Ариадна Громова, Рафаил Нудельман. В Институте Времени идет расследование ----------------------------------------------------------------------- М., "Детская литература", 1973. (Журнальный вариант - "Кто есть кто?). OCR & spellcheck by HarryFan, 2 November 2000 ----------------------------------------------------------------------- ВАЛЯ ТЕМИН ВЫСКАЗЫВАЕТСЯ О ХРОНОФИЗИКЕ Прочитав телефонограмму, Линьков тяжело вздохнул и аккуратно положил листок на стол. - А при чем тут я? - вяло запротестовал он, ни на что, впрочем, не надеясь. - Лабутин дежурит, он пускай и пойдет. - Так ведь его вызвали на Пушкинскую, там старушка газом отравилась! - Самоубийство? - машинально поинтересовался. Линьков, собирая бумаги со стола. - А кто его знает, может, и самоубийство, - жизнерадостно улыбаясь, ответил Валентин Темин. - Веселый ты человек, Валька, - мрачно сказал Линьков. - И суждена тебе долгая жизнь и долгая молодость, поскольку ничего ты близко к сердцу принимать не желаешь. - Ну, это как когда! - уточнил Темин. - А ты-то чего такой кислый? Отпускные настроения одолели? - А что ты думаешь? - сочувственно отозвался Савченко, глядя в окно на промытую утренним дождем майскую зелень. - Мне лично уже за неделю до отпуска работать становится ну просто невмоготу. Полнейшая, понимаешь, психологическая невозможность наступает. - Ну, и как же ты выходишь из положения? - поинтересовался Темин. - Бюллетень, что ли, тебе дают по случаю этой самой невозможности? - Какой там бюллетень! - вздохнул Савченко. - Так просто, кручусь на холостых оборотах помаленьку... - Тем более, что это для тебя наиболее естественная форма существования, - хмуро отметил Линьков. - Да ты чего! - искренне изумился Савченко, тараща круглые карие глаза. - Я тебе от души, можно сказать, сочувствую, а ты... - Сочувствуешь ты, как же! Небось не хватило твоего сочувствия, чтобы сказать Ивану Михайловичу: мол, Линьков через три дня в отпуск уходит, давайте это дело мне... - А он бы меня и слушать не стал! Он же сразу сказал: в Институт Времени пошлем Линькова, он у нас физик! - "Физик"! Это было давно и неправда. А в этом Институте Времени сам Эйнштейн ногу сломит... - Ну, ты слишком-то не переживай, - посоветовал Савченко. - Подумаешь, Институт Времени! У них своя специфика, у нас - своя, все и дела. - То-то и оно, что у них - специфика, - мрачно отозвался Линьков. - О чем я и говорю... - Да уж, у них специфика будь здоров! - восторженно заявил Темин. - Мой знакомый у них там работает в отделе кадров, Эдик Коновалов, так он мне обрисовал в общих чертах обстановку. Главное, говорит, никакой уверенности в завтрашнем дне, прямо как у рабочего при капитализме... Приду, говорит, завтра на работу, а они, может, вместо завтра сделают вчера. Или вообще время наоборот запустят, им-то что. А как тогда, например, со стажем быть и вообще... - Жутко наблюдать, Валентин, что у тебя в мозговых извилинах копошится, - морщась, сказал Линьков. - Сходил бы ты на лекцию по хронофизике, что ли. Или к коллективу бы за помощью обратился, если сам до такой степени не справляешься с потоком информации. - Ну, может, я что и не так говорю, - согласился Валентин, с интересом выслушав тираду Линькова. - Я ж не физик! Но только я лично считаю, что эту их кибернетику в центре города держать ну просто исключается. Нет, правда. Ужас до чего легкомысленно поступили! Тут тебе и театр, и школы, и жилые кварталы... А они же в свои эти... ну, как их... темпорарии, что ли... знаешь, какую энергию вгоняют? А энергия-то, она ведь никуда исчезнуть не может, ну это даже в школе проходят, я же помню! Вот они накопят этой энергии черт те сколько, а она возьмет и взорвется! А что, скажешь, нет? Линьков посмотрел на него почти с нежностью. - Поздравляю, друг, ты развиваешься с поразительной быстротой, - сказал он. - Если процесс не замедлится в темпе, через недельку тебя уже можно будет за деньги демонстрировать. Темпорарии, говоришь? Неужели Эдик твой самостоятельно до этого додумался? - А что, разве нет у них темпорариев? - с интересом спросил Темин. - Выходит, Эдик натрепался? Нет, я думаю, он в крайнем случае прихвастнул, не мог он полностью сочинить. Может, их просто еще не доставили. - Да откуда их доставят, если они в природе не существуют? Ускорители там у них стоят, понятно тебе? - говорил Линьков и чувствовал, что ровно ничего Темин не понимает. - А ускорители - это поля, ясно? А для полей нужна энергия... - Ну и что? - легкомысленно спросил Темин. - Поля так поля, это мне без разницы, но факт тот, что энергия накапливается в неимоверном количестве. А поля твои - они, думаешь, все выдержат? Дойдут до точки - и взорвутся! - Я тебе, Валентин, брошюрку принесу завтра, ты почитай, - ухмыляясь, сказал Савченко. - А то девушки тебе отставку будут давать, по причине крайнего бескультурья. По-моему, я даже наблюдал вчера один такой факт. В 21:00, на углу Советской и Тургеневской, было дело? Такая блондиночка спортивного образца? - Да ну ее, эту блондиночку, строит из себя... - Ладно, ребята, пошел я все же, - со вздохом сказал Линьков. - А что, очень неохота? - поинтересовался Темин, явно обрадовавшись, что разговор переключился. - Тебя бы туда... с твоими темпорариями, - мрачно ответил Линьков, надевая плащ. - Брось переживать, говорю, - сочувственно отозвался Савченко. - Люди же они там, человеки, в этом самом Институте Времени, а не что другое. - Ты лучше вот что скажи, раз уж такой храбрый: если я до отпуска не успею закончить это дело, ты его на себя примешь? - Да ты что? - изумился Савченко. - За три дня не успеешь такое простое дело оформить? Нет, это определенно тебе отпускные настроения давят на психику. Линьков обернулся, стоя на пороге. - Не верю я в тамошние простые дела, - загробным тоном сказал он. - Не бывает там простых дел, и хлебнем мы горя с этой историей, помяните мое слово. Прощайте, друзья, не поминайте лихом. Оваций не надо, памятников, ежели что, тоже не требуется, а вместо духового оркестра пускай Валя Темин разъяснит собравшимся адскую сущность взрывающихся полей, и тогда общественность навеки запомнит день моих похорон. Сказав все это, Александр Григорьевич Линьков снова вздохнул и мужественно двинулся по направлению к Институту Времени. 1 Утром 21 мая меня разбудил телефонный звонок. Мне под утро всегда особенно спать хочется, так что я хоть и вскочил, и трубку взял, но толком не понимал, во сне это происходит или наяву. В основном я удивлялся, чего это мне Шелест звонит, да еще в такую рань. Но Шелест не стал объяснять, почему звонит, а только хмуро сказал: - Вот что, Борис, немедленно приезжай в институт. Жду тебя, - я положил трубку. Тут уж я, конечно, проснулся насовсем, быстренько собрался, даже зарядку аннулировал, наспех состряпал и проглотил яичницу и в автобусе все думал: что же такое стряслось у нас в институте. Если из Москвы кто прилетел, так чего ему не терпится, какого лешего людей прямо из постели вытаскивают, когда в институте никому, кроме уборщиц, делать еще нечего. Вошел я в вестибюль, и первое, что увидел, - стоит наш директор, а с ним Шелест и еще какой-то гражданин, и лица у них у всех такие... Тут уж я не то что понял, но просто почуял, что бедой пахнет. Поглядел я, как директор валидол сосет, и у самого под ложечкой засосало. Директор посмотрел не то на меня, не то сквозь меня, по мере сил улыбнулся и полушепотом говорит: - А, ну вот и Стружков появился, знакомьтесь, товарищи, это наш младший научный сотрудник Борис Николаевич Стружков, а это - следователь прокуратуры Александр Григорьевич Линьков. Значит, Стружков вас введет в курс дела, а я, простите, должен уйти... Я-то ведь все еще ничего не знал и не понимал, а потому тупо спросил: - Простите, Вячеслав Феликсович, в курс какого дела? Директор все так же, на полушепоте, объяснил, что просто оговорился и что вводить товарища Линькова следует не в курс дела, а в специфику нашего института. Потом он еще раз извинился, и они с Шелестом ушли, а мы с Линьковым стояли и разглядывали друг друга. Мне бы тут же спросить, что случилось, но я как-то ничего не соображал, а только смотрел на следователя и удивлялся, какая у него внешность нетипичная: лобастый, очкастый, худой, как щепка, и лицо до невероятности вдумчивое и задумчивое, будто он все мировые проблемы сразу в данный момент решить рассчитывает. Наконец Линьков сказал, что, чего ж, мол, стоять без толку, пойдемте-ка на место происшествия. И опять я не спросил, что за происшествие и где это место, а молча поплелся за Линьковым и так же молча, почти машинально вошел вслед за ним в дверь нашей лаборатории. Там было полным-полно каких-то людей, но я их толком не разглядел, потому что сразу, с порога увидел Аркадия. Аркадий лежал на диване, - у нас в лаборатории почему-то стоит здоровенный такой диван, обитый дерматином лягушачьего цвета; голову он откинул на валик, одна рука на груди, другая лежит вдоль тела, вывернута ладонью вверх, лицо спокойное и даже какое-то довольное: ну, полное впечатление, что спит человек и хороший сон видит. А тут еще утро такое солнечное, с ветерком, перед окнами лаборатории старые деревья растут, ветки под ветром колышутся, и по лицу Аркадия все время перебегают световые блики... Но, конечно, я ни секунды не думал, что Аркадий просто спит, - лежит себе утром в лаборатории и спит, а кругом суетятся чужие люди, что-то обмеривают, записывают, фотографируют... Я сразу понял, что случилась беда, страшная какая-то беда, только не решался осознать, что Аркадий мертв: слишком это было противоестественно, слишком уж невероятно, чтобы Аркадий, которого я видел часов пятнадцать назад бодрым и здоровым... Я стоял на пороге, не в силах шагу ступить дальше, и с ужасом смотрел, как худенькая черноволосая девушка берет безвольную руку Аркадия и, слегка приоткрыв рот от напряжения, старательно прижимает один палец за другим к небольшим стеклышкам. "Снимает отпечатки... Зачем же это?" Тут Линьков крепко сжал мою руку и сказал: - Давайте-ка я вас уведу отсюда. Вы совсем позеленели. - Подождите... - еле выговорил я. - Что с ним? - Отравление, по-видимому, - лаконически ответил Линьков. - То есть... я не понимаю... - Ну, отравление. Снотворным. Признаки совпадают, и обертки пустые найдены - вот, видите? Он повел рукой к столу. Там лежали оранжевые с голубым картонные оберточки от таблеток. Я уставился бессмысленно на эти яркие пятнышки и не сразу расслышал, о чем Линьков меня спрашивает: - Левицкий вообще принимал снотворное или нет? Одно время мы оба с Аркадием принимали снотворное, потому что совсем выбились из сна после долгой серии совершенно бесплодных экспериментов. Но я довольно быстро бросил это дело, потому что у меня на следующий день голова словно ватой была набита. А с Аркадием ничего подобного не происходило, и он с тех пор всегда держал про запас пачку снотворного. Кажется, за последнее время Аркадий опять стал частенько им пользоваться. Но не мог же он так ошибиться! Между обычной дозой и смертельной - громадная разница! - А почему вы думаете, что он ошибся? - спросил Линьков, когда я все это ему высказал. - А... а как же тогда? - отчаянно спросил я, чувствуя, что пол подо мной наискось уходит куда-то вниз. - Пойдемте, пойдемте. - Линьков решительно потащил меня в коридор. - Вы, того и гляди, в обморок хлопнетесь. Линьков, пожалуй, был прав: малого не хватало, чтобы я совсем раскис. Стыд и позор, конечно, чтобы здоровый парень падал в обморок при виде мертвеца. Но ведь это был не вообще какой-то умерший, это был Аркадий Левицкий, самый давний и близкий мой друг, мы с ним последние два года жили неразлучно, вместе работали, вместе отдыхали и во всем друг друга понимали. Правда, последний месяц мы с ним не вполне ладили, но это не меняло существа дела. Линьков усадил меня в вестибюле у окна в глубокое громоздкое кресло, а сам уселся на подоконник и согнулся так, что наши головы оказались почти на одном уровне. - Так вот, - сказал он, - придется нам с вами побеседовать. Понимаю, что вам сейчас трудно. Но... и должность у меня такая... безжалостная, что ли... и вам самому полезно будет выяснить некоторые обстоятельства этого... - он помедлил, - этого печального происшествия. Ведь вы, как мне сказали, ближайший сотрудник