, взбежал по узкому качавшемуся трапу. На палубе стояли боцман Ротос и старший помощник капитана Ботсос. Боба удивило то, что обычно крепкий, не признававший никакой другой одежды, кроме легкой рубашки, Ботсос на этот раз был закутан в плащ. Глаза старшего помощника защищали темные очки, отчего лицо казалось темнее и старше, на самые брови была надвинута форменная фуражка. - Что с вами, господин старший помощник? - участливо спросил Боб. Он уважал всегда веселого не в пример мрачному капитану Франгистосу помощника. - Проходи, проходи. Боб, - досадливо морщась, ответил Ботсос каким-то чужим, незнакомым голосом. - И верно, проходи, Боб, - посоветовал боцман, - чего докучать человеку вопросами! Не видишь разве, господин старший помощник болен. У него лихорадка, и глаза болят. Старший помощник капитана Кицос Ботсос оглянулся на грузчиков, кативших в трюмы "Ахилла" бочки с оливковым маслом, и вдруг засмеялся коротким, булькающим смешком. - Осторожнее, осторожнее, ребята! Не разбейте бочки. Это дело стоит больших денег. Теперь Боб готов был поклясться, что почувствовал гнетущее беспокойство именно с этого момента, когда увидел Ботсоса, точнее услышал его изменившийся, должно быть от болезни, голос, и этот булькающий, точно всхлип, смешок. Но как ни напрягал Боб свою мысль, он так и не мог сообразить, что именно встревожило его. Однако Боб недаром считался упорным парнем. И шаг за шагом двигаясь в глубь своей жизни, он все же воскресил в памяти события, полузабытые, давние, и снова, как в те, теперь уже далекие дни, болью и ужасом сжалось сердце. ...Боб родился вдали от этих мест на берегу широкой реки, медленно несущей свои тяжелые зеленоватые воды мимо крутых, поросших вечнозелеными лесами берегов. На крохотной полянке, между увитых лианами деревьев, вдали от больших дорог, притаились легкие бамбуковые хижины деревушки, где жил Боб. Впрочем, тогда мальчика звали не Бобом, у него было другое имя - певучее и длинное - Уиллиани. Так называла его курчавая чернолицая мама. Да у мальчика были и мать, и веселый, сильный тоже чернолицый, отец. Они очень любили маленького Уиллиани и хотя в хижине далеко не всегда имелась мука, но для мальчика все-таки всякий раз находилась и маисовая лепешка, и горсть сладких фиников. Бедные, но веселые люди обитали в хижинах этой затерянной в джунглях деревушки. С великим трудом раскорчевывая тропический лес, отвоевывали они у деревьев крохотные клочки земли, мотыжили ее, бросали в нее зерна и с надеждой глядели, как зеленеют первые всходы. Люди жили в постоянном страхе перед голодом, который мог в любой момент обрушиться на деревню, но не теряли бодрости духа. Вечерами, когда в темноте из черных джунглей доносилось рычание зверей и нельзя уже было больше работать в поле, жители селения разжигали на поляне большой костер. Огонь отгонял от деревни темноту и хищников. Под удары барабанов, под стон и свист самодельных дудок начинались танцы и песни у костра, и музыка далеко разносилась над таинственным и враждебным ночным лесом. Так шло детство Уиллиани. Когда мальчику минуло десятое лето, он впервые увидел белых людей. Они жили не в бамбуковой, а в брезентовой хижине, носили на глазах темные очки и где-то в джунглях, должно быть, имели свои поля, потому что каждое утро с восходом солнца уходили в лес. Только в руках у них были не деревянные мотыги, а насаженные на палки заостренные с двух концов железки - кирки, как они их называли и, наверное, очень дорогие ящики, потому что белые люди никого к ним не подпускали. Отец, который тоже стал ходить в лес вместе с белыми людьми, говорил, что пришельцы не мотыжат поля, а занимаются совсем никчемным делом: собирают какие-то красноватые камни. Потом белые люди ушли, но когда миновала пора дождей, опять вернулись в деревню. Вместе с ними появилось много других белых людей. Они привезли невиданные в этих местах машины, которые, как стадо диких слонов, ворвались в лес, и деревья трещали и рушились под напором их широких холодных стальных лбов. А потом по новой дороге в лес шли другие машины, стальными ковшами доставали они из глубокой ямы красные камни и с грохотом сбрасывали их в железные ящики - самосвалы, которые с сердитым фырканьем стадами бегали по новой дороге. Теперь уже вокруг деревушки не шумел лес. Рядом с бамбуковыми хижинами появились домики, которые можно было, как игрушки, собирать и разбирать. И домиков этих становилось все больше. Возле глубокой ямы откуда машины ковшами черпали красный камень белые люди строили свои каменные хижины, которые были куда выше самых высоких деревьев. Так прошли еще два лета. Белые люди, которые жили теперь в городке, говорили, что весь красный камень в этой земле и каменные хижины, в которых громче, чем звери в джунглях, рычали машины, и весь городок - все это принадлежит очень богатому человеку по имени Герроу. Никто в селении никогда не видел этого человека. Белые люди рассказывали, что Герроу живет далеко-далеко от этих мест в городе, таком большом, что в нем можно было бы поместить десять тысяч таких городков, как их. Еще говорили, что у Герроу есть сотни ям, где роют красный камень, что золото, которым он владеет, не поместить и в самой просторной хижине. Пастор в церкви, которая появилась теперь в деревне, заставлял людей молиться за здоровье Герроу, который дал неграм работу и спас их от голодной смерти. Вместе со всеми за здоровье далекого господина молился и подросший Уиллиани. Отец и мать Уиллиани тоже молились за здоровье далекого господина. Теперь и они работали в глубокой яме со стенами из красного камня. Однажды Уиллиани, проснувшись утром, обнаружил, что отец и мать, должно быть, заторопившись, забыли завтрак, который обычно брали с собой в яму. Мальчик решил отнести им еду. На обратном пути Уиллиани зашел в уцелевший еще на окраине городка лес. Здесь, на берегу реки, была глубокая пещера, в которой часто бывал мальчик со своими приятелями. Сейчас, направляясь к пещере, Уиллиани заметил, что к ней ведут четко отпечатанные на мокром песке следы недетских ног. Бесшумно подкравшись к пещере, Уиллиани осторожно заглянул в известную только ему одному узкую трещину в стене. В пещере стояли двое белых людей. Один был высок ростом и, наверное, являлся начальником, потому что другой белый человек слушал его с почтительным вниманием. Высокий, лица которого Уиллиани не мог разглядеть, так как человек стоял спиной к трещине, говорил негромким, чуть хрипловатым голосом. - Вы хорошо сработали, Джонни. Шеф будет очень доволен. Это дело стоит больших денег. - Он взглянул на часы и добавил. - Осталось две минуты, и старик Герроу получит здоровый сюрприз, а наш Гюпон сорвет здоровый куш. - Он умолк и засмеялся от удовольствия, коротко, с бульканьем, словно всхлипывая. Собеседник высокого в ответ громко и раскатисто расхохотался. Они притихли. Мальчику, внимательно смотревшему на этих людей, почему-то стало страшно. Прошла еще минута, и вдруг качнулась и поднялась к небу земля, взметнулось пламя, и тяжелый раскат грома потряс и лес, и реку, и все вокруг. Налетевший вихрь, как песчинку поднял Уиллиани и швырнул его в воду. Когда мальчик пришел в себя, над тем местом, где еще несколько минут назад был городок, клубилась прорезаемая вспышками пламени черная пыль. Так Уиллиани стал сиротой. Глубокую яму, из которой его отец и мать доставали красный камень, заровняла, уничтожила обвалившаяся от взрыва земля. Под ней нашли себе могилу все находившиеся в яме люди. Много лет прошло с того страшного дня, негритянский мальчик Уиллиани утратил свое имя и превратился в рослого сильного моряка Боба Гаррйса, но все эти годы в самых дальних глубинах его памяти жили звуки голоса и смех человека в пещере, лица которого он так и не видел. ...И вот теперь Боб больше не сомневался, что два дня назад он слышал тот же голос и смех. От этих странных булькающих звуков матросу Бобу стало так же страшно, как и тогда, когда мальчишка Уиллиани случайно подслушал разговор у щели пещеры. Непостижимым было только то, как старший помощник капитана Кицос Ботсос вдруг обрел этот голос и смех. Но на этот вопрос Боб Гаррис, как он ни напрягал свой ум, так и не мог добиться сколько-нибудь вразумительного ответа. Измученный и усталый больше, чем после самой трудной вахты, вернулся Боб в кубрик. Он так и не уснул в эту ночь, а утром позвал на корму боцмана Димитроса Ротоса и своего верного друга Ангелоса Рицаса и, усадив их на бухту просмоленного каната, поведал им все свои сомнения. Выслушав историю Боба, Димитрос - грузный, уже немолодой человек, насквозь пропахший морем, крепким трубочным табаком и машинным маслом, встал и, подойдя вплотную к товарищу, раскатистым басом спросил: - Да ты часом не пьян. Боб? Ну, чего ты мелешь? Старший помощник - не старший помощник, а какой-то бандит, который взорвал целый городок у тебя на родине! - Но ведь голос и, главное, смех. Если бы ты знал, как я запомнил этот смех, он ведь у меня вот где сидит! - хлопнул себя Боб по широкой груди. - До сих пор тебе старший помощник со своим голосом и смехом никого не напоминал, а теперь напомнил. Что же, подменили его, что ли? Нет, брат, или это ты спьяна, или у тебя в голове того, - боцман выразительно покрутил пальцем у виска, - ты лучше, как приедем в Батуми, сходи к доктору, у русских доктора лечат бесплатно. - Постой, постой дядя Димитрос, - нахмурил густые черные брови Ангелос, - а может, старшего помощника и впрямь подменили тем бандюгой... Ангелос умолк, сам пораженный неожиданной догадкой. После паузы раздумчиво добавил: - Сами знаете, ребята, - к русским идем. Тут всякое может случиться... - О чем это ты, Димитрос? - услышали спорщики властный голос. Они оглянулись. Перед ними стоял капитан и владелец "Ахилла" Франгистос. Ангелос и Боб инстинктивно попятились назад, а боцман, перемежая свою речь солеными остротами в адрес понурившегося Боба, рассказал капитану о сомнениях и предположениях матросов. Франгистос, не перебивая, выслушал Димитроса и засмеялся. - Вот спасибо, старина Димитрос, развеселил ты меня. А я то сегодня проснулся, признаться, не в настроении. Ну, и комик же ты, Боб, - обернулся капитан к матросу, - прямо скажу: артист. Не тот, говоришь, голос и смех у старшего помощника!.. Ха... Ха... Ха... - капитан Франгистос вновь залился смехом. Потрепав по плечу окончательно растерявшегося Боба и посоветовав ему поменьше пить и непременно подлечиться, капитан Франгистос медленно и величественно удалился. А через несколько минут он постучал в каюту старшего помощника. Капитан скорее почувствовал, чем услышал, как хозяин каюты подошел к двери. Негромко щелкнул внутренний замок, дверь распахнулась, на пороге стоял старший помощник капитана грузовою судна "Ахилл" Кицос Ботсос. Даже в полутемной какие он не снимал с глаз защищавшие от солнца очки и, словно в ознобе, все время кутался в мягкий шерстяной плащ накидку. Пропуская Франгистоса вперед, Ботсос совсем неприветливо буркнул: - Каким ветром, капичан? С чем хорошим? Франгистос, моментально сбросивший с себя маску напускной веселости, взволнованно рассказал Ботсосу о догадках матросов. Под пристальным ироническим взглядом Ботсоса Франгистос тускнел, ежился, как бы уменьшался в размерах: - Эх вы, "Кобчик", - презрительно перебил он капитана, - или как там вас по гиммлеровской картотеке. Мокрая курица вы, а не "Кобчик". И была же охота у гестапо связываться с такими паникерами, тратить на них деньги... - Ну, знаете ли! - вспылил капитан. - Русская контрразведка - эго учреждение весьма серьезное. Вот я и взволновался. Ведь достаточно матросам поделиться своими подозрениями с русскими властями, как вами заинтересуются и заинтересуются пристально. Ботсос усмехнулся и ответил подчеркнуто беспечно: - Я сильно сомневаюсь, будет ли кто из ваших моряков не только давать показания, но и вообще разговаривать. Я честно пытался не поднимать ненужного шума и в порту тихонечко сойти с корабля. Но еще при нашей с вами, с позволения сказать, радостной встрече я пытался вдолбить вам в голову, что операция по устранению этого настоящего Ботсоса может и раскрыться. Тем более, что, как говорят, он был любимцем матросов. Ну что же, будем считать, фокус не удался, придется прибегнуть к аварийному варианту. Я же ставил вас в известность, что мы предприняли кое-какие меры. Но предупреждаю, машинку готовил не я, за точность работы не ручаюсь, могут быть сюрпризы. Поэтому советую не расставаться со спасательным поясом. Старший помощник встал, давая понять, что разговор окончен, сразу побледневший капитан Франгистос вышел из каюты... ...