ружбе, его просто за компанию со мной пригласили... Ну, мужчины из института к нам не так часто ходят, теперь ведь у каждого электробритва. Нет, он ни с кем особенно не разговаривал... Да просто так! Ну, стесняется он отчасти, не хочет в разговоры с учеными лезть. Насчет песен, правда, немножко поговорили с Лерой - с этой, у которой гитара. Нет, почему одна? Был с ней молодой человек из их же института, интересный такой, Аркадий... Ой, да Роберт ни с кем вообще не разговаривал, это точно! И с Аркадием не говорил. Нет, откуда он его может знать? Я и сама-то его впервые увидела там, за городом... Нет, если вы Роберта в чем подозреваете, то безусловно зря! Он знаете какой мастер, его все ценят, - вот, видите, в газете про него написано и портрет напечатан. Да, он интересный, все говорят... На Раджа Капура? Ой, что вы, даже ни чуточки! Усы - ну мало ли у кого усы! Фотография в газете была достаточно четкой, и Линьков сам видел, что никакого сходства с Раджем Капуром у Роберта нет. Вообще Роберт и Рая никакого касательства к делу, по-видимому, не имеют, и время на разговор потрачено впустую. Для порядка надо еще зайти к соседке Левицкого, показать ей фотографию... Газету у Раи просить невозможно, - ну ничего, раздобудем потом этот номер, если понадобится... Анна Николаевна с минуту вглядывалась в фотографию, потом поджала губы и замотала головой. - Не он это совсем! - убежденно заявила она. - Вы уверены? Снимок ведь довольно нечеткий... - Да чего уж! И лицо непохоже, и рост не такой вовсе. Это вон какой верзила, одного росту с Аркадием. А который приходил, тот был маленький, плюгавенький такой. Нет, вы даже не сомневайтесь, это вовсе не тот... Все верно: Роберт на фотографии стоял рядом с Аркадием, и рост у них был одинаковый, а ведь у Аркадия метр восемьдесят семь. Нет, дело ясное, эта ниточка оборвалась... Линьков медленно брел по проспекту Космонавтов, приближаясь к магазину "Радиотовары". Он был недоволен собой. Очень недоволен. Возможно, с точки зрения профессиональной... вернее, с чисто формальной он вел себя, в общем, правильно. А как человек и, значит, как следователь оказался не на высоте. "Глупо, нелепо! - чуть не вслух сказал Линьков, болезненно морщась. - Струсил ты, брат, ну просто струсил. И, как полагается трусу, подставил под удар других. Себя, впрочем, тоже, но это уж твое личное дело. А вот Стружков!.." Линьков внезапно остановился, мотая головой; на него налетел шедший сзади толстяк, больно стукнул по ногам тяжелым портфелем и промчался мимо, недовольно бурча и щедро источая запах лука. "Ах, чтоб тебе! - вполголоса пробормотал Линьков, потирая ушибленное место. - Камни он, что ли, там таскает?.. А вообще-то по голове бы меня этим портфелем! - покаянно думал он, шагая дальше. - Заслужил, ей-богу, заслужил". Он еще вчера понял, что не может говорить со Стружковым по-прежнему и что Стружков это отлично видит. Сам-то он ничуть не верил в виновность Стружкова, то есть в какое-либо злонамеренное его участие в гибели Аркадия Левицкого. Но со всех сторон ему подсовывали эту версию; после разговора с начальством он был вынужден предпринять какие-то шаги для проверки и сразу почувствовал, что уже не может непринужденно и искренне беседовать со Стружковым. Именно это и было плохо, глупо, нелепо. Ну, проверил алиби - что ж тут такого, это необходимая формальность. И алиби вдобавок оказалось достаточно надежным. Почему же именно после этого надо менять отношение к человеку? И ведь не отношение даже, в том-то и дело, а манеру обращения! В виновность не веришь, а своим поведением даешь понять, что начал подозревать. Зачем, почему... Это же глупо, это жестоко, - человек пережил такое потрясение, только начал приходить в себя, а ты его добить, что ли, решил? Да и в интересах следствия нельзя было так вести себя... А уж сегодня!.. Действительно, сегодняшний разговор в институте обернулся совсем как-то неудачно. Стружков сказал, что разговаривал вчера с Лерой, а потом ходил к этому самому "Раджу Капуру", он же Марчелло. Ну и что? Лера сама к нему прибежала, это же естественно. Телефона своего Линьков ему не давал, созвониться они не могли, - опять же, значит, вполне естественно, что Стружков отправился искать этого парня, не дожидаясь утра. "Радж Капур" - это ведь линия, которую сам Стружков и вытянул на свет. И вообще он все время сам анализирует дело - вдумчиво анализирует, интересно, надо признать! Так за что же на него обижаться? В деле он кровно заинтересован - не по той причине, что думают некоторые, но все равно, - и склад ума у него аналитический. Вот и надо пользоваться его посильной помощью да благодарить за это, а не напускать на себя официальную холодность и загадочность. Линьков опять сморщился и замотал головой, вспомнив, какие Глаза были у Бориса... "В конце-то концов, что я особенного сказал Стружкову? - успокаивал он себя, ничуть не веря этим дешевым аргументам. - Только дал понять, что не слишком одобряю его самостоятельные действия... Ну, зря, конечно! Но ведь не маленький он, должен сам понять: расследование есть расследование, и ведут его специалисты, а не добровольцы, горящие энтузиазмом... Я ведь очень осторожно... даже не столько словами, сколько интонацией, взглядом... А! Брось ты, себя-то не обманешь!" Разговор с Марчелло тоже прошел не слишком удачно. Марчелло сначала перепугался до смерти, зубами даже клацал, и все допытывался, за что его... Линьков знал, что Борис не упоминал о смерти Аркадия, но теперь пришлось об этом сказать, а то у Марчелло мозги работали в ином направлении, он все насчет торговли пленками опасался. - То есть когда же это он умер? - изумился Марчелло, выслушав лаконичное сообщение Линькова. - Я же не дальше как вчера вечером имел разговор с одним его приятелем, и ничего такого... Это, то есть, как?! Он от меня, выходит, скрыл?! Извиняюсь, конечно, а вы этого приятеля, или кто он там, знаете? - Марчелло вдруг оживился и зубами клацать перестал. - Борис его зовут, такой крепкий парень, чувствуется, что спорт любит... На вид культурный, одет, правда, так себе, без особого понимания... Линьков выслушал эту краткую характеристику Бориса, потом сказал, что знает такого, беседовал с ним. Марчелло посоображал чуточку, потом осторожно приоткрыл дверь фанерной клетушки, исполнявшей роль директорского кабинета, выглянул в проход между ящиками и, вернувшись, доверительно наклонился к Линькову. - Я поделиться хочу, товарищ следователь, - хриплым полушепотом заговорил он. - Борис этот, значит, работал совместно с Левицким, да? И теперь Левицкий вроде убит, я так понял? - Не так, - разъяснил Линьков. - Ведется следствие. Причины и обстоятельства смерти Левицкого еще не установлены. - Так на так выходит! - с азартом сказал Марчелло. - Непонятно, да? Вот то же самое и мне непонятно, чего этот Борис крутит. Нет, ну скажите: чего? Ежели у тебя друг-приятель скончался, ты что можешь? Ты горевать можешь, так? Семью его можешь утешать. Но не ходить выпытывать. У посторонних совсем людей! И с таким еще подходом! Совсем о другом говорит, а сам-то! Вот, разрешите, я скажу прямо. Вы, например, все же из прокуратуры, так? Но вы без подхода, по-честному со мной, а почему тогда он?! Марчелло льстиво улыбнулся. Линькову стало тошно. И этот тип туда же! Сговорились будто! - Левицкий умер при невыясненных обстоятельствах, - сухо сказал он. - Неудивительно, что его ближайший друг и сотрудник пытается выяснить, что и как случилось. Марчелло облизал сухие темные губы. Глаза его снова стали настороженными и тревожными. - Это я понимаю, безусловно! - совсем другим, вкрадчивым тоном заговорил он. - Выяснить, конечно, надо. Но весь вопрос - как выяснить! А у этого Бориса подход не тот, ну вот правду говорю! Первое - то, что он про смерть промолчал. Это как понимать? У тебя друг скончался, да? - Марчелло произнес раскатисто: "дрруг". - А ты, похоронить его не успел, цирк устраиваешь? - Поймав нетерпеливое движение Линькова, он заторопился: - А второе - это я вам еще не объяснил - он про свое местожительство скрыл! А почему он скрыл, вы как об этом думаете? - То есть как скрыл? - недоверчиво спросил Линьков. - Не захотел вам сообщить свой адрес, что ли? - Я его адресом нисколько даже не интересовался! - заявил Марчелло. - А вот как было. Я это иду с ним, разговариваю конкретно о том самом, о чем и с Левицким в последний-то раз. И вот тут - третье! Поняли? До второго пункта, до адреса то есть, я еще дойду, но раньше - третье! Я с ним, значит, делюсь, как с человеком, что мне Левицкий сказал насчет личных своих дел и насчет близкого друга. А он, представляете, как услыхал про это, так зеленый стал - аж глядеть на него неприятно. Я подумал еще, что это у него сердце больное... - Марчелло саркастически хмыкнул. - А выходит, не сердце, а совсем вон что... - Что же именно выходит, по-вашему? - с ледяной вежливостью спросил Линьков. Марчелло не обратил внимания на эту интонацию. Он был увлечен своим рассказом, восхищен своей проницательностью и наблюдательностью, он прямо захлебывался от восторга. - Как же это - что? - снисходительно и торжествующе сказал он. - Не сердце, значит, его забеспокоило в тот момент, а совесть! Совесть у него определенно нечистая. Гарантия! Что он с Левицким сделал, мне, конечно, неизвестно. Может, он его продал, может, он его убил, но что на совести у него какое-то дельце есть против Левицкого, это даже спорить не приходится. И, опять же, насчет местожительства! Значит, у нас этот разговор произошел, и Борис позеленел весь, я уж думал, он на ногах не устоит. Но как я сказал насчет сердца, он сразу встряхнулся - понял, видать, что я его раскусил. И говорит через силу так, зубы сцепивши: "Ну, я пошел!" И чуть не бегом в подворотню. А мне подозрительно стало. Думаю, как же так: говорил вроде, что живет на Березовой, а сам куда? Прошел я тогда в соседний дом, стал в подворотне, курю, в щелку на воротах смотрю. Пять минут простоял, не больше, - гляжу, идет Борис, еле ногами передвигает и как был зеленый, так и остался... А живет он, верно, на Березовой, я уж проследил до конца... Линьков поглядел на Марчелло, радостно скалящего неровные, с темными метинами зубы, отвернулся и подчеркнуто сухо сказал: - Все эти факты можно истолковать иначе. Стружков умолчал о смерти Левицкого, чтобы не испугать вас этим известием и выведать побольше подробностей. Волноваться он мог не потому, что испытывал угрызения совести, а потому, что гибель друга выбила его из колеи. И свернул в чужой двор не для того, чтобы скрыть от вас свой адрес, тем более что вы ведь его и не пытались узнать... - А зачем же он тогда? - настороженно и хмуро спросил Марчелло. Линьков встал. - Мало ли зачем! Например, ему могло надоесть общение с вами! - небрежно сказал он, с мстительным удовлетворением глядя, как перекосились тонкие темные губы Марчелло. - Ну, больше я к вам вопросов не имею. "Совсем вы что-то расклеились, товарищ Линьков, распустились, как цветочек! - думал он, шагая по улице. - Личные мотивы в вашем поведении явно выдвигаются на первое место, в ущерб делу, и куда это годится... Непременно вам понадобилось воспитывать этого паршивца Марчелло, а все почему: потому, что затронули Стружкова, к которому вы питаете такие сложные чувства... Вы, значит, Стружкова обижать имеете право, а кто другой его и тронуть не моги... Такой уж вы страж закона!" Линьков даже замычал от презрения к себе и яростно мотнул головой. Он шагал, никого не видя, и вдруг остановился, словно на столб налетел: перед ним стояла Нина Берестова. Линьков растерянно поглядел на нее и не сразу сообразил, что находится в двух шагах от проходной института. - Вы к нам? - спросила Нина. - Сейчас обеденный перерыв... Она опять глядела мимо него и думала о чем-то своем. - Да, я вот тоже пообедаю у себя в прокуратуре, - пробормотал Линьков, - потом вернусь в институт... надо поговорить... - С кем вы будете говорить? - вдруг спросила Нина. Линькова удивил не столько вопрос, сколько интонация и взгляд Нины. Она теперь смотрела в упор на него, смотрела не то с надеждой, не то со страхом. - Да вот... с Чернышевым... - пробормотал Линьков, уступая этому взгляду. - Такое впечатление, что он знает о чем-то, но почему-то не говорит... - Это можно сказать не только о Чернышеве! - вдруг вырвалось у Нины. Линьков изумленно, почти испуганно взглянул на нее. Нина побледнела, глаза ее потемнели и расширились. Какое-то мгновение они молча стояли, глядя в глаза друг другу, потом Нина прикусила губы и резко отвернулась. - Не придавайте значения тому, что я сказала! - почти спокойно проговорила она и, не глядя на Линькова, толкнула дверь проходной. 