и ближайший друг Левицкого. Или это несколько преувеличено? Он глянул на меня сверху вниз - чуть сверху, почти в упор, - и я впервые заметил, какие у него странные глаза. Не до того мне было, чтобы чьи-то глаза разглядывать, но уж очень они были голубые, невероятно голубые, прямо-таки лазурные. Для девушки любого типа такие глаза считались бы подарком судьбы, но на худом, землистом лице этого долговязого очкарика они были как-то не к месту. - Вам все еще плохо? - спросил Линьков, и я понял, что молчу и самым нелепым образом глазею на него. - Нет... то есть не совсем... - пробормотал я. - Я хотел узнать для начала, какие у вас были взаимоотношения с Левицким, - терпеливо напомнил Линьков. - Да-да, конечно, - быстро заговорил я, слегка встряхнувшись, - мы с ним были в очень близких отношениях, и по работе и вообще... ну, друзья, словом! Но вы мне раньше объясните, что все-таки случилось? Вы сказали, что смертельная доза - это... ну, не по ошибке... А почему же тогда? - По всем имеющимся данным, это самоубийство, - словно бы извиняющимся тоном ответил Линьков. - Как это - самоубийство?! Почему?! - Я не сразу понял, что ору на весь вестибюль. - Вот об этом я и хотел бы расспросить вас, - все так же мягко и терпеливо ответил Линьков. - Действительно: почему Аркадий Левицкий мог покончить самоубийством? Если причины для этого имелись, так вам-то они наверняка известны, ведь правда? - Мне известно вот что. - Я говорил с максимальной твердостью, на какую был способен в этот момент. - Известно мне, что Аркадий Левицкий не из тех людей, которые способны искать выход в самоубийстве. Он считал самоубийство актом трусости, понятно? - Да, но видите ли... - слегка вздохнув, сказал Линьков, - несчастный случай, как вы сами понимаете, исключается. Действительно, нельзя по ошибке принять смертельную дозу снотворного. Да и вообще снотворное не принимают на работе... - То есть вы хотите сказать, что он... что ему это дали... заставили... - забормотал я, чувствуя, что пол под ногами опять слегка пружинит. - Кто же мог заставить, - сказал Линьков, с сочувствием глядя на меня, - если вы сами видели, что никаких следов борьбы не было. Лежал-то он абсолютно спокойно... Меня холодом обдало, - я будто снова увидал, как Аркадий лежит на диване, такой спокойный, словно прилег отдохнуть и уснул. Да, никаких следов борьбы... Просто взял вот Аркадий да и проглотил... Сколько же там было этих пачек? С полдюжины, не меньше. Значит, он заранее это подготовил, припас... Никогда он у себя не держал столько снотворного сразу, не так его легко получить, да и незачем... - ...и никого другого в лаборатории вечером не было, - говорил тем временем Линьков, внимательно глядя на меня. - Вы, насколько мне известно, из института ушли вместе со всеми... и больше там не появлялись в тот вечер? Последние слова он произнес вопросительным тоном, и я с некоторым усилием сообразил, что мне задан классический вопрос: "Где вы были, когда это произошло?" - Нет, не возвращался, - ответил я. - Пошел в библиотеку и просидел в читальном зале до самого закрытия. Вышел оттуда без пяти одиннадцать, пешком пошел домой, там еще выпил чаю, почитал немного, лег спать около часу ночи, а утром мне позвонили... - Понятно, - сказал Линьков, - для проформы мне это знать необходимо. Так какие же у вас соображения по поводу случившегося? Я беспомощно пожал плечами. - Не знаю, что и думать. Это... ну, просто это так нелепо, нелогично... Действительно, что меня больше всего и прежде всего поражало в случившемся, так это его дикая нелепость, полнейший алогизм. Этого же попросту быть не может, не бывает так, чтобы ни с того ни с сего... - Я только в одном уверен, это я уже говорил, - добавил я, - что не мог Аркадий покончить самоубийством! В конце концов, я в этот день был с ним с девяти утра до пяти вечера, мы находились в одной комнате, работали над одним и тем же заданием, переговаривались... ну, и обедали вместе, и вообще... Неужели бы я не заметил, если б Аркадий... ну, если б он ну, вел себя как-то необычно... Тут я вдруг запнулся. Необычно? А как, собственно, мог бы вести себя человек в таких обстоятельствах? Человек волевой, не тряпка, не истерик? Если он почему-то вообще решился на самоубийство - ну, допустим! - и задумал вдобавок сделать это именно на работе, после того как все уйдут (эти предположения, конечно, нелепость, дикая нелепость, но если все же?..), то он уж изо всех сил держался бы, что называется, в рамках. Так, может, Аркадий именно и держался изо всех сил? Ведь если толком припомнить, он был вчера... - Я именно хотел попросить, чтобы вы рассказали, как прошел вчерашний день в вашей лаборатории и как вел себя Аркадий Левицкий, - сказал Линьков, будто отвечая на мои мысли. - Он нервничал... не очень, но все же, - добросовестно объяснил я, - и был какой-то рассеянный, все у него из рук валилось... Но вообще мы работали до конца дня нормально. - Однако же, - вежливо удивился Линьков, - я нахожу, что у вас довольно странные понятия о нормах. Неужели это нормально для ученого, если у него все из рук валится, он нервничает и думает не о работе, а о чем-то другом? - Я не знаю, о чем он думал... - Я - тем более. Но если человек производит впечатление рассеянного и работает нечетко, то естественно будет предположить, что думает он в этот момент не о том, чем непосредственно занимается. - Видите ли, - сказал я, несколько поразмыслив, - такое с Аркадием бывало и раньше, даже еще и заметней. А думал он при этом все же о работе, - только не о том эксперименте, которым непосредственно занимался, а о проблеме в целом. Ну, понимаете, когда серия идет впустую, никаких толковых результатов... - А у вас теперь именно такое положение дел? - Нет, не то чтобы... Но все же есть о чем призадуматься. - Вы сказали, что нормально работали до конца дня. А потом что было? Мне стало неловко. Чего я распространяюсь о нормальном поведении Аркадия, когда на самом-то деле, если вдуматься... - Я хотел остаться в лаборатории вечером, поработать, но Аркадий со мной поссорился. Он нарочно затеял сцену... по-моему, просто хотел выставить меня из лаборатории, - выпалил я одним духом, чтобы поскорее с этим разделаться. Линьков не стал спрашивать, считаю ли я и это нормой, а только поинтересовался, часто ли я остаюсь в лаборатории по вечерам. Я ответил, что вообще часто, но в последнее время несколько реже. Линьков спросил: а как Аркадий? Я сказал, что Аркадий и в последнее время почти все вечера просиживал в лаборатории. - Это вызывалось необходимостью? - осведомился Линьков. - Да как сказать... Никто нас, конечно, не заставлял... Но мы с ним занялись одной проблемой - наполовину в порядке личной инициативы... ну, вот и... - Вы с ним? - переспросил Линьков. - То есть это была ваша совместная работа? Чем же тогда объяснить, что вы как раз последнее время реже оставались в лаборатории? - Личные обстоятельства... - вяло пробормотал я. - А Левицкий как к этому относился? Вы с ним не ссорились из-за ваших частых отлучек? - Нет... но вообще мы с ним за последний месяц несколько отдалились друг от друга, - неохотно признался я. Все получалось до крайности нелепо, и я это понимал даже в своем угнетенном состоянии. К чему эти категорические заявления насчет невозможности самоубийства, когда тут же выясняется, что мы с Аркадием за последний месяц мало виделись, даже в ущерб совместной работе, и что накануне смерти он вел себя довольно-таки странно, а я понятия не имею почему да еще и пытаюсь утверждать, что это-де вполне нормально. Я-то все равно был уверен, что Аркадий не мог покончить самоубийством, но если ничего не можешь доказать и все выглядит как раз наоборот, то уж лучше помалкивать. Конечно, Линьков тут же заметил, хоть и очень мягким тоном, что, возможно, за этот месяц в жизни Аркадия произошли какие-то неизвестные мне существенные перемены, и я ничего не мог по существу возразить. Объяснил только, что все же знаю Аркадия не первый год, да и этот последний месяц мы с ним работали вместе каждый день, а то и вечером, и я бы не мог не заметить, если что серьезное... - Всякое бывает, знаете ли, - сказал на это Линьков. И, помолчав, спросил: - А вы с ним часто ссорились? Не только в последнее время, а вообще? - Аркадий с кем угодно мог в любую минуту поссориться, в том числе и со мной. Он вспыльчивый, резкий; если что ему не понравится, он немедленно об этом доложит, без всяких церемоний, - в полном соответствии с истиной объяснил я. - Нелегко вам, должно быть, с ним приходилось, - вежливо и как бы между прочим заметил Линьков. - Я-то к нему привык. Вот те, кто его плохо знал, те иногда здорово обижались. - Значит, у него было немало врагов, - задумчиво констатировал Линьков. - Какие там враги! Ну, просто обижались на него люди, а потом проходило это. У нас ведь особые условия, они... ну, как-то сближают, всякие мелочи легче забываются, когда все заинтересованы работой. - Значит, у вас создалось такое впечатление, - после паузы сказал Линьков, - что Левицкий нарочно затеял ссору, чтобы выставить вас из лаборатории? - В общем, да, - неохотно подтвердил я. - Ни к чему придрался и, главное, ни с того ни с сего, будто спохватился в последнюю минуту, что нужно от меня отделаться. - А он знал, что вы собираетесь остаться в лаборатории, или вы ему об этом сказали в последнюю минуту? Вот именно, Аркадий не знал об этом, а как только узнал, начал на меня орать, что я ему все записи перепутал и что не будь у него дублирующих пометок в записной книжке, так я бы ему целый месяц работы погубил, что я это умышленно делаю, из мещанской злости, на которую он раньше не считал меня способным, но вот поди же... либо у меня мозги не тем заняты, чего он тоже от меня никак не ожидал. Это был довольно некрасивый намек на мои отношения с Ниной. Я, признаться, рассердился и тоже несколько повышенным тоном ответил, что насчет мещанских чувств, так чья бы корова мычала... ну, и так далее. Сейчас я был совершенно уже уверен, вспоминая эту сцену, что Аркадий нарочно старался меня посильнее разозлить, чтобы я пулей вылетел из лаборатории, и, конечно, своего добился. Но очень уж не хотелось объяснять Линькову насчет Нины и всего прочего, а потому я ответил неопределенно, что, дескать, точно не помню, но вроде бы я заранее не предупреждал Аркадия о своих планах на вечер. - И, по-моему, он вовсе не сердился на меня, а просто хотел почему-то остаться в лаборатории один, - добавил я. Линьков задумчиво поправил очки. - Вы думаете, он кого-то ждал? Так я вас понял? - Ну да... Только я абсолютно не представляю, кто мог прийти к нему в лабораторию вечером. Какие могли быть у Аркадия секреты от меня с нашими сотрудниками? - Мало ли, - возразил Линьков. - А если он с девушкой хотел встретиться? Я скептически хмыкнул. Уж это-то Аркадий нипочем не стал бы от меня скрывать! То есть имени он не назвал бы и все такое, но из мальчишеского самолюбия (которого у Аркадия всегда хватало!) непременно дал бы мне понять, что он свои дела устроил преотличным образом и не очень-то переживает из-за всей этой истории с Ниной. Но я ничего этого Линькову не сказал, а только объяснил, что не с кем было Аркадию в институте роман заводить, а если бы даже, то человек он холостой, одинокий и вполне свободно мог девушку к себе домой пригласить. - Да, в общем-то все это не имеет существенного значения, - сказал наконец Линьков. - Даже если Левицкий и собирался с кем-то встретиться, встреча эта, видимо, не состоялась. Нет никаких доказательств, что Левицкий вечером был не один в лаборатории. И вообще нет ни малейших оснований предполагать убийство. Кто же мог бы уговорить Левицкого, чтобы тот проглотил яд и улегся преспокойно на диван, не пытаясь позвать на помощь? Вот в это уж действительно трудно поверить. Конечно, Линьков был прав: убийство было так же невероятно, как и несчастный случай. И все же... - Как хотите, а не могу я в это поверить! - почти крикнул я. - Слишком я хорошо знаю... знал Аркадия! Не стал бы он кончать самоубийством! Линьков с сочувствием поглядел на меня, но промолчал. На этом мы с Линьковым пока расстались. Он пошел по институту "выяснять некоторые детали", а я направился к своей лаборатории, хоть меня ноги отказывались туда