Ольга Григорьева. Колдун --------------------------------------------------------------- Григорьева О. Г83 Колдун: Роман. -- СПб.: "Азбука", М.: ООО "Фирма "Издательство АСТ", 1999. -- 512 с. ББК 84 Р7 ISВN 5-7684-0668-9 (Азбука) ISВN 5-237-03375-Х (АСТ) файл из электрической библиотеки www.termoclub.ru/lbr ? http://www.termoclub.ru/lbr OCR & spellcheck -- Алексей Алексеевич (alexeevych@mail.ru) --------------------------------------------------------------- В этой удивительной книге автор предлагает фантастическую версию исторических событий, предшествующих крещению Древней Руси. Знают бессмертные Жрецы Белеса, что князь Владимир собирается призвать на Русь новую веру. Гневается Скотий Бог на своих слуг, требует смерти князю -- чтобы не воссияло над Киевом Красное Солнышко. Но приходит герой -- молодой знахарь из Приболотья -- и заступает дорогу честолюбивым воеводам и коварной нежити, ограждает князя от занесенного над ним меча. © Григорьева О., 1997 © "Азбука", 1999 "Претерпевший же до конца спасется". От Матфея св. благовествование ПРОЛОГ Сирома уже укладывался спать, когда Горбуша, старая косматая собака, служившая ему уже много лет, звонко залаяв, распахнула дверь и ринулась в завывающий, вьюжный холод. -- Куда, дура?! -- беззлобно крикнул ей вслед Сирома. -- Замерзнешь! Зима в этом году и впрямь стояла суровая. Целыми днями плясали на сугробах снежные вихри, металась по лесу в безумном танце ледяная Морена, и, словно пугаясь ее разгульного веселья, прятался за темно-серыми тучами ясноликий Хорс. -- Вернется она. Куда денется? -- произнес кто-то снаружи. Услышав спокойный хриплый голос, Сирома спрыгнул с лавки и засуетился, поспешно натягивая продранные на коленях порты. Он не ждал гостей. Немногие вспоминали о нем, и уж совсем никто не отваживался навещать его заброшенную в лесу избу. Только один гость мог быть в этом доме... -- Хозяин, -- пробормотал Сирома, низко склоняясь ко входу. -- Хозяин, Хозяин, Хозяин... -- запищали по длинной клети домовые духи. -- Хозяин! -- уверенно стукнула, закрываясь за вошедшим, дверь. -- Хозяин, -- подобострастно взвизгнули под грузным телом пришлого дощатые половицы. Позванивая вовремя наброшенными на шею оберегами, Сирома подскочил к позднему гостю и преданно всмотрелся в знакомые с детства черты. Он уже давно не видел Хозяина, но со времени последней встречи тот почти не изменился, только в бороде появились редкие седые волоски да возле губ залегла суровая глубокая складка. Эти перемены насторожили и испугали Сирому. Время еще никогда не было столь жестоким с Хозяином... Скрывая страх, он склонил голову и попятился. -- Не ждал меня? -- стряхивая с шубы налипший снег, небрежно спросил вошедший. Шлепаясь на пол, белые комья звонко зачмокали и, внезапно умилившись теплу, растеклись по древесине темными влажными пятнами. В горнице повеяло свежестью и лесным духом. -- Я живу, чтобы ждать тебя, -- ответил Сирома. За долгие годы служения он хорошо изучил привычки Хозяина, поэтому, не дожидаясь указаний, плеснул воды, приглушив огонь в каменке, и разложил на столе ровные большие ломти ароматного хлеба. Глядя на его уверенные движения, гость усмехнулся и развалился на лавке, далеко вытянув длинные, укрытые шкурами ноги. -- Ведаешь, что мне по нраву? -- А как же! -- обиделся Сирома. -- Чай, не впервой тебя принимаю, гостя дорогого. Он не хотел огорчать Хозяина, но тот неожиданно посуровел, зло сощурил темные опасные, будто бездонные омуты, глаза. Бледные тени заплясали по его окладистой черной бороде, очертили плавными полосками скорченные в презрительной ухмылке пухлые губы. -- Сейчас меня принимаешь, а придет другой, сокрушит мою власть -- небось тоже не воспротивишься? Станешь гостем дорогим величать? Сирома уронил на пол кринку с молоком. Никогда еще его так не оскорбляли! Конечно, Хозяину нынче приходилось нелегко -- для всех настали тревожные времена, но ведь когда-то было и хуже! Когда-то его грозного повелителя даже оборотничество не спасло от Перунова гнева. А сейчас кто грозит ему? Никчемные, поклонявшиеся новому Богу людишки? Неужто из-за них усомнился в верности старого слуги? -- Чего трясешься? -- лениво покосился на него пришелец. -- Иль в словах моих оговор углядел? Сирома унял дрожь в руках, запрятал поглубже горькие мысли. Хозяин есть Хозяин, и коли бранит глупого раба, знать, не Хозяин неправ, а раб плох. Он склонился, утер подолом ползущую к ногам Хозяина молочную лужу, тонкими пальцами принялся собирать черепки. Крупная слеза медленно скользнула по его заросшей щеке и, прячась от всевидящих глаз гостя, поспешно нырнула в давно уже не стриженную бороду. -- Чего сопли распустил? -- все-таки углядев блестящую каплю, разозлился тот. Пряча боль, Сирома хрипло выдавил: -- Жизнь свою, душу свою отдал я тебе! Все, чем владел иль владеть мог, положил к твоим ногам! Чем еще угодить тебе? Чем развеять твои сомнения? -- Сегодня мне отдаешь, завтра другому... Многие уже так делали, -- грустно заметил пришелец. В Сироме заклокотала ярость. Она часто посещала его в последнее время. Ох, попадись ему предавшие Хозяина отступники! Не стал бы даже к силе взывать -- зубами, будто голодный зверь, разорвал бы их на части! Из-за них теперь не верил ему Хозяин, из-за них хмурился на верного слугу! -- Умру, коли пожелаешь! -- гневно выкрикнул он, понимая, что никакими словами не сможет выплеснуть наружу негасимое, полыхающее в груди пламя. -- Оставь, -- лениво поморщился пришедший. -- К чему мне твоя смерть? Не нужна она мне... Я совсем иной смерти жду. -- И потянувшись так, что хрустнули кости, негромко повторил: -- Мне нужна смерть другого. -- Кого? -- задрожав от нетерпения, спросил Сирома. -- Кто посмел супротив тебя злое затеять? Кутаясь в шубу, Хозяин молчал. Огонь в каменке совсем затух, и даже Домовые притихли, ожидая ответа. Сирома не выдержал первым. -- Имя, -- падая на колени, взмолился он. -- Имя! Скажи только имя! Гость перевел на него темные немигающие глаза, усмехнулся. -- Имя знать желаешь? А не испугаешься ли этого имени? Что, коли в нем княжеская власть? Что, коли за ним Бог незнаемый? Тогда захочешь ли имя это ведать? Захочешь ли ради меня пойти против великой силы? Только теперь Сирома понял, что Хозяин действительно в беде. Не понял даже -- почуял, сердцем угадал. В страшном волнении сжалась душа, ринулась давящим комом из горла. -- Имя.... -- застонал он. Гость встал. Ветхий настил заскрипел под его тяжелыми шагами, дверь угодливо распахнулась, дохнув на Сирому морозным облаком. -- Имя... -- Сирома пополз вслед исчезающей в клубах белого пара темной фигуре. -- Молю... Хозяин остановился на пороге, оглянулся. За его спиной, замахиваясь на неосторожного путника, взмыл снежный вихрь и, словно узнав в выходящем опасного знакомца, жалобно повизгивая, заплясал возле его широкой груди. Бездонные глаза чернобородого сверкнули грозными искрами, пухлые губы растянулись в медленной зловещей улыбке. По-собачьи поскуливая, Сирома припал к его ногам, вцепился помертвевшими пальцами в косматый мех. Казалось, вместе с Хозяином уходит из него жизнь, вытекает по капельке, застывая белыми хлопьями на хозяйских плечах. Неужели повелитель уйдет, так и не поверив ему? Неужели так и не откроет имени злого недруга? Кому же тогда будет мстить Сирома? От кого оберегать жизнь своего властелина? Хозяин наклонился, небрежно провел крепкой широкой ладонью по его всклокоченным волосам. Холодная радость пронзила тело Сиромы насквозь, отбросила его назад, в избу. По черным стенам заметались шкодливые тени, лучина звонко хрустнула, зашипела и погасла. -- Владимир, -- в мерцающей темноте отчетливо прозвучал голос чернобородого. -- Владимир... Сирома уже не услышал, как захлопнулась за пришельцем дверь, не заметил, как нашарил трясущимися руками полати, как сел на них, все еще дрожа от страха и преданности. Отныне одно лишь имя звучало в его затуманенной ненавистью голове. Оно призывало к мести, а значит -- к жизни. -- Владимир, -- шептали беззвучно его побелевшие ссохшиеся губы. -- Владимир... ЧАСТЬ ПЕРВАЯ УБИЙЦА ГЛАВА 1 Егоша задыхался. Еловые лапы качались перед ним размытыми зелеными пятнами, в голове гудело от страха. Что за нежить соскочила с деревьев к нему на спину?! Почему принялась душить? За охоту? Но убил-то он всего двух белок да зайца... Чем же прогневал Лесного Хозяина? Почти теряя сознание, он схватился за что-то на поясе и из последних сил ударил за спину. Чужие руки неохотно отпустили его горло. Егоша развернулся. В плывущей перед глазами дымке с трудом различил человеческое лицо. Румяные щеки, большой рот, взлохмаченные рыжие волосы... Онох! Опять со своими недобрыми шутками! -- Ты что, совсем умом тронулся?! -- разозлился Егоша. Онох не ответил. Осел на землю и замер без движения, будто умер. Экий притвора! И в кого только такой уродился?! Все Приболотье стонало от его проделок, а с него как с гуся вода! Егоша отдышался и легонько толкнул Оноха ногой. -- Хорош притворяться. Вставай... Уткнувшись носом в снег и косясь на родича голубым глазом, тот по-прежнему не шевелился. Присев на корточки рядом с ним, Егоша назидательно вымолвил: -- Шутки шутками, а другой раз ты на меня исподтишка не кидайся. А то ведь и впрямь зашибить могу. Особливо когда дышать нечем... Парня крепче и сильней Оноха в печище не было, но постращать шкодливого бугая не мешало... Легкая пороша пробежала по земле, подняла и бросила в лицо Оноха белую крупу -- тот стерпел, не шевельнулся. -- Ах, ты притворяться!.. Егоша поддел Оноха ногой, и тяжелое тело отрока лениво перекатилось на бок. К его щеке прилип снег, голубые испуганные глаза почти тупо уставились в небо. Что-то было не так... Еще не понимая что, Егоша наклонился и потряс Оноха за плечо. Голова парня отклонилась набок, прижатая к боку рука съехала, обнажая торчащую из груди костяную рукоять. Егоша знал этот нож. Поначалу он даже удивился -- как же это мог его нож очутиться в Оноховом боку? А потом пришло неожиданное прозрение, ударило в голову страшной