ым  неладное  почуял  Славен.  Рот  у  него  округлился,   рогатина
беспомощно опустила  опасные  острия в пол.  Наскакивавшие  на него  мужички
сперва  попятились,  подозревая  подвох, а  потом  по  лицу поняли --  сзади
страшнее, чем спереди, и обернулись. Я завороженно смотрел на суму Чужака.
     Из разверстой  горловины  медленно вытекал странный  белесый дым, плыл,
стелясь  по  полу, а  потом,  будто вьюн  полевой,  цеплялся за  ноги  наших
обидчиков,  тянулся  белыми  лапами к их лицам.  Один из  варяжских  холопов
отмахнулся от назойливого дыма, и тот,  будто обретя вдруг собственную волю,
уплотнился, на миг отлепился от него,  и показалось --  не  дым это вовсе, а
огромный белый человек с пустыми бесцветными глазами.
     Лучины загасли, словно  кто-то  невидимый  задул их.  А  ведь весь  бой
горели...
     -- Кромешник! -- пискнула Беляна.
     После  ее  вскрика  уже  все  наши обидчики  принялись отмахиваться  да
отскакивать,  лупя  туманные  тени  чем  ни  попадя.  Кто-то  завизжал дико,
ненароком угодив под удар своего же дружка. Тот, не понимая, саданул еще раз
и согнулся, получив в ответ увесистую плюху.
     Дым сгущался, висел над нашими незваными гостями плотной пеленой, мешал
им видеть.
     -- Этак они  сослепу да с перепугу  друг друга  покалечат, --  негромко
шепнул Лис и ухмыльнулся. -- А решат, мы побили...
     Коли  по воплям, из облака  дымного  доносившимся, судить, то  верно он
угадал  --  били враги  наши сами  себя...  Может, и вовсе  поубивали б друг
дружку, да Чужак сжалился, толкнул дверь  ногой, крикнул: "Бежим!" --  будто
сам одним из них был.
     В  бою крик совсем иначе  слышится -- коли один струсил и деру дал,  за
ним  непременно еще пара трусоватых  увяжется... А недруги наши, все  как на
подбор, храбростью не отличались  -- ринулись  прочь, чутьем свободу ощутил.
Дым их  до двери проводил, а там в проеме застрял, начал опять к полу таять.
А  сквозь  него  уже  силуэты  избитых  виднелись.  Стонущие,  раздавленные,
одуревшие от напасти неведомой...
     Глянул  я  на них и почуял, как заполыхали щеки. На мучения  несчастных
мог лишь тот  смотреть, у  кого вовсе не  было  сердца. Не в честном бою они
пострадали  -- в  битве  с  чародейством сами себя  искалечили.  Да  похоже,
начинали и сами это понимать -- головы опускали, слезы непрошеные утирали...
     Беляна мертвой хваткой вцепилась в мою руку. Девка оказалась стойкой --
дралась вровень с мужиками, а ворожбы испугалась. Я ощущал, как часто бьется
на  ее запястье  тоненькая жилка,  как дрожат  пальцы. Она, дурочка, глаз на
ведуна положила, не знала, каков он на  деле. Силен  да темен, словно ночной
ураган Кулла. Сердце у него каменное -- в беде не дрогнет, но и в радости не
колыхнется. Ей бы Славена заметить -- и собой хорош, и глаз с нее не сводит,
точно присушенный.
     Только  сейчас Славен не на нее глядел  -- на  варяга, что на коленях у
входа  застыл. Дым колдовской  вокруг него плотным кольцом  сомкнулся,  глаз
багровым  синяком заплыл,  из  губы  разбитой  кровь сочилась. Обезоружен  и
одинок он был, а  все же  не просил о  милости --  бились  в глазах  страх и
ненависть. Смотрит так зверь, в яму угодивший. Губы варяга шевелились, шепча
последнюю просьбу к богам. Чужак приподнял  руку ладонью вперед, потянулся к
кольцу дымному.
     -- Ты все забудешь... -- глухо запел.
     Глаза   варяга   утратили  осмысленное  выражение,  голова   качнулась,
соглашаясь.
     -- Ты  уйдешь и не  вернешься...  -- продолжал  Чужак.  Теперь  и  меня
охватило настойчивое желание соглашаться с его словами.
     -- Да... -- прошептал варяг.
     -- И никому ничего не расскажешь...
     -- Да...
     -- Ступай...
     Покачиваясь, словно  лунатик, варяг  поднялся  на  ноги  и вышел.  Руки
ведуна  вытянулись ладонями кверху и  вновь согнулись к груди, приманивая  к
себе темный сгусток тумана. Седая голова запрокинулась, сбрасывая капюшон за
плечи.  Не  знаю,  что  он  сказал, но мне померещилось,  будто громыхнул  в
горнице гром и пронесся вдоль окон вихрь, а когда  все стихло, дыма словно и
не бывало  никогда. Только  ведун, стягивая  горловину,  завязывал  на  суме
тесьму.
     -- Тебе придется кое-что объяснить,  -- опомнился Славен. После общения
со Змеем он стал разговаривать с Чужаком на  равных, без  робости,  но и без
превосходства. Сновидицыну сыну  это  нравилось, по  крайней мере он  уже не
отмалчивался,  как раньше, а отзывался, хоть и коротко. Однако  на сей  раз.
сделал вид, что не расслышал.
     -- Вы вроде на двор собирались.
     -- А мы не торопимся.  -- Славен решил своего добиться. А  коли так, то
его ничем не собьешь. Что ж, видно, настала пора выяснить, чего хочет ведун,
что  затевает. Чужак тоже  понял -- не отвертеться и уселся на полок. Славен
отодвинул  ногой  перевернутый  нашими  незадачливыми   гостями  столец   и,
остановившись перед Чужаком, ожидающе склонил голову:
     -- Скажи для почину, что за нежить здесь была и -- откуда она взялась?
     -- Из сумы. Все же видели, -- ведун улыбнулся. Ох, не нравились мне его
улыбки  из-под капюшона,  когда глаз не видать. -- И не нежить  это вовсе, а
кромешники. Хотя для вас большой разницы нет.
     -- А почему они тебя слушались?
     -- Посмотри.  --  Чужак  потянул  Славену суму.  Тот опасливо  взял ее,
словно  ожидал,  что  вновь  вылезут  из  нее непобедимые  порождения  тьмы,
повертел, приглядываясь, и, наконец, прочел написанные по краю руны:

     <i>Скрыты в суме семеро,</i>
     <i>Силы</i> в <i>них не меряно,</i>
     <i>Коли знаешь слова,</i>
     <i>Станешь силе -- голова.</i>

     Значит,  вовсе не могуществу Чужака подчинялись кромешники, просто знал
он заветные  слова,  вызывающие  их  из-за края неведомого. У  меня на  душе
полегчало. Все-таки не спутался наш ведун с прислужниками Чернобога. Славен,
догадавшись о чем-то, потребовал:
     -- Дай кошель!
     Из любопытства я тоже заглянул внутрь тощего кошелька.  Как обычно, там
поблескивала одна монетка. Ляд его знает,  откуда умудрился  ведун добыть ту
кучу золота, что отдал хозяйке.
     -- Не преуменьшится  да не преумножится! -- неожиданно заявил Славен и,
заметив мое  недоумение,  пояснил, проводя пальцем по полустертой витиеватой
надписи: -- Здесь так написано...
     --  Вот  почему в  нем  всегда одна  монета!  --  догадался  Медведь и,
довольный своим  открытием, заулыбался  ведуну. -- А я уж боялся, не ограбил
ли ты кого.
     -- Значит, все те вещи, что ты принес, -- завороженные?
     -- Верно.
     -- Кем?
     -- Не знаю.
     -- А где ты их взял?
     --  У старика  слепого купил.  Он век по  свету  ходил  с этой сумой на
плече,  и невдомек ему было, кого за  спиной  носит. А кошель он с потайного
места выкопал. Монетку там на черный день берег.
     Славен повертел в руках кошель и протянул его Чужаку:
     -- Вещи тебе  под стать.  Выгодный ты  обмен совершил.  Три куны  таких
вещей не стоят.
     -- Слепой иначе  думал. -- Чужак не торопился взять кошель. --  А  тебе
коли они нравятся, так бери. Мне они ни к чему.
     -- Нет, -- ответил Славен, и  я обрадовался. Не хотелось видеть  у него
эти диковины. Опасны были они, как опасны были и их неведомые создатели. Кто
знает, вдруг явятся они однажды да потребуют обратно свои творения? А то еще
и накажут за то, что владеть ими  осмелился.  Нет, не для  простого человека
все это...
     -- Держи! -- Ведун принял кошель и ловко перекинул его Беляне.
     Та, не сообразив, поймала, а затем, взвизгнув, отбросила в сторону.
     -- Подними. -- Голос у ведуна стал строгим. -- Не тебе гнушаться такого
подарка. Купишь одежду.
     Глотая слезы, Беляна выполнила его  приказ.  У Славена забегали желваки
на скулах, но стерпел, ничего Чужаку не  сказал,  а чтобы поддержать  девку,
подхватил  на  плечо  завороженную  суму  и  подмигнул  ей  --  мол,  ничего
страшного.
     Лис в нетерпении вертелся у выхода. Казалось, его совсем не встревожили
чудеса Чужака.
     -- Пошли, что ли?
     --  Пошли, -- прошептала  Беляна, опустив голову.  Толкотня  и  суета в
торговых рядах была прежняя.
     Даже хуже. Появились  гончары со своими кувшинами и  плошками, медники,
кожемяки,  бондари и  множество  приезжих  торговцев  с разными  диковинами.
Славен долго приценивался к мечам,  качал их  в руке, крутил так  и сяк и, в
конце концов, со вздохом положил обратно:
     -- Дружинниками станем -- будем мечи носить, а пока мне рогатина больше
по сердцу.
     Я  тоже привык к  не раз выручавшей  косе  да небольшому топорику и  не
собирался их  менять. Зато тонкий, словно жало,  нож с трехгранным лезвием и
искусно кованной рукоятью поразил мое воображение.
     -- Бери, -- нахваливал торговец, -- кинжал хорош. Харлужный, цельный --
хоть камень режь. А легкий! Да ты возьми, подержи на руке-то...
     Я взял,  а  отдать  уже  не  смог.  Кинжал  и вправду  был  изумителен.
Настолько изумителен, что я решил  поступиться  гордыней  и, забрав кошель у
Беляны, вытряс торговцу две монеты. Узрев  деньги,  он заорал пуще прежнего,
призывая  обратить  внимание  на   копья  с   литыми  наконечниками,  кривые
басурманские сабли и широкие римские  мечи.  После оружейника отправились  к
тканям и женским безделушкам. Как никак, а приодеться Беляне не мешало. Да и
куцые  волосы  спрятать. К  моему удивлению,  обладая  несметным количеством
денег, она выбрала скромный  летник из крашенины, такой же платок, сермяжный
серник  и к  ним  лозяные  пленицы.  На  украшения  смотрела  долго,  словно
размышляя, сколько  сможет унести,  а взяла  лишь  шейное,  красное,  словно
рябиновые  гроздья,  ожерелье  да  медные  одинцы  с  браслетами.  Девке  не
терпелось примерить обнову, и мы поспешили обратно. Тем паче что вся площадь
гудела слухами об убийстве варяга.
     У  самой избы Медведь приостановился, разглядывая  глинистую  землю под
ногами.
     -- Что не так? -- насторожился Славен.
     -- Пока нас не было, здесь много  людей ходило. Беляна, выронив покупки
в грязь, прижала руки к груди и рванулась к дверям.
     --  Чужак,  --  едва слышно  выдохнул Славен,  устремляясь за ней. Меня
пронзило недоброе предчувствие. Чужак  оставался один,  без своей чародейной
сумы,  и  если варяг,  припомнив старое,  вернулся,  ему  пришлось  нелегко.
Подтверждая мои опасения, глухо заворчал Медведь. Опасаясь увидеть в горнице
искалеченное тело ведуна, я робко протиснулся под его плечом.
     На полу действительно распластались два бездыханных тела. Но ни ростом,
ни одеждой они на Чужака не  походили. Следов драки и крови на полу не было,
словно незнакомцев втащили  сюда уже мертвыми. Лис поддел одного  из них под
плечо и перевернул на спину. Тело еще не окоченело, а в остекленевших глазах
застыло недоумение.
     -- Да это ж тот, с площади. -- Славен нагнулся, зацепил мертвого мужика
за ворот рубахи. -- Точно, у него такая подоплека была, и лицо похоже. Я еще
удивлялся, чего ему от нас надо. Следил он за нами.
     -- Похоже, не за  нами... -- Лис обвел  взглядом пустое помещение. -- И
не следил, а момента выжидал. Чтобы тихо было да без видоков.
     Беляна остервенело плюнула мертвецу в лицо и выругалась  так, как  наши
девки никогда б не посмели.  Успокаивая ее,  Славен приобнял хрупкие девичьи
плечи.
     -- Где же Чужак?
     Кто  ему  мог  ответить?  Кто мне мог ответить --  какие  посулы, какая
неведомая сила  увела нашего ведуна?  Или сам ушел,  отняв две  человеческие
жизни? Но куда?
     Под  полоком  раздался шорох. Лис молнией  метнулся на  звук, отдернул,
сползающий до пола край полавочника и, сунув под него руку, дико взвыл. Брат
поспешил ему на помощь, и вскоре они с величайшим  трудом выволокли на  свет
божий девку-чернявку.  Словно  нажравшаяся  валерьянового корня  кошка,  она
рвала ногтями и зубами  держащие ее руки. Глаза девки с перепугу были плотно
закрыты, а разметавшиеся по плечам волосы придавали ей сходство с кликушей.
     Я знавал  бешеных девок и как их угомонить -- тоже  знал. Размахнувшись
сильно,  наотмашь  ударил  ее по  щеке.  Голова  чернявки  дернулась,  глаза
распахнулись,  и, внезапно  осев  на столец, она  горько разрыдалась. Беляна
опустилась  возле нее  на колени, ласково заправила  под берестяной кокошник
растрепанную  косу.  Девица  сначала  отводила  ее  руки, отворачивалась  от
вопрошающих глаз, а потом, словно  почуяв родную, истосковавшуюся по теплу и
ласке  душу,  прижалась   к  Беляне,   заходясь  жалкими  всхлипами.  Славен
подтолкнул меня вперед, и, стараясь говорить как можно мягче, я спросил:
     --  Скажи,  красавица, что здесь  случилось? Девушка  вскинула  на меня
красные припухшие  глаза,  и вдруг  я  понял,  что  она совсем  еще девочка.
Испуганный  и очень одинокий  ребенок, которому пришлось увидеть то,  чего и
взрослому не под силу выдюжить.
     В  груди   застонало,  словно  трава-баранец  проросла  внутри.  Бросив
поспешный  взгляд на Славена, она  сразу признала  в  нем  старшего и, пряча
слезы, быстро-быстро затараторила:
     -- Прости, нарочитый. Испугалась я очень, потому и пряталась...