нести. Аркадия уже увезли, лаборатория была заперта, я открыл ее ключом, который утром, еще ни о чем не зная, взял на проходной, с трудом шагнул через порог и стал тут же у двери. Комната была пуста, чиста, и всю ее пронизывало быстрое слепящее трепетание солнечных бликов и теней листвы - видимо, ветер на улице усилился. Я стоял и смотрел на диван, где недавно лежал Аркадий, и с места сдвинуться не мог. По коридору проходили люди, кое-кто останавливался, пробовал со мной заговаривать, а я, не оборачиваясь, почти механически отвечал: "Нет, не знаю... Ничего мне пока не известно... Ничего я не знаю и ничего не понимаю..." Я вообще временами переставал понимать, где нахожусь и что со мной творится. Не знаю, сколько я простоял вот так, давая краткие интервью через плечо. Наверно, не очень-то долго - Нина вряд ли особенно медлила. Я не заметил, когда она появилась из-за поворота коридора, но почувствовал, что ребята за моей спиной расступаются, отходят. Я обернулся и увидел Нину. Она почти втолкнула меня в лабораторию и захлопнула дверь. Нина немного побледнела, глаза у нее стали больше и блестели сильней. Но ей это шло. Ей все идет - я уж к этому успел привыкнуть. У меня вид, надо полагать, был довольно жалкий; Нина даже заморгала от сочувствия и сказала, что она меня вполне понимает, но что надо держаться, ничего не поделаешь и еще что-то в этом роде. И не очень внимательно слушал, потому что с ней мне сразу стало гораздо легче, и я просто глядел на нее и будто бы оттаивал, отогревался. Нина так и не дождалась, пока я заговорю, и с оттенком нетерпения сказала: - Ну, Борька, ты что-то совсем уж... Держись, действительно! И расскажи, о чем вы говорили со следователем. - Да так, обо всяком, - пробормотал я, опять впадая в прострацию. - Он спрашивал, что я думаю о причинах самоубийства, а я сказал, что вообще в самоубийство не верю. Спросил, как положено, что я делал в этот вечер. Ну, я, конечно, объяснил, что сидел в библиотеке до самого закрытия... - Тут я заметил, что Нина как-то странно на меня смотрит, и спохватился: - Ах да, Нин, ты же не знаешь... Мне пришлось уйти из института сразу после пяти. Аркадий меня прямо-таки выгнал из лаборатории, не знаю зачем... ссору затеял какую-то нелепую... Я и просидел до одиннадцати в библиотеке, мне давно нужно было посмотреть работы американцев по резко неоднородным полям, а ты ведь все равно сказала, что в кино пойдешь... Пока я говорил, Нина словно бы о чем-то напряженно думала. Потом она тихо сказала: - Мне Аркадий сказал, что ты ушел из института. - А когда ты видела Аркадия? - спросил я, чувствуя опять слабость и дрожь в ногах. - Я сначала решила тоже остаться в институте, до начала сеанса было два часа, - сказала Нина, не сводя с меня взгляда. - Пошла сказать тебе об этом, но лаборатория была заперта, а на обратной дороге я встретила Аркадия... - Когда же это было? - удивился я. - Примерно в четверть шестого. Я спускалась по боковой лесенке, а он поднимался... Я опять машинально удивился, но ничего толком обдумать не успел, потому что Нина сразу же добавила: - Знаешь, это был очень странный разговор. Он и тогда произвел на меня тяжелое впечатление, а уж теперь, после того, что случилось... - О чем же вы с ним говорили? - с трудом спросил я: меня угнетало то, что Нина вдруг резко изменилась, держится отчужденно и все смотрит на меня, словно чего-то ждет. - О чем? - как-то рассеянно переспросила Нина и, будто спохватившись, поспешно заговорила: - Дело даже не в словах, а в тональности, что ли. Аркадий, во-первых, почему-то очень смутился, когда меня увидел. У него такой вид был, словно он сквозь землю провалиться готов. И вообще... - Нина подумала, - вообще он выглядел как-то так... Даже костюм на нем был... ну, тоже странный... - В каком смысле? - Ну, вообще-то на боковой лестнице так темно, что много не разглядишь. Но борта у пиджака широченные и блестят... даже не пойму, откуда это у него такой костюм взялся. - Ты уверена, что он был в новом костюме? - переспросил я, заинтересовавшись. Я-то абсолютно не помнил, что за костюм был на Аркадии вчера, - впрочем, Аркадий при мне мог вообще не снимать лабораторного халата. Но если он был в новом костюме, то, может. Линьков правильно предположил насчет свидания с девушкой. - Может, он и новый, - сказала Нина, - в том смысле, что недавно приобретен. Но только он совершенно немодный! Меня это в первую очередь и удивило. Меня - тоже. Аркадия нельзя было назвать щеголем, но все же в одежде он разбирался и явно немодного костюма не надел бы, а уж тем более не стал бы покупать. Нет, версия свидания, по-видимому, не подкреплялась. - Что же он все-таки сказал? - спросил я, потому что Нина замолчала и явно задумалась о чем-то весьма неприятном. - Сказал-то он мало... Я могу в точности повторить его слова. Я... мне сначала показалось, он так разволновался потому, что я была в синем платье, которое... ну, в общем, оно было на мне при первой нашей встрече. Я почему-то вдруг вспомнила, сколько лишнего наговорила ему... Ну, тогда, в зале хронокамер, когда мы с ним объяснялись насчет тебя... И я ему сказала: "Аркадий, ты, пожалуйста, не придавай значения тому, что было в зале хронокамер". А он как-то странно, будто бы с испугом, посмотрел на меня и ответил скороговоркой, небрежно: "Нет, ничего, я это дело уже уладил". Я спросила: "Да ты о чем говоришь?" У него глаза такие сделались... жалкие, что ли... и вдруг он сказал, очень искренне и даже с надрывом, совсем на него не похоже: "Слушай, Нин, я здорово запутался, ты даже не представляешь, до чего! Потом ты все узнаешь... Сам я, конечно, виноват, но уже ничего не поделаешь..." Хотел словно бы еще что-то сказать, но махнул рукой и пошел. А потом... - Нина запнулась и опять как-то странно, не то испытующе, не то умоляюще, поглядела на меня. - Что? Что потом? - в тоске спросил я. Я понимал уже ясно: надвигается новая беда - Нина отдаляется от меня, теперь, когда мне так нужна... Ну, даже не помощь, а хотя бы просто сознание, что Нина тут, рядом, что она - надежная, она не изменит, не изменится непонятно почему... А тут именно начиналось это самое "непонятно почему", с которым я сегодня уже столкнулся, впервые в жизни... - Потом... - Нина все не отводила от меня взгляда, и я уже ясно чувствовал, что она чего-то ждет от меня, но не мог понять, что же я должен сделать. - Потом это вообще было похоже на сумасшествие, мне даже страшно стало. Понимаешь, я побежала за ним, - Нина говорила все это монотонно и невыразительно, - спросила: "Аркадий, да что с тобой, может, я чем помочь могу, ты скажи!" - ну что-то в этом роде. А он остановился, поморщился, будто горькое проглотил, а потом как расхохочется! Но этим своим, знаешь, искусственным смехом... Аркадий начинал громко и неестественно смеяться либо со злости, либо от смущения. Может, его разозлило участие Нины? Он ведь очень самолюбивый... - ...и сказал: "Да ты не переживай, это я просто пошутил, извиняюсь, конечно!" - продолжала Нина. - И еще добавил это ваше, из Козьмы Пруткова, насчет шуток с женщинами... - "Не шути с женщинами: эти шутки глупы и неприличны!" - машинально пробормотал я. - А потом? - Да потом он ушел, вот и все! - почти грубо сказала Нина и, чуть помолчав, спросила: - Так как же ты объясняешь слова Аркадия и вообще все это?.. - Понятия не имею, что все это значит! - ответил я и, чувствуя, что Нину этот ответ не удовлетворяет, даже злит, торопливо забормотал: - Ну, то есть ты понимаешь, Нин, я ни о чем таком не знаю... мы же с ним за последнее время, сама знаешь... Если б я хоть видел его после этого разговора, а то... - Я мучительно подыскивал какие-то убедительные для Нины слова. - ...а то ты ушел в пять часов, и все! - почти издевательским тоном закончила Нина. - Ну да! - беспомощно подтвердил я. - А что же было делать, когда он меня, я ж тебе говорю, прямо выгнал из лаборатории? Но вообще-то я не вижу ничего особенного в этом вашем разговоре. У нас с ним еще и не такие разговоры бывали, он иногда, если о чем-нибудь другом думает, жуткую чушь несет, ни к селу ни к городу... - С той только разницей, - холодно констатировала Нина, - что после прежних ваших разговоров он оставался жив и здоров! Сказав это, она вдруг резко повернулась и ушла, а я все стоял посреди лаборатории, тщетно силясь сообразить, что же произошло - с ней, с нами, со мной... ЭДИК КОНОВАЛОВ ТОЖЕ ХОЧЕТ ДОКОПАТЬСЯ Линьков сидел в маленькой светлой комнатке отдела кадров и беседовал с дружком Валентина Темина - с тем самым Эдиком Коноваловым, который так здорово высказывался насчет специфики Института Времени и загадочных темпорариев. Впрочем, когда Линьков намекнул на темпорарии, Эдик заявил, что Валя Темин, безусловно, парень неплохой, но шуток не понимает и что от такого недостатка ему надо избавиться в кратчайший срок. Линьков усомнился, можно ли избавиться от этого даже и в неопределенно долгий срок, но Эдик был полон оптимизма. - А чего такого? Поработает над собой - все и дела! - сказал он, потом тяжело вздохнул и пожаловался Линькову: - Вот, не было печали, жили себе тихо-нормально - и на тебе! Писанины теперь не оберешься - что да почему... Ну, ничего, в пятницу возвращается из отпуска Сергей Иванович, он начальство, он пускай и расхлебывает эту кашу. А я сразу же в отпуск махну! Думаю, знаете, на Байкал податься. Компания подходящая собирается, гитару возьмем, транзистор... А то пошел я в прошлом году в турпоход с нашими, институтскими, - ну, тоска зеленая! Ничего кругом не видят, не слышат, все про физику свою талдычат. Транзистор мне включать никак не давали: мешает им. Чего тогда и ходить в поход - сиди в институте и говори сколько влезет! Эдик поднялся во весь свой богатырский рост и сладко потянулся. "Метр девяносто, не меньше, - прикинул Линьков, - вес восемьдесят пять, и вообще... Ослепительный индивидуум!" Эдик и вправду был ослепителен. До голубизны белая нейлоновая сорочка, надвое расчерченная темно-красным галстуком, искрилась на его широченной груди, брюки острым углом нависали над зеркально сияющими туфлями, и весь он сверкал и излучался. - Так вот они и живут! - с победоносным презрением продолжал Эдик. - Сидят безвыходно в лабораториях, и ни тебе свежего воздуха, ни движения. А что в результате получается? - Вы считаете, что смерть Левицкого наступила в результате пренебрежения спортом, а также недостатка свежего воздуха? - с преувеличенной серьезностью осведомился Линьков и демонстративно раскрыл блокнот. Эдик несколько смешался, снова сел за стол и заявил, поглядывая на блокнот, что он не считает это основной причиной, но, поскольку в здоровом теле здоровый дух... - Ну, станет разве нормальный человек... я имею в виду вот именно правильный режим плюс, конечно, моральная стойкость, здоровый образ мыслей и прочее - ну, станет такой человек травиться? Да еще где - прямо на рабочем месте! Чтобы, значит, другим побольше неприятностей было! Ну, возьмите хотя бы меня... Линьков слегка вздохнул и осведомился, какова же, по мнению товарища Коновалова, основная причина происшествия. Оказалось, что у товарища Коновалова на этот счет нет определенного мнения. - Пока нет! - уверенно уточнил Эдик. - Но выяснить все могу в два счета. Чикаться тут особенно-то не стоит! - Чикаться, как вы выражаетесь, может, и вправду не стоит, - ответил Линьков, с вялым интересом разглядывая Эдика, словно музейный экспонат. - Но дело все же не вполне ясное. А к тому же эта ваша специфика... - Именно! У меня эта специфика вот где сидит! - Эдик постучал ребром ладони по своему мощному загривку. - Никаких, понимаете, законов для них нету. Рабочий день кончился, а им без разницы. Сидят, как приклеенные, допоздна. А чего сидят, спрашивается? Исключительно от разболтанности, я считаю. - Научные сотрудники, учтите... - неохотно пробормотал Линьков. - День у них ненормированный... - То-то и оно, что ненормированный! Был бы нормированный, так порядок навести ничего бы не составляло. А так... - Эдик махнул рукой и продолжил уже спокойно, с деловой интонацией: - Что я вам пока посоветую - это прощупать кое-кого из институтских. В первую очередь Стружкова. И Нину, конечно. - Какую Нину? - с некоторым интересом спросил Линьков, увидев, что ясные глаза Эдика при