ился на меня острием меча. Я видел неумолимо надвигающееся лезвие, однако не мог по-птичьи увернуться в полете. Странно, но такая смерть не пугала. Все лучше, чем под клыками оборотней или в пасти Змея. Наперерез мне ринулся Бегун. Мелькнуло его искаженное страхом и решимостью лицо. Дружинник отскочил, меч описал дугу над полом, ища новую жертву, и тут подоспел Медведь. Он полезное перенимал быстро, и сила была -- с девичьей не сравнить. Вой выпучил глаза, выронил меч и, прихватив ладонями пах, сполз спиной по стене. Меня на едином вдохе вынесло к светлому проему дверей. Только слышал, как топает за мной Медведь и бранится, придерживаясь за ушибленный бок, Бегун. От свежего воздуха и яркого света бесшабашно повеселела душа, а тело наполнилось силой и вольностью. Пропахшая гнилью медуша осталась где-то в другой жизни, а эта бушевала иными запахами и красками. Я глянул через плечо. Темница, не желая нас отпускать, распахнула черный влаз, и, разозлившись, я навалился плечом на дверь, словно запирал в медуше старые страхи и еще что-то, давившее красивые вольные мечты. Крякнув, Медведь сунул под дверь жердину-подпорку и обстоятельно постучал по ней ногой: -- Крепкая, не сломят! Только тогда до меня дошло, на что мы решились. А заодно и удосужился оглядеться. Чего я ждал? Что никто не заметит, как мы утекли с Княжьего двора? Или что закроет нас невидимой тканой пеленой Мокоша? Однако нас заметили, и с удивленными лицами, выдирая на ходу мечи, через широкий двор бежали двое молодших дружинников, а с высокого крыльца целился стрелой еще один. Я ринулся к пристани и, лишь сделав пару шагов, увидел еще не осознавших произошедшего торговых и мастеровых людей, принесших на Княжий суд свои маленькие жалобы. Метнулся назад... Стрела тонко пропела у самого уха. Мое счастье. Коли не повернул бы... -- Сюда! Я обернулся, отыскивая позвавшего. Послышалось... Кто осмелится помогать ослушникам? -- Сюда! Стрый! Кузнец высился над толпой горожан, сверкая боевым вооружением. В могучей руке покачивался меч. Внушительный. И держал его кузнец умело, видать, не только кузнечному делу был учен. Возле его плеча притулился Изок с луком. А я-то удивлялся -- почему никто не стреляет? У Изока привычно лежала на тетиве каленая стрелка. Смотрела узким граненым лезвием на Княжий двор. Никому не хотелось на своем сердце почуять ее смертельный укус. Народ перед нами почтительно расступался. Теперь не насмешничали, как раньше. Стрый пятился к кузне, будто ее крепкие стены могли уберечь от Княжьего гнева и от держащихся на расстоянии дружинников. Они были опытны, знали -- далеко нам не уйти, в кузне пару дней отсидим и сами наружу попросимся. А коли не попросимся, то и подпалить кузню недолго. Только прежде через вороного коня божьего дозволения спросить... Тяжелые кованые засовы заскрипели, замыкая за нами крепкие двери кузни. Из одной темницы, да в другую. Не велика разница, а все-таки светло билось сердце и почему-то не страшил Меславов гнев. Изок заглянул мне в лицо и, заметив блуждающую на губах улыбку, сказал: -- Это тело твое пока взаперти, а душа из неволи уже вышла. Нет теперь над тобой никакого суда, кроме своего да божьего. -- А Князь? -- спросил я робко, боясь поверить в страшную и упоительную правду. Изок засмеялся, шепнул: -- Нет и Князя. Стрый заложил последний засов и огляделся. Все, словно проснувшись, тоже заозирались. Мне и раньше доводилось в кузне бывать, но подобной не видел. Узкие и длинные, словно щели, окна перегораживали толстые железные прутья. Посередке кузни таращился, будто удивляясь нашему появлению, круглый зев волчьей ямы, где в старые времена выплавляли железо. В ней давно не было нужды, поскольку за горнами и лавками, приютившими хитрый кузнечный инструмент, я заметил сыродутную печь. В большом плетеном коробе лежало оружие. То, что подарил нам кузнец. Не забыл ведь забрать, принести туда, где оно понадобится... Медведь лениво прошел вдоль лавок, пробуя на вес обжимки, зубила, клещи и молоты, и с наивностью ребенка заглянул в жерло печи. Словно не бежал он из Княжьего плена и не прятался, загнанный, в кузне, а зашел меж делом к Стрыю в гости поглазеть на кузнечное ремесло. Бегун, наоборот, поняв, что натворили, речи лишился, лишь открывал и закрывал рот, не издавая ни звука, словно пойманная рыба, беззвучно молящая рыбака о воде. Беляна к переменам привыкла и теперь с интересом наблюдала за действиями Медведя, а Лис, отдышавшись, спросил: -- Не боишься, Стрый? Спалят теперь твою кузню. Да и нас всех заодно. Изок, мягко ступая, подошел к брату, улыбнулся: -- Сказать? -- Погоди, пускай они от первого исполоха очухаются, а там и расскажешь. -- Стрый полез на лавку, пошарил под балкой и вытянул длинный железный прут. Затем, ловко орудуя ножом, вспорол утоптанный земляной пол и добыл оттуда горшок. Словно чародей, он вытянул из горшка сырые тонкие ломти мяса, надел их на прут и, запалив печь, повесил жариться над огнем. Мне казалось нелепым, что можно вот так, спокойно, сидеть и вдыхать сочный мясной аромат, когда из-за узких окон раздаются злобные выкрики и взметнется вскоре багровое пламя, пожирая копленное годами имущество. Стрый напомнил мне Чужака. Так же равнодушно-спокойно смотрел он на суету вокруг, так же хладнокровно принимал решения... -- Стрый, а почему ты нам помогать решил? Лис, мучимый любопытством, все же не утерпел. Я бы тоже хотел узнать, но молчал. За помощь благодарить надо, а не докапываться -- почему да зачем? Захочет кузнец, так сам скажет. Стрый покосился на Лиса глубокими озерными глазами: -- Не я помогать решил, а Изок. Я за меньшого брата в ответе, вот и не пустил его одного... Изок расцвел радостной улыбкой. Вот бы не подумал, что весельчак и болтун Изок станет нас выручать! Теперь и у меня засвербило внутри любопытство. Благо, бондаря просить не пришлось, сам заговорил: -- Гости вы, а гостей обижать негоже. Потому и надумал помочь... Лгал Изок. Не было в его взгляде той беспечной простоты, которую выказывал словами. Билась в нем радость да не светлая, а злая, будто свершилось нечто, давно задуманное, темными одинокими ночами прошенное у богов. Я отвернулся. Не мог смотреть на лживые улыбающиеся губы. Перевел взгляд на кузнеца, и померещилась в его устремленном на брата взоре жалость. Так благополучные смотрят на убогого калеку. На улице зашумели громче. Что-то там творилось, и, пожалуй, нам это несло мало хорошего. Лис приник к оконцу. Бегун потянулся через его голову. -- Никак, сам Князь, -- удивленно прошептал он. -- А это кто, возле? -- Где? -- Толкаясь, Лис неуклюже подтянулся, и оба чуть не свалились на пол. -- Уходим. Не след нам с Меславом встречаться. -- Стрый, напрягшись так, что, казалось, кровь брызнет через побагровевшую кожу, сдвинул наковальню и прикрикнул на Лиса с Бегуном: -- Нечего глазеть! Оружие берите, мясо, порты запасные да все прочее для долгого пути. Те не поняли, как можно уйти из запертой кузни, но подчинились. Я прикинул в руке меч и удивился его приятной тяжести. Не всегда я с рогатиной ходил, учил меня отец и ратному делу, но мечи, которые доводилось держать в руках, в сравнение не шли с этим, дареным. Были они ненадежны, грубы да коротки, словно ножи. А этот поблескивал граненым боком и в руке лежал, словно под мою ладонь деланный. -- Пособи-ка. -- Стрый подозвал Медведя и, разгребя руками землю под наковальней, обнажил большое медное кольцо, вросшее в пол. -- Дернем! Плечом к плечу, они казались монолитной скалой. Одновременно рванули кольцо вверх, ухнули дружно -- и поднялась Мать-сыра земля! Я шарахнулся. Изо всех богов лишь Волот грозился землю поднять и то -- грозился, не пробовал, а кузнец с охотником подняли! Кабы не восхищение, затмившее глаза, увидел бы я под слоем глины и песка круглый кованый щит, а под ним черную дыру лаза. Но не рассмотрев, глазел остолбенело, пока Изок не нырнул под вывороченный щит. Лис замер, не решаясь последовать его примеру. -- Не стой пнем! -- прикрикнул на него Стрый. -- Ход тут еще с незапамятных времен. Недолго проползешь, а там и Мутная будет. -- Что, прямо в реку? -- ужаснулся Бегун. -- Нет. -- Кузнец крякнул, досадуя на нашу непонятливость. -- Берег. Левее вала. До Лиса дошло, и, перестав пререкаться, он исчез следом за Изоком. Мне не хотелось спускаться под землю, и уж никогда бы не поверил, что, словно земляной червь, буду извиваться всем телом, пытаясь продвинуться хоть на вершок в темноте длинной норы. Лаз был так узок, что приходилось двигаться, толкаясь лишь пальцами ног и подтягивая кажущееся нелепо громадным тело судорожными рывками. Но хуже всего был страх. Вечный страх человека перед мрачными подземными супругами -- Оземом и Сумерлой, скопившими в глубинных своих хоромах сказочные богатства. Не любят подземники людей, раздражают их хитники, алчущие сокровищ. Лишь мертвые угодны этим богам -- холодные да покорные. Но приходит зима, и под белым покрывалом, обнявшись, засыпают боги. Потому что и их жестокие сердца знают любовь, и зимний сон сливает их вечные души воедино, даруя блаженное отдохновение от труда скопидомного да караульного. Но сейчас гулял по полям червень, золотились спелые колосья и бушевала злоба потревоженных нами богов. Сжимался узкий лаз, не желая выпускать людей из своих холодных объятий. -- Мать-земля, -- взмолился я беззвучно, -- пожалей Даждьбожьих внуков, дай хоть раз еще взглянуть на светлое солнышко. Материнское сердце мягко, зла не помнит, и расступилась земля, раскрылась синим небом, закатным солнцем и речной прохладой. Я вывалился из лаза прямо в руки Лиса и, оглянувшись, с ужасом подумал о Медведе и Стрые. Они оба уж чересчур велики, вдруг не пролезли? А Беляна?! Она, словно откликаясь, вытянула из дыры ладони, прося помощи. Увидь ее сейчас какой прохожий, помянул бы богов да побежал в городище, упреждать, что на берегу Мутной упырь из могилы выбирается. А на другой день пошли бы мужики на это место -- копать да неумершего осиновыми кольями к земляному ложу приколачивать. В Ладоге люд разный жил и хоронили по-разному, а у нас по старинке к небесам в чистом огне возносили, а прах собирали в урны и погребали с торжеством и тризною. Пепел из земли не восстанет -- не придется в тело родича осиновый кол вбивать... Я ухватил Беляну за запястья, выдернул из лаза и вздохнул облегченно -- жмурясь и отряхиваясь, показалась из дыры сердитая рожа Медведя, а сзади, громко проклиная его неуклюжесть, раздавался голос Стрыя. БЕГУН Мутная бережно, не разбрызгивая, несла свои темные воды к морю Нево, а мы бежали от него. Земляной лаз не напугал меня, как Славена, -- я-то видел его расширенные в страхе глаза. Мне даже интересно было почувствовать объятия той, что всех кормит, поит и никого не обижает. Думалось, тепло будет, точно на материнской груди, а оказалось холодно и жутко. Стрый шел широким размашистым шагом, мы покорно бежали следом, и никому не пришло в голову спросить -- куда он ведет. Даже Изок вел себя на редкость тихо и молчаливо. Чем дальше мы уходили от Ладоги, тем больше он мрачнел и все чаще встряхивал седой шевелюрой, словно отгонял недобрые мысли. Однако двигался он ходко, и я еле поспевал за ним, вспоминая случившееся и удивляясь собственной смелости. Раньше я подобного и представить не мог, а произойди такое на самом деле, не бежал бы я из Ладоги, а ползал в ногах у светлого Князя, моля о прощении. Хотя, коли помыслить, так ничем мы перед Меславом не виноваты, разве тем лишь, что вместе с Чужаком пришли. Жаль только, никто разбираться не станет... Небось вся Ладога сейчас болтает о наглых пришельцах из далекого Приболотья, о котором и знать не знали, а кто знал, те забыли давно. Гадают, как решились на этакое, не ведают, что сами удивляемся -- неужто это мы с Княжьими воями подрались да из темницы удрали, не дожидаясь справедливого Княжьего суда? Объяснить бы все не спеша, за медовой братиной, только кто слушать станет? "Сбежали, значит, признали себя виноватыми, иначе нечего было бы бояться" -- вот как люди думают, и слова тут не помогут. Нет, нам в Ладогу возвращаться нельзя. Верно говорят -- стоит о беде подумать, и она сама явится. Резко остановившись, Медведь схватился за