     -- Да ты не спеши, угомонись. Расскажи только, что видела.
     Девчонка сглотнула слезы, постаралась говорить спокойно:
     -- Меня хозяйка прислала.  Все знают -- дрались здесь, вот она и велела
мне прибрать  да помыть все. Я идти  не хотела, боялась человека  страшного,
того, что в  охабень прячется, но она выгнать грозилась, и я пошла.  В сенях
прибрала, рогожки разложила,  утварь на место поставила, а в горницу входить
побоялась.  Стою, не знаю, как дальше быть  -- то ли обратно с кривдой идти,
то ли страх побороть  и работу  доделать, как дверь  отворилась и колдун ваш
вышел. Посмотрел на меня, засмеялся и говорит: "Иди, не бойся,  худа тебе не
сделаю,  но помни:  коли придут  ко мне,  беги со всех  ног. Не следует тебе
слышать наши разговоры".
     Делать нечего, вошла я. Стольцы на место ставлю, наоконники постилаю, а
он, точно ворон на суку, сидит и молчит, только палкой своей об пол  тюкает.
Стукал,  стукал  и  вдруг  как  закричит:  "Уходи,  девка!  Беги!" Я  в сени
выскочила, а они уже на пороге стоят -- в высоких шапках, богатых корзнях да
чадыгах турецких. Мечи  на золотых поясах качаются. Ладные  оба, красивые, а
при  них холопы. Тоже двое. Вроде бояться мне было нечего, а все  же исполох
меня взял. Шмыгнула обратно да  и забилась под лавку.  Они меня не заметили,
подошли к колдуну вашему, поклонились ему в пояс и  как начали говорить! Я с
перепугу  и понять ничего  не  смогла, помню только, о Князе нашем, Меславе,
говорили  и о  конунге варяжском, Рюрике, тоже. Кажется, убеждали его к морю
идти, ладьи, мол, его ждут какие-то, а он все о Князе твердил, отказывался.
     Девчушка поморщилась, вспоминая, грязные босые пальчики вылезли  из-под
подола, потерлись друг о друга, точно озябшие щенки.
     --  Странно  он  говорил. Мол,  стану  Князем, сам  решу,  как  быть. Я
удивилась даже, а может, просто поняла не так. В общем, не шел он. Тогда эти
двое шапки оземь бросили, а  холопы их на колдуна кинулись. Не ведаю, что он
сделал, а только  подойти к нему они  не смогли. Толклись на  месте, точно в
камень бились. Тогда один из пришлых снова стал уговаривать.  Да слова такие
говорил непонятные, что только чародеям ведомы. А  потом загремело вокруг, и
потащили меня  чьи-то руки  наружу,  а  я чуяла, коли дамся --  умру,  вот и
уперлась, как могла. Потом отпустило, все стихло, а затем и вы пришли.
     Девочка замолчала.
     -- Все? -- Славен даже присел перед чернявкой.
     -- Все, -- подтвердила она.
     -- А куда эти пришлые колдуна нашего пойти уговаривали?
     Девочка поморгала, подумала и наконец вымолвила:
     -- Слышала я про Даветь, а точно не упомню. Страшно было очень.
     Беляна бросила на Славена уничтожающий взгляд,  и он покорно отошел  от
девчонки.  У  меня голова шла кругом от услышанного. Выходит, кому-то сильно
наш ведун нужен. Только знать бы, кому. Верно, не простому люду. О  Князе да
о  Рюрике речь  шла, значит, им он и понадобился.  К Меславу  он сам спешил,
получается,  варяги его похитили. Правда,  настораживали  его слова --  "сам
Князем стану".  Неужто он против Меслава дурное замыслил, возжелал  с тверди
земной ясным соколом взлететь? А коли так, то мог и Меслав вещим оком измену
узреть да призвать виновного для суда...
     -- Скажи, девонька,  а пришлые из словен или варяги? --  Лис словно мои
мысли услышал.
     -- Нарочитые, из Ладоги, -- отозвалась девочка. -- Словене.
     Меня передернуло. Похоже, сбывались худшие мои опасения. Тут еще и речь
Змея  припомнилась о неведомом колдуне, который смерть несет Князю. Не Чужак
ли то наш?
     -- А я его искать пойду. -- Медведь громыхнул о стол тяжелой дланью. --
Покуда не сыщу, никаким наветам не поверю.
     --  И я.  --  Беляна,  гордо  выпрямившись,  встала  у  его  плеча. Эх,
присушило девку к ведуну!
     -- И я, -- сказал непривычно угрюмо Лис. -- Он мне жизнь спас. А сейчас
не по своей воле ушел. Некому ему помочь, кроме нас.
     Вот,  подумал  я,  зачем  ведун о  нас  пекся.  Чуял,  что  в  долгу не
останемся, жизнью за жизнь расплатимся. Хитер...
     -- Чем же ты ему поможешь, коли вся его сила ничего поделать не смогла?
     --  А  может,  и  невелика  она, сила  его...  -- задумчиво пробормотал
Славен. -- Если подумать, он и не  ворожил толком. Говорил слова колдовские,
так то и ты, коли  знать будешь,  сказать сумеешь, а как Сновидица, с богами
не  беседовал  и погодой  не повелевал,  как Облакопрогонники,  и в зверя не
перекидывался... А заговоры разные от матери мог слышать, чай, не глухой.
     --  Может, и так, --  согласился я, -- только зачем он таким охотникам,
как Меслав и Рюрик, тогда понадобился?
     -- А об этом мы его самого спросим, если отыщем.
     -- Где  отыщем? -- привел  я последний довод. Беляна чуть не испепелила
меня злым  взглядом,  Медведь хмуро  уставился в  пол,  а Лис  уныло покачал
головой.
     -- Для начала в Давети,  а там видно  будет,  --  не растерялся Славен.
Спорить  не имело смысла. Все они словно сговорились найти ведуна, и я, хоть
по-прежнему считал  это  дело  безнадежным, сдался. В  конце гонцов мне тоже
есть за что Чужака отблагодарить.

        СЛАВЕН

     Странное было это место  -- Даветь. Когда-то  давно жили в ней  люди, а
затем перебрались в богатую  гостями и товарами Пчеву, оставив без присмотра
дома, поля и святые места. Поговаривали, будто стонут  ночами в пустых избах
кикиморы  и домовые  и, словно желая шагнуть  вслед  ушедшим людям,  тянется
ветвями святое  дерево,  а на  погосте ходят  белые блазни, взывая  к родным
душам. Многое говорили о Давети, но наверняка не знал никто --  боялись люди
ходить в заброшенное печище. Даже охочие  до  всего загадочного мальчишки не
отваживались  пройти  сквозь  лес,  взобраться  легкими  ногами  на  холм  и
взглянуть  на  провалившиеся  крыши  пустого села.  Одно странно -- никто  в
Даветь не  ходил, а дорога, ведущая к ней, оказалась на редкость раскатанной
да утоптанной. И  лес  вокруг не громоздился зловещим живым  тыном,  а шумел
приветливо, словно одобряя наш путь. Лис, покосившись  на  безоблачное небо,
недовольно пробурчал:
     -- Вот и верь приметам!  С утра собака  хозяйская по  земле  валялась и
куры ощипывались, а на небе -- ни облачка.
     -- Ты радуйся, что ведро стороной прошло, -- Медведь легонько подпихнул
брата вперед, -- да шагай побыстрее, а то мы Чужака вовек не догоним.
     -- И так не догоним, -- повел плечом Лис, -- следов-то на дороге нет.
     Медведь потемнел лицом, но уверенности не утратил:
     -- Догоним.
     -- Всегда они такие?
     Ко  мне бесшумно подошла  Беляна  и, приноровившись  к  широким  шагам,
пристроилась  рядом. В обычной одежде она стала невероятно красивой. Голубой
плат скрывал  короткие  волосы,  а  глаза под  ним светились влажной манящей
глубиной. Я и разговаривать с ней не мог -- почему-то срывался голос и фразы
получались грубые, неуклюжие, точно доски-горбыли.  Иногда  лучше  смолчать,
чем глупость сморозить...
     Беляна, подождав немного, усмехнулась и вновь спросила:
     -- Как считаешь, догоним ведуна?
     -- Не знаю, -- с трудом выдавил я.
     Она, нагнувшись, на ходу сорвала с придороги травинку, пососала влажную
мякоть пухлыми губами и, зардевшись, попросила:
     -- Расскажи мне о нем...
     Мне доводилось испытывать боль,  но ее просьба  обожгла страшно, словно
кипятком  плеснули  на  рану.  Все  во  мне  возмутилось,  а  воспротивиться
глубокому  девичьему  голосу  не  смог.  Пришлось   рассказывать.  Начал  со
Сновидицы,  как  выгнали ее  и как вернулась она с ребенком, а  закончил уже
Пчевой. Пока переживал  заново смерть  Хитреца и  схватку с  оборотнями,  не
заметил,  как спало  напряжение  и  полилась  ровная спокойная речь.  Беляна
слушала внимательно, не  перебивая. Видно, крепко  зацепил ее ведун. При его
имени в  глазах у нее словно маленькие звезды зажигались. Мне казалось, если
ей  о  Чужаке  рассказывать,   она   по  воде  пройдет  --  не  заметит,  и,
разозлившись, я неожиданно заявил:
     -- Теперь твоя очередь.
     -- Что -- моя? -- не поняла она.
     -- Рассказывай, кто ты, какого  роду, как в Пчеву попала,  почему домой
не ворочаешься...
     Мягкость  с ее лица  точно  ветром  сдуло.  Соболиные брови сошлись  на
переносице, милые девичьи губы сжались жесткой линией:
     -- А тебе зачем про то знать?
     -- Как зачем? Все же вместе идем, один хлеб жуем...
     Я  ожидал,  что  она,  по  обыкновению,  вскинет   гордо  подбородок  и
отправится к Бегуну  болтать о  всяких пустяках, но ошибся. Тяжело вздохнув,
она сказала:
     -- Ладно.  Не век же мне таиться. Нет на мне  ни позора, ни злодейства,
нечего и скрывать.
     Столько  было  в  ее голосе печали  и неизбывной  тоски, что  пожалел о
сказанном,  но  поздно. Она  стала говорить  негромко, но так,  что,  словно
наяву,  я  увидел вервь на крутом берегу  реки  и ее,  разодетую в  нарядные
одежды и стоящую по пояс в воде. А на мелководье толпились улыбающиеся люди.
Все смотрели на нее, а она шла все глубже и глубже, в реку, потому  что ждал
ее великий Даждьбог и  была  она избрана  в жертву  к  его свадьбе с девицей
Заренницей.  И вдруг  вынырнул из-за речного поворота  высокий нос варяжской
ладьи.  Хлопнули  весла  о берег,  и, точно по сходням, посыпались по ним на
берег урмане. Да не те, что ходили  раньше по  реке  с товарами,  а иные, со
злыми лицами и острыми, готовыми  к бою  мечами. Никто не  ожидал  подобного
кощунства, потому  и  не  сопротивлялись  почти,  когда  полилась  на  траву
древлянская кровь. А праздник великий стал великой печалью.
     Почему  урмане напали, она так  и  не  поняла. Может, не зная  обычаев,
решили,  будто собравшиеся на берегу  люди  со злыми мыслями их поджидают, а
может, поход был неудачен, вот и выместили злобу на малой верви, но оставили
в  живых из всей родни лишь  ее да братца  титешного. Надрывающегося в крике
мальчонку  варяги там и бросили, а  ее вытянули из воды и с собой взяли. Что
было  с  ней  в  плену,  Беляна  говорить  не захотела,  а  лишь  повторяла:
"Ненавижу, ненавижу, ненавижу..." -- будто клятву шептала.
     Мне стало страшно. Были и у меня  враги,  но ее ненависть ужасала.  Что
нужно сотворить с женщиной, чтобы она научилась так ненавидеть?!
     Беляна закончила шептать, помотала головой, словно  отгоняя видение,  и
повела  речь  дальше. Когда ее  привезли  в  Новый  Город, она  сменила  уже
множество  хозяев.  Ее  охотно обменивали на  оружие и товары  --  уж больно
строптива да  зла была девка. Последний хозяин,  привезя ее  в Пчеву,  решил
выбить древлянский дух плетью. Да только не ожидал нас встретить...
     После ее рассказа стало ясно, почему  она не желает возвращаться домой.
Все  знали  --  подмяв под  себя  древлянские  племена,  варяги нарекли себя
Князьями и сели править в  Киеве.  Даже в  Приболотье  слышали  их  имена --
Аскольд и Дир...
     Я даже не знал, что ей сказать, как выразить смятение и  боль, грызущие
изнутри, когда услышал восторженный вопль Лиса:
     -- Верные приметы! Верные!
     Чуть ли не вслух возблагодарив богов за столь счастливое  избавление от
бесполезных слов сочувствия, я крикнул Лису:
     -- Что случилось?
     -- Дождь! -- Он указал пальцем на ползущую по  кронам деревьев тучу. На
его хитрой физиономии плавала довольная улыбка. Меня дождь вовсе не радовал.
Во-первых,  нам  еще нужно было  довольно далеко идти, что  посуху легче,  а
во-вторых, подставлять спину холодным струям  и при этом знать, что сушиться
придется нескоро, тоже не хотелось.
     -- Чему ж ты радуешься, дубина? -- беззлобно  поинтересовался я у Лиса,
но ответил Бегун:
     -- Спорили мы с ним. Он выиграл, вот и скачет, словно недоеная коза.
     Беляна  за  моей спиной звонко рассмеялась. У  меня  словно груз упал с
души.  Махнув остальным и  крепко  ухватив  ее  за  руку, я побежал  вперед,
стараясь  держаться близ нависающих веток, поскольку редкие осторожные капли
уже падали на непокрытые  головы. Когда лес  кончился, все  уже  промокли до
нитки, а тучи над нами по-прежнему  вызревали  темным  гневом.  Пробежав еще
немного по изрытому кабанами  полю, я нырнул в  какой-то узкий и темный лаз.
Ноги утратили опору, и, цепляясь за  невидимые в темноте корни,  я покатился
вниз. За мной остальные. Беляна изо всех сил прижалась  ко мне, и внезапно я
пожелал как можно дольше катиться в пропасть, вдыхая медовый запах ее кожи и
ощущая приятное тепло ее тела.
     Блаженство  испарилось,  когда  падение  закончилось  и  рухнул  сверху
тяжелый, словно дерево-столетка, Медведь.
     Лис  освоился  первым.  Принюхавшись,  он  пополз  куда-то  в  темноту,
старательно щупая землю впереди себя.
     -- Да  здесь люди жили!  -- громко  удивился и, уже не опасаясь, быстро
зашарил руками: -- Вот каменка... и полок... Вот...