этом имени словно маслянистой пленкой подернулись. - Да Берестову Нину! Неувязочка по личной линии тут получилась все же лихая! Дружба ведь была - водой не разольешь, но как Ниночка появилась, так и дружбе конец! - Вы хотите сказать, что Левицкий и Стружков поссорились из-за Берестовой? - Поссориться-то они в открытую не поссорились, - хитро улыбаясь, возразил Эдик. - Народ все же культурный, до мордобития не дойдет. Но если в корень посмотреть - люди они или не люди? У него девушку из-под носа уводят, а он стой и глазами хлопай, поскольку уводит-то друг-приятель? Да тем более такую девушку! Ниночка Берестова - это же такой кадр, н-ну! Только она возникла в расчетном отделе, сразу у всех там какие-то дела образовались! По два-три захода в день проделывали, буквально все, включая женатых. Ну, потом Левицкий около нее на постоянную прописку определился, тут уж прочие сникли. Левицкий, он вообще-то... - Эдик одобрительно покивал, - он в этих делах ничего, разбирался. Только чересчур уж принципиальный был насчет работы. Как у него просвет образуется, так, глядишь, он себе новенькую организует, и непременно на самом высоком уровне! А начнется опять запарка, засядет он в свою лабораторию намертво - и все! Была девушка - нет девушки. Тоже, конечно, ненормальность, я считаю! - Но если Левицкий так несерьезно относился к девушкам, то, может, он вообще не ссорился со Стружковым? - вяло проговорил Линьков. - Нет, с Ниной Берестовой - дело другого рода, - возразил Эдик. - Внешние данные - это само собой. Но плюс у нее характер твердый! Волевая девушка, - одобрительно сказал Эдик, - я таких ценю! Ну, и все же совместная работа, общие интересы, коллектив... - Коллектив тоже действует? - меланхолически осведомился Линьков. - Нет, несерьезно все это выглядит. Самоубийство из-за любви в наши дни... Ничего другого вы не предполагаете? "Много от Эдика не добьешься, но все же... - морщась, думал он. - Пускай пошевелит извилинами, если таковые у него имеются". - А что может быть другое?.. Больше ему вроде бы не с чего... - Эдик сдвинул густые пшеничные брови, пытаясь что-то сообразить. - Вы что имеете в виду? - Ничего конкретного. Я просто не считаю, что вопрос решен. Есть факт смерти, а все остальное неясно. Как, почему, отчего, что... и так далее. Это еще надо докопаться... Это слово пришлось Эдику явно по душе. - Докопаться - это вы правильно! Докопаться обязательно следует! Вопрос только, в каком направлении. И вдруг его осенило. - То есть вы думаете, что совсем ничего не известно? - спросил он в радостном ожидании. - Именно вот, - подтвердил Линьков. - Ну, тогда... - выдохнул Эдик, восторженно глядя на Линькова. - Великое все же дело - специальность! Я вот не додумался, а вы - в два счета! Кого на примете держите? Поделитесь, нам же вместе работать, если такие дела! Сейчас материалы подымем, документики проанализируем, факты перепроверим будь здоров! Верно? - Верно, - вздыхая, сказал Линьков, - только ни до чего я пока не додумался, это вы преувеличиваете. Я же вам говорю - вопрос абсолютно неясен. - Усвоил, - разочарованно проговорил Эдик, выслушав соображения Линькова. - Факты действительно не те... Но все равно ведь ничего не известно? - Все равно, - согласился Линьков. - Тогда докапывайтесь! - милостиво разрешил Эдик. - А моя поддержка вам обеспечена. Со Стружковым вы уже предварительно побеседовали? Значит, прямая вам дорога к расчетчикам, к Ниночке! - Он заговорщически подмигнул. Линьков медленно поднялся. Не хотелось ему идти к этой ослепительной Ниночке и вообще хотелось сейчас одного - сидеть на берегу реки. Пускай даже рыба не ловится, пускай себе гуляет, только бы сидеть в утренней тишине, блаженно жмурясь и вдыхая речную прохладу... Линьков повернул за угол и, вздохнув, взялся за ручку двери с табличкой "Расчетный отдел". Комната была надвое перегорожена вычислительной машиной. Вдоль стен ютились небольшие подручные ЭВМ, тянулись панели с окнами осциллографов над рядами сверкающих клавиш. Работало здесь не меньше двенадцати девушек, и все они наперебой закричали в ответ Линькову, что Берестова сейчас придет. Линьков решил было подождать ее здесь, но девушки так откровенно глазели на следователя, так активно пересмеивались и перешептывались, что он минут пять покрутился на стуле, делая вид, что углубленно изучает записи в своем блокноте, а потом не выдержал и встал. - Пойду пока по другим делам, - загробным тоном сообщил он. - Если встречу Берестову, как мне ее распознать, не подскажете? - Она такая высокая... Волосы темные... Длинные, прямые, до плеч... Что ты, до лопаток! - все так же наперебой защебетали девушки. - Белый свитер, синяя юбка... глаза серые... Зеленые у нее, ты что?! А рыженькая малышка, продолжая бойко стучать по клавишам перфорирующего устройства, похожего на швейную ножную машину, пропищала: - Да вы ее сразу распознаете! Будьте спокойны! Это ж Берестова, а не кто еще! Оказалось, что рыженькая права. Линьков увидел Нину Берестову сразу, как вышел в коридор, и сразу понял, что это и есть Нина Берестова, а не кто еще. Не понадобилось даже замечать, что на ней белый свитер и синяя юбка. А волосы были, может, и действительно темные, но они сверкали, отливали бронзой в лучах солнца, наискось пересекавших просторный коридор. Девочки, наверное, точно обрисовали, и Нина была высокая, но долговязому Линькову она показалась... ну точь-в-точь такой, какой следует быть девушке. Он сразу и думать забыл о рыбалке. Наоборот, пришлось сделать над собой некоторое усилие, чтобы встретить Нину спокойно и по-деловому, как подобает работнику следственных органов... Разговор у них шел внешне живо, но Линьков вначале почему-то мало из него усваивал. Ему пришлось сделать над собой еще одно усилие, чтобы как следует включить внимание. После этого он смог сообразить, уже без дополнительных усилий, что Нина чем-то очень взволнована и тоже как бы не полностью участвует в разговоре... Отвечала она спокойно и деловито, но делала неожиданные паузы и задумывалась о чем-то. Это не было похоже на страх, на стремление замести следы - просто Линьков с каждой минутой яснее ощущал, что его собеседница очень напряженно раздумывает над чем-то, связанным со смертью Аркадия Левицкого, что это ее мучает и сбивает с толку. А ему и без того приходилось нелегко. Вопросы, которые следовало задать Нине, были довольно неделикатны: ведь фактически приходилось выяснять, не думает ли Нина, что Аркадий Левицкий покончил самоубийством из-за любви к ней. Линьков медленно шагал по коридору, соображая, что же дает информация, полученная от Нины Берестовой. "Она считает, что Аркадий отнесся к их разрыву спокойно, что он ее не любил, - это первое. Допустим. Хотя допустить это, прямо скажем, трудновато. Второе: Левицкий и Стружков оставались в хороших отношениях, продолжали совместно вести исследования, но все же несколько отдалились друг от друга. Еще бы! Третье: Берестова видела Левицкого сразу после конца рабочего дня, он выглядел странно и говорил странно. Судя по ее рассказу, действительно странно! Был взволнован, сказал, что ужасно запутался и что сам во всем виноват. Высказывания довольно неопределенные, но, в общем, как будто подтверждают версию самоубийства... Немного, но все же кое-что. Поговорим теперь опять со Стружковым - может, он уже оправился от шока..." 2 Стоял я, стоял посреди лаборатории, то на дверь бессмысленно глядел, то в окно, хотя и там смотреть было нечего: только и видно, что здоровенные старые липы да в просветах серый институтский забор. Потом я вдруг вроде бы очнулся и сразу же бросился вон из лаборатории: уж лучше выслушивать всякие вопросы, чем торчать здесь одному. Никого в коридоре не было, я беспрепятственно проскочил в буфет и выпил две чашки черного кофе. Буфетчица Зина все глядела на меня с сочувствием и вздыхала, а после второй чашки тихонько окликнула меня из-за стойки и таинственно поманила к себе. Я неохотно поднялся, подошел к ней, и Зина сообщила заговорщическим шепотом, что у нее случайно имеется початая бутылка коньяка, что коньяк подкрепляет и вообще полезен для здоровья. - Если, конечно, в меру, - добавила она. Мне и в самом деле захотелось глотнуть чего-нибудь покрепче, только я не решался: на работе да еще в такой день... Линьков небось снова придет... Но именно мысль о Линькове и заставила меня решиться: я почувствовал, что иначе не выдержу сегодня никакого больше разговора, а если Линьков что и заметит, так пес с ним. - Вот спасибо, Зиночка! - сказал я с искусственным оживлением. - Коньячок - это в самый раз, вы угадали. Коньяк оказался на удивление хорошим, и действительно он меня подкрепил. Я довольно бодро зашагал в лабораторию и у самой двери столкнулся с Линьковым. Мы вошли в лабораторию, уселись на круглые табуреты возле хронокамеры, и я все думал, говорить ли ему о Нине вообще и насчет этого ее разговора с Аркадием в частности, но пока ничего не решил, а Линьков начал спрашивать меня про другое: давно ли мы познакомились с Аркадием и как складывались наши с ним отношения. Я сказал все, как было, что мы вместе окончили и университет, и аспирантуру, что потом некоторое время работали порознь, пока не организовался Институт Времени, а с тех пор мы были в самом тесном рабочем и дружеском контакте уже почти два года. - Но за последний период, как я понял, вы несколько отдалились друг от друга? - спросил Линьков, заглядывая в блокнот. - Примерно с апреля, если я не ошибаюсь? Я понял, что он уже выяснил про нас с Ниной, - ну, это же никакой не секрет, все знали. - Да, наши отношения несколько изменились, - сказал я с вызовом, - но мы не ссорились и трагедией тут даже не пахло. И вообще Нина тут ни при чем! Линьков посмотрел на меня и слегка усмехнулся - так, уголками губ. - Да я вам верю, вы зря раскипятились, - участливым своим тоном сказал он. - Думаете, я ставлю вам в вину, что вы сразу не сказали о... ну, об этих личных взаимоотношениях? Но я же видел, в каком вы были состоянии. Вы и сейчас, конечно, далеко не в форме, поэтому и горячитесь понапрасну. Я знаю, что вы с Левицким продолжали совместно работать и внешне все было почти по-прежнему. Но вы отдалились друг от друга, это ведь естественно и неизбежно в таких обстоятельствах, по крайней мере на первых порах. Свободное время вы проводили уже порознь, ведь так? Вот я и хотел спросить, не знаете ли вы, как именно проводил свое свободное время Левицкий? Я молча покачал головой. Я представил себе Аркадия - одного, без меня. Мы ведь два года были просто неразлучны... Правда, сначала Аркадий стал все чаще ускользать - по той же причине. Я просиживал вечера в лаборатории, а он уходил с Ниной. Но только Аркадий обязательно являлся потом в лабораторию. Хоть на часок, да приходил. Я бы, может, тоже так делал, но Нина сразу объяснила, что Аркадий ее по-настоящему не любил, ни одного вечера с ней целиком не провел, только и рвался в лабораторию, и я уже не мог вести себя в том же духе. А потом, трудно мне было с ней расставаться в середине вечера. И к тому же я думал: Аркадию и без того неприятно, что я у него под носом торчу полный рабочий день... Словом, я был с Ниной, а Аркадий оставался один. Нет, я, конечно, не думал, что он из-за этого мог отравиться. В самоубийство я по-прежнему не верил и на Линькова рассердился именно из-за того, что решил: он держится версии самоубийства, потому и заговорил об истории с Ниной. - Но были же у него друзья, кроме вас? - продолжал спрашивать Линьков. - Может быть, новые друзья завелись за последнее время? Неужели вы ничего не знаете? - Да практически ничего, - угрюмо сказал я: мне было стыдно. - Я для него был самым близким другом, как и он для меня, остальные все - намного дальше. Даже, можно сказать, это уже были не друзья, а просто приятели, товарищи по работе и все такое. Насчет последнего времени - не знаю. Вот, например, первомайские праздники Аркадий провел с эксплуатационниками, за город с ними ездил. Наверное, кто-нибудь у него там есть - скорее всего, девушка... - А вы ни с кем его за это время не встречали? - Во всяком случае, ни с кем чужим. И ни с кем постоянно или хотя бы часто - это я бы наверняка заметил. - Он что, замкнутый был, нелюдимый? - Да нет! Он веселый был, живой, компанейский. Но