщил о несчастье, постигшем Игоря Стогова. Без тени волнения, точно речь шла о самом обычном деле, разрешил Ларин доктору Крыловой ввести Игорю и Ронскому биоген, хотя главный врач госпиталя предупреждал, что этот препарат нигде еще в подобных случаях не применялся, и последствия могут быть самыми неожиданными... Но Лобов был совсем изумлен, когда Ларин неожиданно сказал: - А идите-ка вы, Алексей Петрович, домой, выспитесь одну ночь по-человечески. Утро вечера мудренее. Лобов понимал, что противиться бесполезно и, скрепя сердце, подчинился этому совету, поданному в тоне приказа. Но едва Лобов вошел к себе в квартиру и увидел устремленные на него расширенные тревогой глаза жены, как сам усилием воли согнал со своего лица озабоченность, заулыбался и даже попытался шутить. Когда Алексей предложил обрадованной Наташе совершить всегда доставлявшую ей огромное удовольствие прогулку по магазинам, над чем он не раз беззлобно подтрунивал, Лобов поймал себя на мысли, что занял ради поддержания покоя жены точно такую же позицию, как и Ларин в отношении его самого. Эту позицию Лобов определил мысленно так: "Пусть будет как угодно тревожно мне самому, но я не имею права заражать этой тревогой менее закаленного в житейских бурях друга". Во время прогулки, на которую Наташа, сделавшая вид, что верит внешне беспечному виду мужа, с радостью согласилась, и произошла встреча с Васей Рыжиковым. Эта встреча изменила все планы Лобова и вынудила его, вопреки приказу Ларина, вернуться в свой рабочий кабинет. Звонок Валентины Георгиевны, который снял с души Алексея Петровича изрядную долю давившей его тяжести, раздался в тот момент, когда Лобов обдумывал, как вернее и быстрее проверить справедливость Васиного предположения о Прохорове. Выработавшееся с годами профессиональное чутье подсказывало Алексею, что это может оказаться полезным. Размышления Алексея были прерваны внезапным появлением Щеглова. Едва взглянув на озабоченное и в то же время радостное лицо своего помощника, Лобов понял, что тот явился с важными новостями. Новости были действительно и важные, и ценные. В ответ на посланный вчера Лобовым запрос. Центральное бюро криминалистической статистики сообщало, что направленные в бюро отпечатки пальцев трупа, найденного в доме Стогова, полностью совпадают с отпечатками неоднократно судившегося вора-домушника Василия Матвеевича Хлызова, известного в преступном мире под кличкой Васька Вихорь. В сообщении приводилось подробное описание внешности Вихоря и прилагались его фотографии, сделанные в различных ракурсах. Хотя данные, приведенные в сообщении из Москвы, не вызывали сомнений, Алексей открыл сейф, достал из него папку, озаглавленную "Операция "Охота на Януса", еще раз придирчиво сопоставил формулы кожных узоров пальцев трупа с такими же формулами в сообщении бюро криминалистической статистики. Так же придирчиво всматривался он в фотографии трупа, снимки восстановленного в лаборатории лица и в изображения Васьки Вихоря. Убедившись в полном совпадении всех цифр, линий, петель пальцевых узоров и контуров каждой детали лица на снимках, Лобов вновь придвинул к себе московское сообщение. Во второй части этого документа бюро извещало, что Хлызов, осужденный в последний раз в 1960 году, несколько лет назад был освобожден по отбытии наказания и с тех пор ни в чем предосудительном замечен не был. Жил в последнее время в Кедровске, близ Крутогорска. Были описаны также некоторые повадки и "почерк" Хлызова. В прошлом он был "специалистом" по бесшумному выпиливанию дверных замков, на убийство своих жертв не отваживался, ограничиваясь тем, что связывал их веревками особым "хлызовским" узлом и во избежание шума загонял им в рот тряпичные кляпы. - Так, - раздумывая над прочитанным, поднял голову от бумаг Лобов. Взглянув на помощника, спросил: - Ну, что же вы обо всем этом думаете, Щеглов? Что делать будем? - Я уже запросил Кедровск, Алексей Петрович. Хлызов оттуда выбыл месяц назад. Домоуправ сообщил, что Хлызова увез в Крутогорск какой то художник в качестве натурщика. Фамилии художника домоуправ не знает, но помнит, что тот назвался Александром Ивановичем. В Крутогорске Хлызов не прописывался. Так что надо искать. Глава восемнадцатая ДОМ С СЮРПРИЗАМИ В это тихое июньское утро самая крайняя в Крутогорске улица Таежная проснулась раньше обычного. Чуть свет по асфальту пророкотали два автобуса, расчерченные голубой каймой с надписью "Городской водопровод". Они остановились возле водоразборной колонки, расположенной как раз напротив домика, в котором жил Вася Рыжиков. Из автобусов дружно, точно по команде, выскочили человек десять в разноцветных, изрядно затертых комбинезонах. Они быстро отвинтили массивную металлическую крышку люка, ведущего к подземным трубам, три человека один за другим спустились вниз, остальные устанавливали автоматический насос, щиток с приборами, фиксирующими поведение воды в трубах, компактный, но чуткий радиолокатор, "видящий" сквозь землю и сигнализирующий о каждой трещинке в толще трубы. Тут же виднелись сварочные аппараты, к механизмам протягивали провод-времянку от установленного в автобусе полупроводникового аккумулятора, умещавшегося в спичечной коробке, но способного с неделю питать электроэнергией небольшой городок. Словом, когда разбуженная лязгом металла и говором людей Даша Рыжикова вышла из дому, на улице уже развернулась целая ремонтная мастерская, Даша несколько минут из-под руки внимательно наблюдала за происходившим вокруг, потом одобрительно заметила: - Вот и правильно, что такая сила приехала. А то с вечера воды у нас не было. Только чините скорее. - Починим, починим, хозяюшка. Да ты же нас сама этой водичкой и напоишь, - отозвался один из рабочих. Даша долго еще стояла, любуясь спорой работой. Распоряжался всем плотный коренастый человек с широким добродушным лицом, ярко-синими глазами и светлыми волосами, выбившимися из-под щегольской кепочки. Под стать кепочке был и новенький, с иголочки, коричневый комбинезон с многочисленными застежками-молниями. Фигура, лицо, голос бригадира - все в нем кого-то напоминало Даше, но как ни напрягала она память, не могла вспомнить, где и при каких обстоятельствах встречалась с этим человеком. Появившийся вслед за женой из домика Вася тоже, должно быть, признал бригадира, закивал ему и даже хотел что-то казать, но тот закашлялся, закрылся рукой и так незаметно для постороннего глаза, но выразительно для Васи, провел пальцами по губам, что у того сразу отпало всякое желание вступать в беседу. Между тем из ворот ближайших домиков выходили все новые жильцы. Они с интересом наблюдали за действиями водопроводчиков, подавали советы, благодарили за быстрый приезд. Рабочие отшучивались, приглашали на помощь. Скоро вся улица наполнилась веселым гомоном. Наконец, скрипнула калитка и в самом крайнем здесь домике, как бы шагнувшем одной ногой на каменистый, неприветливый склон Зубастой. Из калитки вышел заспанный и от этого еще более угрюмый Павел Сергеевич Прохоров. Заметив автобусы и толпу вездесущих ребятишек у водопроводной колонки, Прохоров заинтересовался и тоже подошел посмотреть, что происходит. В это время франтоватый бригадир как раз только что поднялся из люка. Поставив одну ногу на скат автобуса, он сосредоточенно протирал ветошью измазанные в грязи руки. Увидев подошедшего часовщика, бригадир поспешно оставил это занятие и с радостной улыбкой двинулся навстречу новому зрителю. - Товарищ Прохоров! Разве вы здесь живете? Вот уж никак не ожидал вас встретить! - Простите, с кем имею честь? - чуть отступил назад слегка удивленный Прохоров. - Да вы меня, конечно, не помните, - огорчился бригадир. - Нас много к вам ходит. Разве всех упомнишь. Часы вы мне в прошлом году ремонтировали. Швейцарские, золотые, фирмы Альфа. Пружину меняли и циферблат. Неужто забыли? - Последний вопрос он задал так сокрушенно и в то же время с такой надеждой, точно от ответа зависело все его будущее. Через руки Прохорова действительно прошло несколько таких часов, попадалась и работа, названная водопроводчиком. Поэтому Павел Сергеевич, хотя и не совсем уверенно, но все же ответил: - Ну, как же, припоминаю. - И то ли потому, что это действительно было так, то ли из присущей ему осторожности, уточнил: - Если память не изменяет, у ваших часиков на крышке корпуса две бороздки и верхний ободок чуть-чуть стерся? Бригадир мгновенно оценил смысл этого вопроса и со вздохом ответил: - Ну вот, я же говорил, что запамятовали. Не мои это часы, у моих на крышке изнутри два крестика есть и на головке от пружины резьба стерлась, при заводе цепляется. Прохоров вспомнил, что с год назад он действительно чинил часы с точно такими приметами, а если и забыл своего клиента, так сколько их, в самом деле, посещает его мастерскую. Окончательно успокоившись, Павел Сергеевич снова поинтересовался: - А как теперь ваши часики? - Да в том-то и беда, что плохо, - горестно вздохнул бригадир. И словоохотливо пояснил. - Под утро в воскресенье вызвали нашу бригаду пожарным кое в чем помочь. Слыхали, наверное, тут на Нагорной здоровый пожар был. Вот в суете-то я не поостерегся, не снял часы, ну и разбил. А теперь без часов, как без рук. - Действительно не повезло, - посочувствовал Прохоров и тут же с неожиданной живостью, но как бы вскользь, добавил: - Про пожар я слыхал и пожарище видел. А вот от чего все случилось, так и не знаю. Вы не слыхали? - А кто же его знает, - признался бригадир. - Начальство, которое на пожаре было, говорит, по всему видно - несчастный случай. Реактивы какие-то взорвались. Жаль Стогова. Ученый был известный. И не выскочил бедняга. Вытащили его при мне - головешка головешкой, признать ничего нельзя. Видимо, решив, что им даны исчерпывающие пояснения, бригадир вновь вернулся к занимавшей его теме. - Я в понедельник раза два к вам заходил с часами. И утречком, часов в одиннадцать, и после обеда, видно, часу уже в четвертом был. И все время заперто. А вчера мне уж недосуг было. Все вызовы срочные, вроде, как сегодня. Вы уж не откажите, я вечерком зайду. Часы хорошие, дорогие, никому, кроме вас, не доверю. - А я и верно весь понедельник на работе не был. Зуб, понимаешь, разболелся - невмочь, - переходя неожиданно на "ты", признался часовщик. - Вот и пришлось в поликлинике почти весь день протолкаться. И сегодня вечером туда придется идти. Целая мука. Так что ты ко мне вечером не ходи, не будет меня, а завтра утром - милости прошу. - Завтра, так завтра, - с нескрываемым сожалением согласился