темной силой. -- Не-е-ет!!! Закачали голыми ветвями деревья, стихли весенние птицы, укрывая чистый взор за набежавшими облаками, отвернулся ясноликий Хорс. Под разбежавшимися тенями показалось, будто рука Оноха слегка двинулась, светлые ресницы дрогнули. Егоша стиснул пальцы, вгляделся. А вдруг Онох еще жив? Вдруг ему еще можно помочь? Вскочив, Егоша взвалил тяжелое тело родича на спину и побежал к дому. Отчаяние темной пеленой завесило путь, заглушило лесные шорохи. Он не заметил выскользнувших на поляну девчонок-малолеток. Зато они углядели Егошу сразу. И нож приметили. Завизжали пронзительно, метнулись белыми всполохами в лесные заросли. Сквозь шум в ушах Егоша расслышал их крики, остановился. "В печище побежали, -- устало подумал он. -- Теперь придут люди, помогут..." Бережно опустив Оноха на землю, он сел рядом, откинулся спиной к рябому стволу старой березы и застонал от сжавшей сердце мучительной вины. Как же не заметил, когда вытянул из-за пояса нож?! Почему не удержался?! -- Мы вышли, а он... -- совсем близко раздался сбивающийся девичий голосок. -- Страшный такой... В крови весь... Прочь от печища бежал и Оноха в лес тащил... Мертвого. -- Прочь? В тяжелом мужском рыке Егоша сразу признал голос отца. Хотел было броситься ему навстречу, рассказать все но вокруг затрещали кусты, затопало множество ног. Печищенцы надвинулись, обступили плотным кольцом. Неверящие, растерянные... Смотрели сверху вниз на его слипшиеся от пота и снега волосы, на перемазанные кровью Оноха ладони. И молчали.. Егоша медленно встал, вскинул голову. Толпа ахнула, подалась назад, бабы завопили, пряча лица. Испугались... Но почему? Он же не хотел убивать... Он шагнул навстречу отцу, к плечу которого, доверчиво распахнув яркие синие глаза, жалась худенькая, не по годам маленькая Настена: -- Я не хотел... -- Стой где стоишь, тварь! Егоша обернулся на крик. За его спиной, грозно натянув лук, замер старший брат Оноха Первак. Тонкая ткань его рубахи пузырилась под легким ветерком, и от этого Первак казался еще мощнее и громадней, чем был на самом деле. Губы его дрожали, по щекам ползли слезы, но уложенная на тетиву стрела глядела прямо в Егошину грудь. -- Стой, убивец! -- еще раз повторил Первак. Егоша замер. Меткость Первака была всем известна. -- Я не хотел... -- Куда, говоришь, он Оноха тащил? -- негромко спросил отец у румяной, прячущейся за его спину толстушки. Та осторожно высунулась и, бросив взгляд на кровавое, понемногу расплывающееся вокруг мертвеца пятно, поспешно залопотала: -- В лес тащил, в лее... Егошу будто плетью хлестнули. -- Врет она! -- Он было метнулся вперед, но вовремя вспомнил о Перваке и стреле, замершей на его луке. -- Врет! Я и место могу показать, где Онох на меня бросился. Там пятна кровавые видны еще! В печище я его нес! Помочь хотел! -- Не вру! -- Забыв о страхе, девка выскочила вперед, вперила в оплывшие бока круглые белые кулаки. -- Не вру я! В лес тянул! Злодейство скрыть думал! -- Брехунья сопливая! Не было этого! -- Но убил-то ты? -- тихо спросил отец. От этого тихого, будто надломленного голоса Егоше вдруг захотелось заплакать. И гнев на девку-пустомелю пропал. Голову потянуло к земле, ощутив неведомую тяжесть, плечи покаянно согнулись. -- Я... -- Гад! Первака вовремя подтолкнули, и стрела пропела над самым ухом Егоши. -- Расквитаемся еще! Выродок! -- дергаясь в крепких руках родичей, отчаянно заорал Первак. А их становилось все больше. Пришел грозный отец Оноха -- Житобуд, возле него пристроилась седая, истертая заботами женщина с отупевшими от горя глазами -- мать убитого -- и две высокие ладные девки -- сестры. Два других брата -- Хомуня и Дрозд -- стояли чуть в сторонке, прожигали Егошу ненавидящими взглядами. -- Погодите. -- Житобуд шагнул в круг и, склонившись над телом Оноха, легко выдернул из раны нож. -- Неладно такие дела сгоряча судить. Разобраться надобно. Коли Егоша моего младшенького ненароком зашиб и к печищу его нес, спасти желая, то нет на нем вины. А коли было все не так, я, правду вскрыв, сам его казню, на муки вечные к Кровнику отправлю! Костяная рукоять будто прилипла к крепким пальцам Житобуда, выпрашивая новой жертвы, лезвие нетерпеливо подрагивало. Егоше стало страшно. До этого мига он твердо верил в справедливость родичей, но теперь вдруг углядел в трясущихся пальцах Житобуда непримиримую, совсем не схожую с его разумными речами ненависть и похолодел от обиды и страха. Первака отпустили. Оправив рубаху) он зло покосился на отца, но не кинулся к Егоше -- остался на месте, крепко сцепив побелевшие пальцы. -- Ты, Егоша, -- глядя в землю и небрежно покачивая в руке нож, продолжал Житобуд, -- покуда в медуше моей посидишь, подумаешь, что лучше -- правду сказывать иль лгать да изворачиваться А к утру решим, что с тобой делать. Не дожидаясь приказа, братья Оноха быстро подскочили к Егоше, закрутили ему за спину руки, толкнули к печищу: -- Добром ступай! Раньше Егоша никогда не был пленником. Даже в детстве, в мальчишечьих играх... На миг ему показалось, что чужая жестокая сила затопила его со всех сторон. Захотелось завыть отчаянно, выдраться из цепких пальцев, ринуться опрометью в тихий вечереющий лес... -- Отец! -- выкликнул жалобно, метнулся глазами к понурившейся невысокой фигуре отца. Тот печально качнул головой, будто отказываясь от чего-то очень дорогого, и отвернулся. И мать отвернулась. Только Настена продолжала смотреть по-детски большими и чистыми глазами. Земля качнулась, поплыла под ногами Егоши, оставляя его в зловещей душной пустоте. Он не чуял, как доплелся до высокого дома Житобуда, лишь иногда вспоминал, что, кажется, едва отвели его от тела, как истошно заголосила мать Оноха: -- Деточка моя, кровинка! Почто покинул меня, почто соколом ясным в дали высокие вознесся?! Вторя ее горестным крикам, запричитали, завопили, срываясь на волчий вой остальные бабы. Этот вой и теперь звенел у него в ушах -- пронзительный, отчаянный... А ведь уж немало времени прошло. Егоша подтянулся повыше, прильнул глазом к узкой щели. Мала щелочка оказалась -- ничего не разглядел. Ох, кабы все это ему просто примерещилось и Онох по-прежнему бродил бы, где-то по печищу, ухмылялся щербатым ртом, приставал к румяным девкам, похвалялся сноровкой перед парнями! -- Егоша... Егоша... -- Слабый девчоночий голос нарушил тишину, вернул прежние страхи. -- Настена? -- Беда, Егоша, -- быстро зашептала сестра. -- Родичи Оноха весь лес обошли, а место, на которое ты указывал, так и не сыскали. Говорят -- нет такого. -- Как, нет?! -- Я им не верю, и отец тоже не поверил. Хотел сам пойти поискать, но не успел. Стемнело быстро. И то верно -- в темноте многое ли увидишь? Хорошо хоть отец за розыски принялся, не отвернулся от угодившего в беду сына. Коли позволят светлые боги, на рассвете найдет он то место, где Онох умер. -- Ты не понимаешь! -- Ему почудилось, будто Настена всхлипнула, но она не замолчала, продолжала шептать: -- Убьют тебя ночью. Первак только о том и говорит. Братьев на подлое дело подбивает. Мне о том Олисья сказывала. Олисья-уродина, старшая сестра Оноха, была Настене верной подругой. Нянчилась с малолеткой, будто с дочкой иль меньшей сестрой. Хотя никто, кроме Настены, ее и знать не хотел. Чурались уродины и дразнили немилосердно за большой, похожий на репу нос, за маленькие, раскошенные в разные стороны глазки, за тонкие и редкие волосья. А Настена словно не замечала уродства подруги -- при встрече кидалась к ней, обнимала руками короткую шею Олисьи, вглядывалась с нежной любовью в косые глаза. -- Что ж будет-то теперь? -- горестно выдохнула Настена. Егоша задумался. Что будет, то лишь богам ведомо. Да что бы ни случилось, лишь бы кончилась поскорей эта мука! Ощущая, как усталость вползает в истерзанную душу, он закрыл глаза и сказал: -- Ступай домой. Отец с матерью небось ищут уже. Я со своими делами сам разберусь. -- Правда разберешься? -- недоверчиво спросила она.. -- Правда... Ступай. Настена бесшумно упорхнула, а взамен явилось томящее одиночество. Егоше нередко доводилось одному в лесу ночевать -- ни тьмы, ни ночных шорохов попусту не пугался, но стены давили, мешали дышать полной грудью. Тошно было без свободного шума ветвей над головой, без чистого звездного неба, без вольного ветерка. В углу зашуршала мышь. Егоша сузил глаза, всмотрелся в темноту. Задержалась что-то мышка в человечьем жилье. Обычно их род возле людского тепла лишь пережидает зимние морозы, а как подтаивают силы снежной Морены, так они подаются домой, в поля. Что-то мелькнуло в едва проникающем через щель лунном луче. Егоша замер. Не замечая его, мышь выскочила в тонкую полоску света, принюхиваясь, потешно задергала длинным носом. -- Вот так-то, подружка, -- невесело сказал ей Егоша. Испугавшись человеческого голоса, зверек вздрогнул и замер бесформенным комочком, уставясь на Егошу черными бусинами глаз. Его обдало внезапным холодом, словно рядом пронесся злой северный ветер. Померещилось, что сочатся земляные стены свежей кровью, а на пилу вместо маленькой мышки судорожно корчится чье-то изодранное страшными ранами тело. Егоша сжал зубы, попятился. Незнакомец повернул искаженное мукой лицо, захрипел, выдавливая из себя красную пузырящуюся пену, и Егоша с ужасом узнал в нем себя. -- Бери, бог Кровник, злодея на муки вечные! -- злорадно расхохотался голос Первака. Взметнулся острый топор, заплясали по окровавленным стенам яркие блики... Егоша шарахнулся прочь от страшного видения и, стукнувшись спиной о дощатую дверь, пришел в себя. Мышь пискнула, скользнула в неприметную норку. Пленник утер со лба проступивший пот. Надо ж было этакому кошмару почудиться! -- Егоша, братик! Настена плакала, голос дрожал, судорожные всхлипы мешали ей говорить. -- Чего тебе? В ушах Егоши, заглушая взволнованный шепот сестры, все еще бродил отголосками жестокий хохот Первака. -- Погоди, миленький, погоди, -- бормотала Настена, возясь у двери. Запор клацал, не поддавался. Егоша почти увидел, как от каждого щелчка сжимается и без того