запрете Шилова... - Ты думаешь, мне легко?! - услыхал он гневный полушепот Лизы. - Твоя мамаша смотрит волком: как же, совратила ее юное дитятко. Соседи перешептываются мне вслед. Любимый муж красноречиво молчит и отправляется на год в океанское плавание. На прощание говорит: почему бы тебе не провести часть отпуска в Сибири. Ленку можно отправить к моим старикам в Николаев... Какое великодушие! Так сказать, развод по-Каренински! И самое парадоксальное, что я поступаю именно так: отправляю Ленку к старикам и лечу сюда. Ты вдруг перестал отвечать на мои письма. А у меня щемит сердце. Я же знаю, что в любую минуту тебя могут... - Наверное, она здорово разволновалась, едва не произнесла слов, которые были под строжайшим запретом. - С тобой могут произойти неприятности... Прилетела. Потратилась. А для чего? Чтобы тайком встретиться с тобой, выслушивать упреки. И это в поселке, где нас никто не знает! - Лиза громко всхлипнула. - Лиза, ну не надо! - Глеб коснулся ее плеча. Она схватила Глеба за руку, потянула к палисаднику. На скамье у ворот обвила руками шею Глеба, приблизила к себе его лицо и горячо зашептала: - Это же я... Мы! Неужели ты забыл наш солнечный троллейбус... Помнишь, как мы чинили пробки! Глеб чувствовал: вдруг исчез воздух, пересохло во рту и руки отяжелели. Ощущая на лице обжигающее дыхание Лизы, податливость ее тела, он теснее приник к ней, отыскал губами ее губы... И тут над головой Глеба просвистел камень. Глеб вздрогнул, прикрыл рукой голову Лизы и не заметил, откуда вынырнул человек, что шаткой походкой направился к ним. На лбу у Глеба выступила испарина: Шилов! - Сигаретку поднесли бы ночному страннику... - Шилов всмотрелся в Глеба, пьяно оскалился: - О, Глебка! Друг ситцевый! Здорово, кореш! А это кто с тобой? - приблизил свое лицо к лицу Лизы, заорал возбужденно: - У, какая куколка! Знакомь с подружкой. - И потянул Лизу за руку. Она возмущенно крикнула: - Ты почему позволяешь, Глеб, этому... - но, взглянув на остолбеневшего Глеба, закончила гневным полушепотом: - Это какой-то кошмар! Ты струсил! Все здесь какие-то психи! Я завтра же уеду! - и взбежала на крыльцо общежития. - И правильно сделаешь, - проводив ее тяжелым взглядом, сказал Шилов. - Почему она здесь? - Так она сама... - стыдясь своего заискивающего тона, пролепетал Глеб. - Сама-а... - передразнил Шилов. - Ты вот что, карась-идеалист, ты мне шарики не крути. И чтобы я вас больше не видел вдвоем. Помнишь наш уговор? То-то... Ты меня знаешь. Старуха вон приехала. Не дай бог испортить нам обедню. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 1 Агния Климентьевна, разом скинув со своих плеч десятка полтора лет, позабыв о недугах, сновала по поселку в поисках стерлядки, свежих огурцов, клубники, хлопотала на кухне, перелистывала поварские книги и пожелтелые рецепты, предусмотрительно привезенные из дому. Николай Аристархович благодушно подтрунивал: - Ты рассчитываешь на недельный пир? Или на то, что за столом у нас соберутся Гаргантюа?.. - Не знаю, приглашал ли ты Гаргантюа, но помню, что ты по деду Бодылин! А у Бодылиных коли в доме пир, так по всей улице неделю похмелье... Ведь будут не только твои сослуживцы, которые совершенно не ценят тонкостей кухни, но и Кашеваров - столичный литератор, светский человек и, как я полагаю, большой гурман, Бочарников - очень интеллигентный юноша. Пригласили эту молодую даму - москвичку. Мне бы не хотелось дать им повод для неудовольствия. ...Первыми из приглашенных пришла чета Панкратовых. Владимир Николаевич, главный инженер рудника, потянулся было привычно потрепать Настю по волосам, но смутился, поцеловал ей руку, торопливо подал подарок и обрадованно, словно год с ним не встречался, устремился к Аксенову. Надежда Сергеевна улыбнулась Насте: - А ты, Настюша, становишься красавицей. Не присмотрела еще жениха? Да ты не красней. Как говорят, се ля ви... - И объявила Агнии Климентьевне: - Право же, вы прекрасно выглядите. Вам никогда не дашь ваших лег, тоже хоть замуж выдавай. А что, не присмотреть ли для вас этакого бравого полковника-отставничка, а то и генерала?.. Каждый год Надежда Сергеевна слово в слово повторяла эти речи. Агния Климентьевна благодарила ее за участие и задорно соглашалась: "А что, можно и отставничка. Вполне еще могу составить молодцу счастье жизни. Только я разборчива. Мне подавай чернобрового и черноусого, без одышки и, пардон, геморроя. Так что уж, ежели сватать, то не отставничка, а строевичка". Настя напоминала: "В твоем возрасте, бабочка Агочка, в строю только маршалы. А для маршала ты довольно легкомысленна". Агния Климентьевна заверяла: "Какие мои годы. Посерьезнею". И всем было хорошо. Все смеялись. Такой разговор в этот день стал обязательным, как именинный пирог. Но сегодня Агния Климентьевна выслушала гостью рассеянно и сказала со вздохом: - К чему мне отставничок? Наливать две грелки вместо одной? А врачу лечить в одном доме две гипертонии? Настя с тревогой взглянула на нее, спросила: - Бабочка Агочка не в духе? Хмуришься чего-то. И вот... замуж не хочешь за отставничка. Агния Климентьевна улыбнулась с усилием: - Старость, что осень. То дождь, то ведро, а то и снежком припорошит. Даст бог, все обойдется. Настя встречала гостей, благодарила за поздравления, но из головы не выходило: что стряслось с бабушкой. Утром кружила по дому быстрее молодой, напевала даже вполголоса. Потом пошла в магазин, на почту и возвратилась сама не своя. Лицо осунувшееся, как после болезни. Уж не обидел ли кто-нибудь? Она же такая ранимая, незащищенная. Надо порасспросить бабушку да, может быть, уложить в постель. Вошел Глеб. - Поздравляю, - весело сказал он и подал Насте хохломской росписи матрешку. Важная, надутая, она отливала позолотою и лазурью. Глеб отвел руку из-за спины, протянул Насте букетик лилий. - Твои любимые, желтые. "Сейчас лилии можно отыскать разве что на Касьяновском болоте, - прикинула Настя. - Это километров десять от гидравлики по тайге, по ручьям". И у Насти сердце зашлось благодарностью от того, что Глеб продирался двадцать километров по тайге, чтобы нарвать эти самые прекрасные на свете цветы. Глеб видел проворные руки Насти, когда она наливала воду в вазу, ставила цветы, но не мог отделаться от ощущения, что все это совершается не с ним, что он, Глеб, будто в детстве, поглядывает в щелочку на чужой праздник, и в любую минуту его могут прогнать с позором. Предчувствие того страшного и стыдного, что непременно стрясется с ним, навещало его и прежде. Он свыкся с этим чувством, старался не поддаваться ему. Но после разговора с Лизой ожидание неминуемой расплаты вновь обострилось в нем. Слабая надежда на чудо, на то, что все как-то обойдется, исчезла окончательно. Шилов скоро потребует исполнения третьего желания Великого артиста. И не простит ослушания. И что станется тогда с Настей, с Агнией Климентьевной, с этим таким счастливым сейчас домом? Может быть, пока ничего не случилось, открыть Насте правду, пусть она вершит суд... Нет, Настя не станет мириться с тем, что он не тот, кем казался... Самое страшное для человека занимать место в жизни по чужому билету. А может быть, права Лиза: главное, уметь подать себя. Каждый в глазах других стоит столько, во сколько он оценивает себя. Каждому честь по собственному тарифу... А вдруг все... проще: Лиза любит его и принимает таким, какой он есть, а Настя выдумала его и не захочет знать иного, не примет иным... - Ты что, Глеб? - долетел до него голос Насти. - Зову, зову, а ты не слышишь. - Прости, задумался. "Сказать?" - Глеб зажмурился, а когда открыл глаза, прямо перед собой увидел портрет старика. Всмотрелся и понял, что там вовсе не старик. Слегка вьющиеся черные волосы разметались над просторным лбом. Широкое лицо с крутыми скулами удлинено бородой. Черные глаза пытливо рассматривали Глеба, и мерцала во взгляде глумливая усмешка. Глебу стало не по себе от его потаенной издевки. Он припомнил, как Шилов наставлял: "Войдешь к ним, сразу увидишь портрет. Ты всмотрись в него да и спроси: не Климентий ли, мол, Данилович Бодылин изображен. А дальше разливайся насчет трагической судьбы..." Замирая от желания ослушаться приказа Шилова, Глеб сказал: - Смотрю на портрет, знаю, что известный человек, а не могу вспомнить, кто именно... - Мой прадед, Климентий Данилович Бодылин. Наслаждаясь неожиданной смелостью, радуясь тому, что действует не по сценарию Шилова, Глеб, передавая инициативу разговора Насте, спросил: - Бодылинская тропа... Бодылинские отвалы, так? Он кем был, геологом, что ли? - Отчасти. А вообще-то до революции владел всем этим поселком. Только тогда здесь был прииск, Богоданный. Но он был не только золотопромышленник, но еще довольно известный геолог, географ, инженер... - Светлая голова, крупная, хотя и трагически противоречивая личность! - с пафосом произнес за спиной Глеба чей-то голос. Глеб дернулся, как от удара, и обернулся. За спиной у него стояли Кашеваров и корреспондент Бочарников. Кашеваров шагнул вперед, отечески улыбнулся Насте, извлек из кармана коробочку, взял Настину руку, положил коробочку ей на ладонь, пальцем приподнял крышку... "Светлая голова, хотя и трагически противоречивая личность", - гвоздило в мозгу Глеба. Сомнений не было: именно эти слова повторял Шилов, когда они сидели на лесине в ночной тайге. И опять душу Глеба щемило тоскливое чувство: он на чужом празднике, откуда его скоро и неизбежно прогонят с позором. Он прижался к стене, бочком сделал несколько шагов к двери. Но дорогу ему заступили Май Севостьянович Оладышкин и художник Метелкин. Торжественные, запыхавшиеся, они водрузили посреди комнаты завернутый в холстину предмет. - Примите, Анастасия Николаевна, ваш портрет, от чистого сердца, - патетически произнес Оладышкин. 2 Агния Климентьевна притулилась на краешке тахты. И была рада тому, что о ней позабыли. Вечер был в той поре, когда уже все перемешалось, каждый веселился как мог. Май Севостьянович с бутылкой шампанского и двумя фужерами в руках высматривал то одну, то другую жертву, тянул в дальний угол для "конфиденциального тоста", наполнял фужеры и, захлебываясь от умиления, произносил речь, столь длинную и витиеватую, что компаньон, не дослушав, ускользал от него. Агния Климентьевна покачала осуждающе головой и перевела взгляд на Николая и его партнершу по танцу. Ну и заводила эта московская гостья! И недоумевала про себя: чисто негры на ритуальном игрище. Настя не раз объясняла ей: - Наше время - время стремительных ритмов. Стремительных так стремительных. Старость консервативна. Когда-то на чарльстон и фокстрот тоже брюзжали, но с каким упоением отплясывала их Агния Климентьевна в своей ленинградской квартире... Пока собирались приглашенные, Николенька сделался рассеянным и все нетерпеливо посматривал на дверь. Но едва появилась Елизавета Ивановна, этакая нездешняя "прекрасная дама", сын поддернул узелок на редкость тщательно повязанного галстука, пригладил волосы, с улыбкой направился к гостье и, к удивлению Агнии Климентьевны, галантно поцеловал руку и объявил: - Друзья, позвольте представить вам Елизавету Ивановну Гущину. Счастливый случай свел нас в самолете, и теперь я рад видеть ее у себя... "Откуда такое красноречие и эта суетливость, - удивлялась Агния Климентьевна. - Вдовел пятнадцать лет. Сколько женщин имели на него виды, он не дрогнул. Однолюб - и точка. Матери не может простить второго замужества. Замужества! Кто бы знал!.. И вот, на тебе: "счастливый случай в самолете..." Или верно замечено: седина в бороду - бес в ребро!.." Ох, как бы не к худу... Худого-то и так вдосталь. Агния Климентьевна опустила руку в карман, нащупала письмо. Уже много часов после прочтения письма Агния Климентьевна приказывала себе позабыть, не думать о нем. Хотя бы ненадолго, хотя бы до завтрашнего утра... Не портить людям настроение своим удрученным видом, не омрачать Настеньке единственного в жизни дня - дня ее двадцатилетия. Нет, отмахнуться от полученных известий - это по-страусиному голову прятать от опасности. В любое мгновение в этот дом, к милым ей людям может ворваться