     Что-то  пискнуло,  метнулось  мимо,  обдав  щеку  теплым  мехом. Беляна
закричала. Смеясь  над  ее  страхами,  небо  вспыхнуло,  вспоротое  огненной
стрелой Перуна,  расхохоталось  зловеще. Блики немного осветили укрывшую нас
нору. Лис  был прав. Здесь  когда-то  жили  люди. Свет  выхватил  из темноты
грубый  полок  и яму, обложенную  камнями.  В земляной стене были выдолблены
углубления,  где  валялось кресало и глиняная круглая плошка. Лис  сунулся в
плошку и недовольно зашипел:
     -- Жир какой-то...
     Беляна, отстранив меня, пригнулась и подошла к  Лису.  Понюхав  плошку,
она, умело чиркнув кресалом о каменку, высекла сноп искр. Ругнулась  и вновь
озарила помещение огоньками. На  четвертый или пятый раз ей удалось  поймать
на лету  пылающую искорку. Угодив  в  плошку, искра загасла, испуская слабый
дымок, а затем, медленно, словно просыпаясь, замерцала тихим огоньком.
     -- Светец с конопляным маслом,  --  пояснила Беляна. -- Странно только,
что крысы на масло не польстились...
     Слабые блики запрыгали на наших лицах.
     -- Хорошо бы и дровишек сухих, -- мечтательно протянул Медведь.
     -- А  перину пуховую не  надобно? --  фыркнул Лис и, немедленно получив
затрещину, возмутился: -- За что?!
     -- Уважай старших, -- назидательно  произнес Медведь, вызвав  у  Беляны
веселую улыбку.
     Я  смотрел  на  ее мокрое после дождя лицо  и  удивлялся,  до  чего она
отличалась от  наших изласканных вниманием да  заботой девок. Любая  из них,
кабы очутилась в полутемной землянке с незнакомыми парнями да еще и в грозу,
начала бы  рыдать,  взывая  к богам, или,  забившись в  угол, молча  глотала
слезы, а Беляна -- смеялась!
     --  Тс-с-с...  -- Бегун, сидевший ближе всех  к  влазне,  насторожился,
услышав  что-то, и высунулся наружу.  Мгновенно  все стихли, вспомнив, зачем
явились в Даветь и что о ней слышали.
     --  Что   там?  --  Лис   придвинулся  к   Бегуну,  но  тот,  продолжая
всматриваться в сверкающий ливень, только покачал головой:
     -- Не знаю. Померещилось, будто кричал кто-то. Верно, гроза...
     -- А если не гроза? -- Медведь пополз к светлому отверстию.
     --  Куда! Сиди, дурак, все одно ничего в такой дождь не увидишь. -- Лис
потянул брата за руку, но, остервенело рванувшись, тот веско сказал:
     -- Когда ты помирал, тоже дождь шел...
     Мне не хотелось отпускать Медведя одного, тем  более что  Лис был прав,
однако, судя по голосу,  он твердо решил  выяснить,  что послышалось Бегуну.
Пересиливая лень, я начал подниматься:
     -- Погоди, я с тобой.
     Непогода, разбушевавшись, хлестнула в лицо острыми струями. Обернулся к
оставленной нами землянке и углядел вылезающую из нее голову Лиса.
     -- Ты куда?!
     --  За  братом, -- огрызнулся он и, выпрямившись,  встал рядом.  За ним
бодро выполз Бегун.
     -- Я хоть покажу,  откуда кричали, -- начал оправдываться он,  чувствуя
на себе мой взгляд.
     -- А я одна боюсь, -- соврала, присоединяясь к нам, Беляна.
     Ветер срывал  с плеч  одежду, и даже  не  верилось, что совсем  недавно
светило  солнце и нежная утренняя прохлада гладила  по  щекам. Вглядываясь в
каждый бугорок, мы прочесывали заброшенное печище. Землянок на первый взгляд
было  немного,   пять-шесть,  не   больше,  и   выглядели   они   заросшими,
безжизненными.
     Я уже начал уверяться,  что крик Бегуну померещился,  когда из дыры под
моими ногами  донесся едва слышный  стон. Не веря своим ушам,  я пригнулся и
явственно  услышал  идущие из-под  земли жалобные невнятные всхлипы. Заметив
неладное,  ко мне  присоединились  остальные. Лис,  опустившись  на  колени,
потянул носом воздух и заявил:
     -- Землей пахнет да дымом, а больше ничем.
     Я ему, конечно, верил, но стоны под ногами не прекращались, и я решил:
     -- Полезу  --  гляну. Медведь, придерживай  меня за веревку  и запомни:
если дерну два раза -- спускайся, а если один -- тяни меня наверх.
     -- Может, не надо? -- Беляна озабоченно заглянула  мне в глаза. Струйки
дождя сбегали  по ее мокрым  щекам, отчего  казалось,  будто она  плачет. --
Может, просто покричать, позвать?
     -- Мы-то его еле слышим, а он нас, за дождем, и вовсе не услышит.
     Я  провел  пальцем по ее округлому подбородку и,  отвернувшись, обмотал
себя пенькой. Последнее,  что видел,  спускаясь, были  ноги  моих вервников,
мокрые, заляпанные грязью  и  словно  вросшие  в  землю.  Неожиданно  пришло
понимание: что бы ни  случилось  без меня,  они  не сойдут  с  места.  Новое
чувство придало уверенности, и я бесстрашно опустился в темноту землянки.
     К  моему удивлению,  внутри оказалось  тепло  и сухо.  Каменка исправно
топилась,  а  возле нее,  скрючившись,  сидел  человек в  охабне  и  жалобно
постанывал.
     -- Чужак,  -- окликнул я скорченную фигуру. Она не шевельнулась. Может,
не слышит?
     -- Чужак!
     Человек  неловко  повернулся ко мне.  Половину лица скрывал капюшон, но
губы неуверенно улыбнулись и стон прервался.
     -- Чужак! -- обрадовался я. -- А мы уж думали...
     Моя  речь оборвалась  на  полуслове.  Человек  откинул капюшон,  открыв
сморщенное  старческое лицо. Смеющаяся дряхлая  старуха,  постукивая клюкой,
неспешно двинулась ко мне, шамкая беззубым ртом:
     -- Сыночек... Нашла я тебя... Нашла... А люди злые говорили, будто умер
ты... -- Она понизила голос и, приблизившись почти вплотную,  зашептала:  --
Говорили даже, будто я сама тебя убила... Злые...
     И пискляво засмеялась.
     Мне только не хватало выслушивать болтовню полоумной старухи да еще  по
всему -- детоубийцы! Я шагнул назад. Цепкие  старушечьи пальцы впились в мой
рукав:
     -- Э-э-э, нет... Я нашла тебя... Теперь не пущу...
     Пытаясь  освободиться, я сильно  дернул  руку  к  себе, но  не  сдвинул
старуху с места. Зато она  медленно, но верно  подтягивала мое лицо к своему
дурно пахнущему  рту,  будто съесть собиралась.  Поняв,  что  в  одиночку не
справиться, я дважды дернул веревку. Сверху, вместе с комьями влажной земли,
шлепнулся Медведь. Мигом  сообразив,  в  чем  дело, он ловко  обхватил бабку
сзади и удивленно заметил, удерживая тщедушное с виду старухино тело:
     -- Сильна бабка!
     Мне   удалось  разогнуть  крепкие,  как  когти   хищной  птицы,  пальцы
незнакомки и освободиться.  Ощутив в руках пустоту, она дернулась,  завопила
истошно:
     -- Сыночек! Сыночек! Вернись!
     И  вдруг зашлась  нечеловеческими хрипами. Медведь, опешив,  постарался
что-то втолковать ей,  но, охваченная своим мнимым горем, старуха, ничего не
слушая, завывала, хрипела и неестественно выворачивала шею в попытке укусить
его.
     Привлеченные ее  воплями, в землянку спустились остальные. Беляна, едва
глянув  на безобразно  сморщенное лицо старухи, зажала рот руками, сдерживая
крик.
     -- Ты ее знаешь? -- Я надеялся хоть немного прояснить ситуацию.
     Беляна молча закивала, продолжая испуганно пялиться на бабку.
     -- Да кто же она?!
     Девушка  наконец  отлепила  ладони  от  губ  и жарко,  словно  опасаясь
чего-то, зашептала:
     -- Это Баска, манья. Ее все древляне знают. Она страшное дело сотворила
-- сына убила. Не случайно,  а по злому умыслу. У нее в лесу  места потайные
имелись, куда  богатство  свое  закапывала, а  мальчонка  сдуру  подсмотрел.
Застала  она его как-то  раз возле  своего золотника и убила, чтоб никому не
рассказывал, а тело рядом с сокровищами зарыла. Домой вернулась и к ночи вой
подняла, стала волосья  на  себе рвать. Мол, пропал  сынок,  искать надобно.
Весь люд на поиски подняли, да так и не нашли. А  под конец  сеченя Земляная
Кошка на  том  месте вертеться стала  и выть жутким  голосом. Земляная Кошка
клад  нечистый  стеречь   не  станет,  но  бросить  тоже  не  может,  вот  и
кричала-плакала.  Стали  в  том  месте копать и нашли  мальчишку. А Кошка на
Баску бросилась, и  стало  всем ясно,  кто  клад осквернил и к убийству руку
приложил.  Мужики ее деревьями разорвать  хотели, но вещунья  повелела живой
оставить и  привела откуда-то  старика  дряхлого,  с бородой до земли. Он на
Баску поглядел и говорит: "Значит,  сынка  найти хочешь?" А она,  упрямая, в
злодействе не  признается. "Хочу", -- говорит. Кудесник в затылке почесал  и
решил: "Ну, коли желаешь,  будь по-твоему.  Ищи  сына,  и покуда не найдешь,
быть тебе бессмертной маньей..."  Сказал  и пропал. А как  он  исчез,  Баску
развязали и отпустили. Она, словно оглашенная, в лес побежала, на ходу клюку
схватила и  все  причитала: "Сыночек мой, сыночек..."  Так и убежала совсем.
Я-то думала, ее звери сожрали, да, видно, и они ею брезгуют.
     Бегун недоверчиво обошел вокруг притихшей старухи, поморщился. В глазах
нашей  пленницы  появилось  осмысленное  выражение,  и,  плюясь слюной,  она
закричала:
     -- Врешь!  Все  врешь, злыдня! Есть  люди добрые!  Они знают,  где  мой
сыночек! Они меня позовут! У чародея  проклятого тайну-то  про моего сыночка
выпытают и мне скажут! А ты -- злыдня мерзкая! Тьфу!
     -- Погоди-ка, -- заинтересовался Лис. -- Что за люди, что за чародей? О
ком ты болтаешь?
     Манья хитро покачала пальцем перед его глазами:
     --  Богатые  люди,  сильные...  Наузы  у  них  от  всякого  чародейства
заговоренные... Велели мне молчать о том, а то про сыночка не расскажут... А
когда ушли они, я к чародею-то подобралась. -- Она мерзко  хихикнула. --  Он
не хотел отвечать... Не хотел... Беляна оттолкнула Лиса:
     -- Говори, тварь, где колдун?!
     Старуха, видя написанную на ее лице муку, развеселилась:
     -- Ищи его... Ищи... Маньей станешь!
     А потом, словно вспомнив, опять жалобно запричитала, призывая сына.
     -- Больше  от нее ничего не добьешься.  -- Лис отступил к огню, присел,
обогреваясь. -- Да отпусти ты ее!
     Он махнул рукой, и Медведь разжал крепкие объятия. Продолжая бормотать,
манья выскользнула в дождь, совершенно забыв о нас.
     -- Зато, -- поспешил утешить Беляну Бегун, -- мы теперь наверняка знаем
-- Чужак где-то рядом.
     -- После встречи с маньей колдуны  не выживают. -- Беляна присела возле
Лиса, тоже  потянула к огню бледные руки, покрытые пупырышками гусиной кожи.
Теперь по ее щекам катились настоящие слезы. -- Маньи считают,  будто верный
способ найти убитого ею ребенка,  это допросить  колдуна.  А в допросах  они
мастерицы. Те люди, что Чужака похитили, нарочно манье на него указали. Пока
он в мучениях умирает, они уже далеко уйдут.
     -- Наузы против чародейства... -- Бегун покачал  головой. -- Вот почему
Чужаку с ними было не справиться...
     -- Вы как хотите, а я искать пойду, -- решил  Медведь и, пока  никто не
успел его остановить, полез наружу.
     -- Опять...  -- хмыкнул Лис, устремляясь за братом. Теперь мы не просто
прислушивались к звукам, а уже  испробованным  способом спускались  в каждую
нору,  шарили по  темноте  руками, распугивая  невидимых пушистых  зверьков,
похожих на крыс, и звали, звали, звали...
     Нашла ведуна Беляна. Я не заметил, как, отстав от нас, она пролезла под
наросший над одним из влазней куст,  и вдруг услышал громкий отчаянный крик.
Так  голосят  бабы  по  покойнику,  и  сердце  у  меня   сжалось   в  дурном
предчувствии. Меньше всего на свете желал я  видеть  Чужака мертвым,  однако
ноги послушно понесли меня к Беляне.
     Посреди  землянки,  куда  она забралась, было  вкопано  толстое бревно.
Привалившись  к  нему  спиной, сидел Чужак. Его изодранный в клочья  охабень
валялся в  углу,  глаза  скрывались  за рассыпавшимися  в беспорядке  седыми
прядями, а голова безжизненно  свешивалась на грудь. Руки Чужака были плотно
прикручены  к столбу,  словно  обнимая его  сзади. Плечи и грудь  расчертили
тонкие  рваные раны, точно  громадная  кошка  рвала  его  тело. Капли крови,
выползая из них,  скатывались на уже намокший пояс,  поддерживающий холщовые
штаны. Лис, поспешно вынув нож, ловко начал резать веревки, стягивающие руки
ведуна, а  Беляна, сглатывая слезы,  откинула с его лица белую прядь и нежно
провела  ладонью по  закрытым  глазам.  От  ее  прикосновения ресницы ведуна
затрепетали, и веки медленно, с трудом поднялись.
     -- Живой! -- закричал  я и больше ничего не успел сказать, потому что в
глубокой  синеве Чужаковых глаз разноцветными огнями  полыхало безумие. Меня
обжег  неведомый  безрассудный гнев  на  тех,  кто  посмел совершить такое с
ведуном. Затем гнев, разгораясь, перекинулся на стоящих рядом людей, на весь
этот жестокий и бессмысленный мир. Теперь не в глазах ведуна  полыхал пожар,
а моя душа, объятая  пламенем,  требовала крови. Много,  очень много  крови.
Остатки разума приказывали мне: беги, спасайся, уходи...
     Но желание убивать оказалось сильнее, и рука  привычным жестом вытянула
рогатину. Словно в дурном сне, я увидел перед собой озверевшее лицо Медведя.
На его губах пузырилась пена, но я не боялся, знал -- моя ярость  сомнет его
силу и как вихрь понесется над его бренными останками. Я размахнулся...