голову: -- Не могу я больше бежать! Чужак там! -- Да ты что, брат?! Ведун получил, чего добивался! Ты за него не в ответе. -- Лис дернул брата за рукав. -- Идем. Медведь, угрюмо набычившись, мотнул головой: -- Нет. Я ему обещал верностью за добро отплатить, а пришли напасти, так я его брошу? Нет. Возвращаюсь я. Лис чуть не заплакал, поняв, что брата не переспоришь. Сел рядом с ним, уткнув лицо в колени, и жалобно попросил: -- Пожалей хоть меня, брат. Как я тебя одного пущу? Медведь словно заледенел, зажал в себе боль, чтобы ни капли не выронить, не растечься жалостливо, промолчал, так ничего и не ответил Лису. Заметив неладное, вернулись уже ушедшие далеко вперед Славен с Беляной. У девки, как услышала о Чужаке, глаза разгорелись, а до того шла, будто не из темницы бежала, а в нее возвращалась. Тут к пророчице ходить не надо, ясно -- она с Медведем пойдет. И чем ее ведун приворожил? А может, и впрямь пустил в ход чары, вот и недужится без него девке? -- Медведь дело говорит. Негоже друга в беде бросать, вот только глупой силой ему не поможешь, тут с умом надо. И Славен туда же! Помешались они совсем на бессмысленной верности. Живы сами, и за то пресветлых богов благодарить надобно, а что до ведуна, так тут Лис прав -- его вина, ему и отвечать. Ко мне легко прикоснулась чья-то рука, огладила плечо: -- Скажи, Чужак ваш и впрямь так силен, как рассказывали? Меславу ровня? Изок, ожидая ответа, уставился на меня хитрыми маленькими глазками. Почему я раньше не замечал в них этого торжествующе коварного блеска? -- А ты откуда про Меслава знаешь? -- Тише. -- Изок испуганно прижал руки к груди. -- Тише, не то брат услышит. Он за Князя горой. -- Ничего себе "горой", из темницы пленников увел. -- Я чуть не засмеялся, но наткнулся на взгляд бондаря, и смех застрял в горле. Казалось, промчался неподалеку злой северный ветер и осел в его глазах ледяными искрящимися осколками. Изок расхохотался, а потом заговорщицки зашептал мне на ухо: -- Да каких пленников! Посмевших своего собственного Князя в Ладогу привесть... Взамен прежнего... У меня слова замерли на языке -- не решился ему ответить. Вот что о нас люди думают! Будто привел нас Чужак в Ладогу, словно верную дружину, мечтая старого Князя убить и своей волею править. Глупцы! Неужто не видно, сколько нас и сколько Меславовых воев в Ладоге! Да мы против них, что стебелек против урагана, -- сомнут и не заметят! Изок меж тем с упоением рассуждал: -- Время вы подходящее подгадали. Меслав слаб, а Старейшины Ладожские сами о власти мечтают, тайком в Новый Город ходят да поддержкой Рюрика заручаются. Только у него свои планы. Ярл его, Эрик, давно о Ладоге помышляет, и Гуннар-колдун тоже. А вам Рюрик что сказывал? Хотелось крикнуть: "Боги мне свидетели, не замышляли мы дурного Князю и к Рюрику не ходили!" -- но слова Изока жгли каленым железом и оправдания беззвучно сгорали на языке. Все, что я смог, это только головой помотать. -- Вот и с остальными он таков, -- неверно истолковал мой жест Изок. -- Принимает всех с почестями, а толком ничего не обещает. Одного не пойму -- коли Рюрик добро не дал, как же вы осмелились? Без его позволения в Ладоге и ворона не каркнет. Изок ожидал ответа, но на мое счастье подошел Стрый, и бондарь быстро заговорил о Медведе, показывая на рослого охотника рукой: -- Вернуться хочет, не желает дальше идти. Стрый внимательно выслушал брата и навернулся к Славену: -- Дело ваше, хотите выручать своего ведуна -- выручайте, только я вам -- не подмога. Я убийц не люблю, а колдунов тем более. -- Послушай, -- удивился Славен, -- что ты о Чужаке знаешь? -- Да то же, что и остальные. -- Стрый почесал крепкой пятерней затылок, взъерошив русые волосы. -- Люди говорят, будто какой-то колдун Меслава убить собирался, да не удалось ему. -- А как дело было, не сказывали? Стрый озадаченно развел руки в стороны: -- Что сказывать -- кроме вашего ведуна, никто такое замыслить не мог. В Ладоге колдунов нет, лишь лекари да вещуны. Чужак ваш мне сразу не понравился -- зверь в нем сидит, изнутри выгрызает. Не угомонился бы он, даже свершив задуманное. Нет ему покоя на этом свете. -- Откуда ты-то знаешь? Ты с ним и не говорил ни разу. -- Потому и не говорил, что мне он не по нраву. А откуда знаю, так то разве поймешь? Бывает так -- посмотришь на человека, и сердце запоет в груди, точно птаха певчая, а бывает, глянешь, и застонет, словно под пыткой. От ведуна вашего сердце не стонало -- вмиг на части рвалось... Славен отвернулся от кузнеца, будто и говорить больше не о чем, но не удержался, спросил: -- Стрый, что у вас с такими, как он, делают? -- Кто знает... Что Меслав решит, то и будет. Может, сожгут, а может, живьем в землю закопают -- не знаю... Ночь, а то и день еще обождут -- вызнавать будут, не замешан ли кто покрупнее вашего ведуна. Беляна, услышав слова кузнеца, дрогнула, закусила губу. Изок незаметно прокрался к ней, шепнул что-то на ухо. Она вновь повеселела, взбодрилась. А я понять не мог, что чувствую. Жаль было Чужака, но из-за него нас очернили, да и отговаривали мы его, как умели, а что не послушался, так то его беда. Однако где-то внутри свербили упреки, шептали на ухо: "Своя шкура дорога? Подло мыслишь, гаденько оправдываешься". -- Слышал, Медведь? -- Славен потряс гиганта за плечи. -- Прикинем, что к чему, обмозгуем, а там и выручать отправимся. Время есть. Сейчас идти надо. -- Куда? -- вяло поинтересовался Медведь. -- К сестре моей, Василисе. -- Изок, улыбаясь, вынырнул перед ним. -- Она недалеко здесь. За немилого замуж не пошла, в лес к знахарке лесной убежала, Неулыбе. Там и живет... Все быстро двинулись дальше, а я поотстал. Не нравился мне Изок. Да и девка, в лесу прижившаяся, нагоняла сомнения. Я уже одну Лешачиху видел, а с другой знакомиться не желал. -- Что грустишь, парень? -- присоединился ко мне Стрый. -- Или ведуна жалеешь? Я не ответил. Не знал, что ответить. Как ни скажи, а все неправда выйдет. Стрый мне нравился, лгать ему не хотелось. Даже не верилось, что они с Изоком братья. От кузнеца веяло теплой живой силой, словно от дуба-стогодка, под которым и в грозу не страшно, и в ливень -- не замочит, и от жары прикроет. Чтобы он не принял мое молчание за неприязнь, я сказал: -- Странное у тебя имя -- Стрый... -- То не имя -- прозвище. -- Стрый скупо улыбнулся, вспомнив старое. -- Отца мы мало знали, нас дядька вырастил. Он с варягами в богатые страны ходил, свои поделки сам продавал. Такого кузнеца на всем белом свете не сыскать. Я мал был, так ко всем ладьям бежал и кричал: "Стрый! Стрый!" Все ладьи мне на одно лицо казались, вот и путал их. Так и прозвали Стрыем. Мне представился босой белобрысый мальчишка в длинной рубахе, бегущий к пристани и на ходу выкликивающий самого близкого для него человека. Не верилось, что громадный кузнец мог когда-то путать иноземные ладьи и удирать из дома, надеясь первым встретить дядьку. Невольно я тоже улыбнулся: -- А Изок с тобой не бегал? -- Да нет, -- помрачнел Стрый. -- С малолетства он странный. Раньше плакал много, а как умерла Ладовита, так смеяться стал, и до того нехорошо, что порой кажется -- подменили брата. Впервые я услышал о девушке, к которой Изок был неравнодушен. Я уже и рот открыл попросить кузнеца рассказать о ней, но вовремя одумался. Не стоит бередить старые раны. Спросили бы меня о родном печище -- немногое бы я рассказал, зато грудь потом всю ночь болела бы, тоска уснуть не позволила. Постепенно крутые берега Мутной, смиряя гордыню, спускались к воде, а колосящиеся золотом поля уступали место непролазным ольховым зарослям. Под ногами зачавкала влага. Шедший впереди Медведь грузно проваливался, оставляя после себя продолговатые, заполненные водой, лужицы. Мы не спешили, поэтому могли выбирать просветы в молодом ольховнике и проскальзывать в них, не оставляя на ветвях клочки одежды и не царапая лица. Но меня заросли пугали. То ли солнца в них было мало, то ли комаров много, не знаю, но густой колючий ельник со знакомым мягким запахом прелой хвои был милее, чем похожие на вершу, сплетенные меж собой гибкие стебли. В ольховнике я чувствовал себя глупой рыбиной, попавшейся в ловушку. Стрый свернул от реки влево, прошлепал по мелкому ручью сквозь заросли и, выйдя на небольшую поляну, указал на низкий домик с земляной крышей, будто карабкающийся по пологому склону холма: -- Пришли... Словно заслышав его голос, двери распахнулись, и оттуда вышла девушка. Да такая, что Славен, очарованный, застыл где стоял, а мне померещилось, будто сама Леля встречает на пороге незваных гостей. Лис остолбенело воззрился на нее, и лишь Медведь, поглощенный думами, продолжал идти, уставившись в землю. Даже когда, узнав братьев, девушка сорвалась с места и, широко раскинув руки, словно белая лебедушка крылья, кинулась мимо него, Медведь не обратил на нее внимания. Зато я не мог отвести глаз. Она была маленькая, хрупкая, словно цветок, а по спине, вырвавшись из тесного берестяного кокошника, толстой змеей сползала золотая коса, переплетенная алой лентой. Как удерживала такую тяжесть тонкая девичья шея? -- Вот, Васса, встречай гостей. -- Стрый осторожно отстранил сестру, и она с готовностью повернулась к нам. -- Леля! -- шепнул Лис. Она засмеялась, и я сам чуть не рухнул на колени. Не могло быть у простой женщины таких ярких васильковых глаз, такой лучезарной улыбки, такой белоснежной, окрашенной легким румянцем кожи! Славен опомнился первым: -- Мира тебе, хозяюшка. Пусть хранят тебя и дом твой многомудрые боги. -- И тебе того же, гость дорогой! -- Ах, какой бархатный был у нее голос! Без меда пьянил, чаровал ласковой музыкой. -- Кто там, Василиса? -- Волшебство словно рукой сняло. Изок говорил про бабку-знахарку, про мужчин не упоминал, а между тем из дома доносился недовольный мужской рык. -- Гости к нам, баба Лыба, -- Василиса, приглашая, пошла-поплыла к дому, -- и братья мои. Голос внутри то ли закаркал, то ли закашлялся: -- Кхе-кхе-кхе... Братья? Давненько их не было. Знать, недоброе стряслось, коли они припожаловали... -- Зачем ты так, Неулыба? -- Стрый ввалился в дом первым, мы за ним. Я увидел обладательницу мужского голоса и шарахнулся обратно. Из темноты жилища умными и грустными глазами на меня глядела короткомордая черная корова! Изок, расхохотавшись, поймал меня за руку: -- Не она это, не она! До меня дошло -- знахарка дальше, в следующей клети. Вначале я там никого не заметил и только потом, приглядевшись, увидел на полоке седую горбунью. Наверное, старуха была не меньше Изока ростом, но согнувшая ее сила делала знахарку маленькой и неуклюжей. Зато глаза Неулыбы светились молодо. -- Гости? -- Она соскочила с полока и, смешно кособочась, чтобы видеть лица, подошла к нам: -- Хороши гости! Что же ко мне? Али места в Ладоге не хватило? -- Да. -- Стрый по-хозяйски орудовал у печи. Было видно -- в этом доме он частый гость. -- Беда у них. С Меславом Ладогу не поделили. -- Как говоришь? -- Старуха чуть ли не на цыпочки встала, силясь разглядеть незнакомцев. -- Ладогу не поделили? Да неужто есть еще средь словен смелые, которые Рюрикова гнева не побоялись да против его прихлебателя пошли? Замечательно! Теперь мы явно там, где нам самое место -- в стане Меславовых недоброжелателей! А чего я ждал, сбежав из Княжьей темницы? Что меня поведут прятаться в дом к какому-нибудь Ладожскому Старейшине? Верно говорят -- взялся за гуж, не говори, что не дюж. Сумел на Князя лаять, сумей и последствия терпеть без обид и жалоб. Старуха, переживая, ковыляла по маленькой клети, сжимала в кулачок узловатые пальцы: -- Я когда Вадима хоронила, думала последнего словена Матери-Земле отдаю. Даже хоробры его на службу к иным Князьям подались, забыли о мести и обидах, учиненных проклятым конунгом! Простили ему смерть и Гостомысла, и Вадима, и кровь многих словен. Храбр был Вадим, а Рюрика звал, как пса цепного, чтобы добро словенское стерег, на иных находников лаял, а вон как обернулось. Пес цепной нынче светлым Князем зовется, а Князья Родовые ему с сапог пыль заморскую слизывают. Продолжая что-то бормотать, бабка накрыла на стол и только тогда заметила Беляну: -- А ты, девка, не наших кровей, -- быстро определила