6 Шелест с утра вызвал меня к себе и заявил, что он-де все понимает, и мне сочувствует, и институту в целом тоже сочувствует, поскольку потеряли мы такого сотрудника, - можно сказать, цены Левицкому не было и замены ему тоже не сыщешь. - Но все же сыскали? - спросил я довольно-таки хамским тоном, надо признаться. Шелест глянул на меня, поморщился, но, видно, понял, что мне сейчас море даже не по колено, а максимум по щиколотку. - Ищем вот, - примирительно сказал он. - А ты что: может, рассчитываешь в одиночку управиться? Вопрос был чисто риторический; и я ничего не ответил, а только хмыкнул неопределенно. Больше всего мне хотелось молча встать и уйти, но я понимал, что Шелест ни в чем не виноват и нечего на нем отыгрываться. Я с трудом выговорил, что вот, мол, я еще не в форме, никак сосредоточиться не могу, но все же интересуюсь, кого ко мне в лабораторию прочат. Оказалось, что прочат Геллера из группы Сухомлина. Виталик Геллер, по моим наблюдениям, был парень как парень, не хуже большинства, но и не лучше. Конечно, не было у меня никаких оснований требовать себе именно такого, чтобы получше, это я понимал, да и мало думал сейчас о работе в лаборатории, но все же как-то невесело мне сделалось, и я начал говорить, что не улавливаю, мол, какое отношение имеет Геллер к нашей теме, и вообще почему именно Геллер, так можно кого угодно сунуть, лишь бы место занять... Шелест послушал-послушал мое нытье и посоветовал не валять дурака. - Второго Левицкого мы тебе не изыщем, сам понимаешь, - говорил он, для убедительности тыча пальцем в моем направлении. - Это первое. А второе - это то, что Геллер прямо рвется с тобой работать, и парень он способный... Между прочим, у тебя сколько работ было опубликовано, когда ты к нам пришел?.. Вот видишь, четыре, а было тебе двадцать шесть лет, верно? Теперь смотри - у Геллера одиннадцать работ, и есть среди них очень толковые, а ему всего двадцать три года, он к нам прямо из университета пришел... Ну да, не по вашей линии, - а у тебя много ли было по этой линии до прихода в институт? Однако мы не побоялись дать тебе и Левицкому самостоятельную тему и лабораторию организовали, верно? И ничего, связь времен не распалась? Так чего же ты теперь строишь из себя элиту, она же голубая хронофизическая кровь, и свысока смотришь на хороших ребят? - Да ладно, я разве что? - пробормотал я, слегка устыдившись. - Пойти мне поговорить с Геллером? - Пойди, конечно. - Шелест с облегчением откинулся на спинку кресла. - А то он тоже, знаешь, условия ставит: если, мол, Стружков хоть немного против, так обо мне даже не вспоминайте, не пойду нипочем. Это мне понравилось; я вскочил и направился к двери. Но Шелест меня остановил. - Вот что... - сказал он, не глядя на меня. - Послезавтра в два часа... это... ну, похороны, ты же знаешь... Ты, надеюсь, скажешь там что-нибудь - не речь, конечно, я тоже не речь буду произносить, но как ближайший Друг и сотрудник... Э, Борис, ты что это? У меня опять все перед глазами поплыло, и ноги ватные сделались. Я рухнул обратно в кресло, и Шелест поспешно накачал мне газировки из сифона. - Ты не знал, что ли? - недоумевал он. - Как же так? - А откуда я должен был это узнать? - Да уж откуда-нибудь... - неопределенно ответил Шелест, что-то соображая. - Вот сестра его завтра утром прилетает, телеграмму прислала; она в Москве, и то знает... Еще и это: Лариса дает телеграмму в институт, а мне даже не сообщает, чтобы я на аэродроме встретил! Почему, спрашивается? То есть я тоже хорош - я же ей телеграмму не дал, она, наверное, думает, что меня здесь нет. Я посмотрел на телеграмму: прилетает утром. Ну, утренний рейс из Москвы один всего, надо встретить. - Отошел немножко? - сочувственно спросил Шелест. - Это прямо-таки безобразие, что тебе не сообщили. В первую очередь я сам виноват. Но я думал, ты даже от следователя это можешь узнать, у вас же с ним контакт... В общем, было понятно, и не такие накладки в жизни бывают; все думали, что я знаю, а поэтому никто не сообщил. И все же... Вышел я от Шелеста вроде бы спокойно. Отправился к Геллеру, с ним поговорил. Убедился, что Шелест правильно сказал - парень очень толковый и вообще вполне подходящий. Виталик сказал, что если я согласен, так он с понедельника может перейти ко мне в лабораторию, - закончит вот серию и перейдет, с превеликим удовольствием. Нет, парень был определенно симпатичный. Разговаривая с Геллером, я совсем почти успокоился под воздействием этих слабых, но приятных эмоций. Но моего спокойствия не надолго хватило. От лаборатории Сухомлина, где я разговаривал с Геллером, до нашей лаборатории путь недолгий, но пока я дошел до своих дверей, настроение мое здорово изменилось. Дело в том, что я встретил в коридоре Нину. Она не отвернулась от меня, не пробовала обойти стороной (я уж и этого, пожалуй, ожидал!), - нет, она подошла, поздоровалась. Только подходила она вроде не ко мне и здоровалась не со мной, а с совсем посторонним человеком. И с неприятным человеком вдобавок. Она даже глядела не на меня, а куда-то через мое плечо - не хотелось ей, значит, на меня глядеть. А я вообще ни слова не мог сказать, стоял и смотрел на нее, и только сердце у меня начало саднить, будто по нему теркой прошлись. А Нина сказала, все так же глядя в сторону: - Мне нужно поговорить с тобой... сегодня, после работы... - Так я зайду за тобой, пойдем ко мне... - машинально, не успев подумать, сказал я по-старому. Нина даже дернулась слегка: это я отчетливо увидел. - Нет, - поспешно ответила она, - лучше прямо тут, в скверике. Ты выходи ровно в пять и подожди меня. Вон как, ей уже неудобно выходить со мной вместе из института! Это меня совсем ошеломило, я все стоял и смотрел на Нину, а она нетерпеливо пожала плечами и повторила: - Понял? В скверике, в пять часов! Я молча кивнул, Нина ушла, и тут, откуда ни возьмись, появился передо мной Эдик Коновалов. Обычно я на этого Эдика даже с удовольствием смотрю - такой он большущий, красивый, здоровый и отлично ухоженный. Пока не заговорит, кажется идеальным представителем вида Homo sapiens. Но сейчас он как-то нехорошо ухмылялся и подмигивал и наружу выпирала его обезьянья основа. - Сердце красавицы! - восторженно заявил Эдик, кивая вслед уходящей Нине. - Склонно к измене! И к перемене! Как ветер мая! - Ты чего это? - спросил я, отступив на шаг, потому что Эдик навис надо мной и слова арии громозвучным шепотом вдувал мне в ухо. - Изменил джазу ради оперной классики? - Труха! - Эдик обалдело уставился на меня своими незамутненными голубыми глазами. - Да на кой мне эти оперы! - Я думал, у тебя новое хобби объявилось, - вяло пробормотал я. - Ходишь, арии распеваешь в рабочее время. Продолжай в том же духе, и ты далеко пойдешь! Но Эдик ловким маневром загородил мне дорогу и начал озабоченно хлопать себя по бедрам. - Спичек нет, - пожаловался он. - У тебя не найдется? - Не найдется, я не курю, - ответил я, тщетно пытаясь обойти Эдика. - Слушай, друг! - проникновенно заговорил Эдик, нацелясь на меня незажженной сигаретой. - Чего у тебя с Берестовой-то? - Слушай, друг, иди ты! - сказал я, позеленев от злости. - И не задерживайся! - Да брось, не лезь в бутылку, я же по дружбе! - оглушительно шептал Эдик. - Я тебе же помочь хочу, я на нее влияние имею, на Берестову. Не веришь, так потом наглядно убедишься. Ну вот, хочешь, я вас в два счета помирю? Обрисуй только вкратце, из-за чего у вас началось, и я все ликвидирую. Бесследно! Ну, давай, не стесняйся, дело житейское! К чему он это затеял? Что ему нужно? Ведь не просто же из любопытства... У меня от злости в глазах потемнело. - Если ты мне еще раз... - начал я, но потом все же сдержался и сказал только: - Не лезь ты не в свои дела, понял? - Ну ты все же зря так... Я к тебе по-хорошему... - обиженно забубнил Эдик. Конечно, обе эти встречи настроения моего не улучшили. А тут еще Чернышев... Впрочем, Чернышев при первом разговоре вроде бы ничего такого не сказал. Кажется, нет... Я к нему забежал на минутку - предупредить, что Линьков хочет с ним поговорить и чтобы он в три часа никуда не уходил из лаборатории. Ленечка мялся и жался, и говорить с Линьковым ему явно не хотелось. Мне показалось, что он не прочь бы поговорить со мной, но я побоялся, как бы Линьков не рассердился на меня за такое самоуправство, и разговора не поддержал. - П-понимаешь, Борис, - забормотал тогда Ленечка, причудливо изогнув длинную шею и внимательно разглядывая ладонь своей левой руки, - понимаешь, мне говорить... ему говорить... Ну, ничего я не могу сказать! - Ну-ну, не паникуй, - подбодрил я его. - Скажешь правду, всю правду, только правду и ничего, кроме правды. Понятно тебе? - П-понятно, - еле слышно пробормотал Ленечка, уткнулся в свои расчеты и вроде перестал меня замечать. Нет, от разговора с Чернышевым у меня настроение не испортилось. Но и не улучшилось. То есть осталось весьма и весьма невеселым. После обеда засел я в своей лаборатории и попытался все обдумать, в том числе и причины своего сегодняшнего настроения. Линьков должен был появиться через час. Приниматься за работу поэтому не имело смысла. И я мог сидеть на табурете и мыслить сколько влезет. Прежде всего я понял, что со вчерашнего вечера перестал действовать. Вообще ничего не делал - ни по хронофизике, ни по криминалистике. Этого, вообще-то говоря, было бы вполне достаточно для того, чтобы подпортить мне настроение при любых обстоятельствах. У меня это на уровне рефлекса: в любом случае немедленно принимать решение и действовать. Хотя действую я иной раз по-дурацки и прихожу к выводу, что поторопился, а лучше бы посидеть да обдумать все как следует... Но уж в эти-то дни откладывать действия и спокойно обдумывать было невозможно! Вот я и мотался туда-сюда. И все, в общем, впустую. Один сдвиг, да и то не в мою пользу, - отношения с Линьковым испортились... Но о Линькове потом. Сначала надо проанализировать результаты. Что и говорить, результаты пока чепуховые. Линия "человека с усиками" явно привела в тупик, ничего этот Марчелло не знает... Вернее, знает то, что косвенно подтверждает версию самоубийства... Да нет, никакое это не подтверждение! Аркадий мог относиться ко мне как угодно, мог в глаза и за глаза обзывать предателем и мерзавцем (хотя это не в его стиле), мог переживать всю историю с Ниной гораздо сильней, чем я предполагал, но он не стал бы из-за этого кончать самоубийством. Тут меня не собьешь, слишком хорошо я Аркадия знаю! Да, но это еще не доказывает, что моя версия насчет эксплуатационника неверна. Ведь совсем не обязательно, чтобы Аркадий с этим человеком сдружился - или вообще как-то связался - именно на загородной прогулке. Он же ходил потом к Лере... может, и не только к Лере... Если б у меня с Линьковым не подпортились отношения, я бы его просто умолял не бросать эту версию, проверить все, что возможно. Ведь есть же у них какие-то научные методы! Да я, дай мне волю, и без научных методов, пользуясь обычной логикой, кое-что смог бы выяснить. Я еще раз просмотрел всю "версию посетителя". И с огорчением признал, что она, в сущности, совершенно бездоказательна. Сконструирована логично, это правда, и многие факты в нее укладываются. Но полностью отсутствует мотив - я даже не представляю себе, по какой причине кто-либо мог желать смерти Аркадия. А фактам, в конце концов, можно найти и другое объяснение. Аркадий умышленно затеял ссору, чтобы выгнать меня из лаборатории. А если... неумышленно? Если он действительно разозлился на меня, хотя бы и попусту? Ведь он же сам не свой был весь этот день! Мог и на пустяке вдруг сорваться. Затем - Аркадий уходил куда-то и при этом запер лабораторию. Выходил он, может, потому, что живот разболелся. Зачем запер лабораторию? Не знаю. Но допустим, у него там было что-то спрятано. Те же таблетки (нет, чепуха: таблетки он вполне мог сунуть в карман!) или расчеты какие-то... Расчеты? А если все дело именно в этих