когда в работу как следует влезет, никто ему не нужен. - А сейчас как раз такой период и был, если я верно понял? - Да... А то, что я вроде бы меньше этим интересовался... - Вы уже говорили - личные мотивы, это понятно... Но, кстати, насчет этих мотивов. Вы сказали, что характер у Левицкого был довольно крутой и резкий, что особой выдержкой он не отличался. Значит, я могу предположить, что Левицкий открыто высказал вам свое отношение к... этой истории? - Никогда он мне ни слова по этому поводу не сказал, - сейчас же ответил я. - И я ему тоже. Вообще вы меня не совсем правильно поняли: резко и откровенно Аркадий высказывался в основном по деловым поводам - ну, в научных дискуссиях. А о личных делах он не любил разговаривать. Правда, личных дел у него практически и не было... - Как же это? - вежливо удивился Линьков. - Личные дела, по-моему, даже у дошкольников наблюдаются. - Дошкольники, надо полагать, меньше увлекаются работой, - недовольно ответил я: мне не понравилось, что Линьков пытается шутить. - Очень даже вероятно, - согласился Линьков. - Значит, вы думаете, что Левицкий проводил вечера в основном тут? - Не думаю, а просто знаю. Серию-то мы вели совместно. Одно время я больше сидел в лаборатории, а последний месяц - он. - Понятно... - Линьков подумал. - Я вот чего все же не понял: Левицкий делился своими переживаниями хотя бы с вами как с самым близким другом? - Со мной он, конечно, всеми переживаниями делился, - решительно сказал я. - Да у нас и переживания-то были в основном общие... - Надо полагать, не всегда, - осторожно улыбнувшись, заметил Линьков. - Не говоря уж о последнем периоде... Конечно, я преувеличивал: даже у сиамских близнецов были кое-какие раздельные переживания, сколько мне известно. Но в основном я был прав: эти два года мы почти целиком отдали Институту Времени и все посторонние дела отнимали у нас минимум энергии. Ну, разумеется, мы зимой ходили на лыжах, а летом плавали, играли в волейбол; мы смотрели фильмы и спектакли - хотя не часто, - "читали книги и журналы, вовсе не только по специальности. Потом, Аркадий, например, уезжал на свадьбу сестры, а ко мне два раза приезжала мама, гостила по неделе; у Аркадия время от времени возникали "романсы", как он их обозначал, но вскоре он начинал вздыхать, что эта самая Света (Иветта, Ася, Римма, а то еще, помню, была удивительно красивая девушка с не менее удивительным именем - Мурчик) ничего не понимает ни в хронофизике, ни вообще, и говорить с ней до того скучно - сил нет. Правда, он тут же, из чувства справедливости, сообщал, что зато у нее имеются серьезные достоинства: например, глаза у нее необыкновенные, или она музыку любит, или "плавает, как бог" (это Мурчик - она и вправду здорово работала кролем), - но вскоре девушка со всеми своими достоинствами незаметно исчезала. Только к Нине Аркадий с самого начала относился иначе - уж не потому ли, что она все же разбиралась в хронофизике? И то вот Нина считала, что он не всерьез... А наверняка всерьез, всегда всерьез была хронофизика, и это у нас с Аркадием было общее и главное. - Я понимаю, что вы имеете в виду, - сказал я Линькову в заключение, - но я совершенно уверен: Аркадий ничего от меня не таил. Мы ведь с ним встретились в восемнадцать лет, на первом курсе физмата, и с тех пор расставались всего на два года, так что я все основное в его жизни знаю. - Кроме последнего периода, - задумчиво отметил Линьков. - Да этот последний период - всего месяц с небольшим? - досадливо сказал я. - Ну что могло случиться за такой короткий срок? - Мало ли что! - отозвался Линьков. - Иной раз за полчаса такое успевает случиться - год не распутаешь! Конечно, он был прав. Но я опять ощутил тоску и усталость, коньяк перестал действовать, и разговаривать мне становилось все труднее. Линьков, видимо, это понял. Он сказал, что к завтрашнему дню он получит данные вскрытия и всякие анализы, тогда кое-что прояснится и, возможно, ему придется еще кое о чем со мной проконсультироваться. Линьков ушел, а я начал опять без толку крутиться по лаборатории, подходил к хронокамере, тупо глядел на ее безжизненно-темную стеклянную стену, зачем-то передвигал стулья... Наконец я признался себе в открытую, что работать сегодня не смогу и нечего мне бродить по лаборатории, косясь на зеленый диван. "А как же вообще будет, дальше-то?" - с мимолетным страхом подумал я, но поспешно отогнал эту мысль и позвонил Шелесту. Тот сразу сказал: "Да, ясное дело, иди!" - но потом спохватился и спросил, не нужен ли я следователю. Я со злостью проинформировал его, что товарищ Линьков на сегодняшний день сыт моей персоной по горло и рассчитывает вернуть потребность, а также способность снова общаться со мной только в результате крепкого восьмичасового сна и полноценного культурного отдыха. Шелест неопределенно хмыкнул и официальным тоном сказал, что он меня отпускает, поскольку сегодня нечего рассчитывать на мою работоспособность, а если что, так мне позвонят. - Завтра-то выйдешь на работу нормально, я надеюсь? - спросил он. По голосу его я понял, что он не очень-то надеется, и это меня тоже обозлило. - Приложу усилия, - угрюмо ответил я. - Отмобилизую скрытые резервы организма, если они у меня обнаружатся. - Ну-ну, ладно! - примирительно сказал Шелест. - Все мы все понимаем, не чурки с глазами, чего ты ершишься-то? - И, помолчав, добавил: - Ты завтра зайди ко мне с утра... нет, с утра я уеду в горком, лучше к концу дня. Поговорим-побеседуем, ладно? - Ладно, - сказал я, - пока! Я понимал, что жизнь есть жизнь, что в лаборатории мне одному работать нельзя и что Шелест, наверное, сегодня же будет советоваться с директором, кого передвинуть на место Аркадия. Я даже думать не хотел, кого они пришлют, эта лаборатория без Аркадия для меня не существовала... Лучше уйти отсюда поскорей - может, на воздухе мне станет легче... Я ушел подальше от центра, побродил по тихим зеленым уличкам окраины, потом решил поехать в лесопарк, к нашей любимой скамейке над обрывом. Туда мы с Аркадием обязательно отправлялись, если какое-нибудь дело не ладилось. Аркадий уверял, что в зоне этой скамейки создался специфический микроклимат, способствующий правильному решению проблем хронофизики. Поехал я в лесопарк, добрался до нашей скамейки и уселся, откинувшись на ее выгнутую решетчатую спинку. Скамейка была врыта в землю под двумя большими березами, их нижние ветки висели над самой головой, Аркадий всегда срывал листок и растирал пальцами при разговоре. Я отчетливо увидел, как шевелятся его длинные смуглые пальцы, растирая зеленый листок, и прижмурился от внезапной боли в сердце... Внизу, под обрывом, сверкала солнечной рябью спокойная река, на пологом берегу, в Заречье, белели средь зелени садов невысокие уютные домики, и на секунду мне отчаянно захотелось туда, в один из тамошних зеленых двориков с разноцветными гирляндами сохнущего белья, с пестрыми половичками, развешанными на дощатых заборах, с ленивыми и величественными кошками и важными голубями - в те места, где течение времени кажется резко замедленным, почти застывшим, где все привычно, а потому ясно и понятно. Я знал, что это лишь видимость, что от времени никуда не спрячешься, оно все равно потащит за собой, да и не так уж ясна и рациональна даже самая распростая жизнь, а все же... "Нет уж, некуда бежать, - сказал я себе, - а если б и было куда, так что? Друг твой погиб, а ты даже не пробуешь выяснить, почему это случилось. Ученый ты или нет? Способен ты логически мыслить в любых обстоятельствах или у тебя эта способность возникает только в связи с должностью, при соответствующих условиях?" Я встал, прошелся туда-сюда, снова сел, но уже не откидывался на спинку скамейки, а принял сугубо рабочую позу - согнулся и начал чертить прутиком по песчаной проплешине у своих ног. - Ладно, - сказал я вслух, убедившись, что никого поблизости нет, - попробуем для начала изложить известные нам факты. Их маловато, но все же они есть, и противоречия между ними тоже есть. Дальше я уже не рассуждал вслух, а, чертя прутиком по песку, пытался выстроить в уме какую-то цепь событий. Итак, Аркадий умер от смертельной дозы снотворного. Несчастный случай явно исключается. Во-первых, для того чтобы заснуть, Аркадию хватало одной таблетки, и не мог он по ошибке проглотить несколько пачек. Во-вторых, как правильно сказал Линьков, снотворное вообще принимают не на работе, а дома. Далее. Если это самоубийство, то совершенно непонятно, по каким мотивам. Непонятно также, почему Аркадий не оставил никакой записки - ну почему, в самом деле? Он же не внезапно это сделал? Кроме того, все, что я знаю об Аркадии, мешает поверить в самоубийство. Но об этом после. А если это не самоубийство и не несчастный случай, то остается убийство. Против этого варианта говорит многое. Прежде всего отсутствие следов борьбы, спокойная поза Аркадия. И как можно заставить взрослого здорового человека проглотить такую уйму таблеток да вдобавок пролежать потом минимум полчаса, пока не подействует яд? Как этого можно добиться? Гипнозом, что ли? Ну, это бредовая идея. Откуда взялся там гипнотизер и вообще... Отпадает. Гипотеза N_2 по этому поводу: Аркадию дали выпить что-то и подмешали туда снотворное. Кто и почему это сделал, не будем пока думать. Взвесим самую возможность такого варианта. Таблеток было, по-видимому, более полусотни. Растворяются ли они в воде, неизвестно. Но если даже растворяются, они ведь горькие, как полынь. Если растворить в вине или в водке... У каких напитков горький вкус? У вермута. Возможно, у каких-нибудь настоек. Потом есть водка с перцем - "Перцовая" и еще какая-то, не помню, в ней даже стручки красного перца плавают. Да, но с какой это стати Аркадий пил бы водку в институте?.. С какой стати, с какой стати... Мало ли с какой! Пил же ты сам сегодня коньяк в рабочее время... Теперь вопрос: кто мог это сделать? Этот вопрос, наверное, связан с другим: зачем понадобилось Аркадию выставлять меня из лаборатории? Тут самое простое и естественное объяснение - то, что Аркадий назначил с кем-то встречу в нашей лаборатории, сразу же после конца рабочего дня, поэтому и торопился от меня отделаться. Да, но почему же тогда в четверть шестого, минут через двенадцать после моего ухода, лаборатория была заперта и Аркадий отсутствовал? И почему он вообще запер лабораторию? Мы никогда ее не запираем, если уходим ненадолго, а Аркадий - даже если присчитать минуты две-три на разговор с Ниной - отсутствовал не более чем четверть часа. Теперь: куда и зачем он мог уходить? Допустим, бегал сообщить, что лаборатория уже свободна. Почему не позвонил? Очевидно, потому, что его собеседник работает в помещении, где нет телефона. Это уже ограничивало бы круг поисков. Кстати, а кто вообще оставался в тот вечер в институте? Ну ладно, это потом уточним, пока будем рассуждать дальше. Нина встретила Аркадия на боковой лестнице, он возвращался в лабораторию. Ясно, что идти он мог либо из зала хронокамер, либо со двора. Что ему могло понадобиться в зале хронокамер? Там работают только монтажники. Какие дела могут быть у Аркадия с монтажниками? Да и шабашат они в четыре, минута в минуту. Допустим, кто-то из них задержался специально, чтобы угостить Аркадия настойкой на снотворном... Кто, зачем? Бред какой-то! Да, но ведь и вся история бредовая... Постой... Если Нина не ошиблась и на Аркадии действительно был новый костюм, то, может, он бегал переодеваться? Если свидание было назначено с девушкой... Но кому придет в голову прятать новый костюм в зале хронокамер! Там же грязища и мусор, как на строительной площадке, трубы валяются, кабели, ящики развороченные, и все время работа идет. И вообще зачем Аркадию прятать где-то костюм, кто ему мешал бы прийти на работу в самом шикарном одеянии? Работаем мы не в шахте и не на поле, кроме того, халаты надеваем... Нет, эта версия ни в какие ворота не лезет! Либо Нина ошиблась, либо, еще вернее, я не заметил, что Аркадий был в новом костюме. Надо у Линькова спросить, как был одет Аркадий. Можно еще зайти к Аркадию на квартиру, посмотреть, какие костюмы висят в шкафу. Если все на месте, значит, он в каком-то новом... Тут я вскочил и устремился к выходу из лесопарка, к трамвайной линии: начинался вполне