она. -- Древлянка? Беляна, густо зардевшись, кивнула. Я заметил, что после появления Вассы она совсем притихла и старалась держаться в тени. Оно и понятно, Беляна неглупа, понимает, что рядом с этакой красавицей она что столб простой рядом с резною богиней, вот и смущается. Может, глядя на Вассу, и Славен оттает, отмерзнет сердцем от древлянки. Она тоже это поняла и стала на Славена поглядывать чаще, словно проверяя, смотрит ли еще. Вот бабья натура -- пока любил, не мил был, а как на другую засмотрелся -- задавила жаба-зависть -- мое, не отдам! Непостоянно женское сердце, нельзя ему верить, а порой так хочется... Васса сидела на полоке, переводила глаза с одного на другого. Улыбка ее потухла, но прелесть не пропала. Как солнышко. Когда ярко светит -- всех греет, зайдет за тучку и бликами лишь малую часть охватывает, а вовсе скроется -- и ждешь не дождешься, когда снова выглянет, обласкает ясными очами. Пока я засматривался на Вассу, Стрый коротко, но доходчиво поведал о наших злоключениях. По его словам выходило, что мы сдуру помогли ведуну к Князю попасть. Я даже удивился -- видать, не обделен вещим даром кузнец, коли во всей неразберихе сумел правду углядеть. Закончил он просто: -- Собираются они колдуна своего выручать. Тебе ли, Неулыба, не знать, каково с Князем ссориться. Отговори их. Чай, заслужил ведун смерти, не стоит ради него молодые жизни губить. Старуха, размышляя, уперлась подбородком в ладони и стала похожа на раздувшийся гриб. Только вместо шляпки над нею возвышался немыслимо большой горб. Наконец, она подняла голову: -- Выручать друга иль нет -- их дело. Им же и свою участь решать, но если ведун так силен, как они сказывали, то, похоже, не простой он человек. Есть в нем волхская кровь. Меня аж на полоке подбросило. Конечно, как я раньше не догадался! Непохож на нас Чужак потому, что гуляет в нем маленькая капелька Велесовой крови. Оттого и оборотни его понимали, и Змей равным признал. -- Но коли он волхской крови, то Меслав против него -- лягуха против змеи, не одолеет. Однако одолел. Да и волхи к власти равнодушны, а смерть за великое зло почитают. Не станет волх из-за власти ни человека, ни зверя губить. Значит, Чужак снова становится неизвестно кем? А мне так хотелось верить, что довелось увидеть потомка волхов! Да что увидеть, в друзьях с ним ходить! А старуха все рассуждала, словно уже не с нами говорила, а сама с собою: -- Не ладится что-то в вашем рассказе. Надо бы прежде, чем дело решать, узнать хорошенько, что да как. Она обвела нас сияющим взглядом синих глаз: -- Вам в Ладоге показываться не след. Меня тоже там не с почетом встретят -- заплутала моя Доля на калиновом мосту... -- Я схожу! -- Василиса легким ветерком перенеслась через клеть, встала перед старухой: -- Давно я в Ладоге не была. Погляжу, как там сейчас. -- Нет! -- Стрый загородил ей выход. -- А если узнают? -- Кто узнает-то? -- Василиса улыбнулась, и запрыгали по избе солнечные зайчики. -- Я и раньше затворницей жила, а теперь, уж почитай, пять лет, как домой не ворочалась. Все уж давно забыли меня. Стрый мрачно изрек: -- Горыня не забыл. Василиса потупилась, а потом, лихо вскинув голову, заявила: -- Доведется встретить, так и потолкую с ним, чем так мать напугал, что любимую дочь за него, подлого, сосватала? Мелькнула маленькая ручка, отстраняя могучую фигуру, и Васса, словно птаха из клети, выпорхнула наружу. Не знаю, как вышло, только ноги сами понесли меня следом, и остановился, одумавшись, лишь у самого ольховника. Проклиная себя за глупость, оглянулся в поисках избы и увидел совем рядом, за спиной, Стрыя. Кузнец печально смотрел на заросли, куда скрылась сестра: -- Всегда она так. Решит -- не переубедишь, да и сил у меня не хватает с ней спорить. Боюсь я за нее. Мать перед смертью сосватала ее за одного усмаря Ладожского -- Горыню. Горыня двором богат, а сердце у него так мало, что туда не то что жена, мать не вмещается. Никого кроме себя не любит. Вассу взять хотел, точно вещь красивую, всем на зависть. Ушла Васса из Ладоги, так он долго ее искал, грозился при всем народе за косу оттаскать, а потом и срезать. Мне вдруг стало страшно. Не мог я себе представить Вассу униженной и избитой, на площади, полной смеющихся людей. Я коснуться бы не решился ее белой, чистой, точно первый снег, кожи. А уж за косу оттаскать, словно рабыню, вовсе немыслимо! Кто спасет, убережет, если наткнется она случайно на этого Горыню? -- Не надо было ее отпускать, -- сказал я. Стрый усмехнулся: -- Не бойся. Она с виду тростинка, а тронешь, терновым кустом обернется. Так кольнет, что не захочешь, а отпустишь... Я вспомнил гордую лебединую шею. Верно. Такую удержать не всякий сможет. Стрый заметил, что я сбавил шаг, и, неверно поняв, принялся убеждать: -- Придет она. Иначе Неулыба ее не пустила бы. Она Вассу как дочь родную бережет. Я немного успокоился, спросил: -- А Неулыба откуда взялась? Кто такая? -- Кто сейчас знает... Она многое рассказывала. Говорит, будто помнит времена, когда варяжьи ладьи Мутную не бороздили и словене жили мирно, как одна деревня. Друг к другу в гости ходили. А из богов, пуще других, Роду кланялись. Да, может, путает на старости лет... Стрый замолчал. Под ноги мягко стелилась зеленая высокая трава, и хотелось снять обувь, пройти по ней босиком, как в детстве, и ощутить ее нежную прохладную силу. -- Первые варяги были приветливы, да и словене их приняли, словно братьев. Помогали проходить пороги, чинить ладьи, лечить раны, полученные в походах. Людям, никогда не уходившим с обжитых мест, нравились хмурые северные воины, повидавшие многие земли. Шло время, и пришлых становилось все больше, но и их привечали со всем гостеприимством. До тех пор, пока они не стали грабить и увозить наших людей в рабство. Неулыба говорит, что именно тогда познали словене ненависть. Она тоже была рабой, хотя в то время ей еще не исполнилось и десяти лет. Сказывает, будто там ее и покинуло счастье, а на спине начал нарастать этот страшный горб. Я вспомнил старухины слова о Доле, оставшейся на калиновом мосту. Видать, и впрямь в молодых годах заплутало ее счастье... -- Сколько же ей лет? -- вырвалось у меня. -- Не знаю. Она рассказывает многое из таких давних времен, что и самые старые не помнят. Может, правда нашла она траву, запаха которой страшится сама Морена. Не знаю... Стрый распахнул дверь. Черная корова высунула морду и, поняв, что пришла не хозяйка, обиженно замычала. -- Погоди, Стрый, -- остановил я кузнеца. -- Ответь, коли сможешь. Как ты в дружбе с такими людьми живешь? Изок сказал, ты за Князя горой. Он тебе брат, а Меслава не любит, да и старуха тоже. Кузнец посмотрел на меня, уголки губ скривились в болезненной гримасе: -- Я, к примеру, кашу не люблю, а все же ем. Увидел непонимание в моих глазах и добавил: -- Разве так важно, кого кто любит? Или все споры кровью решать? Так ведь убить всего легче. Только немногое этим изменишь. Каждому свой мир дан, своя голова, так почему же считать себя лучшим? Я озадаченно уставился на него. Вроде ничего нового кузнец не сказал, а ведь мне такое объяснение и в голову не приходило. Он провел ладонью по доброй коровьей морде, снисходительно улыбнулся мне: -- Ничего, парень, не грусти. Со временем сам поймешь, где твоя правда. Пойму ли? А пойму -- будет ли моя правда так справедлива и добра, как его? СЛАВЕН Душно было в клети, и время тянулось, словно самому Хорсу хотелось дождаться Василисы, проводить ее обратно из Ладоги да посмотреть, чем дело кончится. От духоты мутилось в голове, хотелось на волю, и не просто на волю, а в родное село, где каждый куст -- дружок, каждая рытвина -- подружка. Там не страшен гнев грозного Князя, и спустя время забудется шумная Ладога да бесследно исчезнувший в Княжеских хоромах ведун. Там меня ждет отец и родичи, оставшиеся без крова. И весьма кстати придется к зиме пара сильных рук -- строить крепкие добротные дома, взамен тех, старых, утопленных Болотной Старухой... Замечтался, и вдруг резануло по сердцу: "Чужак!" -- будто огненная стрела Перуна наказала за слабоволие. Вспомнилось умное тонкое лицо, бездонные, в радужных обводах глаза, снисходительная улыбка ведуна, и надавило-налегло на грудь собственное бессилие. Так уж вышло, что стал ведун частью моей судьбы. Видать, напутала что-то в своей пряже Мокоша и сплела нас намертво так, что теперь и концов не найдешь. Да нужно ли их искать? Вон, Медведь сидит, уткнувшись носом в колени, подпирает могучим плечом неотлучного брата -- спроси его -- за кого жизнь отдавать собрался? Ответит -- за того, кто брата спас... А против кого идти собираешься? Ведь не задумается даже перед ответом -- против Меслава... Словно не он, всего семнадцать ночей назад, стоя у костра, ради Князя от любимой девушки отказывался. И Бегун боится Княжьего гнева, а не отступится от ведуна. Я его знаю -- он по любой мелочи трястись будет, а в главном не бросит, не предаст. Хороших защитников отобрала сыну Сновидица, жаль, не знала, против кого восстать придется, какие невидимые преграды крушить. Для меня Меслав с детства был как солнце светлое -- чист, могуч, велик, а то, что не видел его ни разу, только веры прибавляло. Каким только я его не представлял! То старцем седобородым в белой, словно снег, рубахе с проблескивающим сквозь седую гриву золотом наушного кольца, то крепким, почти молодым воем, на вороном, под стать Перуновому, жеребце, и тогда лица не видел, а лишь притороченный у пояса длинный меч да красные сафьяновые ноговицы. Но каким бы ни воображал я Князя, всегда был он справедлив -- с врагами грозен, с друзьями милостлив. А теперь стерся образ, потускнел, и, как ни силился я возродить хоть толику прежнего преклонения, вставало перед глазами знакомое лицо ведуна, заслоняло собой Княжий лик. Не было больше надо мной Князя, были лишь те, кто много дней и ночей делили со мной одну пищу, спали вокруг одного костра, в битве плечом согревали да спиной заслоняли. Мир изменился. Стало вдруг все ясно, будто на берестах Хитреца -- здесь враги, здесь друзья, а здесь остальные, кому до тебя дела нет и кому ты ничего не должен. Одно жаль, друзей было мало -- в одну клеть умещались, а врагов -- вся Княжья дружина с самим Меславом во главе. Эх, Чужак, знал бы, что натворил своим самолюбием да спешкой! Пытался Князя убить, а убил тех, что с тобой вместе шагали. Нет больше славных охотников Медведя да Лиса, и весельчака Бегуна тоже нет, и сын Старейшины остался лежать в Княжьей медуше, распластавшись на каменном полу. Знал ли ты, что так обернется? Думаю, нет. Ты того не желал, да и никто не желал. Ни мы, ни Меслав... Боги распорядились... -- Деточка! -- Горбунья вскинулась навстречу входящей Вассе. Та раскраснелась, видно, быстро бежала, торопилась. Может, спешила утешительные вести принести? Но углядел я потухшие виноватые глаза на прекрасном лице и понял -- ничем не порадует вестница. Словно упреждая вопросы и боясь услышать тот, который страшнее остальных, она быстро заговорила, обращаясь к Неулыбе: -- Ой, баба Лыба, я и не замечала раньше, как хороша наша Ладога! Шумная, веселая, будто праздник. А теперь еще краше станет. Рюрик из Новограда рабов прислал, вместо деревянного тына каменный ставят! И мастерские все те же... Даже встретилось несколько старинных знакомцев, да не узнали. Спешат, как обычно, суетятся. Продолжая болтать без умолку, она прошла внутрь, черпнула небольшим корцем воды, припала к нему губами и пила так долго, что за это время могло пять человек напиться. Как не поперхнулась только под пристальными, прожигающими насквозь взглядами? -- Говори, деточка. -- Старуха бережно отняла у нее пустой корец. -- Не бойся. Что бы ни было, а неизвестность худшая мука. Васса повернулась к Стрыю и печально сказала: -- Твою кузню не спалили, брат. Князь не позволил. Стрый улыбнулся. Все-таки радовала новость, что не слизал огненный язык дедово да отцово наследство. Васса повернулась к нам. Посмотрела пустыми глазами куда-то поверх голов: -- Колдуна Меслав судил. Прилюдно. Лицо ему тряпками замотали, говорят, злой глаз у него. Завтра в Новый Город повезут, к Рюрику. -- Зачем? -- не выдержал я. -- Варяг он. Сам признался, перед всем народом. Глупости! Ничего