расчетах? Если это их вырвали из записной книжки, а с ними и записку - возможно, даже по ошибке, второпях, вовсе не думая об этой записке и не желая ее уничтожить? Да, но какие расчеты мог вести Аркадий отдельно от меня? С кем и над чем он мог работать и почему делал это в полнейшей тайне? Оставим пока эксплуатационника - пусть это будет кто угодно или даже никто другой, кроме самого Аркадия... Все равно: какие расчеты, какая тема, почему тайком ото всех? Непонятно! Может, именно здесь надо искать разгадку? Может, мы зря забываем о специфике нашей работы? Тут какая-то тень мысли на сверхзвуковой скорости промчалась сквозь мои мозги, я не успел ее поймать и только ощутил смутную тревогу. Специфика работы... расчеты... Что же это такое мне пришло в голову... прошло сквозь голову?.. Надо бы попросить у Линькова хоть на часок записную книжку Аркадия: может, там обнаружатся "посторонние" расчеты... Да ведь не даст Линьков теперь, надо было мне сразу попросить... Вот у Шелеста спросить можно, - а вдруг он что-нибудь знает! Я пошел к Шелесту, сказал, что с Геллером я контакт установил и против его кандидатуры возражений не имею. Шелест открыто обрадовался, заявил, что он был заранее уверен в ответе, потому что знает меня, и все такое прочее. Я этим его настроением немедленно воспользовался и спросил, вполне спокойно и по-деловому: не знает ли он, какую работу и с кем вел Левицкий за последнее время, кроме нашей с ним совместной. Шелест удивился, сказал, что он ни о чем таком не слыхал и с чего это я взял. Я тогда объяснил, что работа могла вестись даже и секретно. Шелест уставился на меня, недоумевая, но потом, видимо, что-то вспомнил и задумался. Помолчав, он сказал, что проходил как-то вечером, с неделю назад, мимо нашей лаборатории и видит: свет горит; он толкнул дверь, а дверь заперта. Часов в десять это было. Он подумал, конечно, что мы ушли оба и свет забыли выключить, но на проходной ему сказали, что Левицкий еще в институте. - А Аркадий потом что сказал на эту тему? - спросил я, стараясь держаться спокойно и естественно. - Да не спрашивал я его... Чего спрашивать-то, мало ли кто в институте по вечерам засиживается. - И дверь запирает? - Дверь? Может, кто и запирает, я не проверял. А вы, что ли, никогда не запирали?.. Ну, не знаю. И вообще я этот случай только потому припомнил, что ты спрашивать начал, вот мне и показалось немного странно, задним числом... А собственно, все это чепуха и ни о чем не говорит. Я не стал спорить и ушел. Оказывается, Аркадий и раньше запирал дверь, когда отлучался... Куда же это он все-таки отлучался? Значит, вроде бы это он к кому-то бегал, а к нему в лабораторию никто не ходил?.. В десять вечера, сказал Шелест... Неужели он бегал в это время к эксплуатационникам? Там вахтер стоит, не пропустил бы... Да, но если этот загадочный компаньон Аркадия сам вышел и уговорил вахтера... они с Аркадием созвонились, он и вышел встречать... Но такой случай вахтер должен был бы запомнить... Надо только уточнить, когда это было и кто дежурил у того корпуса... "Сам проверю, при помощи Леры, не буду просить Линькова", - решил я, и это меня немного успокоило. Ненадолго, впрочем; появился Линьков и сразу мне стало муторно. Он пришел спокойный, подтянутый, и от его ледяной вежливости у меня прямо-таки сердце заныло, как больной зуб от холодной воды. Но я решил не поддаваться, и когда Линьков осведомился: "Что новенького?", я сейчас же выложил ему все свои соображения. Заодно рассказал о беседе с Шелестом. Линьков выслушал меня с непроницаемым видом, после чего старательно протер очки и сказал, что все это он примет к сведению. - А вы не считаете, что мне было бы полезно ознакомиться с записной книжкой Левицкого? - с мрачным упорством спросил я. - Возможно, возможно, - вежливо согласился Линьков. - Но я должен буду согласовать это со своим начальством... А пока мне надо бы поговорить с Чернышевым - надеюсь, он не исчезнет снова... - Нет, он у себя, я нарочно зашел его предупредить... Линьков быстро глянул на меня, чуть сощурив ослепительно голубые глаза. - Нарочно зашли предупредить? - со странной интонацией повторил он, а потом, словно спохватившись, произнес предельно вежливо: - Я вам, разумеется, весьма благодарен за помощь... От этой реплики я совсем было скис, но потом меня злость разобрала. Чего он, в самом-то деле! Имитируя манеру Линькова, я заговорил медленно и с холодной вежливостью: - Разрешите вам напомнить, Александр Григорьевич: не далее как вчера вы сообщили, что будете мне весьма обязаны, если я предварительно поговорю с Чернышевым. Не кажется ли вам, что было бы правильней, если б вы своевременно и открыто известили меня о перемене в ваших чувствах по этому поводу? Удар попал в цель: Линьков даже покраснел слегка и принялся протирать очки. А потом сказал, совсем иным, человеческим тоном: - Да вы не обращайте внимания, устал я, видимо, и дело уж очень путаное... Так что же вам сказал Чернышев? - Ну, знаете, Александр Григорьевич, - ответил я, тоже посвободней, - хоть вы и не извещали меня о перемене в ваших чувствах, но я эту перемену заметил. И потому не решился сепаратно беседовать с Чернышевым. Линьков усмехнулся, все еще сконфуженно, и встал. - Пойдемте, что ли, к нему, - сказал он вполне дружелюбно. - Посмотрим, что и как... Ленечка Чернышев был вполне в своем репертуаре и даже чуточку переигрывал, на мой взгляд. Он так ужаснулся, когда увидел нас с Линьковым, что у него все лицо перекосилось: рот поехал в одну сторону, а глаза и нос - совсем в другую, потом Ленечка заметался, будто удрать хотел, и даже на открытое окно с большим вниманием поглядел. - Ну, Чернышев, кончай цирк, разговаривать будем, - сказал я умышленно грубым тоном, чтобы привести Леню в чувство. - Ты сиди, не вскакивай, и мы сядем. Вообще будь как дома и помни, что никто из нас не кусается. Ленечка вытаращил на меня светлые, с сумасшедшинкой глаза, но ничего не сказал. Мы уселись на табуреты, и Линьков начал спрашивать. Добился он толку не скоро, но все же добился. Чернышев, оказывается, кое-что видел и слышал в тот вечер. И не так уж мало! А именно. Он шел к своей лаборатории мимо "нашего" коридорчика - мы с Аркадием его так называли, там только наша лаборатория и есть, а дверь напротив забита, и в лабораторию Сулейманова входят из главного коридора. Это и не коридорчик даже, а скорее выход к боковой лестнице, короткий, метров десять. Так вот, когда Чернышев проходил мимо нашего коридорчика, он увидел, что Аркадий подошел к своей двери со стороны боковой лестницы. - Это когда было-то? - не удержавшись, спросил я и тут же покосился на Линькова, но тот ничего, вроде не рассердился. Ленечка сказал, что где-то вскоре после пяти. Ну, это совпадало: Аркадий в четверть шестого встретился на лестнице с Ниной, а потом, естественно, пошел к лаборатории и был там, видимо, в 17:20 или чуть позже. Ленечка давно хотел объясниться с Аркадием (я ему это очень настойчиво советовал), и он решил, что сейчас, пожалуй, подходящий момент для этого. Но пока он топтался на месте, Аркадий достал из кармана ключ и сунул в замочную скважину. Тут Ленечка двинулся к нашей лаборатории с максимальной скоростью. - А он вас не видел? - спросил Линьков. - Нет, я точно знаю... я чувствую, что не видел, - заявил Ленечка. Он ведь очень чуткий, наш Ленечка, из-за своей нервности и застенчивости. Моментально улавливает, как к нему относятся, я сколько раз наблюдал. Без слов все отлично понимает. Значит, он уловил, что Аркадий никак на него не реагировал. Токов, что ли, эмоциональных от Аркадия к нему не поступило. Линьков спросил, что же было дальше. А дальше-то, оказывается, и началось самое удивительное и непонятное. Чернышев решительно утверждал, что в запертой лаборатории кто-то сидел! Он этого человека не видел, но слышал его голос. Точнее, слышал два голоса. Когда он подошел к лаборатории, Аркадий успел войти внутрь и прикрыть за собой дверь. Но он еще не захлопнул дверь, а стоял на пороге и держался за ручку - Чернышев его даже видел сквозь щель. И говорил с кем-то... - О чем же он говорил? - спросил Линьков. - Да так, ни о чем... - мучительно морщась, сказал Ленечка. - Но все равно я очень удивился... То есть я потом удивился, а сначала просто ушел. Ну, увидел, что разговора с Левицким не получится, и ушел к себе... понимаете? - Понимаю, - дружелюбно сказал Линьков. - Но все же: не можете ли вы повторить, что они говорили? Ленечку повело куда-то вбок, он изогнулся так, что, того гляди, свалится с табурета. Но он ухватил себя за щиколотку - чуть ли не в узел завязался, - и ничего, удержал равновесие. - Они говорили... - медленно забормотал он, не выпуская из руки щиколотку и глядя на нас снизу вверх. - Левицкий говорил... Он сказал: "Ну, привет! Ты вроде не передумал?" А другой ответил: "Нет. И ты, по-моему, тоже". - Что - тоже? - не понял Линьков. - Тоже не передумал, - добросовестно объяснил Ленечка. - А насчет чего? - поддавшись, видимо, на его уверенную интонацию, спросил Линьков. - Не знаю... они не сказали... - так же добросовестно ответил Ленечка. Тут он отпустил щиколотку на волю, выпрямился и вздохнул с облегчением. - Ну, а дальше? - поощрил его Линьков. - Дальше... ничего дальше... - забормотал Ленечка. - Левицкий захлопнул дверь, а я пошел к себе в лабораторию... и все. Это было не все, - я чувствовал, что Чернышев еще чего-то не рассказал. И Линьков тоже явно это чувствовал, но пока не настаивал на продолжении, а пытался выяснить, чей же был второй голос. - Не знаю, - сказал Ленечка, и я видел, что он говорит правду. - Ну какой он, опишите, постарайтесь! Низкий, высокий, звонкий, глухой? Может, какие-то особые приметы были - например, этот человек шепелявил, картавил, хрипел? - Нет... - Ленечка уныло покачал головой. - Нет... не было ничего такого... И такой голос... не бас, но и не... ну, не очень тонкий... средний... - Чернышев, ну ты иначе скажи, - вмешался я. - Может, он на чей-то голос был похож: вот, например, на голос товарища Линькова? - Нет... - забормотал Ленечка и почему-то начал багроветь, медленно и неудержимо. - Не похож... другой совсем... более звонкий... - А на мой голос? - спросил я. Ленечка посмотрел на меня с ужасом и моментально сделался весь малиновый, до самых корней светлых волос. - Нет, нет! - неожиданно энергично запротестовал он. - Не на твой голос! Он совсем на Левицкого голос был похож, а не на твой! Точно похож на Левицкого! - На Левицкого? - с интересом переспросил Линьков. - Так, может, это Левицкий сам с собой и разговаривал? Ленечка открыл рот, потом закрыл его, а заодно и глаза. Он сидел так, изо всех сил жмурясь и хмурясь, минуты две, а потом открыл глаза и заявил, что нет, Левицкий не сам с собой разговаривал, там кто-то был. - А вы подумайте, - ласково посоветовал ему Линьков. - Кто же мог сидеть в запертой лаборатории и говорить голосом Левицкого? Ведь бывает, что люди разговаривают сами с собой. Ленечка согласился, что это бывает, но упорно утверждал, что Левицкий говорил не с собой, а с кем-то другим. Рассказ Чернышева выглядел ужасно нелепо, но я знал, что Ленечка ничего не будет выдумывать. Промолчать - это он может, сколько угодно, а сочинять не будет. А если он не сочинил этот обмен фразами, то с самим собой действительно так не разговаривают: "Ну, привет! Ты вроде не передумал?" - "Нет. И ты, по-моему, тоже". Но с кем вообще и о чем мог Аркадий так говорить? И почему этот "кто-то" сидел в запертой лаборатории? А кроме того, ведь Аркадий сказал: "Ну, привет!" То есть вроде как поздоровался. Значит, он раньше не видел этого человека... Значит, тот появился, пока Аркадий куда-то ходил, - проник в запертую лабораторию, опять заперся там и сидел, дожидаясь Аркадия. И Аркадий не удивился... во всяком случае, не очень удивился его появлению в запертой лаборатории. Констатировал только, что тот, дескать, не передумал. Значит, был у них уговор! Поэтому Аркадий и торопился меня выставить... Но куда же он ходил? Где тут логика? Почему он не стал дожидаться своего гостя, если знал, что тот явится сразу после пяти? И даже дверь запер! Мог ведь кто-нибудь увидеть, что дверь нашей лаборатории после конца рабочего дня открывает ключом кто-то посторонний, пусть даже сотрудник института, но не Аркадий и не я. Подошли