ыли нормальные, плюс, конечно, школа, комсомол... Линьков поперхнулся. - По-моему, вы не совсем правильно подходите к вопросу, - отдышавшись, сказал он с преувеличенной вежливостью. - На данном этапе мы ищем не потенциального преступника, а всего лишь человека, который, возможно, что-то знает о происшествии, а возможно, и ничего не знает. - Ну и что? - удивился Эдик. - Думаете, он так сразу и откроется? Не утаит ничего, не соврет? - А что? - терпеливо спросил Линьков. - Неужели обязательно утаит или соврет? - Не обязательно, но в ряде случаев, - пояснил снисходительно Эдик. - Вы разве не наблюдали? Я лично - сколько раз! А вот если иметь против него фактик, совсем даже мелкий... - Я вас понял, - поспешно сказал Линьков. - Давайте пока выясним насчет Леры. - Насчет Леры выяснить ничего не составляет, - слегка обиженно сказал Эдик и начал рыться в папках. - Я ее даже лично знаю. Вот она вам, пожалуйста: Семибратова Калерия Николаевна, год рождения... Смотри-ка, ей уже двадцать четыре, а с виду совсем девчонка, лет на восемнадцать выглядит... - В какой она комнате работает? - По-моему, во второй направо от входа. А если не там, то спросите любого. Леру, вот увидите, все знают. - Вроде Нины Берестовой? - не удержавшись, спросил Линьков. Но Эдик, к его удивлению, горячо запротестовал: - Ну, скажете тоже! Нина - это Нина. Таких, может, на миллион населения приходится от силы по одной. А Лера - да сейчас в любом райцентре минимум десяток девушек на таком уровне имеется. - Тут Эдик обезоруживающе улыбнулся и добавил: - А иначе в райцентрах ну просто жить невозможно было бы, даже в командировку приезжать! Линьков чуть не споткнулся о порог, потому что Эдик вслед ему бодро провозгласил: - Так вы действуйте, а я пока тут все дополнительно проанализирую. Знаете, в одиночестве мыслится как-то лучше... Лера Семибратова была удивительно свеженькая, чистенькая, от нее даже прохладой будто бы веяло, как от речки в знойный день. Может, так казалось потому, что Лера была светловолосая, светлоглазая, с очень белой нежной кожей и розовым румянцем, и платье на ней было белое в голубых цветах, - но в общем, впечатление она производила весьма и весьма симпатичное, тем более что держалась спокойно, отвечала толково и не слишком пространно. Но отвечать-то ей было почти нечего. Да, Аркадия Левицкого она знает... знала. Да, именно она и пригласила его на Первое мая поехать за город. Очень хорошо съездили, и компания была хорошая, никаких конфликтов не возникало, и всем было весело. Кто был из эксплуатационников? Да все, кроме тех, что в отпуске... Кто из посторонних? Да очень мало. На Раджа Капура похож? Не было никого такого! Если только Раин молодой человек? Он, правда, чернявый и с усиками, но, по-моему, ничего общего с Раджем Капуром. А Рая, она работает в парикмахерской, рядом с институтом, на углу Гоголевской, и наши девочки все к ней причесываться бегают, вот ее и пригласили на праздники. Она вообще-то симпатичная. А она пришла со своим парнем. Зовут его, кажется, Роберт. Нет, на Раджа Капура он абсолютно не похож. Да вот сами посмотрите, совсем забыла, Петя же нас всех сфотографировал! Вон они. Рая и ее парень, у дерева стоят, он, правда, неудачно получился - в профиль и смеется, но все же... Ну да, это Аркадий, а это я, правильно. Почему Аркадий стоит рядом с Робертом? Ой, да просто случайно! Линьков внимательно разглядывал любительскую, впрочем весьма неплохо сделанную фотографию. О Роберте действительно трудно судить по этому снимку, зато Рая вышла отчетливо, ее сразу можно будет узнать. У Аркадия Левицкого улыбка прямо ослепительная и совершенно беззаботная - даже и не подумаешь, что у него какие-то переживания были... А может, и не было особых переживаний? Может, просто щелчок по самолюбию плюс осложнившиеся отношения с ближайшим другом и сотрудником? Все же впечатление такое, что Роберт и Аркадий не случайно оказались рядышком, а если даже и случайно, то о чем-то они в этот момент говорили. - А вы не заметили, Левицкий разговаривал с Робертом? - спросил Линьков. - Да чего с ним разговаривать! - презрительно отозвалась Лера. - Это же совсем пустой парень. Только в нем и есть, что поет неплохо, но уж в песнях совершенно не разбирается... Да он хороших даже и не знает, так все, ерунду какую-то нахватал. А Аркадий, он дураков ну прямо физически не переносит... - Вы много пели в тот день? - помолчав, спросил Линьков. - Много! Я вообще очень люблю петь! - Лера мечтательно зажмурилась. - Когда вы пели, Левицкий все время был рядом с вами? - Да кто его знает... - подумав, нерешительно ответила Лера. - Мог и отходить, конечно... Я, знаете, очень увлекаюсь, когда пою... - А после праздников вы часто встречались с Левицким? - осторожно спросил Линьков: он чувствовал, что вопрос это не вполне деликатный, но спросить все же следовало. - Нет... то есть он заходил ко мне сюда во время работы, - слегка покраснев, сказала Лера. - А помимо института мы не встречались, потому что он был очень занят, все вечера в лаборатории сидел... Сколько раз и я и другие наши проходили по вечерам мимо института, столько раз и видели, что он у себя в лаборатории находится. - А больше он ни с кем из ваших не поддерживал отношения? - спросил Линьков, отлично понимая, что опять поступает бестактно. Лера действительно обиделась и покраснела до слез. - Вы, значит, думаете, что он ко мне так только, мимоходом заглядывал? - сказала она дрожащим голосом. - Ну и думайте, а я точно знаю, что ко мне он ходил, специально ко мне! "Эх ты, балбес! - ругал себя Линьков. - Девушку до слез довел, а ничего толком не узнал. Теперь придется искать другой источник информации..." 4 Наконец я сказал себе, что пока все эти гипотезы не проверишь на практике, толку от них не будет, а между тем надо работать в темпе, чтобы закончить к трем. Но сосредоточиться мне было невероятно трудно; разговор с Линьковым снова выбил меня из колеи. Я все останавливался и задумывался, глядя в одну точку. В конце концов я решил сбегать в буфет, проглотить быстренько чашку кофе. Да и вообще я сегодня фактически не завтракал. В буфете было пусто. Зина мне улыбнулась и прямо сразу предложила "допить коньяк". Она даже поболтала для наглядности бутылкой - коньяку там и вправду было на донышке. Я сказал, что, мол, спасибо, но вообще я не пью днем, да еще на работе, а вчера просто нервы сдали. Зина сказала, что это я правильно, так вот и надо себя вести, и что вообще она уважает людей самостоятельных. - Мужчина должен быть с характером, - убежденно говорила она сквозь гул включенного "экспресса", в недрах которого готовился мой кофе. - Мало ли чего ему предлагают, но он должен сам понимать, что ему на пользу, а что во вред. А если не понимает, так это уж не мужчина, одна видимость только! Иной вот и знает, что спиртное для него яд, однако хлещет этот яд за компанию... - Зиночка, слушайте, а Аркадия Левицкого вы тоже угощали коньяком? - спросил я, вслушавшись в ее певучее бормотание. - А как же, - закивала Зина, - угощала! В тот самый день... Такой он был тоже расстроенный, вроде как вы вчера. Ну, выпил он пятьдесят граммов всего, больше никак не захотел. - Когда он заходил к вам, не помните? - спросил я. - Да уж к самому концу дня, часа в четыре, что ли... Так! Теперь и вовсе, наверное, не разберешься в этом деле. Вряд ли судебные медики смогут установить, выпил он спиртное в один прием или же в два, с промежутком около часа. Правда, там, наверное, был не коньяк... Ну, посмотрим... Но уже сам факт, что Аркадий выпил хоть рюмку в рабочее время, говорит о многом. Значит, он был сильно взволнован, совсем выбит из колеи. А я даже не заметил, ничего я не понял... "Работать, работать, ни о чем другом не думать, не отвлекаться!" - строго приказал я себе, входя в лабораторию. Но сосредоточиться было по-прежнему трудно, и я пустил в ход один трюк - начал оживленно беседовать с собой, с хронокамерой и пультом, комментируя свои действия. Со стороны это нелепо выглядит, и приходилось только надеяться, что никто ко мне не зайдет, пока я не закончу эксперимент, но зато такой трюк здорово помогает отключать всякие посторонние мысли. Прежде всего я начал разговаривать с пультом. Я вообще люблю хоть немножечко поговорить с нашим великолепным пультом. Мне почему-то всегда кажется, что этот белоснежный красавчик слегка глуповат и нуждается в пояснениях, иначе не сможет нормально работать. - Сейчас нам с тобой знаешь, что предстоит? - спросил я его. - Предстоит нам, как это обозначено в журнале, заняться серией первой, координаты двадцать - двадцать. И начнем мы, как положено, с контроля... Возьмем вот этот брусок, - бормотал я, вовсю орудуя манипуляторами, - и выведем его, болезного, на самый центр хронокамеры. Брусок послушно улегся на подставку, я убрал манипуляторы, еще раз проверил поле и включил тумблер автоматического нарастания мощности. Пульт обиженно и сердито заморгал разноцветными лампочками, но тут же успокоился - он достиг расчетного напряжения. Стрелки поползли к нужным делениям и гордо застыли в сознании исполненного долга. Теперь слово за хронокамерой. - Ах ты умница, голубушка моя! - бормотал я, наблюдая, как за ее толстым стеклом тает, расплывается, исчезает брусок вместе с подставкой. Еще миг - и в камере стало пусто, только призрачное зеленоватое сияние медленно гасло, уползая куда-то в углы стеклянного куба. Мы обычно перемещали объект в будущее и задавали ему находиться там несколько секунд - до минуты. Интересно все-таки было представлять себе, что в данную минуту этот брусок находится вовсе не в данной минуте, а в той, которая для меня еще только наступит через десять минут... но вместе с тем сейчас (то есть нет, не сейчас, а в том времени, которое "там" отвечает моему "сейчас") он себе мирно покоится на подставке, и я (не этот я, что здесь, а тот я, который будет через десять минут) смотрю на него совершенно индифферентным взглядом; мол, видели мы такое, и не раз... Я даже мог себе примерно представить, о чем он размышляет, этот будущий Б.Н.Стружков, который созерцает брусок, посланный самому себе из прошлого. Вовсе не о том, что на его глазах совершается чудо науки и техники, а о том, сколько раз он успеет провернуть этот брусок туда-обратно до прихода Линькова. Зеленое сияние снова залило камеру и опять, облизывая стекло, начало расползаться к ее углам, открывая в центре подставку с возлежащим на ней бруском. - Теперь посмотрим, - забормотал я, - что нам сообщает электронный хронометр. Сообщает он нам, что время перехода близко к расчетному, а точнее говоря, составляет десять минут с хвостиком. Непредвиденный же этот хвостик объясняется тем, что всего на свете, как известно, не учтешь и наперед не угадаешь, хотя бы ты и занимался хронофизикой. Лучше радуйся, что сегодня камера не капризничает, не зашвыривает брусочек куда-нибудь к отдаленным потомкам, а доставляет его на указанный пункт с ошибкой всего в тринадцать и шесть десятых секунды. Что ж, отлично! Значит, ровно через десять минут тринадцать и эти самые шесть десятых секунды ты обязан появиться перед нашими глазами, если, конечно, ты честный, порядочный брусок, а не авантюрист какой-нибудь. Только я убрал брусок и подставку из камеры и принялся рассчитывать программу эксперимента, откуда ни возьмись, появился Линьков. Я посмотрел на часы - всего 11:40! Линьков перехватил мой взгляд и извиняющимся тоном сказал, что дела свои он закончил раньше, чем предполагал, и что хотел бы подождать меня здесь, в лаборатории, если, конечно, его присутствие мне не помешает. Я вежливо сказал: "Ну, что вы!" - но тут же бросил расчеты и уставился на Линькова немигающим вопросительным взглядом. - Дела я, собственно, не закончил, - пояснил Линьков, усаживаясь за стол Аркадия. - Вернее даже, я их только начал. Но пока не могу действовать дальше. Я продолжал неотрывно смотреть на него. Линьков беспокойно заерзал на стуле и пробормотал: - Я понимаю, вас интересует... вы хотели бы узнать... - Именно вот, - подтвердил я. - Говорить пока нечего, собственно, - неохотно сказал Линьков. Но я все смотрел на него, как удав на кролика, и Линьков сдался - выложил добытые сведения. Говорить, по-моему, вполне было чего, и я на ходу пытался распределить новую информацию по