маленькое тело сестры, как по ее впалым щекам бегут крупные блестящие слезинки. -- Ты что творишь?! -- стряхивая оцепенение, испугался он. Мысли понеслись бурным потоком, смешиваясь, перекатываясь друг через дружку, то озаряя душу яркой надеждой, то бросая ее в пучину сомнений и отчаяния. Неужто Настена пришла его вызволять?! Неужто он сможет вырваться на волю и покинуть не поверивших ему родичей?! Но как же жить одному, без роду, без племени? Как всю жизнь носить страх и вину? А Настена? Каково ей будет, коли прознают, что помогла ему сбежать? -- Домой иди! -- еле сдерживаясь, чтоб не закричать, зло зашептал он, примкнув губами к шершавой двери. -- Слышишь, иди! Она не ответила -- только завозилась еще поспешней. -- Иди, не то людей кликну! -- вновь пригрозил Егоша, но в этот миг что-то громко звякнуло, дверь распахнулась, и Настена с зареванным и помятым лицом рухнула ему на руки. -- Братец! Уходи быстрей! Маленькие ладони сестры на мгновение метнулись к его щекам, а потом сильными толчками заколотили в грудь: -- Не стой истуканом, они идут уже! Беги! Егоша и сам слышал, что за ним идут. Не ушами слышал приближение кровников, а странным, где-то глубоко внутри затаившимся чутьем. Даже знал, откуда они появятся. Из-за темнеющей по правую руку Баркиной избы. Но теперь это было неважно. Хотел он того иль нет, а главное Настена уже сделала -- вернула ему долгожданную свободу. Теперь, пока никто не спохватился, надобно было проводить ее до отцовской избы, а там -- прощай навек, родимое печище! Запоздало почуяв колющую боль в затекших ногах, Егоша выскочил из погреба, увлек за собой сестру и не разбирая дороги бросился к своей избе. -- Нет! -- неожиданно уперлась Настена. -- Я с тобой пойду! -- Дура! Домой! -- Нет! -- бухнувшись на землю, пискнула она. -- С тобой! За Баркиным домом негромко звякнуло железо. Оружие. Значит, мстители уже близко. Егоша заозирался, сплюнул в сердцах. Вот уж не ведал, что сестра так упряма! Ладно, пусть идет куда пожелает, главное -- отсюда подальше, а там уж... -- Ляд с тобой! -- буркнул он и повернул к лесу. Мигом вскочив, Настена схватила брата за руку. Бесшумными тенями они метнулись в ближний кустарник. Напоследок Егоша обернулся. Зловещие длинные тени выползали из-за Баркиной избы, шевелились, готовясь к злодейству. Вовремя Настена его вызволила! -- Бежим! Бежим! -- поторопила она и исчезла за стволами деревьев. Егоша побежал следом. За спиной раздался громкий возмущенный крик нескольких людей. Силясь не потерять из виду мелькающий меж деревьями тонкий силуэт сестры, он ухмыльнулся. Он точно знал, что будет дальше. Сперва сбежавшиеся на вопль Первака родичи начнут выяснять, зачем он ночью с оружием отправился к погребу, затем рассуждать, куда мог бы утечь Егоша, и лишь потом отважатся собрать за беглецом погоню. Да и ту ближе к рассвету -- считая его выродком, побоятся ночью в лесу напороться на тяжелый охотничий нож. Они лишь в ватаге да с безоружными смелы. Оружие!.. Резко остановившись, он негромко окликнул: -- Настена! Сестра мгновенно возникла рядом, озабоченно вгляделась в его лицо: -- Чего? -- Как же в лесу?.. Без ножа даже... Она улыбнулась. Егоше всегда нравилось, как улыбается сестра. Вроде не уродилась красавицей, а едва загоралась улыбкой -- и казалось, нет больше ни у кого на свете такой светлой радости. -- Погляди. -- Настена подбросила на плечах небольшой кожаный мешок и, заметив его недоумевающий взгляд, пояснила: -- Я все взяла. Мяса сушеного немного, кокурки сдобные -- мать для тебя постаралась, топорик, который отец дал, нож твой... Отец? Мать? Стало быть, они знали о Настениной задумке, не отреклись от сына-убийцы? -- Знали, -- опять улыбнулась Настена. -- Они-то меня к тебе и отправили. Сказали, я, мол, маленькая, неприметная -- везде проскочу. Велели проводить тебя в Чоловки, к дядьке Негораду, и проследить, чтоб приняли тебя там по-людски. А потом наказали вернуться и им все рассказать. -- А ты как же? -- едва вымолвил Егоша. -- А что я? Мать поутру скажет, будто еще с вечера отправила меня к своим родичам, подальше от братиного позора. Так-то... Приободряя брата, она нежно повела по его щеке маленькой ладошкой и, резко повернувшись, зашагала в лесную темноту. Остолбенело глядя ей в спину, Егоша не мог прийти в себя. Вот так птичка-невеличка! И добрей, и умней его оказалась махонькая сестрица -- верно, в мать... Теплая, мягкая радость окатила душу болотника. Нет, не придется ему, чуждаясь людей, мыкаться безродным сиротой! Будет жить у дальней родни, изредка видеть Настену, подавать весточки родителям... Вина и обида перестали мять сердце, улетели черными воронами. Знать, простили его пресветлые боги, углядели-таки, что не виновен он в Оноховой гибели. Вздохнув поглубже, Егоша отер лицо ладонями, будто смывая с него неуверенность и страх, и побежал догонять Настену. Не один он теперь был... Не один... ГЛАВА 2 Первак сидел на вывороченном пне, ковырял носком сапога замерзшую землю и ругал проклятую ведьму. И где ее нежити носят?! Как баб брюхатых от плода избавлять иль какую напасть на добрых людей возводить, так она тут как тут, а когда к ней с правым делом человек пришел, так пропала невесть куда! Перваку казалось, что ведьма где-то совсем близко и глядит на него, поэтому он не отваживался ругать ее вслух, а лишь, выражая недовольство, изредка сплевывал да яростно втирал плевок в снег. Первак не мог точно припомнить, когда впервые подумал о ведьме, но посланная за Егошей погоня вернулась с пустыми руками, а на большом кострище сожгли тело брата, так и не полив его кровью убийцы... Обида за Оноха грызла Первака постоянно, даже ночью не отпускала, являясь в сны кровавыми, смутными картинками мести. Уж сколько раз он молил богов покарать убийцу, сколько жертв принес в Приболотное капище! А однажды вдруг пришли на ум старые дедовские байки о том, что были в старину ведуны, умевшие по следам вора иль убийцы пускать злой дорожный вихрь. Средь людей этот вихрь именовали Встречником, а как его звали по-настоящему, не знал никто. Наиболее сведущие поговаривали, будто был Встречник неумолим и неутомим, как его отец -- суровый и могучий колдовской ветер Кулла. Выслеживая жертву, Встречник годами носился по дорогам, сминая любого, кто попадался на пути, но все-таки того, за кем был послан, сыскивал непременно. А найдя, подхватывал, поднимал высоко над землей и швырял наземь, расшибая насмерть. Раньше Первак не верил подобным россказням, думал, что вырос из тех лет, когда боялся темноты и Лешего, но теперь почему-то захотелось, чтоб дедовы байки оказались правдой и сбежавшего убийцу настигла кара. Подумал об этом, и ноги сами понесли по слабой, едва приметной тропке к вросшей в землю, примостившейся на краю села избушке. Углядев злой и решительный взгляд Первака, встречные шарахались в сторону, шептались за спиной: -- К ведьме, к ведьме пошел... Ведьму в печище не жаловали, хоть частенько бегали к ней за лечебными снадобьями. Боялись водиться с ней, но и обижать тоже избегали. А что, как осерчает и нашлет на печище напасти? -- Ты зачем явился, богатырь? -- Шепелявый старческий голос оторвал Первака от тягостных дум. Парень вскинул голову, поморщился от ударившего по глазам солнечного света. Из-за него и не разглядел толком лица ведьмы -- слилось оно в одно темное, нависшее над ним пятно. -- Будешь говорить со мной иль в молчанку играть? Отвечай, коли спрашиваю! -- сердито прикрикнула на растерявшегося Первака ворожея. Стряхивая заползающие в душу сомнения, парень помотал головой. Во рту неожиданно пересохло, губы онемели, выдавливая неуклюжее признание: -- Хочу просить, чтоб помогла мне с братовым убийцей поквитаться... -- И чем же я помочь могу? Собравшись с духом, осипшим от волнения голосом он твердо сказал: -- Встречником. Ведьма хрипло засмеялась: -- Ты, паренек, сам, видать, не знаешь, о чем просишь. Встречник не просто так на свет является... -- Знаю! -- Первак решительно убрал со лба непослушный светлый чуб, вскинул голову. -- Что хочешь проси -- все отдам, но пошли за злодеем Встречника! -- Коли так... -- Запахнув на груди толстую медвежью телогрею, прихрамывая старуха побрела к избе. -- Заходи, поговорим. В длинной, похожей на нору клети пахло чем-то острым и пряным. Под потолком, корешками вверх, болтались пучки сухой травы, кожаные мешочки на стенах неприятно попахивали тухлятиной, в котле над огнем тягуче булькала бурая жижа. Ведьма, кряхтя, подошла и помешала варево длинной палкой, а потом села, облокотившись локтями на стол. Узкое сухое лицо с пронзительно черными глазами исказила жуткая улыбка, Силясь спрятаться от жгущих, будто уголья, глаз ведьмы, Первак заерзал на лавке. Неожиданно вспомнились рассказы о том, как на этом самом столе, умирая, корчились в муках молодые бабы с распоротыми животами и задыхались силком вынутые из материнского чрева младенцы. Его передернуло. -- Значит, ты Встречника желаешь послать? -- спросила старуха. -- А ведаешь ли, что Встречник не обычный вихрь дорожный? Знаешь ли, что возьмет он, покуда поручения твоего не выполнит, твою ненависть, твою кровь, твой разум, твою душу? Слова заметались по клети спугнутыми летучими мышами, зашуршали кожистыми крыльями. Первак вздохнул поглубже, задумался. -- Подумай, подумай, -- одобрила ведьма, вновь возвращаясь к своему вареву. -- Подумай о людях невинных, коих Встречник твой ненароком помять может. Да еще подумай о том, что с тобой самим будет, коли его кто-нибудь одолеет. -- А разве его можно? -- прохрипел Первак. Разгоняя дым, старуха помахала над варевом рукой, довольно засопела: -- А то как же? Всякое живое существо смерти доступно. А Встречник -- это почти ты сам. -- И противно хихикнула: -- Ты ж вроде не мертвый покуда? Первак поежился. Нет, совсем не так представлял он встречу с ведьмой. Казалось, войдет по-хозяйски в ее избу, велит немедля послать за убийцей нежитя, а она склонится подобострастно, как кланялись все печищенцы, начнет благодарить за честь и доверие. Со злости