бригадир и хотел было отойти к рабочим, но часовщик удержал его: - Это какой же Стогов сгорел, который там что-то такое с атомной энергией делал? - Он самый. - Неужели так совсем и сгорел, и ничего нельзя было сделать, чтобы спасти? Большой же, все-таки, человек. - А огонь, он не разбирает - большой там или маленький, - усмехнулся словоохотливый водопроводчик. - Куда уж там спасти, говорю вам: головешка головешкой, ничего разобрать нельзя - все черное. - Ай, ай, ай, какое несчастье! Такой человек! - пособолезновал Прохоров. Потом, склонившись к бригадиру, доверительно прошептал: - А, может быть, это не несчастный случай? Поджог, может? - Да что вы! Кто же теперь подожжет. Повывелись такие, - вновь усмехнулся бригадир. - Я же в самом помещении был. Со шлангом там неисправность случилась. Вот и слыхал, как один там, видать из Управления общественного порядка, с пожарным инженером разговаривал. Так прямо и сказал инженеру: "Нам, говорит, здесь делать нечего. Чистый несчастный случай по техническим причинам". И сразу же уехал. - Ну, наше дело маленькое. Несчастный случай, так несчастный случай. Заболтался я с тобой, а мне еще в магазин надо. Так ты завтра утречком заноси ко мне свой хронометр. Ну, бывай здоров, - неожиданно оборвал разговор Прохоров. - Непременно зайду. Счастливого пути, - кивнул бригадир. Собеседники разошлись, видимо, очень довольные разговором, а еще более тем, что подлинные мысли одного оставались тайной для другого. Проводив взглядом скрывшегося за поворотом улицы часовщика, бригадир водопроводчиков вполголоса сказал что-то своему помощнику, быстро вскочил на ступеньки ремонтного автобуса, зашел в кузов и плотно притворил за собой дверь. Если бы кто-либо заглянул в эту минуту в автобус, то застал бы бригадира за занятием, едва ли имеющим отношение к ремонту водопроводной сети. Очутившись в полной темноте, так как окна этой своеобразной машины были покрыты особым светонепроницаемым составом, бригадир повернул выступавшую из стены рукоятку. В то же мгновение в глубине кузова осветился довольно широкий голубоватый экран. Чуть ниже его замелькали разноцветные лампочки - индикаторы приборов контроля и настройки радарно-телевизионной гаммалучевой установки или "всевидящего глаза", Подойдя к пульту управления, бригадир плавно повернул несколько ручек, раздались сухие короткие щелчки, по экрану побежали еле уловимые тени. Прошла еще минута, тени таяли, растворялись, и, наконец, на экране возникли отчетливые очертания домика часовщика. Новый поворот ручки настройки, и сложенные из толстой лиственницы стены домика, точно по волшебству начали исчезать, становясь совершенно прозрачными. Теперь взору наблюдателя открылась небольшая чистенькая комнатка, служившая, должно быть, столовой. В центре возвышался накрытый клеенкой обеденный стол, напротив буфет. Установка словно распахнула его дверцы, на экране появились полки, заставленные тарелками разной глубины и назначения, суповыми чашками, блюдами, чайной посудой и вазами, разнокалиберными рюмками и графинами. "Будто в посудном магазине", - усмехнулся бригадир и тут же спросил себя: "А для чего одному человеку столько посуды? Коллекционирует, что ли?" Осмотрев таким же образом содержимое стоявшего рядом с буфетом холодильника, бригадир переключил установку на обследование другой комнаты, в которую вела дверь из столовой. И здесь тоже не было ничего достойного внимания. Спальня, как спальня. Ковер во всю стену, широкая кровать, ночной столик, два шкафа для одежды. Еле заметным поворотом ручки наблюдатель несколько увеличил радиус действия установки. Теперь на экране обозначились предметы, расположенные в самой дальней, смежной со спальней комнате часовщика. Это было тесное, совершенно лишенное окон помещение. Судя по всему, здесь находились кабинет и рабочая мастерская Прохорова. На обширном письменном столе возвышался самодельный многоламповый радиоприемник, здесь же в закрытых футлярах стояли электроизмерительные приборы и трансформаторы. В ящиках письменного стола взору наблюдателя открылся целый склад полупроводниковых триодов, вытеснивших в радиоприборах хрупкие, занимающие много места лампы. "Должно быть, мастерит полупроводниковые приемники", - подумал бригадир. И в самом деле на экране перед ним проплыла целая плеяда таких приемников, чутких, безотказных, малогабаритных. Под столом стоял сколоченный из толстых досок вместительный ящик с инструментами: паяльные лампы, отвертки, стамески, шурупы, мотки разноцветных проводов. Все, обнаруженное здесь, не возбуждало пока никаких подозрений. Увлечение Прохорова радиотехникой было широко известно всей улице, он сам всячески рекламировал эту свою невинную страсть. В пользу часовщика свидетельствовал и довольно обширный застекленный Г-образный стеллаж, заполненный разнообразными книгами. Наблюдатель осматривал полку за полкой. Словно врач грудную клетку больного, просветила установка прилегающие участки стен. И снова нигде ничего настораживающего, никаких следов тайников, опасных для окружающих приборов. Но что это? На нижней полке стеллажа, между двумя толстыми, старинными, с металлическими застежками книгами, точно случайно были вложены три фотографии. Бригадир еще усилил контрастность и даже присвистнул от удивления. На снимках был запечатлен профессор Стогов. Причем, судя по всему, Михаила Павловича засняли откуда-то издалека и в тот момент, когда он менее всего этого ожидал. Вот профессор с заступом в руках трудится в саду, вот он, видимо, спорит о чем-то с Игорем в столовой своего дома, а здесь Михаил Павлович, выйдя из машины, беседует с красивым элегантным человеком, в котором нетрудно было узнать Ронского. Это уже было интересно. Теперь становилось ясно, почему Прохоров облюбовал себе мастерскую именно напротив дома Стогова. Бригадир стал еще внимательнее. Но едва он настроился на обозрение узкой пристройки стеллажа, примыкавшей вплотную к письменному столу, изображение сначала потускнело, потом расплылось совсем, и по отливавшему голубоватым светом полю побежали, обгоняя один другого, юркие световые "зайчики". Как ни регулировал бригадир свою установку, число "зайчиков" не уменьшалось. Более того, в дополнение к ним на экране появились зигзагообразные ярко-белые полосы, напоминающие вспышки молний на ночном небе. Наблюдатель решил проверить исправность установки. Он вновь направил раструб электронного видоискателя на предметы, находившиеся на столе. Игра световых бликов на экране стала слабее, но и полученной ранее четкости тоже не было. Тот же результат получился и после того, как бригадир вернулся к обозрению спаленки. Лишь в столовой изображение вновь обрело нужную четкость. Но по мере приближения видоискателя к пристройке правого стеллажа очертания предметов вновь тускнели, пока не исчезли совсем за рябью "зайчиков" и молний. Словом, "всевидящий глаз", не терявший своих драгоценных качеств ни во мгле, ни в тумане, проникавший сквозь каменные толщи, вдруг оказался бессильным перед не защищенной никакими специальными устройствами квартирой часовщика. "А незащищенной ли? - усомнился бригадир и тотчас же не без тревоги подумал: - А может быть, установка не совсем исправна?" Но сменив несколько объектов обозрения, расположенных на разных расстояниях от дома часовщика, бригадир убедился в полной исправности аппарата. Следовательно, дом Прохорова действительно имел какой-то сюрприз, устройство, которое отражало направленный поток элементарных частиц. Тайну этого дома необходимо было раскрыть, и раскрыть, как можно скорее. Но как, не возбуждая подозрений хозяина, проникнуть в его вечно запертую квартиру? Надо было срочно найти решение. И, как показалось бригадиру, он после некоторого размышления нашел его. Но для выполнения его плана нужно было вернуться в город... Когда бригадир с прежним совершенно беззаботным видом оставил свой наблюдательный пункт, работа по ремонту водопровода на участке была закончена. Однако помощник бригадира, докладывая своему начальнику об этом, все же усомнился в качестве водопроводной сети и высказал предположение, что после их отъезда могут обнаружиться новые неисправности, так как повреждение труб очень серьезно. - Что же ты предлагаешь, Сергей? - Даже и не знаю, что предложить. Остаться нам, всем нельзя. Вдруг авария где-нибудь в другом месте произойдет. - Есть идея, - быстро сориентировался бригадир. - Что, если оставить кого-нибудь с контрольными приборами? В случае чего он просигналит нам - мы мигом явимся. - Дельно, конечно. Только куда деваться парню? Не сидеть же ему среди мостовой. Вот если бы в дом куда. Ты, кажется, знаешь этого гражданина в крайнем дворе. Может, к нему? - Ну, зачем же к Прохорову? - вставила слышавшая этот разговор Даша Рыжикова. - Его же никогда дома нет, он к себе постороннего не возьмет. Милости просим к нам. У нас просторно, не стесните. И хозяйство там, какое вам надо, устроите, и колонка напротив. - Ну, раз сама хозяйка зовет, чего же лучше, - обрадовался бригадир. И кивнул одному из стоявших рядом рабочих: - Ты как, Петр, не против, чтобы остаться, присмотреть за колонкой? Больно уж она ненадежная. - Надо, так надо, какой разговор? - отозвался вяловатый на вид сильно загорелый парень в красной безрукавке. - Раз хозяйка зовет - останусь. Нужные приборы были отнесены в домик Рыжиковых, рабочие быстренько расселись в автобусы, весельчак-бригадир на прощание шутливо погрозил Васе, дескать, не обижай временного своего квартиранта, галантно простился с Дашей, вскочил в машину, и ремонтники уехали. Когда Прохоров, теперь уже пешком, и поэтому раньше обычного, отправился на работу, улица была пуста. Выехав на Фестивальный проспект, машины с ремонтными рабочими повернули не на Ангарскую улицу, где помещался Водоканалтрест, а на площадь Энтузиастов, к учреждению, которым руководил Андрей Савельевич Ларин. На ходу выпрыгнув из автобуса, бригадир почти бегом направился прямо в кабинет начальника Управления. Оглядев кое-где испачканный землей комбинезон бригадира, Ларин с веселой искоркой в глазах спросил: - Ну как, товарищ Лобов, в каком положении вы нашли водопроводное хозяйство? - Как и следовало ожидать, в полном порядке, - в тон ему весело отозвался Лобов, - воду-то там по нашей просьбе отключили. А теперь опять подали. Так что жители не в обиде. Но мы, на всякий случай, оставили там Головачева за "колонкой" присматривать. - Разве в этом возникла необходимость? - Еще какая. Домик-то часовщика с сюрпризами оказался. - А