клеточкам своей схемы. "Радж Капур" у нас не работает. Значит, либо он вообще тут ни при чем, либо все же как-то связан с делом. Если это он был с эксплуатационниками на Первое мая, то, скорее всего, связан. Если нет, то вряд ли. Все равно искать его надо. Лера знает маловато. Но все же и с ней поговорить не мешало бы... если только Линьков не будет сердиться на меня за такую самодеятельность. Ну, так или иначе, подожду, пока Линьков не выяснит, кто там был, "Радж Капур" или нет. На снимке его толком не разглядишь - он в профиль стоит да еще и смеется. Усики, правда, есть... Ладно, отложим это дело. Отложим, сказано! Работать надо! - Вы тогда займитесь чем-нибудь, - сказал я Линькову, - а я постараюсь поскорей... Линьков заявил, что занятие он себе найдет и что я могу не слишком торопиться - время терпит. Потом он начал с озабоченным видом рыться в своей папке, а я опять мысленно схватил себя за шиворот и потащил к пульту. На этот раз было еще труднее, потому что я приказывал себе не бормотать вслух. Но про себя я продолжал бормотать: "Двадцать и ноль-один... Оччень хорошо... А теперь посмотрим на нашу дорогую хронокамеру..." - ну, и тому подобное. На этот раз камера едва мигнула голубоватым холодным пламенем, оно тут же свернулось и исчезло. Брусок лежал, как ему положено, и я с неудовольствием прикидывал, сколько же раз мне теперь удастся его перебросить туда-обратно. Удивительно все же бестолковый субъект этот Стружков, который посылал брусок ко мне десять минут назад, не мог он, что ли, сократить дистанцию ну хотя бы до пяти минут? А теперь ничего не успеешь сделать... Пламя мигнуло снова и будто бы слизало брусок вместе с подставкой. Эффектное все-таки зрелище. Отправился, бедняга, в прошлое, к тому Стружкову, кем я был десять минут назад... "Так, теперь мы посмотрим, какое здесь у нас поле. Хорошее поле, просто замечательное поле! Не поле, а прелесть: силовые линии так и загибаются, так и загибаются!" Я вздрогнул - Линьков неожиданно спросил прямо над ухом у меня: - А что вы меряете? Смотри какой любознательный! Интересно, он хоть понимает, что такое градиент? А то попробуй ему это объясни... Впрочем, кое-что он явно понимает сверх программы. Не переставая вращать ручки манипуляторов, я начал давать комментарий к своим действиям: - Тут... это... я сейчас помещу эту штучку... вот в это место... да... в это вот место... Да, а потом я ее устремлю, так сказать, в будущее, откуда она вернется спустя положенное ей время... Но меня интересует не этот факт сам по себе, а скорость исчезновения этой штуки по частям, значит... Нет, ну как я ему растолкую, что такое градиент скорости? - Вас интересует, стало быть, градиент скорости перехода? - спросил Линьков. - Сказывается неравномерность поля? С табурета я каким-то образом не свалился, но на Линькова посмотрел с неподдельным восхищением. Ай да прокуратура! - Это вы сами догадались или брошюру какую-нибудь изучили? - осторожно поинтересовался я. - Это я сам, но при некоторой помощи государства, - в тон мне ответил Линьков. - У меня в биографии имеется следующий прискорбный факт: я закончил три курса физфака. - Ничего, ничего, - ободряюще произнес я, - меня можно не стесняться. За неуспеваемость отчислили? - Нет, по болезни, - лаконично сообщил Линьков. Шутить ему явно расхотелось. Я устыдился своей бестактности и решил, что буду, в порядке морального штрафа, давать Линькову настоящие комментарии, а не бессвязный лепет. - Понимаете, Александр Григорьевич, - задушевным тоном сказал я, - поле в камере неоднородно, это вы правильно поняли, поэтому в разных местах камеры объект уходит во время по-разному. В центре сразу весь уходит, а кое-где по частям. Мы ищем зависимость градиента скорости перехода от градиента поля, ну и прочих параметров. В идеале хочется добиться, конечно, равномерного перехода. - И вы промеряете градиенты последовательно для всех точек объема камеры? - удивленно спросил Линьков. - Так это же уйма работы! И сколько длится одна петля? - Сейчас я беру десятиминутную дистанцию. - А меньше нельзя? Ну, скажем, пять минут? - Меньше можно, только я не сообразил сразу, что серия будет большая, контрольную проверку сделал на десяти минутах и режим уже рассчитал, менять не хочется. А вообще-то чем меньше, тем лучше. И надежность выше, и ждать меньше приходится. Но очень короткую дистанцию тоже ведь нельзя давать - не успеешь вовремя извлечь объект из камеры, очистить место. - Да, - задумчиво согласился Линьков, - это верно. А больше? - Больше - это наше слабое место, - объяснил я. - Удается, правда, подобрать такие конфигурации и напряженности поля, что петля растягивается на часы. Но при этом она часто размыкается и без всякого, понимаете, предупреждения - возьмет да разомкнется, и брусочек, инвентарный номер такой-то, уходит в неведомое будущее. - А почему вы только в будущее посылаете? - Да просто удобнее, что ли. И, кстати, необратимо извлекать кое-что из будущего мы умеем даже на далекой дистанции. - А, понятно! Этим и занимаются ваши эксплуатационники? - Ну да. У них там целый заводской процесс налажен. Сверхсовременные методы добычи ценных и редких металлов. Иридий, ниобий и тому подобное из будущего. Только объемы уж очень малы, и процесс капризный, приходится десятки микрокамер гонять да всякий раз останавливать для очистки... Вообще хронофизика наша вся насквозь капризна до ужаса, - откровенно признался я. - Неустойчивые результаты, ненадежные. И воспроизведения четкого нет. Один раз получается, десять раз не получается. Один раз замкнул петлю, другой раз она тебе хвостиком вильнет - и будь здоров! - Что, не возвращается объект? - То не возвращается, а то, наоборот, исчезать не хочет. Тоже очень приятный вариант. Но это все цветочки... Вот если поля срываются, тогда вообще хоть плачь... Тахионный пучок к чертям летит, силовые линии трясутся, как малярики, потом - бац! - автоматика отключается, и начинай все сначала. - Ладно, - сказал Линьков спокойно и дружелюбно. - Я вас совсем замучил вопросами и работать мешаю, а время-то идет. Все. Молчу как рыба. Я глянул на часы и ужаснулся - время действительно идет, да еще как! Надо поторопиться. Я ввел программу в управляющий блок, локализовал пучок, развернул его полем так, чтобы он невидимым экраном охватил всю камеру. Включил автомат, подал мощность. Опять пульт заморгал и успокоился, щелкнули реле, мигнула зеленая вспышка. Я подхватил брусок манипулятором, вывел его из камеры. Разницу в быстроте переходов различных частей бруска на глаз, конечно, не определишь, для этого существует сканограф. Я снял данные со сканографа, переправил их в ЭВМ - пускай обработает и аккуратненько сложит в свою память. Передвинулся солнечный блик на полу - ох и далеко он уже передвинулся! Так, опять вспышка. Теперь следующая точка, потом следующая за ней, и так далее и тому подобное. На следующем участке поле вспучивалось этаким продолговатым горбом, вроде дыни. Никакого там горба, конечно, не было, но на экране силовые линии, изображавшие поле, округло изгибались в этом месте, и получалось нечто похожее на полосатую туркменскую дыню. Картинка была довольно интересная. - Александр Григорьевич, хотите посмотреть? - спросил я. - Сейчас будет переход. Линьков очень охотно подошел и стал за моей спиной. Я включил напряжение. Собственно, до момента перехода снаружи не так уж много увидишь - главное делается невидимо. Я-то знал, что сейчас, по командам управляющего устройства, где-то под козырьком магнита бесшумно и четко перемещаются секции, укладываясь в нужное положение. Сквозь кристаллическую решетку проводников неистово рвутся бесшумные электронные вихри, и невидимые для нас силовые линии извиваются, как клубок змей, чтобы выстроиться в той конфигурации, которую диктует им программа. Вот сейчас сквозь ребристые сопла ускорителей в камеру ворвался сноп невидимых частиц, закружился смерчем, распался, на мгновение застыл и начал медленно опадать, будто стекать по стенкам. Мне казалось даже, что я вижу эту оболочку из частиц - нечто вроде туманного, размазанного вихря, который мчится вдоль завитков поля. А вот и зрелище! Бледное сияние разлилось по стеклу, и брусок начал исчезать. Но не весь сразу, а постепенно; казалось, что надвигается чернота и медленно съедает его, начиная с середины: там почти сразу возникло черное облачко с размытыми краями. Разница в скорости перехода была очень большая: даже на таком ничтожном расстоянии - от одного конца бруска до другого - поле менялось весьма заметно, поэтому и переход был такой постепенный. Через десять минут все это повторится, только уже в обратном порядке. - Путаная все-таки штука - время, - задумчиво проговорил Линьков за моей спиной. - А если б вы, например, не забрали брусок из камеры - что тогда? - Да ничего особенного. Он смотрел бы на нас, а мы на него. - Мне почему-то казалось, что тогда должно произойти удвоение, - сказал Линьков. Одна клемма у осциллографа мне не нравилась. Она явно отлынивала от своих прямых обязанностей. Ну, так и есть, прокручивается на одном месте. Придется менять. - Чему "с там удваиваться? - рассеянно бормотал я, возясь с нерадивой клеммой. - Нечему там удваиваться, да вообще-то и негде: место ведь занято... Брусок, ежели что, сольется сам с собой... Ну, удвоится, если хотите, на атомном уровне. - А... не может он, например, появиться перевернутым? - помолчав, спросил Линьков. Смотри-ка, о чем он спрашивает! Да уж, мозги у этого несостоявшегося физика вполне на месте. Прямо жаль, что он не вовремя заболел... - А над этим мы сами головы ломаем, - сказал я. - Понятно, если я в будущем учиню что-нибудь с бруском - переверну его или надпись на нем сделаю: "Пламенный привет товарищу Линькову от перековавшихся преступников", то он и прибудет сюда перевернутым либо с надписью. - Это-то конечно, - сказал Линьков, - но ведь вы можете, например, получить его, так сказать, в первозданном виде, а потом, вот именно потом оказать на него воздействие... Тогда как? Или, допустим, наоборот: он придет к вам с такой вот трогательной надписью, а вы дождетесь его в будущем, извлечете из камеры и ничего на нем не напишете? - Причина и следствие, - назидательно произнес я, - суть краеугольные камни нашего мировоззрения. Так вот, рад сообщить вам, что в данном случае нашему мировоззрению ничто не угрожает. - То есть? - Рабочая гипотеза гласит: мы имеем дело с изменяющимся временем. Тот товарищ там, - я повел рукой вперед и вверх, в направлении воображаемого будущего, - произвел воздействие, следы которого мы с вами увидели. Но мы с вами, подстрекаемые нездоровым любопытством, достигнув его состояния на мировой линии, не повторили этих действий. В результате мы перешли на другую мировую линию. Если б мы теперь вернулись по этой новой линии в прошлое, мы увидели бы брусок, как вы изволили выразиться, в первозданном виде. - А как же "тот" товарищ? - Линьков тоже указал вперед и вверх. - А мы с ним на этом деле разошлись, как в море корабли. На его мировой линии брусок в прошлом имеет надпись, потому что данный товарищ в будущем эту надпись сделал; на нашей - брусок надписи не имеет, потому что мы ее в соответствующее время не сделали. Разумеется, это была всего лишь рабочая гипотеза, но что еще я мог ему предложить? Проверить эту гипотезу было невозможно - для этого пришлось бы отправляться в прошлое... Линьков задумчиво покачал головой. - Не могу сказать, что все это мне очень понятно, - заявил он. Мне и самому было не очень понятно; единственное утешение состояло в том, что такие эксперименты без особой надобности не производятся. А особой надобности в них пока не имелось. - А вы сами-то не ощущаете никакого завихрения в мозгах от всех этих изменяющихся времен? - спросил Линьков. - Отклонения от нормы не наблюдаются? Потом еще вспышки эти непрерывные... - У хронофизика нервы должны быть железные, - гордо заявил я. - И даже стальные. Нам завихрения ни к чему, нам работать надо! Я и в самом деле работал так, словно нервы у меня были стальные: уже в обычном, хорошем ритме устанавливал брусок, фиксировал поле, производил переход, выжидал, освобождал камеру, брал данные со сканографа - и опять: устанавливал, фиксировал, производил... - Ну закончите вы эксперимент, а дальше