беда, может пролиться кровь. Ладно бы только ее, Агнии Климентьерны - она свое отжила уже, - но ведь и Николеньки, даже Настеньки... А кто поручится, что уже не ворвалась, что злодей не в доме... Но кто же он? Кто?! Этот птенец Глеб, так робко и вовсе несовременно влюбленный в Настеньку? Милый, деликатный Бочарников? Экстравагантная Елизавета Ивановна? Такой обходительный Кашеваров? Господи, придут же в голову этакие нелепицы! И все-таки нельзя одной с такой докукой... Поскорее сказать обо всем Николаю. Он мужчина, воин, сумеет заступить дорогу беде. Но как открыться, покаяться в таком прегрешении даже перед сыном?! Мыслимо ли нарушить клятву, что дала умиравшему Аристарху Николаевичу... И на свои старушечьи плечи взвалить такую ношу немыслимо. Подломятся... О Настеньке и вовсе речи нет. Лучше в омут головой, чем девочке открыть такое о прадеде и деде... С кем же поделиться нежданным горем? Агния Климентьевна задержала взгляд на Кашеварове. Вспомнила, как впервые повстречала на Тополиной улице, еще не зная, что за человек перед ней, потянулась к нему душой, попросила защиты. А ведь сердце - вещун, первое чувство самое верное. И вообще, у нее всю жизнь тонкое чутье на людей. Так, может быть, довериться своему первому чувству, не истязать себя страхами, а открыться постороннему, зато хорошему, надежному человеку. Агния Климентьевна снова посмотрела на Степана Кондратьевича и окончательно решила: прирожденный поверенный, солиден. Респектабелен. Рассудителен. А главное, хранит почтительную память о Климентии Даниловиче. Прогуливались вместе со Степаном Кондратьевичем по окрестностям, и неизменно говорил он о Бодылине, восхищался им, рассказывал о будущем своем романе, в котором во всеуслышание воздаст должное сибирскому магнату. Вспоминал о своем отце Кондратии Федоровиче. И получалось по его словам, что и Кашеваров-старший преклонялся перед Бодылиным. И об Аристархе Николаевиче Кашеваров отзывался весьма лестно. От его речей теплело на душе Агнии Климентьевны. После стольких лет отчужденности, даже враждебности к отцу, услыхать о нем доброе слово. Да еще от такого достойного человека. А Кашеваров, словно бы разгадав смятение Агнии Климентьевны, сам подошел к ней и весело пригласил: - А не выйти ли нам с вами на круг? Но Агния Климентьевна оглядела его от носков лаковых туфель до седых, все еще пышных волос и после продолжительной паузы сказала озабоченно: - У меня к вам дело, не терпящее отлагательства. - Всегда к вашим услугам, сударыня. - Мне кажется, я попала в довольно двусмысленное положение. Человек вы многоопытный, как мне сдается, искренне расположенный ко мне. Ваш совет крайне ценен. Словом, сделайте одолжение, прочтите это письмо. То было письмо из Москвы. Свояченица покойного ювелира Никандрова описывала печальное событие в домике на Восьмом проезде Марьиной рощи. Письмо заканчивалось так: "Поскольку, глубокоуважаемая Агния Климентьевна, ваше поздравление Ивану Северьяновичу с днем ангела не застало его в живых, а я слышала от покойного о вашей к нему доброте и внимании, сочла своим долгом уведомить вас о его кончине и наказать вам беречь себя, не допускать к себе посторонних личностей. Своим же умом я так располагаю: ежели злодеи достигли до Ивана Северьяновича и пытали у него про клады вашего покойного батюшки, так доберутся и до вас, чтобы забрать то, что досталось вам в наследство. Так что остерегайтесь их повсечасно. Помните, что береженого бог бережет..." Взгляд Кашеварова медленно скользил по строчкам, то и дело останавливаясь и как бы насквозь проницая их. Он закончил чтение, бережно сложил письмо и машинально понес себе в карман. - Нет, позвольте, - удержала его за руку Агния Климентьевна. - Простите, я не могу доверить его даже вам. Смерть моя, может быть, в этом письме или хуже того - бесчестие на старости лет... - Фантасмагория! И не менее того. А ваша корреспондентка не того... не преувеличивает? Ведь, чай, в возрасте? - Увы, не преувеличивает, - печально подтвердила Агния Климентьевна. Как надеялась она, что Кашеваров подскажет ей выход. Но похоже, что и Кашеваров растерян и, пожалуй, напуган не меньше ее самой. Агния Климентьевна заслонилась ладонью от света и почти простонала: - Господи, когда только развеется этот кошмар? Полвека он тяготеет над нашей семьей! Это погубило отца. Укоротило жизнь моему мужу. Теперь, видно, мой черед... Неужели это коснется и Настеньки?.. - Ну, зачем же так? - Кашеваров пожал ее сухие вялые пальцы. - Ведь не на необитаемом острове. Надеюсь, вы поставили в известность Николая Аристарховича? - К сожалению, такая откровенность с ним исключена для меня. - М-да, положение... Хотя, коль скоро милиция в курсе, они, конечно, примут превентивные меры. - А проку? Что они, учредят здесь пост для моей охраны? Да и появление их в доме крайне нежелательно: это значит для меня открыться Николаю и Насте... - Так, может быть, уехать? - предложил Кашеваров. - Сослаться на необходимость, ну... хотя бы срочной медицинской консультации... - А куда? Куда уехать, когда все здесь?! - Агния Климентьевна покусывала губы, сдерживая слезы. - Когда в любой момент ждешь гостя. Кашеваров склонился почти к самому ее лицу и спросил одними губами: - Какого еще гостя? На них никто не обращал внимания. Продолжались танцы. Кашеваров нервно потер руки, сказал: - Ваша тайна - моя тайна. Я вас не принуждаю к откровенности. Но как же в таком случае я подам вам совет? - Извините меня, - просительно заговорила Агния Климентьевна. - Я совершенно лишилась здравого смысла. Так вот... Но только, ради бога, никому... Вы станете четвертым человеком, кто осведомлен об этом. Ко мне могут прийти от брата Афанасия. Помните его? - Весьма смутно, - Кашеваров осмотрелся и спросил, понизив голос: - Как я понимаю, к вам придут не для того, чтобы сказать "добрый день!" - Такова была воля отца. Ну, а я... Вдруг я не смогу выполнить его желания. - Почему же не сможете? - Кашеваров строго глядел ей в глаза. - Его требования могут оказаться чрезмерными. Каждый имеет право подумать о себе. - Позвольте. А как вы узнаете, что гость именно от Афанасия Климентьевича? Или есть какой-то знак, пароль? - Есть. Я опасаюсь, что Никандрова навестил именно он! Теперь вот сиди и жди. Арестуют его, узнают, куда шел, зачем... Бесчестье мне и перед сыном позор. И встретиться с ним страшно. Чувствую, близок мой смертный час... 3 - Покружимся, братец, - Лиза из-под приспущенных ресниц оглядела Глеба и добавила насмешливо: - Кролик... Глеб покорно положил свою руку ей на спину, сразу же сбился с такта. Лиза усмехнулась и скомандовала вполголоса: - Веди на балкон! Она прикрыла за собой балконную дверь. И Глеб задохнулся от наступившей вдруг оглушительной тишины, от нелепого их уединения. Чтобы стряхнуть с себя мучительную неловкость, произнес фразу, услышанную от кого-то из гостей: - А партнерша-то у Николая Аристарховича безжалостная. Утанцевала старичка до посинения... - Ревнуешь? - Тебя это удивило бы? - Глеб повернул ее за плечо. - Очень. - Она скинула со своего плеча руку Глеба. - Я ведь не ревную, хотя имею основания. Даже одобряю твой династический брак. Куда спокойнее и вернее, чем твои... приработки. - Балконная решетка лязгнула. Лиза замолкла, покосилась на Глеба. Он перегнулся через решетку, свесился в черный провал. - Я могла бы одним дыханием, - назидательно продолжала она, - смести твои планы. Но я не делаю этого. Разве это не подвиг для покинутой женщины? - Подвиг?! Ты вынуждена молчать. Мы одной веревочкой связаны. И судьба у нас одна. - Ну, не скажи. Я справлялась в Кодексе, в худшем случае меня обвинят в недоносительстве. Это далеко не то, что отмерят тебе. К тому же, если я все расскажу, отпадает, естественно, и недоносительство. Хотя, конечно, в любом случае это сопряжено для меня с некоторыми неудобствами. Ты можешь разоблачить меня, предать, так сказать, гласности наше прошлое... Но нам это взаимно невыгодно. Как видишь, я откровенна. Неужели ты и этого не оценишь? Глеб подался к ней, будто ударить собрался, но сунул руки в карманы и заговорил сквозь зубы: - Хватит красивых поз! Они-то и загнали меня сюда. А теперь ты рассчитала все выгоды и нацелилась на Аксенова. И я с радостью раскрою ему глаза... - И поплатишься многими годами свободы, а то и жизнью! - жестко сказала Лиза. - А я лишь репутацией в глазах моралистов. В позиции каждого из нас есть свои плюсы и минусы. А наши интересы, как пишут в коммюнике, совпадают. Придется нам, видимо, забыть некоторые подробности друг о друге. Живя в Октябрьском, Лиза заставила себя примириться с охлаждением Глеба. Как ни горько было ей, но она понимала: любой нормальный человек поступил бы так же на его месте. Настя откроет перед Глебом иные жизненные возможности. Но понять еще не значило простить, позабыть женскую обиду. А может, проявить великодушие? Про таких, как Николай Аристархович, говорят: за ним, как за каменной стеной. А для женщины, которой под тридцать, надежность и житейская прочность ее спутника куда важнее привлекательности и пылкости. Разумеется, Аксенов немолод, угловат, грузен - этакий матерый медведь на задних лапах. Но такая внешность в Москве может показаться даже экзотической: сибиряк в натуральную величину. Верно, он склонен отказаться от предложения переехать в столицу, но придется поднажать. И все будет в порядке. Хорошая квартира, новый круг знакомств, новые родственники. А что? Стать мачехой Насти и... тещей Глеба. Это будет для него страшная месть. Пусть смотрит, ревнует и казнится. Вдосталь насладиться местью, а лет этак через десять, когда Аксенов выйдет в тираж, простить. Так думала, так мечтала Лиза, но вот уже больше недели она здесь, а Николай Аристархович остается для нее загадкой, "вещью в себе", как кокетливо назвала она его однажды, а он усмехнулся иронически и уклонился от продолжения разговора. Аксенов очень занятый человек, но все-таки ежедневно находит для нее свободные часы... Сам, встав за рулевого, на своем директорском катере прокатил ее по реке Раздольной. Они встретили закат. По черной маслянистой воде возвращались в поселок. На прощание он очень пристально заглянул в глаза Лизы. Она знала: в эту минуту глаза у нее были глубокими и лучистыми, но Аксенов поцеловал ей руку - и только. А когда ушел, у Лизы долго горели уши, будто кто надрал их. Сегодня, войдя к Аксеновым, она по заблестевшим глазам Николая Аристарховича поняла, что тот с нетерпением ожидал ее. Гордо, как свою избранницу, представил гостям, с таким придыханием сказал "о счастливом случае в самолете", что она поверила: все сбудется... Оставшись с ним наедине, она тепло и одобрительно отзывалась об его семье, его доме. Он благодарно сжал пальцы ее руки. Это прибавило смелости Лизе. И, придав своему тону искренность, задушевность, на какие только была способна, заговорила об одиночестве, имея в виду и себя, и Николая Аристарховича. Но Аксенов вдруг отпустил ее руку, рассмеялся и грубовато напомнил расхожую мудрость о том одиночестве, которое приятно, когда есть кто-то рядом, кому можно пожаловаться на это одиночество. Лизе хотелось ответить дерзостью, но она весело согласилась. И опять было стыдно, стыдно до слез... А сейчас Лиза, перегнувшись через балконные перила, пристально всматривалась в черный провал внизу и мысленно клялась себе вновь и вновь штурмовать Аксенова до победы. Ведь ничего еще не потеряно... Она покосилась на Глеба и сказала мечтательно: - Не исключено, что я стану мамой Насти, а значит, и твоей. Я обещаю быть любящей мамой, мой нервный, вспыльчивый мальчик. Ты ведь знаешь меня, я умею быть нежной... - Она засмеялась, потрепала его по волосам. Внизу серела, точно пеплом усыпанная, дорога. Еле разжимая задеревенелые губы, Глеб крикнул: - Дрянь! Просто невероятно, какая ты дрянь... - И ударом ноги распахнул дверь в комнату. 