Наступила четвертая ночь плавания "Ахилла", судно уже вошло в советские воды. Как и в первые три ночи в пути, не спал, метался на койке Боб Гаррис... Разговор с боцманом и капитаном не только не успокоил Боба, но заронил в его душу новые сомнения. И чернокожий матрос решил любой ценой узнать правду. Не один Боб не смыкал глаз в ту ночь. Не спал и капитан Франгистос. Много мыслей и воспоминаний всколыхнула у него короткая беседа со старшим помощником. Этот человек, захвативший чужое имя, должность, каюту, явился к Франгистосу, когда его сообщники уже покончили с настоящим Ботсосом. Капитану, как последнему мальчишке, даже не сообщили о задуманной операции, его просто поставили перед свершившимся фактом. А теперь этот человек Грэгса, о котором Франгистос не знал ровным счетом ничего: ни его имени, ни цели пребывания на "Ахилле", вел себя с капитаном, как с подчиненным. И, подготовив взрыв судна, вновь поставил его перед свершившимся фактом. "Попался бы мне этот молодчик в те годы " - прошипел Франгистос. И тотчас же появилась новая мысль. Как этот вездесущий гюпоновский любимец Грэгс докопался до его, Франгистоса, прошлого. Ведь он так вжился в роль мирного капитана и владельца "Ахилла", что и сам порой не верил, что был когда-то инспектором гестапо в Афинах. Надо отдать должное Грэгсу, он нанес удар капитану в самое трудное для него время, как раз когда до Франгистоса стали доходить слухи о том, что кое-кто не забыл о старых делишках этого инспектора. Ну что же, он смирился с ликвидацией настоящего Ботсоса, он выполнит поручение Грэгса, выполнит даже ценою гибели "Ахилла", а потом получит страховку и улизнет так далеко, что никакой Грэгс его не добудет. Не спал в своей каюте и человек, принявший имя Кицоса Ботсоса. Он любил это состояние, когда нервы напряжены, все силы подчинены единой цели, голова ясна, и ни одна отвлекающая мысль не мелькнет в мозгу. Это состояние азарта, предчувствия удачи, нервного подъема появлялось у него всякий раз перед трудным и рискованным делом. А дело, на которое он был направлен сейчас, являлось труднейшим во всей его полной риска и опасностей жизни. Он был немного философом и вот в такие часы, накануне выхода к цели, любил поразмыслить о роли и призвании разведчика. Он уже видел свое имя вписанным в историю международной разведки. Он был убежден, что его дело, его талант явно стоили такой чести. Он перебирал мысленно вошедшие в эту летопись имена: безымянные лазутчики римлян и греков, Фуше, Николаи, Мата Хари, Локкарт, даже Лоуренс, что они по сравнению с ним?! От их рук погибали тысячи, может быть, десятки тысяч. Он поднимет на воздух миллионы, предаст тлену и разрушению города, заводы и главное - людей ненавистной страны, спутает все карты политикам и дипломатам, он подожжет мир и вдоволь насладится зрелищем мечущихся в огне человечишек... Вся его прошлая жизнь была лишь подготовкой к этой высокой цели, и он достигнет ее. Эти тщеславные мысли не отвлекали его однако от весьма практических забот. Произнося мысленные монологи о своем "высоком назначении", мнимый Ботсос в то же время не переставал размышлять и на самые прозаические темы. Хорошо натренированное самообладание позволило ему ввести в заблуждение паникера Франгистоса. Но хотя он и не подал вида, сообщение капитана сильно встревожило его. О, он лучше, чем этот недобитый гестаповец, знал русскую контрразведку. И ему очень не хотелось привлекать к себе внимание. Но этот слишком памятливый чернокожий спутал все его планы. И теперь придется использовать аварийный вариант. Потому, что уцелей хоть кто либо из команды "Ахилла", и тогда... При мысли о том, что будет тогда, руки становились непослушными, на лбу выступала испарина... Но он решил не поддаваться слабости и заставил себя думать о своих помощниках: "Ворон", "Кондор", "Чиновник"... Так назвал их Шеф. Он не был знаком с этими ребятами раньше, не знал, можно ли на них положиться. Словом, все было смутно, и от этого на душе становилось непривычно тревожно. Выпив стакан виски и несколько успокоившись, мнимый Ботсос тщательно уничтожил ставшие теперь ненужными бумаги, переложил из своего чемоданчика в специально сделанные внутренние карманы в спасательном поясе флаконы с химикалиями для зашифровки и прочтения тайнописи, невинные с виду автоматические ручки, каждая из которых по своим огневым возможностям соответствовала крупнокалиберному пистолету, радиопередатчики и приемники, способные уместиться в миниатюрном портсигаре, зажигалки-фотоаппараты. С величайшим благоговением вложил он в особые чехольчики пояса несколько цилиндриков, сделанных из легкого светлого металла. Соединенные воедино, эти цилиндрики превращались в грозное оружие. Оно должно было стать главной силой, главным козырем во всей его экспедиции. Начинив свой спасательный пояс смертоносными новинками промышленной державы Гюпона, старший помощник капитана вновь обрел спокойствие и продекламировал про себя хвастливую речь о том, что никогда еще ни один разведчик не имел снаряжения такого легкого, малогабаритного и безотказного, каким снабдил его всесильный Гюпон. Наконец, сборы были завершены. Ботсос надел теплое, сделанное из непромокаемой ткани белье, потуже закрепил спасательный пояс, натянул непромокаемый свитер и брюки, взглянул на часы: в его распоряжении оставались почти целые сутки. "Нужно получше выспаться", - решил он. Не снимая спасательного пояса, опустился на кровать, закрыл глаза и приказал себе уснуть. Ботсос проснулся от сильного стука в дверь. Ночь уже прошла, через неплотно прикрытые шторами иллюминаторы в каюту пробивались яркие солнечные лучи. Открыв глаза, старший помощник капитана недовольно выругался: он не любил, когда ему в чем бы то ни было мешали. Стук повторился. Опустив ноги в стоявшие у кровати мягкие туфли, Ботсос повернул ключ в дверях: - Войдите. На пороге с подносом, уставленным судками и стаканчиками, стоял осунувшийся, еще сильнее потемневший за время этого рейса Боб Гаррис... "Ага, это тот черномазый, который припомнил мои какие-то давние делишки", - усмехнулся про себя Ботсос. Но против воли страх острой иголочкой вновь кольнул его в сердце. Чтобы избавиться от страха, старший помощник с легкой усмешкой спросил: - Вы, Боб, давно сделались стюардом? - Боцман освободил меня от вахты, господин старший помощник, и велел разнести обед. - Уже обед! А я заспался, Боб! - он усмехнулся. - Проклятая лихорадка трясла меня всю ночь, забылся только под утро. Ну, показывай, что ты там принес. Но Боб не спешил опускать свою ношу на привинченный к полу каюты стол. Словно завороженный, глядел он на старшего помощника. Он снова услышал этот голос и смех, и прежний ужас вселился в него. Ради того, чтобы услышать это и укрепиться в своем подозрении или освободиться от него, и напросился Боб разносить обед, но вот теперь, оказавшись с глазу на глаз с этим пугающим человеком, он оробел, смешался, и эта робость сгубила его. Ботсос, разгадав состояние матроса, спросил - теперь уже не скрывая издевки: - Ты что уставился на меня, Боб, в первый раз видишь, что ли? Боб молчал, а старший помощник закурил сигарету и теперь дымил, забавляясь положением. Как бы между делом, он крутил в пальцах одну из своих авторучек. - Ну, так что же ты молчишь, Боб, - повторил Ботсос. Боб по-прежнему понуро молчал, а старший помощник, решив окончательно позабавиться, продолжал спрашивать: - Может быть, я внезапно напомнил тебе кого-нибудь? - Напомнил! - задохнулся Боб. Поднос с посудой задрожал в его руках. Посуда со звоном посыпалась на пол. Ботсос привстал и, касаясь груди Боба своей смертоносной ручкой, почти завизжал: - Что! Да как ты смеешь называть меня на ты?! Негодяй! Чернорожая обезьяна! Мерзавец! Последние слова переполнили чашу терпения Боба. Горячая кровь предков - все, много лет попираемое, но не убитое человеческое достоинство, - все закипело в нем и, не помня себя, не понимая глубины нависшей над ним опасности, Боб закричал: - Нет, это ты - мерзавец! Я узнал тебя! Ты долго прятался! Ты убил мою мать! Ты сжег целый город. Я ненавижу, я задушу тебя! Старший помощник слушал внешне спокойно, но все больше хмурясь, мысли его вихрились: "Что с ним делать? Стукнуть в подбородок или просто бесшумно пальнуть?!" Когда Боб Гаррис с криком: "Задушу! Убийца!" бросился к нему, старший помощник капитана, не раздумывая больше, хладнокровно нажал невидимую для постороннего глаза кнопочку на авторучке. Раздался легкий щелчок, и Боб, не добежав до своего врага, с тихим стоном рухнул на пол. Старший помощник капитана, даже не взглянув, переступил через распростертое тело Боба, достал из ящика стола пистолет и два раза выстрелил в потолок. На шум выстрелов в каюту вбежали капитан Франгистос, боцман, несколько матросов, в их числе и друг Боба - Ангелос. Он первый бросился к лежащему на полу бездыханному товарищу. Не обращая внимания на матросов, Кицос Ботсое шагнул к капитану, вытянулся: - Господин капитан, матрос Боб Гаррис вошел ко мне, чтобы подать обед. Вел себя странно, бормотал о каком-то голосе. Потом, видимо, в припадке душевной болезни, бросился на меня с криком: "Задушу!" К счастью, в моем кармане был пистолет. Я выстрелил в потолок, но Гаррис не остановился. Тогда, чтобы защитить себя от безумца, я выстрелил в него. Капитан Франгистос быстро оглядел молчавших матросов, картинно протянул руку старшему помощнику и четко, как слова приказа, произнес: - Вы поступили мужественно, господин старший помощник. Убив безумца, вы спасли не только свою жизнь, но и жизнь всего экипажа "Ахилла". Трудно сказать, какие беды мог натворить Боб в припадке безумия. А то, что Гаррис был безумен, могут подтвердить кроме меня и боцман, и матрос Ангелос Ротос. - Эдак каждого можно объявить безумным и застрелить, - закричал один из матросов. Не слушая возмущенного ропота, Ботсос приподнял рукав свитера, взглянул на часы и, многозначительно глядя на капитана, спокойно сказал: - Я за двадцать минут обязуюсь дать вам беспорные доказательства безумия Гарриса. Правильно поняв смысл слов "двадцать минут", капитан Франгистос испуганно побледнел, но все же подхватил: - И верно, ребята! Дадим господину Ботсосу время, которое он просит. Я убежден, что он приведет веские доказательства. Старший помощник капитана вновь взглянул на часы и властно сказал: - Поднимемся на верхнюю палубу. Неприятно беседовать по соседству с мертвецом. Там я при всех задам несколько вопросов боцману. - И раздвинув плечом молча расступившихся матросов, он первым шагнул к трапу, ведущему на палубу. С палубы, слева по ходу, уже маячили вдали бело-синие гребни Кавказа. Взглянув на еле видимый берег, на пенный след бегущих где-то у самой суши прогулочных глиссеров, Ботсос обвел пристальным взглядом матросов, в третий раз взглянул на часы и чуть громче обычного спросил: - Вы хотите услышать доказательства?! Так слушайте же... В ту же секунду металлический корпус "Ахилла" качнуло, завертело на месте и точно щепку подбросило вверх, словно подрубленные, с грохотом рухнули мачты, откуда-то из глубины трюмов вырвался столб пламени, и судно, хрустнув, как орешек, развалилось на несколько частей. Из всего экипажа "Ахилла" были спасены капитан Франгистос, Ботсос и боцман Димитрос, который почти не подавал признаков жизни. Остальные нашли могилу под обломками корабля. Когда катера и глиссеры со спасенными членами экипажа "Ахилла" входили в порт большого курортного города, солнце уже начало тонуть в побагровевшем море, и нежная синева теплой летней ночи спустилась на цветущие парки и скверы. Карета