бы, конечно, поинтересовались, что да как. Эх, жаль, никто не увидел! Не знаю, что думал обо всем этом Линьков, но он вдруг сказал Чернышеву, ласково улыбаясь: - Все это очень интересно. Только почему вы не договариваете? Ленечка дернулся и всхлипнул, но ничего не сказал, а только с ужасом посмотрел сначала на Линькова, потом на меня. - Ну, говорите, чего же вы! - убеждал его Линьков. - Вы снова вышли из своей лаборатории и свернули в этот коридорчик... - Нет-нет! - поспешно и с облегчением возразил Ленечка. - Никуда я больше не выходил! - До которого же часа вы работали в этот вечер? - спросил Линьков. - До одиннадцати... до без пяти одиннадцать. - Понятно! - сказал Линьков. - Значит, без пяти одиннадцать вы вышли из своей лаборатории и, проходя мимо коридора к выходу, увидели... На этот раз Линьков угадал: Ленечка с величайшей неохотой признался, что видел, как из нашей лаборатории вышел человек и направился к боковой лестнице. Линьков спросил, узнал ли он этого человека. Ленечка почти крикнул, что нет, не узнал он, не разглядел даже толком! Но я видел, что он врет. - А может, это был Левицкий? - спросил Линьков. - Нет, нет, точно - не Левицкий! - опять выкрикнул Ленечка. Вот тут он не врал. Не только потому, что Аркадий и не мог уже ходить в это время - он был без сознания, при смерти, - но просто я чувствовал, когда Леня правду говорит, а когда врет. - У вас близорукость, может быть? - поинтересовался Линьков. - Н-нет... я... у меня нормальное зрение... - Как же вы могли тогда не узнать человека на расстоянии пяти-шести метров? - спросил Линьков. - Ведь коридорчик-то совсем маленький, а дверь лаборатории почти посредине... Леня долго мялся и вздыхал, а потом заявил, что он видел только спину этого человека. Я ему опять не поверил; да он ведь и сам сказал сначала, что видел, как человек этот выходил из лаборатории. Значит, он обязательно видел его лицо - по крайней мере в профиль. Линьков, конечно, тоже не поверил ему, но ничего не сказал по этому поводу и, совершенно неожиданно для меня, не стал больше спрашивать. Посоветовал только Ленечке хорошенько все перетряхнуть в памяти - может, он упустил какие-то ценные детали, - а потом глянул на часы, ахнул и сказал, что ему пора идти. Пока мы шли по коридору, он спросил, какого я мнения обо всей этой истории, но когда я начал излагать свои соображения, он явно думал о чем-то другом и меня почти не слушал. У поворота в наш коридорчик он попрощался со мной и торопливо зашагал к центральной лестнице. Я поглядел ему вслед и поплелся в свою лабораторию. Впрочем, не успев даже дойти до двери, я сообразил, что мне, пожалуй, полезно сейчас посидеть наедине с собственной персоной и дать задание своим "серым клеточкам", как говорит Эркюль Пуаро, - пускай мозги перерабатывают полученную информацию, а потом посмотрим, что из этого получится. "Итак, - сказал я себе, усевшись за свой стол и раскрыв записную книжку, - для начала следует оценить информацию, полученную от Чернышева, как весьма доброкачественную - в целом. Имеется одно явно ложное утверждение: что он якобы не узнал человека, выходившего из нашей лаборатории. Но когда Ленечка врет, это видно невооруженным глазом... Возможны также умолчания - сознательные или невольные. Но что сказано, то сказано добросовестно и с довольно высокой степенью точности: при всей своей внешней неприспособленности Ленечка очень четко воспринимает и оценивает факты, я это наблюдал не однажды. Значит, все нелепости и противоречия, которые так поражают в его рассказе, имеют свое объяснение, а мы этого объяснения не можем найти только из-за нехватки фактов... Ну что ж, попробуем пока проанализировать новые факты и сообразовать их с прежними. Значит, первое и основное: "версия посетителя" впервые подтвердилась прямо и недвусмысленно - в нашей лаборатории в тот вечер был кто-то, кроме Аркадия! Зато мой вариант с "эксплуатационником" теперь, пожалуй, рассыпается... Во-первых, куда бы ни ходил Аркадий, посетитель ждал его в нашей лаборатории. Во-вторых, Ленечка не дружит ни с кем из эксплуатационников - он и из наших-то мало с кем общается, - а он явно видел кого-то хорошо знакомого и неумело пытался защитить его своей ложью. Но кого? Одну примету он, впрочем, назвал: голос у этого человека очень похож на голос Аркадия... Тут я терпеливо перебрал всех наших, с кем у Чернышева были хоть какие-то связи, кроме самого факта совместной работы в институте, и постарался припомнить, как они говорят... Но ничего даже отдаленно похожего я не вспомнил. У Аркадия голос вообще ведь очень характерный... такой звучный, баритонального тембра, с легкой хрипотцой... Впрочем, даже не в голосе дело, а в манере говорить, в этой насмешливо-высокомерной растяжечке, которая иногда злила меня, казалась нарочитой... Да, но вот ведь что... В этой истории мог участвовать не один человек! Во-первых, мог все же существовать "эксплуатационник" из моей версии, то есть человек, к которому Аркадий пошел в пять часов и который угостил его питьем со снотворным, а сам преспокойно ушел из института. Во-вторых, возможно, что в начале шестого в нашей лаборатории был один человек, а в одиннадцать часов - совсем другой. Ведь видно, что Чернышев хорошо знает того, кто выходил из лаборатории, и отказывается говорить о нем; а в то же время он ничуть не пытается оберечь того, чей голос слышал из коридора, и, видимо вправду, не знает его... Однако же, что за карусель получается! Не институт, а проходной двор какой-то! Ходят, приходят, проходят сквозь запертые двери, как призраки... исчезают тоже, как призраки, раз вахтер их не видит... Да, в самом деле, куда же они оба девались, если вахтер их не заметил? Первый, допустим, мог пробыть у Аркадия совсем недолго, минут десять - пятнадцать, и уйти еще в общем потоке, не будучи замеченным. Но вот второй! Либо он был в институте до одиннадцати, либо вернулся туда вечером. Во всяком случае, он минимум один раз должен был показаться в проходной в неурочное время. А вахтер утверждает, что в тот вечер в институте оставались только двое: Левицкий и Чернышев... Дальше: что может означать этот загадочный обмен фразами? Фразы, собственно, крайне общие и банальные, их можно применить к явлениям любого порядка. Например: люди уговорились пойти в ресторан или на рыбалку... Один другого спрашивает: ты как, не передумал? Да, но кто же станет из-за разговора о ресторане или о рыбалке лезть со своим ключом в чужую лабораторию и таинственно сидеть там взаперти, ожидая хозяина? Не та обстановка! И финал не тот, главное... Тогда что же? "Не передумал ли ты отравиться?" Ерунда какая-то! Нет, фактов решительно недостает ни для какой версии! И вообще, видимо, дело такое запутанное, что надо бы мне самому затаиться в тот вечер в нашем техническом отсеке и слушать - кто говорит, что говорит, и так далее. Тогда бы я все распутал и спас бы Аркадия... Тут опять что-то промелькнуло в моем мозгу стремительно и неудержимо... какая-то слепящая вспышка в туманной оболочке. И я опять ничего не поймал, а только прижмурился покрепче, будто она через глаза убегала... В общем, я понял, что на данном уровне ничего больше не выжму из своих серых клеточек, и решил пойти к Чернышеву за добавочной информацией. "Мне-то Ленечка откроется! - подбадривал я себя. - Это он при Линькове говорить не хотел!" Я дошел до конца коридорчика и только хотел повернуть налево, к лаборатории Чернышева, как вдруг увидел, что оттуда выходит Линьков. Меня словно горячим паром обдало! Я хотел удрать, но не мог, да и поздно было - Линьков меня сразу заметил. Я видел, что он смутился. Но он прошел мимо, на ходу задергивая застежку-"молнию" своей разбухшей папки, и только небрежно кивнул мне, а я все стоял, будто прирос к щербатым плиткам паркета. Значит, он нарочно отделался от меня, чтобы наедине расспросить Чернышева? Вот до чего он мне не доверяет теперь! Нет... не то! Почему же он сначала преспокойно расспрашивал при мне, а потом не захотел? Догадался, кого назовет Чернышев? Возможно... Однако не понимаю, почему именно мне нельзя об этом знать... Нет, что касается Линькова, это понятно: я не сотрудник прокуратуры, и даже если б он мне полностью доверял... Но Чернышев, Ленечка Чернышев! Я вдруг сообразил, что Ленечка не зря глядел на меня с таким ужасом: он, видимо, считал, что тайна, которую я из него пытаюсь вытянуть при содействии следователя, должна строго сохраняться в моих же собственных интересах, и он не понимал, почему я так странно веду себя. То есть он был уверен, что я знаю, кто вышел из нашей лаборатории в одиннадцать вечера! Но тогда... тогда... У меня перехватило дыхание, я даже простонал от внезапного болезненного озарения. Тогда речь может идти только об одном человеке - о Нине! Идея бредовая, конечно, но ведь в этой истории все граничит с бредом, и чем безумней идея, тем она, может быть, правильней... Я вернулся в лабораторию, чтобы обдумать все это до разговора с Чернышевым. Ленечка, по идее, сам должен прийти ко мне сейчас и все изложить со всей прямотой. А я пока подумаю... Нина! Может, потому она и ведет себя так странно? Тут я запнулся: нет, поведение Нины в эту концепцию как-то не очень укладывается... Но я решил в это пока не вдумываться - ведь недомолвки Чернышева могли иметь только одно, именно это значение. Хорошо, допустим, Нина. Нет, не в том смысле, что она причастна к смерти Аркадия, это даже в рабочую гипотезу не лезет! И вообще она ушла из института вместе с другими девушками из расчетного отдела и сидела с ними в кино, так что алиби у нее железное... Да, но на более поздние часы у нее, возможно, нет алиби... Сеанс начинался в 19:10, две серии, - ну, это часа три, может, и чуть побольше, фильм зарубежный... Значит, вышли они из кино в одиннадцатом часу, может, даже в половине одиннадцатого. Нине домой идти примерно мимо института... крюк небольшой. Допустим, она решила позвонить мне: я ведь говорил, что допоздна буду в лаборатории... Нет; Аркадий ей сказал, что я ушел из института... и дверь лаборатории была заперта. Зачем же она звонила? А если она именно с Аркадием хотела поговорить? О чем? Допустим, я могу и не знать, о чем... Аркадий ей ответить уже не мог, он был без сознания. Ответил тот, с похожим голосом... Он так все время и сидел там, значит? Странно... но допустим. Ему показалось выгодно заманить Нину в институт, навлечь на нее подозрения, запутать дело... Теперь: как Нина попала в институт? Неужели вахтер ее не запомнил? Ладно, это потом выясним. Как-то, значит, попала. Пришла в лабораторию и... Тут я глянул на часы и ужаснулся: без пяти пять, мне пора идти, а Ленечка все не приходит да не приходит!.. Ну, что ж, тогда я сам по дороге загляну к нему. На Ленечку нельзя обижаться, это существо сложное и высоко специализированное. Лаборатория Чернышева была заперта. Я, не веря себе, подергал дверь, даже постучал тихонько. Посмотрел на часы - 17:00. Ленечка, который днюет и ночует в своей лаборатории, сегодня ушел раньше времени. Избегает встречи со мной, все понятно. Только почему бы? Линьков, что ли, запретил? Возможно. Очень возможно. Но это значит, что Линьков всерьез подозревает Нину? Нелепость, он же умный человек! Я даже не заметил, как дошел до скверика. Есть такой скверик, в двух шагах от института, на углу. Маленький, но очень тенистый и уютный. Мы туда в обеденный перерыв ходим посидеть, если время остается. Только я уселся на скамейку, появилась Нина. У меня даже сердце защемило от жалости - какая она бледная, и глаза печальные... Ничего, сейчас мы поговорим с ней по-хорошему, она мне все расскажет, и мы вместе что-нибудь придумаем. Только надо ее сразу подбодрить. А то вот она и на скамейку садится как-то боком, и от меня отодвигается подальше... Бедная девочка! Я почувствовал себя сильным и надежным, этакой несокрушимой опорой бытия. - Нин, ты, главное, не волнуйся, - сказал я максимально задушевным тоном и погладил ее руку. - Мы же с тобой друзья, мы всегда поймем друг друга, если что... Нина медленно и как-то странно посмотрела на меня. - Да? Ты в этом так уверен? - с горечью произнесла она и отвернулась. - Что касается себя - безусловно! - заявил я. - Но ты, видимо, не веришь в это и потому как-то... ну, нервничаешь. Нина опять уставилась на меня широко