именно? - насторожился Ларин. - Как вы помните, Андрей Савельевич, - начал Лобов, - после рассказа Рыжикова я навел справки о Прохорове. Меня насторожили два обстоятельства. Во-первых, Прохоров уволился из института Стогова, заявив, что уезжает из Крутогорска. На самом же деле из Крутогорска он никуда не уезжал, а чуть ли не на другой день сделался часовщиком, причем в мастерской как раз напротив дома Стогова. Это и было вторым, что обеспокоило меня, я и просил вас ходатайствовать о разрешении применить, в порядке исключения, "всевидящий глаз" для осмотра частной квартиры. И теперь вижу, что это было оправдано. Лобов обстоятельно изложил результаты своих наблюдений и обнаружившиеся при этом неожиданности. - И что же вы предполагаете? - спросил явно заинтересовавшийся Ларин и подбодрил: - Вы же инженер. Скорее нас, грешных, найдете истину. - Истину-то особенно искать нечего, - вновь заговорил Лобов. - Она, так сказать, на поверхности, в конструктивных особенностях установки. "Всевидящий глаз" становится совершенно слепым, если излучаемые им суперультракороткие волны сталкиваются со встречным потоком такого же рода излучений. Судя по всему, в данном случае на пути "глаза" возник сильный встречный поток античастиц. А вот чем он порожден, - я пока не знаю. Тут возможны два варианта: либо за стеллажом в доме часовщика скрыт компактный ускоритель, работающий как-то периодами. Не замечалось же его влияния вначале, а в столовой - даже и в конце обследования. Или же, что тоже вероятно, антиизлучение возникло в результате воздействия даже той ничтожно малой доли излучений, которые сопровождают работу установки. Но в таком случае за стеллажом большое скопление неизвестных нам активных на излучение полупроводников или атомная батарея. - Да, оба ваши варианта плюс фотографии наводят на размышления, - задумчиво дымил папиросой Ларин. - И в том и в другом случае сделано это неспроста. Что же будем делать, Алексей Петрович? - Искать ответа на вопрос. А для этого поищем, нет ли дополнительного хода в домик часовщика, кроме вечно запертых ворот. - А для чего? - Чтобы лишить Януса, если этот часовщик связан с Янусом, его энергетической базы для диверсии на стройке или хотя бы взять эту базу под охрану. А если даже Прохоров и не имеет никакого отношения к Янусу, то все равно стоит узнать, что он так тщательно прячет. "Правильно, умница, молодец Алеша!" - хотелось сказать Ларину, но в педагогических целях он ограничился скупым: - Довольно неплохо, Алексей Петрович. Давайте подумаем, как это лучше сделать... Прошло еще несколько часов. У обочины широкого шоссе, ведущего в городок науки Обручевск, остановилась видавшая виды потрепанная "Комета". Шофер, громко чертыхнувшись, полез под машину, а появившись обратно, объявил своим пассажирам, что им лучше всего добираться попутным транспортом, так как на исправление какого-то сложного повреждения ему понадобится не менее двух часов. Однако пассажиры, судя по всему топографы или геодезисты, в которых даже самые близкие знакомые едва ли признали бы Лобова и его сослуживца Щеглова, не высказали особенной печали по поводу задержки. - Нет худа без добра, - сказал шоферу Лобов, - пока ты возишься со своей колымагой, мы с приятелем попробуем подняться вон на ту гору, - Лобов указал на видневшуюся почти рядом голую каменистую вершину Зубастой. - На Зубастую? - усомнился шофер. - Да на этот проклятущий камень отродясь никто не забирался. - Ну, нам не впервой. Попробуем, - успокоил его Лобов, который вел весь этот разговор не столько для шофера, сколько для нескольких зевак, тотчас же невесть откуда появившихся у остановившейся машины. Помахав на прощание шоферу рукой, Лобов и Щеглов легко перепрыгнули через кювет и зашагали по уходящей вверх каменистой тропе. Вдоль тропинки, куда ни кинешь взгляд, расстилались бесформенные нагромождения камней, растрескавшихся под действием времени, солнца, воды и ветра. Нигде и намека на растительность, даже цепкие неприхотливые сосны не ютились в узких расселинах, ни одна травка не пробивалась через бурый каменистый панцирь. Видневшаяся вдали вершина, скрюченная, как бы пригнувшаяся к основанию, была удивительно похожа на затерянный в пустом старушечьем рту одинокий зуб. Путники сошли с тропинки и, с трудом лавируя между остробокими камнями, медленно пробирались вперед. Идти становилось все труднее. Приходилось то и дело, подтягиваясь на руках, взбираться на поднимавшиеся стеной на пути валуны, перепрыгивать с камня на камень. Щеглов удивлялся той поразительной уверенности, с какой Лобов двигался по этим застывшим волнам каменного моря. Алексей шел так, точно он не пробирался среди неприветливых скал с риском для своих костей и может быть, даже жизни, а совершал прогулку по знакомой, хорошо освещенной улице. - Теперь уже недалеко, - коротко бросил Лобов, когда внизу показались утопающие в зеленых купах деревьев домики Таежной улицы. Лобов и Щеглов прошли еще несколько десятков метров и остановились над уходящим отвесно вниз, точно обрубленным обрывом. Внизу под ними виднелась ребристая шиферная крыша домика часовщика. - Теперь, Сергей, внимание! - почти прошептал Лобов, хотя они были совершенно одни в мертвом каменном царстве. - Где-то здесь мы должны найти ключ к разгадке тайны этого домика. Ты оставайся на месте. Тут могут быть любые встречи. А я поищу спуск. Оставив сразу подтянувшегося и насторожившегося Щеглова прикрывать свой тыл, Лобов двинулся вдоль обрыва. Нелегким был его путь. Лобов то балансировал над пропастью, то проползал под нависшими скалами, то повисал на руках и, медленно передвигая их, преодолевал непроходимое место. Нестерпимо ныло от перенапряжения усталое тело, из-под ободранных, сбитых ногтей сочилась кровь, но метр за метром двигался вперед Лобов. И хотя кружилась налившаяся свинцом голова, и предательская тошнота подступала к горлу, воля и порыв человека победили. В тот момент, когда силы уже были готовы окончательно покинуть железное тело Лобова, он неожиданно нашел то, что так упорно искал. Зубчатая стена рассекалась канавообразным руслом пересохшего сейчас ручья. Весной здесь мчались стремительные потоки воды. Вода подтачивала, размывала, дробила каменные глыбы, и теперь внизу, там, где шумел когда-то бурный поток, был насыпан целый холм крупной красноватой гальки. Впервые за все время опасного пути Алексей распрямился, встал обеими ногами на твердую почву и, повторяя в своем движении все петли и зигзаги русла ручья, благополучно спустился вниз по довольно пологому склону галечной насыпи. И здесь Лобов, наконец, увидел то, что давно уже предполагал увидеть. Метрах в десяти над землей, там, где галечный холм вплотную примыкал к выступу Зубастой горы, острым мысом врезавшемуся во двор домика часовщика, зияло черное овальное отверстие, в котором сразу угадывался вход в пещеру. Остановившись у входа, Алексей достал из кармана пиджака миниатюрную пластмассовую коробочку, формой и размером напоминавшую портсигар. Когда Лобов поднял крышку коробочки, стал виден расположенный в ней прибор, похожий на обыкновенные наручные часы. Рядом с ним лежал крохотный кубический кристаллик. Взяв этот кристаллик, Лобов вставил его себе в ушную раковину. Тотчас же качнулась, прошлась по круглой шкале прибора миниатюрная стрелка. С помощью этого, работавшего на полупроводниковых батарейках, прибора Алексей мог теперь слышать даже шорох притаившихся в пещере летучих мышей. Но стрелка на шкале неподвижно застыла на нулевом делении. Это свидетельствовало о том, что в пещере царит ничем не нарушаемая тишина. Убедившись в этом, Лобов включил затененный синим стеклом сильный электрический фонарик и вошел в овальную нишу, служившую входом в пещеру. В синем свете, точно в серых сумерках ненастного вечера, проступали угрюмые, не знавшие прикосновения солнечных лучей, ноздреватые карстовые своды. То и дело приходилось пригибать голову, чтобы не удариться о нависавшие низко выступы потолка. В этом подземном лабиринте не было сказочных, созданных самой природой изваяний, украсивших причудливые залы Кунгурской или Мамонтовой пещер. Не было здесь ни сталактитовых гирлянд, вспыхивающих под лучом света драгоценными ожерельями, ни столбов вечного льда или прозрачных кварцевых сосулек, причудливо искрящихся в ярких бликах. Нет, эту безымянную пещеру, прорезавшую уступ Зубастой горы, никак нельзя было назвать чудом природы. Промытая когда-то проникавшими сюда, а теперь ушедшими глубоко под землю водами, она могла сравниться лишь с самыми мрачными из подземных ходов средневековых замков. Непроглядный мрак и затхлая сырость царили здесь. И только попадавшиеся местами кучи камней, явно сложенные рукой человека, расчищавшего себе дорогу в этом естественном тоннеле, свидетельствовали о том, что Лобов был не первым, кто совершал путь под этими давящими сводами. Пройдя метров триста, Лобов неожиданно уперся в глухую каменную стену. "Неужели я ошибся, и этот тоннель завершается тупиком?" - с тревогой подумал он. Но внимательно оглядев расположение трещин в стене, Лобов убедился, что перед ним искусно замаскированная в толщах камня дверь. В то же время Алексей услышал в наушнике слабое попискивание. Прибор предупреждал об опасности. Лобов поспешно отскочил назад и сделал это как нельзя своевременно. Еще через секунду из щели стены выскочила огненная, напоминающая молнию стрелка, и раздался легкий хлопок. Алексей постарался вдавить свое тело в толщу бокового свода. Молнии и хлопки повторились еще дважды, и все стихло... Глава девятнадцатая ТАЙНА ПРОФЕССОРА СТОГОВА За истекшие после происшествия в сквере инженерно-физического института два дня Орест Эрастович Ронский несколько оправился после первого потрясения и полученной при ударе о спинку скамьи травмы черепа. Можно без преувеличения сказать, что последние дни были самыми трудными и самыми насыщенными переживаниями во всей более чем тридцатилетней жизни Ронского. Придя в себя и узнав от дежурного санитара, где находится, он вновь едва не потерял сознание. Сложные чувства переживал Орест Эрастович. Нет, это не был страх за свою судьбу. Ронский ни на минуту не сомневался в том, что люди, которые будут решать его участь, не совершат несправедливости, тщательно разберутся во всех крайне запутанных обстоятельствах, жертвой которых он стал... Больше и глубже всего Ореста Эрастовича волновали сейчас вопросы: как и почему попал он в эти обстоятельства? И, благо времени было достаточно, Ронский день за днем воскресил в памяти свою запутанную по собственной вине жизнь, хотя он сам еще боялся признаться себе в этом. ...