4 Глеб бегом спустился по лестнице, остановился у дверей подъезда: решат, что напился и ударился в бега... Из окна на землю падали квадраты света, между ними до самого забора тянулись рваные полосы мрака. Чернели гаражи и сарайчики. Надо побыть одному, подумать, особенно когда тебе предлагают такой дружеский союз, какой предложила сейчас Лиза. На плечо Глеба опустилась чья-то рука. В сумраке смутно проступало лицо Насти. - Ты здесь? - глаза ее в зыбком свете были огромными и настороженными. Она тревожно заглянула в лицо Глебу, повторила с облегчением: - Хорошо, что ты здесь. Что случилось? Ты плохо чувствуешь себя? Я подумала: вы поссорились. Но она такая веселая. Танцует с папой. - Танцует, - машинально повторил Глеб и вдруг прижался щекой к Настиной руке. Она стала такой горячей, что кожу на щеке обожгло. - А лицо у тебя горячущее какое, - Настя ласково пошевелила пальцами, совсем как когда-то его отец, приложила ладонь ко лбу Глеба, спросила тревожно: - Ты не заболел? Мне кажется, у тебя температура! Пойдем наверх! - Настя говорила быстро, не задумываясь над словами, стремясь успокоить Глеба. Она не знала, что встревожило его, но чувствовала: ему плохо, он почти в отчаянии. И сердце Насти заныло, и ей стало холодно, будто на хиусе в январе. - Пойдем, Глеб, простудишься чего доброго. Тебе надо выпить, согреться, успокоиться. Глеб смотрел в глаза Насти, блестевшие не то от слез, не то от внутреннего жара, и видел в них свою боль, свое смятение и разом, всем существом мужчины понял: вот она, единственная, какую встретишь лишь однажды в жизни. На шее Насти часто пульсировала жилка. Глеб испуганно смотрел на этот трепетный голубоватый жгутик и думал: наверное, это самое уязвимое место у человека. Чтобы жилка не пульсировала так часто, надо, чтобы человек меньше испытывал горя... Во рту Глеба стало сухо и терпко, к горлу подкатил солоноватый ком. Глеб осторожно привлек Настю к себе, прикрыл жгутик на ее шее своей ладонью. - Пойдем! - сказал Глеб осевшим голосом. - Туда, - он кивнул в сторону раскрытых ворот. Луна словно бы стряхнула с себя вялость, раскалилась ярко и щедро. Пологий глинистый взвоз к реке налился теплой желтизной спелого хлеба, у береговой кромки заблестел галечник. Река Раздольная, притихшая, усталая, накрылась лунным рядном, что тянулось от заиндевелого березняка таежной опушки к завесе тумана на другом берегу. Настя и Глеб, взявшись за руки, почти крадучись спустились к реке. Не разнимая рук, сели в лодку у берега. Плечо Насти согревало плечо Глеба, ее ладошка, твердая и горячая, успокоилась в его широкой задубелой ладони, ее волосы колыхались от его дыхания и скользили по щеке Глеба. - Никогда не видел такого, - сказал Глеб. - Луна, оказывается, живописец лучше Метелкина... Настя засмеялась счастливо и сказала: - Цепь у лодки хрустальная и облачко дышит... - И волосы у тебя дымятся. - Что ты! - Настя прикрыла ладонями волосы. - Это от луны, глупенькая! Глеб думал о том, что до сих пор он ни черта не знал, не видел вокруг. Не знал, как это отлично, когда кругом тишина, а рядом девчонка, самая обычная, но единственная, поверившая в тебя, в то, что ты такой, какой ей нужен, и лучшего не надо. А ты отшагал двадцать три года и даже не знал, что бывает такое... Тебе некогда было постигать это. Ты пробивал себе место под солнцем, делал деньги, о происхождении которых не спрашивают "интеллигентные люди"... Только хватит ли добытого тобой, чтобы оплатить право видеть, как льется вечерний свет в открытое окошко клуба и жарко вспыхивают золотые точки в глазах той, что поверила в тебя. Как пламенеют на солнце и дымятся от луны ее волосы. А право честно пожать руку твоему товарищу, с чистой совестью прочесть написанное о тебе в газете? Неужели это право ты обретешь лишь после того, как годы и годы насмотришься на лунные брызги на шипах колючей проволоки... Не слишком ли тяжела плата за слепоту и самоуверенность? Но ведь иной платы нет. Так, может быть, поскорее начать расчеты?! - О чем ты думаешь? - тихо спросила Настя. - О чем? - заговорил Глеб, не отводя взгляда от тревожных глаз Насти. - Про человека, который только сам про себя знает, кто он есть на самом деле, который сжег свою юность, а может быть, и всю жизнь ради... Ради черт знает какой мишуры. Который отмерил треть жизни, но не знал, что такое любовь. Да что там любовь! Не знал, что такое лунная ночь, когда тишина и голубая листва. Про человека, которого считают хорошим, добрым, бывалым. В него влюбляются девушки, товарищи ставят в пример, а он, только он один знает, что на самом деле он подонок... - Про кого ты, Глеб? - повторила Настя еле слышно и встала перед ним. Глеб напрягся. Нет. Если он скажет, Настя сбежит. Да сначала пощечину влепит. Поувесистей, похлеще... Он скривил губы в ухмылке и сказал: - Бочарников, корреспондент, как-то рассказывал о человеке, который живет по "чужому билету". Ну, с той поры и заело меня. Если напишут про такого... Интересно, да? Настя, не отвечая, смотрела на него нахмурившись, не уводя взгляда, сказала, словно бы внушая себе: - Значит, снова разыграл меня, да? Хорошо, думаешь, постоянно так мучить человека? - Прости, - начал Глеб, проклиная и жалея себя. Он понял, что ничего уже не в силах изменить ни в прошлой своей жизни, ни в своем отношении к Насте. Ужасаясь, что сейчас, сию минуту он мог потерять ее навсегда, Глеб, будто в земном поклоне, качнулся к ее бледному в лунном свете лицу, сомкнул на ее шее свои напрягшиеся разом руки и, словно во сне, ощутил ее ладони на своей шее, жадно нашел губами ее губы. - Навсегда, да? - Навсегда! - клятвенно заверил Глеб. - Навсегда? А если болезнь, позор, разлука, беда какая? - Все равно навсегда! ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 1 Кашеваров вздрогнул, открыл глаза. Всю ночь мучили кошмары: не то спасался от кого-то, не то гнался за кем-то. Болело сердце, не хватало воздуха. "Старость, видно, - подумал Кашеваров. - Или занемог некстати". Он стал внушать себе, что совершенно здоров и не по возрасту крепок. Просто устал изрядно, и застолье у Аксеновых было обильным. Но мысли эти не успокоили. Лучшие годы далеко позади, и как ни храбрись, а настигла одинокая старость. Занедужь, застрянь он в этой глуши, исчезни совсем, никто не станет оплакивать, да, пожалуй, никто и не заметит его исчезновения. Он с досадой посмотрел на часы и присвистнул: оказывается уже полдень. Все встало на свои места, разоспался не в меру, расслабился, оттого и недомогание, и мрачные мысли. Он энергично сделал несколько гимнастических упражнений, с удовольствием поплескался водой под краном и встал у окна. Так всегда стоял по утрам, обдумывал предстоящий день. Вечером надо убедить Агнию Клименсгьевну отдаться под защиту властей. Старуха, конечно, откажется. Придется порекомендовать ей положиться на волю случая. И обязательно держать его в курсе событий. А самому... Что же, риск так риск. - А вот рыбка свежая, своя, не заезжая, - долетел из коридора хрипловатый голос. - Налетай, покупай, хоть в уху, хоть в жаркое сгодится чудо такое. Сгодится и на пирожок, да если еще под "посошок"... Кашеваров усмехнулся: водятся же еще в глухомани этакие зазывалы-балагуры. И поспешил в коридор. Там, прислонясь спиной к стене, сидел на корточках рослый старик в брезентовом дождевике. Рядом стояла плетеная корзинка. В ней чернели спины переложенных травой стерлядей. - И что тебе неймется, Прохорович! - сердито выговаривала ему коридорная. - Сколько раз милиция предупреждала, чтобы не разводил браконьерство. - Мне милиция в таком деле не указ. У реки жить да без рыбы. Инвалид я войны Отечественной, а не браконьер. Ловлю этим, спиннингом. А удача оттого, что места рыбные знаю. Артельные-то рыбаки, они развернутся покудова... А мне и приработок к пенсии, и людям в удовольствие. С доставкой на дом и цена сходная, не базарная.- Старик отмахнулся от дежурной и возвестил на весь дом: - А вот рыбка прямо с воды для царской еды. Эй, налетай, покупай! Кашеваров порылся у него в корзине, отобрал рыбину покрупнее, протянул деньги, спросил: - Значит, водится еще в Раздольной стерлядка? - Водится, коли места знаешь да со старанием, - с достоинством ответил рыболов. - Могу показать, ежели любопытствуете, конечно. - Давненько я с удочкой не сиживал. - Кашеваров вздохнул. - А хотелось бы. - Чего же проще? Как надумаете, спросите Кузьму Прохоровича Семенова, всяк покажет мою избушку. Как пожалуете, так и поплывем ко мне на заимку. Только не близко. Это аж на Макарьевском острове. - На Макарьевском?! Далеконько забрался. Это почти у Валежного, в соседнем районе. - А мне район не указ, - забубнил бородач. - Была бы река. У меня зверь-моторка... 2 В Северотайгинском райкоме партии Анатолию Зубцову посоветовали поселиться в доме инвалида войны Егора Васильевича Ключникова. - У него вам будет удобно: и до милиции рукой подать, и, кому не надо, на глаза не попадетесь до срока. Ключников к просьбе секретаря райкома отнесся шутливо: - Не иначе вскорости обяжете заезжую открыть. Только не шибко припекайте налогами, не лишайте материального стимула. - Исподлобья оглядел Зубцова. - Вас, если не секрет, конечно, на самом деле Анатолием Владимировичем величают или, может быть, так же, как объявили вот мне, что вы мой племянник по жене-покойнице?.. - На самом деле. Паспорт могу предъявить. - Паспорт что, он бумага. Я тебя, значит, поскольку ты мой сродный племянник, стану при людях Толяной кликать, а ты меня соответственно дядей Егором. В войну случалось мне ваших ребят провожать к немцам в тыл. Ничего были парни, подходящие. Строгие, на слова тугие. Только и скажут: зовут, мол, Зовуткой, а иду на ту сторону к теще на блины... - Ну, какой я разведчик? Несравнимо даже, честное слово, - смутился Зубцов. - А кто же ты есть, как не разведчик, коли райком в порядке партийного задания тебя ко мне постояльцем ставит да еще объявляет моим племянником. Стало быть, есть причина укрыть от чужого глазу. За своим названным племянником Егор Васильевич ухаживал с истинно родственной щедростью. Выставлял на стол соленых хариусов, грибы, моченую бруснику. - Ешь, Толяна. Ешь да рассказывай свои случаи-происшествия, если не тайна, конечно... - От вас не тайна. Ключников слушал, подперев руками голову. Светлые, с желтинкой глаза остро буравили Зубцова. - Ну и работенка у тебя, Толяна, Все времечко рассматриваешь изнанку жизни. Зажмуриться не хочется порой? Или пообвык и глазеешь с равнодушием? - Нет, не привык. - Вот это главное. Нельзя зажмуриваться вашему брату. Не то короеды эти враз почувствуют слабинку. - Принимаешь гостей, Егор Васильевич? - донеслось из сеней. Поскрипывая протезом, Ключников проворно заковылял к двери и сказал радушно: - Входи, входи. Гостям мы всегда рады. - Что случилось, Василий Васильевич? Почему сами? - встревоженно спросил Зубцов, - Жарища, чтоб ее... - проворчал подполковник Лазебников, усаживаясь на стул. - Новости, мне кажется, экстренные. - Пришла Лебедева? - Не была у нас Лебедева. И не собирается, по-моему. Так что ваша ставка на ее порядочность не оправдалась. А вот ваша идея насчет письма к Лебедевой сработала. Теперь нет сомнений: клад все-таки у старухи, она сама намекнула на это... - Кому намекнула? - Кашеварову Степану Кондратьевичу. Дала прочитать письмо, а потом намекнула, что ценности у нее и что расставаться с ними она не намерена. И еще высказалась в том смысле, что ни к сыну, ни в милицию обратиться с этим не может. - В милицию с бедой нельзя, к сыну тоже, а вот к Кашеварову, человеку ей не близкому, можно... - Ну, Кашеваров ей родней родного, их водой не разольешь. Он собирается в книге своей заступиться за Бодылина. Прогуливаются вместе к пруду и по Бодылинской тропе. Разговоры самые нейтральные, вспоминают прошлое, обсуждают замыслы Кашеварова. Лебедевой это как маслом по сердцу. - Это что, сообщение Бочарникова? - Отчасти. А главную суть изложил сам Кашеваров. Явился к нам в понедельник вечером. - Кашеваров явился?! - Зубцов не удержался, быстро заходил по комнате. - А ведь, конечно, дал Лебедевой слово молчать. Это действительно новость! - Что вас так удивляет? - сказал Лазебников остужающе. - Сын героя гражданской войны товарища Кашеварова - это сын товарища Кашеварова. - А другие интересующие граждане и гражданки? - спросил Зубцов почти машинально. Наконец, приняв какое-то решение, прихлопнул ладонью по столу и продолжал: - Чем они проявили себя в связи с письмом? Знают они вообще о нем? - Обязательно. Метелкин был на почте, когда Лебедева получала письмо и читала его. Он даже спрашивал: что с ней, чем расстроена? Я считаю, Метелкин на почте оказался не случайно. И во время разговора Кашеварова с Лебедевой Метелкин все норовил присоединиться к ним. Об этом сообщают Бочарников и Кашеваров. Теперь дальше - Метелкин все старается уединиться с Лебедевой, просит позировать для портрета. Об интимной связи Гущиной и Карасева нам известно достоверно. А здесь они держатся врозь. Все свое внимание оба - семейству Аксеновых. Словом, воля ваша, конечно, но, я считаю, настало время решительных действий, а то как бы не пролилась кровь... Зубцов все прохаживался по комнате. В раскрытые окна кивали желтыми шляпками подсолнухи, кружилась, рвалась на ветру прозрачная паутина. - Решим так, Василий Васильевич, - сказал Зубцов. - Сформируйте немедленно оперативную группу, держите ее в райотделе на казарменном положении. Без моего приказа не тревожить никого из названных лиц, в то же время за всеми - неусыпное наблюдение. Конспирации моей конец. Завтра с утра я у вас. Обеспечьте явку Насти Аксеновой и Карасева. 