раскрытыми, немигающими глазами, и вдруг я понял, что она разглядывает меня с недоумением и ужасом... совсем как Ленечка Чернышев, когда мы сегодня пришли к нему с Линьковым. Мне сразу сделалось неуютно и тоскливо. - Нина, ты что так смотришь? - не выдержав, спросил я наконец. - Ты не знаешь, почему? - Нина опустила голову и начала теребить ремешок сумки. - Что ж, если не знаешь, то... - Она долго молчала, потом спросила каким-то неестественным, сдавленным голосом: - А с какой это стати ты именно сейчас заговорил о доверии и взаимопонимании? - Ну... вообще... - Я совсем растерялся и не знал, что сказать. - Мне показалось, что ты... что у тебя на душе что-то есть... И потом, вот с Чернышевым я говорил сегодня... - С Чернышевым? - быстро спросила Нина и опять замолчала, что-то обдумывая. - Да, Чернышев ведь был в тот вечер в институте. Он... он видел? - почти выкрикнула вдруг она. - Ну говори, что ж ты молчишь! Он видел?! - Да... - нерешительно ответил я. - Видел... Нина глубоко вздохнула. - Тогда чего же ты не понимаешь? - почти спокойно спросила она. Во время этого странного разговора мне в основном казалось, что я вообще ничего не понимаю. Даже если моя гипотеза ошибочна и Нина не была тогда в лаборатории, то почему она смотрит на меня так, будто я ее обвиняю в убийстве и волоку в милицию? - Нина, - сказал я решительно, - давай говорить прямо! Чернышев сказал, что он видел в тот вечер, в одиннадцать часов, как из нашей лаборатории выходил человек. Но он явно соврал мне и Линькову, что не разглядел, кто это. Он почему-то хотел защитить этого человека... - Тебя это, кажется, удивляет? - с горькой иронией спросила Нина. Я посмотрел на нее. Она сидела слегка откинувшись на спинку скамейки и запрокинув голову, и опять меня поразило, до чего Нина красивая. Классически красивая, хотя и вполне современная с виду. Но вот, например, профиль - удивительно чистые, чеканные очертания, для современной красавицы это вовсе не обязательно... Нет, что удивляться Чернышеву - есть же у него глаза! Не говоря уж о том, что он вообще типичный интеллигент, создание совестливое, и ему глубоко неприятно подставлять под удар своих знакомых, а тем более женщин. - Нет, ничуть меня это не удивляет, - ласково сказал я. - Ведь я догадался, кого он видел... - Очень трудно было догадаться? - почему-то с явной насмешкой спросила Нина. - Ну... как тебе сказать? - осторожно заговорил я. - Вообще-то... я этого никак не ожидал, и ты до сих пор ничего мне не сказала... я не могу понять, почему... - А Чернышев и меня, что ли, видел? - недоверчиво спросила Нина. - Глазастый какой оказался, никогда бы не подумала... Она говорила теперь почти спокойно, с грустным юмором. Я совсем сбился с толку. Если Нину не очень-то волнует, что Чернышев ее видел... "И меня, что ли, видел?" И ее... а кого же тогда еще? - Нина, а кто с тобой был? - осторожно спросил я. - Со мной? Да никого не было... к счастью! - о удивлением отозвалась Нина. - Только еще не хватало, чтобы вся компания видела! Я уж хоть тому радовалась, что случайно одна пошла. Нет, сплошные какие-то шарады и ребусы! Если Нине зачем-то и понадобилось в такую неурочную пору видеть Аркадия, то уж наверняка не для решения производственных или профсоюзных вопросов и не для трепа в компании! К чему же эти разговоры, что она только случайно пошла туда одна? - Ниночка, я, наверное, чего-то не понимаю. - Я старался говорить спокойно и ласково. - Прежде всего: о чем ты хотела говорить с Аркадием? Ты извини, может быть, это неделикатный вопрос, но, понимаешь, такие обстоятельства... Нина нетерпеливо пожала плечами. - Я тоже, наверное, чего-то не понимаю, - сухо сказала она. - Ты думаешь, я что-то скрыла от тебя? Нет, я совершенно точно передала мой с ним разговор. - Я не про тот разговор... - уныло пробормотал я, чувствуя, что все больше запутываюсь. - А про какой же еще? - удивилась Нина. - Слушай, Борис, вот я тебя действительно не понимаю. Я пришла с тобой серьезно поговорить, ты знаешь о чем. А ты вместо этого крутишь, какие-то нелепые намеки делаешь... Ведь никуда же не денешься, говорить нам надо. Можешь быть уверен, что мне об этом говорить очень трудно... наверное, не легче, чем тебе. Я в отчаянии покачал головой. Сплошной туман и мрак! - Подожди... Мы о чем говорим-то? О том вечере, двадцатого мая, верно? - О чем же еще? - с презрительным удивлением отозвалась Нина. - Ну вот... Ты прямо из кино пошла к институту, верно? И по дороге позвонила в лабораторию? Примерно в половине одиннадцатого? - Да... - А кто тебе ответил? - Никто. Но я звонила из автомата на углу Гоголевской, так что все равно пошла к институту. - Как - все равно? - удивился я. - Зачем же тебе было идти, раз никто не ответил? Нина помолчала, глядя на меня как-то странно. - Я понимаю, - сказала она наконец, - тебя больше устроило бы, если б я пошла по другой улице... Но уж так получилось, что поделаешь... не повезло тебе. Она вдруг резко отвернулась от меня и достала из сумки носовой платок. Я с изумлением и страхом увидел, что она осторожно прикладывает уголок платка то к одному, то к другому глазу, а плечи ее слегка вздрагивают. Я вообще ужасно боюсь слез! А что Нина может плакать, я бы и не поверил никогда. - Нин, родной, да не плачь ты! - жалобно заговорил я. - А то я сам, того гляди, разревусь! Ну, Нин, очень тебя прошу!.. Я обнял Нину за плечи и осторожно повернул лицом к себе. - Все же ты чудо природы! - с искренним восхищением сказал я. - Первый раз в жизни вижу девушку, которой даже слезы к лицу! И тут Нина расплакалась по-настоящему! Она уткнулась лицом мне в грудь и вся затряслась от рыданий. - Боря, Боря! - прерывисто говорила она, глотая слезы. - Я совершенно ничего не понимаю! Я не могу поверить, что это ты так ведешь себя... это так на тебя непохоже!.. Я совсем уж обалдел и слова не мог выговорить. - Я никогда не поверила бы, никогда, никому, ни за что, - говорила Нина сквозь слезы, - если б ты сам не сказал... "Бред какой-то! - в ужасе подумал я. - Все навыворот!" - Да что же я такое сказал? - с трудом выговорил я наконец. - Ты же знаешь! - Нина выпрямилась и начала старательно вытирать слезы; теперь она не выглядела красивой: лицо осунулось, глаза покраснели... - С самого начала... и теперь... молчание, ложь, какие-то нелепые выкрутасы... Боря, ну скажи мне, что случилось? Что с тобой случилось?! - Она схватила меня за руки и глядела мне прямо в глаза. Я безнадежно пожал плечами. - Ниночка, ну поверь мне: я даже догадаться не могу, о чем ты говоришь и в чем меня упрекаешь. Я только знаю, что перед тобой ни в чем не виноват. - Ты, должно быть, с ума сошел! - тихо, с ужасом сказала Нина. - Ведь ты же видишь, что я _знаю_... Хоть теперь-то перестань ломать комедию!.. Зачем ты со мной так... Да что бы ты ни сделал, я... Наверное, я слишком устал от всей этой путаницы. Моя растерянность внезапно сменилась полнейшим спокойствием. - Нина, хватит намеков и недомолвок, - сказал я трезво. - Так мы совсем измучаем друг друга и ни к чему не придем. Ответь мне только на один вопрос: в лаборатории был кто-нибудь... ну, кроме Аркадия, конечно? Нина тоже перестала плакать и ответила мне совершенно спокойно, с оттенком презрения: - Конечно, был! Уж ты-то знаешь, что был! - Подожди, Нина, не торопись, - попросил я. - Допусти все же, что я не знаю. Можешь ты мне серьезно и спокойно ответить: кто это был? Кого ты видела? - Могу. Если ты хочешь, могу, - печально и безнадежно сказала Нина. - Пожалуйста! - Так кто же? - настаивал я. - Ты! Ты сам, - четко ответила Нина. - Ты хочешь сказать, что не знал этого? У меня все поплыло перед глазами, но я держался. - Ниночка, подожди. Спокойно. Я там не был. Я был весь вечер в библиотеке, я же тебе говорил. - Да, ты мне говорил... - Ну вот. Зачем же ты говоришь, что я был в лаборатории? Кто тебе это сказал? Кого ты там видела? - монотонно спрашивал я. - Борис, ну зачем все это... Никто мне ничего не говорил о тебе, и никого я больше там не видела. Только тебя. - Ниночка, успокойся. Пойми, что это невозможно. Где именно ты меня видела? - У окна, конечно... - Почему же - конечно? И ты со мной говорила? Я тебе отвечал? Ты слышала именно мой голос? У меня вдруг мелькнула мысль, что если тот человек по голосу похож на Аркадия, то по внешности, может быть, на меня. Мысль, конечно, идиотская, но... - Перестань, Борис, - уже без гнева, совсем устало проговорила Нина. - Ну как я могла с тобой говорить, что за нелепые вопросы! Я даже окликнуть тебя не решилась, неудобно было... - Почему - неудобно?! Это бытовое, будничное словечко, совершенно вроде бы неприменимое к ситуации, опять выбило меня из равновесия. Рядом с ней умирал Аркадий, а она, значит, думала о том, удобно или неудобно заговорить... да еще с кем - со мной?! - Потому что ночью орать через всю улицу действительно неудобно... - без выражения произнесла Нина. - Какая улица?! При чем тут улица?! - почти закричал я, опять потеряв равновесие. - Ты же меня видела где? В лаборатории? Нина говорила все так же безжизненно и равнодушно: - Да, я тебя видела в лаборатории. Ты стоял у окна. - А улица тут при чем? - При том, что я была на улице. Я проходила мимо института и с той стороны улицы увидела тебя в окне лаборатории. Я уставился на нее, ничего не понимая. - А в лаборатории ты вообще, что ли, не была? - Конечно, вообще не была. Не задавай нелепых вопросов. Я помотал головой, силясь хоть что-нибудь сообразить. - А ты уверена, что видела именно меня? - Уверена. Сначала ты стоял в профиль, а потом глянул в раскрытое окно, и на твое лицо упал свет фонаря. Я тебя ясно видела. Я совсем уж не знал, что мне делать и что говорить. Сидел, глядел, как Нина пудрится и поправляет растрепавшиеся волосы, и только отдувался, словно спринтер после проигранного забега. Нина сунула пудреницу в сумку и встала. - Я понимаю, что тебе уже нечего сказать, - с презрительным сочувствием проговорила она. - И напрасно ты раньше говорил так много... Сказать мне действительно было нечего. Я повторял только одно: "Я там не был. Я там не был". Но это я говорил про себя и для себя: я уж и сам начал что-то путаться, где я был, а где не был. А для Нины я просто не мог найти слов и поэтому уцепился за первые попавшиеся. - Нина! Ну поверь ты мне! - сказал я. - Это... это обман под маской истины! - "Лунный камень", - неприятно улыбаясь, ответила Нина. - Какой камень? - Я уже ничему не удивлялся, только спрашивал. - Роман Уилки Коллинза "Лунный камень". Эти слова говорит Фрэнк своей Рэйчел. Может быть, ты тоже наглотался опия и в лабораторию попал в состоянии транса? Уилки Коллинз меня, признаться, дорезал. Я еще и плагиатор, оказывается! - Ну, вот что, Борис, я пошла, - сказала Нина, стоя передо мной. - Ты телефон Линькова знаешь? Нет? Тогда вот тебе его домашний телефон, я сегодня у него попросила. Она написала номер на листке, вырванном из записной книжки, и протянула мне. - А зачем это? - спросил я, вертя в руках листок. - Затем, - твердо сказала Нина, - что ты сейчас же позвонишь Линькову, уговоришься с ним о встрече и расскажешь ему все, что знаешь. Он сказал, что сегодня вечером будет дома... В девять часов я позвоню ему. Если узнаю, что ты еще не звонил и не был у него, я сама пойду к нему и расскажу все, что знаю. - Отлично, - сказал я и тоже встал. - Можешь идти к нему когда угодно и рассказывать что угодно. Я все, что знал, давно рассказал ему. А наговаривать на себя я не могу. Даже в угоду тебе. Нина опять неприятно усмехнулась. - А ты зря подался в физики, - заявила она. - В тебе пропадает великий актер! Она резко повернулась и ушла. Я стоял и смотрел ей вслед. Вот так. Вот это история. Нина видела меня. Чернышев, ясное дело, видел тоже меня. Воображаю, каково ему было, когда я же из него вытягивал признание! Линьков по его физиономии, наверное, догадался, кого он видел, поэтому и поспешил меня выставить. А может, он меня и раньше подозревал... наверное даже! Может, меня еще кто-нибудь видел в тот вечер. Нина не будет сочинять. Ленечка тоже не будет сочинять. Они действительно видели меня в тот вечер в лаборатории. Между тем я сам себя видел в библиотеке... Неясная ослепительная мысль опять скользнули по краю сознания... замедлила... Я даже подпрыгнул. Я чуть не заорал. Батюшки, ну и кретин же я! Уж