     И  гнев  неожиданно пропал...  Мгновенно, загадочно,  как и появился...
Недоуменно  я  уставился  на  занесенное  для  удара  оружие.  Медведь, стоя
напротив, вглядывался в меня, словно впервые увидел.
     --  Что  с  вами?! -- Лис  вклинился между  нами.  --  С чего  вы вдруг
сцепились?
     Он не понимал, как мы были близки к убийству друг друга,  но обнаружив,
что все обошлось, недовольно забурчал, опуская вновь закрывшего глаза ведуна
на землю:
     -- Словно спятили. Кинулись друг на дружку, точно волки при дележе.
     --  Это он!!!  -- Беляна догадалась, в чем дело, и быстро набросила  на
лицо Чужака  его же рваную срачицу. Молодец девка! Но какая же сила в Чужаке
гуляет,  если он  одним взглядом может породить смертную  ненависть?!  Такой
ведун любому Князю нужен,  конечно коли тот  знает, как  с ним  совладать, а
коли не знает, то всеми средствами истребить его постарается.
     Чужак  застонал, приподнимаясь, и Беляна обеими  руками подхватила  его
под  спину, но  сил ведуну не хватило, и он опять  упал.  Лис  стянул с себя
промокшую  от  дождя  рубаху,  вытер  ею  раны  Чужака и  потянулся  было  к
прикрытому лицу, но я его остановил:
     -- Не трогай. Пока не убедимся, что  он в своем уме, лицо ему открывать
не будем. Он сам опасался свою силу во зло применить, потому и прятался.
     -- Но..
     -- Не но! Делай, что велю, иначе всем хуже будет.
     -- Не будет, -- из-под покрывшей лицо ткани глухо, словно из-под земли,
донесся голос Чужака. -- Теперь уже не будет...

        БЕГУН

     День  подходил  к концу,  дождь тоже  приутих,  и  в  покинутой  маньей
землянке, куда мы перетащили Чужака, было тепло и сухо. В радостной суматохе
не  хотелось  ворошить отдалившиеся хотя  бы  на  время  сомнения  и страхи.
Потому-то ни  у  кого  не поворачивался язык  спросить у ведуна,  что с  ним
произошло  и  кто посмел  оставить его  на растерзание  манье.  Сам он  тоже
молчал, лишь изредка кося чуть приподнятыми к вискам глазами в  сторону огня
и равнодушно улыбаясь шуткам Лиса. После одной,  особо удачной  его выходки,
когда охотник полностью завладел нашим вниманием, ведун осторожно,  стараясь
не тревожить раны, поднялся и выскользнул в вечерний сумрак.
     -- Опять ушел! И  даже не поблагодарил! --  возмущенно прошипел Лис ему
вслед.
     -- Будто ты благодарил, когда он нас выручал? Натура у него такая... --
Медведь, тяжело вздохнув, подвинулся к теплине.
     Славен посторонился, уступая ему место, и огорченно покачал головой:
     --  Верно,  натура у него такая... Я даже не знаю, как спросить его обо
всем...
     -- А надо ли?  -- Беляна, улыбаясь огню в каменке, мечтательно прикрыла
глаза. -- Все хорошо, что хорошо кончается. Не стоит старое ворошить.
     -- Не скажи... Если ему что угрожает, не мешало бы о том знать.
     Воспользовавшись  этим  спором, я незаметно вышел за ведуном.  Я  не то
чтобы  волновался,  но  оставлять  его  одного  не  хотелось.  Всякое  могло
случиться.
     Небо  еще  освещалось  лучами  уходящего  на покой  солнца.  Прячась  в
верхушках темно-зеленых  старых  сосен,  оно  угрожающе  пламенело  багровым
заревом.  Казалось,  будто  притаился  в  кронах  деревьев змей-любостай  и,
разглядев средь девиц одну, краше которой не  видывал, рассыпался  по ветвям
огненными искрами.  Знать  бы, как запечатлеть эту  красоту, не позволить ей
пропасть  бесследно, дать и другим на нее полюбоваться! Я вздохнул. Мог  бы,
конечно, песню придумать о влюбчивом змее и красавице-девице, однако словами
всего не передашь...
     Размечтавшись, я споткнулся о брошенную прежними хозяевами суковатку и,
шлепнувшись  на приземистый  куст  чертополоха,  заметил  выскользнувшую  из
землянки Беляну. Тревожно осмотревшись, она  легко  и уверенно пошла вперед,
вглядываясь в темные заросли. Меня распирало любопытство, и,  чувствуя  себя
ничем не лучше вора,  пригнувшись, я  поспешил за ней. По каким приметам она
отыскала Чужака, для меня осталось загадкой.
     Он сидел на поваленной  яблоне  у края копани и наблюдал за резвящимися
водомерками.
     -- Чужак! -- окликнула его Беляна.
     Ведун   обернулся,   отблески  заходящего  солнца  маленькими  кострами
отразились в его глазах.
     -- Чужак, -- опять повторила Беляна чувственным голосом.
     Как многое может выразить женщина одним коротким словом! Сейчас в слове
этом слышалась страстная мольба, животный призыв и нежное обещание, но ведун
лишь вежливо склонил седую голову:
     -- Чего ты хочешь?
     -- Ты  ведь знаешь... Даже слепой смог бы увидеть в моих глазах пламень
древнего  Уда. А ты  делаешь вид,  что не замечаешь.  Почему? Я недостаточно
красива или, может, слишком проста и  глупа для сына  болотной колдуньи? Или
ты презираешь меня? Или тебя вообще не привлекают женщины?
     На каждый ее вопрос Чужак отрицательно качал головой, и наконец  Беляна
не выдержала:
     -- Объясни же!
     -- Что? Что твое  лицо некрасиво, а твое тело  непривлекательно? Но это
будет ложью. Ты смела, умна,  красива, и твое прошлое  не делает  тебя хуже,
ибо наступившее мгновение сметает то, что было перед ним, и  приносит совсем
иной, чем прежде, мир. Сказать, что я не люблю тебя? Но это тоже неправда. Я
люблю тебя так же,  как люблю окружающие меня деревья, и  землю, и тех, кого
ты называешь нежитью, но такой любви тебе мало, а большей я не могу дать.
     -- Не можешь -- мне? А другой -- сможешь?
     -- Нет. Дело не в тебе. Ты не понимаешь...
     --  Я прекрасно понимаю! -- Беляна сорвалась на крик.  -- Конечно, дело
не  во  мне! В  тебе! Ты  мнишь  себя лучшим,  но ты не  способен даже взять
предложившую себя женщину! Холодный и бесчувственный, как жаба, ты никого не
любишь и никогда не полюбишь!
     Она перестала кричать и, закрыв лицо руками, заплакала, причитая:
     -- Я дура, дура...
     Чужак хладнокровно отвернулся от рыдающей девушки, опустил конец посоха
в копань и, распугивая водомерок, обвел  по  воде  большой круг. Серебристая
рябь  побежала  к  его ногам, задирая вверх тонкие гребешки волн.  Теперь  я
видел только  его белые  волосы и  слышал  голос, доносившийся так тихо, как
будто ведун делился сокровенным:
     --  Возможно,  ты  права и  мне  не дано познать  то уничтожающее разум
чувство,  которое  меж людьми принято именовать  любовью,  но послушай  одну
историю. Она вряд ли утешит тебя, но все же... Когда-то здесь жили люди. Они
плакали и смеялись, любили и ненавидели, лелеяли мечты и вынашивали планы. У
них было много чувств, сжигающих их души. Теперь их нет. Они ушли и унесли с
собой свои чувства, и ничто не напомнит случайному прохожему ни о них самих,
ни,  тем более, о бушевавших в них  страстях. Но осталась деревня. Дома, где
мохнатые  существа, скрываясь  по темным углам, ждут своих хозяев. Поля, где
до  сих пор в порубежной полосе стоят термы,  сохранившие запах приносимых в
дар Чуру вин. Вот эта сотворенная руками копань, которую населяют уже новые,
неведомые  ушедшим   людям  жильцы.  И  существование  всего  этого  гораздо
таинственнее, прекрасней и долговечнее, чем все чувства человеческой души. С
годами  это очарование  затмит все  остальное, и  случайно  наткнувшийся  на
древнее  поселение человек благоговейно вытащит из-под земли глиняный светец
или закопченные  камни теплины. Глядя на них, наш далекий  потомок увидит  и
печище, и  лес, и  даже  людей, некогда живших  здесь.  И тогда в его сердце
войдет настоящая  любовь. Не та, что греет только двоих, а та, что согревает
и сохраняет все, даже богов.
     -- Ты говоришь глупости. --  Беляна  вытерла глаза, но  тон по-прежнему
оставался  злым  и обиженным.  -- Кого  волнуют плошки  или  сырые подземные
жилища?   Как  можно  сравнивать  радость,   посланную  Ладой,   с   жалкими
воспоминаниями?
     -- Конечно, сравнивать нельзя. Но и то, и другое имеют право на  жизнь,
а мы имеем право выбора.
     Беляна подсела к нему на бревно:
     -- Я не понимаю, ведун.
     Чужак засмеялся. Я впервые услышал  в его смехе не равнодушие, а мягкую
ласку.
     -- Тебе и не нужно понимать. Достаточно лишь верить...
     -- Во что?
     -- Во все, что хочешь.
     -- Это глупо.
     -- Возможно... -- Чужаку надоел разговор, и он, замолчав, уставился  на
воду. Моя прижатая к земле рука начинала  потихоньку  затекать, и  я  слегка
шевельнулся. На беду под ней оказалась махонькая, но сухая палочка, которая,
сломавшись, оглушительно треснула.
     -- Кто  здесь?! -- Беляна подскочила, вглядываясь в темноту. Я сжался в
комок, поспешно  размышляя  --  а не лучше ли  вылезти из  своего укрытия да
сделать вид, будто я только подошел, но время было упущено, и мне оставалось
лишь  уповать,  что она не надумает разыскивать случайного  видока.  Чужаку,
казалось, все было безразлично, зато Беляна паниковала, теребя его за рукав:
     -- Это манья...
     -- И что?
     -- Неужели ты не боишься ее? Она -- убийца.
     --  Смерть  --  всего  лишь  переход к  другой жизни.  Беляна,  покачав
головой, отступила от Чужака и, глядя на его согнутую спину, спросила:
     -- Ты не боишься умереть?
     -- Не знаю. --  Ведун вскинул голову,  всмотрелся в затухающее небо. --
Манья причинила  мне много боли,  наузы посланных за мной людей отняли много
сил,  но никого  из них я  не  боялся.  Наверное,  нельзя  бояться тех, кого
любишь.
     --  Может, ты  и Гореловских  оборотней  любил?  --  В  голосе  девушки
зазвучала насмешка. -- Так же, как меня?
     -- Они желали моей крови, ты желаешь моей души -- кто же милосердней?
     --  Сумасшедший.  Ты сумасшедший!  -- Беляна  попятилась  от  ведуна, а
потом, быстро отвернувшись, побежала в мою сторону. Таиться было бесполезно,
и я выскочил ей  навстречу. Отшатнувшись, словно от блазня, Беляна охнула, и
я успел заметить на ее щеках мокрые дорожки.
     -- Он там, -- даже не спрашивая, кого я ищу, бросила она и, смирив шаг,
прошла мимо. Я сделал вид, будто направился к ведуну, однако, подождав, пока
голова девушки скроется в землянке, присел на прежнее место.
     Не по себе мне было.  После всего услышанного, Чужак  не стал ближе или
понятнее,  наоборот,   отдалился   невыразимо.  Теперь  я  и   впрямь  начал
сомневаться, что  его отец был человеком. Почему-то стало  страшно сидеть  в
ночной  темноте,  глядя  на   его  неподвижный  силуэт,  и   размышлять  над
недоступными пониманию словами. Захотелось в тепло, к друзьям, где разговоры
проще,  смех веселее, а  люди  не  только действуют, но и  думают по-людски.
Осторожно, боясь обратить на себя внимание  ведуна,  я пополз к жилищу. Едва
приблизился  к   пахнущей  дымом  дыре,  как  из  влазни  высунулась  хитрая
физиономия  Лиса, и,  точно  мать, зовущая домой заигравшегося  с приятелями
сына, широко открывая рот, он завопил:
     -- Бегу-у-ун! Чужа-а-ак!
     -- Здесь я.  Не ори! -- отозвался я,  но,  ничуть не понизив голоса, он
продолжил:
     -- Славен зовет!
     Чужак лениво поднялся, плавно, будто  не касаясь земли,  заскользил  на
его зов. Я поспешно вполз в теплое жилище. Спустя пару  мгновений появился и
ведун.
     Для  человека, совсем недавно чуть не  умершего,  он  двигался  слишком
быстро.
     "Хватит! --  оборвал я сам  себя. -- А то такого надумаю,  что и дышать
боязно станет".
     Славен  дождался, пока Чужак  сядет,  и, пристально  вглядываясь  в его
лицо, спросил:
     --  Послушай, ведун, -- впервые он  осмелился  признать в Чужаке  вещий
дар, -- хватит уж таиться от нас! Коли грозит тебе что-то -- скажи...
     У  меня в ожидании ответа сердце замерло и  дыхание приостановилось, но
Чужак  молчал.  Просто смотрел на Славена спокойными, ничего не  выражающими
глазами  и молчал. Напряженная  тишина нависла над головами,  грозя лопнуть,
как чрезмерно  переполненный вином бычий  пузырь. Славен, растерявшись,  уже
менее уверенно повторил:
     -- Ты должен рассказать нам, если тебе что-либо грозит.
     -- Ты что -- не слышишь?! -- резко спросила  Беляка. Воистину униженная
женщина способна на дерзкие поступки!
     -- Слышу. -- Чужак изволил открыть рот. -- Мне нечего вам сказать.
     -- Как нечего? Кто затащил тебя сюда? Почему?
     -- Послушай ты, Славен,  --  Чужак откинул со лба белую прядь. Радужные
ободки  вокруг его  зрачков  стали  совсем  незаметными,  и  глаза  казались
обыкновенными,  лишь  немного  скошенными к  вискам.  --  Иногда чем  меньше
знаешь, тем  спокойнее.  Особенно, если  это  знание  ничего не  меняет. Мне
нечего рассказывать о себе, но есть, что рассказать о всех вас.
     Я  ощутил внутри съежившийся комок любопытства и страха.  Кто знает, не
собирается ли Чужак вытащить из моей души на всеобщий суд нечто сокровенное,
то,  о чем  и самому  себе  признаться  боязно, не  говоря уж  о других. Лис
настороженно  вытянул шею,  а  Славен  скосил глаза  на Беляну, словно желая
ощутить ее поддержку.
     -- Сновидица солгала, избирая вас. Никакой Княжьей воли не было. Меслав
даже не знает о вашем существовании.