3 Залязгал цепью, зашелся лаем Полкан. Ключников заковылял на крыльцо, вернулся в сопровождении невысокого паренька с копною рыжеватых волос. - С тобой, племяш, не заскучашь, - в рифму объявил он. - Привратника заводить впору или швейцара. - Входи, Гриша, не стесняйся, - приветливо пригласил Зубцов. - Ну и что, виделся? Рассказывай. ...Уже стемнело, когда Смородин разглядел возле общежития долговязую фигуру. Глеб тоже заметил человека, остановился, зорко всматриваясь в него. - Гриша! - неуверенно окликнул Глеб, подбежал и вдруг обнял. - Гришка! Чертушка! Откуда? - Из Москвы. Понежился недельку дома. Мать снова приболела. В Москву Григорий не летал и произнес все это скороговоркой, отводя взгляд от взгляда Глеба. - Из Москвы?! - Глеб отпрянул от Григория. - А ко мне на обратном пути. Побрезговал, значит. Ну, скажем мягче: поопасался, друг Гриша, что снаряжу дипкурьером. Не снаряжу. У Карасева слово - олово. Можешь спать спокойно и не вздрагивать во сне. Я покончил с тем промыслом... - Совсем?! - А тут нельзя наполовину. Тут или-или... Я теперь такой положительный, что даже привлек внимание прессы. Корреспондент Бочарников из областной газеты очерк пишет. И Кашеваров, московский писатель, тоже обещал: расскажу про вас в своих сибирских зарисовках для толстого журнала. Того и гляди, приобрету всесоюзную известность. - Он старался говорить беспечно и шутливо, но проскальзывали в голосе смятение и горечь. - Ладно, двинем-ка в так называемое вечернее кафе. От речей пересохло во рту. В прошлом году Карасев показался Григорию почти трезвенником. И сейчас Смородин с удивлением смотрел, как Глеб заказывал все новые порции спиртного. Сидел прямой, громоздкий, глядел поверх голов. - А ты, Глеб, что-то не в своей тарелке, - пособолезновал Григорий. - Случилось что-нибудь? Как у тебя с Лизой? - Случилось. Слыхал, может, такую песню: "Все, что было сердцу мило..." Ясно? Вот так!.. Григорий встревоженно глядел на Глеба. Он не знал, что в таких случаях полагается говорить: утешать или хвалить за решительность. Молчать было неловко. - Лиза сейчас в Москве? - выдавил, наконец, Григорий. - Здесь она. - Здесь? И что же?.. - А ничего. Я же говорю: "Все, что было..." Теперь у нее другие жизненные планы. - Значит, из-за нее? - Григорий глазами показал на стакан в руке Глеба. - Все из-за нее! - обрадованно подхватил Глеб. - Учиться хотел после армии, а сюда рванул. Я же тогда совсем был кутенком. И все, что в прошлом году, - сообряжаешь, о чем я говорю, - все из-за нее. А она... Увидал, в общем, я ее в полный рост, во всем блеске... - Он вопросительно посмотрел на Григория и договорил хмуро: - А может, все получилось так потому, что повстречался здесь с одной... местной жительницей. Смешно! Вроде бы и птичка-невеличка. Но ведь человек! - Он вскинул вверх руку, показывая рост этого человека и застыл с выгнутой рукой. К столику вразвалочку подошел тщедушный парень, с усмешкой оглядел Глеба, потом Григория, протянул через стол руку Глебу и сказал сипло: - Здорово, великомученики Глеб и Борис! Глеб натянуто улыбнулся, вяло пожал руку парню и заметил: - Он не Борис, он - Григорий. - Мне один хрен, - сказал парень, не глядя на Григория. - Значит, будем знакомы. Аркадий я, но не Райкин... - И расхохотался, очень довольный собой. Он по-хозяйски уселся за стол, жадно пил, еще более жадно ел и при этом говорил без умолку, зло вышучивал Глеба, громко хохотал и победоносно озирал слушателей. Григорий, досадуя на то, что их уединение так бесцеремонно нарушили, уловив момент, спросил с усмешкой: - А ты, "не Райкин", с какого прииска? Взгляд Аркадия стал колючим. Он не то улыбнулся, не то ощерился и заметил осуждающе: - У-у! Какой скучный человек, какой бюрократ! Подавай ему анкету и трудовую книжку. А я вот без анкет и трудовых книжек. Я, как говорили раньше, человек божий... - Надо же... А я по твоим ужимкам подумал, что ты - конферансье или коверный в цирке. - Конферансье. Веселый я. Жизнерадостный такой. Поэтому смени-ка декорацию, пойди полюбуйся звездными мирами, тебе полезна прогулка. Григорию стало очень обидно и за себя, и за Глеба, покорного, пришибленного. Даже возразить не может этому нахалу... - А я не хочу гулять, - упрямо сказал Григорий. - Мне здесь лучше с Глебом. Мы пришли с ним... - Ну, какой же ты зануда, - Аркадий поморщился. - Это я пришел к нему. Ясно? Ну, исповедаться я хочу Глебу, в интимных подробностях. Открыть хочу тайну разбитого сердца. В таком он у меня авторитете. - Действительно, Гриша... - сказал Глеб просительно. Случись это не сегодня, Григорий вообще бы порвал знакомство с Глебом. Но он выполнял поручение Зубцова. Гриша поднялся и направился к выходу. Минут через двадцать из столовой неожиданно твердой походкой вышел Аркадий. - Очень рад знакомству. Прощения просим, если побеспокоили, - дурашливо сказал он на ходу. - Вообще-то, парень, ты, оказывается, ничего. Любопытный только. А любопытной Варваре нос оторвали. Григорий не знал, что, едва он вышел из зала, Шилов, разом стряхнув с себя хмель, придвинулся к Глебу и, понизив голос, с угрозой проговорил: - Все еще отирается здесь твоя разлюбезная. - Улетит завтра, - заверил Глеб. - Завтра-а, - Шилов придвинулся к Глебу еще ближе. - Я тебя предупреждал. А чтобы не было чего между нами, неприятностей то есть... Вот тебе сувенирчик... - С этими словами взял Глеба за руку и положил на его покорно раскрытую ладонь что-то твердое, слегка холодившее кожу. "Пистолет!" - тревожно метнулось в мыслях Глеба. Он посмотрел на свою ладонь, с облегчением перевел дух. Иконка. Маленькая, но тяжелая. Смутно проступали фигуры святых, их руки сжимали эфесы мечей. - Тезка твой на этой иконе, - прервал молчание Шилов. - И еще брат его Борис. Тоже великомученик. Как говорится, бери да помни. Да береги пуще глаза. И не приведи тебя бог потерять или словчить как-нибудь. Знай точно: в страшных снах не примерещится тебе такая расплата. Ни тебе, ни Насте, - подчеркнул он. - Нам терять нечего. Ты про третье желание все спрашивал меня. В общем, слушай. Пригласи старушку в лес на прогулку, или для сбора... гербариев. С тобой она пойдет. Ты же свой человек в доме. Выложишь ей мой подарок, на словах скажешь: братец Афанасий Климентьевич кланяется вам низко и посылает родственное благословение. А чтоб старушка не усомнилась ни в чем, ты проделай такой фокус. - Шилов взял икону, повернул ее вверх задней стенкой, нажал еле заметную скобочку. Крышка отошла и Глеб рассмотрел: в углублении уютно свернулась узкая золотая змейка. - Знаменитая бодылинская! - жарко выдохнул Шилов. - Она у них в семействе как опознавательный знак, чтоб свой своего не попутал. Предъявишь ее бабушке, а на словах скажешь, да построже, повнушительней: мол, братец Афанасий Климентьевич очень огорчается, что долго весточки подать о себе не мог. И просит выделить своему посланцу законную долю по отцовскому завещанию. В какой день вести старушку на прогулку, я тебе скажу. Твое дело передать ей братское благословение. Остальное - наше. Знай, что мы будем рядом. Для этой... для подстраховки. - Шилов облизнул губы, усмехнулся. - И все. И гонорар твой. Ладно, за сим - адью!.. Когда Григорий вернулся в зал, Глеб сидел, пьяно уронив голову на руки. Григорий сказал раздраженно: - Странный он. Выламывается, кривляется. - Сволочь он! - с хмельной откровенностью объявил Глеб и зло пристукнул кулаком по столу. - Но ты не задирайся с ним. Шилов, он сволочь беспощадная. - Замолк, испуганно прислушиваясь и озираясь: - Боязно мне. Пошлет меня Шилов не сегодня-завтра в нокаут. ...Прощаясь с Зубцовым, Смородин сказал просительно: - Не арестовывайте Глеба. Не надо. Скоро он придет сам... - Арестовывать или нет, зависит не только от меня. А от нокаута я попробую его уберечь. Едва утихли за оградой шаги Смородина, к Зубцову вошел новый посетитель. - О, Эдик! - обрадовался Анатолий. - Впрочем, простите, корреспондент областной газеты Эдуард Бочарников... - И, между прочим, корреспондентский хлеб ем не даром. Если ты помнишь, руководитель операции "Золотая цепочка" майор Зубцов направил в Северотайгинский район корреспондента Бочарникова с двойным заданием: психологически воздействовать на Карасева и собрать сведения о прошлом Степана Кондратьевича Кашеварова. Кашеваров сам помог мне, когда посоветовал заведующему клубом Оладышкину подготовить доклад о Кондратии Кашеварове. Кашеваров-младший надеялся, что Оладышкин загубит дело, не учел, что Оладышкин из тех, кого заставь богу молиться - лоб расшибет... На семейном вечере у Аксеновых я вызвался помочь Оладышкину литературно обработать собранные материалы. Оладышкин принес объемистый опус. Засел я за него. И был вознагражден за труды. Вот, почитай. "Общеизвестно, - писал Оладышкин, - что настоящие революционеры, в числе которых состоял и незабвенный Кондратий Федорович Кашеваров, всегда относились с большой заботливостью к подрастающему поколению детей. Красноречивый факт удалось осветить с помощью пенсионерки Клавдии Ивановны Поповой". Зубцов читал, и за витиеватыми фразами Мая Севостьяновича воскресали давние события... ...