скорой помощи доставила моряков "Ахилла" в госпиталь, Ботсос на ломаном русском языке со слезами на глазах выражал признательность врачу, показывал на свой спасательный пояс, повторяя, что не помнит, как надел его в приступе лихорадки, и что только эта случайность спасла его от смерти. Со слезами и стонами Ботсос, сославшись на высотобоязнь, в связи с прыжком с палубы, попросил поместить его в палату нижнего этажа. Советские врачи удовлетворили эту просьбу спасенного иностранного моряка. Ботсос охотно отдал свою намокшую одежду, облачился в госпитальный наряд, но, едва санитар прикоснулся к его спасательному поясу, как больной впал в истерику. Он вцепился двумя руками в пояс и, сотрясаясь от рыданий и нервного озноба, умолял не разлучать его с вещью, которая спасла ему жизнь, клялся, что отныне никогда, даже на суше, не расстанется с этим поясом. Вызванные санитаром врачи расценили эту причуду Ботсоса, как следствие только что пережитого им глубокого нервного потрясения и, недоуменно пожав плечами, разрешили, чтобы не тревожить спасенного моряка, оставить ему пояс. И вот укутанный одеялами и обложенный грелками старший помощник капитана задремал на кровати... Прошло несколько часов. В соседней палате боцман "Ахилла" Димитрос, который пришел, наконец, в себя, со слезами на глазах рассказывал врачу о кровавых происшествиях на судне, о догадке своего убитого друга. Доктор поблагодарил иностранного моряка за интересное сообщение, доложил о своем разговоре в Управление по охране общественного порядка и решил навестить палату Ботсоса. Дверь палаты оказалась запертой изнутри и ее пришлось взломать. Зато окно в парк было раскрыто настежь. На кровати лежала аккуратно сложенная больничная одежда человека, который выдавал себя за старшего помощника капитана грузового судна "Ахилл". Кицоса Ботсоса и его спасательного пояса в помещении не было... Глава восьмая СУББОТНИЙ ВЕЧЕР Яркие мазки заката разбежались по дремавшей реке. Отсюда, с высокого обрыва, водная гладь казалась куском холста, на котором нетерпеливый художник в беспорядке разбросал овальные, круглые, ромбовидные пятна красок. Темная, почти фиолетовая у берегов вода становилась дальше сиреневой, приобретала потом золотисто-оранжевый тон, резко сменявшийся пурпурным. То и дело с берегов набегал шаловливый ветерок, пестрый холст морщился, рвался, краски мгновенно смешивались, вода закипала радужными бурунчиками волн, было больно при взгляде на стремительно меняющуюся гамму цветов. Михаил Павлович Стогов, стоявший на краю глинистого обрыва, зажмурился и улыбнулся. Не в первый раз, оставив в своем насквозь пронизанном солнцем кабинете дневные работы, приходил он на этот обрыв, но никогда не уставал радостно изумляться всегда неожиданно новой прелести этих безлюдных мест... Хороша была река - гордая, стремительная, буйная. Хороши были и ее вобравшие в себя всю синеву неба волны, и медноствольные прибрежные сосны, взметнувшие мохнатые кроны к неподвижным хлопьям редких облачков, и воздух, напоенный влажной прохладой реки и горьким настоем смолы, и темный от воды галечник на узкой, врезавшейся далеко в воду, косе. Стогов спустился вниз, разделся и, поеживаясь от прикосновений к подошвам острых камешков, почти побежал к воде. Тотчас же у берега он оборвался в глубокую яму, радостно ухнул, разбудив в прибрежном лесу громкое эхо, погрузился с головой, мгновенно вынырнул и быстро поплыл, рассекая упругие волны частыми, сильными взмахами рук. Почти на середине реки пловец легким движением повернулся на спину и, лениво шевеля пальцами широко раскинутых рук, отдался на волю течения. Он долго лежал так, не меняя позы, не сопротивляясь относившим его вниз волнам, искренне наслаждался прохладой, тишиной, бледным закатным солнцем. Несколько минут он следил взглядом за редкими пушистыми облачками, точно надутые ветром алые паруса над невидимыми ладьями, плывшими по пурпурному морю вечернего неба. Налюбовавшись облаками, Михаил Павлович взглянул на берег. Вот на песчаном мыске, нависшем над рекой высокими растрескавшимися сводами, будто для беседы сошлась говорливая семейка сосен. В центре возвышался могучий патриарх прибрежного леса. Чуть искривленный временем, местами замшелый ствол, выстоявший не одну бурю, клонился книзу, почти касаясь воды седыми космами хвои. Но видно было, что, как ни стар великан, еще прочны, надежны его корни, не оторвать, не разлучить его с родной почвой ветрам и непогоде, что еще много весен встречать ему в отчем краю. А вокруг старика, то склоняясь курчавыми головками, словно прислушиваясь к неторопливой дедовской речи, то в удивлении откидываясь назад, раскачивались стройными телами молодые сосенки. Приветливо, как старым знакомым, улыбнулся Стогов шумливому семейству и даже сделал попытку помахать им рукой, но потерял равновесие, скрылся под волнами, вынырнул и теперь уже энергично поплыл к берегу, повторяя в такт сильным размашистым движениям. - Пора домой! Пора домой! Есть у нас еще дома дела. Выйдя на берег, он еще раз с очевидным удовольствием повторил: - Есть у нас еще дома дела... Так пелось в старой фронтовой песне в дни твоей юности, дружище. Михаил Павлович имел все основания вспомнить нехитрую солдатскую песенку старых военных лет. В лучах закатного солнца на загорелом мускулистом теле Стогова отчетливо проступали красноватые рубцы и шрамы, синеватая осыпь пороховых ожогов - нестираемые, небледнеющие следы грозных военных лет. Видно, крепко опалило его в огне боев. Опалило, но не сожгло, не убило ни юношеской силы, ни юношеской подвижности. Теплый ветерок играл его легкими волосами, обдувал лицо. Улыбаясь от этих ласкающих прикосновений, Стогов весело насвистывал мелодию все той же случайно вспомнившейся солдатской песенки. Вот он докрасна растерся суровым полотенцем, быстро оделся и легко взобрался по отвесному склону голого глинистого откоса. Следя за полетом вырывавшихся откуда-то из-под самых ног юрких стрижей, Михаил Павлович преодолел крутой подъем и вышел на залитую вечерним солнцем обширную поляну. Стена синеватого пихтача, над которым маячили в вышине бронзовые стволы сосен, точно нарочно отступала от обрыва, чтобы дать место раскинутому на поляне цветочному ковру. В высокой траве трепетали на ветру желтые венчики скромных одуванчиков, свежими угольками пламенели жарки, горделиво покачивали лимонно-желтыми шелковыми лепестками красавицы лилии, снисходительно склоняясь к зеленоватым стрелкам поздних ландышей. Тишина стояла вокруг. Лишь изредка нарушали ее чуть слышные всплески реки под горой, глухой шум ближнего леса да победное стрекотание невидимых кузнечиков в травяных дебрях. Наслаждаясь этой живительной тишиной, Стогов осторожно, чтобы не примять случайно цветы, пересек поляну и вышел на бетонированную дорогу, где в тени сосен у обочины стояла окрашенная в светло-салатный цвет автомашина. Опершись на ее отливающий глянцем сигарообразный корпус, Михаил Павлович еще раз задумчиво оглядел поляну, темную стену леса, прислушался к шуму ветвей и трав. Постепенно мысль его уносилась от этого цветочного приволья к цветам, совсем иным, непривычным, нездешним. Было это вскоре после того незабываемого весеннего утра, когда Булавин, Стогов и их сподвижники, не скрывая волнения и радости, смотрели, как на экране телевизора за стенками солнцелитового сосуда дышит, пульсирует, извивается трепетная, слепяще-белая нить похищенного людьми звездного пламени. Булавин и Стогов не умаляли значения этого события. Нет, они были счастливы светлым счастьем созидателей, сделавших крупный шаг по пути к намеченной цели. Да, это была победа, молва о которой облетела весь мир. Но Булавин и Стогов отчетливо понимали, что путь от этой покорившейся людям пылинки звездной силы до Земного Солнца еще тернист и длинен. Поэтому на заседании Ученого совета института, собравшемся вскоре после испытания солнцелитового сосуда, говорили совсем не о победах, а именно об этом, еще предстоящем исследователям пути. Люди должны были думать, какую форму придать жгуту солнечного пламени внутри реактора, каким создать сам реактор. Высказывая свои соображения по этим проблемам, Виктор Васильевич Булавин напомнил: - Кроме того, товарищи, мы не вправе забывать о задании Центрального Комитета согреть искусственным Солнцем хотя бы один квадратный метр почвы, вырастить на нем хотя бы один колос. И тогда неожиданно для всех слово попросил Игорь Стогов. Михаил Павлович, не скрывая удивления, взглянул на сына. Еще не было случая, чтобы Игорь не посоветовался с отцом, не поверил ему свои мысли. А сегодня, отправляясь на заседание, сын не высказывал намерения выступать. Так о чем же он будет говорить? И действительно, то, что сказал Игорь, сначала показалось слишком фантастическим. - Чтобы выяснить возможности и пороки искусственного Солнца, - говорил младший Стогов, - нам надо поставить эксперимент в условиях, которые позволили бы полностью исключить воздействие солнца естественного. Мне думается, что для этого опыта лабораторию придется создать где-то под землей. - Шахты, что ли, прикажете бить? - иронически спросил один из членов совета. - Зачем же шахты, - спокойно отпарировал Игорь, - на первых порах, мне кажется, можно будет обойтись пещерой на ближних отрогах пика Мечты. Она достаточно обширна. Геологи говорят, что площадь ее - сотни гектаров... А в будущем, - Игорь сделал паузу, - в будущем, я полагаю, нам придется пробить не одну шахту, а прокладывать целые подземные галереи и осваивать подземным земледелием площади в тысячи, а возможно, и в десятки тысяч гектаров. Михаил Павлович, внутренне уже готовый согласиться с Игорем, вопросительно взглянул на Булавина. Легкая улыбка, игравшая на губах академика, энергично перекатывавшего в пальцах толстую авторучку, убеждала, что Виктор Васильевич доволен. Когда Игорь, посетовав, что не может, к сожалению, представить детальный проект подземного сооружения, так как по образованию не является инженером-шахтостроителем, кончил свою короткую речь, Булавин ободряюще забасил: - Вы, Игорь Михайлович, не извиняйтесь. Всего знать и все уметь ни одному человеку не дано. А вот думать, заботиться обо всем - это обязанность человека, особенно в наше время. За смелую мысль спасибо. Я с вашего позволения, попробую еще с одной стороны ее аргументировать. Булавин встал и продолжил: - Сегодня мы уже говорили, что нам предстоит еще много раз проверять и оптимальные режимы работы, и конструктивные решения самих реакторов Эго может потребовать продолжительного времени. Так неужели все это время реакторы, точнее их варианты, будут работать вхолостую? Думаю, что уже сейчас им надо дать полезную нагрузку. Игорь Михайлович предлагает нам отличный путь. Именно так: под землей, на искусственной почве, под искусственным Солнцем... Пусть там зашумят сады и дубравы, - мечтательно проговорил Булавин и подытожил деловым тоном: - А что касается проекта сооружения, войдем в правительство с ходатайством о создании в институте специальных отделов и лабораторий. На это пойдут в Москве. Институт у нас комплексный. Так рождалось то удивительное подземное царство, что позднее получило мировую известность под именем испытательной биологической секции э 1 Сибирского комплексного института ядерных проблем. Почти два года миновало с тех дней. И хотя здесь давно уже привыкли к чудесам, все же сегодняшний знойный июньский день стал для Михаила Павловича днем приятных сюрпризов. Было это несколько часов назад. Он сидел в своем кабинете, разбирая скопившуюся за два дня корреспонденцию. В этом кабинете, расположенном на восьмом этаже здания, похожего на усеченный конус и оттого напоминавшего древнюю сторожевую башню, совсем не было привычных окон. Да здесь они были и не нужны. Потолок и стены были сделаны из особых сортов пластмассы, вытеснившей в строительстве бетон, кирпич и, порой, даже стекло. Пластмасса защищала обитателя помещения от нескромного постороннего взгляда и в то же время беспрепятственно пропускала солнечный свет. Солнечные лучи заливали просторную комнату, и от этого