не было в Чужаке варяжского. Наш он! С малолетства в Приболотье... Разве только... Нет, не из тех наша Сновидица, кто находнику честь свою девичью отдаст. Не может Чужак быть сыном варяга. А вдруг полюбила? Да и голод не тетка... А он знатен, богат, вот и отказался от ребенка, а заодно и от той, которой уже натешился... Чужаковы глаза странные, и нрав необъяснимый, и искусство воинское -- может, все это отцовский заморский дар? А Василиса все говорила: -- Он признал, что хотел Князя убить. Сам просил смерти, говорил: чем опозоренным жить, лучше в земле лежать. А Меслав осерчал. Сказал: "Сперва ты перед всем Новым Городом покаешься да родичу своему Рюрику в глаза глянешь, а потом он сам тебя убьет иль продаст рабом в далекий Миклагард. А там долго жить не дадут, особенно коли ты варяжской крови". Рюрик -- родич Чужака?! А может, вовсе отец? Тогда все на свои места становится: и спесь ведуна, и его желание княжить, и то, что все его отца знают. Да кому ж в словенских землях неведом варяжский Сокол! Значит, варяг, уже раз от него отрекшийся, теперь его позорить и судить будет? Еще ничего, коли убьет, а если и впрямь надумает в рабы? Все я мог представить, но Чужака рабом -- не мог! Это, как вольной птице, журавушке, крылья обрезать. Нет! Не быть Чужаку рабом, не ходить в железе, не кланяться в ноги отцу отринувшему, не терпеть от него позора, не стоять пред ним с покаянием! Я думал, получится гневно, с горькой силой, а вышло жалобно: -- Спасать Чужака надо... -- Надо, -- отозвался Лис, -- это всем ясно, да вот как? -- Я помогу. Васса! Чем же она помочь может? Этакий цветок хрупкий. Ей бы самой кто помог сберечься, не позволил постылому иль норовистому смять до времени. -- Сестра! Не твоя забота ихний колдун! -- Стрый соскочил с полока, опустился возле Василисы на пол, поднял на нее собачьи преданные глаза. -- Одумайся, сестрица! Белкой метнулся к ним Изок. Я думал, тоже сестру умолять, чтоб одумалась, но он неожиданно грубо отпихнул Стрыя, схватил ее за руки. Глаза лихорадочно забегали по девичьему лицу: -- Правда, поможешь? -- Одурел ты от своей ненависти! -- Стрый разозлился так, что у меня мурашки побежали по коже, но Изок, видать, действительно спятил. Даже не обернулся на крик брата. А из того гнев ломился, словно тесто из квашни: -- Зачем тебе колдун? Думаешь, он вновь на Меслава поднимется, поможет тебе за Ладовиту поквитаться? Не будет этого! -- Молчи! -- Бондарь развернулся к брату. Вместо глаз -- две змеи ядовитые, а голос тихий, но такой, что захочешь, да не поспоришь. -- Сколько лет ты Меславовым дружинникам мечи куешь? Долго... Так долго, что забыл уж улыбку Ладовиты, ее глаза ясные. Забыл, как плакала она, когда за Меслава отдавали... Забыл, как через год хоронили ее? Как уверяли, будто от новой, вызревшей в ней жизни умерла она, а ребеночка так никто и не увидел? Забыл... А я помню! И каждую ночь ее глаза плачущие вижу! И видеть буду, доколе Князь-убийца не прольет кровавых слез! Знаешь, о чем я думаю, брат? Не о сестре нашей, Василисе, и не о тебе, а о том, как услышит в последнюю минуту Меслав мой голос и будет тот голос ему о зачахшей в его хоромах Ладовите кричать! Так кричать, что душа застрянет меж сомкнутых Княжьих зубов и не вылетит, навсегда останется в мертвом теле! Сгниет с ним вместе! Две женщины закричали почти одновременно. Одна охнула, испуганно прижимая ко рту тонкие ладони: -- Брат! А другая зашлась неистовым кашлем, затрясла горбом: -- Все не простишь Князю невесту? Кхе-кхе-кхе, не смиришься, что по доброй воле она от тебя ушла? -- Молчи-и-и! Изок вздернулся, так взвыл, что стены содрогнулись, и вдруг смолк, оседая. Старуха подковыляла к неподвижному телу, закряхтела, нагибаясь. Корявые черные пальцы нащупали жилу на шее. -- Не любит он правды. Слаб для нее. И уже Вассе: -- Подай две свечи. Да зажечь не забудь. Василиса поспешно сунула ей в руки горящие свечки. Недолго думая, старуха задула одну и сунула чадящий огарок под нос Изоку. Едва дым от первой перестал забиваться ему в ноздри, она заменила ее другой. Изок дернулся, смешно зашевелил губами и сел. Глаза у него были бессмысленные, вряд ли он вообще помнил, о чем речь шла. Стрый поднял брата, усадил на полок, привалив спиной к стене. После шумной ссоры стало непривычно тихо. Только кряхтение Неулыбы нарушало тишину. Она же первая и заговорила: -- Странный у вас дружок. Не слыхала я раньше, чтобы Сновидицы себе в пару чужих выбирали. А я ведь во многих землях была... Изок, конечно, дурак -- худое добром не обернется. И месть вовсе не так сладка, как кажется. И ты, Василиса, тоже дуреха, чем помогать собралась? Думаешь, нянька-речка тебя послушает, вынесет ладью на мель? Так супротив нее кормчие найдутся. Да те, кому сам Поренута брат. Не выйдет у тебя ничего. А я бы хотела на Рюрикова выродка взглянуть... Особливо после ваших баек... Старуха опустила голову на грудь, как заснула. Горб замер над нею, будто желал придавить старую к земле, чтобы и шевельнуться не могла. Никого ее молчание не обмануло. Все поняли -- есть у нее что-то на уме, и, притихнув, ждали, когда сама скажет. Наконец горбунья заговорила: -- Я помогу вам. Подскажу место, где станет Княжья ладья. Выползет на мель, тогда вам и время приспеет. Сумеете ведуна вызволить -- обо мне не забудьте, вспомните, что хотела на него взглянуть. А нет -- так бегите со всех ног, да не в Приболотье ваше, а куда подале и не высовывайтесь больше. Не простит Меслав еще одной обиды. Изок, еще не оправившись, еле поднял руки, хотел обнять старуху, но она, отстранившись, резко заявила: -- А ты о глупой мести забудь! Он засмеялся недобро: -- Ты-то о своей не забыла... Холишь ее не меньше меня, иначе с чего бы помогать взялась. Рюрику с Меславом насолить хочешь. Болотные гости, может, и поверят тебе, но только не я. Старуха от его слов еще больше согнулась. Верно говорят -- правда глаза колет. -- Брат! -- Василиса окликнула, будто ударила, и тут же смягчилась: -- Не смей, брат. Изок и сам понял, что зарвался, замолчал покаянно. И как в таком щуплом теле такая ненависть обитает? Видать, потому и смотрит на него кузнец, словно на больного. Да иначе его и не назовешь. Во мне ненависти не было, даже злости на Князя не держал. Не обидел он меня ничем, просто вышло так, что придется мне на его ладью напасть. Боги все видят, знают -- не смог я иначе, простят... -- Я все-таки помогу вам, -- настойчиво повторила Васса. Что неймется девке? Ей бы холить свою редкостную красоту и суженого ждать, а она заладила, словно кукушка, -- "помогу да помогу". -- Не нужна нам твоя помощь! -- Неужели Беляна? Хрипло и зло закричала, словно ворона закаркала. Лицо налилось багрянцем, глаза злые, а в глубине -- страх. Чаще всего люди со страху кричат, только чего ей-то бояться? И тут смекнул. Красоты Василисиной страшилась Беляна! Опасалась, что не устоит перед прелестницей Чужак. Вот уж впрямь -- все у девки любовь на уме. На смерть идет, а о сопернице думает. Хотя... -- А ты, Беляна, никак с нами собираешься? -- Хотелось бы мне успокоить ее, уговорить ласково, так ведь не послушает, ради ведуна, не меня, -- гору свернет с пути. -- Драться не умеешь -- того гляди, своего вместо чужого прибьешь. Нет, ты нам не помощница, лишь помеха. Запылали карие глаза, зыркнули на меня не добрее, чем на Вассу: -- С собой не возьмешь, одна пойду! Ты мне не указ! Сам волю дал. -- Тогда и ты мне не указ что делать, что не делать, -- встряла Васса. -- Я с рождения свободная была, ни под кем не ходила. Вот тебе и птичка-невеличка, а клюет не хуже ястреба. Беляна даже растерялась, смолчала. Зато у Лиса голос прорезался: -- Две девки, старуха да припадочный -- хорошо войско! -- А меня не считаешь? -- приободренный возможностью вызволить Чужака, спросил Медведь. -- И меня. Стрыя я и впрямь не считал, уж больно лихо он противился всем нашим планам. Я удивленно вскинул голову. -- А что, -- огрызнулся он, заметив мое недоумение, -- прикажешь брата с сестрой на такое дело одних отпускать? -- Да нет, -- мне не хотелось ссориться. -- Пара лишних рук нам не помешает. -- И на том спасибо, -- кузнец повернулся к горбунье, -- говори Неулыба место. -- Не спеши, -- она встала, принялась вытаскивать из-под полока плотно увязанные тряпицами горшочки. -- Дам я вам снадобья, от которого сил прибавится да сон вещий придет. Во сне каждый себя увидит и место, где ладья Княжья остановится. А покуда не мешали бы вы мне... Беляна смекнула, молча вышла. За ней потянулись и остальные. Богам наша затея не нравилась. Хмурилось небо, ни одна звезда не смотрела с высот. А может, наоборот, скрылись, чтобы не выдать нас Меславову вещему оку случайным всполохом? -- Спел бы, Бегун? -- Нет. Впервые на моей памяти отказался Бегун петь. Плохо дело, когда даже такому, как он, песня на уста нейдет. Плескалась за ольховником Мутная, и померещился мне за черными руками кустов гладкий бок Меславовой ладьи. Страх пробрался в душу. Я настоящую ладью лишь издали видел, а уж как лезть на нее да еще при этом драться и вовсе не знал. Показалось затеянное нелепым, невозможным. Так и подмывало подняться, стряхнуть наваждение и очнуться от морока, невесть кем насланного. -- Никак заснули? -- раздался грубый голос знахарки. Вот и ушла ладья, даже всплеска на воде не оставила, а вместо нее -- полянка, орешник да сгорбленные под гневным небом жалкие фигурки -- все наше войско. В избе пахло чем-то сладко-приторным. Булькало на приземистом столе зеленоватое варево. Нависала над ним неуклюжая горбатая тень старухи. Словно в детских песнях о колдунье-ворожее, Весну пытавшейся сгубить. -- Пейте. Запах от корца шел невыносимый, но еще невыносимее была мысль, что не сдюжим, бросим начатое на полпути. Я зажмурился и выпил. Потек по горлу жидкий огонь, опалил душу. Веки пудовыми гирями потянуло вниз. Ноги предали, опустили на полок. Каким-то неведомым чутьем угадал в осевшем рядом теле Беляну. Потянулся к ней с одной мыслью -- уберечь, оборонить, и тут всплыла вторая, страшная: "А вдруг обманула знахарка, опоила сонным зельем, чтоб не втянули в дурное дело ее Василису?" А потом все пропало, и очутился я на высоком берегу. Солнце веселило реку, танцевало на волнах яркими бликами, а из-за поворота, против течения, шла нарядная ладья... Та самая... Княжья. БЕГУН Я не хотел пить Неулыбино зелье. И Чужака выручать не хотел. Хватит нам от него неприятностей! Во всем ведун сам виноват был. Может, Миклагардские рудники с него спесь собьют, научат уму-разуму... Но тошно становилось от мысли, что уйдут с солнышком мои родичи и останусь я один-одинешенек на белом свете... -- А ты что же? -- Неулыба протягивала мне доверху наполненный корец. Мутная жижа плескалась, испуская ядовито-сладкий пар. -- Нет. -- Я отодвинул ее руку. Хватит под чужую дудку плясать да за спины друзей прятаться. У каждого свой путь. Нет им жизни без ведуна, так пускай выручают. А у меня своя дорога. Как кузнец сказал -- "своя правда". И никто меня за такое решение не осудит. Я забился в теплые шкуры, но сон не шел. Старуха, кряхтя, копошилась у печи, бренчала какими-то горшками, шептала невнятно. Медведь сопел во сне, а Беляна, вжавшись под бок Славену, казалось даже не дышала. Стрый раскинулся прямо на полу посреди клети, заботливо обнимая обеими руками родных, словно и во сне старался защитить, закрыть от неведомой опасности. Я смотрел на них всех, и не верилось, что больше, может, и не увижу никогда. Неулыба увязала махонький узелок и вышла, шаркая ногами. "Куда она в ночь-то? -- подумалось лениво, а потом словно озарило: -- Опоила и в Ладогу за Меславовыми дружинниками пошла!" Я стрелой вылетел следом. Горбунья как испарилась. Небо разъяснело, и явственно было видно маленькую небесную собачку Чернобога, грызущую удила звездного Перунова коня. Сколько столетий пыталась она свершить свое темное дело, прячась в ночи, но каждое утро уставала и бежала к Студенцу напиться, а удила к тому времени вновь срастались. Мне некогда было упреждать Желтобородого, к тому же он, чай, сам уже обо всем знал и позволял Чернобогу тешить свою ненависть, чтоб не так на людях буйствовал. Я, крадучись, побежал к реке, проскользнул сквозь