серьезный дождь. Трамвай, к счастью, будто меня специально ждал, я плюхнулся на свободное сиденье у окошка и продолжал свой кустарный анализ. Дождь с остервенением лупил по стеклам - первый дождь в этом сезоне и сразу вон какой! Следующая версия: Аркадий был не в зале хронокамер, а выходил во двор. Куда? Ну ясно, ходил в тот корпус, к эксплуатационникам. Провел же он с ними Первомайские праздники, значит, есть у него там какие-то знакомства. Линьков, наверное, уже выяснил кое-что. Да... к завтрашней встрече у меня поднаберется уйма вопросов! Значит, так: допустим, это был кто-то из эксплуатационников. Куда же он потом девался? Может, просто вышел через проходную?.. Но когда? Если позже половины шестого, то он должен был опасаться, что его поздний выход приметят. К тому же начиная с шести у корпуса эксплуатационников дежурит охранник - еще один свидетель в случае чего... Впрочем, это-то неважно: ведь убийца мог войти в главный корпус прямо вслед за Аркадием. Так. А снотворное? То есть питье с таблетками? С собой он, что ли, тащил выпивку? Все может быть, конечно... Нет, так не получается! Если он просто принес с собой бутылку перцовки или чего еще, то, выходит, он должен был бы при Аркадии растворять таблетки в стакане. Чушь! А если б он заранее растворил все в бутылке, ему пришлось бы уговорить Аркадия, чтобы тот в одиночку выпил все содержимое. Тоже немыслимо, на такое можно подбить только горького пьяницу. Значит, что же? Аркадий приходит к этому своему знакомому, говорит: "Лаборатория свободна, жду тебя". Тот отвечает: "Ладно, сейчас приду". И, допустим, тут же говорит; "Давай выпьем!" Почему Аркадий соглашается выпить, не понимаю, - но мало ли что. В этом случае стаканы были бы заготовлены заранее, один уже наполовину налит и снотворное в нем растворено. Возможно, этот тип специально припас бутылку с какой-нибудь редкой иностранной этикеткой, чтобы приманить экзотикой и оправдать странный вкус. Аркадий выпил и пошел к себе. Снотворное начинает действовать минут через двадцать - тридцать... Эта версия оказывалась пока что самой логичной, она многое объясняла. _Эксплуатационнику вообще незачем было приходить потом к Аркадию_! Он преспокойно вышел через проходную еще до половины шестого, вместе со многими другими сотрудниками, и у него железное алиби. А Аркадий ждал-ждал его, потом почувствовал сонливость, прилег на диван - и больше не проснулся... Когда я все это себе представил и понял, что так могло быть, меня словно огнем обожгло. Попадись мне сейчас этот хитроумный негодяй, я бы его своими руками задушил! "Убийство в состоянии аффекта" - кажется, так это называется? Я уже забыл, что вся история с выпивкой - не более, как мой домысел, который вполне может оказаться беспочвенным вымыслом, что я слишком многого не знаю и рано мне еще строить гипотезы. Я жаждал мести. Я перебежал улицу под проливным дождем и, отряхиваясь, как пес, начал подниматься по лестнице, хорошо знакомой мне лестнице, по которой я не ходил уже недели три, а то и месяц, остановился на площадке второго этажа перед дверью с табличкой "17", и пальцы сами собой сыграли условную мелодию - два длинных, один короткий... Потом я спохватился - ведь никто не откроет, это наш с Аркадием условный звонок. Но в квартире послышались шаги, и вдруг мне стало жутко - померещилось, что там, за дверью, Аркадий... Открыла дверь соседка, Анна Николаевна. Я ее недолюбливал - вечно она ворчала, что я ноги не вытираю как следует. Она пристально и печально поглядела на меня. - Заходите, что ж, - тихо сказала она. - Заходите, Борис. Голос ее звучал осторожно - будто она хотела и не решалась что-то сказать, - и я понял: она уже знает о смерти Аркадия. Позвонили им, наверное, из института. Я поглядел на переднюю - и до того мне тяжело стало! Уж очень знакомо было все здесь, и на вешалке еще висела шляпа Аркадия, а в углу валялись его кеды... Анна Николаевна смотрела на меня с таким участием, которого я никак не ожидал от этой надоедливой ворчуньи. Вымотался я, конечно, за этот день, и долгие логические рассуждения, к которым я себя принудил, ничуть меня не успокоили, а скорее утомили. Хотел было что-то сказать, но горло перехватила судорога. Запасным ключом - он еще болтался у меня на общем колечке - я поскорей открыл дверь в комнату Аркадия, вошел туда и начал растирать горло. В комнате было чисто и аккуратно, как всегда. На письменном столе стопкой высились книги. Отдельно лежал библиотечный справочник по магнитным полям, под ним - "Physical Review", тоже из библиотеки книга. Я позавчера просил Аркадия, чтобы он принес эти книги в институт. Зачем он их отложил? Просто собирался взять и забыл? Или... или он знал, что я сюда зайду... после? И вдруг мне пришло в голову, что Аркадий оставил записку здесь. Хотя нет, не мог же он знать наверняка, что я сюда зайду, а тем более - когда зайду. И вообще, почему дома, а не в институте, не в лаборатории? Все-таки я пролистал обе книги. Ничего, никакой записки, только бумажка-закладка вылетела. На ней были набросаны карандашом какие-то цифры и грубый, схематичный чертеж хронокамеры. Я на всякий случай обошел комнату, осмотрел подоконник, тумбочку у тахты, книжные полки... Нет записки, ничего вообще особенного нет, все, как обычно: человек прибрал комнату, ушел на работу, вечером собирался вернуться... или не собирался? В шкафу висели оба костюма Аркадия; старый темно-синий и серый поновее. Замшевой куртки и серых элановых брюк не было. Ну конечно, на работе он был в куртке, видел же я, только забыл... Я вышел. Анна Николаевна по-прежнему стояла у двери. - Я позже заберу тут кое-что... книги там, записи, - пробормотал я и потом, спохватившись, спросил: - Анна Николаевна, вы не замечали, кто к нему приходил в последнее время? - Да, считай, никто... - вдумчиво ответила Анна Николаевна. - Один только, из ваших, наверно. Чернявый такой, с усиками, на артиста Раджа Капура похож. Сразу после праздников явился, тогда долго сидел; а на той неделе снова зашел, так поругались они, что ли, он враз убежал и дверью хлопнул, штукатурка даже посыпалась. Несимпатичный такой, невоспитанный... А больше я никого не видала. Без меня если только приходили... Я перебрал в уме наших с Аркадием знакомых - такого парня определенно не было. - А почему вы решили, что он из наших? - Да так... Одет он был хорошо: болонья на нем заграничная, туфли такие красивые, все плетеные, как корзинка... Весь паркет он этими туфлями в коридоре замызгал, - вдруг проворчала Анна Николаевна, совсем так же, как, бывало, по моему адресу. - И говорили они, когда его Аркадий к двери провожал, про ваш институт, что-то про хронофизику вроде бы. Ну, видно же, что не по-простому говорит человек. - А какой он из себя-то? Высокий, низкий, худой, плотный? - допытывался я. Нужно обязательно разыскать этого человека! Кто мог приходить к Аркадию домой по институтским делам, да еще не раз? Вдобавок ссора какая-то... - Да невысокий такой, - сказала Анна Николаевна. - Неказистый, мозглявенький. Только лицом на артиста похож, да и то больше из-за усиков, я так думаю. Ну, волосы у него черные, густые, он их все приглаживал... - Ладно, спасибо, Анна Николаевна, - сказал я, заторопившись. - Я к вам еще зайду на днях, можно? Вот и след какой-то отыскался, можно действовать, искать, что-то делать. И я чувствовал, что это будто бы связывает меня с Аркадием, не дает порваться последней ниточке, соединяющей нас - живого и мертвого. И только когда эта ниточка оборвется, Аркадий для меня по-настоящему умрет. ВАЛЯ ТЕМИН ВЫДАЕТ ИДЕИ Линьков пришел к концу дня и молча опустился на потертый кожаный диван у двери. - Воду на тебе, что ли, возили в этом Институте Времени? - удивился Савченко. - Это ж надо - за один неполный рабочий день человек до ручки дошел. Специфика заела? Линьков уныло усмехнулся: - До специфики я даже не добрался, и без нее весело. Говорил же я, что простых дел там не бывает... Валя Темин тихонько простонал от нетерпения и весь подался через стол к дивану. - Н-ну?! - выдохнул он. - Чего душу тянешь, объясняй! - Нет, товарищи, как хотите, - умоляюще сказал Линьков, - а для рядового гражданина это многовато - Институт Времени и Валентин Темин в один и тот же день, без всякой перебивки и разрядки... - Да ты что? - сказал Валентин, обиженно моргая. - Не хочешь - не надо. - Не надо ему! - подтвердил Савченко. - Совсем ему не надо! Это он просто так весь день, как пришитый, в отделе сидит. Даже обед освоил на сверхзвуковой скорости. Я в столовой сижу, слышу, как Валентин ложкой рассольник хлебает, а глянул, он уже шницель жует, от рассольника только звук остался. Линьков с удовольствием посмеялся, чувствуя, как постепенно спадает напряжение, на котором он прожил этот удивительно долгий майский день. - А после обеда одна подшефная ему звонила, просила-просила, чтобы он хоть на полчасика вышел, - продолжал Савченко, - но наш Валентин ни в какую! У нас, говорит, сейчас дела государственной важности идут... Ну чистый Джеймс Бонд! - Да ладно тебе! - смущенно пробормотал Темин. - И никакая это не подшефная, а один парень... - Совсем он, видно, дошел, твой парень! - ужаснулся Савченко. - Голосок у него тоненький-тонюсенький, еле я расслышал, что Валя Темин требуется. Плохо о нем, видать, родители заботились. И назвали его как-то не так: Милочка. Разве ж это имя для парня? - Да брось ты! - не выдержал Темин. - Я делами интересуюсь, а он... Ну, Линьков, ты хоть одно скажи: какая у тебя версия? - Нет у меня никакой версии, понял? - ворчливо ответил Линьков. - И вообще ничего у меня нет! Валя Темин поглядел с такой страстной укоризной, что Линькову неловко стало. - Ладно, Валентин, ты не расстраивайся, - примирительно сказал он. - Нет версии - будет версия. Пока по всем данным вроде самоубийство, но... - Следы есть? - быстро спросил Темин. - Все есть. Следы есть, труп есть, яд есть. Мотивов только нету. Ни малейших! - Это в смысле самоубийства? - спросил Савченко. - Ну да. Почему вообще может молодой здоровый парень покончить самоубийством? Несчастная любовь? Формально вроде имеется, но по психологии никак не проходит. Служебные неприятности? Отсутствуют. Алкоголизм - исключается. Нервный срыв или, тем более, психическая болезнь - тоже. Так чего же он, спрашивается? - Может, его запугали? Шантаж? - с надеждой подсказал Темин. Линьков с интересом взглянул на него. Валька иногда выдавал ценные идеи - ценные именно своей первозданной наивностью, другому такое просто в голову не придет, тормоза включатся на полпути. Шантаж! А если в самом деле?.. Но кто и как мог шантажировать Левицкого? Темное прошлое исключается, весь он на виду. Лаборатория не засекречена. Правда, институт, в общем-то, ведет и закрытые темы, и потом, эксплуатационники у них... - В том-то и дело, друг, - уже серьезно проговорил Линьков, - что ничего вроде не подходит, а с другой стороны - любое может подойти. Очень уж все неопределенно и расплывчато... Стружкова мне жалко, - неожиданно для самого себя сказал он. - Мучается он очень. Я его вполне понимаю: лучший друг - и такая история! Вот он абсолютно не верит, что это самоубийство. - А может, он правильно не верит? - спросил Савченко. Линьков досадливо причмокнул. - Сейчас кто угодно может правильно верить или не верить. Данных кот наплакал, под такие данные любую версию подогнать можно. И вообще горит мой отпуск, братцы! - Ну, на худой конец я выручу, не переживай, - успокоил его Савченко. - По-моему, усложняешь ты очень. Устал, видно. - Может, и устал, - вяло согласился Линьков. - Очень даже возможно. Вот просплюсь как следует, тогда все вопросы выясню и все проблемы вырешу. Правильно я говорю, а, Валентин? - Перенапрягаться, конечно, не следует, - солидно отозвался Валентин и тут же начал набирать номер телефона. - Здоровый отдых - это, знаешь... - уже рассеянно пробормотал он, прислушиваясь к гудкам в трубке. - Але, слушай, это Валентин говорит. Я тут немного дела расчистил, постарался изо всех сил, некоторый просвет образовался... Ну, что ты, да разве я... - "Доходяга парень по имени Милочка", - голосом диктора сказал Савченко, - или "Валентин Темин организует здоровый отдых". Драма из современной жизни минимум в трех действиях, два мы уже видели. Линьков понимающе усмехнулся. И вдруг ему стало тоскливо. Впервые в жизни он слегка позавидовал беззаботному Валентину с его Милочками и Леночками. Но тут же он понял, откуда это взялось, и даже зашипел тихонько от досады, как кот, которого тронули за усы. Он очень отчетливо увидел серьезное, почти суровое лицо Нины Берестовой, ее продолговатые зеленые глаза, глядящие куда-то мимо него, сквозь него, и до жути ему захотелось вот так же весело и беспечно, как Валька Темин, набрать неизвестный номер телефона и сказать: - Нина, это Александр говорит. Как у тебя нынешний вечер, - может, в кино пойдем? 