В 1907 году пароходом по большой воде на прииск Богоданный был доставлен ссыльнопоселенец Кондратий Федорович Кашеваров. Остались за его спиной рабочие казармы за Нарвской заставой, казематы мятежной крепости Свеаборг, одиночка в "Крестах". Урядник отвел поселенца на постой в пятистенку Якова Филина - "одного из самых благонадежных обывателей прииска Богоданного". Филин приглашал постояльца с собой в тайгу, но то ли слаб на ноги оказался тот, то ли вышла меж ними какая проруха, только Филин стал опять уходить в тайгу один. Кондратия же Кашеварова вскорости заметил Бодылин и поставил учителем в частную приисковую школу, уряднику строго-настрого наказал: на уроки к Кашеварову не ходить, по начальству о нем ничего не докладывать и дома не тревожить без крайней надобности. Годы шли. Домохозяин все реже рассуждал с квартирантом о смысле жизни, о грехах замолимых и незамолимых, зато их сыновья-одногодки Васька Кашеваров и Стенка Филин были неразлучны. А когда от грудной болезни померла мать Степки, мальчишка рядом с приятелем и дядей Кондратием скоро позабыл горе. В восемнадцатом, после отъезда с прииска старого хозяина, исчез Яков Филин, оставив на произвол судьбы шестилетнего Степку, и Кондратий Федорович привел его к себе в дом. Степке Филину вместе с ним и названным братом пришлось вдосталь подышать дымом костров на партизанских становищах Филиппа Балкина, досыта покормить гнус на таежных тропах. Эти тропы привели ребятишек в город Таежинск, где партизанский комиссар Кондратий Кашеваров стал председателем уездного исполкома. Зной сменялся стужей, ее размягчала весенняя ростепель. Но напрасно Степка Филин ждал возвращения отца. Бывший вольный старатель будто канул в воду. А от прииска к прииску, от заимки к заимке ползли слухи о Федоре Дятлове, провозгласившем себя "императором всея тайги" и поклявшемся "до смерти не выпускать из рук святого знамени единой и неделимой России". И о верном его наперснике Якове Филине, произведенном "императором" в полковники. Объявленный Дятловым освободительный поход на Москву откладывался им то из-за весенней, то из-за осенней распутицы. Но и в летнюю жару, и в осеннюю непогоду, и зимними вьюжными ночами дятловцы жгли бутары и вашгерды на приисках, сторожили в засадах комиссаров, чекистов и подгулявших старателей. Врывались в селения, торопливо совали в торока все, что ни попадало под руку. И не мог проскользнуть мимо них ни пеший, ни конный. Степка слышал, как мужики, привозя на базар скудную снедь, в ожидании парома у глинистого Таежинского взвоза, бабы и старухи на завалинках, лавочках, на церковной паперти, возведя глаза к небу, шептали истово: - Оборони, господи, от татей Федьки и Яшки... Лишь Степка не знал, о чем молить ему небо. Жутко было от рассказов о зверствах дятловцев, но рядом с Дятловым в двухпросветных полковничьих погонах, пришпиленных к нагольному полушубку, удирал из острогов, экспроприировал у старателей золото, жег, стрелял красных комиссаров его отец - Яков Филин. Мальчик во все глаза смотрел, как по улицам Таежинска шел отряд милиции из Краснокаменска. Впереди гарцевал сам начальник губернского уголовного розыска Валдис. Потом из уст в уста полетела весть о гибели "императора всея тайги". И снова шел через Таежинск отряд губернской милиции, поределый, усталый. В некрашеном гробу везли Валдиса, на телегах в окружении конвоиров тряслись уцелевшие дятловцы. В тот вечер Кондратий Федорович Кашеваров ласково потрепал Степку по жестким волосам и сказал: - Твой отец в уездном допре. Будет ждать там революционного суда. Такая вот история, брат Степка... И снова мальчишка не знал: радоваться ему вместе со всеми, что пришел конец дятловскому разбою, или печалиться, что родной папаня стал колодником. А через день-другой поползли слухи: Яшка Филин удавил часового и бежал из тюрьмы. Якова еще не раз водворяли под замок, но он уходил через стены и решетки. Степка все чаще ловил себя на том, что ему стыдно называть свою фамилию, но и боязно за отца. Потом утонул в реке четырнадцатилетний Вася Кашеваров, годом раньше Кондратий Федорович похоронил умершую от брюшного тифа жену, и в опустевшем доме они остались вдвоем. Пареньку сравнялось шестнадцать. Однажды Кондратий Федорович заботливо усадил Степана перед собой и сказал, глядя прямо в глаза: - Ты должен знать это, Степан. Твой отец причинил много зла людям. Военный трибунал приговорил его к расстрелу. Приговор приведен в исполнение. - Он замолк, быстро облизнул губы и заключил: - Я давно считаю тебя сыном. Решай, что станешь делать дальше... Так отпрыск таежного бродяги, налетчика и убийцы Якова Филина стал сыном старого большевика - Степаном Кондратьевичем Кашеваровым. Зубцов закрыл папку и сказал: - Действительно новость. - Это еще не все, - весело заметил Эдуард. - Навестил я Клавдию Ивановну Попову. Комсомолка двадцатых годов, много лет работала с Кашеваровым и, видимо, питала к нему не только товарищескую привязанность. Из Таежинска переехала на работу в Октябрьский вместе с Кашеваровым, была свидетельницей последних лет его жизни. Усыновление Степана Филина происходило на ее глазах. Юноша написал заявление о том, что навсегда отрекается от своего отца, Якова Филина, поскольку тот оголтелый враг Советской власти, и признает своим отцом героя революционных битв Кондратия Федоровича Кашеварова. Казалось, отношения между отцом и приемным сыном ничто не должно было омрачать. Однако Попова вспоминает, что Кашеваров, правда, вскользь высказывал сомнения в правильности своего поступка. Не чувствовал он сыновней привязанности со стороны приемного сына. А незадолго до своей гибели рассказал Поповой такую историю. Побывал у него в исполкоме некий Викулов. Он слыл отшельником-старообрядцем. Но оказалось, к нему не раз наезжали за харчем дятловцы, у него скрывался в бегах Яков Филин. Перед последним арестом Филин в сильном подпитии проговорился Викулову, что тайком наведался в Таежинск в дом "советского исправника" Кашеварова, вызвал своего Степку, говорил с ним за городом с глазу на глаз. В смертный час он будет спокоен: от его семени не быть гнилому племени... Кондратий Федорович не поверил Викулову, хотя тот принес повинную и заявил: "Чую близкую смерть, а помереть хочу перед державой чистым". Он все-таки спросил Степана о встрече с родным отцом, тот отрекся от всего, но обиделся на приемного отца, и вовсе не стало меж ними душевной близости. В начале тридцатого года был убит Кондратий Федорович Кашеваров. Степан тоже получил подметное письмо с угрозами и уехал из Октябрьского, где и не бывал с тех пор... Рассказывает это Попова к тому, что не вышло по-филински: не дало его семя бандитского племени... Зубцов, унимая головную боль, энергично растер себе лоб, потом сказал: - Все это, как выражается Орехов, пока одни лишь психологические нюансы. А чтобы иметь еще и факты, мы подкрепим твое сообщение вот этим. - Он положил на стол завернутую картонную папку. - Вот оно, "Дело по обвинению Филина Якова Ивановича". Нашлось-таки в архивах Военной коллегии. Теперь о нашем друге. Отсюда у него три пути: по воздуху - исключается. Понимает, что не долетит. В тайгу. Нет. Слишком он городской житель. И еще... еще через Макарьевский остров. Там мы его и встретим... 4 - Батюшки, Анатолий Владимирович! - Кашеваров на ходу застегнул домашнюю куртку; двумя руками потряс руку Зубцова. - Очень рад вас видеть в добром здравии. Сбылись-таки мои предсказания. Кофейку не угодно ли? - Не дожидаясь ответа, он тщательно прополоскал кофеварку, наполнил ее водой, включил в розетку. Все получилось у него ладно и споро. Лицо, голос, округлые жесты источали радушие. - А к кофейку-то, к душистому да крепкому, мы еще и гарнирчик сыщем. - Хихикнул возбужденно, извлек из шкафа бутылку армянского коньяку. - Божественный деликатес. - Браво! - сказал Зубцов одобрительно. - Вам бы, Степан Кондратьевич, свой монолог на магнитофон, да пленочку-то в Бразилию. Большие деньги получите от королей кофейной рекламы. И без риска. Это вам не война с шелкопрядом. - А здесь какой же риск? В шелкопряде, то есть? - А гнус-то. Скитались по тайге, а таежный гнус не любит пришлого человека. - И не говорите... - Кашеваров вздохнул горестно. - Был искусан до крови, до волдырей. - Кстати, привычкой разбавлять кофе коньяком не в экспедиции обзавелись? Раньше вы славили только кофе, а теперь настаиваете и на коньяке. Наращиваете, так сказать, стимуляторы творчества. Что, работы много? Или нервные перегрузки? - Памятливы же вы, - сказал Кашеваров с усмешкой. - И насчет нервных перегрузок совершенно правы. Не думал, что это все, - он указал рукой за окно, - так всколыхнет меня. Не юн, не сентиментален, жизнью потерт. Но вот, поди же ты... Воспоминания. Ассоциации. Итоги прожитого. - Кашеваров, давая выход волнению, прошелся по комнате, остановился перед Зубцовым и сказал тоном завзятого гуляки: - А что до коньячка... В моем положении пожить здесь месяц, можно вовсе спиться с круга. Куда не появишься, сразу угощение на стол. Как же - сын Кашеварова!.. Ну, вот и кофе поспел! Не по-турецки, не по-варшавски, а по-кашеваровски... Откушайте, Анатолий Владимирович. Да коньячком разводите. Кашу маслом не испортишь... Зубцов с наслаждением потягивал кофе, поставил стакан и сказал: - Я прочитал ваше заявление в местный райотдел. Спасибо вам, вы дали ценные сведения. - Полноте, какие благодарности. Гражданский долг - не более того. - Кашеваров смущенно улыбался и по своей привычке потирал руки, будто мыл их, но вдруг встрепенулся. - Позвольте, когда же вы успели прочесть? Я понял, вы только что с самолета... - Нет, я уже дней десять в поселке. Прилетел в связи с делом, в которое вы оказались невольно втянуты. Без вас мы бы не ведали о письме из Москвы... - Так-то бы и не ведали?! - Кашеваров прищурил один глаз, словно бы прицеливался в Зубцова. - Про кофе-то мы совсем позабыли. Остыл небось. - Но лишь пригубил свой стакан, сидел, напряженно выпрямясь, барабанил пальцами по столу, кривил губы, словно от потаенной боли. У меня впечатление, что я тоже оказался объектом ваших... - Так вы же рисовали у дома Лебедевой, беседовали с ней... - И что же следует из этого? Или нельзя на улице поправить шнурок на туфле, заговорить с прохожим? Не ровен час, вступишь в контакт с охраняемым вами или с... опекаемым. - Вы излишне драматизируете, Степан Кондратьевич. Но нам по долгу службы приходится быть настороже и проверять каждую случайность. - Справедливо и логично, как все общие принципы, - проворчал Кашеваров, хмуро и зорко глядевший на Зубцова. - Но когда эти общие принципы примеришь на конкретный случай да еще на самого себя... - Я понимаю вас, - Зубцов сочувственно улыбнулся. - Но и вы попробуйте понять нас. Вы читали письмо из Москвы. Знаете, как нагло повели себя преступники в доме Никандрова. Мы подняли архивные документы и убедились: речь идет о больших ценностях, которые более полувека утаиваются от казны. - А не мифические они, ценности эти? - Кашеваров одним глотком жадно допил свой кофе. - Не похож был Климентий Данилович на тех, кто набивает кубышки, а потом наседкою сидит на золотых яйцах. - Задумался, как бы всматриваясь в свои воспоминания, и заключил убежденно: - Нет, не похож! Такая широкая и жизненно активная натура не для тайных кладов. А если и отложил что на черный день, так ведь полвека... - Не исключен и такой исход, - покладисто согласился Зубцов. - Но "крохи на черный день" в масштабах Бодылина могут оказаться далеко не крохами на общие мерки. Если даже вы и правы, бодылинское золото растеклось сквозь пальцы, опять же интересно и важно знать точно, когда, где и сквозь чьи пальцы. Преступники не считают золото мифическим, готовы пойти на все, чтобы завладеть им. С Лебедевой и Аксеновым может произойти несчастье. И каждый, кто контактировал с этим семейством, привлекал к себе наше внимание. Вот и вы оказались в поле зрения милиции. Кашеваров засопел сердито, вскинул к губам стакан, не замечая, что он пуст, и горячо запротестовал: - Тогда, на Тополиной, я совершенно не знал, что передо мной дочь Бодылина, и так мало значения придавал этому знакомству, что при встрече с ней здесь даже не вспомнил ее. Ежели бы знать, что попаду под ваше недреманное око, так бог с ней, с резьбой и с потомками сибирских магнатов! Ногой бы не ступил на Тополиную улицу и Агнию Климентьевну бы обежал за три квартала. Репутация дороже. - Кабы знать, где убиться... Но вообще-то, Степан Кондратьевич, все это и тогда и потом, в Октябрьском, выглядело не совсем случайно... - А теперь? - Теперь... - Зубцов, чувствуя на своем лице напряженно-острый, как бы обдирающий кожу взгляд Кашеварова, размял сигарету, медленно раскурил и сказал наставительно: - Теперь есть ваше заявление в райотдел. Оно многое расставило по своим местам. - Слава богу. - Кашеваров тяжело поднялся, устало сутулясь, побрел по комнате. - Страшная, доложу вам, вещь - быть под подозрением. Унизительная. И расслабляющая. В таком состоянии в душе обостряется комплекс неполноценности. Прошлая жизнь видится цепью улик против тебя, над всеми помыслами доминирует инстинкт самосохранения, проще сказать - страх. - Он брезгливо передернул плечами и признался: - Не могу судить, как ваши подопечные, но я, зная, что меня подозревают, впал бы в панику... Нет, я не выдержал бы, сошел с ума, устроил истерику властям. Наконец, уехал бы отсюда немедленно... - И укрепили бы нас в подозрении. - Ох, и логика у вас... После чтения письма я все размышляю о роли Никандрова. Вот вам сила пустейшей случайности... - Нет. Закономерности нашего бытия. У нас нельзя, пускаясь в такую авантюру, рассчитывать на игру в одни ворота... Но меня занимают практические вопросы: как предотвратить бегство участников авантюры. - Бегство? Откуда?! - Из Октябрьского, естественно. - А они здесь? - Кашеваров снова медленно двинулся вокруг стола. - Разумеется. Завтра познакомлю с одним из них. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ 1 Зубцов критически оглядел отведенную ему в райотделе комнату. Хозяева повесили новую штору, принесли из кабинета Лазебникова полумягкие стулья. За окном сочно желтела песчаная дорога, играл бликами стрежень реки, заречные сопки еле проступали в слоистом мареве. Просохшая после дождей трава пахла свежим снегом и парным молоком. Подполковник Лазебников, гремя сапогами, прошелся по комнате, сказал хмуро: - Чудно, товарищ майор. Готовитесь изобличать преступников, а хлопот, будто дорогих гостей встречаем. - Я вам уже говорил, что намерен не просто изобличать преступников, а вести очень трудный разговор. - Ну-ну... - хмыкнул Лазебников, повернул стул спинкой вперед, уселся на него верхом, уперся тяжелым подбородком в сомкнутые на спинке стула ладони. Долго разглядывал Зубцова. Нет, этот майор в пестреньком штатском пиджаке и в галстуке со стрелкой не укладывался в представлении Лазебникова о посланцах министерства. Даже сержанту или ефрейтору - "простите", "пожалуйста", "благодарю вас"... С теми, кого немедля надо брать, деликатничает, собеседования устраивает на душеспасительные темы и называет эту "резину" накоплением материала. А какие орлы, бывало, наведывались в район! Повадки решительные, властные, фигуры осанистые, видные. Едва входит, ты уже чувствуешь, кто перед тобой, даст команду, выполнять ринешься бегом, пошутит - смехом зайдешься, распечет - так уж докрасна. Сидя все так же верхом на стуле и не сводя с Зубцова пристального взгляда, сказал со вздохом: - Может, устарел я. Пятьдесят пять все-таки и тридцать лет с гаком - в органах. Или недопонимаю чего. Но только не одобряю я это... - Он глубоко вдавил подбородок в скрещенные на спинке стула ладони. Круглая голова с жестким ежиком седых волос запала меж вскинутыми недоумевающе плечами с подполковничьими погонами. - Что "это", Василий Васильевич? - Все! - отрубил Лазебников и выпрямился. - Моды разные! Профилактики, уговоры, социологические исследования, психологические эксперименты, подходцы всякие... Нет, я, конечно, придерживаюсь и следую. Приказано создать группу профилактики - есть! Социологически обследовать клиентов медвытрезвителя - слушаюсь! Я - солдат дисциплинированный. Но душевно одобрить, извиняюсь... Зубцов сказал, не сдерживая раздражения: - Мода, мода... Что сверх привычки и шаблона, то от лукавого! А вы, наверное, философию изучали, зубрили перед зачетом: диалектика есть наука о наиболее общих законах движения... Все течет, все изменяется. Зубрили, повторяли и, выходит, ничего не поняли, не задумались о том, что вместе со временем движется, изменяется жизнь, понятия, представления, методы работы. В том числе и нашей... Лазебников с интересом смотрел на Зубцова. Таким сердитым нравился он ему куда больше. - Вы, товарищ майор, все о высоких материях, - примирительно сказал Лазебников, - а я о земном, житейском. Нянчимся мы чересчур с разной дрянью. Ему закон - не закон, а мы все по закону. Носы им утираем и печемся, как бы не забыть побрызгать на шелковый платочек духами... - Слышал такие суждения. Но от работника милиции слышать, право, неловко. Обывательские это разговорчики и жестокие, бездушные. Маркс еще говорил: плохо то общество, которое видит в преступнике лишь преступника и не замечает, не признает в нем человека... Преступник чаще всего сам махнул на себя рукой и не верит в перемены к лучшему в своей судьбе. Даже в собственных глазах он не человек. В глазах сообщников - тем более. Должен же кто-то напомнить ему, что он человек, что у него были и есть мать, нормальные товарищи, планы и желания, добрые начала в душе... - Спасать, стало быть, заблудших. Такая, значит, нынче установка. То-то, я смотрю, вызвали к себе матерого ворюгу, потенциального убийцу, а будто к встрече персидского шаха готовитесь. А по мне... - глаза Лазебникова сузились, голос сорвался на злой полушепот: - По мне этого голубчика под конвоем доставить, того лучше - в наручниках. Да сразу в камеру. И при допросе не зашторивать решетку на окошке, не прятать. Смотрит пусть и казнится. Трепещет перед нашей формой! - Дрожащий и сплющенный он мне не нужен. Думающий, взволнованный, критически осмысливающий себя - другое дело. Что толку, если он станет трепетать передо мной? Не лучше ли внушить ему доверие, вызвать на искренний разговор? - Товарищ подполковник, - в дверях появился дежурный по отделу. - Спецсообщение из Москвы и справка нашего паспортного отделения. Лазебников вскрыл конверт, прочитал бумагу, подавая Зубцову, сказал обрадованно: - На фотографии Шилова, которого мои ребята засняли в вечернем кафе, старушка Максимова признала того, кто был у Никандрова под видом Федорина. - А вы предлагали Смородина в кутузку. Как же без него вышли бы мы на Шилова? Лазебников, не отрываясь от бумаги, проворчал: - Выйти-то вышли. Но вот найти его... Паспортное отделение сообщало, что среди жителей района в возрасте от двадцати пяти до тридцати лет - тридцать четыре Аркадия, но среди них нет Шилова. А среди сорока Шиловых нет Аркадия... - А может, его вообще нет у нас? - спросил Лазебников с надеждой. - Повидался и - до свидания. - Здесь он, - сказал Зубцов убежденно. - Ему еще прощаться с Октябрьским рано. - Тогда не иначе, как в тайге. А это - что малек в океане. Может скрываться до второго пришествия. Ускользнуть и водой, и сушей. И вынырнуть где-нибудь за тысячу километров. - Перекроем. Все пути. И за тысячу километров, и за две, и дальше. Я убежден: Шилов сам появится в Октябрьском. 2 Кашеваров молча поклонился Зубцову, поставил у дверей раздутый портфель, оглядел комнату и сказал с натянутой улыбкой: - Совершенно не компетентен в обстоятельствах вашего ведомства. Последние контакты имел с ним году в сорок шестом. Получал после демобилизации паспорт. Бессрочный, как фронтовик и кавалер ордена. Зубцов смотрел на этого человека, который причинил ему немало беспокойства, но лишь теперь заметил, как стар и утомлен Кашеваров, как темнеют у него под глазами водянистые отеки, как дрябла и желта кожа на его лице, как глубоки морщины на лбу и у губ. Зубцов потер себе лоб и сказал ободряюще: - Мужество, наверное, в том, чтобы и в шестьдесят смотреть вперед. Кашеваров усмешливо взглянул, явно намереваясь вступить в спор, но вошла Настя Аксенова. За нею тяжело шагнул Глеб Карасев. Настя перевела дух и спросила: - Это вы нас вызывали, товарищ? - Я, Настя. Садитесь, пожалуйста. И вы присаживайтесь, товарищ Карасев. - Зубцов подождал, пока Глеб уселся рядом с Настей. - Позволь и мне представиться: Зубцов Анатолий Владимирович, майор милиции, сотрудник министерства внутренних дел. Кашеваров закинул ногу за ногу, достал сигарету и проговорил веско: - Насколько я представляю характер предстоящей беседы, главные действующие лица еще отсутствуют?.. - Нет, все в сборе, - сказал Зубцов. - Я пригласил вас потому, что нам стало известно: шайка валютчиков готовится похитить золото, принадлежавшее приискателю Климентию Даниловичу Бодылину. Золото хранится в тайниках, известных близким покойного... Настя широко раскрытыми глазами смотрела на Зубцова, рука ее сжимала запястье Глеба: - Золото?! В тайниках? Какая злая и неумная выдумка! Близких Бодылина, Аксеновых то есть, всего трое: бабушка, папа и я. Золото в тайниках! Кто же хранит-то его? Папа, может быть?! Бабушка? Или, может быть, я - хранитель? - Настя жалобно, почти умоляя о помощи, поглядела на Глеба, закаменевшего рядом с ней, ожидая, что он засмеется над заявлением Зубцова и майор поймет всю чудовищность своих слов, тоже посмеется вместе с Настей и Глебом. Но Глеб не засмеялся, не разжал губ, только облизнул их. И хотя пальцы Насти по-прежнему сжимали его запястье, рука Глеба и весь он был далеко-далеко от нее, как на берегу ночью, когда он заговорил про человека, который живет по чужому билету... Настя посмотрела на столичного майора. И в глазах этого совсем чужого человека уловила скорбь и напряжение. - К сожалению, Настя, ни вы, ни даже ваш отец не знает, что Бодылин перед смертью выдал сообщнику часть своих богатств, чтобы понадежнее укрыть остальное. Не знаете вы также, что в течение полувека власти стремились вернуть утаенное Бодылиным золото, а разного рода авантюристы до сего дня не отказались от попыток завладеть им. - Но почему вы говорите об этом мне, а не бабушке и отцу? - запротестовала Настя. - Даже странно. - А вам не кажется странным, что вы узнаете обо всем лишь от меня? Не кажется странным, что бабушка не рассказала вам ни о событиях полувековой давности, ни даже о том, что в день ваших именин получила письмо, в котором ее предупреждали об опасности. Но она скрыла его от вас с отцом и от нас. Спасибо Степану Кондратьевичу. Не приди он к нам, мы так бы и не узнали о письме. - А он... - Настя опустила голову и кивнула в сторону Кашеварова. - Откуда узнал про письмо? - Агния Климентьевна собственноручно дала мне письмо, просила прочесть, сохранить в тайне и посоветовать, как поступить далее. Поскольку к вам с отцом она в силу каких-то причин обратиться не может. Мне дорого благополучие вашего семейства, и я счел должным прибегнуть к защите. Зубцов вышел из-за стола, сел рядом с Настей и сказал так, словно бы они беседовали наедине: - Вы взрослый человек. Комсомолка. И даже общественный деятель в поселке. В жизни каждого наступает пора, когда надо отрешиться от детских иллюзий. Агния Климентьевна не хочет или не может раскрыть нам свою душу. Не станем пока судить ее за это. Мы еще не знаем всего. Но я прошу вас вместе с отцом стать опорой и защитой бабушке. Станьте зоркой к людям, которые окружают вас, которые появляются рядом с вами... - Зубцов обернулся к Глебу. - Я уверен, вы справитесь с этим испытанием У вас есть верный друг. Не так ли, Глеб Карасев? Все, как по команде, посмотрели на Глеба. Он сидел неестественно прямо, упираясь затылком в стену. В глазах билась такая тоска, что у Насти зашлось сердце. Он снял со своей руки руку Насти и, не меняя позы, сказал в пространство: - Спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Где уж мне сторожем стоять у аксеновских дверей, когда от меня их запирать надо. - Глеб чувствовал неуместность, даже нагловатость своего тона, но добавил с вызовом: - Да и не холуй я больше никому... Он осознал: отступать некуда. Сейчас ему придется во всеуслышание признаться в том, что давило его в последние месяцы. Он желал одного: непременно вызвать к себе отвращение Насти. Пусть она посчитает его фатом, нахальным и примитивным, только пусть не смотрит на него с таким испугом и состраданием... Однако Настя коснулась своим плечом его плеча, заглянула Глебу в глаза и сказала еле слышно: - Ничего не понимаю, Глеб! О чем ты?! В комнате стояла такая тишина, что было слышно, как на дальнем конце поселка стучит движок электростанции, как плещется на пруду гусиный выводок. В этой тишине глуховато прозвучал голос Глеба: - Все правильно. Третье желание Великого артиста-профессионала. Правильно. Все как в сказке. Глеб, будто нырнуть собираясь, набрал в грудь воздуха, сунул руку в задний карман джинсов и протянул Зубцову иконку. Однако не отдал ее, повернул задней стенкой вверх, нажал скобочку, крышка отошла, и на ладонь Зубцова сползла узкая золотая змейка. - Это что, молодой человек, у вас за ящик Пандоры, - вяло, точно с внезапной дремотой борясь, спросил Кашеваров, и только Зубцов заметил, как высветлила белизна его скулы. - Вот, значит, какая она, золотая бодылинская цепочка, - взвешивая на ладони золотую змейку, сказал Зубцов. - Жаль старика Никандрова. Порадовался бы Иван Северьянович находке. - Зубцов обернулся к Глебу: - И для чего вручена вам эта драгоценность? - Должен я был Агнию Климентьевну в тайгу заманить. И там ей эту штуку... Привет, мол, вам от братца Афанасия Климентьевича... А дальше они, великие-то артисты, сами должны были