на собственную робость, уже не раздумывая, Первак брякнул: -- Я на все согласен! Шли Встречника! -- Хорошо ли подумал? -- Хорошо! Старуха зашаркала ногами, подошла совсем близко К нему, заглянула в наглые голубые глаза. -- Тогда слушай да Запоминай! Ближе к ночи подует злой северный ветер, стукнет трижды твоей дверью. Как услышишь этот стук -- беги на дорогу и там кричи: "Кулла! Кулла! Возьми у меня дары для сынка твоего, Встречника, возверни ему жизнь долгую! Пусть пойдет он по дорогам гулять, моего кровника искать! Пусть ни жалости он, ни боли не ведает! Пусть мнет, крушит, за убийцей спешит!" Старуха резко выпрямилась, отвернулась, зашаркала прочь от Первака. Тот недоуменно захлопал глазами: -- А дальше что? -- Откуда я знаю? -- откликнулась ведьма. -- Может, Кулла за нахальство тебя сразу убьет, а может, уважит твою просьбу. Этого никто, даже боги не ведают. Первак все еще не мог поверить и, чувствуя постепенно закипающий гнев, сжал кулаки: -- Ты меня что, за глуздыря неразумного принимаешь иль за бабу глупую?! То лопочешь про трудности и опасности всякие, что с Встречником связаны, крови моей да души требуешь, а то -- "выйди, слова кликни", и все! -- Нет, не все, -- невозмутимо отозвалась старуха. -- Опосля, коли дело сладится, принесешь мне две гривны крупьем и козочку приведешь. Я знаю -- у вас молоденькая есть, беленькая такая... -- Ах ты! -- Задохнувшись от ярости, Первак вскочил и, перевернув лавку, двинулся к ведьме. -- Тварь лесная! Я тебя научу, как над сыном старейшины глумиться! Он и не думал бить ведьму, хотел лишь постращать, но старуха проворной вервицей скакнула в угол, сорвала со стены маленький кожаный мешочек и по-змеиному зашипела: -- Только подойди!.. Из мешочка потянуло белым влажным дымом. Тонкой струйкой он потек на пол, опутал ноги ворожеи преданным объятием, потянулся жадными руками к Перваку. Страх затряс тело парня, душа заколотилась в горле. Не туман, не дым полз к нему -- страшное, неведомое зло, обитающее за краем мира. Слыша за спиной злорадный смех ведьмы и проклиная собственную доверчивость, Первак метнулся к выходу. "Так мне и надо, -- думал, -- уподобился глупой бабе, вот и получил по заслугам. Насмеялась старуха надо мной, напотешилась..." Солнце выскочило из-за облака, прыснуло в глаза яркими бликами. Первак обернулся, глянул на приоткрытую дверь ведьминой избушки. Из темного провала не доносилось ни звука. Уж не привиделось ли все? А если и привиделось, то почему-то расхотелось ждать ведьму и просить у нее помощи... Первак встряхнулся, двинулся к печищу. Ляд с ней, с ворожбой. Сам он сыщет ворога, сам поквитается за брата. Было б только время да желание. Небось Кулиша наврала, что отправила Настену к родичам, небось велела ей помочь брату -- отвести к какой-нибудь дальней родне. Вот вернется девчонка, тогда все у нее можно будет выпытать. Она хлипкая, долго кочевряжиться не станет. С перепугу все выложит -- и где, и у кого прячется братец. Первак сломил гибкую веточку, прикусил ее зубами. Вспомнилось тонкое лицо Настены, ее большие доверчивые глаза. На миг шевельнулось сомнение -- может, девчонка тут вовсе ни при чем? -- Сынок, ты зачем к ведьме ходил? -- Мать робко выскользнула на тропу, засеменила рядом, приноравливаясь к широким шагам сына. Скосив глаза на повязанную простым белым платком склоненную материнскую голову, Первак вздохнул. Люди шептались, будто когда-то мать была первой красавицей в Приболотье, а после замужества под тяжелым характером Житобуда согнулась, посерела, постарела, словно не прижившаяся в чужом саду яблонька. Смерть Оноха, младшего и потому любимого сына, совсем ее смяла, обуглила, как засохший, скорченный корень посеченного молнией дерева. -- Не твое дело, мать! -- резко ответил Первак, сплюнув раскрошившуюся о крепкие молодые зубы веточку. -- Не суйся лучше. Она тихонько охнула, остановилась: -- Сынок? -- Не трогай меня, говорю, -- уже мягче попросил Первак. -- И без твоих расспросов тошно. Она быстро подскочила к нему, потянулась к угрюмому лицу теплыми ладонями. -- Вижу я, гнетет тебя что-то. Все братову смерть простить не можешь. А люди шепчутся -- правду Егоша сказывал... Простил бы ты его, а? Негоже в сердце злобу носить. Вон нынче в Ладоге о новом Боге поговаривают. Он всех прощать велит... Гнев мгновенно вспыхнул в груди Первака, пальцы сжались, хрустнули. Он не почуял, как отбросил мать в сторону, не услышал своего злого голоса: -- Пошла бы ты вместе со своим жалостливым Богом! Метнулся вперед, одним махом вскинул на крыльцо могучее тело и, прежде чем распахнуть крепкую дверь, оглянулся к печально застывшей на тропе матери: -- Отобрали боги у тебя сына, а я думаю -- уж лучше бы и вовсе тебе детей не давали! Чтоб не стыдились за тебя дети, как я стыжусь! Мать всхлипнула, прижала к щекам морщинистые ладони. Расквохтавшись, словно курицы, соседские бабы кинулись к ней с утешениями, осыпали Первака обвиняющими взглядами. Он хмыкнул, толкнул плечом дверь и вошел в горницу. Отец сидел на длинной лавке, прилаживал к большому увесистому топору толстое древко. Не глянув на сына, негромко спросил: -- Чего там бабы расшумелись? -- Да так... -- поморщился Первак. Ему не хотелось все рассказывать отцу. Засмеет... -- А-а-а, -- понимающе протянул Житобуд и покосился в окно. -- Сходил бы ты на дальнюю лядину, пощупал землицу. На дальней лядине они давно уже ничего не сеяли, но перед каждой весной отец заставлял его проверять истощенную, заброшенную лядину, словно надеялся однажды обнаружить на ее месте благодатно пахнущее теплом и хлебом урожайное поле. Обычно Первак слушался его неохотно -- чего без толку ноги мять, но на этот раз пошел безропотно. Хотелось уйти подальше от людей, от их милосердия и жалости. Хотелось пестовать свою злобу, лелеять ее, как любимое дитя. Топая босыми ногами по влажной, еще не отмерзшей и давно уже забывшей царапанье бороны земле, Первак вспоминал задорную улыбку брата, его задиристый нрав и до боли сдавливал кулаки. Ему нравилось представлять, как когда-нибудь он отыщет Егошу, как вонзит в его поганое сердце острое лезвие охотничьего ножа. Убьет, будто одичавшего пса, одним ударом! Опускаясь за кромку леса, Хорс озарил небо багровым всполохом, напомнил о позднем времени. Первак лениво натянул сапоги и направился к дому, чувствуя по пути, как холодеет воздух и крепчает безжалостный ветер. Набирая в грудь побольше вечерней свежей прохлады, он немного подзадержался у влазни и вдруг услышал приглушенный голос отца: -- Надобно поглядеть поутру, что с дверьми нашими делается. Вроде недавно совсем перекос выправлял, а нынче, как разгулялся Позвизд, так она хлопает да хлопает туда-сюда... В ответ ему что-то негромко забормотала мать, а Первака вдруг передернуло от пробежавших по коже мелких мурашек. Как там ведьма говорила? "Налетит северный ветер, хлопнет дверью три раза". Будто подтверждая, в его лицо ударил мощный порыв ветра, выдернул из пальцев дверную ручку. Хлоп! Хлоп! Хлоп! Трижды ударила тяжелая дверь. Первак перемахнул через городьбу и, прикрывая лицо от несущейся навстречу пыли, побежал к лениво распластавшейся за соседскими домами дороге. Кулла совсем разъярился -- завывал, бил в лицо колючими всплесками, вихрился позади темными воронками. Задыхаясь, Первак добежал до перекрестка, упал на колени и, чувствуя, как бешено колотится сердце, забормотал срывающимся голосом: -- Кулла... Кулла... Возьми у меня все, чего пожелаешь... Для Встречника. Убийцу найти надобно... Ветер по-прежнему бесновался вокруг него, трепал рубаху, хлестал по щекам. Первак застонал от отчаяния. Ну почему не поверил он ведьме? Почему не запомнил тех заговорных слов, что она сказывала?! -- Ведьма! -- заорал отчаянно в сгустившуюся мглу. -- Где ты, проклятая?! Душная темнота обволокла его, защищая от развеселившегося Куллы, задрожала знакомым шуршащим голосом: -- Подумай, подумай, подумай... -- Да подумал я! Давно подумал! -- Первак трясся, стараясь схватить ускользающие, мелькающие перед глазами бесшумные тени. -- Ничего не хочу, только бы за брата отомстить, душу его несчастную успокоить! Темнота внезапно дрогнула, взметнулась, потянула его за собой и вдруг полоснула по руке огненной вспышкой. Кожа на ладони вскрылась, из разреза брызнула горячая кровь. Кулла подхватил ее, завертел в стремительном танце. В груди у Первака что-то застонало, скрутилось пеньковым жгутом вокруг сердца. Сквозь пляшущие перед глазами огоньки и всполохи он увидел, как из ноздрей медленно вытек сизоватый дым, вплелся причудливыми узорами в кровавые капли, стремительно вертящиеся возле, и обнял их, сплетая в одно целое. Встречник! Кулла согласился помочь ему! Пересиливая боль, Первак расхохотался. Из горла, тонко взвизгнув, вырвался желтоватый комок пламени, растекся слабым свечением. Капли крови замерцали рубиновыми огоньками. Повинуясь воле всемогущего Куллы, с дороги поднялся дымный кокон, плотной завесой укутал сияющую гневным мщением душу вновь созданного Встречника. Неведомая сила ринула Первака прочь с дороги. Кулла дико взвыл, расхохотался и помчался следом за темной приплясывающей тенью. "Провожает сына", -- ощущая внутри страшную пустоту, устало подумал Первак и закрыл глаза. -- Сынок, сынок... -- раздался где-то рядом тревожный голос матери. Первак приподнял веки и зажмурился от яркого солнца. Где он? Что случилось? Зелень леса качалась перед глазами, лицо матери маячило белым расплывчатым пятном. -- Ты зачем к ведьме ходил, сынок? -- дотошно выпытывала она. -- Не след туда ходить. Вон она тебя, бедного, совсем заморочила... Первак помотал головой, удивился: -- Мать, мы где? -- Как где? В печище нашем... Соседки мне сказали, будто ты к ведьме пошел, вот я и выскочила тебя встречать, а коли что, так и защитить. Что ж это сотворила с тобой ворожея? Первак нахмурился. Значит, и Кулла, и Встречник -- всего-навсего ведьмины шуточки? Он оперся на хрупкую материнскую руку, опустился в грязный, подтаявший снег. Взгляд ненароком задел свежий шрам на ладони, сомнения