вся она казалась пронизанной легкими золотыми нитями. Все убранство кабинета состояло из обширного письменного стола, сделанного из белой, напоминавшей отшлифованный мрамор пластмассы, и такого же цвета пластмассовых стульев. Перед сидевшим за столом Михаилом Павловичем лежала пачка писем в разноцветных конвертах. Черные, нанесенные тушью иероглифы, четкие латинские буквы, затейливая вязь арабского письма и, конечно же, множество русских писем. С разных концов земли, на самолетах и на океанских кораблях, на поездах и автомобилях прибывали эти письма в сибирский город Обручевск. Марки на конвертах пестрели экзотическими изображениями, которые порадовали бы самого взыскательного филателиста На этих марках шумели ветвями пышные яванские пальмы, двигались через пески караваны верблюдов, крошечные, раскрашенные в радужные краски квадратики и прямоугольники переносили на улицы Неаполя и Хельсинки, площади Москвы и Пекина, к утесам Нью-Йоркских небоскребов. Казалось, весь мир слал эти конверты с неизменным адресом: Советский Союз, Крутогорская область, город Обручевск, Сибирский комплексный институт ядерных проблем, профессору Михаилу Павловичу Стогову. Стогов бережно разрезал конверты, быстро пробегал глазами строки писем. И хотя многие из них были на незнакомых Стогову языках, он и без помощи переводчика мог бы пересказать их содержание. Китайцы и англичане, индонезийцы и итальянцы, американцы и арабы и, конечно же, прежде всего, его соотечественники - все они писали Стогову об одном. Внимание Михаила Павловича привлекло письмо из Джакарты. Неизвестный ему корреспондент писал: "Я незнаком с Вами, мой дорогой русский друг, но я много читал и слышал о Ваших удивительных опытах. В нашей стране много солнца, порой даже слишком много. Солнце сушит наши поля и наполняет воздух тяжелыми испарениями тропических болот. Эти злые испарения губят, убивают людей. Но я знаю, что у Вас, в Сибири, да и во многих других странах солнечного тепла и света очень и очень мало. Я знаю, что миллионы и миллионы людей ждут Вашего детища... Оно согреет холодную Сибирь, оно принесет тепло и свет многим странам. Я верю, что теплом Вашего большого сердца согреете Вы, мой русский друг, нашу бедную теплом планету. Да благословит Вас небо в Ваших благородных делах на благо всей земли!" Взволнованный этим искренним письмом из далекой страны, Стогов не расслышал как открылась дверь кабинета, и оторвался от бумаг, лишь когда услышал слова: - Победа, отец! Большая победа! У стола стоял Игорь. В руках у него пестрел огромный букет цветов. Махровые крупные олеандры, нежные, только что распустившиеся розы, алые, бархатистые гладиолусы. Точно жарким дыханием далекого знойного Черноморья повеяло вдруг в кабинете. Эти капризные питомцы южного солнца были так непривычны и так великолепны в середине июня в Северной Сибири, что старший Стогов даже зажмурился от неожиданности, И хотя он отлично догадывался в чем дело, но, все еще отказываясь верить, спросил: - Где ты их взял, Игорек? Неужели... - Да, да, - быстро перебил его Игорь. - Они расцвели. Они расцвели пару часов назад в третьем секторе нашей испытательной секции. - В открытом грунте! - Да. Без единого лучика естественного солнца и не за месяцы, как в природе. Всего лишь часы потребны для развития растений под нашим Земным Солнцем... ... Это была победа, большая, заслуженная, венчающая годы поисков и тревог. Вспоминая о разговоре с сыном, о букете диковинных цветов, оставшемся на столе в кабинете, Стогов вновь переживал радость этих волнующих минут. Еще раз оглядев лесную поляну, Стогов задумчиво проговорил: - Что ж, цветите, набирайте сил. Вы очень нужны людям в этих суровых местах. А со временем мы улучшим вас, породним с вашими южными собратьями, и вы станете еще прекраснее, наши северные скромники. И тотчас же многолетняя привычка увела мысль Михаила Павловича в иную сторону. "Ах, Ирэн, Ирэн, - думал он. - Почему ты не рядом, почему мы не можем делить нашу общую радость?!" Он так живо представил себе смеющееся лицо женщины, шапку непокорных светлых волос, так явственно увидел любимую, друга, коллегу на этой поляне, что даже отступил назад. Мыслями об этой женщине жил он долгие годы, но сам боялся этих мыслей, не позволял им владеть собой. Вот и сейчас усилием воли Стогов отогнал это всегда желанное видение, круто повернулся и раскрыл дверцу машины, а в мозгу против воли все же пронеслось: "Сегодня я должен услышать вести от тебя, родная. Пусть этот день станет днем двойной радости". Пятиместный лимузин, на котором профессор Стогов собирался отправиться в путь, был мало похож на своих ближайших предков середины и конца пятидесятых годов. Широкий и длинный сигарообразный корпус, посаженный на низкую, почти прижатую к земле раму, казался зализанным. Его сверкающая лаком зеркальная пластмассовая поверхность не имела ни единого лишнего выступа. Даже фары, опорная рама, наружные рукоятки дверок, замененные изящными кнопками, словом, все, что у автомобилей середины нашего века в большей или меньшей мере выпирало наружу, топорщилось, уродовало внешний вид, а главное, снижало скорость, - все это у машины Стогова было вмонтировано в идеально гладкий корпус. Ничто не замедляло бега стремительной "Кометы", как называлась эта машина, пришедшая на смену привычным для людей пятидесятых годов "Волгам", "Победам", "Москвичам", "ЗИЛам". Всем своим видом напоминая лишенный крыльев самолет, "Комета" со скоростью двести километров в час почти бесшумно скользила по асфальту. Не слышно было шума мотора, только резкий свист рассекаемого воздуха сопровождал ее движение. Еще более удивительным для людей пятидесятых годов показалось бы то, что перед шофером не было привычного руля, не было и выброшенного вперед нелепого капота мотора. На передней стенке, лучше сказать, лобовом стекле "Кометы" была укреплена доска с приборами, напоминавшая такое же устройство в самолетах. Скрытые в стенках корпуса миниатюрные, но весьма чувствительные приборы надежно гарантировали безопасность и пассажиров "Кометы" и пересекавших ее путь пешеходов. Быстрее, чем мог бы это сделать самый квалифицированный и натренированный водитель, реагировали приборы на каждую неожиданность пути. От их обостренных и усиленных электронными устройствами органов чувств не ускользало ничто: ни внезапно вынырнувшая из-за поворота на недозволенной скорости машина, ни случайная выбоина на мостовой, ни вспышка светофора. Тотчас же летел беззвучный, но категорический приказ отору, и послушный этому приказу автомобиль без участия человеческих рук убыстрял или тормозил ход, менял направление движения. Приборы командовали ходом "Кометы", приборы же наблюдали и за поведением ее двигателя, расположенного в хвостовой секции корпуса. Это был не дизель, не какой-либо другой двигатель внутреннего сгорания, а миниатюрный атомный реактор. Тепло, излучаемое реактором, нагревало покрывавшие его серебристые лепестки полупроводников. Возникавший в них электрический ток вращал якорь электромотора, соединенного системой передач с колесами, который и приводил в движение "Комету". И мчалась, приникая к земле, легкая бескрылая птица: казалось, еще мгновение и она вспорхнет, полетит. Откинувшись на спинку сиденья, Стогов негромко продиктовал в миниатюрный микрофон нужный маршрут. Машина мягко тронулась с места. Теперь ее движением руководил все запоминающий, безошибочный мозг электронного шофера, несколько лет назад заменившего у руля человека. Легким поворотом рычажка Стогов включил дорожный телевизор. Замерцал голубоватым светом экран на передней стенке машины. Вскоре весь экран заполнили фигуры музыкантов, Стогов узнал известного дирижера. А из крохотных динамиков уже лились звуки музыки. Стогов закрыл глаза и отдался во власть мелодии. Нежно журчала река, переговариваясь с тихо шумящим лесом. Но вот бури и громы ворвались в это царство тишины и покоя. Застонали вековые стволы, закипела, вздыбилась река. Кажется, еще мгновение - и восторжествует, победит неистовая буря. Но солнце прорвало панцирь грозовых туч, утихли буря и громы, и снова чуть слышно плещет река, шепчут волнам о своей вечной верности не согнувшиеся, устоявшие деревья, и все живое вокруг славит победу тепла и света... Звуки оркестра смолкли, но Стогов все еще не открывал глаз, находясь во власти бессмертной мелодии. Несколько секунд в машине было тихо, потом из динамика прозвучал мелодичный женский голос: "Внимание! Показывает Крутогорск. По просьбе телезрителей повторяем документальный фильм "Покорение Крутогорья". Стогов встрепенулся. Он любил эту кинолетопись подвигов и свершений, правдивый рассказ о мужестве и благородстве, о днях и трудах своих современников. Экран на мгновение потемнел, и вот на его фоне выступили слова: "Первым новоселам Крутогорья, комсомольцам шестидесятых годов посвящаем". И сразу поплыли перед глазами знакомые, насквозь исхоженные места. Закрывая весь экран, поднялись горы. Хмурые, неприветливые кручи упирались острыми, круглыми, плоскими вершинами в затянутое давящими серо-черными тучами небо. Круто уходящие вверх склоны, точно в мохнатую кухлянку, одеты тайгой. Синеют многоверстные заслоны пихтача и ельника, червонным золотом отливают голостволые сосны, горделиво покачивают курчавыми головами великаны-кедры. Тишина вокруг, слышно, как шлепнется в подушку старой хвои сбитая ветром шишка, как скрипнет пересохшая ветка... Ни одна тропка не вьется через чащобу, ни один дымок не поднимается над таежным морем. Безлюдье, на сотни километров нигде не сыщешь и следа человека. Таким было Крутогорье лет десять назад... Вспомнил Стогов, как в те дни с незабываемым Рубичевым и давно уже ушедшим на покой Шабриным скитался он в этих местах, как услыхал впервые от таежного следопыта вещую легенду о пике Незримом. Вспомнил, как с утлой палатки и жаркого костра на полянке начиналась жизнь в таежных дебрях. Много дней провели ученые в те годы в тайге, многими удивительными и неожиданными находками увенчались их походы по горам и лесам, на карте Сибири исчезло еще одно белое пятно. Теперь настала очередь новоселов - советских землепроходцев шестидесятых годов... И точно читая мысли Стогова, на экране возникли новые кадры. Уже не были больше безлюдны эти места. Склоны Кряжа Подлунного, глубокие ущелья и распадки гор огласились звонкими голосами. Поплыли над суровым краем задорные песни молодежи. Вот они - герои тех незабываемых дней. Они, юноши и девушки, родившиеся в годы великой войны, дети, порой так и не изведавшие скупой ласки безвременно погибших отцов, вели ныне самую разумную и справедливую из всех войн - войну с природой. Стогов видел их в дни этого великого похода. С волнением и радостью узнавал он сейчас их светлые лица, озаренные пламенем первых костров, с тревогой следил за их поединками то с кипящими весенней удалью реками, то с валящими с ног ветрами, то с ревущим пламенем таежных пожаров... Они прошли через все, их спаяли мороз и зной, секли метели и ливни, казалось все - самые злые силы своенравной сибирской природы поднялись на защиту сокровищ Крутогорья. Но мороз и пурга, зной и наводнения - все отступило перед доброй, разумной силой человека! Дети воинов великой войны - отважные воины мира, - вдохнули жизнь в безжизненное до их появления Крутогорье... Кадры кинолетописи воскресили в памяти Стогова и другие картины. Вспомнил он, как поселился в бывшем дачном поселке Крутогорска в небольшом особнячке, выстроенном из голубой хрупкой с виду пластмассы. Сам своими руками разбил рядом с домиком сад и так прикипел ко всему этому, что уже никак не мог расстаться с ним. И хотя давно уже не существовало дачного поселка, его поглотили далеко раздвинувшиеся границы города, и в Обручевске в пяти минутах ходьбы от института была удобная квартира, не покидал Стогов свой голубой особнячок. Порою друзья подтрунивали над этой невинной причудой стареющего профессора, и сам Михаил Павлович назначал сроки окончательного переезда, но сроки проходили, и все оставалось по-прежнему. В обручевской квартире хозяйничал Игорь, а здесь безраздельным владыкой был он, Михаил Павлович. И не было для него большего удовольствия после хлопотливого трудового дня покопаться в саду, что год от года хорошел на радость хозяину, неторопливо полистать книги в обширной библиотеке или просто посумерничать в одиночестве у раскрытого окна в кабинете. И как бы ни был занят Михаил Павлович, он обязательно выкраивал время, чтобы побывать в крутогорском доме. К тому же и причин для этого было немало и самых что ни на есть уважительных: то заседание в обкоме или в филиале Академии, то лекции в институтах или в городском лектории. В таких случаях Стогов всегда стремился и заночевать в крутогорском доме, а утром, чуть свет, взбодренный, помолодевший, спешил на своей машине в Обручевск. И можно было с уверенностью сказать, что если мысли Михаила Павловича всегда были в Обручевском институте, душа его безраздельно принадлежала скромному домику в Крутогорске. Весь Крутогорск знал этот особнячок с обширным, любовно возделанным садом, за ним прочно и навсегда утвердилось имя "Дом Стогова". ...