что? - спросил Линьков. - Ничего особенного. Данные я передам на ЭВМ, пускай она сама ищет зависимости: за что же мы ее поим и кормим током, мощности на нее тратим, как говорит наш завхоз. А завтра за следующий слой возьмусь. - И так каждый день? - Обязательно. Как минимум от звонка до звонка, а то и позже. В целом ряде случаев именно и позже. И так всю неделю. Самый приятный день - воскресенье: работай хоть до двенадцати ночи, никто не помешает. - Никого в институте нет? - Почему - нет? Сколько угодно есть. Но считается, что никого нет, поскольку день нерабочий. Поэтому никто друг к другу не ходит и никто друг друга не отвлекает. К тому же буфет закрыт, столовая тоже, питание берется из дому и поглощается прямо на рабочем месте: опять-таки экономия времени... - Я вот что хотел вас спросить, - Линьков все посматривал на камеру. - А не бывало такого, чтобы к вам в камеру сваливалось что-нибудь... оттуда? Я покачал головой. - Пока не бывало. От самих себя приветы получали - это было. Придешь утром, а он лежит, голубчик. Вынешь его, инвентарный номер запишешь, отдашь завхозу. Потом опять работаешь с бруском, работаешь, вдруг он - хлоп! - и провалится. Ну, остается только зафиксировать: так, мол, и так, полученный такого-то и такого-то из будущего времени брусок отправлен такого-то и такого-то для получения в вышеозначенном. А по-настоящему "оттуда" мы еще ничего не получали, и это нас даже удивляет иногда. - А это не слишком однообразно? - Линьков замялся. - Я хочу сказать: не может ли все это в один прекрасный день надоесть? Знаете, так, чтобы захотелось чего-то экстраординарного, внепланового? Ах, вон что: он хочет выяснить, не пришла ли некоему хронофизику блажь в голову просто от однообразной работы, от скуки! Наивно, товарищ Линьков, чересчур уж наивно! Физик из вас, может, получился бы хороший, а вот юрист... И вообще зря я с ним так разболтался! Если ему нужен гид, так чего мы тут стоим? - Пока ничего такого у нас не наблюдалось, - мрачно сказал я. - Я говорю не об этом случае, - медленно сказал Линьков, - не о смерти Левицкого. Ну вот. Так мне и надо. Что-то я уж очень туго стал соображать, все до меня доходит с запозданием, со сдвигом по фазе. Так и вовсе разучишься думать. - Со стороны как-то иначе представляешь себе науку, - продолжал Линьков. - Знаете, как в журналах о ней пишут... Там ведь сгустки, сплошной концентрат открытий. Ну, разумеется, и без упоминания о "напряженных буднях" редкая статья обходится. Но чтобы своими глазами увидеть - это я в первый раз... - Какие тут будни! - недовольно сказал я. - У нас все время праздники: то хронокамера из строя выйдет, то напряжение сядет, то эксперимент загубишь... Двух дней одинаковых и то не сочтешь. Тем более спокойных. Что ни день, то событие. И опять же - идеи! Найдет тебя какая-нибудь, тут уж вообще не замечаешь, который день кончается, а который начинается. - А можно спросить: как насчет человека? - вкрадчиво осведомился Линьков. - Можно спросить, - сказал я. - Насчет человека так: плохо с человеком. Поле в камере, сами видели, неравномерное, и переход поэтому неравномерный, по частям. Человек - не брусок, на подставку его не уложишь, он минимум половину камеры займет. При такой неравномерности он вполне может размазаться во времени. Прибудет на станцию назначения, например, одна правая нижняя конечность. В общем, переходы пока очень ненадежны; как влияет переход на структуру объекта, абсолютно неясно, и конструкция хронокамеры весьма несовершенна, сами видите. Так что опыты на живых существах пока начисто исключаются. Да и размах у нас не тот, в смысле энергетических ресурсов. Чтобы перебросить брусок на десять минут, и то расходуется уйма энергии. А в человеке-то килограммов 70-80 живого веса... - Насчет влияния перехода на структуру объекта - это вы просто так сказали или действительно не знаете? - Нет, кое-что мы, конечно, знаем. В аналитическом отделе как раз этим занимаются - делают полный анализ транспортируемых объектов. - Рентгеноструктурный? - Рентген, химия, электронный микроскоп - все тридцать три удовольствия. С точностью до двух ангстрем полная идентичность до и после перехода. Вы еще помните, надеюсь, что такое ангстрем? - Что-то очень маленькое, - Линьков улыбнулся. - Как сказал бы мой коллега Валентин Темин, такая штучка для измерения атомов. - Мой почтительный привет вашему высокообразованному коллеге, - сказал я. - С этого дня я круто меняю свое мнение о прокуратуре. - А кстати, - заметил Линьков, - если вам почему-либо надоест хронофизика, я охотно возьму вас к себе в помощники. По-моему, у вас неплохие задатки детектива. Я польщенно улыбнулся. Но Линьков тут же продолжил: - А вот зачем приходил Чернышев, этого вы не определили... Он явно хотел вам что-то сказать, но увидел меня и передумал. - Возможно... - без энтузиазма отозвался я. - Вот проверим... если удастся. Он ведь такой, знаете, застенчивый... Вас будет бояться... Я все еще надеялся, что Линьков не пойдет, пустит меня одного к Ленечке. Но Линьков не понял моих намеков - может, не захотел понять. Он помолчал, уткнувшись в блокнот, а потом спросил: - Какие взаимоотношения были у Чернышева с Левицким? Мне не очень хотелось об этом говорить, но что поделаешь! - По-всякому было, - угрюмо буркнул я. - Раньше мы одну работу совместно с Чернышевым вели, и тогда Аркадий к нему вроде хорошо относился... Но последние месяца три они даже не разговаривали. Аркадий на конференции слишком уж резко отозвался об эксперименте, который предложил Чернышев. Ну, и Чернышев обиделся. - А кто из них был прав? - Оба. Это правда. Расчеты Ленечка сделал безупречно, но практически такое поле в камере долго не удержишь. Теоретически предсказать это нельзя; только Аркадий, который на устойчивости собаку съел, смог это почувствовать, и то не логикой, а скорее интуицией. - Чернышев, наверное, растерялся, обиделся, не смог четко ответить? - Да, примерно так. Он не за себя обиделся, конечно. Но этот эксперимент был для него очень важен, и он ожидал поддержки, а выступление Аркадия было для него полной неожиданностью. Он здорово растерялся. Аркадий, по-моему, сам потом жалел, что наговорил лишнего. - Ну ладно, - сказал Линьков, поглядев на часы. - Скоро час. Я вас все же здорово отвлекаю разговорами. Пойду-ка я позвоню начальству, то да се... К трем я вернусь, и, если вы уже освободитесь, мы пойдем к Чернышеву. И Линьков удалился, аккуратно и бесшумно прикрыв за собой дверь. ВЕРСИИ, ВЕРСИИ, ВАГОН ВЕРСИЙ... - Я вас по всему институту ищу! - закричал Эдик Коновалов, увидев Линькова. - Передали вам? - Передали... - Линьков тяжело опустился на стул. - Слушаю вас. - Одну идею я тут обмозговал! - радостно сообщил Эдик. Линьков содрогнулся. Идеи размножались с нарастающим ускорением. Вчера - Темин, сегодня утром - Стружков, теперь уже и Коновалов. Версии, версии, вагон версий, а фактов кот наплакал. - Что ж, излагайте, - сказал он обреченно. - Додумался я, - торжественно заявил Эдик. - Не с того конца мы с вами начали! - Правда? - вежливо удивился Линьков. - С какого же именно конца следует начать? - Я считаю, что необходимо в основном Стружковым заняться! - так же торжественно провозгласил Эдик. - Что? - поразился Линьков. - Стружковым? - Непременно и в срочном порядке! Сейчас я вам изложу соображения. Я, главное, факты все проанализировал, сопоставил, как вы советовали, - тут он с уважением поглядел на Линькова. - Насчет фактов это вы очень верно заметили! - Какие же факты, по-вашему, говорят против Стружкова? - сугубо официальным тоном осведомился Линьков. - Сейчас я все по пунктам! - радостно сказал Эдик. - Значит, так. История с Берестовой - раз! - Он энергично пригнул к ладони мизинец. - Поссорился с Левицким в последний день - это уже два! - Он загнул безымянный палец. - Понятно? Он, конечно, говорит, что уходил из института, ну, так это еще надо проверять и проверять! Мог он, скажем, уйти не в пять ровно? Мог! Они же у нас никогда по звонку не уходят, чтобы все вместе, дружно, коллективом, а так, помаленьку расползаются, от пяти до шести. Вот уж после шести - тогда заметно, если кто выходит. Но Стружков, я ж говорю, вполне до шести мог справиться! Уловили мою мысль? Линьков старательно протирал очки. - Мысль вашу я уловил, - пробормотал он, - но должны же быть какие-нибудь мотивы. - Есть мотив, есть! Еще и какой! - заторопился Эдик. - Я тут некоторые наблюдения произвел. И представляете, что выясняется: Стружков-то с Берестовой уже не того! Я Берестову на этот счет пробовал выпытывать, но она не поддается. Волевая очень! Говорит официальным тоном: "Вам просто показалось!" - и все. А чего там показалось! Невооруженным глазом видно. То они все вместе да вместе: и в столовке за одним столом непременно, и из института чуть не под руку... А теперь как обрезало! Вот только я не выяснил еще, с какого времени у них врозь пошло. Это я не дотянул, сознаю! - покаялся Эдик с искренним огорчением. - Но можно так предположить, что Берестова взяла да и перекинулась обратно к Левицкому! Возможен ведь такой вариант, правильно? - Вообще-то да, - вяло отозвался Линьков. - Но ваши обоснования слабоваты, неубедительны... К тому же Стружков психологически не подходит для такой роли... Алиби Стружкова проверить, конечно, следует... При всей дикости коноваловской "версии" просто отмахнуться от нее было нельзя. Факты накапливались такие, что следовало думать об убийстве или о каком-то другом преступлении, ставшем причиной гибели Левицкого. А если было преступление, то был и преступник... Только нет, не Стружков это! Вчерашнее его поведение... Так естественно и убедительно сыграть мог бы только очень талантливый актер. - Да обоснований я вам сколько хотите найду, - обиженно сказал Эдик. - Глаза у меня кое на что годятся! И котелок тоже варит! "Котелок твой для туристских походов годится, - со злостью подумал Линьков, - кашу в нем хорошо варить!" - Обоснования можно искать, если есть факты, - строго сказал он. - А никаких фактов, имеющих отношение к данному происшествию, вы не сообщили. Высказали только предположение, что Стружков мог уйти из института позже пяти. Но это предположение пока никакими фактами не подтверждается. Эдик ошеломленно моргал. Линьков медленно поднялся, потянул свою папку со стола. Эдик, быстро оправившись от шока, вскочил. - Фактики я вам подберу, не сомневайтесь! - заверил он. - Я хоть тут и недолго, а всю здешнюю специфику насквозь выяснил. Такие фактики подберем - будь здоров! Вы на меня надейтесь! - Я надеюсь, - деревянным голосом сказал Линьков, - что вы в дальнейшем учтете следующее: любой факт нуждается в тщательной проверке и уточнении. - Я вас понял! - горячо заверил Эдик, но ясные глаза его растерянно забегали. - Все проверим до точности, а как же! - Однако проверять следует крайне осторожно, - тем же деревянным голосом добавил Линьков. - И не подменяя собой следственных органов! Это учтите непременно. Во избежание всяких неприятностей. - А... а как же... - еле выговорил Эдик. - Найдите приемлемый выход из этого сложного положения! - уже с порога посоветовал Линьков. Когда Линьков закончил свой довольно бесцветный отчет, Иван Михайлович некоторое время молчал, барабаня пальцами по столу. - Действительно, фактов негусто, - отозвался он наконец. - Ну, а как по-вашему, специфика института не играет никакой роли в происшествии? Линьков пожал плечами. - Непосредственно с работой лабораторий я еще не успел ознакомиться. Но вообще-то маловероятно... Обстоятельства происшествия самые бытовые, к физике никакого отношения не имеют. - Непонятно все же, - сказал Иван Михайлович, - почему именно в лаборатории? Очень непонятно... И вторая деталь - пропавшая записка. Версию шантажа вы решительно исключаете? - Работы, которые велись в лаборатории Левицкого и Стружкова, засекречены не были, так что вроде бы... - Но в других-то отделах института есть засекреченные работы. И Левицкий мог ведь что-то знать об этих работах? - Конечно, - согласился Линьков. - В записке Левицкий мог сообщить, кто и что является причиной его смерти. И забрал записку тот, кому это разоблачение чем-то грозило. - Логично, - сказал Иван Михайлович. - Но значит, этот человек все время наблюдал за Левицким. Ведь чтобы вовремя перехватить