переплетение ветвей и замер. От стыда кровь прихлынула к щекам, показалось, они заполыхали в темноте алым пламенем. Никого не предавала Неулыба. Стояла она по пояс в воде, протягивала к небу тощие старушечьи руки, и бежали по ее дрожащим щекам серебристые дорожки слез. А еще она пела. Так пела, что мое сердце перестало стучать, сжалось в груди от печальной стонущей песни. Просила Неулыба Реку-Матушку о помощи и рассказывала ей о добрых, смелых людях, которые спали крепким сном в ее доме. "Собрались они на благое, -- пела Неулыба. -- Пособи им, Матушка-Речка. А коли тебе мои кокурки не по нраву пришлись, то возьми меня, старую, а больше мне и дать-то нечего". Внимая, я даже забыл о том, что, словно тать, прячусь в кустах и слушаю не для моих ушей предназначенные слова. Песня меня заворожила. Река равнодушно проносилась мимо горбуньи, не прислушиваясь к ее пению, и вдруг показалось мне, будто всего на миг остановились воды и обняли старуху. Легли ей на плечи прозрачные ладони, всплеснув, поднялось водяное, отражающее звезды лицо и коснулось легким поцелуем сморщенного старухиного лба. Я помотал головой, отгоняя наваждение, и когда вновь увидел бабку, она уже ковыляла к берегу, а холодная и молчаливая Мутная, как прежде, бежала мимо ее маленьких просьб. -- Не прячься, болотник. -- Неулыба даже не повернула в мою сторону головы, а все-таки заметила. -- Наказала тебя жизнь за доверчивость, вот ты теперь и боишься людям верить. Я отмахнулся. Не мог же впрямь признаться, что посчитал ее способной на самое злое дело! -- Да не маши ты. -- Неулыба безошибочно шла ко мне, словно кошка видя в темноте. -- У тебя на лице все написано, посмотришь -- и сразу ясно станет. -- А как ты меня заметила? -- спросил я, ускользая от неприятного разговора. -- Я не сама заметила, мне Матушка-Речка нашептала, -- гордо ответила Неулыба. Что ж, нашептала так нашептала, не мне допытываться у старухи правды. -- Не веришь? -- Неулыба косо глянула мне в лицо. -- Вот и от друзей отказываешься потому, что не веришь в их затею. А напрасно. Они с чистыми душами за того, кого любят, идут. От таких удача не отворачивается. А коли отвернется, покинут их тела бездыханные птицы белые да чистые, а не черные сажные вороны. Да что тебе говорить! Сам все знаешь. Потому и петь не можешь, что из белого серым стал. А там и до черного недалеко... Она неуклюже поковыляла мимо, оставив меня наедине со своими думами. Ах, как не хотелось признавать ее правоту, как приятно было по-прежнему убеждать себя, что порывы сердца -- нелепы, а обреченные на поражение битвы -- бессмысленны и жить надо по уму, не по сердцу. Жаль, после ее слов это стало невозможным. Я чувствовал, что творил то, в чем недавно хотел обвинить Неулыбу. Мерзкое ощущение, от которого необходимо было немедленно избавиться. Лишь бы успеть... Не опоздать... Я побежал. В доме все было по-прежнему. Стояла на пороге старуха, держала в руках корец с зельем, собираясь выплеснуть его содержимое. Не задумываясь я вырвал у нее варево и одним махом опрокинул его внутрь. Последнее, что помню -- ее улыбка. Улыбка той, у кого давно смех от кашля не отличался... Утром, когда проснулся, никого уже не было. Сначала я испугался, а потом, вспомнив свой сон, понял, что так и должно быть. Все тело наполняла необыкновенная легкость и сила. А может, сила была от уверенности, что теперь я знаю, как поступать и на сей раз не ошибаюсь. Солнце подмигнуло мне из-за леса. Когда все кончится, оно уже опустит свое разгоряченное тело в реку, омоется перед тем, как уйти на покой. Это я тоже знал. Не знал одного -- чем все кончится. Горбунья сидела на большом полене, щурилась на реку. Прощаться не хотелось. Выручим Чужака и, как обещано, вернемся к ней. Я кивнул ей, проходя мимо. Она промолчала, даже не повернулась, как тогда, ночью. Искать следы ушедших раньше друзей не приходилось. Шел по другим подсказкам, виденным во сне. Их было много. На всем пути встречались приметно изогнутые деревья, легко узнаваемые разливы, знакомо проныривающие под корягами ручейки. И крутой откос я узнал сразу, и дерево на нем, глядящее самовлюбленно не как все -- на солнце, а на собственное отражение в быстрой воде. Для этого ему пришлось выгнуться, вытянуться стволом почти вровень обрыву и зависнуть над рекой, полоща в воде длинные нижние ветви. Рядом было еще одно такое же. Там вовсю работал топором Медведь, срубая торчащие вверх цепкие зеленые лапы. Срубал аккуратно, так, чтобы со стороны ничего нельзя было заподозрить. И прощения у дерева не просил. Уж слишком оно само себя любило, в чужой любви не нуждалось. На берегу терпеливо дожидались остальные. Мужики оттаскивали срубленные ветви подальше, а девушки сидели поодаль друг от друга. Обе в мужской одежде. Раньше я посчитал бы это срамом, а теперь понимал -- так удобнее, и почему-то веками признаваемая истина казалась смешной и нелепой. У Беляны глаза полыхали надеждой. Она казалась едва ли не такой же прекрасной, как хрупкая Васса. Их я тоже видел во сне. Даже знал, что произойдет дальше. Сейчас полезу на дерево, по-разбойничьи зажав в зубах нож;, распластаюсь над бурлящей рекой и увижу, как, смешно перебирая руками и опасливо косясь вниз, на соседнее обустроенное дерево змеей заползет Славен. Заползет на самый конец, на почти свисающую в воду толстую ветвь, и замрет там, слившись с корой и лишь подмигнув мне напоследок. А возле меня надсадно запыхтит Изок... Медведь и Стрый слишком тяжелы. Обвязавшись веревками и изготовив топоры, они затаятся в уютных травяных ложбинах. А затем появится ладья, с бегающими по деревянному настилу людьми, сверху кажущимися маленькими и бессильными. И она появилась. Такая же, как во сне. Красивая, большая, под стать реке, с узким носом и широкой палубой. Я отчетливо видел спины гребцов и слышал их дружное уханье. Им приходилось идти против течения на веслах. Я знал -- чаще против течения ладью тащили волоком, но здесь не позволял высокий берег, и гребцы трудились изо всех сил, превозмогая упорство реки. Под солнцем блестело оружие, слепило глаза, и среди этого сияния не сразу удалось заметить скорченную фигуру у борта. Возле пленника сидели два дружинника с длинными мечами, с луками за спиной, но без щитов. Светлые волосы трепыхались по ветру, на обветренных усатых лицах плавали улыбки. Радовало воев раннее солнышко, свежая, словно обновленная поутру река, да и пленник уже перестал раздражать. Уже не хотелось сорвать с его головы намотанные тряпки и плюнуть в наглые глаза, посмевшие вредить Князю. Я пожалел, что нет в руках лука. Стрелять умел любой из болотников. Пусть не так, как Княжьи дружинники, но этих двоих я успел бы уложить до того, как пройдут под деревом размеренно качающиеся спины гребцов. Оставались еще четверо. Однако они были достаточно далеко. Пока добегут, Медведь разрубит оковы, а то и просто разорвет... Славен предостерегающе поднял ладонь. Я и сам знал -- скоро. -- У-у-х! У-у-ух! -- выдыхали уже подо мной гребцы. Вот палубная надстройка, вот еще немного... Пора! Я сорвался с дерева, намереваясь приземлиться поближе к Чужаку, но в это мгновение что-то звучно затрещало, ладья накренилась, гребцы и дружинники посыпались друг на друга. Река выполнила просьбу горбуньи! Испытанный кормчий и опытные гребцы не совладали с Великой Матерью-Рекой! Нельзя было упускать момент! Дружинники, ошеломленные неожиданной выходкой давно изученной реки, даже не заметили нас с Изоком и Славеном. Я рванулся к Чужаку. Он оставался на том же месте, только растерянно крутил головой, не понимая, что происходит. Одежда на нем была изорвана в клочья и пропиталась кровью. "Его били", -- понял я. Стражники уже увидели на ладье чужих. Закричали разом. Забряцали оружием. Гребцы тоже очухались, начали подниматься. Славен развернулся им навстречу, широко расставив ноги и бесстрашно зажав в руке нож. Смех, да и только! Никогда не воевавший болотник с ножом против вооруженных испытанных воев. Дружинники, наверное, рассчитывали на легкую победу. Потому и откатились назад, когда сверху, точно гири на веревках, рухнули Медведь и Стрый. Оба успели вовремя перерубить крепкую пеньку и свалиться на палубу. Теперь дружинники засомневались. Некоторые стали задирать головы, разглядывая нависшие над ладьей ветви и опасаясь, что оттуда, словно тараканы из старого чугунка, посыплются вооруженные люди. -- Руки! -- заорал я ведуну. Пока полз до него по скривившейся набок палубе, едва нож не потерял. Он с готовностью повернулся спиной, подставляя мне скрученные руки. Я ахнул. Такие кандалы даже Медведю не осилить, а уж мне со своим ножичком и подавно. Толстенные кольца матово блестели в солнечном свете. А за моей спиной уже дрались... Кузнец! -- Стрый! -- Я вложил в крик всю мощь, не мог допустить, чтобы в пылу битвы кузнец не услышал мой зов. Он ловко ушел из-под удара одного из дружинников, прыгнул ко мне. По рассеченной щеке Стрыя текла кровь. Кандалы он увидел сразу. Застонал жалобно. А потом начал остервенело рубить их топором у самого запястья пленника, там, где гладкое железо переходило в цепь. Мне рявкнул: -- Спину обереги! Я оберегал. Тем паче, что теснившие Славена и Медведя уже почти дошли до нас. Еще напор -- и все кончится. Не одного повезут на суд в Новый Город. Всех, кто выживет. Только я не выживу. Сдохну на этой красивой ладье, а живым не дамся! Неожиданно что-то мелькнуло, и напирающий на Славена рослый вой отшатнулся назад. Другому повезло меньше. Схватившись за неестественно вывернутую шею, он упал. Лис! Лис, раскачиваясь на притороченной к дереву веревке, сшибал ногами уже было успокоившихся дружинников. Затем стали падать камни. Тяжелые... как только девушки сумели их поднять? Они бухались на дерево настила, выдалбливая углубления в мягкой древесине, и катились на вновь отступивших к бортам дружинников. Один, два, три... А потом спрыгнули и сами воительницы. Думаю, они напугали дружинников не меньше камней. Разгоряченные, прекрасные, ловкие, словно посланницы Магуры, -- как тут не испугаться? Однако и этого исполоха хватило ненадолго. Дружинники вновь пошли на нас. Теперь уже не как в первый раз, со снисходительной ухмылкой, а зло, сосредоточенно, словно на настоящих врагов. Вот и чудесно. Если не победить, то хоть напугать их смогли... Что-то свистнуло мимо уха. Стрела... Искать стрелявшего не было времени. Слава богам, не зацепило, и то ладно. Стрый все бухал позади. Не в меня целились, в него. Под ноги попался сбитый Лисом дружинник. Верно старухин отвар сработал -- руки сами нащупали меч, вытянули из-под тела, сами легко взмахнули им, отражая удар. Мой соперник был совсем молодым. В другое время жалость затопила бы сердце, подумал бы о том, что ждет его где-то мать иль невеста, а сейчас, глядя на исковерканное ненавистью молодое лицо, я ничего не испытывал. Будто стоял передо мной не живой человек, а истукан деревянный, с каким в детстве все мальчишки хоть раз да сражались. Я рубил отчаянно, но что мое отчаяние против его умения? Воробей против коршуна... Постепенно нас теснили. Теперь мы плотным кольцом охватывали неутомимо долбящего оковы кузнеца, а кровь билась в голове в такт его ударам: "Бум-м-м. Бум-м-м. Бум-м-м". Я не заметил другой стрелы. Изок заметил. Рванулся вперед, прикрыл меня грудью и охнул жалобно. Я подхватил обмякшее тело одной рукой. Из его груди торчало древко. Тонкое, длинное... Мне предназначенное... Затопила злоба, прибавила силы, завертелся меч в руке, словно сам ожил и запел смертоносную песню. Даже бывалый вой попятился, изумленно взирая на клинок. Белкой заверещала Василиса, выскочила передо мной, выметнула вперед кинжал. Он попал всего на вершок выше цели, воткнулся в плечо дружинника. -- Все! Я сперва не понял, кто кричит. А потом дошло -- ударов Стрыя больше не слышалось. Удалось! Нам удалось! Права была горбунья -- удача смелых да решительных любит. Я не мог удержаться, оглянулся. Сзади, рядом с кузнецом, стоял ведун, торопливо разматывал тряпку с лица. Ну, держитесь, дружиннички! Сейчас за кровь Изока сполна заплатите! Видно, не один я подумал об этом. Засвистела стрела. По свисту стало ясно: эта -- убьет. Прыгнул, загораживая, да