до этого я мог бы додуматься раньше, просто обязан был додуматься! Нет, понадобилось, чтобы меня, словно крысу, загнали а тупик, чтобы все обернулось против меня, чтобы все перестали мне верить, и только тогда мои драгоценные серые клеточки соизволили наконец сработать! Ну что ж, лучше поздно, чем никогда! Единственное возможное решение найдено. Осуществить его будет нелегко, но... да ничего, я справлюсь. Должен справиться, раз другого выхода нет! - "Другого нет у нас пути!" - фальшиво пропел я и со всех ног ринулся к институту. ЛИНЬКОВ ПОКА НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ Утро было переменчивое: порывами налетал влажный ветер, солнце то сияло и грело вовсю, то пряталось за серыми облаками и моросящим теплым дождем. И настроение у Линькова было под стать этому утру. Выйдя из дому, он с облегчением думал, что дело наконец распутывается. Но от дома до института было восемь кварталов, и пока Линьков прошагал эти кварталы, настроение его качнулось на 180 градусов в сторону глубокого пессимизма. На ближних подступах к институту он установил, что информация, полученная от Чернышева и Берестовой, ничего не проясняет, а только дополнительно и уже совершенно безнадежно запутывает дело. По-настоящему ясно было лишь одно: что все прежние конструкции никуда не годятся и нужно начинать все заново. А новые факты ни в какую схему не укладываются, просто валяются порознь. И самое неприятное во всем этом хаосе было то, что Борису Стружкову доверять совершенно нельзя. Что он, Линьков, все эти дни был простофилей, которого водил за нос ловкий актер. Факты - вещь упрямая. А это, видимо, факт, что Стружков поздно вечером двадцатого мая был в лаборатории. Допустим, Чернышев мог ошибиться. Линьков после беседы с ним уже прикидывал мысленно, представлял себе коридорчик у лаборатории и что, собственно, мог увидеть там Ленечка. Но вечерний звонок Нины Берестовой положил конец сомнениям. Два человека видели Стружкова. И если б эти люди были ему врагами, а то... Ленечка чуть не расплакался после того, как признался, что видел Бориса. Нина, правда, не плакала, но говорила преувеличенно твердым, деревянным голосом... Чувствовалось, что каждое слово дается ей с невероятным трудом... Ну хорошо: значит, это факт, что Стружков вечером был в лаборатории. И что же дает этот факт? Да пока ровно ничего. Стружков, значит, что-то скрывает, но что? Ведь не убил же он Левицкого! Не мог он его убить. Потому что нельзя ни силой, ни хитростью добиться, чтобы взрослый, физически сильный человек проглотил такую массу таблеток. Более правдоподобна другая версия: Стружков не хочет признаться, что был в лаборатории, потому, что он видел умирающего Левицкого и не поднял тревогу, не попытался спасти его. Около одиннадцати вечера Левицкий, конечно, был уже без сознания. Если б даже Стружков подумал, что Левицкий просто спит, он должен был бы попытаться разбудить его, и тогда понял бы, что это не обычный сон. Почему же он не пытался спасти Левицкого? Ну, почему? Смерть Левицкого была ему на руку? Каким образом? И вообще зачем Стружков вернулся в институт? С этого, пожалуй, надо бы начать. Ушел, сидел в библиотеке, потом пошел обратно. И как же он прошел в институт? Вахтер ведь твердо заявил, что в этот вечер в институте оставались только двое: Левицкий и Чернышев. Тут Линьков вошел в проходную и обрадовался: дежурил тот самый дед, Василий Макарыч по имени, что и вечером двадцатого мая; двадцать первого утром Линьков с ним разговаривал. Дед сразу его узнал и уважительно, чуточку даже церемонно поздоровался, приподнявшись с табурета за деревянным барьером. Линьков тоже очень вежливо ответил на приветствие, однако извлек и предъявил свое удостоверение - больше для того, чтобы завести разговор об институтских порядках. Разговор действительно завязался, и Линьков для начала спросил, пришел ли уже на работу Стружков. Ему хотелось выяснить, знает ли дед Стружкова в лицо. Оказалось, что дед превосходно знает Стружкова и что на работу Стружков сегодня еще не приходил - это Василий Макарыч сказал сразу, даже не глянув на табельную доску с ключами. - Он так-то аккуратный, ни на минуточку не опоздает, - прибавил он. - Заболел, может? С горя оно и недолго... Линьков пробормотал что-то неопределенное и задумался. Раз этот вахтер так хорошо знает Стружкова, то вряд ли есть смысл снова спрашивать его о вечере двадцатого мая. Он бы наверняка запомнил, если б Стружков пришел или ушел в неурочный час. Но все же, чем черт не шутит... Линьков тихонько вздохнул, поправил очки и, облокотившись о барьер, начал допытываться у деда, мог ли он не заметить или не запомнить, что Стружков в тот вечер оставался в институте или что ушел и вернулся. Дед держался непоколебимо: нет, на память он не жалуется, всегда точно помнит, кто остается в институте вечером, а Стружкова тем более приметил бы. - Ну, а если бы... - Линьков прикинул в уме, - если бы, скажем, Стружков вышел из института ровно в пять, а вернулся без четверти шесть, вы бы его тоже заметили? Даже в толпе, когда все выходят? "Вообще-то Стружков мог бы даже и не выходить из института! - вдруг сообразил Линьков. - Книги в библиотеке он мог заказать, допустим, в обеденный перерыв". - Дак, мил человек! - сказал дед, изумленно глядя на Линькова. - Все одно бы я его приметил, ежели б он обратно вернулся да всем супротив пошел. "Тоже верно, - подумал Линьков, - это ж прямо на рожон лезть: все бы заметили, что он зачем-то обратно идет в институт. Нет, он, наверное, вообще не выходил!" - А вы это к чему спрашиваете, извиняюсь, конечно? - вдруг забеспокоился дед. - Ай подозрение имеете на Бориса Николаича? Зря это, ой, зря, поверьте моему слову! Он с такой горькой укоризной поглядел на Линькова, что тот сдался. - Подозрения не подозрения, - сказал он, доверительно склонившись к деду, - а вот говорят, будто видели Стружкова в тот вечер в институте... около одиннадцати. - Около одиннадцати? - удивился дед. - Да кто ж его мог видеть? Чернышев разве? Он один и был там... окромя покойника. Чернышев, верно, вышел в одиннадцать. Но однако после Чернышева никто не выходил, это уж я ручаюсь! - решительно заявил он. - Ежели только ночевать он там остался? Но выходить не выходил! "Может, и вправду ночевать остался? - раздумывал Линьков. - Да нет, что я! Ведь ему же при мне звонили утром домой, вызывали в институт... В общем, черт те что!" Он поблагодарил деда, заверил его, что все выяснится, и уныло побрел через двор в здание института. В просторном сумрачном вестибюле он остановился, раздумывая. Раздумывать, собственно, было уже нечего: предстоял неприятный, но неизбежный разговор с институтским начальством. Точнее говоря, с заместителем директора института по научной части доктором физико-математических наук Шелестом. Директору института, академику Грабовскому, такие разговоры были противопоказаны по состоянию здоровья, а к тому же он 22 мая улетел на симпозиум в Москву. Линьков тихонько вздохнул и начал медленно подниматься по лестнице. Секретарша Шелеста, с любопытством глядя на Линькова, сказала, что Игорь Владимирович говорит с Москвой и сию минуточку освободится. Линьков постоял у окна, глядя на тихую зеленую улицу, тускло поблескивающую под дымкой почти неприметного дождя, потом секретарша пригласила его, и он вошел в просторный кабинет Шелеста, солидный и сумрачный, как большинство помещений в этом старом добротном здании, построенном лет шестьдесят назад. Разговор с Москвой, видимо, получился каверзный, - Шелест хмурился, озабоченно хмыкал и хотя поздоровался с Линьковым, но будто бы не сразу сообразил, по какому делу тот явился. Только когда Линьков подошел вплотную к столу, Шелест встряхнулся, согнал с лица отсутствующее выражение, даже изобразил нечто вроде улыбки и повел рукой, приглашая Линькова садиться. Линьков уселся на один из стульев у длинного "заседательского" стола, под прямым углом приставленного к громадному письменному агрегату, такому же массивному, как сам Шелест, и положил на стол перед собой рыжую папку. Шелест угрюмо покосился на эту папку и спросил, как продвигаются дела. - Да вот... - старательно протирая очки, сказал Линьков, - некоторые новые факты имеются, они, пожалуй, меняют суть дела... - Что ж, - сказал Шелест без энтузиазма, - я вас слушаю. Линьков начал рассказывать. Шелест слушал насупившись, почти совсем упрятав глаза под нависшие густые брови. - Что же, однако, из этого следует? - осведомился он, когда Линьков изложил суть показаний Чернышева. - Ну, был кто-то в лаборатории, ждал Левицкого... - И заперся изнутри? - вежливо подсказал Линьков. - Не обязательно заперся, - подумав, объяснил Шелест. - Мог, знаете ли, войти и по нечаянности захлопнуть дверь. - Как же он мог войти, - терпеливо спросил Линьков, - если минут за пять - десять до этого дверь была заперта? Шелест гулко откашлялся. - Заперта, говорите? - пробормотал он и поморщился, будто вспомнил что-то неприятное. - Ну, допустим... И что же все-таки? - Да вот оказывается, что около одиннадцати из лаборатории вышел Стружков, - с большой неохотой сказал Линьков. - Стружков? - переспросил Шелест, недоверчиво глядя на Линькова. - Каким же это образом? - Чернышев его отчетливо видел. - Опять Чернышев? Какой прыткий оказался, никогда бы я не подумал! - с неодобрительным удивлением сказал Шелест. - Ну, Чернышев и обознаться мог. - Берестова тоже видела... - угрюмо проговорил Линьков. - Берестова?! - Шелест даже приподнялся слегка в кресле. - Ну-ну... Он молча выслушал Линькова до конца. Потом покачал головой, тихо повторил: "Ну-ну...", нажал кнопку звонка и велел секретарше срочно вызвать Стружкова. - Около одиннадцати, говорите? - после паузы спросил Шелест. - То есть Левицкий был уже... ну, умирал? А Стружков, значит... Нет, как хотите, а этого не может быть! Линьков молча пожал плечами. - А вы-то сами что об этом думаете, об этих фактах? - спросил Шелест в упор. - Видите ли... - неохотно начал Линьков. - Факты говорят, в общем, не в пользу Стружкова. Он видел Левицкого... в таком состоянии и не попробовал помочь, не поднял тревогу... Сбежал! А главное, до чего он ловко разыгрывал комедию все эти дни! - Линьков не смог скрыть злости и обиды. - Талантливо! - Меня это очень удивляет... - медленно сказал Шелест. - Очень! Я ведь Стружкова не первый год знаю. Но дело даже не в этом. Вы можете объяснить, зачем и почему он это делал? То есть что именно он скрывал? Ведь не убил же он Левицкого, так? Или вы уж думаете, что он и убил? - Не думаю... - Линьков не глядел на Шелеста. - Но тут вообще слишком много неясного. Может быть, после разговора со Стружковым мы... Тут появилась секретарша. Вид у нее был растерянный. - Ну? Где же Стружков? - резко спросил Шелест. - Стружкова нет в институте, - негромко сказала секретарша. - Лаборатория заперта. - Домой звонили? - Да. Соседка говорит, что не видела его ни утром, ни вечером. Если он и ночевал дома, то, значит, пришел поздно, а ушел очень рано. - Та-ак... - протянул Шелест. - А еще что? - Дежурный энергетик подал докладную. Вчера на вечернем дежурстве был большой перерасход энергии... - Секретарша запнулась, будто испугавшись, и добавила: - В лаборатории Стружкова. - Пошлите на проходную, пускай ключ принесут, - сказал Шелест секретарше. Потом он медленно, устало поднялся и вышел из-за стола. Линьков тоже встал. Ему вдруг стало холодно, даже в дрожь бросило. - Пойдемте посмотрим, что там такое... - угрюмо проговорил Шелест. - Не нравится мне вся эта история! В приемной Шелест сказал секретарше, чтобы энергетик позвонил ему в лабораторию Стружкова, и вышел, взяв на дороге ключ у солидного лысого коменданта. Они прошли в другой конец здания, свернули в коридорчик, ведущий к боковой лестнице, и остановились перед дверью лаборатории локальных перемещений. - Открывайте вы, что ли, - сказал Шелест, протянув Линькову ключ с жестяным номерком на проволочке. - Согласно вашим порядкам. Линьков повернул ключ в замке, распахнул дверь. В лаборатории никого не было. 7 Мчался я к институту на такой скорости, что прохожие, вероятно, воспринимали меня как конгломерат цветовых пятен с размытыми контурами. А сам я вообще никого не видел и ничего не воспринимал. Вернулся я в эвклидово пространство только в проходной, когда доставал