записку, нужно было следить за каждым его шагом... и нужно было знать о замысле самоубийства... - Или самому подготовить это... самоубийство, - хмуро заметил Линьков. - Хотя, с другой стороны, зачем бы тогда Левицкому писать записку? - Могло быть и иначе, - возразил Иван Михайлович. - Левицкий, возможно, вовсе не собирался кончать самоубийством. Содержание записки могло быть, допустим, такое: "Я запутался, сделал то-то и то-то, иду заявить об этом". Кто-то прочел эту записку, понял, чем это для него пахнет, и вот тогда организовал это "самоубийство". Или же он догадался о решении Левицкого как-то иначе, не прочитав еще записки, - это мне кажется даже более вероятным... Теперь прикинем. Во-первых, кому могла быть адресована записка и кто имел больше всего шансов обнаружить ее раньше времени? Во-вторых, - кто знал Левицкого настолько хорошо, чтобы смог по его поведению понять, на что он решился? Линьков молчал, сжав губы. - По-видимому, таких людей не много, - продолжал Иван Михайлович. - Стружков... Берестова... Хотя Берестова, видимо, исключается, раз она, как вы говорите, давно уже не встречалась с Левицким. - Мог быть и еще кто-то третий из институтских работников... - тихо сказал Линьков. - Ни Стружков, ни Берестова не могли бы, мне кажется, действовать так предусмотрительно, точно и хладнокровно, как требовалось в данной ситуации. - Я понимаю, что в это поверить трудновато, - сочувственно отозвался Иван Михайлович. - Мне и самому эта версия очень не по душе. Но все-таки вы понаблюдайте за Стружковым! Осторожно, объективно, не торопясь... Я понимаю, отпуск ваш срывается, но мы это потом сбалансируем, мое вам слово... Ну, конечно, версию с этим, как его... Раджем Капуром, что ли, тоже надо разрабатывать. - Есть! - устало отозвался Линьков, вставая. - Вернусь пока в институт. - В общем, действуйте, действуйте, - поощрил его Иван Михайлович, снимая трубку телефона. Он набрал номер, послушал и положил трубку. - Что у них там все время занято?.. Кстати, в деле об убийстве Лукина, помните, как трудно было поверить, что этот симпатичный паренек Виталий Кравцов - он и есть убийца! - Помню, - угрюмо сказал Линьков. В следственном отделе, как всегда, было тихо и прохладно. Савченко недовольно сопел, вороша толстенную папку, - должно быть, разыскивал какую-то бумажку. Валя Темин сидел, уставившись в потолок, и даже не сразу понял, что это Линьков пришел. Савченко с любопытством поглядел на него и снова уткнулся в свои бумаги. - Да это ты. Линьков! - сообразил наконец Темин. - А я тут, понимаешь, все думаю-думаю о твоем деле, аж голова трещит... - Я очень-очень тронут твоей заботой, - рассеянно проговорил Линьков. Он топтался на пороге, не зная, что делать. В парикмахерскую идти рано - Рая сегодня работает с трех. В институт тоже еще рановато - незачем мешать Стружкову, пока он не закончит эксперимент... Да и вообще со Стружковым теперь будет труднее общаться. Вот и начальство рекомендует к нему присмотреться... Будем присматриваться, что ж, нам не впервой. Пойдем в библиотеку, проверим его алиби... Линьков повернулся было к выходу, но поймал недоумевающий, почти испуганный взгляд Валентина и сделал вид, что смахивает соринку с плеча. - Так что же ты надумал, товарищ Темин, за срок с девяти ноль-ноль до четырнадцати ноль-шесть текущего дня? - спросил он, присаживаясь на краешек дивана у самой двери. - Я ведь не только о твоем деле думал! - поспешно заявил Валентин. - У меня, понимаешь, как раз проходит одно дело о шантаже. Я сопоставил фактики, проанализировал... "Плагиат из речей Эдика Коновалова, - подумал Линьков, - а впрочем, даже и не плагиат... Такой лексикон - это общественное достояние". - И что же? - Имеются совпадения! Верно говорю! Я считаю, что ты определенно дожжен заняться этой версией. Линьков невольно усмехнулся: ну и денек - с кем ни поговори, каждый тебе в обязательном порядке навязывает новую версию. - Я ведь для тебя по дружбе стараюсь, - огорченно сказал Валентин. - Не много же ты настарался, - констатировал Савченко, старательно завязывая тесемки разбухшей папки. - Вчера шантаж, сегодня шантаж... - Сегодня уже два шантажа вместе, - поправил Линьков. - Мой шантаж плюс его личный шантаж. Ты как собираешься продолжать. Валя, в арифметической прогрессии или в геометрической? Да ладно, не обижайся! Я же ценю! Спасибо, друг, друзья познаются в беде, пришла беда - отворяй ворота, но, вместе с тем, семь бед - один ответ! Понятно тебе? - Иди, иди, Александр, - сказал Савченко, ухмыляясь. - Ты, того гляди, начнешь нам таблицу умножения наизусть цитировать! Нечего тут своим культурным уровнем щеголять, мы сами с усами. - И то пойду! - Линьков, кряхтя, поднялся с дивана. - Дома, конечно, лучше, но в гостях тоже весело. Пойду повеселюсь малость. - В институт идешь? - завистливо спросил Валентин, уже забывший обиду. - И в институт, и еще кое-куда, - таинственно прошептал Линьков. - До свидания, друзья, и благодарю за все, включая шантаж! В городской библиотеке Линьков предъявил свое удостоверение и сказал нарочито небрежным тоном, что его интересует один вопрос: можно ли при помощи библиотечного учета установить, кто и сколько времени был в читальном зале в тот или иной день. Заведующая читальным залом, маленькая энергичная женщина, проницательно поглядела на него сквозь толстые линзы очков. - Это вы для алиби? - деловито осведомилась она. - Кто конкретно вас интересует? "Ишь ты, какая прыткая!" - удивился про себя Линьков. - В данном случае я хочу выяснить лишь принципиальную возможность, - сугубо официальным тоном ответил он. - Существует, по вашему мнению, такая возможность или нет? Заведующая опять просверлила его взглядом. - У нас есть солидный контингент постоянных читателей. Их все наши сотрудники в лицо знают. Если это кто-либо из них... - Она многозначительно замолкла. - Речь идет не о конкретных личностях, - вежливо повторил Линьков, - а о принципе. Сколько времени у вас хранятся взятые книги? - Неделю. Периодика - три дня. - Отлично. Возьмем тогда ближайшие три дня... - Линьков сделал вид, что колеблется. - Например, двадцать первое мая... или двадцатое. Могли бы вы точно установить, кто работал двадцатого мая в читальном зале? Они разговаривали в подсобном помещении читальни, среди стеллажей с пачками отложенных книг. Заведующая повела взглядом по этим пачкам и с сомнением покачала головой. - Это заняло бы слишком много времени, - сухо сказала она. - Мне просто некого поставить на такие розыски. - Розысками я и сам могу заняться, вы только объясните принцип, - поспешно заявил Линьков; это его вполне устраивало. - Принцип простой, - несколько смягчившись, сказала заведующая. - Вот видите, в книгу вложена закладка. - Она вытащила узкую полоску бумаги. - Тут написано, какого числа взята книга и на какой номер. Вы можете посмотреть, на каких закладках стоит дата "20/V", и проверить, чей номер тут обозначен. Видите, на номер 472 книга взята восемнадцатого мая. Проверяем по картотеке, - она подошла к столу, на котором стояли длинные деревянные ящички с карточками, порылась в одном из ящиков, - и видим, что книгу эту читает Меркулов Сергей Поликарпович. - То есть ясно, что книгу эту он выписал восемнадцатого мая, - заметил Линьков. - А приходил он после этого в читальный зал или нет, узнать нельзя? - Я думаю, нельзя... - неуверенно ответила заведующая. - Понятно... Ну что ж, я с вашего разрешения попробую кое-что проверить на выборку, - вздохнув, сказал Линьков. "Стружков мог сдать книги в тот же вечер, не оставлять за собой, - раздумывал он, проглядывая закладки. - Или мог взять их раньше, не двадцатого... Ничего я, похоже, не найду..." Однако ему повезло. Четвертая стопка книг с закладкой, помеченной двадцатым мая, как выяснилось, хранилась для Стружкова Бориса Николаевича, научного сотрудника НИИВ. Линьков для маскировки проверил еще одну закладку и потом снова спросил, можно ли определить, сколько времени пробыл в читальном зале тот или иной посетитель. Ему опять ответили, что в принципе это невозможно, разве если дежурный библиотекарь хорошо знает посетителя и поэтому запомнил, когда тот пришел и когда ушел. Линьков поблагодарил за оказанное содействие и откланялся. "Да, в общем-то, этих сведений, пожалуй, достаточно, - думал Линьков, шагая к институту. - Был Стружков двадцатого мая в читальне? Был. И именно вечером, поскольку весь день находился в институте. Из института он вышел вместе со всеми и назад не возвращался, это тоже установлено. Алиби, хоть и не железное, но достаточно надежное... Разве только он сделал все... что "все", неизвестно, ну да ладно... сделал все до шести часов, а потом ушел. Но известно, что Левицкий сразу после пяти куда-то уходил и вернулся не раньше чем в двадцать минут шестого, а лаборатория минимум четверть часа была заперта... Положим, время все же оставалось.". И вообще все это известно со слов самого Стружкова и Нины Берестовой. Только с их слов! - Линьков покачал головой и тихонько вздохнул. - А давать ложные показания способны даже самые симпатичные люди. По тем или иным побуждениям... Ну, уж если Стружков врет, - с некоторым даже озлоблением подумал Линьков, - то ему прямая дорога во МХАТ, реалистически он очень все изображает! А вот Нина... Нина говорила как-то все же странно. И в глаза мне ни разу не глянула, и думала явно о чем-то своем... И деталь эта странная, с одеждой Аркадия... Ведь не подтверждается это фактами, смахивает, пожалуй, на неудачную выдумку... Ах, чтоб тебе!" Последние слова Линьков произнес почти вслух, и даже неизвестно в точности, к чему они относились, - то ли к показаниям Нины Берестовой, то ли к тому странному факту, что следователь прокуратуры попытался проникнуть в Институт Времени, не предъявляя пропуска, и был остановлен суровым возгласом вахтера. 5 Линьков вернулся совсем другой - словно его подменили. Он был по-прежнему вежлив и спокоен, но говорил со мной как-то отчужденно. Вообще даже не столько говорил, сколько слушал. Задаст вопросик - и молчит, слушает. А мне опять жутко стало. Теперь, значит. Линьков ни с того ни с сего переменился. Эпидемия разыгрывается, что ли? Кто же следующий? Шелест? Ленечка Чернышев? Или я сам? Мы сразу пошли, как условились, к Чернышеву. Но лаборатория оказалась заперта; мы решили подождать Ленечку, пристроились на широком подоконнике в коридоре и заговорили о хронофизике. Я-то, естественно, сначала поинтересовался, нет ли чего новенького, но Линьков отвел свои ясные синие очи в сторону и выдал краткое сообщение типа "на данном участке фронта существенных изменений не произошло". После чего захотел выяснить, какие, собственно, работы ведет лаборатория Чернышева, и я попытался ему это изложить. Но я все время отвлекался - противно сосало под ложечкой от страха, и я думал, что надо бы сегодня же пойти к Нине и решительно потребовать объяснений. Нельзя же так, в самом деле! Пускай выложит все начистоту, разберемся, выясним отношения... Но я понимал, что не хватит у меня духу на это, да и ничего от Нины не добьешься, если она решила молчать. Говорил я при этом, само собой, до предела бессвязно и невыразительно. Линьков очень старался хоть что-то понять, но вскоре оставил эти бесплодные попытки и совсем уж помрачнел. Не то он на меня рассердился, не то на себя, что вот, мол, остался недоучкой и в таких интересных проблемах разобраться не может. А то, о чем я так бестолково рассказывал Линькову, было, по сути дела, интересным до крайности. В лаборатории Чернышева занимаются мигающим временем. Занимаются пока в основном теоретически, но если опыты покажут, что гипотеза в принципе верна, то здесь откроются прямо-таки ошеломляющие перспективы. Конечно, наши временные петли для непосвященного человека тоже сплошная фантастика, но мы-то как были в одномерном нашем времени, так и остаемся, сколько бы петель ни накрутили. А то, что они ищут, тоже вроде бы находится в пределах нашей временной оси, однако же... Мне наконец стало стыдно. Я сделал над собой усилие и по-человечески объяснил Линькову, что педагог я вообще никудышный, а сейчас к тому же не в форме, но все же попробую изложить все заново, по-другому, с грубыми упрощениями, зато довольно наглядно. Линьков тоже, видимо, встряхнулся и ответил с более живыми