3 На следующий день я пришел в институт рано, в четверть девятого. Конечно, я не так на работу торопился, как на встречу с Линьковым. Не потому, что меня увлекала мальчишеская игра в детектива-любителя, ей-богу, не до того мне было! Но гибель Аркадия своей бессмысленностью, откровенным алогизмом колебала все устои того рационалистически четкого микромира, в котором я прожил всю сознательную жизнь. Расследуя, изучая, анализируя, я пытался укрепить эти самые рационалистические устои, которые у меня на глазах издевательски шатались и раскачивались. Я знал, что если мне не удастся это сделать, пропал я, и неизвестно, как дальше жить и как, в частности, работать. Сначала Аркадий действует неизвестно почему, потом Нина... Кто следующий? Может, я? Что я сделаю? Брошусь под трамвай? Перейду работать в торговую сеть? Или законтрактуюсь на китобойное судно? Почем я знаю, чего мне ждать от себя, если самые близкие люди делают то, чего они делать ни в коем случае не должны, не могут? Тут я раздумывал некоторое время, звонить Нине или... Позавчера утром и вопроса такого не существовало, а сегодня... Нет, не могу я, не буду! Я подготовил список вопросов, на которые Линьков должен мне ответить. То есть должен он или не должен, это большой вопрос, но хорошо бы ему счесть, что он должен. Интересно, догадается он, почему я спрашиваю, пил ли Аркадий в тот день что-нибудь спиртное? А впрочем, раньше придется спросить, растворяется ли это снотворное в воде или в спирте, так что смысл последующего вопроса будет ему ясен. Нет! Нельзя докучать ему вопросами не по специальности. Это еще у кого-нибудь надо выяснить. Только у кого же? Я всю дорогу в автобусе листал записную книжку с алфавитом, но только у проходной сообразил, что надо позвонить девушке по имени Мурчик, потому что Мурчик - фармацевт и работает в аптекоуправлении. С Аркадием они расстались вроде мирно; мы потом ее раза два встречали на улице, и ничего, беседовали вполне нормально и дружелюбно. Она ответила мне по телефону таким бархатным мурлыкающим голосом, что я наконец-то догадался, откуда у нее эта странная кошачья кличка. Но потом Мурчик расстроилась, разахалась, даже, кажется, слезу пустила в трубку, и мурлыканье пропало. Оказалось, что эти таблетки отлично растворяются и в воде, и в спирте. И еще оказалось, что вообще-то смертельная доза не так уж и велика: проглоти пачку, и почти наверняка спокойненько скончаешься через два-три дня, если, конечно, за это время врачам на глаза не попадешься. Но для того чтобы молодой, здоровый парень мог наверняка умереть за несколько часов, нужна доза куда больше. А Аркадий (или кто-то другой за него) мог иметь в виду только этот вариант, - он знал, что рано утром придет уборщица... Все же и тут нелепость, дополнительная нелепость во всей этой нелепейшей истории! Ну почему Аркадий или кто угодно другой задумал сделать это именно в институте? Почему? Если это Аркадий затеял, он не мог не понимать, что дома у него будет больше времени в запасе. Если кто другой, тоже должен был сообразить, что в институте труднее провести все это незаметно. Нет, постой! "Другому" институт мог все же больше подходить. У Аркадия дома от зоркого глаза Анны Николаевны нипочем не укроешься, это любому понятно, кто ее видел хоть раз. К себе приглашать - так, во-первых, не у всякого имеются подходящие условия: тут нужна как минимум отдельная квартира, притом без семьи, чтобы никто не заметил манипуляций с таблетками и вообще не проболтался потом о приходе Аркадия. А после выпивки надо было бы немедленно тащить Аркадия домой, чтобы он не заснул тут же за столом или на улице. По тем же причинам отпадает ресторан или кафе. Получается, что для "другого" институт больше подходит, если, конечно, "другой" работает в институте... Неужели это "Радж Капур"? Ладно, дождусь вот Линькова, с ним поговорю, а потом сразу начну подбираться к эксплуатационникам. Кто же из наших с ними в дружбе? Постой, постой! Да ведь соседкина племянница Лерочка там работает! Значит, через тетю Машу надо действовать. Хватит пока об этом, наконец сказал я себе, ведь работать надо. То есть надо попытаться работать. Торчу я в лаборатории минимум полчаса, а даже хронокамеру не проверил. Хорошо, если наладка сразу пойдет, а если нет, так ведь на одну наладку не меньше часа понадобится. Я вздохнул поглубже, будто нырять собрался, и решительно шагнул к хронокамере, стараясь думать только об эксперименте и больше ни о чем. Хронокамера наша выглядит довольно странно. Нина, когда впервые пришла к нам, долго ее разглядывала и сказала, что впечатление создается жуткое. Ну, со стороны технического отсека ничего особенного не увидишь, там одни только кабели. А вот спереди, со стороны лаборатории, Хронокамера действительно впечатляет. Двухметровая стеклянная стена, стекло толстенное, поблескивает тускло и как-то зловеще. Сверху над ней нависает один электромагнит, внизу, прямо будто из пола, торчит второй. Верхний похож на шляпу с полями, нижний - на гофрированный стоячий воротник, вроде тех, что были у испанских грандов. А стекло между ними - как плоское безглазое лицо. Электромагниты составные, из секций; с секциями этими мы каждый раз заново бьемся, изощряемся вовсю - то один выдвинем, то другие уберем. Поля ведь наши сложные, капризные, конфигурация такая, что черт ногу сломит, если его туда занесет. Вот и приходится каждый раз перед началом эксперимента проверять, какое нынче настроение у нашей красотки хронокамеры и куда она вздумает зашвырнуть наш разнесчастный брусок, именующийся перемещаемым объектом. "Перемещаемый во времени объект" - неплохо звучит, правда? Это вам не в пространстве перемещаться туда-сюда, это уже фантастикой попахивает, очень даже здорово попахивает. Да ведь совсем недавно это и была чистейшая фантастика, даже не научная. Я сам, помню, статью читал насчет того, что есть научная фантастика и что есть просто фантастика, и там в качестве примера приводилась "Машина времени" Уэллса: мол, научность тут состоит не в машине времени, которая есть сплошной вымысел и вообще только художественный прием, а в анализе и критике капиталистического общества. Читал я и вполне соглашался, а было это, кажется, на пятом курсе университета - ну, значит, всего шесть лет назад. А сейчас вот она, машина времени, ты с ней каждый день возишься от звонка до звонка и зарплату за это получаешь дважды в месяц. Вообще-то у нас обстановка самая что ни на есть обычная, прозаическая, тысячи раз описанная и в газетных репортажах, и в книгах о работе ученых. Два письменных стола, табуретки, диван, маленькая ЭВМ у двери - ну, ничего выдающегося. Только вот хронокамера. И главное - пульт управления! Пульт - это наша гордость. Мы девочек из расчетной группы специально водили смотреть на него (это год назад было, Нина тогда еще в институте не работала). Пульт действовал безошибочно; девочки сразу начинали глядеть на нас другими глазами ("Удивление плюс восхищение плюс ярко выраженная готовность влюбиться" - так определял Аркадий их реакцию). Он и вправду неотразим: белоснежный, аж светится, тумблеры и лампочки на нем, как разноцветные созвездия на фантастическом белом небе, а посреди всего этого великолепия два осциллографических экрана, как пара огромных немигающих глаз. Только я успел подать напряжение и прогреть установку, как явился Ленечка Чернышев. Он сначала приоткрыл дверь и опасливо оглядел лабораторию, словно думал, что тут ядовитые змеи водятся, а потом боком втиснулся внутрь да так и остался у порога - боком ко мне, голова развернута прямо на меня, ноги врозь. Это Ленечка умеет, как никто, - выберет самую невероятную и неудобную позу и со страшной силой за нее держится. То ли он не хочет энергию тратить на изменения и перемещения, то ли ему все равно, в какой позе находиться, и никаких неудобств он при этом не ощущает, уж не знаю. Я мельком глянул на него, сказал: "Здоров, Ленечка!" - и опять прилип к хронокамере. Ленечка тихо постоял, потом начал слегка покряхтывать (это он так готовится заговорить), наконец кашлянул и довольно отчетливо спросил: - Ты работаешь? Стоило из-за этого вопроса столько кряхтеть и кашлять! Он же и сам видел, что я работаю, а не утреннюю зарядку делаю. Помог бы лучше. Я весь потом обливался - уж очень трудно было следить за двумя экранами сразу. Один экран показывает расчетную конфигурацию поля, а другой - конфигурацию того поля, которое реально существует в камере в данный момент, и нужно перемещать секции магнита, пока обе эти картины не совпадут. Одной головой я еще мог бы обойтись, но требовались минимум две пары верхних конечностей, да и запасной комплект глаз тоже пригодился бы. Тут дверь опять приоткрылась, и вошел Линьков. Ленечка еще раз кашлянул, невнятно пробормотал: "Я потом..." - и все так же боком выскользнул из лаборатории. Весь и разговор. Уж такой он, наш Ленечка. Линьков поздоровался со мной, присел за мой стол и утих. Я возился у хронокамеры и краем глаза поглядывал на него. Видно было, что и работа моя его интересует, и пульт потрясает своим великолепием, и хронокамера тоже действует соответствующим образом. Я подумал: вот сейчас он не утерпит и спросит что-нибудь насчет лампочек. Все девочки-расчетчицы спрашивали про лампочки. И еще - зачем тут два осциллографа. Мне самому не терпелось спросить его кое о чем. Но теперь уже нельзя было бросить работу, и я отчаянно старался наладить все поскорее, чтобы получить законную передышку на пятнадцать минут. Но в одиночку было трудно поддерживать даже обычный темп. Если б Линьков не сидел у меня за спиной и я не рвался бы побеседовать с ним, нипочем бы мне не справиться с этой работой в одиночку, да еще в таком состоянии... Линьков вдруг встал, подошел к пульту и спросил, потрогав белоснежный пластик панели: - Гэдээровский? Я даже поперхнулся от удивления: следователь, разбирающийся в электронной аппаратуре, - это что-то новое! - Верно, гэдээровский. Линьков постоял, наблюдая за мной. И задал очередной вопрос, тоже весьма новаторский по сути: - Это что же, вам каждый раз приходится заново совмещать поля? "Батюшки-матушки!" - подумал я, чувствуя, что глаза и рот у меня самопроизвольно приобретают четкую округлую форму. - Да... то есть если новая конфигурация, - несколько неестественным голосом проговорил я. Линьков все стоял за моей спиной и наблюдал. "Наверное, надо ему что-то объяснить, - подумал я, - раз уж он так старается вникнуть. Пойду-ка я ему навстречу, чтобы и он, в свою очередь..." - Понимаете, мы как раз начали новую серию... - Я вогнал еще одну секцию на место. - Вот сейчас я закончу совмещение и... Простите, минуточку... Т-так! Ну, это предпоследняя секция... и можно будет начинать контрольную проверку... Еще минуточку... - Понятно! - бодро ответил Линьков. Неужели ему понятно? Какое, однако, разностороннее образование получают наши юристы! Хлоп! Я с торжеством водворил на место последнюю секцию и облегченно вздохнул. С контрольной проверкой я подожду, раньше надо затеять разговор с Линьковым. Я теперь чувствовал себя спокойней и уверенней, да и контакт с Линьковым начал завязываться на иной основе. - Сделаем небольшой перерыв, - официальным тоном сказал я. - И кстати, мне хотелось бы с вами кое о чем побеседовать... Вернее, у меня есть к вам некоторые вопросы... - У вас ко мне? - вежливо удивился Линьков. - Пожалуйста, я вас слушаю. Я начал с самого трудного для меня вопроса - о результатах вскрытия. - Да что ж, никаких неожиданностей, - сказал Линьков. - Как и предполагалось вначале, была принята большая доза снотворного, в результате чего и наступила смерть. - А когда? - спросил я. - То есть