Машина Стогова уже бежала по улицам Крутогорска. Этот поднявшийся в таежном царстве город стал самым величественным памятником его создателям. Любил этот город Стогов. Да и как было не любить его обрамленные вековыми соснами и кедрами улицы, прямые, как туго натянутые ленты. В убранстве вечнозеленых деревьев, застроенные разноцветными - розовыми, алыми, голубыми домами из пластических масс - улицы Крутогорска действительно очень напоминали яркие карнавальные ленты. Не было на крутогорских улицах таких привычных в старых городах кирпича и бетона, не было неотличимых друг от друга тяжеловесных домов-близнецов. Пластмассы и алюминий не только вытеснили традиционные строительные материалы, но и изменили архитектуру зданий. Легче, изящнее строили теперь дома. Даже здесь, в Северной Сибири, не нужны стали почти крепостной толщины стены зданий. Тонкая, хрупкая на вид пластмасса, породнившись с невесомыми, порой почти неощутимыми лепестками полупроводников, надежно защищала людей и от лютых морозов, и от беспощадной жары. Хорош был Крутогорск летним погожим утром, когда солнечные лучи, позолотив вершины гор, достигали глубокой котловины, где был расположен город. В эти часы солнечные лучи играли и дробились в прозрачных гранях домов и, точно в праздничной иллюминации, дома вспыхивали причудливой феерией красок, соперничая в яркости с раскрывающимися венчиками цветов в садах и скверах, расцветали на листьях и в траве радужные капли росы. Чудесен был Крутогорск и в летние вечера, когда тянуло с гор прохладой, ароматами тайги и отдыхавшей от зноя земли. В синеве сумерек залитые светом дома казались то сказочными теремами, то плывущими в ночном море исполинскими кораблями. Радовал глаз Крутогорск и зимой, когда поседевшие от инея деревья одевали ребристые снеговые шлемы. Девственная белизна снега, искрящегося в солнечных лучах, слепила глаз. Ни единая капля копоти не оскверняла снежное покрывало. Крутогорску были неведомы дым и копоть. Ни одной топки не было в этом городе. Электричество согревало людей и плавило металл, двигало автомобили и готовило неведомые природе химические продукты. Электрическим солнцем была озарена счастливая юность Крутогорска, во имя зажжения земных электрических солнц жил, трудился, дерзал этот юный сибирский город... Машина Стогова проскочила по главному проспекту и свернула на боковую улицу. В воротах небольшого, окрашенного в светло-голубой цвет коттеджа Михаила Павловича встретил одетый с подчеркнутой элегантностью молодой мужчина. Он с улыбкой двинулся навстречу Стогову и проговорил мягким баритоном: - Позвольте, профессор, представить вам моего друга... Глава девятая ПОЖАР НА НАГОРНОЙ УЛИЦЕ Медленно таяла, серела бледная синева короткой июньской ночи. Порозовели, закурились прозрачной предутренней дымкой мохнатые шапки гор, со всех сторон окружающих город. Там, в горах, уже взошло солнце, а на улицах города еще удерживался полумрак. Улицы пустынны. Только кое-где прошумит одинокая машина, да простучат по асфальту четкие шаги запоздалого прохожего. Но, как и в любом другом месте, где живут, трудятся, отдыхают люди, далеко не все жители города спали в этот предрассветный час. В просторном кабинете возвышающегося на площади серого П-образного здания Управления по охране общественного порядка сидел у стола плотный кряжистый человек в распахнутом пиджаке. Верхнее освещение в комнате было выключено. Защищенная зеленым абажуром настольная лампа отбрасывала неяркие блики света на раскрытую книгу и лицо дежурного. Вот он поднял голову, и теперь стали ясно видны почти прямая линия близко сведенных у переносицы густых золотистых бровей, прорезанный тремя вертикальными складками выпуклый, открытый лоб, слегка припудренные сединой волосы. Дежурный захлопнул книгу, встал, с наслаждением расправил затекшую от долгого сидения спину. Потом неторопливо закурил и, шутливо погрозив пальцем стоявшим на прислоненной к столу тумбочке телефонам: мол, не вздумайте зазвонить, вышел через застекленную дверь на балкон. Дежурного охватила знакомая каждому, но вместе с тем всегда новая и волнующая прелесть погожего летнего рассвета. Солнце поднималось все выше. Теперь уже не только вершины, но все горы стали прозрачными. Они точно дышали сизой дымкой, еще висевшей кое-где на мохнатых лапах вековых кедров. Потянувший с хребтов легкий ветерок донес в город пряный настой хвои, смолы, дурманящий запах цветов. Тайга делала первый вздох пробуждения, и неуемные птичьи хоры славили свет нового утра. Залюбовавшись горными кряжами, рассвеченными яркими бликами восходящего солнца, жадно вдыхая доносимые ветром запахи утренней тайги, дежурный забыл о погасшей папиросе и стоял, опершись руками о перила балкона. Отсюда, с высоты четвертого этажа, хорошо были видны и разбежавшиеся по котловине городские улицы и сомкнувшиеся плечом к плечу горбатые горы. Синюю стену тайги в равных местах прорезали ровные просеки дорог, точно утесы, маячили вдалеке ажурные скелеты шахтных копров, исполинские плечи, мачт высоковольтных линий. Там, на склонах Недоступной, Подоблачной, Камнебокой, Белолобой, невидимые за стеной леса, прятались поселки рудников, зияли котлованы разрезов, вздымались буровые вышки и корпуса обогатительных фабрик В каменных толщах отрогов Кряжа Подлунного в трех сотнях километров от привольно раскинувшегося города таились сокровища сырьевых кладовых могучего созвездия металлургических и химических заводов Крутогорска. Взглянув на лежавший внизу амфитеатр площади Созидателей, обрамленный золотыми в рассветных лучах зданиями и скверами, дежурный на минуту задумался над необычной судьбой Крутогорска - самого молодого сибирского города. Еще и десяти лет не прошло с того дня, когда врубились в таежное море Крутогорья топоры первых новоселов, а уже разбежались по тайге, вскарабкивались в горы юные городки и поселки: Молодежный, Гремучуй. Верхний. И каждый из них с года на год мог обогнать Крутогорск. Но и Крутогорск мужал, набирал силы, не хотел уступать молодым собратьям чести первородства. Об удивительной продукции удивительных крутогорских заводов катилась добрая молва по всему миру. Потеплевшим взглядом глядел дежурный на убегающие вдаль, к заводским воротам, серебристые стрелы еще безлюдных проспектов, на искрящиеся в рассветных лучах стены домов, прислушивался к особенно четким в утренней тишине сигналам бессоных грузовиков, что сутками снуют на объездном бетонированном кольце, везя пищу прожорливым цехам. Тишина была только в центре, в жилом районе города, а там, поодаль, за зеленой стеной защитных парков, не спал, трудился, жарко дышал плавильными печами, гремел мельницами обогатительных фабрик, рокотал генераторами электростанций, вспыхивал сполохами сварки, блистал стеклом и никелем химических установок бессонный, неутомимый, индустриальный Крутогорск. Любил дежурный эти предутренние часы, когда умолкает городской шум, воздух наполнен ароматом тайги, а шелест влажной листвы в скверах, хоть на мгновенье создает иллюзию лесной поляны. Хорошо думается, легко дышится в такие минуты, только еще сильнее тянет старого охотника в лесное приволье, в котором уже запамятовал, когда и был в последний раз, и не ведаешь, когда выберешься. "А вот возьму да махну сегодня после дежурства в тайгу, - озорно подумал дежурный и подзадорил себя: - А что же, сегодня никак воскресенье; прихвачу с собою Серегу: пора мальчишке привыкать к лесу". Повеселев от этих мыслей, он приподнял рукав пиджака, взглянул на часы. Они показывали ровно четыре. До сдачи дежурства оставалось еще пять часов. - Четыре часа утра двадцать второго июня, - вполголоса проговорил дежурный и от неожиданного сочетания этих слов сразу же откуда-то из глубины памяти нахлынуло воспоминание, нестареющее, незабываемое. Три с лишним десятилетия прошло с того июньского утра сорок первого года, когда дежурный, тогда рядовой солдат в зеленой фуражке пограничника и желто-зеленом маскировочном халате, лежал в дозоре в густом прибрежном тальнике у Буга. Три с лишним десятилетия... Но и сегодня уже не подтянутый и стройный, короткоостриженный солдат, первогодок, а грузнеющий, раздавшийся в кости человек не может забыть, как закипела, забурлила вдруг вода в сонной неподвижной реке, как, лязгая гусеницами, карабкались на берег чужие приземистые танки, и рыльца чужих снарядов впились, врезались в родную землю, взвихривая черные фонтаны дыма и пыли... Свежи в памяти уже немолодого человека дымящиеся угли на месте заставы, разгоряченные первым боем товарищи в почерневших от крови и копоти повязках, с последними гранатами в руках идущие в последнюю контратаку против стреляющих прямой наводкой танков. Так, в 4 часа утра 22 июня 1941 года, началась для него война. Потом он стал офицером советской контрразведки, а теперь возглавлял один из отделов Крутогорского областного Управления по охране общественного порядка. И хотя он давно уже снял офицерский мундир, но по-прежнему чувствовал себя в строю. Как-то незаметно мысль дежурного от первых дней войны перенеслась к совсем недавним событиям. На прошлой неделе секретарь областного комитета партии пригласил к себе ведущих работников их Управления. Секретарь обкома говорил с ними о перспективах области, о том, что быстрое развитие Крутогорского промышленного района сильно встревожило некоторые международные монополии, которые видят в заводах Крутогорска опасных конкурентов на мировом рынке. Секретарь обкома еще раз напомнил о политическом и финансовом могуществе концернов и трестов Запада, которые упорно не желали смириться с разоружением и победой политики мирного сосуществования, и призвал работников Управления к особой бдительности. Резкий телефонный звонок прервал мысли и воспоминания дежурного. Круто повернувшись и на ходу застегивая пиджак, он побежал к тумбочке с аппаратами. - Дежурный по Управлению Новиков слушает. В то же мгновение, расположенный против стола незакрашенный участок стены, напоминавший формой и размерами классную доску, замерцал неярким голубоватым светом. Мерцание становилось ярче и сначала тускло, а потом все явственнее на голубом фоне экрана выступило изображение совсем еще молодого сухощавого человека в синем комбинезоне с эмблемой пожарной охраны. Усиленный скрытыми в стене динамиками в кабинете раздался его голос: - Товарищ Новиков! Докладывает дежурный по Управлению пожарной охраны инженер Демин. - Слушаю вас, товарищ Демин, - отозвался Новиков. - Сегодня в три часа сорок минут местного времени наши наблюдательные приборы зафиксировали возникновение пожара в доме номер двадцать три на Нагорной улице. И сразу же где-то в глубине памяти Новикова кто-то произнес чужим строгим голосом, точно напоминая: "Улица Нагорная, номер двадцать три - "Дом Стогова". И Новиков, не скрывая тревоги, негромко уточнил: - Это дом профессора Стогова? - Так точно! - Что с профессором? - Судьба Стогова и его домочадцев пока не выяснена. Произошло частичное обрушение кровли, необходимы раскопки... Новиков провел