и теплыми интонациями, что он-де охотно согласится с упрощениями, если это поможет ему понять, в чем суть дела. - Ладно, - сказал я тогда. - Все мы учили в младенчестве, что между любыми двумя точками на прямой можно указать бесчисленное множество точек. Так вот, представим себе, что наша временная ось является такой прямой. А точки на ней - это мгновения. Сравнение не вполне удачное, ведь точки не имеют протяженности, а время, по-видимому, все-таки квантованно и дробить его до бесконечности нельзя... Ну, мы на это пока не будем обращать внимание. Значит, мы представим себе, что точки - это мгновения, и условно их обозначим как-нибудь... Ну, покрасим, что ли, в три цвета: красная точка, желтая, синяя, потом опять - красная, желтая, синяя... Теперь вообразите, что наш мир - весь мир, понимаете, целиком, со звездами, галактиками, - занимает только красные точки на этой прямой... Линьков хмыкнул. - То есть, насколько я понимаю, он существует, прерываясь во времени? Исчезает и появляется? А Другие точки? - спросил он, чуть подумав. Он заинтересовался, это я видел, но отчужденность не исчезала. Поэтому и заинтересованность он проявлял довольно сдержанно. "Ты же совсем плохо его знаешь, - начал я увещевать себя. - Вообразил, что поникаешь его, и зря, без достаточных оснований. Ты вообще психолог, видимо, никудышный. В Аркадии не смог разобраться после стольких лет дружбы, а где уж тебе Линькова понять за два дня, да еще в таких условиях! Может, он вовсе и не сердится, а чем-то озабочен, думает о своем и только из вежливости старается делать вид, что слушает тебя. И раз уж ты все равно обязан ввести его "в курс дела", так вводи по мере сил, а психологические изыскания оставь до более подходящего случая". Словом, я взял себя в руки и заговорил, стараясь не обращать внимания на то, как Линьков смотрит, как слушает, как звучит его голос. - Мигающее время, конечно, неточный термин. Мигает не само время... Хотя и время - тоже... Вообще-то мигают миры. Но поскольку у каждого мира свое время, то и его можно назвать мигающим. Каждая точка - это свой, особый мир. Вот мы сейчас с вами разговариваем, и этот наш разговор состоит из миллиардов мгновенных "вспышек" - этакий пунктир на временной оси. То мы есть, то нас нет, то мы опять возникаем... - И промежутки слишком малы, мы не можем их ощутить, они для нас сливаются в непрерывную линию, как кадры в фильме? - Ну да. Только это, скорее всего, не точечные мгновения, а очень маленькие промежутки. Мы ведь не можем, сколько ни бьемся, зафиксировать процессы со временем меньше, чем ядерная секунда. Не можем даже на уровне элементарных частиц. Что это должно означать? Вполне можно допустить, что ядерная секунда - это неделимая временная единица для нашего мира. Получается очень даже логично: сама природа нашего мира дает нам, так сказать, естественную меру времени, меньше которой быть не может. Линьков опять задумался, но на этот раз уже явно о мигающих мирах. - Это звучит здорово! - заявил он, посоображав некоторое время. - То есть я вполне понимаю и принимаю, что наша естественная мера длины, этакий "квант пространства", задается нам, заранее существует в природе в виде размера элементарной частицы. Раз она элементарная, то эту элементарность понять нетрудно. Меньшей длины просто не существует, и бессмысленно спрашивать, что там, внутри элементарной частицы, и из каких частей она состоит. Нет такой длины, которой можно было бы измерить часть элементарной частицы, а поэтому и вопрос о частях этой частицы отпадает. Но что касается квантованности времени - тут вроде никакого физического эквивалента не наблюдается. - А это и не обязательно, - возразил я. - Могут существовать еще не известные нам простейшие, элементарные процессы - элементарные в том же смысле, что частицы. Такой процесс, следовательно, имеет наименьшую возможную в природе длительность. Если сам процесс физически цельный, неразделимый, тогда и время, которое он занимает, тоже неделимое... И такой процесс как раз будет физическим эквивалентом кванта времени. - Конечно, вполне можно и так считать, - сказал Линьков. - Но мне лично больше нравится гипотеза с "мигающим временем". Тут эта неделимость выступает как-то более наглядно, более обоснованно, что ли. Но слушайте, каков же механизм этого явления? Уж очень трудно себе представить, что все атомы нашего мира, вся материя непрерывно то целиком исчезает, то снова целиком возникает. Главное, так согласованно! Господь бог, что ли, там сидит и помахивает жезлом, как регулировщик: "Сгинь! Появись! Снова сгинь!" - Господь бог такую работу не осилит, - ответил я. - Тут даже никакая автоматика не поможет, где уж одному богу справиться. Дело обстоит проще... или, может, сложнее. Ничего тут не нужно согласовывать. Это как бы врожденное свойство всей материи. Атому и знать не нужно, что делает его сосед за тысячу световых лет... Он, этот атом, существует согласно положенным ему как частице нашей материи свойствам. И существует он, в частности, в своем - ну, в нашем - времени. А оно, это время, наделено таким коренным свойством, что состоит как бы из отдельных зернышек. И атом существует именно по законам этого прерывного времени, ничего о них не зная. Так же и другие атомы, ничего не зная об этих удивительных свойствах времени, существуют по его законам и иначе существовать не могут. А нам кажется, что они умные и действуют согласованно. - Понятно... - сказал Линьков. - Аналогия примерно такая: гляжу я вечером на город с птичьего полета и вижу, что во всех окнах свет то вспыхивает, то гаснет одновременно. Можно было бы подумать, что все жители этого города сговорились и одновременно щелкают выключателями. Но проще предположить, что по какой-то причине напряжение в осветительной сети то исчезает, то возникает. - Ну, примерно так, - пробормотал я. - Только мне эта аналогия не нравится. Материя ведь, собственно, не зависит от времени... - Аналогии, как известно, всегда неполны, - возразил Линьков. - Но дело не в этом... Слушайте, а где же существуют эти ваши "зеленые", "синие", "желтые" и прочие миры? Здесь, в нашем же пространстве? Между нами? - В этом-то вся и штука! - заговорил я, невольно восхищаясь, как всегда, этой теорией. - В этом вся грандиозность идеи! Мы привыкли искать соседей, так сказать братьев по разуму, обычно где? В пространстве! Космические полеты, дальний радиопоиск, Линкос и тому подобное. А они - тут, здесь, может быть, в этом самом месте! Может, вот теперь, когда мы с вами исчезаем, на нашем месте возникают какие-нибудь голубые вибрирующие пятиугольники и очень убедительно излучают друг другу ту же гипотезу о мигающем времени! Линьков наконец-то соизволил улыбнуться. - Голубые вибрирующие пятиугольники излучают гипотезу! Ну и фантазия у вас, однако же! Только не очень-то я верю, что существуют такие пятиугольники. Природа, по-видимому, склонна к экономии. Она предпочитает пользоваться набором готовых стандартных деталей и не особенно стремится изобретать новые типы атомов и молекул. Ее технологический девиз, мне кажется, таков: максимум разнообразия при оптимальной унификации деталей. - Ну, это справедливо, наверное, лишь для данного этапа ее развития, - поправил я. - Не думаю, чтобы разнообразие было всегда ее основной тенденцией. Второе начало термодинамики как раз говорит об обратном... - Ну, допустим. Но я, собственно, не об этом хотел сказать, а вот о чем. Вы придумали пятиугольных мыслителей. Можно придумать еще многое. Но нельзя ли представить себе и нечто совсем иное, а именно: что все иные точки, кроме наших - ну, зеленые, желтые и другие, - что они могут попросту пустовать? Молодчина все же Линьков. Ведь неплохо придумал. Во всяком случае, эта гипотеза насчет "незаполненных вакансий" на временной оси ничуть не менее убедительна, чем представление о том, что наша временная ось битком набита разными мирами. Но я все же решил его осадить. - Поздравляю вас! - сказал я патетически. - Полным-полно народу говорило, что Земля - единственная обитаемая планета в пространстве и что человечество - явление уникальное. Но вы, по-моему, первый, кто заговорил об уникальности Земли и человечества еще и во времени. В случае надобности ссылайтесь на меня - я буду утверждать ваш приоритет в этой области! - А что вы можете возразить по существу? - спокойно ответил Линьков. - Ведь возможно же, что мы мигаем в полном одиночестве и некому подмигнуть нам в ответ? - В общем-то, да. Но это не так уж и важно, по сути, - сказал я. - Ведь даже в самом благоприятном случае, то есть если все эти параллельные в пространстве миры существуют и все точки на мировой оси заполнены, то все же очень мало шансов, чтобы совпали две планеты, да еще населенные разумными существами... На том месте, где в нашем пространстве находится Земля, в "их" пространстве, скорее всего, окажется космическая пустота. - Да, скорее всего, - согласился Линьков. - Но меня вообще немного раздражают эти бесконечные разговоры о братьях по разуму. Ну, допустим даже, есть эти братья, и вдобавок где-то в пределах досягаемости, и говорить с ними можно будет, например, при помощи Линкоса. Но вопрос: чего мы от них ждем? Зачем они нам вообще? Можно подумать, что мы в лес по грибы пошли, заблудились и аукаем с перепугу. А ведь зря аукаем-то! Я абсолютно уверен, что никакой Линкос не поможет нам наладить настоящий контакт. Потому что ни нам до них, ни им до нас никакого дела нет, у каждого свои хлопоты и заботы. А скорее всего, нет у нас никаких братьев по разуму. Есть только жажда зрелищ, свойственная человеку! А ведь что может быть более грандиозно и увлекательно, чем зрелище космического Контакта... Я с любопытством посмотрел на Линькова. Рассуждал он, по-моему, не очень-то логично и уж наверняка не слишком весело! - А что практически делает Чернышев? - помолчав, спросил Линьков. - Практическая идея такова; продлить, растянуть естественное время самых коротких процессов. Скажем, вдвое-втрое увеличить этот квант времени. В небольшом объеме, конечно. Так, чтобы этот объем был еще занят "нашими" частицами в тот момент, когда там должны появиться частицы другого мира. - Чего же можно тогда ожидать? Взаимодействия? - спросил Линьков. - Непонятно пока. Может быть, конечно, и взаимодействие, тогда это тоже очень интересно. Можно зарегистрировать и изучить свойства "тех" частиц. Но Чернышев предполагает, что можно просто рассогласовать "мигания" в этом объеме так, чтобы в конце концов часть нашего мира вдвинулась в тот, а часть того - вошла в наше пространство. Особенно если подготовить в этом объеме вакуум, то есть начисто убрать частицы нашего мира. Уж тогда, если там появится какая-то частица, дело ясное: она из того мира. Ведь теорию Бонди - Хойла о творении вещества из ничего сейчас никто уже всерьез не принимает. - Ну и как, получается что-нибудь? - поинтересовался Линьков. - Пока немногое. Они экспериментируют с полями, с потоками тахионов, воздействуют на обычные частицы, замеряют времена распадов, рождений. В общем, пока все работы идут на элементарном уровне... Я имею в виду - на уровне элементарных частиц в ускорителях, в объемных резонатронах... Смотреть там особенно нечего, таких эффектов, как у нас, не увидишь... По коридору прошел Юрочка Масленников. Он с любопытством поглядел на нас и остановился. - Слушай, Борис, ты не Чернышева, часом, ждешь? - спросил он, исподтишка разглядывая Линькова. - Так учти: у них в отделе по пятницам семинар. Чтоб тебе, а у меня-то из головы вон! Значит, Чернышева сегодня мы не увидим - семинар начинается в два и наверняка продолжится до конца рабочего дня. - Ладно, - сказал Линьков, глянув на часы, - тогда, если не возражаете, мы посидим полчасика в вашей лаборатории, и вы эти сведения выдадите мне сухим пайком, так сказать. Я не возражал, и мы отправились в лабораторию. - Странная все же штука! - задумчиво говорил Линьков, пока мы шагали по коридору. - Ведь фактически ничего мы раньше о времени не знали. А думали, что знаем все. Лет десять назад само название "Институт Времени" вызвало бы крайнее недоумение. "Время? Чего ж тут изучать? Ясное дело - все течет, все меняется". "Разговорился все же, разговорился!" - думал я, поглядывая на него. - Да уж, - сказал я вслух, - когда наш