и предъявлял пропуск, но во дворе снова взял хороший спринтерский темп и финишировал у дверей лаборатории ровно в 17:36 - я даже на часы зачем-то посмотрел... "Это же ясно и наглядно, - думал я, уже в замедленном темпе отпирая дверь лаборатории. - Нина видела меня в лаборатории, Чернышев видел меня в лаборатории, а я был в это время в библиотеке. Если исключить сознательную ложь, а также галлюцинации и прочие неполадки в области психики - а все это безусловно следует исключить, - то подойти к данной проблеме возможно лишь одним путем: через хронофизику! И даже странно, что я так долго не мог до этого додуматься". А впрочем, ничего странного. Чтобы додуматься до такого решения, надо позабыть о той повседневной, будничной хронофизике, за которую сотрудники нашего института дважды в месяц получают зарплату. Это решение - из области хронофизики нарядной, парадной, почти сказочной: перемещение человека во времени, временные петли и тому подобные вещи, которые поражают воображение среднего землянина. Товарищ Стружков уже был там, где он еще не был, и уже сделал то, чего он еще не делал, а вдобавок ничего он об этом не знает... Ну разве не завлекательно! Там, в скверике, я не успел ничего толком обдумать и додумать до конца. Слишком меня поразила сама мысль: если кто-то (собственно, не кто-то, а я, Борис Стружков, только другой!) уже перемещался во времени, если это принципиально возможно, значит, и я могу это сделать, могу снова побывать в двадцатом мая, все увидеть, все выяснить... все переиначить! Конечно, переиначить, конечно, действовать, а не только выяснять! Что и говорить, идея заманчивая, да другого выхода и нет... Но сейчас, когда я стоял перед хронокамерой, мне стало казаться, что есть тут какая-то закавыка. Нет, правда: как же это я отправлюсь в прошлое, в двадцатое мая, если я туда уже отправлялся? Может, таким манером я образую петлю времени? Ведь что получается: я отправился в двадцатое мая, Нина и Ленечка меня там увидели, сказали об этом мне, я сообразил, что к чему, надумал отправиться в двадцатое мая, отправился, они меня там увидели, сказали мне об этом и... ну, в общем, получается наглухо замкнутая петля, нечто вроде "У попа была собака". Нет, это я что-то чепуху понес, изменения мировых линий никак не учитываю. И вообще время идет, надо действовать... Н-да, попробуй тут действовать! Неизвестно даже, с какого конца приняться. И под ложечкой сосет от страха, будем откровенны, чего уж тут! Как только я сказал себе это, мне стало еще страшней, даже пот прошиб. Я принялся расхаживать по лаборатории, чтобы успокоиться, но что-то ноги меня не очень слушались и вообще... "Посоветоваться бы с кем..." - тоскливо подумал я. Но превосходно я понимал, что посоветовать мне могут только одно - срочно обратиться к психиатру. А если я у Шелеста совета спрошу, так он немедленно распорядится, чтобы меня к хронокамерам и близко не подпускали. Это уж точно. Да и что я ему скажу? "Разрешите мне по личным обстоятельствам смотаться на часок-другой в прошлое? Поле рассчитать - это нам раз плюнуть!" Нет, на консультантов рассчитывать нечего. И придется самому в хорошем темпе пошевелить мозгами. Значит, что же мы имеем в активе? В активе мы имеем тот факт, что я (то есть опять-таки не лично я, вот этот самый, а какой-то еще Борис Стружков) совершил переход во времени минимум один раз! Из этого следует, что такой переход не только возможен в принципе, но и осуществим (поскольку он уже осуществлен!) практически. Остается выяснить, как же его осуществить, но это все же нюансы... Теперь пассив. Что говорит по этому поводу наука хронофизика? Наука хронофизика в принципе не имеет никаких возражений против путешествий человека во времени - ну, возражений в смысле технической возможности таких увлекательных экскурсий и экспедиций. Не имеет. Но - в принципе. А от принципа до практики расстояние иногда такое, что хоть в парсеках его измеряй. Одно время этим вопросом общественность сильно интересовалась: мол, скоро ли можно будет к прадедушке в гости прогуляться или, наоборот, к правнукам заглянуть - как они там без нас управляются? Общественность, она ведь настырная. Про кибернетику в свое время почитали - и сразу начали интересоваться насчет мыслящих машин и человекоподобных роботов: как да что, да не заменят ли они нас. Потом на космонавтику переключились: вынь да положь нам фотонные ракеты - к звездам слетать просто не терпится! То же самое и с путешествиями во времени. Мы все давно уже привыкли: как узнают, что ты в Институте Времени работаешь, так непременно кто-нибудь спросит насчет путешествия во времени! Конечно, тут и фантастика свою роль играет. Ведь у фантастов всякие там роботы, включая сверхгениальных, ракеты, в том числе фотонные, и путешествия во времени - это давно уже не тема сама по себе, а просто обстановка действия, как в современном романе телевизоры, транзисторы и реактивные самолеты. Мы с Аркадием даже считали, что здесь какая-то закономерность работает. Вот три разные области - кибернетика, космонавтика, хронофизика. И у каждой есть свои "эффектные" проблемы, которые в принципе решить вроде возможно, а на практике никак не получается. Кибернетика не отрицает мыслящих машин, и космонавтика не отвергает фотонных ракет; в принципе и то, и другое признается возможным. И мы тоже признаем такую возможность, что люди будут во времени путешествовать - в принципе признаем, в перспективе. А между собой в институте даже и не разговариваем на эту тему. Ну хотя бы потому, что к нашей работе она имеет весьма отдаленное и чисто теоретическое отношение. Некогда просто да и не к чему нам об этом говорить. Неспециалисту, конечно, может показаться, что никакой принципиальной разницы между брусочком и человеком нет. Поэтому и Линьков меня сразу спросил: а как, мол, насчет человека? Но мы в этой каше уже не первый год варимся, и чем дальше уходишь в дебри хронофизики, тем яснее видишь, сколько проблем стоит еще на пути к этой "принципиальной возможности". Все проблемы и все науки тут переплелись и перепутались, и сквозь них прорубаться надо, как сквозь джунгли. Тут тебе и физика, и биология, и социология... Оно, положим, и везде так, не только в хронофизике. Мыслящие машины, например, - это ведь тоже не одна задача, а целый задачник. Сначала - техника, ну, а в ней без физики ни шагу. Дальше - поскольку это связано с устройством человеческого организма, то и без биологии не обойтись. А социальные вопросы и сами вылезают на первый план, никого не спросясь: нужны ли человечеству мыслящие машины, не восстанут ли они против людей, не заменят ли они людей, не обленятся ли люди, если все за них будут делать роботы, - ну, и так далее. То же самое и у нас. Какие нужны поля, конфигурации, мощности, камеры для того, чтобы перемещать человека во времени, - это все проблемы из области техники, физики, математики. И все это еще цветочки по сравнению с дальнейшим, где имеются ягодки, и даже весьма ядовитые. Хотя и на цветочках этих вполне можно поскользнуться, а то и шею сломать. Показали нам с Аркадием парочку прикидочных расчетов - с ума можно сойти! Аркадий, конечно, виду не подал, заявил, что, мол, нам это вроде кроссвордов, для отдыха, а сам еле выбрался из этих математических дебрей. Ну, а биология - это следующая степень трудности. Нет ведь никакой гарантии, что человек вообще сможет вынести перемещение во времени. Опасностей тьма! Тут тебе и переменное магнитное поле, которое и вообще не сахар, а уж тем более когда оно такой жуткой силы. Тут тебе и взаимодействие с тахионами, что в просторечии означает облучение; с этим, понятно, тоже шутить не приходится. А потом, кто его знает, что вообще произойдет, если в тебе все биологические процессы вспять двинутся? Молодеть, что ли, начнешь? Вроде бы оно и неплохо, только неизвестно, как далеко пойдет это дело и когда прекратится. Если у кого на лысине кудри завьются или недостающие зубы снова во рту прорастут, это можно приветствовать. Ну, а если дальше больше, эти зубы опять выпадут, а вместо них молочные пойдут прорезываться, если на тебя корь нападет или коклюш и ты начнешь заново учиться ходить и говорить, - тогда как? Никто ведь ничего не знает. Японцы пробовали это дело на мышах - так у них мыши мерли как мухи, а почему, толком неизвестно: не то их поле убивало, не то тахионы. А уж самые ядовитые "ягодки" - это история, социология и так далее. Тут, как подумаешь чуточку, так прямо руки опускаются и по спине муравчики бегают. Возьмем мой случай - сугубо личный и частный. Иду я к Шелесту и говорю: "Разрешите в прошлое смотаться". И, допустим, дают мне такое разрешение. Но вот интересно: что именно мне разрешают и на что рассчитывают при этом? Я действительно отправляюсь по сугубо личному делу: мне нужно спасти друга и выяснить, по какой причине он погиб. И допустим, мне удается спасти Аркадия... Да если и не удается, все равно: ведь я там, на уже несуществующем для нас отрезке времени, хожу, говорю, совершаю какие-то действия, а значит, влияю на ход событий. Изменяю их. Изменяю события, которые уже произошли, совершились и породили целую цепь взаимосвязанных последствий. Что из этого следует? То, что я своими действиями порождаю иные следствия. Что я создаю иную историю, иной мир, не тот, в котором я жил. Или так - я подвожу этот мир, как поезд, к стрелке и пускаю его на другой путь. А в поезде этом и я сам, и наш институт, и город, и так далее. И все это движется теперь в другую сторону и постепенно уходит все дальше от прежнего мира, где я жил... Нет, минуточку... А что же тогда будет с тем, то есть с этим вот миром?! С этим, где Аркадия послезавтра будут хоронить, где Линьков меня подозревает, а Нина презирает? Я хочу изменить именно эти обстоятельства, но ведь я изменю весь мир вообще? Или нет? Тьфу ты, я ведь вчера только объяснял все это Линькову, а теперь вдруг сам запутался! Хотя чему удивляться! Разговор с Линьковым был чисто теоретический, отвлеченный, а теперь человечество в моем лице впервые столкнулось с таким вопросом на практике. Потому что если я (другой "я", но все равно) уже побывал в прошлом, то проблема из теоретической превратилась в практическую: что изменил мой вояж в прошлое и в каком, собственно, мире мы живем - в том или в этом... то есть какой он - измененный или тот, прежний? Человечество в моем лице крякнуло от непосильного интеллектуального напряжения и махнуло рукой, отчаявшись что-либо понять на данном этапе. Ведь надо же: Линьков вчера (неужели только вчера?) спросил, не живем ли мы в мире, который кто-то уже основательно изменил. А я так спокойненько ему ответил, что, мол, даже и не сомневаюсь в этом нисколечко. Но это говорилось в основном для того, чтобы произвести впечатление на Линькова, и мне было, честно говоря, безразлично, измененный это мир или нет, - ну просто я над этим не думал. А сейчас дело оборачивается нешуточно: ведь если мир изменен, то это я его изменил, Борис Стружков, пускай другой совсем и мне лично незнакомый, но все же - я... Тьфу ты пропасть! И я же собираюсь снова лезть в прошлое и снова изменять мир... Да, но что я натворил там, в прошлом, вот интересно! В каком направлении я переиначил события? И зачем я вообще туда полез? Позвольте, а зачем я сейчас лезу... то есть собираюсь лезть? Спасти Аркадия и распутать весь этот узел, так? Постой, постой! А может, я - другой я! - уже сделал это? Может, затем и лазил в прошлое? То есть, скорее всего, затем... наверняка затем! Странно это было и неприятно - стоять в пустой лаборатории, такой пустой и тихой, что в ушах звенит от тишины, и рассуждать о том, что и почему я делал, твердо зная, что я-то лично этого не делал! Я оглянулся сам на себя - на себя лично, который вот тут стоит, - и нашел, что выгляжу я довольно глупо и что лучше бы не торчать, как пень, посреди лаборатории. Сделав этот вывод, я кое-как добрел до своего стола и плюхнулся на табурет возле него. От перемены позиции мне легче не стало, наоборот, мысли как-то совсем разбежались, но я встряхнулся и решил, что сейчас буду рассуждать строго логически, не поддаваясь эмоциям. Ну вот, логически: полез бы я спасать Аркадия в прошлое или в будущее, все равно? Безусловно, полез бы. Но полез бы лишь в том случае, если б знал, что он погибает