рукой по сразу вспотевшему лбу, опустил голову. "Что со Стоговым? - думал он. - Какое несчастье. Случай? Или... или одно из происшествий давно уже ставших редкостью..." Тревожные, трудные мысли роились в его мозгу. Почувствовав состояние собеседника, умолк и Демин. В кабинете воцарилась тишина. В пальцах Новикова неожиданно громко хрустнула переломленная спичка. Этот звук вывел Ивана Алексеевича из тяжелого раздумья. Овладев собой, он чужим глуховатым голосом попросил: - Продолжайте доклад, товарищ Демин. - Я немедленно направил к месту происшествия дежурные пожарные машины во главе с инженером Марковым. По донесению Маркова, к моменту его прибытия произошло частичное обрушение кровли горящего здания. Проникнуть в дом пока не удалось. Начаты раскопки. Люди Маркова направили свои усилия на то, чтобы не допустить распространения огня на соседние строения. Район пожара оцеплен силами народных дружинников. Необычайная интенсивность пожара и то, что это "Дом Стогова" и побудило меня обратиться к вам. Возможно, это происшествие представляет интерес и для вас. - Понятно, - отозвался Новиков, - следовательно, вы все-таки запоздали... Благодарю за информацию, товарищ Демин. Занимайтесь вашими делами. Через несколько минут на пожарище прибудут наши работники, надо разобраться. Закончив сильно взволновавший его разговор. Новиков поднялся с места, отдернул шелковую под цвет стен штору. Она скрывала расположенную на уровне груди глубокую нишу. Иван Алексеевич чуть прикоснулся пальцем к незаметной для постороннего глаза кнопочке, и сразу же из ниши бесшумно выдвинулся укрепленный на скрытых в кладке роликах легкий пластмассовый столик. На его поверхности был в точности воспроизведен рельеф и внешний вид Крутогорска с высоты птичьего полета. Стоя над макетом, дежурный, как бы с подоблачной высоты видел весь город, со всеми его заводами, кварталами, площадями, скверами. Новиков на секунду представил себе весь этот удивительный город таким, каким был он для него еще несколько минут назад, спокойным, работающим, отдыхающим. Сейчас привычный, устоявшийся ритм жизни города был нарушен неожиданным, пока еще неясным, происшествием. Новикову и его друзьям надо было постичь причины и смысл событий этой самой короткой в году июньской ночи. Новиков вновь слегка коснулся укрепленной под столом кнопки, и макет ожил. Помещенные в прозрачной пластмассе у основания, лампы дневного света зажглись, освещая снизу модель Крутогорска. Казалось, над игрушечным городом спускаются поздние летние сумерки. Новиков наклонился, повернул выключатель, красным светом зажглась лампочка, вправленная в пластмассовый колпачок, воспроизводящий в миниатюре очертания здания, в котором помещалось учреждение, где работал Новиков. Новый поворот выключателя - и в противоположном конце города, почти у подножья Подоблачной горы, вспыхнула еще одна лампочка. Там был расположен дом номер 23 по Нагорной улице. Новиков укрепил на штативе над этой крохотной лампочкой массивную линзу, чуть прищуриваясь, взглянул через ее толстое стекло. И сразу произошло чудо. То, что на рельефном плане города было просто освещенной точкой, при взгляде через линзу оказалось миниатюрной, но точной копией голубого особняка. В решетчатой ограде, окружавшей дом, угадывалось темное пятно сада, ясно был виден гараж для автомашин, какой-то каменный сарайчик. Молча постояв над изображением не существовавшего уже дома, Новиков подошел к столу, повернул рычажок на аппарате, напоминавшем телефонный коммутатор, вспыхнула желтая сигнальная лампочка, вновь ожил настенный экран. На этот раз на его голубоватом фоне четко обрисовалось просторное помещение гаража, разделенное высокими перегородками стойл автомашин. У столика с микрофоном стоял коренастый пышноволосый парень в синем комбинезоне. - Техник Ельцов слушает, - донесся звонкий юношеский голос. - Товарищ Ельцов, немедленно подавайте ко второму подъезду семиместную машину. Вы поступаете в распоряжение начальника оперативной группы товарища Лобова. Маршрут: Управление - улица Нагорная, дом номер двадцать три. Далее в соответствии с приказаниями Лобова. - Есть! - Выполняйте! Экран телевизофона погас. Новиков включил на своем аппарате зеленую лампочку и обратился к новому собеседнику. Теперь дежурный разговаривал с широколицым, видимо, очень добродушным и веселым человеком в летней легкой рубашке. Даже на экране в больших синих глазах Лобова были видны лукавые искорки. - Товарищ Лобов! - обычным своим ровным негромким голосом говорил Новиков. - Во главе группы в составе товарища Щеглова, технического эксперта инженера Климова, врача Крыловой и проводника служебно-розыскной собаки Дьякова немедленно выезжайте к дому номер двадцать три по улице Нагорной. Этот дом принадлежит известному ученому профессору Стогову. Там по невыясненным пока причинам возник пожар. Дом отстоять не удалось, произошло частичное обрушение кровли, судьба Стогова и его домочадцев неизвестна. Произведите осмотр места происшествия, совершите нужные в таких случаях следственные действия. Основное внимание сосредоточьте на выяснении причин пожара и судьбы Стогова. - Есть! - Лобов, который при упоминании имени Стогова взволнованно вскочил, сейчас намеревался по давней военной привычке, с которой никак не мог расстаться, откозырять, но вспомнив, что он не в кабинете начальника, а беседует с Новиковым по телевизофону, рывком опустил поднесенную к светлым, очень мягким, пышным волосам руку и смущенно улыбнулся. Так с грустно-смущенной улыбкой он и исчез с экрана. Новиков тоже улыбнулся в ответ. Сложное чувство испытывал Иван Алексеевич к своему никогда не унывающему подчиненному. Иной раз, под горячую руку, он довольно резко отчитывал Алексея Лобова за кажущееся легкомыслие, но чаще сдержанно, чтобы Лобов не догадался о подлинном отношении к себе начальника, похваливал. При этом Новиков часто ловил себя на том, что завидует Алексею. Считая вообще зависть чувством низменным и даже подленьким, Новиков, тем не менее, спроси его кто-либо об этом, пожалуй, и не стал бы таиться. Это была не просто зависть, а скорее восхищение удачливостью Лобова, за которой угадывались недюжинный ум и высокое мастерство криминалиста. Вместе с тем крылась здесь и легкая грусть о том, что годы идут, и вот уже движутся на смену люди возраста Алексея, который без малого годится ему в дети. Словом, это была всегдашняя и, пожалуй, естественная ревность старшего поколения к более молодому и уж, конечно, более счастливому, свободному от иных заблуждений и ошибок старших. Но сейчас Новикову некогда было предаваться анализу своих отношений с Лобовым. Внезапный доклад инженера пожарной охраны взволновал Ивана Алексеевича сильнее обычного. С каждым годом все реже в его кабинете и квартире раздавались вот такие неожиданные ночные звонки, когда нужно было, оставив все, спешить куда-то, в пургу и в туман, чтобы постичь причины случившегося. Случалось порой засечь и тщательно скрытые вражеские следы. Тогда начинались дни, даже месяцы, заполненные неустанными поисками, жаром невидимой непосвященному глазу битвы с врагом. Проводив взглядом отошедшую от подъезда машину Лобова, он включил на настольном аппарате связи квартиру начальника Управления Ларина. Увидев на экране такое знакомое длинное сухощавое лицо в шапке вьющихся седых волос, Новиков начал доклад о событиях этой ночи на 22 июня 19... года. Глава десятая НЕТ, ЭТО НЕ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ Откинувшись на мягкое сидение, покрытое искусственным волокном, давно вытеснившим кожу, Алексей Лобов, хотя и был сильно встревожен сообщением Новикова, по установившейся у него привычке отгонял от себя мысли об обстоятельствах нового дела. "Всяческие гипотезы до осмотра места происшествия могут породить предвзятое отношение к событию, заразить этакой следовательской куриной слепотой", - любил повторять Лобов. И сейчас он скользил, как обычно, внимательным взглядом по стремительно мелькавшим и таявшим где-то за спиной домам, встречным автомашинам, и мысли его, казалось, были очень далеки от цели поездки. Алексей Лобов окончил среднюю школу в тот памятный год, когда в небольшом подмосковном городке была построена первая в мире атомная электростанция. Он отлично помнил то время. Впервые после трагедии Нагасаки и Хиросимы, после зловещих грибов смертоносного дыма, затмивших солнце над безызвестными тихоокеанскими атоллами, человечество встретилось с мирным атомом. Начинался новый - атомный век в истории земли. Лобов не забыл, какими восторгами, какими светлыми надеждами ознаменовались первые шаги новой силы, новой энергии, обретенной человечеством. Но на пути к воплощению в жизнь этой светлой мечты встало много преград: и политических, и технических. Настал день, когда великий народ, сыном которого был Алексей Лобов, народ, впервые открывший человечеству силу мирного атома, сделал впредь и навсегда атом мирным для всего мира. Но и в те, ставшие уже достоянием истории дни и даже в это погожее июньское утро, когда Алексей Лобов в атомном автомобиле мчался по улицам просыпавшегося Крутогорска, еще много преград было на путях мирного атома, еще много интриг плелось вокруг этой жизненной для человечества проблемы. Много было и технических трудностей. Лобов отлично разбирался в них. В те годы, когда в разных концах страны поднимались бетонные корпуса атомных электростанций, когда сходил со стапелей в свинцовые воды Невы первый атомный ледокол, Алексей Лобов был студентом факультета ядерной энергетики. Он помнил первые атомные установки, громоздкие, защищенные метровыми толщами воды, свинца и бетона. Думая об этом, Лобов отчетливо вспомнил слова одного профессора, который заявил с институтской кафедры: - Величайший парадокс, друзья мои, чудовищная нелепость! Самые современные, самые эффективные, самые дешевые, в конечном счете, неиссякаемые практически источники энергии, и в соседстве с ними средневековые крепостные стены и рвы с водой. Величайшее благо и величайший бич человечества. Профессором, от которого студент Лобов услышал эти запомнившиеся и оказавшиеся вещими слова, был Михаил Павлович Стогов. Как недавно все это было... А теперь Алексей Лобов на оперативной машине подъезжал к полусгоревшему дому своего бывшего учителя, ныне всемирно известного ученого, одного из создателей малых реакторов и творца стогнина. Светло-серебристая "Стрела" свернула в Парковый проезд и, пробежав несколько сотен метров по Нагорной улице, плавно остановилась возле окруженного цепью народных дружинников еще дымившегося пожарища, на воротах с трудом угадывалось полузакопченное число 23. Едва Лобов захлопнул дверцу автомобиля, навстречу Алексею почти подбежали невысокий, коренастый, черный как жук, человек в комбинезоне, тронутом местами огнем и прочно пропахшем дымом, и другой, уже немолодой, заметно лысеющий, в синем новеньком костюме со значком народного дружинника на груди. - Командир противопожарного взвода инженер Марков, - отрапортовал маленький крепыш. - Начальник народной дружины Бардин, - неожиданно густым басом доложил второй встречающий. - Где здесь можно поговорить? - пожимая им руки, спросил Лобов. - Пойдемте в сад за домом. Он уцелел. Там есть скамейки, беседка, можно присесть, обсудить положение, - пригласил Марков. Лобов, сопровождаемый своими спутниками и новыми знакомыми, направился к беседке. Его окружал сравнительно недавно, всего лет пять-шесть назад, разбитый, но заботливо возделываемый сад. Живой оградой ему служили высаженные ровной цепочкой, почти ветка в ветку, молодые кедры, привезенные откуда-то с гор. Саженцы хорошо прижились на новом месте, они уже на несколько метров поднялись над землей, их пышные кроны кое-где сплелись между собой, образуя над садом живой зеленый шатер. Сизоватые стволы молодых яблонь обрамляли по обеим сторонам прямые, посыпанные крупным промытым галечником дорожки. Лобов с болью заметил, что от близкого огня нежные листочки фруктовых деревьев повяли, свернулись мертвыми трухлявыми трубочками. Пожухла, скорчилась от жары и свежая