институт создавался, таких разговоров мы наслушались вдосталь. У нас ведь тогда актив был скромненький - несколько петель во времени для макроскопических объектов да серии опытов с элементарными частицами в ускорителях. Нам и говорили, что для этого достаточно будет организовать отдел, что дальше части мы практически не двинемся, с макротелами - это случайные удачи, повторить их не удастся... В общем, хулителей и скептиков хватило бы, чтоб угробить два таких института. - А с чего, собственно, началась вся эта затея? - спросил Линьков, когда мы уселись на табуретах в лаборатории. - Да началась в основном с теории, - сказал я. - Появились теоретические работы, которые исходили из возможности существования частиц, движущихся быстрее света. У Файнберга из Штатов была такая идея, и у нашего Терлецкого. Японцы опубликовали парочку расчетов... - Это, значит, вопреки Эйнштейну? - быстро спросил Линьков. И он туда же - "вопреки Эйнштейну"! Почти все неспециалисты, как услышат о сверхсветовой скорости, так сразу решают, что это противоречит теории относительности. - Нет, здесь совсем другое, - терпеливо разъяснил я. - В работах, о которых я говорил, принимается, как и у Эйнштейна, что обычные частицы из нашего мира - ну, те, из которых мы состоим, - не могут даже достигнуть скорости света, а тем более превысить ее. Предполагается другое - что за этим световым барьером могут существовать особые частицы, которые никогда не имеют скорости ниже, чем световая... В общем, вроде как особый мир, симметричный нашему - что касается световой скорости. У нас частицы не могут подняться до этого барьера, а там не могут опуститься ниже его. Симметрия, правда, не полностью соблюдается: у нас ведь существует наименьшая скорость - ноль, а там наибольшей скорости нет - частица может двигаться даже с бесконечной скоростью... - Но, позвольте, тогда ведь вся логика теории относительности летит к черту! - удивился Линьков. - Если существует бесконечно быстрый сигнал, то существует и абсолютное время, и, значит, вся ньютоновская физика верна! Где же тут Эйнштейн? - Ну да, так получается, если считать, что скорость света - рядовая скорость, - возразил я. - Большая, но рядовая. А опыт говорит, что это не так, что она не рядовая, а абсолютная. Во всех работах по сверхсветовым частицам, по тахионам так и принимается, что скорость света - особенная. А бесконечно большая скорость - как раз рядовая. По отношению к нам, например, тахион имеет бесконечную скорость, а по отношению, допустим, к Сириусу - очень большую, но не бесконечную. А скорость света и там и тут остается одинаковой... - Ах, такие пироги, значит? - задумчиво проговорил Линьков. - Тогда я вообще не вижу, из-за чего весь шум! - А шум именно из-за того, что если допустить и теорию относительности, и существование тахионов, то нужно отбросить причинность, - объяснил я. - Тогда сразу получается, что тахионы, взаимодействуя с обычным веществом, могут передавать ему информацию из будущего. Вообще могут осуществлять прямую связь прошлого с будущим и наоборот. Вот это и вызвало ужасные вопли ортодоксов. - Еще бы! - Линьков усмехнулся и покрутил головой. - Я и сам завопил бы, если б сегодня своими глазами не посмотрел, как вы брусок гоняете туда-сюда по времени. - Ну, с бруском и вообще с нашими петлями дело сложнее, - сказал я. - Мы даже не уверены, что тут все дело в тахионах. Вначале-то мы только эту возможность и видели. Знаете, как обычно бывает: пока теоретики переругиваются, экспериментаторы пробуют. Вот как раз Вячеслав Феликсович, наш директор, и решил попробовать - первым у нас. Тут тоже отчасти случай помог. В одном эксперименте, на ускорителе, наблюдался резкий скачок энергии. Представляете, энергия частиц вдруг прыгает сама собой, и чуть ли не на целый порядок. Искали причину - не нашли, думали рукой махнуть, а он решил повторить опыт в точно таких же условиях. Получил опять скачок, и вполне надежно. Более того: оказалось, что эти скачки энергии, если их пронаблюдать подольше, периодически повторяются. - И как же он это объяснил? - Предположил, что тут мы имеем дело с передачей энергии из будущего в прошлое. Частица словно бы сама себе передает энергию. Авансом, так сказать. - И массу, конечно? - Да, и массу. Вообще материя переносится вспять, против пресловутой "стрелы времени". Просто повезло, что наткнулись на такие поля и вообще на такие условия, когда частица усиленно генерирует эти сверхсветовые тахионы и потом сама же их поглощает. - Ну, наткнуться мало все-таки, надо понять, - заметил Линьков. - В этом все и дело! Когда Вячеслав Феликсович выдвинул свое объяснение, никто сначала верить не хотел, кроме энтузиастов, конечно. Но все-таки разрешили опыты продолжать. Тогда всего одна группа работала, и в основном на ускорителях. Их главным образом интересовало, как усилить эффект и перенести его на макротела. Первую хронокамеру прямо и скопировали с ускорителя. Воспроизводимость результатов была хуже некуда! Ну, а потом постепенно пошло дело, наладили настоящие хронокамеры - вот как наша, - научились брусочки забрасывать и возвращать... Так и движемся - осторожненько, ощупью... А я и сам иногда не понимаю, чего это мы так осторожничаем? Ну, не замкнем мы какую-нибудь петлю: например, брусок из будущего примем, а обратно его возьмем да не отправим. Допустим даже, что из-за этого микровоздействия вся наша история перейдет на другую мировую линию. Ну и что? - Непредвиденные последствия... - неопределенно отозвался Линьков. - Возможность катастрофы... - На нашей мировой линии такая возможность, вы думаете, исключается? - ехидно спросил я. - А по-моему, существуют абсолютно равные шансы за то, что на другой мировой линии нас ожидает не ухудшение, а улучшение. Абсолютно равные! По крайней мере для нас, пока мы не научимся рассчитывать будущее. Да ведь в данном случае и разница-то ерундовая: на одной линии кто-то послал брусок из будущего в прошлое, а на другой - нет. А вообще-то я иногда думаю о тысячах, да что там о тысячах - о миллионах неиспользованных вариантов будущего, которые можно было бы осуществить таким вот путем! - Наудачу? Этак можно здорово нарваться... - меланхолически заметил Линьков. - Помните "Конец Вечности" Азимова? Там эти Вечные так солидно обдумывали и рассчитывали все варианты Минимально Необходимых Вмешательств в историю - и то просчитались в конце концов... А где уж нам... - Да... Вечным хорошо было - они сидели вне потока времени и могли проверить даже отдаленные результаты своих действий. При таких условиях работать одно удовольствие! Можно даже щеголять мастерством, добиваться наиболее экономных и изящных вариантов. А мы в этом потоке времени с головой утопаем. И все-таки, я думаю, рассчитать кое-что возможно! И стоило бы хорошенько подготовиться да рискнуть! Ох, стоило бы!.. Тут наступила долгая пауза. Я представил себе, как это здорово будет, если удастся рассчитать, что нужно для спасения человечества от угрозы термоядерной войны. Кто знает, может, для этого достаточно было бы лет сорок назад перекрыть на часок движение на какой-то улице какого-то города. Или еще что-нибудь в этом роде. И - р-раз! - покатилась история с этой минуты по другому пути, все дальше отклоняясь от прежней трассы. - Насчет изменения будущего - тут я согласен, - сказал Линьков. - Мы все равно меняем будущее, любыми своими действиями. Даже бездействием... Ничего не делать - это, в сущности, тоже вариант действия. Но что касается прошлого - дело совсем другое. Ведь изменив прошлое, мы изменяем настоящее - то, в котором сегодня живем. Тут уж я не знаю... в общем, надо бы поосторожнее с этим... - Да я вполне приветствую осторожность! - откликнулся я. - Только я; по правде говоря, сомневаюсь, что можно так уж основательно изменить прошлое. Читал я, помню, такой фантастический рассказ. Там люди отправлялись на экскурсию в далекое прошлое и охотились на заранее отмеченных динозавров; скажем, известно, что этот именно ящер через пять минут утонет в асфальтовой яме, и ничто не изменится, если его застрелят на три-четыре минуты раньше этого... Но один из экскурсантов случайно раздавил бабочку, и в результате, вернувшись в будущее, они обнаружили там вместо демократического строя - фашистский. - Это рассказ Рэя Брэдбери "И грянул гром", - сказал Линьков. "И все-то он знает, все-то помнит! - ужаснулся я. - Не человек, а ЭВМ с долгосрочной памятью!" - Да, действительно Брэдбери. Так вот, по-моему, ни бабочка, ни брусок, что с ними ни случись, на ход истории не повлияют. Нужна целая серия продуманных, целенаправленных действий, тогда и мелочами можно добиться серьезных результатов. Постепенно, по волоконцу, можно перерезать толстый канат. А если отщипнешь одно волоконце, ничто не изменится. Да вот в том же "Конце Вечности" правильно, по-моему, говорится о затухающих изменениях реальности: они расходятся все шире, как круги по воде, и постепенно, вдали, сходят на нет. Не так-то легко повлиять на ход истории! Почему я и думаю, что зря мы осторожничаем со своими брусками, ничего они вообще не изменят, сколько их ни перебрасывай во времени. - Наверное, вы правы, - сказал Линьков. - Мир ведь статистичен. Это миллионы событий, в общем-то, случайных. Можно заменить десятки и тысячи событий другими, а историческая тенденция останется та же. И результат будет тот же. И вообще, по-моему, с изменяющимися временами дело обстоит несколько иначе, - я имею в виду мировые линии, о которых вы говорили. Конечно, строго говоря - очень-очень строго! - две линии, на одной из которых бабочка жива, а на другой раздавлена, отличаются друг от друга. Но это отличие можно установить только при помощи каких-то сверхмощных, еще несуществующих "временных микроскопов". А если смотреть на события обычным, невооруженным человеческим взглядом, то никакой разницы не увидишь. И не только две линии, а пожалуй, тысячи и миллионы теоретически различных линий могут на практике быть неотличимо схожими. По-моему, нужно ввести какой-то интервал исторической неопределенности, что ли. Для допуска на всякие вмешательства, в пределах которого все заново возникающие мировые линии, все измененные будущие окажутся практически одинаковыми. Я посмотрел на Линькова с уважением - в который раз за сегодняшний день! Он был абсолютно прав. Если начнешь двигаться, так сказать, поперек мировых линий, расходящихся из одного и того же прошлого, то придется, наверное, пересечь миллионы их, прежде чем наткнешься на историю, существенно отличающуюся от нашей. - Конечно, вы правы, - продолжал Линьков, - необходима серия, и довольно длительная серия воздействий, чтобы две мировые линии существенно разошлись. Но это если говорить о мелких воздействиях. А как быть с более серьезным Вмешательством? Если, допустим, явиться в прошлое и убить Гитлера, прежде чем он станет фюрером? - Ну, об этом тоже рассказ был написан, - сказал я. - Что, дескать, в действительности - ну, конечно, не в нашей, а в той, что существовала до изменения, - был не Гитлер, а какой-то другой тип, вроде него. Герой рассказа специально вернулся в прошлое, чтобы убить этого типа в юности. И тогда вместо него вождем фашистов стал Гитлер. Так что мы живем уже в измененном времени. Но изменения-то произошли в частностях - в судьбе Гитлера, например, - а исторические закономерности сохранились, это в рассказе правильно показано... - Это "Демон истории" Гансовского, - сказал Линьков. - Я его и имел в виду, когда приводил пример. Я уже перестал удивляться. Линьков, наверное, на всех викторинах брал призы за эрудицию. Ну, пускай себе блещет познаниями и логикой, лишь бы на меня не сердился. - А что, Борис Николаевич, - мечтательно говорил совсем уже оттаявший Линьков, - может, мы с вами и вправду живем во времени, кем-то основательно измененном, только не подозреваем этого? - А я даже не сомневаюсь в этом, - ответил я. - Мы столько раз давили своими брусочками если не бабочек, то еще чего-нибудь, что я уж и не представляю, в котором по счету варианте истории живу. Только насчет макровоздействий вроде убийства Гитлера - это для нас, к сожалению, фантастика! Вы же сами видели наши хронокамеры: брусочек, подставочка, десятиминутный заброс... Разве этим добьешься реального изменения истории! Есть