Раннее детство. Отец - актер небольшого периферийного театра, сменивший простое русское имя Илья на звучное иностранное Эраст и назвавший своего единственного сына не менее звучно - Орестом. Маленький актер маленького театра жил мечтой о воплощении на сцене титанических шекспировских образов, но для этого не хватало ни дарования, ни терпения. Приходилось довольствоваться исполнением эпизодических ролей. Зато дома отец преображался и не было конца напыщенным монологам о святом призвании искусства сеять разумное, доброе, вечное, об интригах, которые плетут вокруг него завистники, и о том, каким замечательным актером станет со временем Орест, как прославит он на театральных подмостках фамилию Ронских. Но Орест, вопреки всем надеждам и планам отца, так и не стал актером. Еще на школьной скамье увлекла его физика, а годы, когда получал он аттестат зрелости, были временем всеобщего увлечения точными науками, открывавшими перед изумленным человечеством все новые возможности в овладении самыми могущественными силами природы, в покорении самых фантастических далей. Следуя общему течению, Орест Эрастович стал студентом специального факультета одного из технических институтов. Учился Ронский блестяще. Трудно сказать, что являлось главной причиной его успехов. Действительно немалые природные способности, в которых более всего преобладала память, или же неожиданно проявившееся трудолюбие, питавшееся тайной боязнью утратить горячее преклонение товарищей, которым они окружили его. Скорее всего в те годы удачно для Ронского им двигали обе эти причины. Столь же блестяще, как свой дипломный проект, защитил Орест Эрастович и кандидатскую диссертацию, в которой высказал несколько смелых догадок о путях использования полупроводниковых материалов. Именно в то время на Ронского и обратил внимание профессор Стогов, который комплектовал коллектив Сибирского комплексного института ядерных проблем. Новоиспеченному кандидату технических наук все прочили блестящую научную будущность. Возможно, что так бы оно и случилось, и научная звезда Ронского поднялась бы очень высоко, если бы Орест Эрастович детально разработал высказанные в кандидатской диссертации мысли, подкрепил их соответствующими экспериментами, облек найденные в лаборатории новые закономерности в чеканные, точные формулы. Но Ронский избрал иное. Приехав по приглашению Стогова в Крутогорск, он довольно скоро не поладил со строгим, не ведавшим усталости, и требовавшим того же от своих сотрудников профессором, оставил его лабораторию, предпочтя ей весьма почетную по его возрасту и заслугам, менее хлопотливую, но мало перспективную в научном отношении должность в инженерно-физическом институте. С этого времени и до самых последних дней у Ронского сохранялись со Стоговым лишь вежливо-холодные отношения. Профессор не скрывал явного неодобрения Ронского, все дальше уходившего от исследовательской работы. Однако Ронский оказался незаурядным популяризатором науки. Вскоре уже не только в Крутогорске знали молодого, искрившегося остроумием лектора и автора немалого числа с блеском и эрудицией написанных брошюр и статей. В те годы Стогов, который тоже читал курс лекций в инженерно-физическом институте, стал относиться к Ронскому заметно благосклоннее и даже заявил как-то, что, может быть, популяризаторство и является истинным призванием Ореста Эрастовича, и коль скоро он не сумел воспитать в себе исследователя, то пусть приносит пользу науке хотя бы ее пропагандой. Но в это время в жизни Ронского наметился новый зигзаг, и это окончательно нарушило наладившиеся было отношения со Стоговым. Вся деятельность Ронского, как лектора и автора, неизбежно была сопряжена с многочисленными и самыми разнородными знакомствами. Это порождало определенные, ранее не свойственные ему привычки и наклонности. И как-то незаметно для него самого случилось так, что эти привычки и наклонности возобладали над всем тем хорошим, что было в нем, что так ценили товарищи прежних лет. Орест Эрастович уже не мог устоять от соблазна провести вечер в шумной компании малознакомых, но льстивших его самолюбию людей, поухаживать за женой или дочкой приятеля или просто случайно встреченной девушкой. Таких бурных, внутренне опустошавших вечеров, пустых, ни к чему не обязывавших и ничем не обогащавших увлечений становилось все больше. На смену испытанным друзьям пришли полуизвестные ему собутыльники, любовь искренне привязанной к нему женщины уступила место многочисленным беспорядочным связям. Такая жизнь требовала все больше и больше денег. Ронский стремился больше писать, чаще выступать с публичными лекциями. Притуплялось перо, врожденное красноречие не могло восполнить отсутствия новой свежей мысли, начались неприятности по службе, Ронский был понижен в должности. Теперь Орест Эрастович с внутренним стыдом часто ловил себя на том, что повторяет в кругу собутыльников и поклонниц монологи отца о завистниках, плетущих против него всяческие интриги. У него было все: и талант, и будущность, и верные друзья, а теперь остался лишь тяжелый, но необходимый выбор: либо начинать все сначала, либо окончательно скатываться все ниже и ниже. Куда, до каких пределов? Может быть, прав Игорь Стогов, обвинив его в самом тяжком для советского человека преступлении? Может быть, он в самом деле стал пособником врага? Но как, когда, кого?.. С этими мыслями, с этим мучительным для него вопросом и вошел Ронский в мягко освещенную лампами дневного света комнату, обставленную обычной для делового кабинета мебелью. За письменным столом сидел молодой еще, чуть Старше самого Ронского, человек в легком светлом костюме. Орест Эрастович сразу увидел широкое добродушное лицо, пышные волосы и очень усталые, немного печальные, ярко-синие глаза. Человек поднялся из-за стола и, тихим, тоже усталым голосом, очень по-домашнему сказал, указывая на кресло: - Проходите, Орест Эрастович, устраивайтесь, где вам удобнее. - Потом добавил с чуть смущенной улыбкой. - Прошу извинить, что потревожили вас в столь поздний час. Но, сами понимаете, дело не ждет, а днем, к сожалению, мне было недосуг встретиться с вами. Он вышел из-за стола и опустился в кресло напротив Ореста Эрастовича. Теперь их разделял только узенький, покрытый зеленой скатертью приставной столик. Протягивая коробку с папиросами, пригласил: - Прошу, - и опять совсем по-домашнему пояснил все так же с улыбкой: - Вот беда, курить я много стал, - потом, спохватившись, сказал: - Да, прошу извинить меня, я не отрекомендовался: Лобов Алексей Петрович. Ронский молчал. Он весь напрягся в ожидании главного вопроса, который вот-вот задаст ему этот обходительный человек. И Лобов, включив только сейчас замеченный Ронским магнитофон, который стоял на столе, спокойно, но с живейшим интересом спросил: - Так, расскажите, пожалуйста, Орест Эрастович, что произошло между вами и Игорем Михайловичем Стоговым. - Он тяжко оскорбил меня, - хмуро начал Ронский и пояснил: - Я во многом виноват и перед собой и перед другими людьми, но только не в том кошмарном преступлении, в котором обвинил меня Игорь Михайлович. Ронский замолчал, потом заговорил тяжело, медленно, с усилием подбирая слова. Он рассказывал о том, что вспомнил, постиг в своей запутанной им самим жизни, обдумывая ее на больничной койке после столкновения с Игорем Стоговым. Лобов слушал, не перебивая, почти не выпуская изо рта папиросы. В комнате стояла тишина, только звучал утративший обычную бархатистость голос Ронского да в паузах было слышно, как мягко шуршат и пощелкивают ролики магнитофона. Проникаясь все большим доверием к сидевшему напротив утомленному, молча курившему человеку, который так терпеливо слушал его длинную исповедь, Ронский говорил все более взволнованно, горячо, чувствуя огромное облегчение и от того, что он говорит, и от того, что его так внимательно слушают. Нет, Орест Эрастович не щадил себя, не стремился предстать в выгодном свете, он хотел только одного: постичь, как и когда свернул с прямой жизненной дороги. Ронский чувствовал, что Лобов понял и оценил его искренность. Разные чувства отражались в больших ярко-синих глазах Алексея Петровича, неотрывно смотревших на Ронского. Они глядели то задумчиво, как бы взвешивая на незримых весах совести слова собеседника, то вспыхивали явным осуждением и укоризной, но ни на минуту не угасали в них искорки живейшего интереса и сочувствия к этой чужой и запутанной жизни. - Вот и вся моя "Одиссея", - закончил с облегчением Ронский обозрение собственной жизни и с легкой улыбкой, впервые за эти незабываемые для него дни тронувшей его сразу поблекшие губы, с волнением, точно приговор, ожидая ответа Лобова, добавил: - Как видите, я грешен во многом. Моя вина - вина перед собой, перед своим талантом, перед будущим, перед людьми, верившими в мой талант, лежит, как мне кажется, в сфере морального осуждения и едва ли является уголовно наказуемой. - Готов поверить и согласиться с вами, Орест Эрастович, - спокойно констатировал Лобов, - но, согласитесь же и вы со мной, что вам надо объяснить свое внезапное появление в доме Стоговых, которое, как нам известно, заставило профессора изменить планы проведения субботнего вечера, остаться в городском доме, отказаться от сообщенного еще утром Игорю намерения выехать на дачу. Такое объяснение тем более необходимо, что, как вы сами рассказывали, ваши отношения с профессором были далеко не столь сердечны, чтобы вы вдруг стали желанным гостем в его доме. И, наконец, главное, ваш последний визит непосредственно предшествовал поджогу дома профессора и похищению или убийству его самого. Вы более, чем логичны для того, чтобы понять, что мы, не имея вашего объяснения, не можем не искать взаимосвязи между двумя этими событиями: вашим последним визитом к Стогову и нападением на него. Эти слова Лобова неожиданно привели Ронского в полнейшее смятение. Он весь съежился, сразу стал меньше, нервно комкал в пальцах папиросу. Состояние собеседника не укрылось от Лобова: "Неужели я ошибся в нем, и он все-таки тот, за кого его принял Игорь?" - встревожился Алексей Петрович. Но, ничем не выдавая своей настороженности, он с прежним спокойствием и сочувствием напомнил: - Прошу вас, Орест Эрастович. Это очень важно, и не только для вашей судьбы. Я не имею права открывать вам все, но речь идет о неизмеримо большем, чем судьба или даже жизнь одного человека. - Но поймите, Алексей Петрович, это не моя тайна. Я не знаю, могу ли я посвятить в нее вас, - с трудом преодолевая дрожь в голосе, произнес Ронский. - Чья бы ни была эта тайна, мы должны знать ее, тем более, что вы уже открыли ее другим, - твердо отчеканил Лобов - Да, я сделал это, - еле слышно произнес Ронский и продолжал все так же медленно и негромко: - Я, как и многие другие, считал профессора Стогова вдовцом. Во всяком случае, ни разу за все время, что я его знаю, мне не доводилось видеть рядом с Михаилом Павловичем ни одной женщины, не было и намека на близость с кем-либо. Чем дольше слушал Лобов, тем настороженнее и удивленнее становился его взгляд, все чаще задавал он короткие, точные вопросы, Ронский сообщал действительно неожиданные и очень важные для всего понимания дела сведения. ...