     Сначала я не  понял.  А когда пришло  осознание  сказанного,  пришло  и
объяснение  --  ведун  бредил! Подобная нелепица может зародиться  только  в
горячечном бреду!
     Однако на  лице Чужака  сохранялось прежнее  невозмутимое выражение,  и
руки  не тряслись,  как у больного, да и речь была плавной, спокойной, точно
он  прежде,  чем сказать, взвешивал  каждое слово на невидимых весах и, лишь
убедившись в его достоверности, выпускал на волю.
     -- Что ты несешь?! Ты лжешь! -- Славен вскочил и, стукнувшись головой о
земляную крышу, рухнул обратно.
     -- Не суетись. -- Чужак улыбнулся. -- Я говорю  правду. Я всегда говорю
правду. Солгала Сновидица. Князь желал видеть меня, и только. Она боялась за
меня и оказалась права. Не Князь, а она избрала вас.
     Это не могло быть правдой! Солгавшая Сновидица каралась богами. Великий
Прове  владел ее устами, и осмелившуюся нарушить  их чистоту ждали  страшные
муки  рядом со  злодеями и убийцами  в пылающих  владениях неумолимого  бога
Кровника.
     -- Выходит, ты использовал нас? -- Лис не сделал ни одного движения, но
вложил в  слова  столько  презрения, что  мне показалось,  будто  он  ударил
Чужака. --  Молчал, позволяя нам мечтать о  Княжьей дружине? Спасал, надеясь
заполучить друзей? А что  стало бы с нами в Ладоге -- на  это тебе, конечно,
наплевать... Ведун ты или не ведун,  но  дела  твои похуже  собачьего дерьма
воняют.
     -- Почему?  -- Брови  Чужака приподнялись. --  Вы все мечтали служить в
Княжьей дружине. Я знаю -- вы будете в ней.
     -- Когда ты станешь Князем, не так ли? У тебя ведь большие планы! А что
ждет старика Меслава? --  Лис, разволновавшись, похрустывал суставами, ломая
пальцы. -- Убьешь? Заворожишь?
     -- Погоди, -- Славен оборвал горячую речь Лиса. И  обратился к  ведуну:
-- Зачем ты понадобился Князю? Это его люди затащили тебя сюда?
     Отсыревшее полено зашипело,  охваченное пламенем. Чужак  посохом выгреб
его из теплины, ответил:
     -- Да, это были близкие к Меславу люди -- Ладожские Старейшины. Но вряд
ли Князь догадывается об их делах. Я нужен ему живым, а они собирались убить
меня.  Возможно,  они  уже  поведали Меславу, что в заброшенном печище  меня
разорвала манья.
     -- Князю нужна твоя сила?
     -- Нужна, и сейчас больше, чем когда-либо.
     -- Да  при  чем тут  Князь! --  Ярость  Лиса,  подогреваемая мыслью  об
обмане, заставившем его покинуть родное печище, возрастала, и он уже кричал,
перебивая  Славена:  -- Ты  нас оскорбил!  Нас,  не Князя! Меслав хотел тебя
видеть, так на здоровье! Иди куда хочешь, но без нас!
     --  А куда же пойдешь ты,  братец? -- Медведь впервые  принял участие в
споре, и, глянув на его мрачное лицо и налитые печалью глаза, я почувствовал
холод. Медведь знал нечто гораздо более жуткое, чем откровения Чужака.
     Лис, не поворачиваясь к нему, резко ответил:
     -- Обратно! Домой!
     -- Нашего дома уже нет. -- Медведь тяжело вздохнул и замолчал.
     -- Да. -- Чужак сцепил руки на коленях. -- Через пять дней после нашего
ухода  топляки  разрушили деревню, а  Болотная  Старуха покрыла ее  водой  и
тиной.
     Этого я уже не смог вынести.
     -- Врешь! Врешь!  Врешь! --  завопил отчаянно,  сердцем ведая,  что все
услышанное -- правда.
     -- Он  не врет. Он никогда не врет... -- словно вынося приговор, сказал
Медведь. -- Я узнал об этом еще в Захонье, от старухи тамошней... Только вам
говорить не хотел. И без того бед хватало.
     Гибель родного села заставила забыть о распрях, и севшим голосом Славен
спросил:
     -- А люди? Спаслись?
     -- Не все. Отец твой  жив, и Росянка, и еще многие.  Сновидица ворожбой
сдерживала топляков, пока люди уходили. Всех ждала,  поэтому сама не успела.
-- Медведь бросил осторожный взгляд  на  Чужака и  чуть тише  добавил: -- Ее
топляки страшно рвали, злобу за успевших уйти людей вымещали. Кровь по всему
печищу была...
     Я тоже покосился на Чужака.  Ни тени  горя не отразилось на  его  худом
лице. Словно не  о матери его  говорили, а о  совершенно незнакомой женщине.
Зато моя  душа, объятая болью, рвалась надвое. Обманула нас Сновидица -- это
верно, но она же спасла наш род да и нас самих от верной смерти. Помогал нам
Чужак  ради своей корысти, но ведь помогал же... Сдерживая мучительный стон,
я  уставился на Славена. Он сначала сидел молча, сжав бледные губы,  а потом
медленно опустился перед Чужаком на колени:
     -- Твоя  мать  отдала жизнь за  мой  род. Я  отдам  свою  жизнь ее сыну
потому, что ничем другим я  не могу ее  отблагодарить. Я пойду с  тобой, как
она того хотела.
     -- И я. -- Боль смыла с Лиса злость, и голос у него стал торжественным,
точно перед богами клялся.
     Беляна,  нащупав  в  полутьме  мою руку,  сдавила ее  тонкими  крепкими
пальцами. Ее шепот ожег ухо:
     -- А ты? Что скажешь ты?
     Глупая девка!  Что я мог сказать,  если ни в душе ни в  голове  не было
согласия?  Если  больше  не   существовало  места,  являвшегося  во  снах  и
согревающего  сердце  теплом  в  самые  худшие  мгновения?  Если  беда  была
необъятной,  а  вера  --  сокрушенной? И понимая, что ответа  не  будет, она
ласково прижала мою руку к теплой и влажной щеке...

        СЛАВЕН

     Кажется, вся земля наша  -- болота да  приболотья.  Сколько не  иди,  а
малые горочки то и  дело сменяются затянутыми ряской ложбинами да трясинами,
поросшими  мягким  душистым  мхом.  Обходить  их  --  вовек   до  Ладоги  не
доберешься,  вот и приходилось ползти, проверяя топь палками и  полагаясь на
сноровку Бегуна. Ему и не по таким топям ходить доводилось...
     Словно отзываясь  на мои мысли, Бегун негромко так,  чтоб слышал только
я, сказал:
     -- Ведуна нельзя в Ладогу вести. Дурное он замышляет.
     Я и сам знал -- негоже Чужаку с Князем встречаться. Князь его на службу
взять хочет, но  видел  я в Чужаковых глазах страшную силу. Меславу с ней не
совладать. Ведуны  разные  бывают.  Есть  такие, что заговорами  да  травами
болезни  гонят,  есть,  которые будущее зрят,  есть, что  зверьми  и птицами
повелевают.
     А давно  когда-то жили  и такие, которым  все подвластно было.  Волхами
звались. Кому в это верить нравилось, те болтали, будто  ходят еще по  земле
потомки  тех вещих и тоже великую силу имеют. Не такую, как у предков, а все
же большую, чем у иных ведунов. Они тоже по старой  памяти волхвами зовутся.
Может, и в Чужака при рождении такая душа перешла? Тогда его к Меславу вести
-- все равно что самому на Князя руку поднять. А выбора нет. Обманешь его --
не простит, а того хуже, один пойдет беды творить. Может, поговорить с ним?
     Я обернулся. Ведун  осторожно, сберегая силы, нащупывал дорогу посохом.
Из  рваного плаща сотворил себе что-то вроде шапки с навесным концом и конец
этот  на лицо  спустил. Не хуже, чем  капюшон, под которым раньше  прятался.
Теперь  желание Чужака  прикрыть  лицо  не  вызывало  во мне  неприязни  или
подозрений. Владей я такой  силой,  тоже  постарался бы  глаза скрыть,  чтоб
ненароком или по горячности бед  не натворить. Я взглянул чуть  в сторону от
ведуна и увидел Беляну. Была она возле Чужака, точно  голубка возле коршуна.
Моя бы воля, пригрел бы ее на груди, поцелуями смыл с милого  лица заботы да
горестные воспоминания, привел в дом женой -- жить в радости и довольстве. А
то, что  роду  она не нашего --  древлянского, так до  того кому  есть дело?
Подумать, так и у меня теперь дома своего нет.
     Стоило мне вспомнить  о родном  печище, как  заныло в груди  и к глазам
подкатила недостойная влага.
     -- Славен, слышь, придумать что-то надо. Угробит ведун Меслава. Я уж не
знаю как, колдовством ли, силой ли, а только точно угробит, -- разволновался
Бегун.
     -- Не забывай, Меслав тоже дар имеет.
     -- Имеет, -- печально вздохнул он. -- Да только стар он и слаб, а Чужак
к Ладоге оклемается. Он и сейчас уже, будто и не битый вовсе.
     Бегун верно подметил. Ведун  действительно казался слишком  свежим, а я
ведь видел его  изорванную в клочья грудь.  Может,  раны  были  и не слишком
глубоки, но  другого на  день  к  ложу приковали  бы, а Чужак за  пару часов
оправился. Без трав, без снадобий. Все-таки могуч ведун, зря я в его силу не
верил. Идет к Ладоге вместе с ним Княжья погибель, дорогу посохом проверяет.
     -- Я, Бегун,  так думаю  --  до Ладоги дойдем, а там поговорю с ним. Не
дурак же он, поймет, что смерть Меслава кровью многих отплачется. Я подметил
--  он убивать не любит. Оборотня пожалел  и  варяга  в живых оставил.  Если
объяснить  ему,  что многих  убийство готовит,  а не  только  Князя,  может,
откажется от задуманного.
     -- А если нет?
     -- Тогда костьми ляжем, а на Княжий двор его не пустим.
     Удовлетворенный ответом  Бегун  отошел в сторону,  а  его место  тут же
заняла Беляна.
     -- Что ведун ищет? -- спросила она, заглядывая мне в глаза.
     Ищет?  Что-то я не заметил... Я вновь оглянулся. И верно, ведун не топи
промерял посохом,  а вглядывался в водяные лужицы, оставшиеся после дождя. В
них  кишмя кишела  разная  мелкая  живность  -- опасные,  несмотря  на  свою
призрачность, черви-волосатики,  толстозадые жуки-плавунцы, безобидные, хоть
и  жуткие  с  виду,  водяные скорпионы.  От  малейшего  колебания  воды  они
прятались  в  глинистый  ил,  поднимая  со дна  своего  маленького  владения
размытые дымки грязи.
     Что хотел отыскать Чужак, заглядывая в зеркальные  озерца?  Может, себе
лекарство?  У ведунов на лечение все сгодится  -- и змея дохлая,  и трава, и
ягода, и вода луговая.
     Бегун тоже заметил странное пристрастие Чужака к лужам, спросил:
     -- Что ищешь?
     -- Не ищу. -- Чужак вскинул голову и чуть не оступился на топком месте.
Медведь вовремя подхватил его  под локоть, помог выправиться. -- Следует нам
встречи  остерегаться -- да не простой. Бежала этим путем Росомаха. Не одна,
с краденным ребенком.
     О  Росомахах все знали. В нашем печище они не водились -- мы промышляли
больше охотой, чем пахотой. Зато в Порубке,  что стояло в дне  пути от  нас,
было  много ржаных полей.  Туда  Росомаха  частенько наведывалась.  Вставала
посреди ржи,  распущенные волосья  струились по спине,  отливали  золотом на
солнце, слепя неразумных детей. Матери в  поле работали, а без  материнского
пригляду детишки, точно воробушки малые. Чирик да чирик, и поскачут в  рожь,
смотреть, что там сияет. Тут-то Росомаха и становится зверем. Прыгает к ним,
точно огромная  желтая кошка, да так быстро, что и глазом не уследить, хвать
одного иль двух ребятишек и -- в лес. Куда она похищенных детей несла, никто
так  и не узнал.  И  словить  ее  не  удавалось -- хитра была и проворна. Со
Стрибожьими внуками в беге могла поспорить. Я сам ее однажды видел, когда  с
отцом  в  Порубок  приходил  невесту приглядывать.  Было  это в травень,  на
комарницу, рожь еще только робко потянула к солнышку веселую зелень ростков.
Росомаха  шла  по  полю,  словно  приглядывая, хороши  ли  посевы. Она мягко
переступала босыми ногами, не приминая зелени, а волосы летели за ней черным
покрывалом.  Это мне уже  после объяснили, что  волос  у  нее вместе с рожью
поспевает.  Как  начинает  рожь  колоситься,  так  и  у  нее  золотой  волос
проявляется. А тогда я не знал ничего и, помню, смеясь, крикнул отцу:
     -- Глянь, девка бесстыжая иль полоумная по лядине ходит!
     Росомаха услышала, всполошилась  и  огромной  черной кошкой метнулась в
лес. Помню, я  напугался тогда, точно малый глуздырь,  а ведь уже женихаться
собирался. Лицо у меня побелело, сдавил отцовскую руку так, что он посмотрел
на меня и сказал:
     -- Мал ты еще смелым быть, знать, мал и жену в дом вводить.
     И повернул обратно, забыв про смотрины. А мне жену хотелось. Не потому,
что тело  жаждало, а обидно было, что  малым обозвали. Только сейчас понимаю
-- и впрямь мал был...
     --  Лис, -- обратился ведун к  насторожившемуся охотнику.  -- По запаху
сможешь узнать,  где она прячется? Я  чую недалеко,  точно не  скажу, нюх не
тот.
     Лис  старательно  засопел  носом,  а  потом  указал  рукой  на  высокую
ель-отшельницу,   выросшую  пышной  и  зеленой,  словно  назло  своим  тощим
соседкам. Чужак кивнул и зашептал Лису:
     -- Стой здесь, а если Росомаха на  тебя побежит, говори: "Красна девица
по  полю бежит, чужих детушек  к себе ворожит, в  дом  не  заходит,  косы не
заплетает, меня, паренька, не замечает. Я колдунье-ворожее не люб, а полюбит
--  на  третий день стану к камню,  сердце ретивое вырежу  да ей отдам" -- и
станет она опять девушкой.
     -- Да ты что?! -- хором возмутились братья. -- Такое пообещать!
     -- Дело ваше, не  хотите -- не надо,  а  добра  от встречи с  Росомахой
ждать   не  приходится.  Лучше  самим   ее   выманить,  чем   она   на   нас
нежданно-негаданно кинется.
     Братья упорно  отказывались, качая головами,  да и мне  затея Чужака не
нравилась. Беляна, раздумывая,  закусила губу. Бегун  недоверчиво косился на
ведуна, но все же любопытство взяло верх, и он заявил:
     -- Я скажу, что надо. Гони Росомаху.