столкнулся со Славеном. Оба не успели. Впился, алкая крови, железный наконечник в ничем не прикрытую грудь ведуна, проторил путь к сердцу. Кажется, мы хором закричали. Я кинулся подхватить ведуна, а Славен, взвыв, вырвал у меня из рук меч, повернулся лицом к убийцам. Руки ведуна еще шарили по лицу. Негоже умирать в темноте, пусть хоть в последний раз полюбуется солнышком, подышит волей. Я рывком сдернул тряпку. Яростные черные глаза пронзили меня насквозь. Чужие незнакомые глаза! И губы, совсем не Чужаковы губы, зашептали: -- Кто... вы? Эрик... послал? Я понимал не больше его. Но угольные глаза уже подернулись смертной дымкой, а я должен был узнать! -- Где Чужак?! -- затряс умирающего. -- Где он? -- Чу... жак? Незнакомец не понимал. Жизнь оставляла его, потрескавшиеся губы шевелились: -- Не... меня?.. Все... равно... хорошо... Лучше... умереть, чем... перед братом... -- Где Чужак?! -- я кричал, забыв про сражение за спиной, про умирающего Изока, про ошибку. -- г Возьми... -- Незнакомец разжал кулак. На его ладони лежала большая монета. Сквозь отверстие в ней тянулась тонкая, удивительной выделки цепочка. Ничего не соображая, я схватил монету. Пальцы умирающего сомкнулись на моем запястье. В глазах появился интерес, а затем невероятная, обжигающая ненависть, словно он узнал нечто порочащее меня. У него уже шла горлом кровь, и, захлебываясь ею, харкая, он расхохотался: -- Умер... ваш... Чужак! Ошиблись! Век... ошибаться... Я вырвал руку. Ослабевшие пальцы незнакомца легко разомкнулись. Он едва выдохнул: -- Один... простит... примет... И замер, остекленевшим взором пронзая небо. Чужак умер! Вот, что он сказал. Перед смертью не врут даже самые закоренелые преступники. Значит, напрасно... Все напрасно... -- Прыгай! -- вывел меня из оцепенения голос Стрыя. Одной рукой он придерживал поникшего брата, другой пихал меня к борту. Кровь, размазанная по лицу, делала его неузнаваемым. -- Он умер! -- закричал я, злясь на весь этот безжалостный мир. -- Вижу! Прыгай! -- Кузнец, по-прежнему прижимая брата, перевалился за борт. Мелькнули босые ноги, всплеснула внизу вода, и он пропал. Я увидел, как переметнулись следом охотники, как за руку перекинул Беляну Славен, как Василиса легкой птицей взлетела на тонкий борт, ожгла последний раз васильковым пламенем: -- Прыгай!!! Чьи-то руки вцепились в мою рубаху. Я рванулся. Выскользнул. Снова ухватили... А река уже была совсем рядом. Плавать я не умел. Значит, рванусь, прыгну, и все... Конец... не будет печали, боли, ошибок, стоящих кому-то жизни, только покой... Я дернулся так, что материя затрещала, поползла, оставаясь в руках у преследователей. Взметнулся над водами, а потом ударился о холодное тело Матери-Реки. Течение подхватило, крепким объятием потянуло быстро-быстро в глубокую темь. ЧАСТЬ ВТОРАЯ МЕЧ ВИКИНГА СЛАВЕН Я сопротивлялся реке. Сопротивлялся безнадежно, свирепо, как смертному врагу. Не потому, что сам хотел выжить, а потому, что сквозь холод и боль чувствовал в руке тонкое Белянино запястье и понимал -- я не выплыву, и она не выживет. Грудь болела, и невыносимо хотелось вывернуться из цепких речных объятий, глотнуть хоть раз воздуха, но там, наверху, ждала смерть, и я продолжал грести под водой, помогая течению и сберегая остатки воздуха. Беляна сперва, то ли с испугу, то ли бессознательно, вырывалась, отталкивала меня, тщась выбраться наверх, а потом неожиданно обмякла. Видно, запас воздуха у нее кончился раньше. Лишь тогда я испугался. До этого не боялся, а тут разом оставили силы, и я, поддавшись страху, выскочил на поверхность. Мне повезло. Река успела втащить меня в тихий неприметный затон. Поросший высокой осокой берег колыхался совсем рядом. Безжизненным кулем, вниз лицом, всплыла Беляна. Я не помню, как доплыл, как вытащил Беляну, как ужом полз по режущей в кровь руки траве и, наконец, словно загнанный зверь, обессилев, забился в чахлые кусты. Теперь все зависело от дружинников. Если они надумают разыскивать неожиданных ворогов и пойдут вниз по течению, раздвигая длинными шестами заросли, -- найдут непременно. Один я бы мог еще попробовать уйти от погони, но с Беляной... Она лежала, запрокинув к небу острый подбородок. На сомкнутые веки крались синие тени. Я припал ухом к груди. Сердце молчало. И воздух, которого так не хватало измученному телу, не проникал в горло. Надо было что-то делать, но что?! Чужак! Если бы он был здесь! Я попытался представить ведуна, ощутить, как бы он спасал Беляну, и неожиданно, словно наяву, увидел склоненную над ней высокую фигуру Чужака. Он делал странные движения -- резко и быстро нажимал на грудь девушки, а потом, припадая ртом к ее губам, вдувал в нее воздух. -- Чужак! -- вскрикнул я, и видение пропало. "А почему бы не попытаться?" -- мелькнула шальная мысль. Я перебрался на то место, где видел призрачную фигуру, набрал в грудь побольше воздуха и несколько раз сильно надавил на обмякшее тело Беляны. Оно нелепо содрогнулось под нажимами, дергая руками и ногами, словно тряпичное чучело, сжигаемое сельчанами по весне. Я наклонился к леденеющим губам, выдохнул в приоткрытый рот. Ничего не случилось. Повторил все снова, еще раз, и еще... Пот катился по лицу, забылись дружинники и то, что нужно прятаться, и вновь стало не хватать дыхания, а сердце заколотилось бешено, так, что показалось, раздели его надвое -- двоим и хватит. Я даже не заметил, как тихо, еле-еле, шевельнулось что-то в застывшей девичьей груди, а затем застучало ровно, радуясь возвращению жизни. Неведомое чутье подсказало мне, что теперь главное -- дышать, и я перестал давить на грудь Беляны. Она закашляла, выплеснула изо рта бурую тягучую жидкость и дернулась судорожным вздохом. И опять зашлась кашлем, таким громким, что если б кто нас искал -- непременно услышал бы. Но не искали. И края Княжьей ладьи больше не было видно. Наверное, пошли дружинники в Новый Город сказывать Рюрику о случившемся. Беляна наконец прокашлялась, задышала ровнее и сиплым незнакомым голосом спросила: -- Чужак? Только тогда я вспомнил освобожденного пленника, сказавшего, будто Чужак умер. И еще что-то варяжское... Ах да, Один примет его, простит... Кого? Чужака? А вслед за Чужаком вспомнил об остальных. Не глядя на Беляну, рванулся к реке. Лениво перекатывались могучие воды, расходились круговоротами на мелях, размывали глинистые берега. И никого... Я закричал. Страшно, верно, закричал, потому что вздрогнула за спиной Беляна и заплакала навзрыд. Беда не ходит в одиночку. Умер Чужак и потянул за собой надежную свою защиту -- верных братьев-охотников и легконогого Бегуна... Вспомнилось вдруг, как боялся Бегун глубокой воды, и закрытые глаза его вспомнились, когда он пел... Один я остался... Упал в колючую осоку, не чувствуя боли, и завыл по-волчьи, потому что и мнил себя волком. Одиноким, злым, оставленным стаей. Беляна подошла сзади, ласково провела ладонями по голове. Раньше бы мне ее ласку, а сейчас и радости не почувствовал. Не осталось в сердце ничего, кроме мутной холодной воды. Нечем было радоваться... -- Может, выплыли где, неподалеку? -- предположила она сипло. Хотелось верить, но не слышал я громких криков, не видел на берегу следов... -- Пойдем... -- Она попыталась приподнять меня. Зачем идти? Куда? Есть ли теперь разница, где мне жить? Это место других не хуже. -- Пойдем. -- Она попробовала еще раз и сама упала рядом, поняв, что не по силам ей такая тяжесть. Я видел, как пришел вечер, как накатилась ночь со своими знакомыми шорохами, как Беляна неловкими руками ломала ветви орешника, сооружая что-то вроде настила, а потом легла на него, свернувшись калачиком. Я все видел, только шевелиться не мог. Умирал не телом -- душой. Утекал в Мутную, к тем, кого она уже приютила. А к рассвету поднялся. Пришли новые силы, только почему-то при взгляде на Беляну не трепетало больше сердце. И домой к родичам не хотелось. Зла не было, и боли не было. Ничего... Просто, коли выжил, значит, богам так было угодно, а кто я такой, чтобы с богами спорить? Буду жить, но для этого есть и пить нужно, а значит -- двигаться... Под лежачий камень вода не течет. Я пошел в единственное место, где мог на время остановиться, передохнуть и оправиться. К Неулыбе. Куда двинусь дальше, не знал да и задумываться не хотел. Беляна, увидев меня на ногах, радостно вскочила и озадаченно нахмурилась, заглянув в глаза. Я прошел мимо, и она, уразумев, что ждать не стану, торопливо натянула сушившиеся на ветвях мужские порты, в коих воевала, и побежала за мной. Что ж, хочет -- пусть бежит. Путь я не искал. Зверем стал бессловесным, и вело меня, словно зверя, -- чутье. Вывело. Неулыба стояла на пороге, будто ожидала, прислонив ладони к сморщенному лбу. Видела ли она в каком вещем сне наше поражение? Знала ли о беде? Верно, знала, потому что вопросов не задала, лишь молча посторонилась, впуская в избу. Налила в миску отвар, протянула: -- Выпей, полегчает на душе. Я оттолкнул миску. К чему лечить то, чего уже нет? -- Зря ты так. -- Неулыба положила заскорузлые пальцы на стол, закачалась, тряся седой головой. -- Не всех река утянула. Василиса жива, это я точно знаю, а может, и твои тоже. Старуха утешалась надеждой. Я бы тоже утешился, ведь жила же она еще где-то глубоко, в каменный сундучок упрятанная, но не желал до времени открывать тот сундучок. Знал, каково придется, коли не сбудется упование. -- Исковеркал твою жизнь ведун. -- Неулыба все качалась, стол поскрипывал. -- Небось, теперь ненавидишь его? Я покачал головой. За что Чужака ненавидеть? Он нам зла не желал. Так и богов виноватить можно, а то и мать родную, что родила на этот жестокий свет. -- Хочешь его отыскать? -- вновь спросила старуха. Я улыбнулся и с удивлением почувствовал, как непривычно криво растягиваются губы, а внутри нет и тени веселья: -- Он умер. -- Кто сказал? "А какая разница?" -- хотел ответить, но Беляна опередила: -- Тот, которого на ладье везли. -- Кто он был? -- дотошно выпытывала старуха. -- Не знаю. Верно, тать какой... -- Хитер Меслав. -- Старуха наконец присела на полок. -- Молодым таков был и к старости не поглупел. Знал, что у ведуна помощники были, вот и обманул всех. Ведуна порешил втихую, а ладью приманкой послал. Хитер... Я устал слушать бессмысленное бормотание горбуньи и закрыл глаза. Сон пришел мгновенно, а вместе с ним -- лица. Обеспокоенные, испуганные, знакомые. Они озирались, беззвучно звали кого-то, но этот кто-то не откликался, и беспокойства в глазах становилось все больше, а надежды все меньше. Я знал, кого они зовут. Меня. Меня не хватало на илистом мягком дне Мутной, где покоились мои родичи... На другое утро, поддавшись просьбам Беляны, я собрался и отправился вниз по Мутной: искать -- может, кто и впрямь выжил. А коли не выжил, так хоть тело выбросило на берег. Беляна не отставала от меня. Теперь я видел в ее глазах то, о чем раньше так мечтал. Она смотрела на меня с жалостью и любовью. Именно любовью. Конечно, Чужака ведь уже не было... Только и мне ее любовь уже не грела сердце. Ладогу мы обошли стороной. Хоть и думал Князь, будто поглотила нас река -- ему, верно уж, не стали докладывать, что неведомые пособники ведуна спаслись, -- а все-таки береженого боги берегут, и обошли городище лесом. Даже не взглянули на убранные уже поля. Первую ночь провели под пушистой, свесившей лапы, словно шатер, елкой. Беляна рассказывала потом, будто я метался во сне, угрожал кому-то и сминал нежную хвою пальцами, а я ничего не помнил. Словно перекинулся через палку, зачарованную да невидимую, и начал превращаться в лютого зверя. Людей чуждался, зато лес манил тишиной, прелыми осенними запахами и легкой добычей. Может, и впрямь сам не заметил, как перекинулся, и придет время, когда забуду все человечье, начну выть на желтый лунный круг вместе с новыми обросшими шерстью собратьями. На второй день вышли к берегу Нево. Сизые волны катились ленивыми гребнями, а кое-где вспенивались седыми бороздами. Пронзительно орущие белые птицы носились в сером небе, присаживались на волны, качались на них, словно в колыбели. Сердитый ветер студил лицо. Я раньше никогда не видел моря и думал, застыну в упоении на берегу перед зыбкой синью, а увидел и не застыл. Не