Около полугода назад дирекция института, стремясь вырвать Ореста Эрастовича из постепенно засасывающего его житейского болотца, направила Ронского в длительную научную командировку за границу. Так Орест Эрастович оказался в отлично оборудованной лаборатории физического института, расположенного в одном из крупных городов на Атлантическом побережье Западной Европы. Зарубежные коллеги сердечно и радушно встречали русского гостя, видя в нем представителя славной советской науки, проторившей человечеству путь в Космос и прокладывающей верные пути к овладению самыми могущественными силами природы... Советские ученые первыми зажгли на земле огни атомных электростанций, теперь они стояли на пороге создания искусственных солнц - термоядерных реакторов. Имена Булавина, Стогова, их научных соратников были окружены здесь глубочайшим уважением. Ронский был искренне удивлен тем, как далеко разнеслась по миру добрая слава о руководимом Стоговым молодом научном центре ядерной физики в сибирском городе Обручевске. Расспросам о Стогове, о его экспериментах не было конца. Ронский чувствовал, что и на нем, скромном ученом из Крутогорска, лежит тень славы его известного земляка. Как мог и умел, он, при удобном случае, всячески старался подчеркнуть свою близость к профессору. Однажды Ронский в компании с молодым магистром физики Морисом Буржевиллем, подвижным черноволосым человеком с ослепительной улыбкой на светло-оливковом лице, сидел за столиком ресторана за бутылкой тягучего и янтарного как мед старого бургундского. Как и обычно, разговор в основном шел об опытах Стогова. Буржевилль откинулся на спинку кресла и, мечтательно полузакрыв живые черные глаза, восхищенно прищелкнул языком: - О, Стогов! Стогов! Это грандиозно! И вдруг, в порыве непонятной откровенности, сначала озадачившей Ронского, Буржевилль, почти вплотную придвинув свое лицо к лицу собеседника, спросил: - А вам известно, коллега, что ваш уважаемый соотечественник вызвал кое у кого из наших дам не только научный интерес? Вопрос был настолько неожиданным, что даже Ронский не терявшийся ни в каких затруднительных ситуациях, мог в ответ произнести лишь нечто нечленораздельное - Вы знакомы, коллега, с профессором Ирэн Ромадье? - продолжал все в том же тоне Буржевилль. Да, Орест Эрастович был представлен профессору Иран Ромадье, руководившей одной из лабораторий института. Тщеславному и самоуверенному Оресту Эрастовичу импонировало подчеркнутое внимание, с каким отнеслась к нему высокая, но стройная и гибкая женщина с матовым чуть удлиненным лицом, мягкими светло-золотыми волосами, так контрастировавшими с глубокими совершенно черными глазами. Искрившаяся энергией и особым, свойственным только очень женственным натурам обаянием, Ирэн Ромадье казалась значительно моложе своих сорока лет и была мало похожа на человека в весьма солидном и редком для женщины на Западе профессорском звании. Ирэн чаще других расспрашивала Ронского о Стогове, интересуясь мельчайшими деталями, касавшимися профессора. Орест Эрастович объяснял это естественным интересом к работе известного ученого, занимавшегося родственными проблемами ядерной физики, и отчасти, некоторым благоволием Ирэн к нему самому. Но, как выяснилось из рассказа Мориса Буржевилля, думая так, Ронский сильно ошибался. ...Лет пятнадцать назад в Женеве происходила международная конференция физиков. Среди сотен делегатов американцев, в коротких клетчатых пиджаках, солидных, немного чопорных англичан, искрившихся остроумием французов, среди смуглых до черноты индийцев из Бомбея и общительных, темпераментных посланцев Пекина с темно-оливковыми лицами и угольно-черными глазами, профессор Стогов разглядел стройную золотоволосую девушку. Надо полагать, что и она рассмотрела в кругу находившихся в центре всеобщего внимания советских делегатов коренастую подвижную фигуру профессора с твердо посаженной, уже начинающей седеть головой. После первого же пленарного заседания они вышли вместе. В тот вечер Стогов проводил Ирэн до отеля, и они говорили совсем не о сложных и увлекательных проблемах ядерной физики, а о том, что одни и те же звезды светят над Москвой, на берегах Женевского озера и берегах Ламанша, что одна Луна на всей земле освещает путь влюбленным. Говорили они и о том, что, хотя по-разному звучит на разных земных языках слово любовь, но истинная любовь всегда священна и при этом слове одинаково трепещут сердца и русских, и французов, и малайцев, и негров... А потом... потом были прогулки по голубой глади Женевского озера, поездки к прозрачным вершинам Альп и новые беседы, такие, когда глаза в глаза, рука в руке, беседы, далекие от научных тем... Так постепенно раскрывались они друг перед другом во всей красоте и самобытности своих незаурядных натур. Когда кончилась конференция, и Стогов отправился в объезд различных научных центров Европы, откуда засыпали его вежливо-настойчивыми приглашениями, Ирэн - тогда еще молодой ассистент - сопутствовала ему в его поездках. А спустя три месяца, настал последний день их неожиданной встречи. И хотя потом было еще много встреч и много подаренных друг другу светлых минут, но навсегда сохранили они память о первых незабываемых днях в Женеве. Михаил Павлович был постоянным участником всех международных съездов и конференций физиков. Он стал частым гостем в самых прославленных институтах Запада. И всегда, во всех поездках ему сопутствовала его нестареющая, неменяющаяся золотоволосая Ирэн - друг, ученый коллега, любимая. Их роднило все: и общность научных интересов и целей, и вера в торжество человеческого разума. Их восхищали одни и те же стихи, и одни и те же полотна старинных мастеров в музеях. Когда они бывали вместе - весь мир принадлежал им, и они были счастливы юношески бурным счастьем. Они были единым целым, и все же не могли всегда быть вместе. Да, Ирэн Ромадье любила, любовью юной и страстной, советского профессора Михаила Стогова, но не менее сильно любила она тихие реки и зеленые виноградники, шумные толпы и уличные песенки родной страны. Нет, даже во имя любви, не могла она сменить гражданство. Нечего было и думать, что это мог сделать Стогов. Он посвятил свою жизнь борьбе за счастье и достаток миллиардов людей, но сильнее и больше всего желал он счастья народу великой страны, раскинувшей свои просторы на два земных материка. Без этой страны, без этого народа не было для Стогова ни науки, ни любви, ни простой человеческой радости, когда сердце поет и хочется улыбаться встречным. А потом их встречи стали все реже. Увлекшись грандиозным экспериментом в Обручевске, Стогов уже давненько не был за границей. А Иран, тоже поглощенная многочисленными научными заботами, никак не могла отважиться на путешествие в далекую Сибирь. Они расстались. Но разделенные границами, странами и расстоянием, всегда хранили память и верность своей прекрасной, но невозможной любви. И теперь лишь редкие письма да приветы, что посылали они друг другу, пользуясь каждым знакомым человеком, поддерживали связь между ними. То были короткие деловые письма и сухие привычно вежливые пожелания здоровья и успехов. И только им двоим было известно и понятно, что скрывалось за этими общепринятыми знаками внимания. Стогов свято хранил свою тайну от всех, особенно ревностно оберегал ее от Игоря, не желая тревожить в сердце сына память о его матери, трагически погибшей в сорок первом году. Память о первой горячо любимой жене Стогова была священна в доме профессора. И Михаил Павлович все никак не мог решиться открыть сыну свое новое, уже на склоне лет родившееся чувство. Он был строг к себе и потому любовь к Ирэн не раз казалась ему недостойной его слабостью. Скрывала свои чувства к советскому профессору и Ирэн Ромадье. Но женщины все же откровенней. Да к тому же, спустя несколько месяцев после последней встречи со Стоговым, у нее родился сын, которого в память о его отце и своем единственном возлюбленном она назвала Мишелем. Как ни таилась она, но об отношениях Ирэн со Стоговым знало немало людей. И вот болтовня захмелевшего Буржевилля совершенно случайно позволила Ронскому проникнуть в свято оберегаемую от всех тайну профессора Стогова. Сколь ни очерствев к тому времени душой Орест Эрастович, но случайно услышанная им история любви Стогова и Ирэн потрясла его. Он не скрывал от Ирэн своего восхищения и при первом же удобном случае дал ей понять, что может быть полезен для передачи Михаилу Павловичу некоторых известий, которые не всегда можно доверить почте или тем более случайным людям. А Ирэн в ту пору переживала тяжелые дни. Ее Мишель, ее звонкоголосый непоседа-малыш, который, еще не ведая того, одним своим присутствием помогал матери легче пережить многолетнюю разлуку с любимым, вот уже несколько недель был прикован к постели. Много бессонных ночей провела она у изголовья больного сына, минуты надежды сменялись отчаянием... И, может быть, именно поэтому в разговоре с Ронским Ирэн была менее сдержанна, чем обычно. В своей откровенности она зашла так далеко, что даже познакомила Ореста Эрастовича с мальчиком и попросила гостя из Сибири не только передать Михаилу Павловичу письмо, но и рассказать обо всем, чему Ронский был свидетелем. Это поручение Ирэн и привело Ореста Эрастовича в дом Стогова. Одним из наиболее счастливых свойств разносторонней натуры Ронского являлось его умение мгновенно угадывать настроение собеседника и тотчас же находить верный тон. Так было и сейчас. Преобразившийся, сразу точно помолодевший лет на двадцать Стогов, светившийся глубоким внутренним огнем, не сводил глаз с Ронского, который с искренним восхищением говорил и об успехах Ирэн, и об ее обаянии, и о чудесном мальчике с каштановыми стоговскими волосами