     Чужак подкрался к ели,  зашевелил губами, прося у  дерева прощения, что
осмелился его  потревожить, и приподнял могучие нижние ветви.  Оттуда словно
огневая молния метнулась.  Бегун не оплошал, заорал  во все горло, что ведун
велел. Уже скрывшаяся было из  виду Росомаха далеко у деревьев остановилась,
а потом, неведомо каким образом, словно мгновенно переметнувшись через топь,
возникла  возле  Бегуна.  Только не  кошкой  уже,  а  обнаженной  девицей  с
маленькими  звериными глазками и  сплюснутым, точно  вдавленным внутрь лица,
носом. Зато волосы у нее были  роскошными. Золотая полноводная река  стекала
по  белым  плечам  до  самой земли  и рассыпалась  на  зеленом  мху огневыми
разводами.  Девица  едва доставала Бегуну до плеча. Приподнявшись  на носки,
она заглянула ему в глаза и спросила низким рычащим голосом:
     -- Правду ли сказал?
     Бедняга  Бегун  забегал  глазами,  точно уличенный  воришка,  отыскивая
Чужака, но того и след простыл.
     Мне тоже  стало не по  себе.  Вообще-то Росомаха  лишь  детям  да бабам
беззащитным опасна,  а  для  прочих  -- создание  безвредное, но кто  знает,
какова она будет в ярости?
     Росомаха   молчала,   ожидая   ответа,  и,  заалев,   Бегун  попробовал
вывернуться:
     -- А ты как думаешь?
     Девица  зашипела,  словно рассерженная  кошка,  губы  ее  приподнялись,
по-звериному обнажая длинные острые клыки:
     -- Обманул!!!
     И никто  не успел схватиться за оружие,  как  на месте,  где только что
была девушка, взметнулся огненный вихрь. Скрутившись воронкой, он, подвывая,
двинулся  на Бегуна.  Тот попятился и, споткнувшись, еле удержался на ногах.
Над моей  головой  что-то тонко свистнуло, и, обернувшись, я увидел  Чужака,
прятавшегося   под  прикрытием  елей.  В   вихрящемся  огне   нечто,  совсем
по-человечьи, застонало, ахнуло, и он безжизненно  опал на землю. В ползущем
по  земле  тумане лежала Росомаха.  Золотые  волосы  ее разметались  вокруг,
открывая взгляду слабое девчоночье тело. Грудей у нее вовсе не было, а тощие
ребра, казалось, светились сквозь белую кожу. Она была жива  и часто дышала,
но почему-то не пыталась подняться. Мне даже стало жаль ее, когда увидел нож
ведуна, пригвоздивший к земле ее длинные волосы.
     -- Пусти,  -- попросила она тонким голосом, безошибочно угадав в Чужаке
своего обидчика.
     -- Ребенка  куда дела? -- не обращая  внимания на ее  просьбу,  спросил
Чужак.
     -- Съела... --  честно призналась Росомаха,  и жалость  моя пропала. Не
верилось, что лежащая на земле хрупкая женщина могла  съесть ребенка, словно
дикий зверь, а если бы поверилось -- убил бы ее без промедления.
     Однако  Чужак верил  ее  словам,  но  тем не менее не  спешил  казнить.
Немного помолчав, он опять спросил:
     -- Если освобожу, через топь до Ладоги проведешь?
     --  Не до самой Ладоги,  до берега  Мутной, откуда  Ладогу  видать,  --
быстро ответила Росомаха, почуяв надежду на спасение.
     -- И то ладно. -- Чужак  потянулся было  вытаскивать из ее волос ножик,
как Бегун перехватил его руку. Побледнев, зашептал:
     -- Не верь! Не верь! Лжет перевертыш!
     --  Глупости! --  Чужак стряхнул с руки  его пальцы, словно  назойливую
букаху. -- Мне лучше знать, кому верить.
     Пока  они говорили,  Росомаха, по-прежнему  лежа  на спине, затравленно
переводила глаза с одного на другого и, наконец, поняв, что Чужак настоит на
своем, заулыбалась, показывая белые клыки.
     --  Не лыбься,  тварь,  -- резко наподдал ей по ребрам Лис.  -- Кабы не
ведун...
     --  Кабы не  ведун,  ты бы уже  жжеными  костьми на  болоте  лежал,  --
оскалилась уже освобожденная Росомаха, поднимаясь  с земли.  В ее  роскошных
волосах запуталась  трава  и  мелкие  веточки.  Повернувшись  к Чужаку,  она
сказала: -- Пошли, что ли?
     Ведун кивнул.
     Пошли -- это мягко сказано. Нет, не шли мы, а бежали, словно от погони,
спотыкаясь о  преграды,  хлюпая по жидкой грязи и раздирая  лицо и  одежду о
ветви  встречных  деревьев.  Мы  бежали  изо  всех сил, а  все  же  Росомахе
удавалось всегда опережать нас и, исчезнув далеко в болоте,  вновь возникать
где-то рядом, каждый раз  пугая своим внезапным появлением.  Радуясь  нашему
испугу, она заливисто хохотала и вновь неслась вперед. Не трогала она только
Чужака,  видно, поняла -- не по зубам ей ведун.  Пот застилал мне  глаза,  в
груди горело, и лишь мысль о том, что рядом, не сдаваясь, задыхается Беляна,
заставляла меня бежать дальше. Постепенно боль становилась все сильнее, ноги
подламывались, и  я,  ощущая  во  рту  вкус  крови,  начал  проваливаться  в
полубредовое  состояние,  когда  все  вокруг  обретает  очертания  увиденных
когда-либо предметов,  а  в памяти  всплывают  случайные люди,  которых  при
встрече  и не  вспомнишь.  Вставало перед  глазами  родное  печище, и  отец,
улыбаясь  так,  как улыбался, лишь когда была  жива  мама, протягивал ко мне
руки,  и я бежал со всех сил  к  нему, но все пропадало, и вновь проскакивал
передо  мной  огненный  силуэт Росомахи, и  разносился по  лесу ее клохчущий
смех. А затем и она исчезала в темноте, и вместо нее вставал из влажного мха
Хитрец, покачивая  головой,  и  пытался  мне  сказать  что-то,  но губы  его
шевелились,  а  слов  не было,  и,  огорченно  разводя руки,  он  рассыпался
дождевыми брызгами. Капли влаги летели над  болотом, словно птицы к  острову
Буяну  по осени, и оседали  на  затянутом холстиной окне.  А  там, за  окном
горбилась  старуха  из  Захонья и, разминая ссохшуюся руку, крутила  в мотки
пряжу.
     Не знаю, тащил меня кто или сам я  добежал до высокого берега Мутной  и
там рухнул без сил и сознания, а только, когда очнулся, несла подо мной воды
могучая  река  и солнце, войдя в  полную силу,  улыбалось  с неба. На другой
стороне  Мутной  виднелись  поля  с  золотыми снопами,  и,  словно маленькие
мураши,  копошились  возле  них  люди.  Блестели потными обнаженными спинами
мужики, мелькали бабьи белые платы, и доносились звонкие выкрики ребятни. Та
чадь, что жила пахотой,  в эту пору с полей не уходила -- созревали озимые и
яровые уже были наготове, а меж тем,  и сенокос не кончался. Может, потому и
были названы предпоследние дни  червеня -- бессонниками,  что не до сна было
земельным людям.
     Сама Ладога  раскинулась  по  берегу,  словно  ленивая  баба, прилегшая
отдохнуть  и  полюбоваться  слаженной  работой  жнецов.  Посередке  высилась
забранная  тыном торговая да мастеровая Ладога, а  вокруг  нее  низко сидели
бедняцкие  домишки.  По ним сразу было и не  понять -- дома то или землянки.
Жили там все вместе, и люди, и скотина.
     -- Ну вот, а Бегун говорил -- обманет, -- донесся до меня голос Чужака.
Помогая  посохом занемевшему  от  долгого  бега телу, он приковылял ко мне и
опустился рядом на траву. Глаза его вперлись в тягучие ленивые воды Мутной.
     -- Остальные где? -- спросил я его.
     Ведун улыбнулся, видно доволен был, что добрался наконец до Ладоги.
     -- Кто где свалился... Да не дергайся,  --  заметив  мой  нервный жест,
успокоил он. -- Все неподалеку. Очухаются -- сами придут.
     Он говорил так  уверенно,  что я позволил усталым мышцам расслабиться и
повалился в  траву.  Облака  плыли надо  мной,  причудливо изменяясь, иногда
устрашая  своим  обликом, иногда чаруя и  даря  добрые  предзнаменования. По
облакам можно  было лишь  погоду  правильно угадать, а во всем остальном  не
всякий ведун мог разобраться.
     -- Чужак, -- спросил я ведуна. -- А Росомаха где?
     -- Ушла в лес. Не любит она на люди показываться.
     -- Как ты?
     -- С чего так решил? -- вопросом на вопрос ответил ведун.
     Я почуял в его голосе настороженность и сел:
     -- Да  лицо все прикрываешь, людям не показываешься. Я понимаю, с твоей
силой сладить нелегко...
     Меня прервал смех  Чужака. Так он  еще  никогда  не  смеялся. Казалось,
будто взошло над Мутной еще одно солнышко,  так тепло стало на душе, и птицы
затренькали  звонко, словно весну встречали. Я  удивился,  что жнецы  на том
берегу не заметили, не обернулись  в  нашу  сторону, а  продолжали неутомимо
трудиться,  монотонно  вытягивая  какой-то  невеселый  мотив. Они  пели  эту
нескончаемую песнь с того момента, как, выйдя на поле, отбили поклоны на три
стороны, упустив лишь злую северную,  и  взялись за серпы, а закончат только
после жатвы,  убрав  поле  и оставив  лишь  малую долю  несрезанного  урожая
Велесу.
     Я посмотрел на смеющегося ведуна. В  его глазах веселыми огнями плясали
колдовские искры. Опять ворожит? Зачем?!
     -- Не пугайся, -- заметил  мое недоумение  Чужак. -- Не  ворожу. Так ты
решил, будто я ненароком повредить боюсь, потому и глаза скрываю?
     Вопрос  в  сочетании со смехом  был обидным,  но почему-то  у  меня  не
возникало желания обижаться, и я просто ответил:
     -- Думал...
     Чужак смеяться перестал, но улыбка не сошла с его лица:
     -- Я с силой родился. Она мне, что тебе -- руки. Не прячешь же ты их из
боязни ударить.  И мне  своей силы  бояться  нечего.  А  об истинной причине
скажу, когда верить буду больше.
     Не хочет, и не надо.  Его  дело -- ему и решать, а меня иное тревожило.
Ладога. Там, в городище, Меслав, а здесь, на другом берегу, -- его погибель.
И  не упредишь  никак,  а упредишь  --  Чужака  предашь,  с  которым  крепче
побратимов дорогой повязаны...
     С треском круша  невысокий кустарник, к  нам подошел Медведь  и, пыхтя,
признался:
     -- Ух, еле отыскал. Кабы не следы... Он повернулся назад и закричал:
     -- Эй, Лис! Тут они!
     Издалека отозвались знакомые голоса, зааукали,  каждый  на  свой манер.
Бегун протяжно, плавно, словно песню петь собирался. Лис отрывисто и громко,
точно  пес, заслышавший  дорогого человека,  а  от последнего голоса у  меня
подневольной птицей забилось в груди сердце, рванулось навстречу кричащей.
     Эх,  Беляна...  Не  на  беду ли тебя встретил? Другой тебя  присушил, и
неведомо -- сумеешь  ли забыть его, посмотришь ли когда  на меня так, как на
него любуешься...

        БЕГУН

     Альдейнгьюборг  -- так называли  Ладогу  варяги. Было их здесь  великое
множество,  и почти треть исконно живущих  в Ладоге давно  состояла с ними в
родстве. Именно поэтому не посадил  Рюрик  на городище  никого  из  своих, а
позволил по-прежнему княжить старику Меславу. То ли в знак благодарности, то
ли пораскинув умом и сообразив, что пришлый варяг силен, а его дружина воюет
куда  лучше гончаров  и пахарей, Меслав отказал в  помощи Вадиму-Новоградцу,
когда  тот  решил  воспротивиться  власти  Рюрика.  С тех  пор  старый Князь
умудрялся жить с  урманами полюбовно,  а  порою  и  с выгодой для  городища.
Поговаривали, что,  когда  Вадим  осмелился  просить  у Меслава помощи,  тот
ответил: "Сам варяга звал, сам его  и гони". Людям ответ Меслава понравился,
тем более что воинственная дружина варяжского сокола немногого  требовала за
охрану   мирного  города  от  других,  более  злых  и  нахрапистых  северных
пришельцев. И хотя Рюрик с дружиной сидел в Новом Граде, в Ладоге  была своя
дружина, смешавшая всех  -- и  своих,  и  пришлых. У нас в печище о  Княжьей
дружине говорили многое. Будто живут дружинники в Княжьем доме, и есть средь
них нарочитые, с которыми сам Меслав совет держит, а есть и уные -- младшие,
которые словно слуги по  хозяйству хлопочут  и от  Князя за  службу получают
еду, одежду и кров. А еще были в дружине вой, те самые,  о храбрости которых
складывали песни те, что пришли к воинскому делу из леса, от косы да топора,
и нерушимой силой встали за родную землю. Средь воев тоже встречались разные
-- и именитые, и отроки, но в народе шептались, что  случись  чего  -- лучше
воев никто не обережет.
     За три  дня,  проведенных в городище, мы успели на  них насмотреться. Я
был  разочарован.  Большего ожидал  от  воев. Думал,  будто  не люди это  --
богатыри, под стать  самому Волоту, а  они  оказались  всего  лишь  статными
мужиками,  увешанными  красивым  оружием.  Довелось бы  им  один  на один  с
Медведем  силой  померяться, многие бы извалявшись в  грязи  ушли. Вот  коли
скопом, тогда дело другое...
     Видел  я, в основном,  людей из  младшей дружины  --  нарочитые  уехали
вместе  с  Меславом  к  Рюрику,  оговаривать  дань.  Об их  отъезде  поведал
приютивший нас бондарь. Звали его, словно певчую птицу,  --  Изок. Он  и был
под  стать своему имени -- болтал постоянно, а  молчал разве только когда ел
да когда спал.
     Чужак ничуть  не огорчился отсутствию Меслава.  Узнав новость, спокойно
пожал плечами:
     -- Подождем. Когда-нибудь да вернется.
     Изок был  холост и уже седел, но  жену в дом приводить не собирался. На
расспросы отшучивался, но  в глубине глаз загоралась старая горестная тоска.
О  ком  вспоминал, по  кому  тосковал бондарь, спрашивать было неловко да  и
бессмысленно. Зато в родне у Изока ходило чуть ли не пол-Ладоги. Два кузнеца
-- серповик и оружейник, приходились ему родными  братьями. Старший, узнав о
том, что мы прибыли в Княжью дружину, притащил в  горницу несколько  мечей и
легкие звенящие кольчуги, запросив за все смехотворно  низкую цену. К товару
он приложил как  подарок длинные ножи  и настоящий боевой топор для Медведя.