понравилось оно мне. Холодное, суровое, равнодушное. И не вернуло тех, кого потерял. А что есть далеко-далеко, куда и рысьему глазу не дотянуться, и птице не долететь, белокаменный остров -- приют богов, так мне до него дела не было. Я повернулся и пошел обратно. -- Подожди! -- жалобно закричала Беляна. -- Подожди, подожди, подожди... -- закликали над головой белые птицы. -- Куда ты? -- Она догнала меня, заглянула в глаза. Я смотрел на красивое лицо, на исхудавшую фигуру в мужском платье, на отросшие немного ниже плеч темные волосы и ничего не испытывал. Ни желания утешить, ни тяги к алым манящим губам, ни отголосков прошлой нежности... Захотелось вдруг проверить -- а не проснется ли старое? Чужой непослушной рукой приподнял девичий подбородок, впился губами в нежный рот. Тепло стало губам, медовый запах волос пробился в ноздри. Беляна запрокинула голову, обняла руками за шею, откликнулась на жесткий поцелуй. Застонала, прижимаясь ко мне гибким телом. Твердые полукружья грудей мягко скользнули по моей одежде, легкие руки спустились на спину. Захотелось взять ее прямо здесь, сейчас, и ведь знал, что не отринет, примет как должное, только не было тяги в душе, а лишь животная мужская сила, требующая удовлетворения. Я оторвался от нежных губ, резко оттолкнул Беляну. Она упала на разбросанные по песку камни, заплакала, закрыв лицо руками. Белые птицы почему-то всполошились, поднялись с воды, закликали громкими стонами. Я отвернулся от рыдающей девушки и стал смотреть на море. Одно было в нем хорошо -- неизменное спокойствие. Наверное, коли сесть на береговой камень и долго-долго смотреть на прибегающие издалека волны, наполнишься таким покоем, что и сам станешь камнем береговым... -- Почему ты винишь меня? -- раздался сзади жалобный голос. Почему? Откуда я знал -- почему. Да и не ее я винил -- себя. За то, что не остановил, не сумел, не нашел... За все, чем жил раньше... И за любовь свою проклятую, что заставила выжить и глядеть каждую ночь в лица зовущих друзей... -- Люблю я тебя, -- продолжала плакать Беляна. -- И всегда любила, а Чужака... Казалось мне, так он силен, что прикоснусь к его силе и сама непобедимой стану... А знаешь, как хотелось этого, после рабской жизни? Я не знал. Не был рабом да и не буду, наверное. -- Послушай, -- умоляла она. -- Ну хоть повернись ко мне! Не стой истуканом... В глаза мне посмотри! Я ведь как Василису увидела, за тебя испугалась, что не посмотришь больше в мою сторону... Посмотри... Не лгу я... Зачем? Я и без того знал -- не лжет. Но все-таки повернулся. Она обрадованно подняла на меня мокрое от слез лицо и вдруг, словно свой приговор увидела, забилась лбом о камни: -- Ну прости ты меня, что не умерла вовремя! Прости-и-и... Я поднял ее с камней, вытер ладонью кровь со лба: -- Хватит. Не виновата ты ни в чем. И прощать тебя не за что. Хочешь, иди со мной -- не гоню ведь. Губы ее дрожали, но все же сдержала всхлип, испуганно кивнула. Трясло ее, словно в лихорадке. Я набросил на тонкие плечи длинный охабень -- пускай согреется -- и присел, размышляя, куда податься. Хотелось туда, где людей поменьше и чтоб не знал никто. Хорошо бы, вообще одному жить, да жаль, человек не волк -- в одиночку суровую зиму не выдюжит. Можно было бы податься вдоль озера к мерянам, можно попытать счастья, пробравшись непролазными топями к карелам иль нарове, а то и еще дальше, к ваграм, чьи ладьи тоже нередко заходили в Ладогу. Я думал, море мечтательно шумело... -- Пойдем обратно, -- еле слышно попросила Беляна. -- К Неулыбе. -- Нет. -- Я встал, так и не решив, куда направиться. Раз вершили боги мою судьбу, пусть они и подсказывают, куда путь держать. Я вытащил из-за пояса топорик, которым снабдила в дорогу Неулыба. Хороший топор, легковат правда... Вообще-то, обычно так искали виноватых в мелких ссорах, но ничего, сгодится и путь сыскать... Вместо кола сойдет обычная палка... Вбив ее в топор, я крепко зажал конец двумя руками и принялся вращать, шепча про себя: -- Меря, нарова, вагры... весь, карелы, чудь... Беляна понимала -- происходит нечто решающее, и молча, со страхом, наблюдала за топором. Не знаю почему, то ли просто спутался, то ли Чужака вспомнил, но неожиданно я шепнул: -- Урмане... -- И топор покривился! Боги выбрали. -- Пошли, -- позвал я Беляну. Она поднялась и двинулась за мной, сперва нерешительно, а потом, заметив, что идем мы к Ладоге, гораздо веселее. Не понимала, дурочка, что нагадал топор. "А может, и к лучшему решение богов, -- подумалось вдруг. -- Узнает Беляна, куда я собрался, и останется здесь, на родной земле. А мне все равно, где доживать". У разлива Мутной я остановился. Сел на мокрую землю, дожидаясь ладьи и осматривая россыпь островов, в надежде отыскать судоходное место. Я должен был исполнить предназначенное -- попасть в урманские земли. Наняться на корабль в Ладоге значило -- привлечь внимание горожан, а мне этого не хотелось. Оставалось одно -- отыскать место и, положившись на судьбу, дождаться первой ладьи. Один, небольшой и не очень далекий, островок мне глянулся. По всем приметам место там было глубокое, а значит, и ладьи его не минуют. Да и топор бросать удобно из прибрежных камышей. Беляна терпеливо ждала. -- Шла бы ты, -- сказал я. -- Я урманской ладьи жду. Уйду морем к варягам. Она дернулась, будто я ударил ее. Сделала шаг назад. Еще один, а потом, закрыв руками лицо, побежала прочь. "Так и должно было случиться", -- устало подумал я. Прикрутил к топору веревку и, скинув рубаху, вошел в воду. Реке я, видно, уже давно стал родичем, и, несмотря на тяжесть тянувшего под воду топора, она не сбивала меня с ног и не засасывала щиколотки в густой ил. Плыть было легко. Мутная словно подталкивала меня к желанному островку. А все же, когда доплыл, почуял, какими тяжелыми стали руки и испугался: "Не докину". И почти в тот же момент увидел летящую на островок ладью. А за ней другую, третью... Богатый урманин шел домой, может, Рюрику равный. "Не докину, не докину", -- билось в голове, и я вновь спустился в реку. С ладьи меня увидели, но особого внимания не обратили. Мало ли какому дурню захотелось на глазах у людей выкупаться? Топор надежно скрывала вода. Я незаметно покачал его. Хорошо, что Неулыба выбрала такой легкий да невесомый. Кидать будет в самый раз, лишь бы силы не подвели. Ладья шла мимо. Киото из варягов уже заметил неладное, закричал на непонятном языке, указывая на меня. В голове у меня было пусто, словно в новой, едва завершенной бочке. Издалека долетел женский голос. Я не оборачиваясь узнал -- Беляна. Значит, вернулась, уговаривать прибежала. Выходит, пора! Топор выметнулся из-под воды, подняв сноп брызг, вертясь полетел над рекой. Варяг у борта завопил истошно, тыкая на него рукой. Веревка натянулась, дернула меня с места. "Достал!" -- подумалось удовлетворенно. А потом хлынул в горло поток воды, сорвало в глубину, вслед за уходящей ладьей. Сперва я ошалел, вспомнилось, как чуть не утонул всего несколько дней назад, а после ощутил в кулаке зажатую намертво веревку и начал подтягивать руками набрякшее тело. Волны плескали в лицо, скрывали ладью, но уже было ясно -- варяги не обрубили пеньку, значит, наблюдают -- долезу ли... Веселятся, наверное. Ну и ляд с ними, главное, не срубили бы, куражась, у самого борта. Думалось, подтягиваться будет легко, а на деле оказалось -- не так уж. Руки болели и ладони жгло, словно не пеньку держал, а каленое железо. Хотелось бросить все, расслабить измученное тело, закачаться на волнах, как те белые птицы, провожая взглядом уходящую ладью. -- Нет, -- шепнул я. Синие губы не повиновались. -- Боги дали жить. Я должен... Что должен? Зачем? В тот миг эти мысли не возникали. Наверное, уже тогда меня поцеловала в губы страшная лихорадка Огнея, и даже река не могла остудить ее жар. Горело тело, и горела вместе с ним душа и мысли. А все-таки я долез. Варяги, вдосталь насмеявшись, сжалились, а может статься, выгоду поняли -- лишний раб всегда сгодится -- и вытянули меня уже в тот момент, когда закрывались глаза, не выдерживая рокочущего перед ними пламени. Потом мне рассказывали, будто, когда уложили меня на палубе, сам свободный ярл Ролло подошел посмотреть на сумасшедшего словена, в одиночку пытавшегося захватить корабль, а затем, сплюнув, сказал: -- Больной да дурной -- невелик улов. И под общий смех отправился вперед на нос ладьи. Только я тогда не смеялся. Только я... БЕГУН Больно было, страшно, и я не выдержал -- открыл глаза. Открыл и удивился -- воды не было, и берегини с ичетиками не вертелись возле, а нависали надо мной плетеным узором зеленые ветви, танцевали на прозрачных листах солнечные блики и пела-заливалась над головой птица-осенница. Сперва показалось, будто в ирий попал, а потом почувствовал в ладони резкую боль и вспомнил все. Ладью Княжью, стрелу, что Изок принял, незнакомца темноокого и взгляд его ненавидящий... Одного вспомнить не мог -- кто вытянул меня из воды, принес на бережок, уложил на мягкую, уже пахнущую осенью траву да еще сверху ветвями прикрыл? И так аккуратно, заботливо, как лишь близкого человека привечают. Может, сжалилась надо мной какая-нибудь берегиня, вот и вынесла? Разожму сейчас кулак и увижу на ладони яркую радужную ракушку -- ее дар... На ладони и впрямь что-то блеснуло, но сразу понял -- не берегинин гостинец. Чванилась, сияя под солнцем, неведомая монета на золоченой цепочке -- последний подарок того, кого за Чужака приняли. А Чужака больше не было... Припомнилось и почудилось, будто даже солнце померкло и птица, затосковав, оборвала песню. Унес Чужак свои тайны, свои секреты, так и остался чужим, непонятым. А может, и не было ему в этой жизни места? Не такой он был как все... Походил на ту голубую даль, что называем небом, -- вроде вот оно, прямо над головой нависает, а попробуй взяться хоть за край -- ухватишь, да в руках пусто... От ведуна переметнулись мысли к Меславу, к его злополучной ладье. Вспомнилось, как видение, -- снялась она с места и двинулась к Новограду. И чего дружинники туда пошли? Им бы к Меславу вернуться, поведать, что да как... Может, знал Меслав заранее, что налетим на ладью, потому и человек на ней другой оказался, не Чужак вовсе, и отправилась она к Рюрику, а не обратно в Ладогу? От мысли этой стало холодно. Не верилось, что провели нас, точно глуздырей-несмышленышей, что чуть не попались в расставленную ловушку. Однако ушли, спаслись. Видать, не все рассчитал Князь... Шорох за спиной заставил вздрогнуть, по привычке потянуться за плечо, будто надеялся найти там короткую косу, во всех стычках первую помощницу. -- Тихо ты... -- фыркнул знакомый голос. -- Свои... Лис выполз из зарослей, призывно свистнул. Как неуклюжий и громоздкий Медведь к зверю подбирался -- не знаю, а только по зову Лиса так затрещал кустарником, будто стадо быков сквозь лес проламывалось, подошел, облапил радостно: -- Я-то боялся -- не выживешь! Почитай, уже третий день валяешься без памяти. Поначалу все метался да Чужака звал, а потом влагой изошел и стих, словно умереть готовился... -- А где Славен? -- Откуда знать? Как он вместе с Беляной с ладьи прыгнул, видели, а потом их река утянула в сторону -- потерялись. Верно, выплыли ниже по течению. Да куда они от нас денутся? Отыщутся, коли живы. -- А меня как сыскали? Лис выразительно потянул воздух носом, аккуратной горочкой приложил к уху ладонь. Что ж я, дурень, спрашиваю, коли с малолетства про их охотничье умение наслышан! -- У Славена такого нюха да слуха нет. Не найти ему нас. Лис ухмыльнулся: -- Отомстила тебе река за прежнюю боязнь -- мозги все начисто вымыла. Есть неподалеку место, куда направится Славен нас поджидать... Я уж и сам догадался, перебил его: -- К Неулыбе! -- И тут же припомнил старухин наказ, засомневался: -- Но она говорила, коли не выйдет дело -- подальше бежать... -- А ты куда бы пошел? -- не сдавался Лис. Медведь смотрел на меня, насупив лоб. На сморщенные полоски кожи, перетянувшие лоб, свисали белесые, выжженные солнцем пряди. Под его тяжелым взглядом мысли путались, ничего иного и в голову не приходило: -- Наверное, к горбунье... -- Так Славен тебя не дурнее, -- заключил Лис. -- И остальные туда пойдут. Куда