вновь затуманили разум. -- Это откуда? -- спросил у матери. Она отшатнулась, обеспокоенно положила руку на лоб сына: -- Да у тебя, никак, жар... Ты ж недавно порезался, когда новый топор с отцом ладил. Не помнишь, что ли? Первак снял ее руку со лба, прижался к ней губами. Он не помнил. Ничего не помнил. Даже былой ненависти... И вспоминать не хотел. ГЛАВА 3 Неохотно разомкнувшись, зеленые ветви елей выпустили путников на пустынную, рассеченную посередке глубоким изгибом заснеженной реки поляну. -- Киба, -- негромко сказал Егоша, поджидая выбирающуюся из-под лесного полога сестру. -- А Чоловки чуть дальше. -- Я помню, -- вглядываясь вдаль огромными, глубоко запавшими глазами, отозвалась та. Егоша покачал головой. Последние дни пути дались Настене нелегко. Она все чаще отказывалась от еды, кричала во сне, а порой начинала бормотать что-то невнятное, уставившись в пустоту, словно каженница. Что подкосило ее: утомительные блуждания по лесным тропам, долгие морозные ночи под ненадежными елевыми лапами или тоска по родному печищу, -- Егоша не ведал, но страх за сестру бередил душу. Уж слишком хрупкой и нежной была она дли вьюжных холодов сеченя. -- Я помню, -- углядев его недоверчивый жест, повторила она. -- Мать нас сюда возила, когда маленькими были. Мы на лугу этом играли, а в Кибе, вон там, где поуже, в воде плескались. -- Неужели помнишь? -- удивился Егоша. Может, и не все, но Настена припоминала верно. Когда-то, очень давно, мать брала их с собой в Чоловки на помочи. Здесь жил ее брат -- дядька Негорад, маленький, щуплый и незлобивый мужичонка. Сколько годков тогда сестре было? Два иль три... -- Помню... -- еще раз подтвердила она и, неожиданно обернувшись к Егоше, прошептала: -- Як людям хочу. -- Я и сам хочу, -- еле удерживаясь от обидной для сестры жалости, ободряюще улыбнулся он. -- Только пока мы до печища дойдем, ночь опустится. Нехорошо добрых людей в столь позднее время тревожить. Лучше переночуем здесь где-нибудь, а на заре отправимся в печище. Настена понуро уронила голову: -- Пожалей меня, братец... Не могу больше... От ее несчастного голоса у Егоши где-то внутри застонала, разрываясь, невидимая жилка, брызнула на сердце жаркой болью. Часто ли просила его сестра? За долгое время пути ни разу не упрекнула, не пожаловалась. Себя забывая, жизнь ему спасала. Как теперь отказать ей в этакой малости?! А люди... Да что люди? Чай, у них сердца тоже не каменные. Сперва, может, испугаются поздних пришельцев, шум поднимут, а потом поймут, простят. Сами небось ведают, каково в сечень месяц на холодном снегу ночевать. Егоша опустился перед девчушкой на колени, ласково коснулся ее испачканного подбородка гибкими пальцами: -- Сестра ты мне... Как просишь, так и сделаю. Настена робко вскинула на него усталые глаза. Егошу передернуло, будто она упрекнула его в чем-то. Волной накатила злость на себя самого -- слепого да грубого. Как жил он раньше?! Почему не замечал в бархатистых глазах сестры этой нежной преданности? А может, не хотел замечать? Свои мелкие радости и печали тревожили душу -- не до девчонки, хвостом за ним ходившей, было... Считал ее малявкой сопливой, помехой досадной. Теперь только понимать начал, что вею свою короткую жизнь проходил мимо единственной верной души. Егоша вздохнул, обнял Настену за хрупкие плечи и, вкладывая в слова всю запоздалую нежность, прошептал: -- Пойдем. Немного уж осталось. -- Пойдем, братец, -- с готовностью отозвалась она и тут же зашагала вперед -- маленькая темная фигурка на засыпанной снегом равнине. Чоловки недаром славились обильными урожаями пшеницы, и недаром сзывали здешние жители на помочи всех родичей: от ближних, живущих в соседнем дворе, до самых далеких, из болотных и лесных печищ. Поля вокруг Чоловков раскинулись просторно, и на их пустынной белизне Егоша чувствовал себя неуютно. Куда веселей было идти по лесу. Там никогда не было тишины. Скрипели над головой деревья, поскуливал заплутавший в ветвях ветер, подавали негромкие голоса звери, и легчала душа от бегущей рядом невидимой жизни. Лес походил на человека -- лишь в смерти замолкал, а на равнине всегда было холодно и пусто, словно в логове самой Морены. И ночь, как назло, выдалась темная. Изредка сквозь облачные прорехи выглядывала луна, окатывала снежную пустоту блеклым светом и вновь скрывалась, затертая боками темных Перуновых коней. Шел бы Егоша один -- давно бы уж повернул назад в лес и там переночевал, но, словно напоминая о данном обещании, Настена хрипло и часто дышала ему в спину. Он, с малолетства приученный к дальним переходам, и то валился с ног, а каково приходилось ей? Небось давно уже в кровь ноги стерла, да признаться не желала. Не мудрено, что рвалась в печище, тянулась из последних сил к человеческому теплу. Словно услышав его мысли, Настена, привалилась к его спине, потянула в снег. Егоша развернулся, подхватил сестру, вгляделся в ее узкое, запрокинутое к темному небу лицо: -- Что с тобой? -- Худо мне, Егоша... -- скривились в жалком подобии улыбки посиневшие девчоночьи губы. -- Совсем худо... Егоша сдернул рукавицу, захватил полную ладонь снега и грубо принялся тереть Настенины щеки. Он был охотником, частенько в одиночку боролся с зимними хворями и потому знал: против нежданной лихорадки снег -- верное средство. Ненадолго, правда, помогает, но Чоловки-то совсем рядом, а там найдется знахарка -- поднимет сестру. -- Потерпи немного, -- подхватывая Настену за тонкую талию, попросил он. -- Я уж и голоса слышу, и шум печищенский. Сколько раз казнил он себя потом, что забыл о позднем времени. Все задним умом крепки, а тогда ему и в голову не пришло -- кому ж это ночью захотелось на все печище греметь да песни распевать? Просто побежал на шум и поволок за собой Настену. Сестра всхлипывала на его плече, не веря шептала: -- Люди, люди... А возле самого печища, углядев темные громады изб, с неожиданной силой вырвалась из рук брата и с истошным криком ринулась вперед: -- Люди!!! Егоша рванулся следом, но Настена бежала прытко, словно по ровной дороге. Голубой платок на ее голове сбился в сторону, толстая русая коса, вырвавшись на волю, расплелась, посеребренные луной длинные волосы заплескались по ветру. Казалось -- не девица бежит через поле, а сама Вьюжница, облекшись плотью, мчится, оберегая свои владения от людского племени. Вот на миг скатилась в неприметный овражек, взметнула позади себя снежный вихрь и тут же вновь появилась, полетела навстречу растревожившим ее покой напевным женским голосам. Егоша вслушался, разобрал слова песни: -- Смерть ты, Коровья Смерть! Заходить к нам не смей! Уходи из села! Из закутья, из двора... Он не успел окликнуть сестру. Заглушая людские голоса, громко и угрожающе забренчало железо. Настена приостановилась и, зайдясь криком, ринулась назад. -- Вон она! Держи! Настена обернулась, споткнувшись, рухнула в снег. Из-за чахлых, поросших краем поля кустов выскочили белые женские фигуры. -- Вот она! -- Высокая крепкая баба в длинной рубахе и с распущенными по спине темными волосами издалека метнула в лежащую ничком Настену сковороду. Остальные женщины дико завопили и, утопая в неглубоком снегу босыми ногами, ринулись вперед. -- Настя! -- Егоша стрелой проскочил перед ними, упал на сестру, прикрывая ее собой. Брошенный какой-то меткой бабой серп мазнул по его плечу, вырвал клок из старой, заношенной телогреи. Настена слабо зашевелилась под ним, подняла мокрое от снега лицо. -- Бежим! -- тряхнул ее Егоша. -- Зачем? -- странно улыбаясь, спросила сестра. В ее распахнутых глазах сияло тихое, безмятежное счастье безумицы. Егоша застонал от отчаяния. Неужели она не видит, что делается в печище?! Что для этих баб они вовсе не люди, а страшная скотья болезнь -- Коровья Смерть? По старому обычаю каждую весну собирались в словенских печищах бабы и, изгоняя Коровью Смерть, с песнями да шумом опахивали все печище. А впереди всех шла повещалка в вывернутой шубе и тянула оберегающую борону. Однажды, когда он был совсем маленьким, повещалкой избрали мать. Она приготовилась еще с вечера -- старательно умыла руки, заперла скотину, прикрутила накрепко, чтобы не сорвался, веселого пса Бобрика. По малолетству Егоша думал, что мать собирается на веселый праздник, неотступной тенью бродил за ней по избе, трепал вышитый подол и упрашивал: -- Возьми меня, мам. Ну возьми меня. -- Глупенький, -- обнимая его и приглаживая непослушные вихры, смеялась та, -- ты отрок, а значит, должен дома сидеть, глаз на двор не показывать. -- А я все равно выйду! Выйду! -- обижался он. Мать мрачнела и молча взглядывала на сидящего в сторонке отца, будто опасалась чего-то. Егоша понимал -- за ее молчанием кроется нечто страшное, но по-настоящему испугался только утром, когда мать вернулась. Босая, в рваной по подолу рубахе, с всклокоченными, измазанными землей волосами. На ее щеке багровела свежая ссадина, а тонкие пальцы покрывала бурая, уже успевшая засохнуть чужая кровь. Такой Егоша ее еще никогда не видел. Изумленно хлопая на мать огромными зелеными глазами, он забился в угол и услышал, как отец горько спросил: -- Кого убили? Мать резко повернулась к мужу, губы ее задрожали, но, пересилив затаившееся в душе подозрение, твердо ответила: -- Коровью Смерть мы убили! Коровью Смерть! Отец покачал головой и вышел. Егоша выскочил следом и увидел, как, взяв волокушу, отец потащил ее по уходящим в поле следам босых ног. Отцу было тяжело -- седая голова клонилась к земле, плечи горбились. -- Я с тобой! -- подскочил к нему Егоша и, помогая тянуть сани, схватился за веревку, но тот лишь покачал головой: -- Нет, сынок. Останься с матерью. Худо ей нынче. А Егоша все-таки не послушался -- побежал за отцом краем поля. Потому и углядел то, чего потом не мог забыть много ночей. Посреди лядины отец споткнулся, склонился над чем-то кроваво-красным и, словно испугавшись, отер лоб крепкой ладонью. А потом принялся это красное укладывать на волокушу. Егоша не сразу понял, над чем возился отец, а потом, разглядев, согнулся пополам