Меня  удивило  столь  неслыханное радушие,  но  все объяснилось,  когда Изок
серьезно заметил:
     -- Берите. Брат знает, с  кого какую  цену просить. Видать, ему все это
сторицей окупится.
     Кузнец стоял возле него, в серых жестких глазах мелькали отблески огня,
полыхало пламя, взметывались и тяжело падали кузнечные молоты. Все знают  --
кузнецу  ведомо  куда больше,  чем  простым  людям,  и я потянулся к оружию.
Славен поблагодарил  сдержанно и  тоже принял подарок.  Оружейник,  одобряя,
кивнул светловолосой головой и вышел. Показалось, будто ушло вместе с ним из
избы  нечто  могучее,  словно  сам  Святовит  незримо  присматривал за  ним,
оберегая своего человека.
     К нам  приходил не  только кузнец -- многие желали  взглянуть  на людей
Приболотья. Ладожане, видевшие множество гостей  из  дальних стран, дивились
на нас,  словно малые  дети.  Почему-то Приболотье казалось  им невообразимо
далеким, затерянным в трясинах печищем, а многие о таком и не слышали вовсе.
Неудивительно, если сам Меслав забыл наш род. Убедившись,  что мы  мало  чем
отличаемся от них самих  и говорим на том же  языке, гости уходили, оставляя
на   столе  и   лавках  разнообразные   подарки.  Однажды,   преисполнившись
благодарности  и  напившись  липовой  медовухи,   Лис  вздумал  рассказывать
подзадержавшимся  гостям о нашем путешествии. Половину событий он упустил, а
другую половину переврал, но слушатели были поражены. Русалка и оборотни еще
ничего, но, услышав о Змее и бегающей на другом берегу Мутной  Росомахе, они
стали похожи  на  ребятишек,  напуганных Бакой. Нет, они, конечно,  знали  о
подобных дивах, но  вовсе не предполагали, что с ними можно увидеться и даже
разговаривать. Рассказ  Лиса, изрядно приукрашенный, передавался  из  уст  в
уста, и  на  другой вечер гостей привалило уже  вдвое больше. Изок  смеялся,
радуясь,  а перетрусивший и уже забывший,  что  врал, Лис  наотрез отказался
повторить свой рассказ. Люди ждали, и, чтобы не бесчестить хозяина, я взялся
рассказывать  вместо  Лиса. Сам не знаю,  как  вышло,  только  петь мне было
привычнее, чем говорить, и я запел. Закончил же далеко за полночь.
     Довольные гости, гомоня, побрели по домам, и Изок гордо сказал:
     -- Вы -- лучшая мне награда на старости лет.
     -- Почему? -- зевая, удивился Славен, а Изок, недоуменно уставившись на
него, пояснил:
     -- А как же? Гость  -- в дом, и бог --  в дом.  Сколько у нас гостей-то
было сегодня! А завтра того больше будет!
     После его заявления я долго не мог заснуть. Насчет  гостей  и богов  он
верно подметил, а все-таки снова петь про то же не хотелось. Как бы ни  была
песня хороша, а от повторов надоест, потеряет свое очарование.
     Но  самое  досадное случилось  на другой день.  Нас стали узнавать все.
Стоило выйти за порог, как, перешептываясь, люди показывали на нас пальцами,
ребятня,  не смущаясь,  норовила  потрогать  хоть  краешек одежды,  а девки,
опуская глаза вниз, стыдливо краснели.
     Вот  тогда-то и стали заметны  средь  остального  люда  дружинники. Они
единственные проходили мимо нас,  словно  мимо пустого  места. Многие из них
повидали куда больше  нашего,  и болтовня малых людишек  с болот казалась им
пустым бахвальством. Да еще не обращал на нас внимания один жалкий  старик в
истрепанных  лохмотьях. Откуда  он взялся -- никто не знал, но я часто видел
его сидящим на одном и том же месте,  возле  пристани, и обреченно смотрящим
на Мутную. Мне чудилась в нем какая-то сокрытая тайна, настолько  печальная,
что стоит о ней молвить --  и  полетят слова белыми плачущими лебедушками за
сине  море в  чужедальние страны, о коих тоскует старикова душа. Почему  так
думалось --  не  ведаю, и, надеясь хоть что-то узнать  о старце, я указал на
него Чужаку. Ведун подошел к страннику, склонился и зашептал ему что-то. Тот
слушал недолго, а  потом встал и послушно поковылял прочь, держась берега. У
меня  слезы  выступили  при  виде  его  тощей  ободранной  фигурки,  одиноко
плетущейся из городища.
     -- Зачем прогнал? -- спросил я Чужака.
     Он задумчиво посмотрел вслед старцу и ответил:
     -- Я ему не указ. Сам он ушел...
     -- Да что ты сказал-то ему?
     -- А ему говорить много не надо. Не по нраву я ему, вот он и ушел.
     Я рассердился и на себя, и на ведуна. Не мог он слов добрых для старика
подобрать, да и  я хорош -- нашел, кому указать на беднягу! Будто не знал --
для Чужака все люди, что собаки, нужны лишь, когда лают и недругов отгоняют,
а до остальных  ему и дела нет. Словно на крыльях  я помчался к дому,  благо
недалеко, схватил пару кокурок и, догнав старика, сунул ему в руку:
     -- Возьми, дед.
     Странник  остановился,  вскинул  на  меня  голубые  выцветшие  глаза  и
неожиданно сильным голосом произнес:
     -- Я тебя хорошо знаю,  лучше остальных твоих вервников. Если и ждал от
кого  подарка,  то уж  никак не от тебя. Но коли ты ко мне  с добром, то и я
тебе подарок сделаю.
     В полной уверенности, что дед  спятил, я начал было отказываться, но он
засмеялся и продолжил:
     --  Мой дар руками не потрогаешь -- его душой чуют.  Когда понадобишься
ты  моей  хозяйке,  ни я, ни братья  мои не войдут в твою  душу. Запомни! --
закончил он торжественно и, отвернувшись, поплелся дальше. Не пройдя и  двух
шагов, он отбросил в сторону мои кокурки и пропал.
     Я протер глаза --  старика  не было. На плечо  легла чья-то рука. Резко
развернувшись, я увидел Чужака.
     -- Я слышал. -- Он склонил голову, всматриваясь в мое лицо. -- Воистину
дорогой подарок сделал тебе Дрожник.
     -- Кто?! -- переспросил я.
     -- Дрожник, -- невозмутимо повторил ведун.
     Неужели   тот  самый   Дрожник?!  Верный  прихвостень  злобной  Морены,
поджидающий  слабости человеческой  и вползающий ему  в душу, заставляя кожу
покрываться мурашками, а сердце трепетать при  любой  опасности. Нет! Старик
вовсе не походил на страшилище, каким должен быть Дрожник. Я не верил...
     -- А ты поверь, -- жестко  произнес Чужак и пошел  прочь,  оставив меня
наедине со своими сомнениями. Поверить я  все-таки не смог и  поэтому, решив
ничего не рассказывать остальным, поспешил за ведуном. Засмеют  еще,  как  с
Лешачихой из Волхского Леса...
     Подходя  к  избе  Изока,  мы  услышали  громкие  крики.  Гудящая  толпа
толкалась перед входом.  Сердце  у  меня  заныло. Всяко уж  не ради  веселья
собрались здесь люди. Продравшись сквозь  плотно сомкнутые спины, я выскочил
в середину людского круга. Потасовка была в разгаре. Вооруженный невесть где
добытой оглоблей  Медведь, яростно  рыча,  расшвыривал  кружащих возле  него
дружинников. Те, ученые не  палками, а вражьими мечами, ловко уворачивались,
но подступиться  к  Медведю не могли. Славен,  Беляна  и Лис,  стоя  чуть  в
стороне  со скрученными за спиной  руками,  хором уговаривали его прекратить
драку. Но, обычно спокойный,  Медведь, разозлившись, не слышал никого, кроме
своей ярости. Я рванулся к спутанным вервникам, но Чужак цепко прихватил мое
плечо. Я дернулся.  Ведун мне не указ, когда  наших бьют! Тут  не глазеть --
помогать надо! Я столкнулся  глазами со Славеном. Он корчил непонятные рожи,
словно хотел сказать мне что-то, и косил глазами в сторону Мутной.
     -- Беги, -- шепнул мне в ухо Чужак. -- Он велит тебе уходить.
     -- Куда? -- обреченно спросил я.
     --  А этого уж  я не знаю, -- заявил Чужак и неожиданно шагнул  в круг,
словно  ненароком очутившись между  разъяренным  Медведем  и рослыми  воями.
Остановить  на  лету оглоблю  не удалось  бы  никому,  поэтому ведун  просто
присел, пропуская ее над своей головой, и, выпрямившись, громко изрек:
     -- Я с ним.
     Конец его самодельной шапки нависал над глазами, пряча их в тень, а сам
он  странным образом согнулся, преобразившись  в  худого  долговязого мужика
болезненного вида. Точь-в-точь,  как выглядел в Приболотье. В толпе раздался
смех.
     Опешивший Медведь опустил  дубину,  и на него немедленно налетели сразу
трое. Чужака тоже схватили за руки, при этом он  потешно извивался  и громко
орал.  Не понимая,  что  происходит, я  тупо переминался среди зевак. Вокруг
хохотали, вспоминая мои песни и байки Лиса:
     -- Колдун... Ох...
     -- Во горазды врать-то... Ха-ха-ха! А я чуть не поверил!
     -- Оборотней... Победитель... У-у-х... Хе-хе-хе... Охочие до забав люди
на разные голоса дразнили Лиса, но больше всего  доставалось  Чужаку, понуро
повесившему голову ниже плеч. Медведя не задевали. Его сила вызвала симпатию
даже у любителей позубоскалить.
     -- Эй!  А вот и баенник  ихний! --  воскликнул  чей-то задорный молодой
голос,  и вокруг меня мгновенно образовалась пустота. Дородный  дружинник  с
соколом на  щите двинулся ко мне. Сразу стало ясно, кто старший. Сокол, знак
Рюрика, был лишь у него.
     --  Добром пойдешь или  силой? -- неторопливо спросил он.  Толпа стихла
под напором его отрывистого, словно лающего, голоса.
     --  Не  троньте  баенника, -- раздвинув могучими плечами  примолкнувших
людей, ко мне вышел оружейник. -- Он вреда вам не причинял.
     --  Не лезь, Стрый!  -- Дружинник недобро покосился на  кузнеца. -- Где
один, там и все.
     Стрый упорно отодвигал меня в сторону, нажимая плечом:
     -- Я за него поручусь. До Княжьего прихода в моем доме будет жить.
     -- Нет. С нами пойдет, а Меслав вернется -- рассудит.
     Дружинник сделал едва заметный жест ожидающим в стороне младшим, и они,
отстранив Стрыя, плотно ухватили мои локти, скручивая руки за спиной.
     --  Вязать-то зачем? -- уже поникшим  голосом спросил  кузнец. -- Гости
они все же.
     -- Гости на хозяев руки не поднимают,  -- отрезал старший,  подталкивая
меня в спину.
     Безоружные  и  осмеянные,  мы потащились  к  Княжьим хоромам,  чванливо
взирающим на нас высокими оконцами. Те, кто недавно нами восхищался,  теперь
или  поддевали  непристойными  шуточками,  или молча отворачивались, и  даже
Изок,  попавшийся  навстречу,   лишь   проводил  нас  изумленным   взглядом.
Сочувствие  горожан  вызывала  только  Беляна,  наотрез   отказавшаяся  уйти
подобру-поздорову. В ее ясных глазах горел неумолимый огонь, и, когда вконец
измученные вопросами встречных дружинники  попробовали  отогнать ее копьями,
она, резко  сдернув  с головы платок, показала  собравшимся  куцые  волосы и
крикнула:
     -- Где жена должна быть, как не подле мужа? Вот муж мой! --  И  с этими
словами повисла на шее Славена.  Тот залился краской, но промолчал. Он бы не
прочь  от нее  такие  слова наедине услышать да в родном доме. Однако Беляна
своего  добилась. Ее  больше  не трогали, позволяя  идти рядом  со Славеном.
Почему она бросилась на шею  именно ему, не  знал  никто  из  наших.  Может,
наконец,  почуяло женское  сердце  того, кто готов  за  нее и  жизнь  и душу
положить...
     Люд  в Ладоге на расправу был скор, поэтому острога здесь не ставили, а
тех,  кто смел  против Княжьей воли или  божьих законов  идти, судили сразу,
недолго думая, или позволяли богам решать -- виновен ли пойманный, испытывая
его огнем  да водой. По зиме чаще водой. За неимением острога нас заперли  в
бывшую медушу. В пустой и холодной клети до сих пор стоял терпкий запах вина
и прелой  репы.  Высокий  рябой  парень из  меньших дружинников  хотел  было
захлопнуть  дверь,  оставив  нас в темноте и сырости,  когда старший одернул
его:
     --  Не  злобствуй  по  мелочи, Микола. Люди  они,  так и  ждать  должны
по-людски.
     С этими словами  он ловко, одним движением  меча, перерубил  веревки на
руках Славена и протянул ему тлеющий светец:
     -- На. Да вот еще... -- На  глинобитный пол, влажно чмокнув, шлепнулись
лепешки,  те, которые я давал старику. Видно, привыкнув беречь еду, я поднял
их тогда,  у Мутной, и, сам  того не замечая, принес к месту драки. Там  же,
верно, и выронил...
     Захлопнувшаяся дверь отрезала  от нас все, чему радуется человечья душа
-- и ясное  солнышко, и  голубое  небо,  и колосящиеся  рожью поля.  Так  ли
мечталось  прийти  к  Князю?  А  коли  подумать, разве  случается  все,  как
желалось? Скорее наоборот.  У богов  свои задумки, они  и  решают, где  кому
быть...
     -- Чего с дружинниками не поделили? -- спросил я притихших родичей.
     -- А того, -- зло откликнулся Славен, -- что у Медведя руки чесались от
долгого безделья.
     --  Неправда,  --  пробурчал  охотник,  высвобождая  из  пут   затекшие
запястья. -- Я его за дело бил.
     -- Объясни нам, дуракам, какие у тебя дела с Княжьими воями? -- сердито
буркнул Лис.
     -- А  чего  объяснять-то?  -- Медведь  закряхтел, усаживаясь на пол. --
Помните старуху из Захонья?
     Все дружно кивнули.
     -- Так дружинник тот  рябой -- ее  сын. -- Медведь огляделся и, заметив
недоумение на лицах, устало  принялся втолковывать: -- Мать с голоду пухнет,
а он вовсе забыл о ней да еще лжет, не краснеет. Я ей, говорит, каждую весну
по пять кун  посылаю, и украшения, и одежду. Не  мог я на рожу его нахальную
смотреть, вот и стукнул пару раз. Он -- меня... Так и завязалось.