влажная листва многочисленных ягодных кустов, выглядывавших между яблоневыми и грушевыми стволами. Всего более в саду было цветочных клумб. Уже поднялись вверх зеленые пушистые стрелки гладиолусов, жались к земле листочки петуний, задорно топорщились первые, слабые еще ростки будущих красавцев-георгинов. На всем этом недавно высаженном в грунт, еще не распустившемся цветочном царстве сейчас повсюду виднелись густые жирно-черные хлопья сажи, дымились долетевшие с пожарища нудно чадящие головни. Глядя на это уродливое, противоестественное соседство заботливо возделанных цветов, аккуратно побеленных яблонь с коптящими головнями и красноватыми под пленкой пепла углями - вестниками бушующего огня, Алексей сурово нахмурился. "Какая страшная сила ворвалась в этот мирный уголок? Кто и что стоит за этим огнем? Нелепая случайность, мгновенная оплошность или злой умысел преступника? - тревожно спрашивал себя Лобов и сам себе жестко ответил: - Не исключено и последнее". Нет, Алексей Лобов совсем не страдал излишней подозрительностью и мрачной предвзятостью к окружающим. Скорее наоборот, в характере этого молодого, всегда веселого человека было много юношески непосредственной восторженности и завидного умения видеть в людях хорошего даже больше, чем они сами в себе подозревали. Но в памяти Алексея неотступно жило одно воспоминание детских лет. Он возвращался из школы и вдруг на углу, где жили Лобовы, заметил густую толпу. Протолкнувшись вперед, он с ужасом увидел лежавшую на мостовой девочку в голубых носочках на загорелых ножках и с такими же голубыми ленточками в мягких овсяных волосах. Скорее по этим носкам и ленточкам, чем по изменившемуся, неестественно взрослому лицу, узнал Алеша соседскую семилетнюю Лельку. Веселая попрыгунья и щебетунья Лелька неподвижно лежала на пыльной мостовой, подогнув загорелые, в свежих ссадинах колени, и по жидкой косичке, черня голубую ленточку, из разбитого виска текла тоненькая струйка крови. А рядом валялся увесистый булыжник. На него с усмешкой глядел Евсеев, тоже сосед Лобовых. На плече Евсеева лежала крепкая рука участкового милиционера. Над тельцем Лельки на коленях стоял побледневший, сразу осунувшийся отец девочки. Он не кричал, не бился в рыданиях, а монотонно, сам не слыша своих слов, все время спрашивал Евсеева: - За что же ты так ее? А, сосед? На что Евсеев с прежней тупой ухмылкой отвечал: - Так она же, дуреха, того... курей моих гоняла... Это была первая встреча пятнадцатилетнего Алеши Лобова с не убитым еще человеческим злом. Потом, после окончания института и назначения на новую, неожиданную для него работу, встречи со злом участились. Разный облик принимало оно, чаще всего появляясь невидимым для всех, кроме товарищей Лобова. Тем зорче должны были стать он и его друзья. И сейчас, глядя на дымящиеся головни, на поблекшие листья деревьев и стебли цветов, Лобов вновь почувствовал, ощутил присутствие злой, чужой, давно уже не встречавшейся ему руки и в этом, неразгаданном пока происшествии. С этого момента, как и всегда, для Лобова во всем окружающем существовало только то, что имело хоть какое-то отношение к расследуемому делу. Громко щелкнув крышкой портсигара, доставая папиросу, Алексей вслед за Марковым вошел в беседку. Цеплявшиеся по натянутым вдоль стен нитям плети цветущей фасоли еще не успели достигнуть крыши, и в зеленом шатре причудливо соседствовали яркий свет утреннего солнца в центре и стойкий полумрак по углам. Первое, что сразу же бросилось в глаза Лобову, едва он переступил порог беседки, был стоявший в углу заступ. Его старый, залоснившийся, словно отполированный черенок резко контрастировал с блестящей, остро отточенной лопатой. - Товарищ начальник дружины, - обратился Лобов к Бардину, - вы имеете какие-либо сведения об образе жизни владельца сгоревшего дома? - Да, товарищ Лобов, кое-что уже удалось выяснить. Профессор Стогов наезжал сюда из Обручевска, иногда вместе с неженатым еще сыном Игорем. Игорю Стогову около тридцати лет, он, как и отец, физик, кандидат наук. Других членов семьи у Стогова нет. - Понятно, - кивнул Лобов. - А кто у них за садом ухаживал? - Только профессор. Это было его любимое дело. - Ясно. - Лобов обернулся к молча слушавшему их беседу помощнику. - Товарищ Щеглов, на рукоятке заступа должны быть следы пальцев старшего Стогова. Они могут нам пригодиться. Отнесите заступ в нашу машину. - Сделав вид, что не замечает недоумевающего взгляда Бардина, Лобов спросил его: - Где сейчас находятся Стоговы? - По субботам они обычно выезжают на дачу. Полагаю, что и сейчас там. А пожар - это, по-моему, попытка скрыть следы ночной кражи. - Вы проверили ваши предположения? - быстро спросил Лобов... Его синие глаза стали почти черными. - Я послал людей к ним на дачу. Они еще не вернулись, - чуть смущенно отозвался Бардин. - А в квартиру мы до вашего приезда не заходили. Ничего не ответив Бардину, Лобов повернулся к Маркову: - А вы, товарищ Марков, как считаете, в чем причина пожара? - Судя по внешнему виду пламени, обилию дыма, а также по размерам и быстроте обрушения крыши, можно полагать, что источник огня находился внутри, скорее всего, в самом центре дома. Причем источник этот был очень сильным. Занялось не постепенно, а сразу. Так бывает при вспышке большого количества легко воспламеняющихся веществ. - В дом можно войти? - спросил Лобов. - Да, завал у входа мы уже разобрали, но внутри здания много дыма. - Ничего, дым нам не страшен. Пойдем в противогазах. Лобов вынул из черного чемоданчика, который держал в руках, зеленый мягкий противогаз. Надев его на лицо и натянув на руки желтоватые тонкой резины перчатки, Алексей оглянулся на своих спутников. Все они последовали его примеру и теперь стояли, удивительно похожие друг на друга, сверкая круглыми смотровыми стеклами, теребя длинные гофрированные хоботы. Лобов первым вошел в двери, из которых все еще вырывались густые клубы черного дыма. На секунду приподняв свой противогаз, Алексей через нос вдохнул дым и сразу же, точно от удара качнувшись назад, тяжело натужно закашлялся. С трудом справившись с удушливым кашлем, Лобов обернулся к стоявшему рядом техническому эксперту инженеру Климову. Он увидел, что эксперт извлек из своего чемоданчика объемистую стеклянную пробирку, соединенную с миниатюрным насосиком. Пройдя в глубь помещения, где дыму было больше, Климов направил раструб насоса в его струю. Через несколько секунд прозрачные до этого стенки пробирки помутнели, а потом стали сизо-черными. - Не нравится мне этот дым, - негромко пояснил Климов, - он кажется мне не совсем обычным. Смотрите, какое поразительное воздействие его на растения в саду. Хочу припасти этого дымку для лабораторного анализа. Осторожно лавируя между чадящими головнями, Лобов и его спутники шаг за шагом продвигались по тлеющему еще дому. Тягостная картина разрушения предстала их взору. Закопченные, местами прогоревшие насквозь стены зияли жжеными дырами, шуршали кое-где чудом уцелевшие, свернувшиеся в трубку, обесцвеченные огнем обои. То там, то здесь виднелись обугленные, развалившиеся, потерявшие всякую форму предметы, в которых с трудом угадывались шкафы, столы, столики, тумбочки, стулья. Не верилось, что эти исковерканные, трухлявые скелеты еще несколько часов назад были красивой мебелью. Дымящиеся остатки пола были засыпаны хрустящей под ногами смесью углей, пепла, битого стекла... Зябко подернув плечами, Лобов спросил неотступно следовавшего рядом Маркова: - Когда подоспели ваши люди, входная дверь была открыта? - Нет, замкнута, ее пришлось взломать. Это и наводит на мысль, что дом пуст, и Стоговы, к счастью для них, на даче. Марков вздохнул. - Из такого огня, едва ли кто вырвется. Мы подоспели сюда примерно минуты через три после начала пожара, а еще через три минуты произошло частичное обрушение кровли. Судите сами, какая силища... Они вошли в помещение, где по сообщению Бардина был кабинет старшего Стогова. Огонь потрудился здесь особенно рьяно. Комната была заполнена таким густым дымом, что даже противогазы не спасли людей от мучительного кашля. Обгоревшие балки крыши обрушились и зловеще топорщились в разных концах комнаты. От жары полопались и повылетали стекла во всех окнах. Удручающее впечатление производил пощаженный огнем просторный книжный шкаф. Толстое стекло выдержало натиск пламени, но стоявшие на полках книги превратились в угольные брикетики. - Пожар начался именно здесь, - уверенно сказал Марков. Ничего не ответив ему, Лобов прошел в следующую комнату. Она сохранилась лучше других. В куче закопченных брусков и досок тускло поблескивали металлические пластинки замков. Это были остатки великолепного письменного стола. За грудой этого чадящего хлама Лобов увидел то, что рассчитывал и в то же время страшился увидеть. На покрытом копотью полу, в узком пространстве между остатками письменного стола и уцелевшего книжного шкафа, уцепившись головешкой руки за подоконник, лежал труп. Нижняя часть его совершенно обуглилась, но плечо, левая рука и часть груди каким-то чудом уцелели. Поза мертвеца свидетельствовала, что человек в начале пожара находился в кабинете Стогова. Он вырвался из пламени в эту комнату намереваясь, видимо, выброситься из окна. Лобов ясно представлял, как полуобгоревший еще в первые секунды пожара человек, задыхаясь в густом дыму, метнулся к окну, ища спасения. Вот он уже уцепился за подоконник. Еще усилие, и человек спасен, но в эту секунду несчастный потерял сознание, и это решило его судьбу. На обгорелом лице мертвеца торчали клочья каштановой, тронутой сединой бородки и пряди таких же волос на оголенном огнем черепе. Под пеплом проступали лоскуты коричневого пиджака, белой сорочки, галстука... Подавленные увиденным, в глубоком молчании стояли над обгоревшим трупом суровые люди в противогазах. Первой нарушила молчание доктор Крылова. Чуть тронув пальцами не спускавшего глаз с мертвеца, точно окаменевшего Лобова, она спросила: - Алексей Петрович! Это Стогов? Вы ведь у него учились. - Пожалуй, да, - отозвался Алексей. - То, что уцелело, очень похоже на Стогова. - Товарищи Щеглов и Дьяков! Займитесь осмотром двора, сада и надворных построек. Доктор Крылова, произведите наружный осмотр трупа и немедленно доставьте его в морг для дальнейших обследований и восстановления прижизненного облика. Инженеру Климову и начальнику дружины Бардину вместе со мной вести осмотр этой комнаты... Последние слова Лобова заглушил шум остановившейся на улице против окон кабинета служебной машины. Из нее выпрыгнул молодой человек, одетый в распахнутый парусиновый пиджак поверх синей безрукавой майки. Расталкивая охранявших дом дружинников, он с криком: - Отец! Отец! - бросился к дверям. Вздрогнувший от этого крика Лобов проводил юношу взглядом и со вздохом отвернулся. Все его внимание было сосредоточено сейчас на каком-то предмете, который он разглядел в куче углей и мусора. Глава одиннадцатая БОРЬБА БУДЕТ НЕЛЕГКОЙ Когда Алексей Петрович Лобов после осмотра полусгоревшего особняка профессора Стогова вернулся к себе в кабинет, его и Щеглова сразу же вызвали к начальнику Управления Ларину. При их появлении из-за широкого письменного стола поднялся высокий худощавый человек с совершенно седыми волосами. Не дослушав обычного рапорта, Ларин крепко пожал Лобову и Щеглову руки, жестом пригласил их садиться, молча придвинул коробку с папиросами и, вернувшись на свое место, попросил: - Рассказывайте, Алексей Петрович. Лобов с минуту задумчиво молчал, как бы собираясь с мыслями. Потом вскинул голову, взглянул на сидевших рядом с Лариным Новикова и секретаря Партийного комитета Управления Уварова, нервно, все еще молча, закурил: - Рассказывайте же, товарищ Лобов, - уже нетерпеливо потребовал Ларин. - Простите, Андрей Савельевич, - я несколько отвлекся, - хмуро извинился Лобов и продолжал: - Данные пожарной охраны, так же как и мои наблюдения, сводятся к тому, что пожар в доме профессора Стогова - не несчастный случай, а результат преднамеренного поджога. Это подтверждают обнаруженные нами в бывшем кабинете Стогова остатки стеклянного