такие вещи, которые в принципе возможны - ну, например, фотонный звездолет, - но технически неосуществимы. А на практике это ведь все равно, нельзя их осуществить в принципе или же только по техническим причинам. Раз нельзя, для нас это все равно не существует. Тут Линьков глянул на часы и вздохнул. - Да уж, - сказал он, вставая, - чего нет, то не существует, но с меня лично вполне хватает того, что есть и что очень даже существует. Например, существует необходимость прервать интересный для меня разговор о философских проблемах хронофизики и отправиться метров на четыреста к востоку, чтобы затеять другой разговор, гораздо менее интересный и, вероятно, вообще бесполезный. - Это куда же вы... на четыреста метров к востоку? - обескураженно спросил я. Язык-то я прикусил, да с опозданием на полсекунды. Дернуло же меня лезть с вопросами! Я и сам ведь вполне мог додуматься, что идет Линьков к той Раечке, кавалер которой вроде бы смахивает на Раджа Капура. Линьков будто и не рассердился, ответил вполне вежливо, что идет в парикмахерскую на угол Гоголевской и что, по его расчетам, эта парикмахерская удалена от лаборатории примерно на четыреста метров к востоку. Но глаза у него сделались опять отчужденные, холодные, и все дальнейшие вопросы так и завязли у меня в горле. Линьков даже не сказал, когда снова придет, и придет ли вообще, - попрощался вежливенько и ушел, а я словно пристыл к табурету и бессмысленно глазел на дверь. Впрочем, сидел я так недолго. Минут через пять позвонила мне Лерочка и заявила, что она обязательно-обязательно должна поговорить со мной, и притом немедленно. Я посмотрел на часы - было уже без четверти пять - и ответил, что она может прямо сейчас прийти ко мне в лабораторию. Лера сказала: "Ой, я тогда приду ровно в одну минуту шестого, ладно?" Одну минуту она, видно, присчитывала на скоростной пробег по двору, по коридору и по лестнице. Я позвонил Шелесту, больше для проформы: я еще при Линькове звонил, и мне сказали, что он вряд ли вернется сегодня в институт. Шелеста не было, я мог считать себя свободным, а разговор с Лерой меня интересовал, так что я с нетерпением ждал, когда же настанет одна минута шестого. Что меня сразу удивило: Лера явно злилась на Линькова. Я сказал, что он человек умный и симпатичный, а Лера покраснела до ушей и заявила, что Линьков вот именно ничуточки не симпатичный и никакой не особенно умный, а даже скорее наоборот. Я начал допытываться, в чем дело, но Лера сказала, что просто Линьков произвел на нее неприятное впечатление. Но я постепенно восстановил ход ее разговора с Линьковым, и тогда все стало ясно. А то мне трудно было поверить, что сверхвежливый А.Г.Линьков способен обидеть девушку, да еще такую милую, как Лера. Насчет Аркадия она могла мне вообще ничего не объяснять, я таких историй навидался, за последние два года в особенности: проведет Аркадий с какой-нибудь девицей денек-другой, в кино сходит либо на лыжную прогулку, например, - девица потом рассчитывает на дальнейшие встречи, а Аркадий успел осознать, что с ней разговаривать не о чем, значит, и встречаться больше неохота... Я сильно подозревал, что в эксплуатационный корпус Аркадий потом ходил вовсе не из-за Леры. К ней-то он, естественно, заглядывал, - он же вежливый и вообще по сути добрый, обижать девушку ему не хотелось, вот он и отделывался обаятельными улыбочками да ссылками на занятость. Поэтому я слушал щебетание Леры насчет того, как исключительно хорошо относился к ней Аркадий, а сам искал зацепку, чтобы деликатно расспросить ее о других участниках праздника. Мне это было легче, чем Линькову: я не следователь, я свой, я друг Аркадия... Лера мне сама все рассказала, не дожидаясь расспросов, да еще с такими подробностями, которых Линькову нипочем бы не сообщила. Мне эти подробности тоже, собственно говоря, были ни к чему в деловом смысле, но речь шла об Аркадии, и я слушал все. Вскоре, однако, я почувствовал, что еще немного поговорим мы об Аркадии, о веселом, обаятельном, чутком, остроумном - словом, о живом Аркадии! - и я волком выть начну. Лера то и дело говорила о нем, забывая прибавить "был", и мне от этого становилось еще страшней и тоскливей. Я начал непроизвольно вздыхать, ерзать, и тут Лера проявила женскую чуткость - всхлипнула, аккуратно утерла глаза и нос красивым цветастым платочком и заверила, что она вполне понимает и разделяет мои чувства. - Мне самой знаешь как тяжело вспоминать! - сказала она под конец. И это меня разозлило почему-то. Я, конечно, видел, что Лере очень жаль Аркадия, но разве это сравнишь... Эта мимолетная злость помогла мне вернуть равновесие, и я вскоре поймал в словах Леры ниточку, за которую можно ухватиться. Лера сказала, что Аркадию очень понравилось, как она поет, и песни ее тоже понравились. - Он меня даже записать хотел, на магнитофон! - добавила она. - Нет, правда! Ты что, не веришь? - Что ты, Лерочка! - поспешно возразил я. - Просто я как-то не наблюдал, чтобы Аркадий записывал песни. Он больше джазом увлекался. Правда, есть у него негритянские спиричуэлс... - А у меня как раз одна песня в стиле спиричуэлс! - заявила Лера. - Не моя, конечно, я своих не пишу, но очень хорошая. И насчет джаза он тоже сговорился кое-что переписать... - С кем это? - сразу же спросил я. - С кем сговаривался-то? - С Женькой Назаровым, с кем же еще! У Женьки и магнитофон особенный, со стереозвуком, и джазовых записей - ну, уйма! - А с Раиным кавалером Аркадий не говорил? - Ты смотри! - удивилась Лера. - Только и разговоров, что про этого Роберта! То следователь спрашивал, теперь ты... Да о чем с ним говорить, господи! - О джазе, например, - терпеливо разъяснил я. - О магнитофоне. О пленках. - Так у него нет магнитофона! И вообще он не соображает, что к чему. - Лерочка, золотко! - взмолился я. - А ты, часом, не знаешь, где живет Женька Назаров? Очень мне нужно его повидать! - Подумаешь, проблема! - с удовольствием ответила Лера. - Проводишь меня домой - и все. Женька в нашем доме живет. По дороге Лера всячески старалась выведать, зачем мне понадобился Женька, но я только пообещал ей рассказать все впоследствии. - Вот, пожалуйста, - сказала Лера, когда мы подошли к ее дому на Пушкинской. - Тут тебе и Женька, тут тебе и джаз на всю катушку. Ох и надоел он мне с этим джазом! Как весной откроешь окна, так до осени покою нет. Вот я нарочно пойду с тобой и прочищу Женьке мозги... Да не бойся, я на минуточку, а потом уйду, не буду мешать. Тайны Парижа, подумаешь!.. Мы с Назаровым не были знакомы, но Лера нас представила друг другу, кратко и выразительно проработала соседа за лишние децибелы шума и застучала каблучками вниз по лестнице. - Видал? - сумрачно сказал Женька. - Тоже мне уровень культуры! Такой джаз, это ж слушать и слушать, а она говорит - шум! Да сама же она и шумит, а вовсе не джаз! - Может, ты чуточку завышаешь громкость? - осторожно сказал я. - Слух-то у тебя вроде нормальный... - Для них же и стараюсь! - Женька широким жестом обвел стены, включая в свою музыкальную орбиту всех соседей. - То есть ужас до чего неразвитой народ в нашем доме! И как-то нет у них даже стремления развиваться... Женька был худенький, хрупкий рыжеволосый паренек, с виду совсем мальчишка. Я его замечал раза два в институте и думал: чего этот пацан тут крутится? И губы он надувал совсем по-детски, когда жаловался на неразвитых соседей. Поворчав еще с минуту, он выключил магнитофон и поинтересовался, зачем я пришел. Лера была права: это он говорил с Аркадием о джазовых записях. Аркадий хотел переписать себе кое-что из его фондов ("У меня, знаешь, уникальные есть вещи!" - с гордостью пояснил Женька), но не знал, где добыть пленку, и Женька ему посоветовал обратиться к Марчелло. - Марчелло? - переспросил я. - Ну, прозвали его так... Он на Марчелло Мастрояни похож - не вообще, а в фильме "Развод по-итальянски", там он с усиками и такой какой-то... неприятный. - А на Раджа Капура он не похож? - осведомился я. - На Раджа Капура? - Женька подумал. - А шут его знает. Я Раджа Капура толком не помню. Видел я "Бродягу", но давно, еще в школе когда" учился. Ну да, он Раджа Капура не помнит, а Анна Николаевна скорей всего "Развод по-итальянски" не видела: за семьей недосуг. Наверное, это и есть тот самый тип - чернявый, с усиками... - Мне вот тоже пленка позарез необходима! - заявил я. - Где бы его найти, этого Марчелло? - А он в "Радиотоварах" работает, на проспекте Космонавтов. Лучше всего к закрытию магазина приходить, тогда с Марчелло общаться легче. Да ты вот сейчас и иди! - посоветовал Женька, глянув на часы. - Пока дойдешь, как раз без четверти семь будет. Ты к Марчелло подойди, прямо к прилавку, и скажи потихоньку: "У меня к вам дело, буду ждать на улице". И все. Как закроют магазин, Марчелло к тебе выйдет. Я, конечно, сразу же отправился в "Радиотовары". Продавцов там работало всего двое; один из них был пожилой, толстенький и лысенький, и ошибиться было невозможно, хотя чернявый продавец ничуть не походил ни на Раджа Капура, ни на Марчелло Мастрояни: неказистый парень, даже вроде кривобокий, и лицо неприятное. Но усики у него действительно имелись, и густая черная шевелюра тоже. Народу в магазине было немного, я без труда выискал кусочек пустого пространства у прилавка и, слегка перегнувшись к чернявому продавцу, полушепотом сообщил, что у меня есть дело и я буду ждать на улице. Марчелло, ничуть не удивившись, кивнул и отошел к полкам, а я побродил вдоль прилавков, разглядывая приемники, радиолы и магнитофоны, потом вышел на улицу. Ровно в семь откуда-то из-за угла вынырнул Марчелло, и его сразу обступили, а я стоял поблизости и терпеливо дожидался, пока он договорится со всеми своими клиентами. Марчелло раза два искоса поглядывал в мою сторону; мне показалось, что он нервничает. Наконец он освободился и бочком двинулся ко мне. Придвинувшись вплотную, он исподлобья, снизу вверх поглядел на меня желтыми, кошачьими глазами и хрипловато спросил: - Вы насчет чего интересуетесь? Я, пока дожидался, прикинул, как с ним разговаривать. - В основном насчет Джонни Холидея, - небрежно сказал я. - Есть у вас что-нибудь новенькое? Или шейк свеженький, если имеется. Марчелло прокашлялся и посмотрел в сторону. - Откуда у меня такое... - угрюмо пробормотал он. - Ну вот! - Я изобразил глубочайшее разочарование. - А Женька Назаров уверял, что для вас ничего невозможного нет. - Назаров - это кто такой? - недоверчиво прохрипел Марчелло. - Да бросьте вы! - притворно огорчился я. - Женьку Назарова не знаете? Такой маленький, рыженький, на Пушкинской живет. У него же уникальные джазовые пленки, что вы! - Прямо - уникальные! - презрительно отозвался Марчелло. - Ну ладно, - примирительно сказал я. - Это мне понятно: вы же специалист, он себя тоже считает специалистом... Словом, дискуссия на профессиональной почве! - А чего мне с ним дискуссии вести? - Марчелло хмыкнул. - Специалист, тоже мне! Больше воображения, чем соображения. Он, видимо, за что-то обиделся на Женьку. Но меня это даже устраивало. - Ну ладно, забудем о Назарове, раз вы с ним не в ладах, - сказал я уступчиво. - Мне ведь про вас не только он рассказывал, а еще и Аркадий Левицкий. Я говорил это небрежным тоном, но исподтишка наблюдал за Марчелло. Он довольно кисло отреагировал на упоминание об Аркадии: скривился весь и опять хмыкнул. - Это ваш приятель, что ли, Левицкий-то? - спросил он с горечью. - Ну, не то чтобы приятель, - осторожно сказал я. - Работаем мы вместе... - Работа у вас, конечно, интересная, - с оттенком уважения заявил Марчелло. - Передовая, можно сказать, работа. Передний край науки! Вы не смотрите, что я в торговой сети работаю и тому подобное, - он впервые повернулся ко мне лицом и заговорил без хмыканья и гримас. - Я все же техникум окончил, по ремонту аппаратуры два года работал... в технике прилично разбираюсь. И я науку ценю. Но если ты ученый, так ты должен быть культурный человек, да? Но не хам. Этого я не признаю, когда хамят. Хамить может кто? Вахтер какой-нибудь, если лезешь, куда не надо, или дворник. За прилавком у нас некоторые тоже хамят, это да, бывает. Но они отчего хамят? От усталости, это я вам точно говорю... - Но ведь ученый тоже может уставать? - осторожно вставил я. - Может, - неохотно согласился Марчелло. - Может ученый