от разорвавшей нутро судороги, заскулил по-щенячьи и пополз прочь, мечтая навсегда забыть искореженное страхом и болью мертвое лицо разорванного на куски незнакомца и его переломанную руку, вывалившуюся из саней. Отец увез мертвеца в лес да так никому и не признался, что печищенские бабы убили случайного путника, приняв его за Коровью Смерть. Схоронил эту тайну вместе с телом несчастного, а все же мать о чем-то догадалась и с той поры перестала по весне вместе с остальными бабами опахивать печище. Егошу передернуло от жутких воспоминаний. Страх вполз в душу, дохнул на нее леденящим холодом. Бежать! Бежать от озверевших баб! Егоша вскинул на плечо брыкающуюся сестру и, ломая кустарник, ринулся прочь от пронзительного женского визга. Чутье тянуло его к лесу, но, видать, хитрые бабы не впервой застали на своем поле непрошеных гостей. Разделившись, они кинулись наперерез Егоше. В их руках поблескивали острые серпы и вилы, волочась за хозяйками, неглубокий снег вспахивали тяжелые курицоки и сковороды. Впряженная в борону здоровенная тетка вывернулась из накинутых на плечи веревок и бросилась наискосок, отсекая Егошу от спасительного леса. За редкой порослью кустов мелькнуло ее искаженное ненавистью лицо. Неожиданно придя в себя, Настена отчаянно завизжала, задергалась. Ее телогрея распахнулась, цепляясь густым мехом за низкие ветви кустов. Ослабшие ноги уже не держали Егошу, трепыхающаяся на спине Настена мешала бежать, сердце зло бухало, грозя разорвать грудь. Сквозь застилающий глаза пот болотник видел белые фигуры женщин и, словно затравленный зверь, кидался из стороны в сторону, силясь отыскать проход между живыми вестницами смерти. -- Про-о-очь! -- Откуда-то сбоку вывернулась грузная туша повещалки. Изогнутое лезвие ее серпа грозно взметнулось над Егошиной головой. Он разжал руки и, чувствуя, как безжизненно сползло на снег отяжелевшее тело сестры, поднырнул под лезвие, изо всех сил ударив повещалку головой в живот. Баба охнула, согнулась пополам. Ничего не соображая, Егоша пнул ее ногой и, кашляя, склонился над Настеной, пытаясь вновь втянуть ее на спину. Руки дрожали, не слушались, перед глазами плавали разноцветные точки. Он не заметил, когда повещалка дотянулась до серпа, но, неведомым чутьем уловив опасность, вырвал из-за пояса топор и с размаху рубанул взметнувшуюся над Настеной женскую руку. Что-то хрустнуло, и горячая, липкая кровь брызнула ему в глаза. -- Боги пресветлые -- глядя на корчащуюся перед ним бабу, взмолился Егоша. -- Где же вы?! Где ты, Дажьбог?! Где Велес, защитник сирых на тверди земной?! Но боги молчали, а опахальщицы были уже совсем близко. Бежали, не чуя боли в изрезанных настом ногах, потрясали своим жутким оружием. Видели ли они, что случилось с повещалкой? А коли видели и не испугались, значит, теперь их ничем не остановишь. Хоть бы Настену не тронули... Но ведь и ее не пожалеют... Егоша прикрыл глаза и зашевелил губами. "Хоть кто-нибудь, помогите нам! -- беззвучно молил он. -- Хоть человек, хоть дух, хоть зверь лесной! Не меня сберегите -- за сестру прошу!" Над его склоненной головой хрустнула ветка. Все. Конец. Егоша вскинул глаза -- увидеть лицо той, что лишит его жизни, но не увидел ничего. Затягивая небо, по кустам плыл серый туман, смыкался вокруг него плотным коконом. Женские голоса за дымной завесой звучали глухо и растерянно. Не веря в чудо, Егоша подполз к сестре, обнял ее. Он не понимал, что происходит, лишь чувствовал, что неминуемая смерть отступила перед кем-то неведомым и могучим. -- Ты же сам просил помощи, -- прошептал тихий голос за его спиной. Разворачиваясь, Егоша нелепо кувыркнулся на бок. -- Не бойся, -- закачалась перед ним серебристая, словно сотканная из лунного света, зыбкая фигура. -- Мертвяк... -- ужаснулся Егоша, не в силах отвести глаз от страшного видения. -- Глупости! Не мертвяк я, а Блазень, -- заколыхался нежить. -- И страшиться тебе нечего. Я не убивать -- помогать тебе пришел. Гляди. Под его руками защитный туман начал таять, открывая столпившихся вокруг кустов женщин. Они растерянно озирались по сторонам, выискивая невесть куда ускользнувшую жертву. Не спеша Блазень поднял над Егошей прозрачные ладони, широко развел их в стороны. Туман между ними загустел, сплелся в крупный белесый комок. На глазах у Егоши комок отяжелел, налился плотью. Появилась подвижная мордочка с быстрыми красными глазами, куцый хвост, длинные уши. Заяц! -- Уведи, замани, запутай... -- протяжно пропел Блазень, опуская на землю свое творение. Заяц пряднул ушами и вдруг высоко подпрыгнул, подставляя взорам разъяренных женщин слепяще белый бок. Недоуменно уставившись на возникшего из пустоты зверька, они смолкли. Заяц подпрыгнул еще раз и, петляя, помчался прочь от Егоши. Белым шариком он прокатился под ногами одной из баб и, виляя из стороны в сторону, устремился к печищу. -- Коровья Смерть! -- заорала баба, запоздало ткнув курицоком в примятый зайцем снег. -- В печище бежит! -- подхватила другая. Увидев скачущую к избам Коровью Смерть, перепуганные бабы сорвались с места. Завывая, они ринулись за белым, мечущимся по полю пятном. Блазень зашелестел сухим смехом. -- Кто ты? -- Егоша с трудом удержался от желания протереть глаза и согнать ночное наваждение. Не ответив, Блазень плавно подтек к лежащей без движения Настене и завис над ней призрачным облаком. -- Она умрет. Егоша взглянул на сестру. Пепельно-серое лицо и застывшие, бессмысленные глаза девочки напугали его. -- Настена! -- Он схватил ее за плечи и слегка встряхнул. -- Настена! -- Нет, не так, -- остановил его Блазень. Егоше странно было видеть, как сквозь его бледное тело виднеются кусты, и поле, и даже бегущие прочь бабы. Но дивиться было некогда. С Настеной случилось что-то страшное... -- Настена... -- еще раз жалобно позвал он. -- В нее Исполох вошел. Изнутри грызет, -- уверенно заявил Блазень. -- Зови ее, не зови -- она не услышит. Только в Полоцке есть ведун, который может изгнать Исполох из человечьего тела. При Рогнеде живет. Хороший ведун. Знакомец мой. Егоша протянул к Блазню руки и взмолился: -- Помоги. Кто бы ты ни был -- помоги! Белесые губы призрака растянулись в улыбке, узкие ладони приподнялись, расходясь в стороны. -- Нетерпеливый ты. А вот благодарный ли? Я жизнь тебе сберег и за это платы не спросил, а коли сестру твою спасу -- согласишься ли вовремя должок возвратить, в трудный час послужить мне? Егоша почувствовал, что его душа всеми силами противится нежити, и уже было открыл рот, но Блазень немного сдвинулся и, словно ненароком, задел щеку Настены. Она застонала. "Умрет сестрица, коли ей не помочь", -- подумал Егоша. Он не мог представить тихую и маленькую Настену мертвой. Вспомнились ее добрые глаза и то, как умолял великих богов пощадить ее, не задумываясь, кому придется служить. Тряхнув головой, он решительно выпрямился: -- Спаси сестру. Сделаю все, что велишь. Блазень взметнулся над землей, протянул руки к Настене и невнятно забормотал. Выплывающие из его рта струи дыма медленно закружились возле хрупкого девичьего тела. Егоша закусил губу, чтобы не закричать. Блазень завыл, взвихрился и колючими снежными брызгами ринулся мимо Егоши. Синее облако потекло за ним, и на примятом снегу не осталось даже следа Настены. -- Эй! -- опомнившись, закричал Егоша. -- Как узнаю, что ты не обманул? Что жива сестра? Блазень остановился, скользнул прохладной сыростью к его лицу. Вкрадчивый шепот проник в уши: -- Ты обещание свое помни, а уж я не обману. Коли пожелаешь -- сыщешь потом сестру в Полоцке. Вылечит ее Рогнедин знахарь... -- И уже не шепот, а гром заколотил в уши тяжелыми молотами. -- Должок возвратишь! Помни! Знахарь!.. Рогнеда! Сестра! Обнажая под собой чудовищную темноту, призрачное облако взвилось к небу и рухнуло, навалилось на плечи, пригибая Егошу к земле. -- Прощай, Настена! -- скатываясь в бездну, успел крикнуть Егоша. -- Живи... -- Прощай, -- долетел издали тихий голосок сестры. -- Прощай... ГЛАВА 4 Обоз киевского князя медленно полз по заснеженному руслу реки. Варяжко уже который раз пожалел о том, что вопреки уговорам Рамина двинулся в дальний путь не на санях, а на более удобных для летних переходов тяжелых телегах. Но ему хотелось войти в Полоцк именно так -- на телегах, будто настало уже долгожданное лето. Хотелось, чтобы, увидев среди снега и холода летний обоз с богатыми дарами, люди подивились, а Рогнеда изумленно ахнула и сразу поняла -- пришли из Киева не с обычными вестями, а с чем-то очень радостным и важным. Собираясь в дорогу, Варяжко словно видел ее перед собой -- высокую, голубоглазую, с пшеничной косой и надменным белым лицом. И, представляя, как в изумлении округляются светлые глаза княжны, слышал ее гортанный голос: -- Как Ярополк? Здоров ли? Варяжко давно знал Рогнеду. Он не первый год ездил в Полоцк с поручениями и всегда доставлял княжне весточку от милого ее сердцу киевского князя Ярополка. Рогнеда удалась всем -- и красой, и нравом, поэтому сердце Варяжко радовалось мысли, что когда-нибудь войдет она на Ярополков двор не гостьей, а женой князя. Ярополк долго тянул со свадьбой. То ссорился с древлянами, то грустил по погибшему брату и только нынче решился -- позвал к себе преданного слугу и велел ему идти в Полоцк с богатыми дарами и вестью, что по осени сам явится за Рогнедой. Впереди обоза в рассветной дымке звонко закликали весенние птахи. Усиливаясь, птичий гомон полетел по лесу. Варяжко насторожился, предостерегающе поднял руку. Птичьи крики -- сигнал. Знать, наворопники что-то углядели. Обоз быстро остановился, скучился. Пуская из ноздрей белые клубы пара, лошади фыркали, мотали тяжелыми головами. Спрятавшись за телегами и нацелясь на лес, ратники вскинули луки. -- Кто же там? -- недоуменно спросил кто-то. -- Половецкие степи далеко, значит, не половцы это... А кто еще осмелится грозить великому князю на его землях? Варяжко усмехнулся. Это верно -- половцев в здешних местах никогда не бывало. Одно он забыл -- недалеко Новгород. А там Владимир -- всему голова. Не