и строгими темно-серыми отцовскими глазами. К моменту отъезда Ронского маленькому Мишелю стало лучше, но опасность для его жизни все еще была велика. Стогов упивался рассказом Ронского, не скрывая волнения, расспрашивал обо всем: и о болезни сына, и в какое платье была одета Ирэн, и как в первый раз увидел ее Ронский и что она спрашивала и говорила, и о многом другом, что может интересовать и волновать горячо любящего, разлученного с любимой мужчину... Внезапное возвращение Игоря с концерта прервало их беседу, но профессор стал приглашать Ронского к себе снова и снова, чтобы поделиться теперь уже радостными вестями от Ирэн, вновь услышать знакомый во всех деталях рассказ о своей далекой, незабытой и по-прежнему дорогой семье. Ронский был посвящен в его тайну. И хотя это было сделано помимо воли Михаила Павловича, он не мог осуждать Ирэн за ее откровенность в минуту горького отчаяния. И все, что так долго и так бережно Стогов скрывал от посторонних глаз, он теперь открывал Ронскому, открывал без утайки, радуясь и наслаждаясь, вновь переживая счастливые минуты, пережитые вдвоем с Ирэн. Аргумент Стогова в пользу такого поведения был предельно краток: если поверила Ирэн, и я обязан верить этому человеку. Но их беседы были посвящены не только воспоминаниям Стогова. Еще до отъезда за границу Ронского все чаще стало навещать беспокойство: "На что уходит жизнь?" И, стремясь вернуться на давно покинутый им путь, хоть поздно, но оправдать, пусть даже в малой мере, надежды, что некогда возлагали на него, Ронский впервые за много лет перечитал свою диссертацию. Да, в ней было немало смелых и интересных мыслей. А там, далеко от дома, слушая расспросы о Стогове, Ронский впервые всерьез задумался о размахе стоговского эксперимента и впервые пожалел, что все эти годы был лишь посторонним "наблюдателем". "Был, но больше не останусь", - решил Орест Эрастович и в первый же свой визит к профессору поделился, против обыкновения робко и неуверенно, мыслями о возможных конструктивных решениях некоторых контрольно-измерительных приборов будущей термоядерной электростанции. - Что же, это заслуживает внимания, - сказал тогда профессор. Эта скупая похвала отозвалась в душе Ронского радостной музыкой. Но в эти дни Орест Эрастович совершил тягчайшую свою ошибку. С неделю назад в большой и разношерстной компании, где Ронский был завсегдатаем и душой, и с которой, несмотря на все намерения, он никак не мог порвать, зашел разговор о личной жизни некоторых известных в городе людей. Изрядно выпивший перед этим, Орест Эрастович решил хвастнуть своей особой близостью со Стоговым, рассказал несколько занятных историй о профессоре и прозрачно намекнул, что ему в деталях известна история любви профессора Стогова к некоей заграничной даме. Вовремя спохватившись, Орест Эрастович прикусил язык и потом упорно отмалчивался от докучливых вопросов своих собеседников. Но, как выяснилось, было уже поздно... Только под утро отправился Ронский домой. Его попутчиком оказался представительный, немного располневший мужчина, лет сорока пяти, с холеным мясистым лицом, гладко зачесанными темными волосами и слегка прищуренными, иронически поблескивавшими глазами. Ронский видел своего спутника впервые. Он помнил, что в начале вечера хозяйка дома отрекомендовала представительного мужчину художником Владимиром Георгиевичем Дюковым. Теперь Ронский и Дюков неторопливо шли по пустынным улицам, наслаждаясь прохладой, игрой утренних красок на еще темном небе, ароматами таежного разнотравья, доносимыми ветром с лесистых гор. Разговаривали, лениво перебирая впечатления шумного вечера. Прощаясь на перекрестке улиц, Дюков задержал в своей руке руку Ронского, и, играя бархатистым голосом, как бы вскользь сказал: - Хотел я вас, Орест Эрастович, попросить об одной услуге, да мы с вами слишком мало знакомы, боюсь, истолкуете, как навязчивость. - Что за церемонии? Сочту за честь быть вам полезным! - рассыпался Ронский. - Видите ли, - пояснил Дюков, - история Стогова, о которой вы, Орест Эрастович, сегодня намекнули, во всей компании не явилась секретом только для меня одного. Дело в том, что всего десять дней назад я вернулся из туристской поездки за границу. Там я совершенно случайно встретился с госпожой Ромадье. Узнав, что я из Крутогорска, она засыпала меня вопросами о профессоре Стогове. Не будучи с ним знаком, я, естественно, мог лишь крайне мало удовлетворить ее любопытство. Но она прониклась доверием ко мне и направила со мной письмо профессору, взяв с меня клятву, что я непременно вручу его адресату. И вот теперь, Орест Эрастович, я в крайне затруднительном положении: направлять письмо по почте неудобно, я не сдержу слова, данного профессору Ромадье, кроме того, оно может случайно попасть в руки Игоря, что, как вы понимаете, нежелательно. Просто зайти на квартиру к профессору не могу, так как Стогов со мной незнаком, и, если я заговорю с ним на эту тему, он может счесть меня либо шантажистом, либо кем-нибудь похуже. К тому же он крайне замкнут и щепетилен в выборе знакомств, так что встретить его в обществе, в котором я принят, надежды нет. Рассчитывать на встречу в служебном кабинете профессора Стогова тоже не приходится, туда меня попросту не пустят. - Так что же может быть проще, - встрепенулся Ронский, - дайте ваше письмо, и я вручу его по назначению. Я бываю у профессора. - К сожалению, дорогой Орест Эрастович, - мягко возразил Дюков, - ваш вариант тоже не подходит. Помимо письма Ирэн Ромадье просила меня передать профессору кое-что устно. Дюков сделал паузу и продолжал еще вкрадчивее: - А кроме всего прочего, скажу вам по секрету, я давно уже ношусь с мыслью написать портрет Стогова. А для этого с ним, как минимум, необходимо познакомиться... Дюков умолк и, положив руку на плечо Ронского, закончил: - Орест Эрастович, как вы отнесетесь к такой моей идее: вы навестите Стогова и предупредите его о цели и времени моего визита. О портрете упоминать не стоит, Стогов скромен, и это может испортить все дело. Не сомневаюсь, что вашей рекомендации будет более чем достаточно, и профессор примет меня. Лучше всего, если бы наша встреча состоялась вечером в субботу, так как в воскресенье я примерно на месяц уеду из города. Если вы не против того, чтобы стать моим ходатаем, то премного меня обяжете. Ронский, польщенный мнением Дюкова о его влиянии на профессора, охотно согласился условиться со Стоговым о свидании с Владимиром Георгиевичем. Утром 21 июня Ронский навестил Стогова. Михаил Павлович в его присутствии предупредил Игоря, что он не поедет на дачу, а останется ночевать дома. В три часа дня Ронскому в институт позвонил Дюков. Подготовленное Ронским его свидание с профессором должно было состояться 21 июня в 10 часов вечера... - Вот и все, - закончил свой рассказ Ронский. Их беседа с Лобовым продолжалась уже несколько часов. Через плотную ткань штор, наглухо закрывавших окна кабинета, узкими стрелками пробивались первые солнечные лучи. Лобов встал, подошел к окнам, с шумом распахнул полотнища штор, открыл створки. Поднимая к потолку тяжелое облако сизого табачного дыма, бликами солнечных лучей, ароматом свежеполитой листвы, гомоном птичьих стай в кабинет ворвалось погожее летнее утро - утро 26 июня. Лобов постоял у раскрытого окна, наслаждаясь свежим бодрящим воздухом, потом вернулся, но уже не в кресло против Ронского, а на свое рабочее место за столом и, строго глядя на собеседника, сказал: - Так то вот, Орест Эрастович, сначала погоня за деньгами, потом легкомысленная жизнь, случайные связи со случайными людьми, а теперь вы стали невольным орудием в руках врага. Ваша вина, действительно, едва ли является уголовно наказуемой, но заслуживает всяческого морального осуждения. Сегодня я буду докладывать ваше дело начальнику Управления и прокурору. Я постараюсь объективно осветить вашу роль во всем случившемся, выскажу сложившуюся у меня о вас точку зрения. Думаю, что сегодня, к полудню, вы будете знать обо всем. - Я понял свою вину, - бледный, без кровинки на красивом лице, поднялся со своего места Ронский, - но прошу вас верить мне и доложить вашему начальству, что готов любой ценой искупить свое легкомыслие. - В этом и я не сомневаюсь, - серьезно, в тон ему ответил Лобов, - эти три дня должны были возродить вас. ...Едва за Ронским закрылась дверь, как в кабинет вошел Щеглов с протоколом показаний управдома к Кедровске, где некогда жил Хлызов. Лобов потер ладонями виски, отгоняя многодневную усталость, и углубился в чтение принесенных Щегловым бумаг. Продолжалась незаметная для постороннего глаза трудная, кропотливая работа... Глава двадцатая НЕКРОЛОГ Прошло еще два часа. Лобов и Щеглов внимательно перечитали показания кедровского управдома и сообщение Ронского, обсудили полученные из этих источников сведения. Их мнение было единодушным. Человек, который в Кедровске назвал себя художником Александром Ивановичем, и художник Владимир Георгиевич Дюков, о котором упоминал Ронский, несомненно являлись одним лицом. Различие в некоторых деталях портрета: отсутствие очков и золотых зубов у Дюкова, в то время как их имел Александр Иванович, свидетельствовало только о том, что человек, выступавший под этим именем, обладал немалым опытом в заметании следов и в изменении своей внешности. Теперь нужно было найти этого Дюкова и выяснить, что он собой представляет. Когда Лобов направился к начальнику Управления, чтобы уточнить план дальнейших действий и окончательно решить судьбу Ронского, утро занялось уже в полную силу и через раскрытые окна в кабинет широкой рекой лился многозвучный шум центральной городской площади. К удивлению Лобова, Ларин, обыкновенно спозаранку появлявшийся в Управлении, сегодня еще не приходил. В то утро Алексею Петровичу пришлось долго ожидать своего начальника. В это время Ларин сидел в глубоком кожаном кресле в кабинете первого секретаря Крутогорского областного комитета партии Александра Александровича Брянцева. Брянцев, сильный угловатый человек с массивным наголо обритым черепом, крупным, словно рубленым лицом, размашисто ходил по ковровой дорожке кабинета и то и дело останавливаясь перед сидевшим напротив Ларина редактором областной газеты "Коммунист Крутогорска" Петром Кирилловичем Роговым, говорил, заполняя всю комнату звуками своего богатырского голоса: - Да пойми ты, Кириллыч, прав же Ларин, ему это, знаешь, как сейчас надо. Раз... и у врага замешательство, самоуспокоенность. Это Андрей Савельевич, - Брянцев кивнул в сторону