тоже утомиться. Но не до такой степени, чтобы на людей кидаться, да? - Это вы про Левицкого, что ли? - осведомился я. - А то про кого же! Я к нему как к человеку, со всей душой, а он... - Недоразумение какое-нибудь вышло? - полувопросительно, полуутвердительно сказал я, давая понять, что между такими людьми речь может идти лишь о недоразумении и ни о чем другом. Марчелло клюнул на этот уважительный тон. - Вас как зовут? - быстро спросил он. - Борис? Давайте будем знакомы. Меня Виталий зовут, Марчелло - это так просто, прозвали... Насчет пленок я приложу усилия, не сомневайтесь... У вас какой магнитофон? - "Яуза"... - смущенно соврал я, ничего не придумав заранее. - Что ж это вы? - укоризненно заметил Марчелло. - "Яуза" - это не разговор. Хотите, такой вам предмет достану, прямо ахнете! Вам в какую сторону? Ну, мне тоже примерно туда. Пойдемте, а то здесь маячить не к чему, у самого магазина. Мы двинулись к перекрестку, и Марчелло сразу же вернулся к разговору о том, кто и почему может хамить. Видно, Аркадий его здорово задел! - Я не возражаю! Ученый - тоже человек, - говорил он, обиженно кривя длинные бледные губы. - Вот вы говорите" ученый утомиться может. Это я понимаю, это бывает. Но тут никакая не усталость была, поскольку в выходной день, и ничего он не делал, а лежал на диване и слушал радио. Значит, что? Значит, хамство, да? - Марчелло победоносно поглядел на меня. - О чем я и говорю! - А что он такое сделал? - спросил я. - Аркадий действительно вспыльчивый, из-за пустяка иногда заводится с пол-оборота... - Я тоже вспыльчивый... - пробурчал Марчелло. Я его еще немножко подначил, и он выложил мне всю историю. - Он ко мне сначала за пленками явился, вот как вы хотя бы, - рассказывал Марчелло. - Я, конечно, постарался, организовал все по его желанию, доставил. И он, ничего не скажу, оценил правильно. Кофе мы с ним пили у него дома; "Цинандали" немножко приняли, поговорили про науку, про технику, ну, личных проблем тоже коснулись... Он мне даже открыл по-дружески, что имеются у него серьезные осложнения в личной жизни. Я споткнулся на ровном месте. Аркадий за бутылкой вина жалуется какому-то мелкому жулику на любовные неудачи! Бред, фантастика! Да нет, просто врет этот самый Марчелло, цену себе набивает... - Какие же у него такие осложнения? - Мой голос звучал почти спокойно. - Я что-то ни о чем не слыхал, хоть мы с ним в одной лаборатории... - Он подробностей не сообщал, - с сожалением признался Марчелло. - А я посчитал, что если вопросы задавать, то это будет с моей стороны нахальство. Я сам лишнего не спрашиваю и, чтобы у меня спрашивали, тоже не одобряю. Но просто я с ним поделился насчет своих затруднений в личной жизни... Знаете, с женой развожусь, ну, понятно, начинается волынка по линии жилплощади и всякое такое. Но он послушал немного, потом спрашивает: "Да ты ее любишь или нет, не пойму что-то?" А я что могу ответить? В свое время, год назад, безусловно любил, иначе зачем бы женился. А за год совместной жизни она мне так в печенку въелась, хоть в Антарктиду от нее беги. Ну, Левицкий тогда и говорит: "Это все чепуха, если так! Не переживай, все рассосется". Поскольку у меня в тот период переживания были очень сильные, я задал ему серьезный вопрос: "А что же тогда не чепуха? Если вы имеете в виду науку, то наука сама по себе, а личная жизнь все равно имеется". Говорю ему - у меня все же семья распадается, и вдобавок придется комнату где-то снимать, не хочу я скандалить из-за жилплощади. "А у вас, спрашиваю, неужели не бывает осложнений в личной жизни?" Это я уже нахально спросил, потому что он так несерьезно отнесся к моим переживаниям. А он вдруг ни с того ни с сего как засмеется! Потом видит, что я совсем обиделся, и говорит: "Бывают и у меня осложнения, не думай. Еще и какие! Я сейчас в такой переплет попал - будь здоров!" Серьезно сказал, с волнением в голосе. Ну, я тут спрашиваю: "Любовь, что ли?" Но он только рукой махнул и говорит: "Что любовь, тут дело посерьезней". А я говорю, что ежели дружба, то лучше дружбу не ломать, найти общий язык. Он опять засмеялся и говорит: "Общий язык имеется, но не в этом дело. Такой переплет получился, что не выберешься". Но он не от веселья смеялся, а так, для прикрытия чувств. Вот, пожалуйста! Обаяние Аркадия действовало безотказно - что на женщин, что на мужчин. Стал бы этот Марчелло за мной такие тонкости подмечать, как же! Но до чего же тяжело было Аркадию, если он... А впрочем, это даже понятно: никому из институтских он и виду не подал бы, что переживает, а здесь человек совершенно чужой, посторонний, да вдобавок просто к слову пришлось, разговор так повернулся... - Я набрался нахальства, - продолжал Марчелло, - спросил еще: "Очень близкий друг?" Он говорит: "Ближе уж некуда". И больше ни словечка не сказал на эту тему. Вскоре мы и попрощались. Мне казалось, что я тоже ни слова больше не выговорю, что вообще убегу сейчас куда глаза глядят. Но я продолжал шагать рядом с Марчелло и даже заговорил, откашливаясь, сдавленным голосом: - Мне непонятно, за что же вы обиделись на Левицкого? Не всякий любит рассказывать о своих личных делах... - Так я разве за то! - искренне возмутился Марчелло. - Что я, дурак? Это когда я снова к нему зашел, вот тогда мы поругались. Ну, представляете... Захожу я к нему - правда, без звонка, не предупредил, но шел мимо и вот рискнул, - а он лежит на диване, даже подняться ему лень. И таким голосом, знаете, говорит, как большое начальство: "У тебя что?" Как все равно я к нему на прием в очереди достоялся! Ну, я, конечно, обиделся. Говорю: "Если я помешал, так могу уйти". А он отвечает: "Да ладно, раз уж пришел, садись". И тоже будто бы одолжение мне большое делает. Но я все же сел. Почему я сел? Потому что усмотрел, какие у него глаза были... - А какие? - хриплым шепотом спросил я и опять откашлялся, делая вид, что поперхнулся. Марчелло медленно, исподлобья поглядел на меня и ответил не сразу: - Нехорошие у него глаза были, и все. - Он не то ухмыльнулся, не то скорчил гримасу. - Такие, как у вас вот сейчас. - У меня? - фальшиво удивился я. - С чего бы это? - А это мне неизвестно, с чего, - нагловато и неприязненно сказал Марчелло. - Вам самому виднее, какие у вас переживания. Может, Левицкий-то про вас и говорил? - Ну да, что это вы! - запротестовал я. Марчелло вдруг успокоился. - Да хотя бы и про вас, мое-то какое дело, - сказал он, хмыкнув. - С лица вы очень переменились, как про это разговор пошел, вот я и подумал... Я понимал, что дальше с ним разговаривать нечего, но не удержался и спросил: - А что же дальше-то было у вас? - Ничего и не было, - раздраженно буркнул Марчелло. - Не знаю, конечно, какое у вас к нему отношение, но все равно говорил и говорю, что ежели ты ученый, то и вести себя надо соответственно. А хамить невозможно. Тем более в трезвом виде. - Может, он выпил? - смиренно предположил я. - Вот именно, что ничего он не пил, я в этом свободно разбираюсь, кто выпил, а кто нет, - угрюмо возразил Марчелло. - И главное, хоть бы я ему какую неприятность сказал! А просто посочувствовал, могу сказать, от всего сердца. Вспомнил, что он говорил насчет своих осложнений, и подаю ему совет, по-хорошему: "Если ты, говорю, из-за девушки с другом-то поссорился, то, самое лучшее, наплюйте вы на нее оба, чтобы меж друзей не встревала". А он сразу на меня волком посмотрел и отвернулся, будто меня и нету в комнате. Я тогда говорю: "А если у тебя с ней всерьез пошло, то поговори с этим другом, без дураков чтобы. По такому делу и морду набить вполне законно будет!" А он как вскочит с дивана - здоровенный такой, голова под самый потолок, - я думал, он меня пришибет на месте. Но он только постоял надо мной, а потом так грубо говорит: "Иди ты знаешь куда!" И дверь, главное, настежь раскрывает, чтобы я не задерживался. Ну, я ему сказал, что думал, в двух словах и дверью хлопнул. Подумаешь, хронофизик! В гробу я видал таких ученых! Ничего себе, к месту пришлась поговорочка! Я совсем, видно, позеленел: Марчелло даже перепугался, начал бормотать что-то насчет сердечных заболеваний. Я наспех попрощался с ним и нырнул в первый попавшийся двор, чтобы отвязаться поскорее от Марчелло, не слышать его брюзгливого бормотанья, его рассказов об Аркадии, о совершенно одиноком Аркадии, до того одиноком, что он не выдержал и пожаловался первому встречному именно потому, что это - первый встречный, не друг, не сотрудник... Я пробежал темный туннель подъезда, очутился в тихом зеленом дворике и растерянно огляделся. К счастью, дворик пустовал, только голуби лениво топтались и ворковали у деревянного крылечка на солнцепеке. Я поднялся по ступенькам, толкнул дверь, вошел в узкий темный коридорчик и постоял немного, пытаясь отдышаться. Марчелло не зря, видно, заговорил о сердечных заболеваниях: сердце у меня прыгало так, что я невольно прижимал руку к груди - вот-вот оно выскочит наружу. В таких коридорчиках долго не простоишь, жильцы сразу отреагируют. Я это отлично знал, но мне хотелось подстраховаться на случай, если Марчелло заглянет во двор. Даже не понимаю, почему я решил, что Марчелло будет за мной следить, - глядел он на меня подозрительно, что ли, когда мы прощались? Конечно, минуты через две какая-то бабушка высунулась в коридорчик из своей двери и активно заинтересовалась моей персоной. Я спешно сочинил, что ищу Галю, и сочинил неудачно: бабушка с удовольствием сообщила, что вот сейчас она разбудит Витьку, и тогда я узнаю, как бегать за чужими женами. Мне этот запас сведений показался излишним, я решил отказаться от знакомства с Витькой и поспешно удалился из коридорчика под веселое хихиканье бабуси. Оказалось, что дворик этот относится к дому номер девять по Октябрьской улице и что, следовательно, я нахожусь на полпути к собственному жилью. Улицы тут тихие, зеленые, тротуары вымощены плитками, и ходить по этим плиткам очень как-то уютно и приятно. Только меня сейчас ничто не радовало и не интересовало. Такое было ощущение, словно проткнули мне сердце холодной иглой и все время ее там поворачивают, то медленно-медленно, а то как рванут - аж в глазах темнеет! Я еле плелся, из меня словно воздух выкачали, и я трепыхался на ветру, как пустая оболочка, - ни мускулов, ни костей, ни крови. Только одно сердце и существовало, а в нем эта проклятая, неутихающая боль. Придя домой, я достал из подвесного шкафчика пачку снотворного и долго глядел на нее с тупым отвращением. Потом решился: морщась, глотнул белую таблетку и через полчаса провалился в глубокую, мягкую, непроглядную тьму. ЛИНЬКОВУ ВСЕ ЭТО ОЧЕНЬ НЕ НРАВИТСЯ Линьков прямо с утра позвонил в парикмахерскую. - Рая Кузнецова сегодня работает? - спросил он. - Работает, работает! - смущенно ответили ему. - Ну просто я не знала вчера, что она выходная, вы уж извините, что зря заходили. Рая Кузнецова была беленькая, вроде Леры, но повыше и покрупнее. На Линькова она глядела с откровенным любопытством и без всякого испуга, хотя, наверное, понятия не имела, о чем с ней будет беседовать товарищ из прокуратуры. Да и другие девушки, в белых халатиках с вышитыми монограммами, то и дело проходили с независимым видом мимо подсобки, где Линьков беседовал с Раей, заглядывали, будто невзначай, в раскрытую дверь и, неумело изобразив удивление и смущение, исчезали. "Надо было к ней домой пойти сразу, - недовольно морщась, думал Линьков. - Тут ведь звону будет - на весь город!" Он, правда, предупредил Раю, чтобы она никому не передавала содержание разговора, и та горячо заверила его, что, дескать, ни слова. Но где уж ей удержаться против стольких девчат... А главное, разговор-то был пустой. Рая, по-видимому, ничего не пыталась утаить и говорила "святую правду-истину", как сразу пообещала, но ничего относящегося к делу Левицкого она просто не знала. Да, ездила на праздники за город с компанией из института - ну, из этого, за углом, где время изучают... Со своим молодым человеком ездила, его тоже пригласили... А он тоже здесь, в парикмахерской, работает, только в другую смену, он мужской мастер... Ничего было, вполне даже, все по-хорошему, - гуляли по лесу, выпили немножко, танцевали. Пели много, там одна девушка с гитарой была, она хорошо поет, Роберт тоже хорошо поет и песен много знает... Нет, он там ни с кем не в д