сосуда с явными следами легко и бурно воспламеняющихся веществ. Характер этих веществ будет окончательно установлен в лаборатории. - Но, может быть, это препараты, которыми пользовался Стогов в своих опытах, и их воспламенение все-таки случайно? - спросил Новиков. - Я думал об этом, Иван Алексеевич, - возразил Лобов, - и, хотя на сосуде есть знак института, вынужден был отказаться от такого предположения. Прежде всего, в доме Стогова вообще не было никакого лабораторного оборудования, да и зачем специалисту по ядерной физике могли понадобиться подобные вещества. У меня родилась такая версия: преступники внесли в дом Стоговых похищенный в институте сосуд с легко и бурно воспламеняющимся составом и специальным взрывателем с часовым механизмом. В установленное время произошел взрыв и пожар... Остальное вам известно, товарищи. Ларин, все время молча слушавший, встал, несколько раз прошелся по толстым ковровым дорожкам, устилавшим пол кабинета, и сказал с легкой усмешкой: - Да... целый технический арсенал. Это едва ли какие-нибудь уцелевшие уголовники... А может быть, все это проще: Стогов что-то принес, что взорвалось, и он сгорел. - Я проверил это предположение, Андрей Савельевич, - заговорил Лобов. - Во-первых, в наши дни уже стали забывать о таких происшествиях, как грабежи и кражи. Во-вторых, если и воскрес какой-либо "последний из могикан", - уголовники есть уголовники. Их прежде всего интересует, чем бы поживиться. А в уцелевшей части дома ничего не тронуто, хотя там были и деньги, и много дорогих вещей. - Понятно, Алексей Петрович, - сказал Ларин. - Поджог дома и присутствие в нем явно не грабителей вы доказываете достаточно убедительно. Нас интересует главное: судьба Стогова. Каково ваше мнение? Лобов ответил не сразу, чувствовалось, что он стремился наиболее точно сформулировать свои выводы. - Никаких доказательств, кроме моих личных впечатлений, у меня пока нет. Но после того, как будут восстановлены прижизненные черты лица у трупа и сделана дактилоскопия пальцев, - все сомнения рассеются. - Но вы же, насколько я понимаю, - снова вмешался Ларин, - не имеете отпечатков пальцев самого Стогова? - Имею. Мною изъят и доставлен на экспертизу заступ, которым пользовался во время работы в саду один только Стогов. Рукоятка заступа от частого пользования почти отполировалась. Там должны быть отпечатки пальцев Стогова. Ларин и Новиков с чуть заметными улыбками переглянулись друг с другом. Во взгляде Новикова сквозило удовлетворение несомненными успехами своего способного ученика. Наконец, Ларин нарушил паузу и, обращаясь теперь уже к Щеглову, спросил: - Вы, Сергей Дмитриевич, не имеете дополнений к докладу товарища Лобова? - Мы уже обменялись с Алексеем Петровичем мнениями о наших выводах. Мне еще хотелось бы сообщить вам, что мы обнаружили возле дома два сильно изгрызенных окурка. Как нами установлено, профессор Стогов не курил. Кроме того, на подоконнике окна, возле которого лежал труп, обнаружен след мужского ботинка. Все это еще раз доказывает, что, если Стогов и погиб, то все равно в доме были посторонние, и это не несчастный случай. Всю эту довольно длинную речь Щеглов произнес одним духом и, закончив ее, победоносно оглядел окружающих, словно хотел сказать: смотрите, какой я молодец, ни одной подробности не забыл. Ларин, все время задумчиво шагавший по комнате, вернулся на место, но не сел, а остался стоять, опершись о стол большими, широкими в ладонях руками, перевитыми синеватыми узелками вен. Охваченный тягостными впечатлениями осмотра дома Стогова, увлеченный своим докладом, Лобов только сейчас заметил, что его начальник выглядел в этот июньский день не совсем обычно. Андрей Савельевич, и без того не по годам моложавый, утаивший от судьбы, как любовно подшучивали в Управлении, лет десять, а то и пятнадцать, казался сегодня юношески молодым. Вся его худощавая фигура дышала большой внутренней силой и собранностью. Всегда энергичное и волевое лицо стало сейчас еще сосредоточеннее, расправились, сделались совсем неприметными морщинки и складки, только поперек лба, между бровями пролегла глубокая резкая борозда. Наконец, Ларин заговорил, и Лобов вновь удивился необычности его сегодняшнего поведения. Ларин сам не любил употреблять громкие фразы и требовал такой же простоты от подчиненных. Поэтому непривычно торжественно прозвучали сейчас его слова: - Серьезная опасность нависла над нашим Крутогорском, товарищи. Где-то здесь, в черте или вблизи нашего молодого прекрасного города затаился враг, злобный, хитрый, беспощадный. В своей подлой попытке нанести нам как можно больше вреда, в своем безумном стремлении взять реванш за победу сил мира во всем мире, помешать росту могущества нашей страны, враг поднял руку на все, что нам дорого, он готов разрушить все, что создано нашим трудом. Враг нанес нам первый предательский удар. Вы знаете, что в последнее время мы усилили охрану всех расположенных в Крутогорской области объектов и строек, связанных с ядерной энергетикой. Была усилена также и охрана ученых, разрабатывающих эти проблемы. Наше внимание было сосредоточено, главным образом, на охране института ядерных проблем, охранялась также и дача профессора Стогова, где в последний месяц он жил. За его пустовавшим эти недели домом наблюдения не велось. Как показывают печальные события минувшей ночи, поступив так, мы допустили серьезный просчет, которым не замедлил воспользоваться враг. Ларин умолк и твердо, но медленно, так что почувствовалось, какой болью отзываются в его сердце эти слова, добавил: - Это, прежде всего, мой просчет, моя ошибка, товарищи, и я готов понести за них любую ответственность. Ларин вновь сделал паузу и закончил: - Но дело не в признании своих просчетов. Наш с вами партийный и гражданский долг, товарищи, в максимально короткий срок установить судьбу Стогова и, если профессор жив, выручить ученого из постигшей его беды. Вторая наша задача неотделима от первой, - раскрыть и обезвредить врага, проникшего в наш город. И третья - мы обязаны встать непреодолимой стеной на всех возможных путях врага. Для этого нам необходимо проникнуть в его замыслы и цели. Ларин, наконец, опустился в кресло. - Как только Иван Алексеевич, - Ларин кивнул в сторону Новикова, - доложил мне о происшествии в доме Стогова, я связался с Москвой. Узнав о случившемся у нас, товарищи рассказали об одном происшествии десятилетней давности. Тогда в доме одного известного ученого, занимавшегося оборонной техникой, тоже произошел пожар. Владелец дома погиб в огне. Преступников возглавлял международный авантюрист по кличке "Янус". Ему удалось уйти. Больше Янус у нас себя не проявлял. По некоторым сведениям, он связал себя с частной разведкой монополиста Гюпона и совершил много дерзких и крупных диверсионных актов на атомных предприятиях конкурентов своего хозяина. Кроме того, мне были сообщены материалы наших коллег на Черноморском побережье о взрыве и гибели иностранного судна почти со всей командой. Особенно важен рассказ одного спасшегося моряка о том, как его друг Боб Гаррис признал в помощнике капитана человека, взорвавшего в Африке урановый рудник и поселок при нем. Это уже похоже на почерк Януса. Еще больше подчеркивают это сходство показания капитана погибшего судна, который чистосердечно рассказал о своем гестаповском прошлом, о своей встрече с Грэгсом - руководителем частной разведки Гюпона, и о подмене помощника капитана каким-то авантюристом. Сопоставление этих данных позволяет предполагать возможность нашей встречи с Янусом. Крутогорье, особенно наличие здесь крупной ядерной энергетики, могло заинтересовать Гюпона, всегда готового на любую авантюру, чтобы вернуть свое былое могущество. Вот и давайте, товарищи, обменяемся мнениями о возможности и целях визита к нам этого типа. Прошу вас, Сергей Дмитриевич. Щеглов еще не успел подняться с места, как бесшумно открылась дверь кабинета, и секретарь Ларина доложил: - Андрей Савельевич, технический эксперт инженер Климов и доктор Крылова просят принять их по важному делу. - Просите, - коротко бросил Ларин. В комнате воцарилась напряженная тишина. Сердце Лобова тревожно сжалось: "Неужели я ошибся в своих предположениях, и профессор Стогов действительно погиб в огне?" Как ни был озабочен и взволнован начальник Управления, он не изменил своей всегдашней вежливости. И сейчас Ларин вышел из-за стола, учтиво поклонился Крыловой, пожал руку Климову, пригласил экспертов садиться и сам опустился в кресло у стоявшего в стороне столика лишь после того, как села Крылова. - Слушаем вас, Валентина Георгиевна, - сказал Ларин, когда в кабинете вновь установилась тишина. - Андрей Савельевич, - начала Крылова мягким певучим голосом, - я произвела вскрытие трупа, обнаруженного в доме профессора Стогова. Против ожидания, смерть покойного наступила совсем не от ожогов. Все ожоги на теле являются уже посмертными. - То есть он горел уже мертвым? - уточнил Ларин. - Совершенно верно, - кивнула Крылова, - мертвец оказался в своеобразном крематории. А смерть наступила примерно за два часа до начала пожара, от действия пока еще не известного нам растительного яда. Наибольшее скопление яда я обнаружила в черепе трупа. Значительная часть мозгового вещества разрушена. От этого и наступила смерть. - Так, значит новинку опробовали, - невесело усмехнулся Ларин и поинтересовался: - А что вы сделали, доктор, для выполнения приказа товарища Лобова о восстановлении прижизненных черт лица трупа? - Сделала все, о чем просил Алексей Петрович. - И каковы же результаты? - не удержался Лобов. - Это не Стогов, - внешне спокойно произнесла Крылова. Услышав слова доктора, присутствовавшие в комнате облегченно вздохнули, а Крылова, подавая вскочившему с места Ларину еще влажные фотографии, пояснила: - На этих снимках вы видите лицо трупа до восстановления. Это переданный нам Игорем Стоговым последний снимок профессора. А здесь снимки восстановленного лица трупа. Даже и здесь видно, что это не Стогов. У профессора лоб выше и шире, другая форма носа, подбородка, ушей. Но у меня есть и другие, более веские доказательства того, что это не Стогов. Как рассказывал мне Игорь Стогов, профессор в молодости, во время Отечественной войны, был несколько раз ранен. Никаких следов ранений у трупа не обнаружено. Профессор страдал заболеванием сердца. Каких-либо признаков этой болезни при вскрытии тела не найдено. Наконец, профессору Стогову уже шестьдесят лет, состояние же внутренних органов трупа показывает, что убитому было никак не больше сорока пяти - сорока семи лет. - Спасибо, Валентина Георгиевна, - поблагодарил Ларин и обратился к Климову: - А у вас какие новости? - В соответствии с приказом товарища Лобова, я продактилоскопировал левую руку трупа. Вот формула отпечатков его пальцев - Климов подал Ларину листок бумаги. - А вот формула отпечатков пальцев Стогова, которые мы нашли на черенке заступа. Как видите, никакого совпадения. Ларин поднялся и заговорил, обращаясь к экспертам: - Благодарю вас, товарищи, за четкое и быстрое исполнение боевого приказа. Прошу вас, доктор Крылова, совместно с химиками продолжить исследование яда, который вы нашли в черепе трупа, о результатах доложите лично мне через сорок восемь часов. Инженеру Климову составить описание причин возникновения пожара, закончить химический и физический анализ дыма, взятого на пожаре. Ларин, сразу заметно повеселевший, помолчал и закончил: - Все. Еще раз благодарю. Можете быть свободны, товарищи. Когда Крылова и Климов скрылись за дверями кабинета, Ларин вернулся за свой стол и произнес: - Следовательно, ваши, Алексей Петрович, предположения подтвердились. Стогов действительно жив. Тем быстрее должны мы действовать. Для этого нужно разгадать замыслы врага. Продолжим наше совещание. Слушаем мнение товарища Лобова. Лобов, не скрывая радости от сознания своей правоты, заговорил убежденно, страстно: - Я полагаю, что похищение профессора Стогова, а теперь мы уже вправе говорить о похищении, это либо отвлекающий маневр, либо подготовка к осуществлению основного замысла. Таки