Ларина, - очень дельно предлагает. Ты вдумайся только. - Да понимаю я, все понимаю, Александр Александрович, - взмолился редактор, - но и ты пойми мое положение. Ведь это га-зе-та, - по слогам отчеканил он последнее слово. - Газета! Ее сколько людей читают! Сотни тысяч, может, миллионы! А то, что вы с Лариным предлагаете, называется фальсификацией и противоречит всем традициям нашей печати. Легко сказать, дать такой материал! - А твоя позиция, товарищ Рогов, - взорвался Брянцев, - называется догматизмом! Нашел чем меня пугать, всякие страшные слова говоришь: "фальсификация", "противоречит традициям"! А похищать крупнейших ученых, готовить уничтожение целой области - это никаким традициям не противоречит?! Ты пойми, Кириллыч, в городе враг, страшный, беспощадный. Промедление наше здесь - смерти подобно. Я думаю, что лучшей нашей большевистской традицией, которая одна только применима сейчас, является - бить немедленно, беспощадно, любыми, подчеркиваю, любыми средствами! Брянцев помолчал, несколько раз быстро прошелся по кабинету и закончил неожиданно мирным и полушутливым тоном: - Ты, Кириллыч, относительно фальсификации и прочего не тревожься. Поймут нас люди, наши советские люди умные, поймут. Враг дал нам в руки это оружие, мы обязаны им воспользоваться. А кончится операция - на первой полосе опровержение дадим. Робеешь сам этот номер подписать - давай я подпишу или вон Андрей Савельевич. Как, Андрей, подпишешь? - Подпишу, конечно, - засмеялся Ларин и, сразу посерьезнев, заговорил, обращаясь к редактору: - В самом деле, Петр Кириллович, это в наших руках пока единственная возможность усыпить настороженность врага. А потом с помощью еще некоторых средств мы его одурачим и накроем. Мне мое чутье подсказывает, что на все это потребуется самое большое еще с неделю. А ведь мы имеем дело не с рядовой, не с обычной, так сказать, диверсией. Если бы она осуществилась, нашей стране был бы, по-моему, нанесен самый страшный удар со времени второй мировой войны. Мы обязаны отсечь вражескую руку, и мы сделаем это, но ты должен нам помочь. - Ладно, уговорили, - усмехнулся Рогов, - непривычно все это, но, видно, надо. Давай тексты, Андрей Савельевич. Через пару часов получишь оттиски. - Вот так бы и сразу, - одобрил Брянцев. Все еще ворча, Рогов ушел. Хотел попрощаться и Ларин, но Брянцев жестом удержал его. - Товарищ Ларин, - медленно и негромко говорил Брянцев, - передайте товарищам из Управления, что областной комитет партии верит в силы, разум и политическую зрелость вашего коллектива. Мы придаем огромное значение проводимой вами сейчас операции, мы верим в то, что чекисты Крутогорска с честью выдержат этот трудный экзамен. ...- Областной комитет партии выражает уверенность, что наш коллектив с честью выдержит труднейший экзамен, - час спустя говорил Ларин собравшимся в его кабинете людям. - Мы обязаны оправдать это доверие партии. После совещания Ларин попросил Лобова: - Алексей Петрович, - повторите мне, пожалуйста, еще раз все, что вам удалось выяснить об этом Дюкове. - Мы навели справки. В местном отделении Союза художников, действительно состоит на учете художник Владимир Георгиевич Дюков. У нас он появился месяца четыре назад, написал несколько пейзажей. В воскресенье, 22 июня, Дюков действительно должен был вылететь в творческую командировку, но не в район, как он сказал Ронскому, а в Москву. Мы поинтересовались списками пассажиров, среди них Дюкова нет. - Что же вы полагаете? - Дюков, безусловно, никуда не выезжал. Он и привлеченный им бывший бандит Хлызов были главными исполнителями преступления в доме Стогова. Дюков намеревался сразу же скрыться, но кто-то старше его не позволил этого. И это меня очень радует. - Почему? - Силенок мало у Януса. Каждый человек на учете. - Ну, и как же вы думаете искать Дюкова? - поинтересовался Ларин. - В Крутогорске почти четыреста тысяч жителей. Найти среди них одного, только одного, интересующего нас, нелегко. А надо. И не позднее, чем завтра. - С моей точки зрения, - начал Лобов, как всегда в таких случаях медленно, точно с трудом подбирая слова, - для этого есть два пути, два средства. Первое, это наблюдение за домом часовщика. Не случайно же Прохоров вдруг удвоил свой дневной рацион. В его домике есть кто-то второй. И, скорее всего, этот второй - интересующий нас Дюков. Похитив Стогова, и передав его в надежные руки, но вынужденный остаться в Крутогорске, он сам тоже постарался укрыться в надежном месте. Что может быть для этого лучше дома часовщика, который, судя по всему, в похищении профессора не участвовал и, с их точки зрения, не может внушать нам никаких подозрений. - Логично, Алексей Петрович, - одобрил Ларин, - но все же некоторые пункты вашей версии нуждаются в уточнении. - А именно? - усмехнулся Алексей, предчувствуя трудный экзамен. - Именно? - задумчиво повторил Ларин. - Например, почему, как вы выражаетесь, сдав Стогова в надежное место, сам Дюков не остался там, предпочтя ему, безусловно, менее надежный домик часовщика? - Не остался или не позволили, Андрей Савельевич? - быстро вопросом на вопрос ответил Лобов. - Скорее всего, думается мне, все-таки последнее: не позволили. Этот Янус потому и авантюрист международного масштаба, что не заваливается на мелочах. Он же отлично отдает себе отчет в наших возможностях и не может не знать основного принципа криминалистики - нет преступления, которое не оставило бы никаких следов. Поэтому он понимает, что рано или поздно мы все равно докопаемся до этого Дюкова. Докопаемся, начнем искать и обнаружим, а этим самым обнаружим и Януса и его жертву. А раз так, то с позиции Януса совершенно логично поставить под наш удар одного или даже двух своих агентов, но уцелеть самому и выиграть время для совершения диверсии на стройке ТЯЭС. Вот он и приказал Дюкову находиться на почтительном расстоянии от него. К тому же домик часовщика, по их представлению, совершенно безопасен. С губ Ларина уже готова была сорваться невольная похвала, но он сдержался и суховато отметил: - Вы, Алексей Петрович, все же несколько противоречите себе. С одной стороны разделяете точку зрения, что нет преступлений, не оставляющих следов, а с другой - невольно идеализируете Януса, делаете его непогрешимым, учитывающим все и вся. Это, батенька, вы тоже зря. Я против оглупления врага, для нас это непростительно. Но и не следует считать, что враг не ошибается. Наша задача помочь ему почаще ошибаться и ловить, обращать в свою пользу каждую его ошибку. А ошибок этих уже и сейчас он допустил немало. - Безусловно, - согласился Лобов. - Ошибкой, хотя и легко объяснимой: иным средством замести следы они не располагали, был поджог дома Стогова. Это сразу привлекло наше внимание. Здесь помимо прочего сказалась склонность Януса к световым и шумовым аффектам. Этим пожаром он и оставил нам свою визитную карточку. На подготовке к еще большему эффекту мы его и поймаем. Ошибся Янус и отдалив от себя часовщика и Дюкова. Этим он дал нам понять, что Стогова и его самого надо искать в другом месте. То есть, выдвинув ложный след, сам же его и уничтожил. - А кстати, - встрепенулся Ларин, - где все-таки, по-вашему, вероятнее всего находится профессор и этот двуликий человек-зверь? - Конечно, только не в городе, - начал Алексей, - здесь четыреста тысяч пар глаз, таких же зорких, как и у Васи Рыжикова. Они видят все, и укрыться от них невозможно никакому Янусу, даже если он и присоединит ко всем "талантам" еще и хитрость своего достопочтенного коллеги по мифам Уллиса. Янус и его пленник должны находиться где-нибудь в уединенном пункте, равноудаленном от Крутогорска и строительной площадки ТЯЭС. Так Янусу удобнее всего: и безопасно, и вблизи от интересующих его объектов. Скорее всего - это какой-либо метеопункт, домик лесника или еще что-нибудь в этом роде. - А может быть, - хитро прищурился Ларин, глядя на Алексея в упор, - кончим всю эту операцию одним ударом. Возьмем часовщика, его квартиранта, прочешем все окрестности Крутогорска в радиусе километров в двести? А? Сил у нас для этого хватит. Алексей даже подскочил в кресле от неожиданности. Он был настолько озадачен этим вопросом, что не заметил лукавых искорок, загоревшихся в глазах Ларина. - Андрей Савельевич, - горячо воскликнул Лобов. - От вас ли слышу? Ведь это значит убить Стогова! Арест агентов Януса, появление вблизи от его убежища хоть одного нашего человека, и Стогов - покойник. Янус будет спасать себя и прежде всего ликвидирует Стогова. Нет, по-моему, сейчас успех всей нашей операции, залог спасения профессора только в том, чтобы как можно дольше Янус был уверен, что все идет для него отлично, он в полной безопасности, и план его осуществится. Только так мы можем достичь своей цели, а иначе... - Сдаюсь! Сдаюсь! - поднял руки от души рассмеявшийся Ларин, жестом останавливая красноречие Алексея, - ну и навалился же ты на меня. Соображаешь, стало быть, что к чему... - И сразу посерьезнев, Ларин с отцовской теплотой положил свою не по-стариковски сильную руку на плечо Лобова, слегка привлек его к себе и, глядя прямо в удивленные и радостные глаза Лобова, тихо сказал: - Молодец! Молодец, Алексей Петрович! Так и надо! Всегда умей за своей частной задачей видеть всю операцию в целом, драться за свою точку зрения, если, конечно, уверен в своей правоте, с кем угодно, с любым начальством. - Ларин помолчал и закончил совсем тихо и оттого особенно задушевно: - Ты меня знаешь, Лобов, редко кому такие слова говорю, а тебе, Алексей Петрович, скажу: ты будешь настоящим большевиком-чекистом, таким, каким всегда мечтал видеть чекистов Феликс Дзержинский! Глубоко взволнованный этой неожиданной, непривычной в устах Ларина и от этого еще более радостной лаской, Лобов молчал. Умолк и Ларин. Он отошел к окну и долго стоял там спиной к Алексею, курил. Наконец, Ларин вновь возвратился на свое место, теперь в его глазах светились привычная сосредоточенность и собранность. Он внимательно взглянул на застывшего, все еще не оправившегося от волнения Алексея, и сказал обычным, чуть суховатым голосом: - Что же вы встали, Алексей Петрович? Наш разговор еще не окончен. Мы несколько отвлеклись от нашей темы. Итак, кроме совершенно справедливо предлагаемого вами наблюдения за домиком часовщика, какую еще вторую возможность видите вы для того, чтобы поскорее обнаружить Дюкова? - Думаю, что в этом нам может быть полезен... - Алексей Петрович оборвал фразу на полуслове, взглянул на собеседника, по легкой улыбке, тронувшей его губы, понял, что