или уже погиб, ведь так? Значит, если я из того, неизмененного мира (допустим, что этот, в котором нахожусь в данный момент я, уже изменен) отправлялся в прошлое, чтобы спасти Аркадия, то я знал о смерти Аркадия, она и в том мире была совершившимся фактом! Тогда что же получается? В том мире Аркадий умер; я отправился в прошлое, чтобы спасти Аркадия, и... выходит, я его не спас, потому что и в этом, нашем, мире он мертв! Так, может, если я опять отправлюсь в прошлое и создам очередной мир, то Аркадий все равно погибнет и в том мире? Но это же чепуха какая-то получается. Постой, а почему я так уверенно рассуждаю именно о прошлом? Может, в лаборатории видели меня, пришедшего в свое будущее? Впрочем, тогда я должен был бы знать об этом... Или не должен? Ох, шею сломать можно на этих прогулках во времени! Я все отгонял от себя еще одну мысль, а она упорно вертелась рядышком и ехидно хихикала. Почем знать, может, этот мой приход в прошлое и стал причиной смерти Аркадия! Что, если я - тот я! - вовсе не собирался спасать Аркадия, а наоборот?.. Ведь сидел же кто-то в нашей лаборатории, запертый изнутри... потом пришел Аркадий. Потом, поздно вечером, оттуда вышел человек, и этот человек был я. А Аркадий в это время лежал без сознания, умирал... Как же я мог выйти и бросить умирающего Аркадия, если хотел его спасти? Даже если я отправился в прошлое с любой другой целью... кроме одной! Можно ведь допустить и такое - что в том, неизмененном мире у меня были совсем другие взаимоотношения с Аркадием... Ну нет, это я уж хватил! Во-первых, я бы тогда и в прошлое не полез. Хотя... постой! А если это был хитроумно задуманный план? Нет, с ума я сошел! Даже обидно за того Бориса Стружкова, хотя юридически я за него вроде и не отвечаю. Но дело опять же не в эмоциях, а в том, что нельзя тасовать миры, как колоду карт, по своей прихоти. Они ведь растут из общего корня, эти разные миры, и новое ответвление может начинаться лишь от той точки, в которой побывал путешественник во времени и совершил там какие-то дополнительные действия. То есть в данном случае это было 20 мая сего года, от этого вечера и идет развилка между тем миром и этим, где я нахожусь, а до 20 мая это был общий мир, тот, какой я лично знаю и помню. Если только не побывал в прошлом еще кто-нибудь! Это, между прочим, вполне возможно. В США, в Японии, во Франции существуют исследовательские центры, аналогичные нашему институту. Может, они вообще продвинулись дальше нашего, а может, просто нашелся там какой-нибудь умник вроде меня или Аркадия, сообразил насчет перехода, полез куда не надо и изменил мир неизвестно как. Ну, об этом лучше не думать, а то вовсе запутаешься... Потом, разница между "ответвлениями" возникает и увеличивается лишь постепенно. И величина ее зависит от силы воздействия. Если, допустим, я отправлюсь на три дня назад и там сломаю вот этот табурет, то мир, конечно, изменится: одним табуретом в нем будет меньше. Но все воздействие ограничится воркотней завхоза или, на худой конец, выговором в приказе кому-то из Борисов Стружковых. Ни в масштабах космоса, ни в глобальном масштабе это, надо полагать, ничего не изменит, и даже в областном масштабе пройдет незамеченным. Другое дело, если я этот табурет сломаю о чью-нибудь голову - например, Эдика Коновалова. Мир изменится заметней. Не потому, что в нем не станет Эдика - нет, Эдик наверняка уцелеет в отличие от табурета, - но разговоров будет черт те сколько, и вообще... Впрочем, чепуха, это тоже воздействие, затухающее в небольшом радиусе. Будет жив Аркадий Левицкий или нет - это различие куда более существенное, поскольку влияет на ближайшее развитие хронофизики, а это постепенно может изменить картину мира и в глобальном масштабе, и так далее... Воздействие распространяется постепенно, концентрическими кругами, и так же постепенно затухает во времени и в пространстве... Тут, наверное, Азимов прав. Но, с другой стороны, эти миры все же не параллельны: они могут расходиться вначале под ничтожным углом, однако, раз первоначальный толчок дан, они постепенно будут отходить все дальше друг от друга. Но воздействие распространяется и нарастает постепенно, и каких бы я дел ни натворил в прошлом три дня назад, мир сегодня еще не успел бы существенно измениться. Да и вообще зря я конструировал всю эту сложную схему! Три дня-то назад, до двадцатого мая, мир еще не разветвлялся? Нет. Ну, а три дня назад мы с Аркадием врагами, во всяком случае, не были и за нами стояла многолетняя крепкая дружба. Так что не стоит и гадать. И не стоит конструировать демонического хроногангстера Б.Н.Стружкова, который способен придумать такой вариант убийства, что сама Агата Кристи позеленеет от зависти, и способен вдобавок, ради реализации этого варианта, не моргнув глазом шагнуть в хронокамеру. Н-да, хронокамера... Я тут сижу да раздумываю, а хронокамера стоит без дела и, главное, время идет! Я взглянул на часы: без двенадцати семь. Пока я о времени рассуждаю, оно себе движется да движется и уволакивает меня все дальше от той точки, куда я собираюсь попасть! Может, оставить мне в покое теорию да заняться как следует практикой? Я ведь экспериментатор, я куда увереннее себя чувствую, если руки заняты делом, а не лежат без толку на столе, как сейчас. Я посмотрел на них - руки ничего, серьезные руки, надежные, я в них верю; руки у меня расторопнее и изобретательнее, чем мозги, - так мне иногда кажется. "Значит, бросаем думать, начинаем дела Делать, - сказал я себе и вытащил из ящика большой блокнот. - Да и чего думать-то? Ну, не занимались пока проблемой перемещения человека во времени, так и что? Не занимались - значит, никому не нужно было. А мне вот теперь позарез нужно, я и займусь. Хватит теории, даешь практику!" Подбодрив себя этими энергичными заявлениями, я немедленно приуныл снова. Начинать-то с чего? Вернее, как? Потому что для начала нужно рассчитать поле, которому можно будет безбоязненно вручить свою бессмертную душу вместе с ее телесной оболочкой. Рассчитать поле - легко сказать! Мне аж холодно стало, когда я вспомнил те прикидочные расчеты. Аркадий и то чуть голову на них не свихнул, а где уж мне! Ну и кретин же я! Самонадеянный кретин. Примчался на рысях в лабораторию и думал, что я тут в два счета переворот в хронофизике совершу, что на практике решу проблему, которую все наши светила и светочи разума считают слишком еще сложной! В этот момент мне представилось, что хронофизика - это исполинская гора, а я у ее подножия сную, как бойкий муравей, и всерьез верю, что за вечер всю ее по камушкам растаскаю. Но тут я спохватился. Да ведь все эти светила и светочи не знали того, что знаю я! Я - пока, должно быть, один-единственный во всем мире! - знаю, что _человек уже путешествовал во времени_! А это ведь в корне меняет дело! Я вспомнил один остроумный фантастический рассказ - "Уровень шума" он, что ли, называется? Кто автор, я не смог припомнить, и образованного Линькова не было рядом, чтобы дать справочку. Но не в авторе суть. Там собирают особенно толковых и энергичных физиков, математиков и прочих специалистов и говорят им, что вот, дескать, погиб изобретатель, который только что открыл секрет антигравитации, и все расчеты вместе с ним погибли, и теперь надо это открытие сделать заново. Все эти ребята ни в какую антигравитацию абсолютно не верят. Но им убедительно врут, что дело уже сделано, даже показывают хитроумно смонтированный фильм, где якобы засняты первые попытки применить антигравитацию на практике. Они начинают работать как одержимые и действительно открывают антигравитацию! Поверили в то, что это уже было осуществлено на практике, потому и открыли! Меня вроде никто не обманывает. Разве что я сам себя запутал, сконструировал неверную теорию... Но я не вижу другого объяснения для всей этой путаницы, абсолютно не вижу! В общем, я верю, что путешествие во времени уже совершилось. Что решение этой проблемы существует. Лежит где-то рядом. Руку протяни - и схватишь. Вопрос только, куда протянуть руку. В какую именно сторону. Может, попробуем все же прикинуть поле, которое потребуется? Исходные данные есть: габариты свои и вес я знаю, дистанцию заброса - тоже... Попробуем, что ли? Напряженность поля, конечно, потребуется умопомрачительная, и веер пучка - тоже... Соответственно и мощности потребуются гигантские по нашим масштабам. Но это все ерунда, это прямо по формулам считается. Загвоздка в другом - как сделать поле однородным в таком объеме, чтобы мог я поместиться и чтобы оно в то же время сохранило требуемую величину. Если эту проблему не решишь, нечего и соваться в хронокамеру - размажет тебя по времени так, что никакой Шерлок Холмс не сможет ни опознать тебя, ни даже собрать вместе для опознания: ведь каждый твой кусок будет удаляться от другого с такой же точно скоростью, с какой тот будет его догонять. Я с опаской посмотрел на хронокамеру. Вот еще вопросик: выдержит она поле такой мощности или сорвется? Во мне ведь чистого веса девяносто кэгэ, не считая костюма и прочих мелочей. "Может, раздеться?" - тупо предположил я, но тут же фыркнул: представил себе, как я вылезаю двадцатого мая из хронокамеры нагишом и в таком виде разгуливаю по институту. Да в ней и весу-то, в одежде, - два, ну, от силы, три килограмма. Это все мелочи, а тут дело в принципе - можно ли в данной хронокамере надолго удержать такое поле (я еще понятия не имел, какое же именно!), чтобы перебросить человека на трое суток назад? Можно или нельзя? А кто его знает, что тут можно и чего нельзя! По проектным данным вроде бы можно. А на деле получается, что только начнешь поле наращивать - и все: то обмотка секционная летит, то конденсатор течет, то вообще вся стабилизация пропадает, пучок пляшет, поле скачет, брусок на куски разваливается. Но брусок развалится - это не катастрофа, а самому-то мне разваливаться и размазываться неохота. Потом, у бруска мозги отсутствуют, а у меня они все же есть. А если поле сорвется, то при такой громадной напряженности скачок даже на какие-нибудь десять процентов начисто смоет все содержимое моих драгоценных мозгов, и выйду я из камеры чистенький и пустенький, как новорожденный младенец, весело пуская пузыри, - если вообще выйду... Нет, об этом даже думать страшно, ну его! Уж лучше пускай меня по времени размажет, по разным столетиям. Свалится мой палец, например, куда-нибудь в средние века, и что тогда будет? Как его определят: перст божий, скажут, или, наоборот, - чертов палец? Я балагурил сам с собой, стараясь отвлечься от мысли об этом проклятом магнитном поле, но оно влезло мне в голову и никак вылезать не хотело. Мне даже начало казаться, что я его вижу: этакие змеищи белые, в руку толщиной, выползают прямо из ниоткуда, хищно тянутся к моему черепу и бесшумно ввинчиваются в мозги. В конце концов мне, видимо, надоело думать обо всяких ужасах, я вдруг совершенно успокоился и перешел к расчетам. - Разделим наши проблемы на количественные и эти... качественные, - по привычке начал я бормотать, будто давая объяснения какому-то недорослю. - Количественные - это те, которые я могу посчитать, а качественные - это, наоборот, те, которые я посчитать не могу, как-то: биология, социология и прочее. Будем исходить из того, что нам надо. Надо нам забросить одного живого хронофизика на семьдесят два часа обратно, причем желательно, чтобы он прибыл на место назначения, полностью сохранив свой физический и, так сказать, моральный облик. Зададимся мы для этого сфероидальным полем, поскольку оно у нас самое простое, и попробуем добиться, чтобы оное поле нарастало с течением времени, но в черепашьем темпе. В противном разе, - объяснял я незримому слушателю, листая справочник, - быстрый рост поля нас к добру не приведет: переменного поля даже самый могучий хронофизик не выдержит... Через полчаса я почувствовал, что безнадежно тону, захлебываюсь в океане интегралов. Перед глазами бестолково мельтешили ехидные черные значки спецфункций. Блокнот худел на глазах - я методически отправлял исчерканные листки под стол. Я топтался на месте и с тупым упорством пробивал лбом стену: пытался за один вечер решить математическую задачу, на которую добросовестный теоретик должен был бы потратить месяцы, если не годы. Словом, я взялся не за свое дело