     -- Эх, Медведь, -- вздохнул из темноты  Чужак,  -- тебе бы ума столько,
сколько силы...
     -- Как это? -- не понял тот.
     --  Да  просто.  --  Ведун,  постукивая  посохом,  который  у  него  не
удосужились отобрать, вышел на  свет. В  мерцающем огне светца по  его  лицу
бегали темные тени, оседали на глазах печальными серыми птицами. -- Староста
в Захонье на руку не чист, а все через него проходит. Посылал Микола матери,
что говорил, да только добро это теперь в Старостиных сундуках лежит.
     Оглушенный подобным  откровением,  Медведь поник  головой  и осел вялой
грудой:
     -- Как же так? Выходит, зазря я его?
     -- Хуже не то, что ты его, а то, что  нас из-за тебя. -- Славен говорил
с Медведем, а смотрел на Беляну -- одобрит ли. Она не сводила глаз с Чужака,
и Славен тоже покосился на него: -- А тебя  какого ляда заступаться  понесло
да еще так неумно? Или здесь сидеть нравится, а не в теплой избе?
     В неярком свете блеснули белые зубы ведуна:
     -- А  для  меня  нет верней  способа от недругов скрыться  и  с  Князем
встретиться.
     Меня  словно  ушатом ледяной  воды окатило. А я-то не мог  понять, чего
Чужак  удумал.  Ох,  хитер! Его здесь  и впрямь ни  один враг  не  достанет.
Недаром  у дверей позванивает  оружием Княжий дружинник. Да и Меслав мимо не
пройдет... Что же делать-то?! Что делать?
     Славен  тоже помрачнел, смолк, обдумывая слова ведуна, и тут неожиданно
взорвалась Беляна:
     -- Не хочу я тут сидеть! Я мышей боюсь!
     -- А тебя и не звал никто. -- Продолжая усмехаться,  Чужак повернулся к
ней. -- Сама шла.
     Славен и подняться  не  успел, как она дикой кошкой метнулась к ведуну,
замахнулась, целясь в лицо.
     Даже в  темноте  было  видно, каким жгучим  румянцем залились ее  щеки.
Чужак ловко поймал на  лету ее  ладонь и, быстро вывернув за спину, отбросил
девку прочь. Страх заполз в мою душу, по-змеиному извиваясь. Ох, рассердился
ведун!  Откинет сейчас со лба ткань и испепелит  девку  глазами, превратит в
мышь иль какую гадину ползучую!
     -- Не тронь! -- Я вскочил, загораживая собой  потирающую локоть Беляну.
Внутри  все  трепетало  в  предчувствии  чего-то  страшного,  но  ничего  не
случилось, лишь Чужак удивленно спросил:
     -- Ты что, белены объелся?
     У меня еще тряслись ноги  и  сухость драла  горло, когда  осознал,  что
никто не собирался  наказывать Беляну, а к выходке  ее ведун отнесся,  как к
шалости неразумного ребенка. Чего, мол, сдуру не сделаешь...
     Зато  сама она обиделась  не  на  шутку. Славен  подсел к  ней,  утешая
положил руку на  остриженные волосы, зашептал что-то ласковое. Лис, глядя на
них, криво усмехнулся, но язык придержал, понял -- не до смеха обоим. Беляна
сначала Славена не замечала, продолжая  молча утирать слезы, а потом, словно
прорвало  затон на реке,  закатилась рыданиями, уже  не пряча боли и  обиды.
Если бы в ту минуту угораздило Чужака Славену  в глаза глянуть, увидел бы он
там такую злость, что всем его чарам не превозмочь.
     Сверху  заскрежетала, приоткрываясь, дверь, и  в нее заглянуло  круглое
безусое лицо.
     -- Микола!  --  радостно  воскликнул  Медведь и, собираясь  повиниться,
двинулся на свет. Микола опасливо отшатнулся. -- Ты прости, друг. -- Медведь
потянулся к  дружиннику  огромными ручищами.  -- Обмишурился  я. Зазря  тебя
колотил.
     Его ладони пошли навстречу друг другу, пытаясь ухватить ускользающее за
дверь  лицо  Миколы.  Дружинник,  струхнув и  еще не понимая,  о чем толкует
Медведь, захлопнул дверь перед самым его носом. Охотник растерянно посмотрел
на закрывшийся лаз, а потом повернулся к нам, с недоумением в глазах:
     -- Чего это он?
     Мне стало смешно, да и не только  мне. Славен смеялся, и Беляна, утирая
слезы,  кривила  губы  в  улыбке, а Лис,  сохраняя серьезное выражение лица,
подошел к брату и, приобняв его за плечи, назидательно вымолвил:
     -- Стесняется...
     Медведь удовлетворенно кивнул. Поверил!!!
     Кабы  знал  я, что не доведется  больше так посмеяться,  не сдерживался
бы...

        СЛАВЕН

     Кто знает, когда наступит такой миг, что захочешь остановить неумолимое
время  и беззвучно,  одним лишь сердцем,  закричишь, умоляя  богов повернуть
солнце  вспять?  Я  не  знал,  пока  не  загремели снаружи  тяжелым  оружием
дружинники и звучный незнакомый голос не произнес:
     -- Кто  здесь ведун? Князь вернулся. Зовет. Захотелось  схватить Чужака
за руки, прижать к  холодному полу и встать вместо  него,  отводя неминуемую
беду не то от Князя, не то от ведуна. Но не решился, да и не успел бы. Чужак
темной птицей взлетел к зовущим:
     -- Я ведун.
     Поднялся натянутой тетивой Бегун,  выплеснул в спину ведуну замерший  в
голубых глазах страх:
     -- Побойся гнева Перунова, Чужак. Не твори зла Меславу.
     Ведун остановился,  будто выросла у  него на пути  неодолимая преграда,
окинул Бегуна презрительным взглядом:
     --  Может,  ты  знаешь,  чего  мне  неведомо? Почему просишь  Князя  не
обижать? Или в силе его сомневаешься?
     -- Не в его, -- певун потупился и тихо прошептал: -- В твоей...
     Я  знал  --  он  лжет,  пытаясь  остановить  ведуна, да  только  кривда
получалась у  него нескладной, неумелой, и  краска заливала  щеки, словно  у
девицы, завидевшей суженого. Чужак усмехнулся:
     -- Значит, обо мне печешься -- не о Меславе? Бегун смутился еще больше,
часто заморгал глазами, и тогда ведун жестко спросил:
     -- Хочешь меня Князем видеть?
     Бегун  отшатнулся к стене, а я вспомнил  обещание, данное ему в дороге,
и, зажав робость так, чтобы и шевельнуться не посмела, шагнул вперед:
     -- Нет, Чужак! Не быть тебе Князем.
     Помутилось  вдруг   в   голове,   словно   перепил  вишневой  медовухи,
почудилось,  будто смотрит ведун не в  глаза, а прямо в  душу. Прикрывая ее,
руки сами поползли к горлу.
     --  Почему  так  дорог вам старый  Князь?  --  Ведун  спрашивал, словно
силился  что-то понять и не мог, -- Что видели от него хорошего? Или о благе
родной  земли печетесь?  Тогда  не  лучше  ли в  Ладоге молодому да сильному
княжить вместо больного старика? А может, считаете, недостоин я?
     -- Ты-то достоин. -- Бегун вновь обрел  голос. -- Да только есть у  нас
Князь. Больной, старый, но за чадь свою радеющий. У честного человека и язык
не повернется погибель ему кликать.
     Чужак озадаченно смотрел на него:
     -- По-вашему, лучше мне сгинуть, чем Меславу?
     Об этом я никогда не задумывался. Не мог себе представить, чтобы  ведун
отказался от намеченного. Ни разу  он себе не изменял, а изменит -- не будет
более  Чужака,  лишь  тень  его  останется.  Значит, или  ему погибнуть, или
Меславу.  Не  отвечая,  я  отвернулся.  Не  хотел  видеть  уходящего ведуна,
чувствовать бессильную ноющую боль.
     Дверь за ним захлопнулась, и тотчас Бегун закричал в голос,  колотясь о
земляную стену:
     -- Не-е-ет!!!
     Так кричал, будто с жизнью прощался. Беляна бросилась к нему, прижала к
груди  растрепанную голову певуна. Он притих, только скулил тихонько, словно
голодный щенок. Женская ласка для раненой души -- лучшее лекарство.
     --  Погоди выть-то. --  Медведь  встал на ноги,  разминая  их, посгибал
колени. -- Чужак умен. Глядишь, и не станет с Меславом ссориться.
     --  И  то   верно!  --  Лис  за  беззаботностью  запрятал   тревогу   и
неуверенность.  У  него  от  беды свой щит.  -- Явится к  Меславу с  чистыми
помыслами, на службу  к нему поступит, нас отсюда вызволит. Вы припомните --
бывало  ли, чтобы Чужак о нас  не позаботился? И нынче  не случится  такого.
Выберемся  отсюда, домой  пойдем,  а то и  по  дороге  где осядем, хозяйство
заведем. Бездомников  наших к себе позовем из болот. Не  век же им по  чужим
избам мыкаться...
     Ах, как хотелось верить Лису. Как  хотелось! Виделся мне, словно наяву,
большой дом, не  меньше  Княжьего, со светлой горницей  и высоким крылечком.
Внутри -- пестро от  ярких ковров и полавочников. И уютно от запаха горячего
хлеба. А  княгиней в тех  хоромах --  Беляна, да не в простой сермяге,  а  в
поволоке и зуфи. И вместо платка на белом лбу кика жемчужная...
     Я  и  не заметил,  как забылся.  Вспыхнули  светом призрачные хоромы, и
заплясали  по  стенам страшные  видения, от  которых  шевелились  волосы  на
голове,  а  рука  сжала  пустоту, нащупывая оружие. Пылала  Ладога...  Пожар
бесновался над ней, огненными щупальцами тянулся через  реку к  притихшему в
страхе лесу.  Тяжелый дым плыл полем,  застилая солнце.  Сквозь проломленный
тын бежали ратники,  скатывались  с земляного  вала,  но дым скрывал лица, и
только   неведомое  чутье  подсказывало   --  не  пришлые  они,  не  морские
разбойники,  а наши, словене. Я замахивался на врагов  сверкающей сталью, но
все  плыло  в дыму  и  тумане, а  перед  глазами вставало милое лицо Беляны.
Улыбалось,  стирая с  сердца страх  и ненависть.  Карие  глаза в самое нутро
заглядывали  и, видя невидимое,  упрекали: "Все воюешь... Успокойся... Давно
это  было... Прошло..." Но  потом  пропадали любимые черты, и вновь  касался
слуха  звон оружия,  а златобородый Перун  смеялся, любуясь  идущими  на бой
воями...
     -- Славен! Очнись, Славен!
     Я дернулся,  вырываясь  из цепких объятий  сна,  но лязг оружия все еще
звучал в ушах.
     -- Что это?  -- прошептал я и вдруг понял, что не слышится  мне звон, а
на  самом  деле  гремят  возле  нашей  двери   мечи   и  разносятся   глухие
неразборчивые  голоса.  Сознание  вернулось сразу,  будто  не  спал вовсе, а
грезил наяву, только в  голове еще плавали обрывки видения  и  взметались  к
небу языки пламени, пожирая деревянные абламы и каты, так и  не рухнувшие на
врагов.
     -- Славен! -- Лис тряс меня за плечо. -- Что с тобой?
     Я стряхнул остатки сна:
     -- Долго будили?
     -- Полдня почти, а ты, словно умер, даже не шевелился...
     -- О Чужаке нет вестей?
     Лис потупился, затем метнул опасливый взгляд на дверь:
     -- Боюсь, вот они -- вести...
     Если это были вести,  то недобрые. Пригнувшись, в медушу ввалились трое
дружинников.  Да  каких!   Переливались  серебром  тонкие  кружева  кольчуг,
сползали с высоких  шапок  куньи  хвосты, длинные мечи  чиркали  ножнами  по
земле,  и короткие, алые, словно заря,  корзни струились по могучим  плечам.
Сразу  видно, эти -- не молодшие. Двигались пришедшие плавно, словно не шли,
а скользили  по земле,  успевая  замечать  творящееся  вокруг. Руки привычно
грели  рукояти  мечей.  Дружинники походили на диких заматеревших волчар  --
таких не приручишь, не приманишь,  лишь, сидя за кустами, позавидуешь гордой
свободной силе,  гуляющей  в  крепких поджарых  телах... Не знающие  жалости
глаза вошедших светились в полутьме влажным блеском. Нет, не с доброй вестью
они явились... Встал все же Чужак против Меслава! Не послушался разума... И,
похоже, не так уж слаб и беззащитен оказался старый Князь...
     Где-то  сейчас   ведун?   Лежит  бездыханный  у  Меславовых   ног  или,
скрученный,  ждет прилюдного суда? Что же,  он осмелился Князю перечить, а я
Княжьих холопов испугаюсь?!
     -- Где ведун?!
     Вошедшие  замерли.  Громыхнул  незнакомый  суровый голос, загулял вдоль
стен плачущими откликами:
     -- Суда ждет.
     Ох,  Чужак! Почему не  остановился, не  одумался?  Неужто  так ослепила
власть да богатство?
     Мимо,  не  успели дружинники и мечи  вытащить, метнулась огромная тень,
угодила говорящему  в живот. Тот  согнулся пополам, харкнул кровью. Медведь,
так же стремительно, как напал, взметнул кулак над его шеей.  Оба сотоварища
упавшего  выдернули  из ножен оружие почти  одновременно, но  один  оказался
ловчее, и  не миновало  бы  Медведя острое  железо, да брат выручил. Клубком
подкатился под колени воя,  подшиб их. Едва  не  зацепив Медвежью грудь, меч
лязгнул о камень  в стене. Дружинник, шатаясь,  попробовал  развернуться  на
пятках  и  лицом  встретить наглеца,  посмевшего  бить со  спины,  но  сбоку
подскочила Беляна.  Взметнув длинной поневой,  она подняла колено, и вой, со
всего  маху,  налетел  на него  причинным  местом.  Всхлипнув  от  боли,  он
недоуменно  воззрился  на  девку,  забыв  от неожиданности  старое  правило,
известное  с мальчишеской  поры:  "В драке зевать -- битым  быть".  Медвежий
кулак,  круша кости,  шарахнул его по лбу. Медведь  быков-двугодков  кулаком
заваливал,  хоть и не  с  первого удара.  Дружинник оказался  хлипче, рухнул
сразу. Третий вой рванул к двери -- то ли  струсил, то ли  за подмогой. Меня
точно молнией пронзило -- нельзя его упускать!  Уйдет и унесет  с собой нашу
жизнь, наше вольное счастье! Я прыгнул на воя. Он вовремя заметил, нацел