когда... ну... эта доза была принята? - Уточнить трудновато, наши медики говорят, что это очень индивидуально. Смерть наступила между тремя-четырьмя часами утра, а снотворное было принято, надо полагать, минимум часов за восемь до этого... Ну, поскольку речь идет о человеке молодом, с крепким организмом и вдобавок Левицкий к этому лекарству, как вы говорили, привык, срок надо увеличить. Вероятно, это случилось часов в шесть вечера. Может быть, чуть пораньше. Ненамного, разумеется: ведь вы с ним расстались только в пять, а другие видели его еще позже... Я понял, что речь идет о Нине, но спросил: - А кто оставался после работы в институте? - Чернышев, - сразу ответил Линьков. - Кстати, вы не знаете, зачем он к вам заходил? - Он ничего не сказал, - медленно проговорил я, обдумывая это сообщение. - Не успел просто. Я был очень занят, а потом вы пришли... А он видел Аркадия? - Мне он сказал, что никого и ничего не видел. Работал в своей лаборатории до одиннадцати, потом ушел. Отвечал очень нервно, мямлил, запинался. Поэтому я и заинтересовался, когда увидел его здесь. - Это может не иметь никакой связи с происшествием, - сказал я. - Чернышев - это же фантастический тип. Жутко застенчивый и вообще чудной. Некоторые думают, что он дурак, вот Аркадий тоже так считал. Это неверно, он парень с головой, и очень даже. Но говорить совсем не умеет, даже свои собственные результаты доложить с трудом может, и с людьми плохо контачит. Он знает, что я к нему хорошо отношусь, и очень это ценит. Вполне мог зайти либо мне посочувствовать, либо по науке что-то обсудить. Говоря все это, я не собирался обманывать Линькова. Ленечка Чернышев именно такой и есть, и зайти ко мне он мог просто так. Но мог и не просто так! Тем более, что он, оказывается, вечером был в институте... В следующую минуту я заподозрил, что Линьков - телепат. - Чернышев, конечно, мог зайти к вам просто так, - медленно и вдумчиво проговорил он. - Но мог и не просто так. Все-таки он был в институте вечером... Что вы на меня так смотрите? Вы не согласны? - Нет... что вы! - поторопился ответить я. - Очень даже возможно... То есть если вы предполагаете, что Чернышев как-то замешан в этом деле, тогда я не согласен. Не годится он для таких дел абсолютно. Самое большее - он мог что-то видеть или слышать, а вам не сказал. И не почему-нибудь, а просто так... Ну, не умеет он с людьми общаться, я же вам говорю! Я вот схожу к нему потом, побеседую. Мне он непременно скажет, если что было. - Очень меня обяжете, - сказал на это Линьков. "Батюшки, до чего он вежливый! - с ужасом подумал я. - Несокрушимая вежливость. Но контакт все же налаживается, помаленечку-потихонечку. Зададим следующий вопрос, насчет спиртного: как он на это будет реагировать?" Линьков с интересом поглядел на меня. - Спиртное? Да, следы алкоголя при вскрытии обнаружены. Доза небольшая, о сильном опьянении, по-видимому, говорить не приходится. А что? Значит, алкоголь был! А ведь Аркадий пил очень редко... и не в институте, конечно. - Еще один-два вопроса, если можно, и потом я вам объясню, в чем дело, - быстро сказал я. - Как был одет Левицкий? То есть какой на нем был костюм? - А, это вы по поводу слов Берестовой? Я лично ничего странного в его одежде не усмотрел. Обычный рабочий костюм: черная замшевая куртка спортивного образца, серые брюки. Ну, ясно - он не переодевался, Нине просто померещилось. Странно, правда, что Нине вдруг начало мерещиться. У нее ум удивительно четкий и ясный. Ну, и плюс женская наблюдательность... Но, с другой стороны, с Ниной тоже что-то начало происходить... Что случилось с Ниной? Что случилось с Аркадием? Если это убийство, то кто мог убить его, почему? Если самоубийство, так тоже - почему? Почему, объясните! И почему он хотя бы записки не оставил? - Если это самоубийство, - сказал я вслух, - то как можно объяснить, что Аркадий не оставил записки? - Видите ли, записку он, собственно, оставил, - тихо и будто бы смущенно сказал Линьков. Мне показалось, что я ослышался. - Оставил? - Да. То есть, по-видимому, он написал записку. Но кто-то ее забрал. Или он сам ее уничтожил. Ну что за дичь! Зачем Аркадию уничтожать записку? А если ее забрал кто-то другой, то, опять-таки, зачем? Кто бы ни был этот другой и что бы он ни делал в лаборатории, ему все равно выгодней, чтобы смерть Аркадия сочли самоубийством. - А откуда же вы знаете, что записка была? - недоумевая, спросил я. Линьков порылся в своей рыжей папке и извлек оттуда небольшой листок фотобумаги - 9х12 примерно. - Вот, посмотрите, - сказал он, протягивая мне листок. - Это сфотографировано с записной книжки Левицкого. Три предыдущие листка были вырваны, а на этой страничке отпечаталось то, что было на них написано. Мало что удалось разобрать, строчки налезали друг на друга, отпечатки сливались, совмещались... Я поглядел на листок - и сердце у меня захолонуло. Почти всю площадь снимка заполняла причудливая путаница еле прочерченных линий. Только вверху, чуть наискось, выступали над этим исчерченным полем слова "я уверен", и опять строка ныряла в путаницу. Да еще снизу, тоже наискось, в правом углу, можно было прочесть: "...останется в живых!" И уверенная, размашистая подпись - "Аркадий". Я смотрел на листок и опять чувствовал, что все у меня перед глазами плывет. Значит, все-таки самоубийство? - И ничего больше нельзя было разобрать? - с трудом выговорил я. Линьков покачал головой. - Сделали все, что могли. Фотографирование в контрастном свете и прочие технические трюки. Но сами видите, строчки накладываются одна на другую. Наши специалисты говорят, что не менее, чем в три слоя: значит, исписаны были все три листка, которые вырваны из книжки. - Он снова сунул руку в недра своей папки. - Вот, посмотрите-ка! Вы можете хотя бы примерно определить, к какому времени относятся последние записи? Он протянул мне записную книжку Аркадия, такую знакомую мне книжку в темно-красном пластиковом переплете. У Аркадия был к ней солидный запас сменных вкладышей, последний раз он сменил вкладыш месяца два назад, когда все у нас было еще по-прежнему. Но за эти два месяца Аркадий исписал почти все страницы; за той, на которой отпечатались строчки, оставалось всего два листка. Не то он работал с удвоенной энергией, не то заменял этими записями общение со мной... Мне очень хотелось как следует изучить книжку, но я не решался попросить Линькова. - Могу определить совершенно точно, - сказал я. - Здесь записаны те прикидочные расчеты, которые мы с Левицким делали вчера... Вот посмотрите, в моей книжке то же самое. - Понятно... Значит, он написал записку после вашего ухода. - И куда же она делась? - спросил я, отупело глядя на него. - Понятия пока не имею, - признался Линьков. - Она не спрятана в лаборатории, - да и зачем бы ее прятать? Ее здесь не сожгли и не изорвали - нигде нет ни пепла от бумаги, ни обрывков. Уборщица вчера вашу лабораторию не убирала. Можно, разумеется, предположить, что Левицкий специально выходил, чтобы сжечь или изорвать записку где-нибудь вне лаборатории, но это выглядит слишком неправдоподобно. Вернее всего, записка была здесь - например, на столе у Левицкого или в кармане его куртки. А потом ее кто-то взял! - неожиданно жестким тоном закончил он. - Но кто же мог ее взять? - У меня голова кругом шла от всей этой путаницы. - А главное, зачем? Если это все же самоубийство... - Сейчас, пожалуй, ясно, что это не только самоубийство, - возразил Линьков. - Существует, по-видимому, какая-то цепь событий, в которой самоубийство... ну, скажем осторожнее - смерть Левицкого была лишь звеном... может быть, даже не самым важным звеном. Человек, который взял записку, мог сделать это лишь после того, как яд начал действовать. Следовательно, этот человек знал, что Левицкий умирает или умер. Однако он не поднял тревогу, не попытался спасти умирающего. Это означает, что смерть Левицкого была ему очень выгодна. Даже если оказалась совершенно для него неожиданной... в чем я, однако, весьма сомневаюсь: уж очень все ловко обставлено, нигде никаких следов, ничьих отпечатков пальцев, кроме самого Левицкого... В перчатках, значит, действовал... У вас в институте резиновые перчатки вообще применяются при работе? - Да... не всегда и не всюду, но... Они знаете где наверняка применяются? У эксплуатационников! Последние слова я почти выкрикнул. Меня так тряхнуло, будто я без резиновых перчаток схватился за оголенный провод под напряжением. Значит, и эта деталь укладывается в мою версию! Торопясь и захлебываясь, я изложил Линькову то, что успел узнать и сообразить за прошедшие сутки. Линьков слушал меня очень по-хорошему, одобрительно поддакивал, кое-что записывал в свой внушительный блокнот. Но когда я выложил все и вопросительно уставился на него. Линьков покрутил головой, похмыкал и заявил, что версия, в общем, выглядит довольно убедительно и надо будет ее разработать, однако же есть тут некоторые закавыки. - Во-первых, - сказал он, доверчиво глядя на меня, - насчет этого самого спиртного. Мало его очень. Следы. А если б Левицкому дали яд в водке или в вине, как вы предполагаете, то для такой массы таблеток целый стакан понадобился бы. Потом: если Левицкого угостили этим питьем где-то в другом месте, то почему обертки от таблеток оказались в вашей лаборатории? И на вашем лабораторном стакане обнаружены следы этого препарата. - Да это он просто запивал! - сообразил я вдруг. - Водку или там коньяк Аркадий всегда запивал водой. А тут еще привкус был горький, вот он и выпил воды! А обертки... Ну, значит, этот тип все-таки зашел сюда, чтобы подбросить обертки... Тогда же он и забрал записку! - Что ж, выглядит правдоподобно, - согласился Линьков. - Значит, будем искать "Раджа Капура". Начнем действительно с вашей знакомой, Леры. Не знаете, Левицкий был с ней знаком? - Вполне возможно... То есть да! Конечно! Он увидел ее у меня в квартире, сейчас же завязал разговор, потом провожать ее пошел. Не знаю, как Лера, а тетя Маша в него прямо влюбилась, все уши мне прожужжала... - Ладно, я пока пойду, - сказал Линьков, вставая. - А потом к вам вернусь. Мне хотелось бы пойти с вами вместе к Чернышеву. Не возражаете? - Какие могут быть возражения! - пробормотали. На самом-то деле я предпочел бы поговорить с Ленечкой наедине, а не заявляться к нему в качестве внештатного сотрудника прокуратуры. Но что поделаешь! Линьков, видимо, решил, что одного меня пускать неудобно, следствие-то официальное... - Вы когда рассчитываете освободиться? - спросил Линьков. - Часа в три, говорите? Ну, отлично, к этому времени я приду. Он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, а я сидел у стола, и мысли так и крутились у меня в голове. Значит, версия пока подтверждается! И мне уже виделось, как убийца идет по коридорам института, озираясь подходит к нашей лаборатории, прислушивается, потом осторожно берется за ручку двери... рукой в резиновой перчатке... Убийца был для меня безликим. Я отчетливо видел его темный силуэт на светлом фоне раскрытой двери, но лицо... Я пытался представить хищное лицо с усиками, похожее на лицо Раджа Капура, но никак не мог увидеть его, увидеть эти глаза, которые внимательно и деловито глядят на человека, неподвижно лежащего на диване... умирающего... Вместо этого зловещего лица я все время видел другое, еще более страшное для меня - спокойное, неподвижное лицо Аркадия... ЭДИК КОНОВАЛОВ ИНТЕНСИВНО МЫСЛИТ Линьков при помощи Эдика переворошил все личные дела эксплуатационников и не нашел ничего подходящего. - Этот разве, Ковальчук? - вслух рассуждал Эдик, озабоченно разглядывая фотографию, приложенную к личному делу Ковальчука П.Н. - Не помню я его в лицо, но по карточке вроде подходящий, верно? Чернявый и вообще, если вдуматься, на индуса смахивает. - Так он же без усов... - с сомнением сказал Линьков. - Труха! Усы отрастить - это в два счета! На работу он когда поступал? Больше году назад. И карточка с того периода, значит, а сейчас, может, у него усы до плеч! Я-то здесь всего четыре месяца, не я его на работу принимал. Если б он через меня проходил, я бы его во всех деталях проанализировал. И теперь с ходу вам определил бы, он это или не он. А так, по анкете, он вроде в порядке. Отец - врач, мать - педагог, значит, условия для воспитания б