управляться... - Господи, Глеб! О чем ты? Кого ты должен был убить? - испуганно воскликнула Настя. - Не знаю кого. Может, и тебя... А вот бабушку твою к смерти привести - это точно. - Он услыхал свои слова, и они обожгли его. Лицо, шею, глаза, руки Глеба обдало жаром. Он прислонил ладони к щекам и, тяжело переведя взгляд на Зубцова, заговорил: - Это я был заслан в дом к Аксеновым. - С какой целью? - Чтобы золото взять это. Бодылинское. Так я понимаю теперь. А вообще-то Шилов мне ничего не сказал конкретного. Крутил только мозги насчет "трех желаний" да "сувенира" их главного... - Глеб повернулся к Насте и, разом позабыв свое намерение вселить ей отвращение к себе, сказал торопливо: -Ты уж прости меня, Настя, если можешь. За то, что я к тебе... по чужому билету. Подослали меня к тебе. Прости меня. Настя, защищаясь от его слов, прижала руки к груди и сказала: - Ох да и выдумщик же ты, Глеб! Неужели все, что было... Мы же поклялись: всегда вместе! Помнишь? Или тоже велено было, да? - Что ты, Настенька! Что уж вовсе я, по-твоему, подонок?! Хорошее, оно потом само пришло. На берегу тогда я и хотел тебе об этом рассказать, чтобы все у нас стало чисто и честно. Да побоялся расплаты, что уйдешь, побоялся... Зубцов посмотрел на поникшую Настю, вздохнул печально и сказал, обращаясь к Карасеву: - Надеюсь, теперь, наконец, расскажете? Глеб склонился вперед и монотонно, равнодушно стал рассказывать о встрече с Шиловым на Бодылинской тропе, об его приказе и обещании по-царски наградить за услугу. - Терять нечего мне было тогда. - Глеб с тоской посмотрел на Настю, махнул рукой и договорил: - И отказать Шилову я не мог. На крючке я у него сижу крепко. Прошлый сезон... баловался, в общем, я золотишком в артели. А Шилов знал подходы к скупщикам и, когда появился товар, стал коммивояжером. - И много вы с Шиловым расторговали? - С килограмм приблизительно. На том и кончилось дело. Зубцов усмехнулся и покачал головой. - Ваша сестра, Елизавета Ивановна Гущина, прилетела сюда не за свежим товаром? - К товару она никогда не прикасалась. И вообще не спрашивала, откуда у меня деньги. - Глеб покосился на Настю, заговорил торопливо: - Да и не сестра мне она. А как бы вам сказать... подруга, словом. - Он снова посмотрел на Настю, договорил для нее: - Не звал я ее сюда. Прилетела, потому что перестал ей писать. А здесь на Николая Аристарховича нацелилась. Только пустой номер получился. Уехала вчера ни с чем. Совсем близко за окном пулеметной очередью прострочил вертолет. Блеснула и растаяла в мареве гремучая черная стрекоза. Настя очнулась от оцепенения, будто слепая, нащупала пальцами замок сумочки, открыла ее, достала косынку, по-струшечьи затянула узлом под подбородком, не глядя ни на кого, спросила: - Вы позволите мне уйти? Зубцов виновато посмотрел на нее, затоптался на месте, сердито шаркнул себя рукой по лбу и сказал: - Конечно, Настя, конечно... Настя поднялась медленно и осторожно, на мгновение ресницы ее дрогнули, взгляд коснулся Глеба. Глеб рывком подался к ней, но ресницы Насти опали. Она повернулась спиной и тихонько побрела к двери. Кашеваров проводил ее взглядом, зачем-то расправил лацканы пиджака и с ухмылкой сказал Зубцову: - Так испаряется и тает романтический флер... И обнажается скотское естество во всей наготе. - Он кинул испепеляющий взгляд на Глеба и продолжал патетически: - Каков ловкач! Я - старый воробей, и то чуть не склевал эту мякину. Писать о нем хотел в своих сибирских этюдах. Он за сребреники иудины душу свою готов заложить и дьяволу, и любому бронтозавру преступного мира. Ей-же-ей, Анатолий Владимирович, кабы сам не слыхал, нипочем бы не поверил. Фантасмагория! Тайные анналы с купеческими сокровищами. Прямо-таки гангстерская шайка. Приказы, слежка. Мафия! Коза ностра! И не менее того! - Великий артист! - Зубцов пристукнул рукой по столу, давая выход раздражению и, не глядя на Кашеварова, продолжал, обращаясь к Карасеву: - Это что, кличка? Вы встречались с ним? Зубцов смотрел на Глеба, но даже и не видя Кашеварова, чувствовал, как напряжен Степан Кондратьевич. Заскрипел стул, Кашеваров двинулся к двери. - Слыхал только от Шилова, что он щедрый к друзьям, ну и беспощадный, само собой. А кто он, где, каков из себя, понятия не имею. - Шилов знает его? - Вроде бы. Хотя не уверен. Между ними скорей всего есть еще промежуточный человек. - Шилов не намекал вам или, может быть, вы почувствовали, не появился здесь Великий артист? Глеб удивленно посмотрел на Зубцова: - Да что вы! Разве этакий деятель сунет свою голову в петлю. Он за деньги "негров" наймет или на испуг поймает дурака вроде меня... - Значит, нет его здесь, в Октябрьском. А где я могу встретиться с Шиловым? - Зубцов сел на стул рядом с Глебом. - Между прочим, Шилов был мне все-таки другом... Где он сейчас, не знаю. Но уверен, не в поселке. Хотя и недалеко, в тайге, видно. Находил меня, когда я был нужен, спрашивал, какие новые люди появляются у Аксеновых. - Про меня вы доложили ему? - спросил Кашеваров. - Сообщил, конечно. - И что же он? - Сказал: "Этот старый хрен мне, как рыбке зонтик..." Как я понимаю, приберегал он меня для решающего удара. - Вы все честно сказали, Карасев? - Все. - Глеб вздохнул. - Теперь мне уж все равно. По правде сказать, я сам хотел прийти сюда. - Он помолчал, вдруг слабо улыбнулся Зубцову и признался с явным облегчением: - Вообще-то... Не поверите, но я рад, что уже здесь, в милиции, словом, что позади все. Я ведь мог и до высшей меры допрыгаться... А так... Отработаю, что отмеряют. И вернусь к людям, со своим билетом вернусь. Может, и она простит... Зубцов пошел по комнате, рассуждая вслух: - Значит, Великий артист предпочитает загребать жар чужими руками, оставаясь в шапке-невидимке. - Анатолий остановился перед Глебом, устало заключил: - Что же, гражданин Карасев Глеб Владимирович, я вынужден взять вас под стражу. Глеб тяжело поднялся с места, обреченно шагнул навстречу явившемуся на звонок Зубцова сержанту. Кашеваров проводил его безучастным взглядом: - Порок наказан, торжествует добродетель... Что же, Анатолий Владимирович, спасибо за наглядный урок. Мне пора. - Степан Кондратьевич, не хотите со мной навестить Аксеновых? Кашеваров искоса посмотрел на Зубцова, пошевелил губами, словно пережевывая что-то, медленно застегнул пиджак и сказал с натянутой улыбкой: - Что же, назвался груздем - полезай в кузов. Всегда готов сопутствовать, Анатолий Владимирович... ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ 1 В межгорьях загустели последние сумерки. Потеплели, налились желтизной окна в поселке. Только в доме Аксеновых не зажигали огня. - Ты плачешь, Настенька? - спросила Агния Климентьевна чуть слышно. - Не сдерживай слез. Женщине когда-то непременно доводится поплакать, даже поголосить. От этого мы становимся крепче и добрее. - А надо ли... добрее-то? - Непременно. Без сострадания да без веры в людей душа - каменная пустыня. Я внушала тебе это, да, видно, говорила невнятно. - Ты еще учила меня быть откровенной, а сама... - Всему свой час, Настя. - Все отговорки! То маленькая чересчур, то жаль причинить боль, то сомневаемся, поймет ли нас другой человек. Он тоже вот... боялся причинить боль. А разве мне теперь меньше больно?! Может, мне и ему сострадать? Да пусть буду я трижды каменной... Я подумала: если он врал, то почему ты не можешь? - Не ожесточайся. Когда остынешь, вспомни: на камне только змеи греются на солнце. - Не пожалеть ли его ты призываешь меня? - К пониманию и состраданию. Любит он тебя, Настя. И того не забывай, какую он муку испытал, когда открылся во всем. Не спеши рубить сплеча. Наша сестра отходчива. Сострадаем любимому человеку, каков он ни есть. Такова уж наша бабья душа... - Не смогу я никогда позабыть, что подослали его ко мне. Для меня он навсегда предатель! Навсегда... Стукнула дверь. Вспыхнул свет. Настя заслонилась рукой, а когда отвела ее, увидела отца, майора Зубцова и Кашеварова. - Кому это, дочка, ты выносишь приговор? - спросил Николай Аристархович с напускной бодростью. Настя шагнула навстречу отцу и, не обращая внимания на его спутников, сказала звонко: - Глебу Карасеву, передовику производства и самодеятельному артисту! И всем проходимцам. Помнишь "счастливый случай в самолете"?.. - Помню, Настенька. И все знаю... - И невозмутим?! Николай Аристархович, не отводя от нее взгляда, опустил руку на плечо дочери - плечо дрогнуло - и сказал, приглушая голос: - Отволновался я уже, дочка. Анатолий Владимирович Зубцов сразу после твоих именин посвятил меня. - И просил Николая Аристарховича хранить все в секрете, - пришел на помощь Аксенову Зубцов. Кашеваров нервно потер руки и сказал возбужденно: - Та-ак. Ловко. Обкладывали его, значит, как волка. Стало быть, истинное лицо Карасева для вас не было тайной. Но вы ждали, когда созреет плод... Агния Климентьевна приблизилась к Зубцову, водрузила себе на нос очки, часто мигая, всмотрелась и сказала осуждающе: - Выходит, и я волчица в вашем понятии. Водили старуху за нос, играли в прятки. Техником сказались по сносу домов, а сами-то аж из Москвы, из милиции. Сына моего посвятили в свой секрет, внучке не постеснялись разбередить душу. Мне одной отказали в доверии... Зубцов взял Агнию Климентьевну под руку, довел ее до кресла, заботливо усадил, сел рядом и сказал: - К сожалению, Агния Климентьевна, у нас есть серьезные основания считать вас хранительницей клада. - Любопытно проследить ход ваших умозаключений, - с вызовом сказала Агния Климентьевна. - К осени двадцать первого года в России из детей Бодылина остались только вы. Климентий Данилович очень любил вас и, отправляя с мужем вас в Петроград, не мог не позаботиться о вашем будущем, не мог скрыть от вас и Аристарха Николаевича утаенные ценности. Агния Климентьевна, тяжело опираясь о подлокотники кресла, поднялась, подошла к платяному шкафу, достала из него старинный, в шотландскую клетку плед, закуталась и сказала надменно: - Мне отец о ценностях не говорил ничего. А я не вникала в секреты отца и мужа. И Аристарх Николаевич, и я воспитаны в строгих правилах: не выспрашивать близкого о том, о чем он предпочитает молчать. Кашеваров метнул взгляд на Зубцова и сказал благодушно: - А может, и не было их вовсе, утаенных богатств? Национализировали движимое и недвижимое, а потом еще и ограбили Бодылина? - Ограбили уже после отъезда молодоженов, - напомнил Зубцов. - И вы не оригинальны, Степан Кондратьевич. Такая точка зрения отражена и в некоторых документах двадцать первого года. Но уже тогда и представители власти и разного рода авантюристы, даже в эмигрантских кругах, думали иначе. Вы, Агния Климентьевна, хотите сказать, что ничего не знали ни о действиях властей, ни о махинациях преступников? - Так оно и есть на самом деле. - Трудно оспаривать это. Но есть объективные данные. В конце мая этого года в Москве на аллейке сквера некая старушка интеллигентного вида задешево продала фарцовщику Светову разрезанную золотую цепочку и разрезанный же фунтовый слиток с вытравленной печатью. Светов был задержан. Экспертиза установила, что слиток из золота, добытого на прииске Богоданном в 1915 - 1919 годах, и заклеймен личной печатью вашего отца. Цепочку в виде змейки-медянки к карманным часам вашего отца опознал ваш старинный приятель Иван Северьянович Никандров. Произошло это в те дни, когда вы находились в Москве. Это мы знаем точно: авиационные билеты именные. - Пустила-таки Полина с торгов завещанное ей матерью. - Агния Климентьевна гневно прихлопнула ладонью по подлокотнику кресла. - Какая Полина? - Феоктистова Полина Степановна, Гликерии Мартыновны дочка... - думая о своем, почти машинально отвечала Агния Климентьевна. - Как наказывала ей Гликерия Мартыновна, чтобы и в мыслях не держала распродажу. А она... Эх, жадность да корысть... - Агния Климентьевна вздохнула, сказала с облегчением: - Вон, значит, из каких мест потянулась эта цепочка. А я-то думала... - Она взглянула на Зубцова, заметила укоризненно: - А вы решили: Агния Климентьевна не молода, в некотором роде интеллигентна. Следовательно, это она ринулась