еще? У нас уже и плот уготовлен, чтобы на тот берег переправиться. Я чуть не задохся. Как, на тот берег? Неужели я с перепугу всю реку переплыл? Глянул на ползущую под берегом темную воду, на зеленые кусты за туманным извилистым телом реки и чуть героем себя не почувствовал, а потом вспомнил умирающего человека на ладье, который, всхлипывая кровью, шептал о смерти нашего ведуна, и налилось тяжестью сердце. А еще Василиса... Нежная шея, тонкие руки, не девушка -- ласточка вешняя, -- совладала ли с темной речной силой? Одна надежда -- Стрый ее в беде не оставит, вытянет хоть живую, хоть... Дальше и додумывать не хотел. Жива Васса! Я бы почуял, случись с ней неладное. Сквозь бред и болезнь почуял бы... Затмило бы солнечный лик темной тучей, закаркали вокруг вороны, перестало биться сердце... Нет, жива лада... Переправу наладили к вечеру. Лежали на брюхе на увязанных кусками срачицы бревнах, плескали по воде руками да ногами, а с места не двигались. Смотрела река на наши старания, подталкивала, а потом, видать, притомилась и разорвала подводными десницами некрепкую вязку, отринула два крайних бревна, где Медведь пыхтел. Он того не ожидал -- как в воде очутился, глаза выпучил, пальцами впился в остатки плота, так что побелели даже, и принялся с перепугу лупить ногами. Да такой ход плоту дал, что не всякая рыба угонится... Лис потом над ним от души потешался, все забыть не мог его исполошного лица и вытаращенных по-жабьи глаз. С рассветом восстал перед нами знакомый взгорок и упрямый маленький домик, чудом на нем держащийся. До того я шел, ничего не боялся, а как увидел его -- заметались дурные предчувствия, и даже рассвет не радовал. Выдался он грустным, тревожным. Не возносил из-за туч сияющее тело Хоре, ползли, тянулись по земле белесые туманные лапы Водяного Хозяина, изготовлял в темной небесной пелене громовые стрелы Перун, бренчал в своей огненной кузне молотами. Чего опасался, то и случилось -- невеселой, тягостной оказалась встреча. Мы и постучать не успели, как появился на пороге знахаркиной избенки Стрый. Замер, не веря, и вдруг попятился испуганно, будто не нас увидал, а Меславовых дружинников, за ним присланных. Тогда сразу глаза кольнуло, как изменился он -- будто высох весь, сморщился. Даже говорить толком не мог, лишь шептал дребезжащим голосом да так быстро, что едва разобрали: -- Что пришли? Брата моего нет больше. Убил его Княжий стрелок. Не осталось вам здесь помощников. Ступайте, другой приют ищите. Был бы с нами Славен, сумели бы ответить гонящему голодных да усталых хозяину, но его не было, и никто не знал, что сказать Стрыю. Он ведь и впрямь брата потерял... -- Славен не приходил? Беляна? -- нашелся Лис. Он не пытался спорить с кузнецом -- хозяину не перечат, и даже отступил назад, будто показывал, что не войдет без приглашения. Стрый и за то был признателен, что согласны уйти без ссоры: -- Приходили они. Дня два назад. Неулыба говорит, они лишь переночевали и дальше пошли. Вниз, к Нево -- вас искать. -- Кто там, брат? -- донесся из избы нежный голос. Я бы его из сотни признал. Слаще соловьиной свадебной песни звучал для меня этот голос, чище журчания ручья лесного... А Стрый того голоса испугался, аж скривился весь: -- Пожалейте ее... Не показывайтесь... Неужто вам смерти брата мало, еще и сестру возьмете? Она ведь лишь вас и дожидается -- уйти хочет... Сама не понимает, дурочка, что не всякий раз уцелеть повезет... Все полной жизнью жить желает, полной грудью дышать... И громко крикнул: -- Никого! Ветер... Я взглянул в страдальческие глаза кузнеца, понял -- нет больше Стрыя. Не он живет, а страх, в нем поселившийся... Нелепым показалось его крупное тяжелое тело при такой жалкой душонке. Будто был большой сундук, разными диковинами заполненный, а пришел злой тать и оставил в нем лишь старую, никому не нужную, рухлядь. Раньше я кузнецу завидовал, думал, вот они -- мощь, задор, смелость... Ничего не осталось... Изок и тот со своей ненавистью краше был. Я повернулся и пошел прочь от дома. Не услышал, почуял лишь, что двинулись за мной охотники. -- Погоди, -- догнал меня Стрый, прихватил за голую руку. -- Куда же вы так? Одежду дам, еду... Я с ним говорить не хотел, мыслил молча руку высвободить из крепких пальцев, но он держал цепко -- не вырвешься. Пришлось остановиться, глянуть в глаза: -- Не привыкли у чужих одалживаться... Пусти. Он покачнулся, точно от удара, разжал пальцы, а ответить не смог. Труслив стал для ответа. Так и остался за спиной, оглушенный да перепуганный. Я даже проститься с домом знахарки не повернулся. Пускай живут, как жили -- будто во сне... В Ладогу мы заходить побоялись. Лис твердил, мол, не такой дурак Славен, чтобы самому в пасть волка соваться, Медведь кряхтел, не ведая, что сказать, а я считал -- мог Славен пойти в Ладогу. Меслав-то нас в утопших числит. Стояли мы на краю поля, недалеко от городского тына, спорили, кричали, чуть не передрались вовсе, когда заметили совсем рядом, в двух шагах, босоного мальчишку в длинной рубахе, с деловито всунутым в широкий веснушчатый нос пальцем. Откуда он пришел, как подобрался, сколько слышал того, чего не следовало -- бог весть, но смотрел пристально, а в круглых хитрых глазах таился интерес. -- Брысь! -- рявкнул на него Лис, но мальчишка лишь сменил копающийся в ноздре палец. А потом глубокомысленно произнес: -- Вы те, которых Князь Меслав ищет. Лиса будто вихрем подбросило к парнишке. Схватил за худые плечи: -- Подслушал? -- Вот еще... -- гордо заявил тот. -- Вижу. Медведь отодвинул брата, склонился к мальцу: -- Как звать-то тебя? -- А тебе что за дело? -- не растерялся тот, но внушительный вид Медведя безотказно действовал на мальчишек, и он сдался -- Ну, Препа... -- Скажи, Препа, не видал ли ты в городище человека, речью на нас похожего, в рваном платье и с девицей в мужских портах? -- Во даешь! -- восхитился Препа. -- Да неужто я таких пропустил бы. Не-а... Не видел... Медведь разогнулся, разочарованно пожал плечами. Я вскинул глаза на заходящее солнце. Раскатилось оно над сжатым полем закатным заревом, знать, погуляет завтра Позвизд, потешится, сгибая деревья, срывая с дороги пылевой покров, заглядывая в людские дома. Да и сами мы точно в его бороде запутались, мотаемся по белу свету, и конца тем скитаниям не видно... -- Где живешь, Препа? -- Да вон. Хотите -- переночуете у нас? -- Парнишка махнул рукой на невысокий холмик с краю поля и добавил: -- Да не бойтесь, я про вас сказывать не стану. -- И с чего это ты такой добрый? -- съязвил Лис. Парнишка смутился, указал рукой на меня: -- Вон та штука нравится. Дадите -- смолчу... Я ощупал висящую на шее монету -- дар умершего на ладье варяга. Почему-то не хотелось расставаться с ней даже за теплый ночлег и сытный ужин. -- Слишком смел ты, парень. Этак недолго и по шее схлопотать, -- не поддался на его предложение Лис. И Медведь, всегда охочий до еды, на этот раз лишь усмехнулся: -- Рановато тебе торговлей заниматься. -- Ну и спите тогда в лесу, -- обиделся тот и, бодро припрыгивая на ходу, побежал к своему земляному дому. Мы так и поступили. Отошли к лесочку и устроили на земле мягкое ложе из веток. Ими же и накрылись. А Препа, хоть и понабрался от варягов привычки все покупать да продавать, а души широкой словенской не утратил. Отыскал нас. Приволок тайком унесенные из дому кремни -- огонь высекать, и полкаравая хлеба. Глаза у него светились во тьме, словно малые огоньки, и вспомнил я, как в детстве мечтал совершить что-то загадочное и страшное, чтоб была у меня тайна, мне одному известная. Препе такой случай выдался, вот и сиял паренек от собственной значимости, от превосходства над прочими сверстниками. Дня два еще помолчит, а потом не вытерпит -- поделится тайным с приятелем, а тот еще с одним и еще, и спустя неделю вся Ладога будет знать, как он помог Княжьим преступникам. Его-то не накажут -- какой с мальчишки спрос, а родителей его, верно, потянут к Меславу на дознание, что да как... За детские шалости взрослые в ответе... Придется бедолагам объяснять, что купился сын на загадочную монетку, пытался торг вести... Я дотронулся до витой цепочки, вспомнил Чужака: -- Скажи, Препа, что сталось с тем ведуном варяжским, который на Меслава покушался? Парнишка повернул голову. Блики от разведенного Медведем костра запрыгали на веснушчатом лице: -- Убили его. -- Когда? -- выдохнул Медведь. Грязные маленькие пальчики стали загибаться, губы зашевелились. Препа пытался ответить поточнее: -- Дня два, а то и три назад. Мы в то время как раз Меславову ладью отбивали. Обманул нас Князь, схитрил... -- Ты иди домой, Препа, -- потерянно сказал Медведь, -- чай, заждались уже. А завтра приходи с утра, получишь подарок. Только не тот, что у Бегуна на шее. Другой, не хуже. Паренек ушел, обрадованный обещанием. Небось, солнце не успеет лик ясный явить, а он уже прибежит, сбрасывая босыми ногами первую росу... Лис улегся, и я тоже, а Медведь вытянул из-за пояса единственное уцелевшее оружие -- охотничий нож и двинулся в темень, махнув напоследок рукой: -- Все одно не засну, а мальца порадую. Обещался ведь... Я уснул, словно в беспамятство провалился, а утром разбудил меня все тот же Медведь. Лис протирал заспанные глаза, беззлобно ворчал на брата, но я видел, как нет-нет, а мелькнет в его глазах беспокойная искра. Слишком мучился Медведь, что не сумел помочь Чужаку. Мне тоже не по себе было, а все-таки не переживал так. Выше своей головы не прыгнешь, как ни старайся... Проспал Препа... Ушли мы до рассвета, а на месте, где спали, положил Медведь чудную игрушку. С виду похожую на маленького пузатого да головастого человечка, толкнешь ее -- ляжет, почти касаясь земли головой, и тут же вновь поднимется, закачается, насмехаясь над обидчиком. Верно Медведь сказал -- не хуже моей монетки такой подарок. Не выдержит парень и дня, покажет дружкам... Потому и шли ходко да больше лесом -- Княжьи холеные кони быстро бегают, в чистом поле с ними не посоперничаешь... Меслава-то мы не особо и боялись, а попадаться ему не хотелось -- ждал нас на берегах моря Нево Славен, верил, что отыщемся... СЛАВЕН Ладьи Ролло назывались драккарами. Они сильно отличались от привычных моему взгляду Ладожских ладей. Черные просмоленные корпуса, легко скользящие меж волн, казались хитрыми и хищными, словно гладкие резвые выдры. И морды, украшавшие острые вздыбленные носы, тоже больше всего походили на чудовищно оскаленные пасти маленьких озерных хищников. Ролло был свободным и очень богатым ярлом. Шесть драккаров принадлежали ему. И еще каменистая, богатая морской дичью земля, где жили жены и дети его многочисленного хирда. Земля эта называлась странно -- Норангенфьерд. Словно отрывистый собачий лай, внезапно переходящий в соловьиную трель. И Ролло был такой же, как имя своей земли и свои корабли, -- непредсказуемый, хитрый, жестокий. Пил ли он вместе со своими сотоварищами, грустил ли, смеялся ли -- никогда не таял голубой опасный лед в его глазах. Зато настроение у ярла менялось часто и внезапно, словно метался в его душе, не находя выхода, сам Позвизд. Это только потом я начал понимать, что хитрый викинг шагу не ступит, не подумав, а необъяснимые перемены его настроения -- всего лишь уловка для простаков. Выручила она его и в нынешнем путешествии в Хольмгард, как он называл Новый Город. Шел-то он поживиться богатой данью, но первые сомнения зародились у викинга еще в Ладоге -- город оказался хорошо укреплен, и к тому же на пристани встретили ярла дружинники Князя Меслава, среди которых Ролло легко распознал пришлых варягов. Смирившись с обстоятельствами, осторожный ярл решил пойти дальше по реке и у порогов натолкнулся на целый городок воинов, которые споро и молчаливо помогли ему переправиться через пороги. А в Хольмгарде налетел на дружину такого же, как он, любителя дани -- Рюрика и, прикинув, что к чему, вздернул на мачту красный щит, возвещающий о добрых намерениях и торговле, хотя торговать ему было нечем -- воровать шел, не торг вести. Рюрик поверил или вид сделал, будто поверил находнику, -- принял "гостя" с уважением. А ведь знал, не мог не знать, о том, что изгнало Ролло за неповиновение конунгу Харальду Харф