почитая старшего брата, новгородский князь давно уже увивался за его невестой, выхаживал кругами возле Полоцка. Слышать не хотел Рогнединых отказов. Ждал, что, отвергнув истинного князя, красивая полочанка породнится с ним -- сыном ключницы! Мог про обоз прознать и налететь на него со зла и обиды. Не сам, конечно, разбойничать отважился бы, а верных людей напустить -- большого ума не надо. Впереди появился всадник. Поднимая снежные клубы пыли, он пролетел мимо первых телег и осадил лошадь возле Варяжко. -- Что всполошились? -- недовольно спросил тот. -- Ошибка вышла, нарочитый, -- сконфуженно пробормотал румяный молодой вершник с веснушчатым, красным от мороза носом. Варяжко его знал плохо -- видать, мальчишка был из уных, только недавно попавших в дружину парней. Смущался перед нарочитым, глаз не поднимал. Даже чубатая его лошаденка, и та глядела смелее... -- Что за ошибка? -- Да на дороге старика приметили и девку с ним. Места здесь нехоженые -- леса да болота, вот и подняли тревогу, -- сбиваясь забормотал парень. -- Ты прости, нарочитый, что понапрасну. -- Лучше напрасно встревожиться, чем неупрежденными на засаду налететь, -- мягко ответил уному Варяжко. Его и самого насторожили странные вести. Мужик с девкой посреди болотины, да в сечень месяц? Подозрительная встреча! -- Старика ко мне, -- распорядился он. -- А девку? -- отважился вскинуть глаза младший. Потешные глаза -- круглые, будто плошки, с желтыми крапинами посередке. Варяжко с трудом удержался от смешка, кивнул головой: -- И девку. Дозорный ускакал, а обоз, повинуясь Варяжкиному жесту и громко скрипя колесами, вновь тронулся в путь. Снег был неглубокий -- зима шла на убыль, и, неспешно обогнав передовую телегу, Варяжко выехал вперед. Нетерпеливо дернув мордой, обозная лошадь сунулась под шею Варяжкиному жеребцу. Тот весело запрядал ушами и, похваляясь статью перед кобылой, взбрыкнул холеным крупом. -- Сы-ы-ыть, Вихор! -- приструнивая его, рявкнул Варяжко. Вихор был молодой, норовистый, но зато до чего красив! Сам князь не погнушался бы ездить на таком. Варяжко купил его прошлым летом у заезжего купца. Тот хвалился, будто резвее и сноровистей этого коня у него отродясь не было. Пять кун просил... -- Доброго здоровья тебе, нарочитый, -- раздался у ног Варяжко глубокий мягкий голос. Варяжко перевел глаза на говорящего, хмыкнул. Недаром насторожились наворопники -- мужик и впрямь казался странным. Нарочитый знал много племен, но из какого рода этот путник -- угадать не мог. Одежей мужик походил на словена, но на шее у него болтались обереги с гусиными лапами, как у чуди, на поясе красовался кожаный карельский ремень с варяжскими подвесками -- железными молоточками Тора, за спиной меркан, из тех, с коими ходят на охоту меря, а статью смахивал на грека -- худой, хлипкий, темноволосый, с черными, будто уголья, глазами. Зато жмущаяся к его плечу девка -- та точно словенского племени, только ободрана слишком и щека расцарапана, словно ее недавно били. Расширенные голубые глаза девки испуганно глядели на Варяжко. От этого пристального, немигающего взгляда ему стало не по себе. Чего напугалась? Хотя, может, она с этим мужиком с малолетства наособицу жила, воев никогда не видела, вот и струсила... Нарочитый ободряюще улыбнулся девчонке: -- Не бойся, не обидим тебя. Она приоткрыла рот и, быстро заморгав, спряталась за спину мужика. Нет, ее, пожалуй, словами не успокоишь. Варяжко обернулся к "греку": -- Ты кто таков будешь и куда путь держишь? -- Я-то? -- подставляя к уху ладонь лодочкой, переспросил тот и, расслышав вопрос, обрадованно закивал: -- Я в Полоцк иду. К княжне Рогнеде. -- И зачем тебе княжна понадобилась? -- удивился Варяжко. -- Мне не она, ведун ее надобен, -- охотно отозвался тот. -- Настена медведя-шатуна в лесу увидала -- с тех пор не говорит и не ест совсем. Знахарки наши сказали -- Исполох в ней живет. А Рогнедин ведун от всего излечить может. Вот и идем к нему. Значит, девку зовут Настеной, и она испугалась вовсе не воев, а медведя-шатуна... Варяжко улыбнулся. Эти двое ему понравились. Особенно было жаль девчонку -- худая, слабая, а в глазах не видать ничего, кроме страха. Он представил, каково все время жить в страхе, поежился. Нарочитому не часто доводилось пугаться, но ощущение помнилось долго. Противное ощущение... Выжидающе глядя на него, мужик часто моргал жгучими глазами, и, удивляясь самому себе, Варяжко неожиданно предложил: -- Садитесь на последнюю телегу. Довезем до Полоцка. Путник недоуменно вскинул брови, принялся отказываться: -- Что ты, нарочитый... Что ты... У нас и денег-то в уплату за довоз нет... -- Садись, говорю! -- беззлобно рявкнул на него Варяжко. -- Не слышишь, что сказано?! -- подхватил его слова веснушчатый дозорный. Тот самый, круглоглазый. Под его гневными словами путник сник и, прихватив Настену за руку, поспешно потащил ее к последней телеге. Уступая им место, сидящие с краю лучники потеснились. Краем глаза Варяжко увидел, как на воз подняли девку и как она мгновенно с головой забилась под шкуру. Он нахмурился. Вот ведь угораздило несмышленую налететь на медведя! Интересно, кем ей доводится "грек" -- отцом иль мужем? Для мужа, пожалуй, староват... Мысли промелькнули в голове Варяжко и тут же пропали. Какая ему-то разница? Его дело -- в сохранности доставить к Рогнеде Ярополковы дары, а не гадать о похожей на тень девке. Ледяное русло тянулось прямо до самой темноты, а под закат принялось чудить -- петлять по лесу, выделывая сложные кренделя и обходя каждую горочку. -- Пора остановиться, -- напомнил Варяжко Потам, старший ратник. Потам был отменным бойцом. Он долго воевал вместе со Святославом -- отцом Ярополка -- и Владимира и походную жизнь знал лучше других. -- Коли дорога петлять принялась, значит, не угодно богам нас дальше вести, -- неспешно объяснял он. Варяжко огляделся. В лесу ночевать не хотелось -- до этого располагались на ночлег в мелких, стоящих на реке печищах, но на сей раз выбора не было... -- Ставь лагерь, -- велел он Потаму. Старый вой хлестнул лошадь и, вырвавшись вперед, остановил телеги, громко объявляя приказ нарочитого. Лагерь поставили быстро. Соскочившие с телег лучники ловко стянули их в круг, сомкнув передками. Наворопники скучились в сторонке, обсуждая, кому и когда нести дозор, а распряженных лошадей загнали через узкий, оставленный меж телегами проход в самый центр круга -- подальше от диких зверей. Освободив их от остатков упряжи, уные вывалили прямо на снег мешок сена. Не всякая лошадь приучена к сену -- Варяжкин жеребец и не глянул на него, -- но обозные лошаденки, шевеля мягкими губами, покорно принялись за еду. -- Куда лапотников девать? -- подъехал к Варяжко Потам. -- Беды я от них не жду, но не стоит их при обозе оставлять -- пусть лучше где-нибудь в лесу переночуют. Потам решил правильно. На вид путники были безобидны, но чужая душа -- потемки, никогда не разглядишь, что на дне. Варяжко тронул жеребца, подъехал к стоящим особняком путникам. Мужик даже не посмотрел на него -- уставясь в землю, нерешительно переминался с ноги на ногу и тормошил тонкими пальцами старую кожаную торбу. Видать, ничего доброго от нарочитого не ждал. Так и не слезшая с воза девчонка пялилась на Варяжко перепуганным взором. "Похоже, они не родичи совсем, -- неожиданно подумал Варяжко. -- У мужика глаза черные, угольные, а у девчонки голубые, будто льдинки". -- Ты, нарочитый, не серчай на меня, -- неожиданно сказал черноглазый. -- Я ведь понимаю, мы -- люди незнаемые, тебе опаска и хлопоты лишние, но боюсь -- замерзнет Настена в лесу. Я о малом прошу: оставь девку при обозе, а я и под елями ночь перетерплю. Варяжко насторожился. Кабы случайный попутчик не попросил, он сам оставил бы лапотников при обозе, но теперь в душу вкралось подозрение -- не кроется ли за невинной просьбой злой умысел? Княжий обоз -- лакомый кусок для лихих людей... Нарочитый махнул рукой ожидающему в сторонке Потаму: -- Девку оставим ли? Тот пожал плечами: -- Тебе за княжье добро ответ держать, тебе и решать: кому верить, кому нет. Варяжко задумался. Путник выжидающе глядел на него снизу вверх, девчонка глазела из-под шкур. "Проверить надо -- впрямь ли девка больна", -- подумал вдруг Варяжко. Решительно сдернув с девчонки шкуру, он склонился к ее бледному лицу: -- Как звать тебя, девочка? -- Настеной, -- встрял мужик. -- Не тебя, -- огрызнулся Варяжко, -- ее спрашиваю! Девка испуганно захлопала ресницами и, словно собираясь заплакать, скривила губы. -- Ты хоть слышишь меня? -- чувствуя себя последним извергом, вновь спросил Варяжко. Она прижала к щекам кулачки, затряслась и вдруг, пискнув, скрутилась к комок, пряча от него лицо. -- Не надо, нарочитый! -- не выдержал черноглазый. -- Мы оба в лес пойдем, только не мучь ее больше. Не в себе она. -- Пускай идут, -- шепнул на ухо Варяжко Потам. -- Без них спокойнее. Нарочитый кивнул и скрепя сердце отъехал от телеги. Но, занимаясь своими делами, все-таки косился на путников издали и видел, как, дрожа и прикрывая лицо узкими ладонями, Настена слезла на снег, как заботливо взял ее под руку родич и, нашептывая что-то успокаивающее, повел к лесу. Вечерний промозглый ветер трепал края девчоночьей поневы, сквозь рваные дыры виднелись ее тонкие ноги. Пошатываясь и спотыкаясь, Настена вяло шла за своим спутником, и вдруг Варяжко показалось, что отправил он девочку на верную смерть. Пробудившаяся жалость, будто потревоженный зверь, зло рванула зубами сердце. -- Эй, ты! -- окликнул Варяжко и удивился -- как это он имени-то у путника не вызнал? Да сейчас было и не до имени... Тот с готовностью остановился, обернулся. -- Веди девку назад! -- решительно велел Варяжко. -- Пускай при обозе остается, чай, от нее большой беды не будет. Сам ее постерегу. Черноглазый что-то шепнул девчонке, подтолкнул ее к воину, а сам неспешно двинулся прочь. Жалкая девичья фигурка в нерешительности замерла на месте, умоляюще протянула руки к уходящему родичу. -- Я утром приду! -- не останавливаясь, крикнул тот. -- А