в золотую коммерцию! - Возможно, у вас есть право на иронию, - сказал Зубцов. - Но как случилось, что умершая в мае сорок третьего года и похороненная в Кировской области Аксенова Агния Климентьевна через полгода благополучно достигает Краснокаменска, простите меня, скоропалительно вступает в новый брак и превращается в гражданку Лебедеву? Коль скоро вам нечего скрывать и некого опасаться, зачем понадобилась вся эта одиссея с исчезновениями и превращениями? Агния Климентьевна тяжело вздохнула, скорбно посмотрела на Николая Аристарховича, и сказала: - Сын мне доселе простить не может этого, и вот вы... По дороге в Краснокаменск снова я захворала и добралась до родного города еле живехонькой. Из вагона попала прямо в больницу, в палату к Валерьяну Васильевичу Лебедеву, другу моих гимназических лет, который еще "на заре туманной юности" питал ко мне привязанность. А зимой сорок третьего стал при мне и доктором, и нянькой. Привязалась я к нему не из опасений и страхов, как вы трактуете, а просто по-человечески. Аристарх Николаевич скончался в блокаде, сына считали пропавшим без вести, впереди у меня - ничего, кроме одиночества. Не из корысти, и уж, поверьте мне, не по страсти... - Она осуждающе посмотрела на сына и договорила с усмешкой: - А свидетельство о смерти я сама себе не выправляла. Спрос за него с тех канцеляристов, что сочли меня умершей, когда сняли без сознания из эшелона в Котельниче Кировской области. А Гликерия Мартыновна Феоктистова, добрая душа, никому не сказываясь, забрала из санпропускника к себе домой. Там я и отлеживалась полгода. Время военное, никто обо мне не запрашивал, так и затерялась я в тогдашней сумятице, записали меня за упокой... Зубцов пошел было по комнате, но сразу же вернулся к Агнии Климентьевне и спросил: - А Павел Елизарович Потапов не говорил вам, что я расспрашивал его о бодылинском золоте? - Потапов? Павел Елизарович? Действительно, мы познакомились с месяц назад. Наведал он меня, обсказал свое происхождение, но, кроме как на самые общие темы, мы не говорили с ним ни о чем. Посетили городское кладбище. Куда же еще нынче идти потомкам Бодылина и Потапова?.. А про ваши с ним встречи не намекал и звуком. Упомянул только, что он, как все, считал меня умершей и нипочем бы не сыскал, но перед отъездом в Сибирь ему сказали, что я живехонька. - Кто именно сообщил ему эту новость? Он вам не называл? Кашеваров зашелся таким кашлем, что побагровел и проворно закрыл лицо носовым платком - От кого он услыхал? - растерянно переспросила Агния Климентьевна. - Вовсе из памяти вон... Хотя, позвольте, припоминаю, он говорил... Да, однако, вас он помянул, Степан Кондратьевич... Явственно помню, вас... - Путаете что-то, сударыня, - сквозь кашель пробормотал Кашеваров. - Это я про вас услышал от Потапова. Я же вам еще сообщил, помните, Анатолий Владимирович? - Помню. - Зубцов усмехнулся и снова обратился к Агнии Климентьевне: - Несколько дней назад вы получили из Москвы письмо от свояченицы покойного Никандрова. Вы не посвятили в содержание письма даже близких, доверили свой секрет Степану Кондратьевичу. Письмо из Москвы отправлено с нашего ведома. Расчет наш был прост: коль скоро вам нечего таить, то после получения письма единственный для вас путь - это путь в милицию или откровенный разговор с вашим сыном. Но вы промолчали... Агния Климентьевна сидела неподвижно, опустив взгляд. Она с усилием подняла голову, провела рукой по лицу, как-то зыбко улыбнулась Зубцову: - Все логично у вас. Да только не так все оно на самом деле... И молчать мне дольше никак нельзя. Время рассказать без утайки. Мне кажется, все началось с того, что я разлила воду... 2 ... Боль огненной змейкой проскользнула по телу. Агния Климентьевна вздрогнула, испуганно ойкнула: - Арик! Никто не ответил. Агния Климентьевна медленно открыла глаза. Над крутобокими завалами грязного снега вздымались серые дома с бельмами зашторенных окон. Она вспомнила, как закачались, пошли хороводами дома. Быстрее, быстрее, пока не сомкнулись в черную пелену... Она не знала, сколько времени провалялась в сугробе, - минуту, час, полдня?! Закрыть глаза, как в детстве, подтянуть колени к подбородку и, пусть на снегу, заснуть хотя бы ненадолго. Но Агния Климентьевна представила, как один-одинешенек лежит на диване в кабинете Аристарх Николаевич, ее Арик, и тревожно прислушивается: не возвратилась ли она. Запоздай она, может статься, что Аристарха Николаевича не подбодрят ни кипяток, ни даже ломтик хлеба... Агния Климентьевна села, суетливо зашарила руками по снегу и замерла: хлеб?! Где же хлеб?! Неужели, пока она валялась в обмороке, кто-нибудь... Нет, слава богу! Цел! Даже теряя сознание, она телом накрыла сумку. Кончиками пальцев Агния Климентьевна трепетно коснулась шершавой краюшки. Рот наполнился слюной. Агния Климентьевна облизнула губы, вытянула из сумки руку и медленно поднялась. Она с надеждой взглянула туда, где, по ее представлениям, стоял бидончик с водой и вскрикнула: бидончик валялся на боку, и на Агнию Климентьевну мутно и незряче глядела подернутая льдом лужица. Она подняла бидончик, оглянулась на окутанную густым паром прорубь внизу, на нескончаемые, будто спуск в преисподнюю, обледенелые ступеньки к реке, со стоном вздохнула и проговорила виновато: - Ты уж прости, Арик, сегодня без кипятку придется. И на растопку не нашла ничего. Да ежели и найду, дотяну едва ли... В кабинете стояли запахи настылого кирпича и промерзлой бумаги, рвался из-за штор ветер, метался, трепетал желто-черный язычок коптилки на столе. - Арик! - негромко окликнула Агния Климентьевна. Муж не ответил. Она взяла коптилку, заслонила ладонью дрожащий огонек, подошла к дивану, склонилась к лицу Аристарха Николаевича, уловила его дыхание и сказала с облегчением: - Спит, слава богу! Седые брови Аристарха Николаевича, сомкнутые веки дрогнули. Он с усилием открыл глаза и сказал: - Я мыслю, следовательно, я существую. Агния Климентьевна присела на диван, ласково коснулась спутанных седых волос мужа: - И о чем же ты мыслишь? - О нашем Коле, Агочка. - Разве есть известия о Коле? - спросила она еле слышно. - Ты ничего не скрываешь от меня? Аристарх Николаевич вздохнул: - Какие могут быть вести. Почта-то... Сама знаешь, блокада! О другом я. Видение одно меня одолело. Он с усилием облокотился на подушки и стал рассказывать о том, что вчера еще было запретным в разговоре с женой. Уже много дней и ночей, едва закрывая глаза, Аристарх Николаевич непременно видел сына. Девятнадцатилетний Николай второй год служил в саперных войсках, но в видениях являлся отцу одетым в танкистский шлем и комбинезон. Аристарх Николаевич спешил к Николаю, но тот влезал в танк, и танк сразу же трогал с места. Аристарх Николаевич знал: впереди, в зыбкой синеве леса, затаились чужие батареи, Николай или не знал этого или бравировал опасностью. Он стоял, как на параде, по пояс высунувшись из башни, сбив на затылок шлем. Ветер путал волосы Николая, крыльями вздымал наушники шлема, и казалось, что в голову сына вцепилась хищная птица. Рявкали затаившиеся в лесу пушки. Николай по-прежнему стоял в полный рост, и на темени у него трепетала крыльями черная птица. Танк окутывало пламя. К Аристарху Николаевичу подкатывался огненный шар. Отец слышал, как трещит в огне одежда сына, видел его глаза, разъятые мукой, и угадывал в предсмертном хрипе слова: "Как отомстишь? Чем отплатишь, отец?.." Едва Аристарх Николаевич замолк, Агния Климентьевна шатко побрела к столу, намерзлые валенки стучали, будто солдатские сапоги. Она сказала, заглатывая слезы: - Ты успокойся! Пожалуйста, успокойся. Нервы все это, болезнь! Куда ночь, туда и сон... Нянька Степанида наставляла, бывало: "Ты перед страшным сном не робей. Страшен сон, да милостив бог. Ан все и станется наоборот..." Коленька жив-здоров. Положись на мое материнское предчувствие... - Все-таки в чем смысл его вопросов? Что кроется за ними? - размышлял вслух Аристарх Николаевич. Агния Климентьевна села к столу, распустила узелок шали за спиной, расстегнула полушубок. И разом навалилась усталость, снова закружилась голова, тело ныло, как там, в сугробе. - Не знаю, что кроется за всем этим, - сказала она. Вздохнула протяжно и, сама ужасаясь своей отчаянной откровенности, стала рассказывать о сегодняшнем выходе в город, о том, что немецкий снаряд угодил в их булочную и теперь за хлебом надо добираться так далеко. Рассказала и про свой обморок, и про разлитую воду, и про то, что не нашла ни щепочки на топливо... И заключила просительно: - Может быть, книги, Арик? Ты не возмущайся. Я понимаю: конечно, вандализм. Но в таких-то обстоятельствах... - Книги?! - Аристарх Николаевич выдохнул это слово с неожиданной силой. Во взгляде его, отсутствующем, устремленном в себя, промелькнули растерянность и испуг. - Книги?! Как же это я не сообразил, старый олух?! Вот и ответ на вопрос Николая... Агния Климентьевна попятилась от него, лихорадочно прикидывая, как приглушить его галлюцинации: - Не волнуйся, если ты против, я не трону книги. Он с трудом всполз спиною на подушки, выдохнул протяжно, потом, как в детстве, перед прыжком с плота в ледяную круговерть Раздольной, набрал в грудь воздуха, зажмурился и сказал: - Да о разном мы толкуем с тобой. Ты - о сугреве, о спасении тела, я - живой души... Помнишь ли ты книги, которые подарил мне твой отец, а я после нашего приезда отдал на сохранение моей троюродной сестре, Дарьюшке Соломиной... "Надо, видно, разыскать врача. Совсем плох..." - с тревогой думала Агния Климентьевна. Концами шали смахнула слезинки с глаз и щек и сказала безразлично: - Припоминаю что-то. "Жития святых", изданные чуть ли не первопечатником Иоанном Федоровым. Отец с них пылинки сдувал. Ты всю дорогу до Петрограда сидел на них. А как приехали, взял и отвез Дарьюшке... Так что же ты разрешишь взять мне со стеллажа?.. - Правильно сделал, что отдал Дарьюшке на сохранение. Книги-то ведь золотые... Агния Климентьевна не слышала мужа, жалеючи себя, думала о том, что сегодня ее не узнала при встрече бывшая парикмахерша Варенька, что в ее внешности не осталось ничего от прежней моложавой профессорши, что в этих разношенных мужских валенках, в стянутой за спиной шали она вылитая торговка снедью с довоенных перронов. Было жаль себя, жаль Аристарха Николаевича: ослаб настолько, что стал заговариваться... - Агния, прошу тебя понять, - горячо убеждал Аристарх Николаевич, - я в своем уме. Книги эти золотые. В прямом смысле. В них - сто фунтовых слитков... Агния Климентьевна попробовала все обернуть в шутку: - Кто же их вложил, слитки-то эти? Дарьюшка, что ли? А он, радуясь, что жена услыхала его, сказал с облегчением: - Нет, не Дарьюшка. Твой отец, Климентий Данилович. При муниципализации бодылинских домов библиотеку Климентия Даниловича, как ты знаешь, изъяли. Оставили ему лишь "Жития святых", сочли их "опиумом для народа". Климентий Данилович перевез фолианты в сторожку, сделал двойные кожаные переплеты и заложил в них слитки. А после нашего венчания передал мне. Взял с меня клятву, что сберегу до малой толики, и велел немедленно отъезжать из Краснокаменска. Агния Климентьевна с трудом выпрямилась, обернулась к мужу: - Ты не бредишь, Аристарх?! Сколько, ты говоришь, там? Сто фунтовых слитков? Это же... Это же два с половиной пуда золота! - И разом скинув с себя бессилие и усталость, молитвенно воздела к закопченному потолку свои красные, так похожие на гусиные лапки, руки и выкрикнула: - Слава тебе, господи! Не допустил гибели нашей! - Осеклась, и спросила неприязненно: - Но почему отцовское, наше ты отдал своей родственнице? Аристарх Николаевич с сожалением взглянул на нее: жена спрашивала не о том, о чем должна спрашивать в такую минуту. - Климентий Данилович при расставании наказывал: хранить подальше от дома. Как в воду смотрел. Помнишь, налетчики трижды устраивали в нашем доме полный разгром? Это они золото искали. А у Дарьюшки, одинокой поденщицы, кому придет в голову... Агния Климентьевна, заломив руки, топталась по комнате: - Надеюсь, у тебя хватило ума не посвящать сестр