Ларин тоже думал об этом человеке. - Он? - спросил Ларин, поднимая лежавшую на столе папку. - Он, - подтвердил Алексей. - Причем, я думаю, что он нам может быть полезен и в большем. - Понятно. А не подведет? Дело-то ведь рискованное. Здесь ставка - жизнь. - Думаю, что не подведет, - начал Лобов. - Я ведь слышал не только что, но и как он говорил. Конечно, человек наломал дров, точно специально сделал все, чтобы испортить себе жизнь. Но основную-то, здоровую советскую основу в своей душе, в образе мыслей, в своих симпатиях и антипатиях он все-таки сохранил. А раз эта основа есть, значит, может человек воскреснуть, подняться на ноги. Так что уверен - не подведет. Ларин задумчиво постучал пальцами по лежавшей перед ним папке, потом сказал твердо: - Что же, ваше ручательство, Алексей Петрович, для меня весит много. Попробуйте. Передайте ему от моего имени, что я тоже верю ему и что для него - это самая верная возможность вновь обрести уважение к себе. Их разговор прервал появившийся в кабинете секретарь. Он положил на стол Ларина еще пахнувшие типографской краской оттиски последней полосы крутогорской газеты. Андрей Савельевич углубился в чтение. Потом, отодвинув бумагу, поднял глаза на Лобова. - Мы с вами, Алексей Петрович, говорили, что залогом успеха всей нашей операции, залогом спасения Стогова является полное спокойствие Януса, его уверенность в собственной неуловимости и безопасности. Это позволит ему выйти из тайника, где он сейчас укрылся, проявить активность и этим выдать себя. Это сообщение, - Ларин похлопал рукой по газетной полосе, - должно помочь нам достичь нашей цели. Вот прочтите... Чем дальше читал Лобов заключенные в черную рамку крайние правые столбцы последней полосы крутогорской газеты, тем все более тревожное и противоречивое чувство овладевало им. Всем своим существом разведчика Алексей не мог не восхищаться большой смелостью и изобретательностью Ларина, выбившего этим необычным ходом инициативу из рук врага, вынуждавшего его активизироваться и этим обречь себя на провал. Необычность и огромная опасность вражеской операции для нашей страны, для дела мира во всем мире породила и этот совершенно необычный прием борьбы со стороны Ларина. Одним ударом он путал все карты врага. Но Лобов не мог не думать и о другом. И мысли эти были тревожны. Сколько новых испытаний обрушит это скупое сообщение на Стогова, на Игоря, на всех, кто знал и любил профессора? Выдержат ли они?! Врожденная и воспитанная годами жизни, работы, годами пребывания в партии прямота не позволила Лобову и сейчас покривить душой перед начальником. Он прямо и точно высказал Ларину все свои сомнения и опасения. Ларин слушал, не перебивая, молча дымя папиросой. Когда Алексей Петрович умолк, губы Андрея Савельевича на секунду вновь тронула теплая, чуть печальная улыбка, но постепенно на его лице появилось то выражение решимости, собранности и полной подчиненности всех душевных и физических сил единой цели, которое видел у него Лобов в самом начале операции. Сейчас перед Лобовым был не привычный, очень уважаемый и строгий начальник Управления, немолодой и немного склонный к лирике человек, а полководец накануне решающего сражения... Ларин заговорил негромко, от этого его слова звучали еще более веско: - Я думал обо всем этом, Алексей Петрович! Согласен с вами, что это очень нелегкое и необычное решение. Но иного, более верно ведущего нас к цели, я, к сожалению, не вижу. Сейчас мы уподобляемся хирургу, который во имя спасения жизни больного обрекает его на страдания, неизбежные при тяжелой операции. Вы опасаетесь за старшего Стогова? Насколько я его знаю - это очень крепкий человек, который не согнется под тяжестью любых испытаний. Конечно, эта неделя будет для него очень нелегкой, но я не думаю, чтобы это продолжалось больше, чем неделю. К тому же мы постараемся в ближайшее время оказать ему кое-какую поддержку. С Игорем Стоговым я побеседую сам. Он разумный человек и все поймет как надо. Как надо, поймут все и те, кто, по вашему выражению, знает и любит профессора. Они простят нам боль, которую мы невольно им доставим этим сообщением. Особенно, после того, как узнают, для чего эго было сделано. Лобов не нашел, что можно было бы возразить против этой жесткой логики. Ларин твердо заключил: - Первый этап операции окончен. Мы нащупали виновников похищения Стогова. Теперь мы должны раскрыть планы врага, его силы, раскрыть логово Януса и вынудить его выйти наружу. В этом нам помогут сообщение газеты и намеченное нами мероприятие. - Булавин? - коротко спросил Лобов. - Да, - так же коротко ответил Ларин. - И немалую роль может сыграть ваш сегодняшний протеже. А дальше мы начнем самый короткий и самый ответственный этап операции - ликвидацию вражеской группы. Ваша задача сейчас - правильно проинструктировать вашего протеже. И не позднее завтрашнего вечера - знать местонахождение Дюкова. Все действия вне Крутогорска я беру на себя. Сейчас идите к себе, сделайте нужные распоряжения. И чтобы через час вас в Управлении не было! На шесть часов полный отдых! Ясно? - Ясно. Есть! - вытянулся Алексей Петрович. - Ну, то-то же, что ясно, - улыбнулся Ларин, - а я пойду к Игорю. Когда Андрей Савельевич вошел в палату, в которой все еще лежал начавший быстро поправляться младший Стогов, Игорь и Валентина Георгиевна были так увлечены беседой, что не сразу заметили появление гостя. От наблюдательного, много повидавшего на своем веку Ларина не укрылись ни оживленные лица собеседников, ни тот таинственно заговорщический вид, с каким они рассматривали лежавшую на коленях у Игоря книгу. Не ускользнул от внимания Ларина и стоявший на тумбочке букетик бледно-розовых ландышей в хрупком хрустальном вазончике, едва ли поставленный сюда санитаром... "А жизнь-то, как всегда, берет свое, - с теплотой подумал Ларин. - Здесь, кажется, беседа совсем не на медицинскую тему. Ну, что же, если так, то, как говорится, совет да любовь". Валентина Георгиевна, увидев Ларина и мелькнувшие в его глазах лукавые искорки, слегка покраснела и хотела было встать, чтобы доложить о состоянии больного, но Ларин мягким жестом предупредил ее: - Сидите, сидите, Валентина Георгиевна. Я вижу, что вверенному на ваше попечение больному значительно лучше и вы успешно занимаетесь психотерапией. - О, доктор делает все, чтобы поставить меня на ноги, - весело подтвердил Игорь и бросил на Валентину Георгиевну благодарный взгляд. - А подниматься-то, Игорь Михайлович, вам действительно необходимо, - так же весело в тон ему начал Ларин. - Вас ждет стройка термоядерной электростанции, дело, начатое вашим отцом. И знаете, кто будет вашим помощником на монтаже? Ронский! - Ронский?! - Да. - Подтвердил Андрей Савельевич. - Не удивляйтесь, Игорь Михайлович, - продолжал он, удобно усаживаясь на свободный стул и по привычке извлекая из портсигара папиросу, но, увидев осуждающий взгляд Валентины Георгиевны, смутился, хмыкнул и спрятал папиросу обратно. Видя, что Игорь по-прежнему в недоумении, Ларин пояснил: - Я уже высказал вам однажды свое предположение, а теперь оно подтвердилось полностью. Ронский действительно честный, хотя и сбившийся с пути человек. Вот вы и поможете ему вернуться на путь истинный. Кроме того, как вам уже известно со слов Михаила Павловича, у Ронского есть интересные мысли по улучшению контрольно-измерительной аппаратуры станции. А ведь это - залог безотказности и безопасности ее работы. Игорь долго молчал, потом сказал негромко и медленно: - Я много думал, Андрей Савельевич, над всем, что вы тогда мне говорили. Как дорого я бы дал, чтобы не было того происшествия в сквере. И его не было бы, если бы я послушал вас. Это хорошо, что вы так быстро с ним разобрались и отвели от него подозрения. - Ну, и я рад, что у вас перекипело, - одобрил Ларин. - Горячность в таких делах плохой советчик. - А знаете, зачем я к вам зашел, Игорь Михайлович, - сразу помрачнев, продолжал он, - наша операция вступила в решающую фазу. Вот прочтите это. Эго должно нам помочь в самые ближайшие дни найти вашего отца здоровым и невредимым. Поэтому читайте спокойно. С этими словами Ларин протянул Игорю сложенный вчетверо оттиск газетной полосы с обведенными черной каймой столбцами. Чуть дрогнувшей рукой Игорь принял лист, первые же прочитанные строки поплыли у него перед глазами: "В ночь на 22 июня, - с трудом читал Игорь прыгающие буквы, - трагический случай - пожар в собственном доме вырвал из наших рядов талантливого ученого, доктора физико-математических наук, профессора Михаила Павловича Стогова - директора Сибирского комплексного научно-исследовательского института ядерных проблем..." С сильно бьющимся сердцем, то и дело вытирая выступившие на лбу росинки пота, читал Игорь Стогов изложенное скупым газетным языком перечисление научных заслуг своего отца... Глава двадцать первая ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА Греясь в неярких, но все еще горячих лучах клонившегося к закату солнца, перечисление научных заслуг Стогова вторично перечитывал и немолодой уже человек в поношенном парусиновом костюме, сидевший в садовой беседке невдалеке от небольшого домика, затерявшегося на одной из каменистых горных вершин в окрестностях Крутогорска. Был этот человек широк в кости и в плечах, с гладким, почти лишенным морщин, сильно загоревшим лицом, темными волосами, в которых заметно пробивались седые пряди. Маленькие острые глаза из-под мохнатых бровей зорко всматривались во все окружающее. Размышления его были сосредоточены на газетном сообщении о трагической гибели профессора Стогова. Он старался решить один, главный для него, вопрос: что это - ловкий ход или же правда? Если последнее, то это такая удача, о какой он не смел и мечтать. Чтобы найти ответ на свой вопрос, человек снова и снова перечитывал некролог. Все было на месте - траурная кайма вокруг фамилии профессора, подписи: Крутогорский обком КПСС, Крутогорский филиал Академии Наук СССР. Ниже некролога шло сообщение, что по желанию родственников профессора тело его направлено в Москву, где состоится гражданская панихида и погребение. "Если это не подвох, - продолжал размышлять человек, - то почему сообщение появилось только сегодня, 26-го июня? 22-го июня оно не могло появиться, 23-го, в понедельник, не было газеты, почему его не напечатали вчера, позавчера? Проверяли, искали виновников... Ворон сообщил, что болтливый водопроводчик рассказывал ему, будто подозрений никаких нет, всеми подтвержден несчастный случай. Да-а, похоже