пока он тебя охранять и сберегать будет! -- И указал на Варяжко. Девчонка испуганно завертела головой и, не умея иначе выразить переполнивший ее страх, пронзительно завизжала. Голубые глаза распахнулись на пол-лица, подбородок затрясся. -- Иди к нему, велю! -- прикрикнул на нее мужик. Варяжко вдруг захотелось слезть с коня и стать совсем другим, таким, чтобы, не мучась больше, Настена пошла к нему без всякого страха. -- Ступай ко мне... -- одними губами прошептал он, но девка, всхлипнув в последний раз, безжизненным кулем осела в снег. -- Чего ждешь, нарочитый? -- Потам проскакал мимо него, не слезая с седла, подхватил обмякшее девичье тело и небрежно перебросил его через шею скакуна. Варяжко и сам не знал, чего ждал. Он почему-то не хотел забирать девчонку грубой силой и, разозлившись на Потама, выхватил Настену у него из рук: -- Ты лагерем займись, а уж с ней сам разберусь! -- И, увидев в глазах старого вояки изумление, озлился уже на себя, ссорящегося с другом из-за девки. Хлестнул плетью коня и понесся меж повозками со своей живой ношей, чуть не сминая конем любопытствующих дружинников. Как к ночи ни готовились, а она наступила внезапно, словно накрыв снежную белизну темным, в звездных крапинах покрывалом. Потрескивая морозцем, тьма блуждала по лесу, и лишь слабые отсветы костра плясали на лицах спящих воев, придавая им какую-то детскую беззащитность. Варяжко весь день не слезал с коня и, намаявшись в пути, тоже хотел спать, но теплый, привалившийся к боку комочек мешал сну. Настена жалко всхлипывала, в бреду шевелила губами, словно звала кого-то, а иногда вдруг начинала отбиваться от невидимых врагов маленькими кулачками, и тогда Варяжко сжимал в ладонях ее хрупкие запястья и, пытаясь успокоить девчонку, растерянно шептал: -- Ну что ты? Что ты? Все будет хорошо... Изредка она просыпалась, вспыхивала на миг светлыми глазами, а потом вновь проваливалась в беспокойную дрему. Однажды, очнувшись, даже попробовала закричать, но Варяжко вовремя закрыл ей рот ладонью -- не хватало еще, чтоб девка перебудила весь лагерь! -- и горячо зашептал: -- Не бойся, не бойся... Я тебя в обиду не дам... Она забилась в его руках, а потом вдруг обмякла. "Неужто придушил сгоряча?" -- испугался Варяжко, но, заглянув девчонке в лицо, успокоился -- во взирающих прямо на него огромных глазах вместо привычного страха проскальзывал интерес, словно ее покидало безумие. Он потихоньку отпустил руку. Ни слова не говоря, Настена пристроилась поудобнее, вжалась в его могучее тело и почти сразу заснула. У Варяжко в жизни было много сражений и побед, но ни одна не доставила такой тихой и светлой радости, как эта -- победа над поселившимся в чужой душе страхом. Казалось бы, ему не за что благодарить девчонку, но, словно понимая, что никогда больше не испытает такого упоительно нежного чувства, сердце трепетало благодарностью. Ему удалось заснуть только под утро. И только смежил веки, как сильная рука Потама уже затрясла за плечо и в ушах зазвучал его громкий голос: -- Вставай, нарочитый. В путь пора. Варяжко открыл глаза и, не почуяв под боком ставшего уже привычным тепла, резко развернулся, отыскивая Настену. Заметив его взгляд, Потам расхохотался: -- Я-то думал тебя цветущие бабы волнуют, да, видать, ошибался. -- И, осекшись под злым взглядом Варяжко, поспешно добавил: -- Никуда она не делась. Ходит среди повозок, глазеет, от всего шарахается. Варяжко вскочил и тут же увидел Настену. Нет, ночью ему не показалось, и девчонка действительно приходила в себя. Двигалась посмелее и на лице, помимо вчерашнего страха, проблескивал интерес. -- Она хоть ела чего-нибудь? -- спросил нарочитый Потама. Тот криво усмехнулся: -- Кто ж ее кормить станет? С ней поговорить-то невозможно -- едва рот откроешь, сразу пугается. -- Ладно, зови ее родича и двинемся, -- успокоившись, лениво потянулся Варяжко. -- У-у, у-у, у-у, -- донеслось до него странное мычание. -- Чего это? -- удивился было Варяжко, но, еще не услышав ответа, понял, в чем дело. Заметив, что он проснулся, Настена силилась пройти между двумя не замечающими ее воями, но боялась. -- У-у, у-у... -- маяча перед рослыми парнями, настойчиво требовала она. Не обращая на нее внимания, те продолжали впрягать в телегу мохноногую лошаденку. Варяжко сорвался с места и, с трудом удерживаясь от желания врезать как следует непонятливым парням, подскочил к девчонке. Схватив нарочитого за руку, она признательно вскинула голубые глаза. Варяжко и не замечал раньше, какие они красивые. Ясные, будто полевые озера, а по краю опушены темной бахромой длинных ресниц... -- Ты совсем спятил, -- негромко сказал ему подошедший Потам. -- Из-за малолетки разум потерял. Обоз ждет. Иль свои дела для тебя княжьих важнее? Опомнившись, Варяжко отстранил от себя Настену и внимательно оглядел уже готовые к пути телеги. -- Где мужик? Тот, что ее привел? -- спросил у Потама. -- Трогаться пора. -- Где путник?! -- громко выкликнул Потам. Переговариваясь, воины зашевелились. -- Ну хоть кто-нибудь его видел? -- раздосадованный заминкой, произнес Варяжко. -- Я видел. -- Вышел вперед один из наворопников. -- Он сперва под вон той елью устроился, а посреди ночи поднялся и в лес пошел. Я его еще окликнуть хотел, а потом подумал: может, он по нужде... -- Так он вернулся? -- нетерпеливо спросил Варяжко. Дозорный пожал плечами: -- Я сменился... -- Я его сменил. -- Выдвинулся еще один. -- Никто под ту елку не возвращался. Варяжко жестом отпустил их, задумчиво покосился на доверчиво стоящую рядом Настену. Что мужик ушел, это ясно, но почему ушел? Почему бросил девку? Может, испугался? Но чего? А может, решил, что без него девку уж точно довезут до Полоцка -- не оставят посреди леса, не звери же. Однако так бросить родню? Или... Почуяла его испытующий взгляд Настена, впилась глазами в глаза, словно желая прочитать не высказанные нарочитым мысли. Тень понимания на миг озарила ее лицо, силясь что-то вымолвить, тонкие губы раздвинулись. -- Бросил девку черноглазый, -- зло произнес за Варяжкиным плечом Потам. -- Возись теперь с ней! Подбородок девчонки дрогнул. Варяжко мог поклясться, что она услышала и поняла речи Потама. Приказывая тому замолчать, он рубанул рукой воздух. -- Брр... бр.. бра-а.. а-ате.. ц. -- Что? Повтори! -- затряс девку Варяжко. Она хлопнула длинными ресницами, скривила рот: -- Бра-а-ате-ц... -- Говорит о брате, -- проворчал Потам. -- Верно, мужик этот ее братом был. -- И с сомнением покачал головой: -- А я думал -- мужем. Судорожно прижатые к горлу руки Настены безвольно упали, из глаз выскользнула большая слеза, медленно поползла по щеке. -- Убивается-то как... -- жалостливо шепнул кто-то. Отвернувшись от Варяжко, девка подошла к последней телеге и села на нее, избегая сочувствующих взглядов. "Уехать хочет, -- понял Варяжко. -- Чует -- бросил ее брат". -- Трогай! -- крикнул он передовому вознице. Тот ловко прищелкнул языком, взвизгнул: -- Трогай! -- Трогай, трогай, трогай! -- полетело по просыпающемуся лесу звучное эхо. Скрипя и покачиваясь, телеги двинулись в путь. В дальний путь к славному городу кривичей -- Полоцку. ГЛАВА 5 Егоша сидел на дороге возле невспаханной лядины и равнодушно глядел на веселые стайки возвращающихся с зимовья птиц. Его не радовали ни погожие деньки, ни ранний приход весны. Последнее время он жил словно во сне -- ничему не радовался, ничему не печалился... Только вспоминал. А вспоминать было что... Перед его глазами безостановочно вертелись испуганные лица родичей, сияющие безумием глаза Настены, искаженные ненавистью рожи чоловских баб. Теперь эти бабы, улыбаясь, проходили мимо Егоши, а он и узнать никого из них не мог. А коли признал бы -- вряд ли стал бы винить. Он сам не сберег сестру. Зачем выскочил тогда на лядину, зачем поддался ее уговорам? Почему не вызнал -- что за шум доносится из печища средь ночи? Почему не поверил упреждавшему о беде чутью?! Слабости поддался, к людям захотел... Уж лучше бы его Первак еще дома убил! Тогда Настена осталась бы жива. Сидела б нынче возле родной избы на завалинке, улыбалась ласковому солнышку и судачила с Олисьей-уродиной о своих девчоночьих заботах. Только нет больше Настены... И от Егоши мало чего осталось... Подобравшие его чоловцы говорили, будто он был совсем плох -- горел жаром, метался в бреду, размахивал руками. А едва открыв глаза, принялся расспрашивать про сестру. Но ее никто не видел. Одного его на краю поля нашли. Совсем одного... На том чоловцы стояли твердо. Сперва Егоша не верил, а потом вспомнил метавшееся в Настениных глазах безумие и все уразумел. Верно, со страху убежала девка в лес. А там и опытный охотник в одиночку недолго проживет. Сгинула сестрица... Две ночи он выл, как дикий зверь, никого к себе не подпускал -- хотел сдохнуть. Но знахарка и не с такими имела дело -- умудрилась напоить буяна дурманным зельем. От пахучего снадобья потоком хлынули слезы -- выплеснули наружу чуточку боли, облегчили душу. Вот и остался Егоша жить в Чоловках, глядеть на поля, где потерял сестру, вспоминать свою бестолковую жизнь... Только назвался уже не Егошей, взял другое имя, убитого им по оплошке Оноха. В Чоловках его никто не признал, потому и ни о чем не расспрашивали. А для верности Егоша притворился, будто после болезни не может вспомнить ни родни, ни своего печища... Думал: чоловцы засомневаются, насторожатся, но они поверили сразу -- сами видели, как тяжко хворал пришлый парень. -- Вот ты где! Егоша оглянулся. Нелепо размахивая тощими руками, к нему по лядине бежал дядька Негорад, рвал рот криком: -- Я тебя с утра по всем дворам ищу! Где шатаешься, лаготник?! И ранопашец уже прошел, и распрягальник -- у всех лядины ухожены, только моя непаханой стоит! Я-то, когда тебя в избе привечал, думал -- помощником мне будешь... А ты... Егоша лениво встал, сощурился на яркое солнце: -- Не шуми, Негорад. Я тебе сразу сказал: охотник я -- Не землепашец. А нынче уж точно помогать не стану -- ухожу. Егоша и сам не знал, почему вдруг решил уйти. И куда -- тоже не знал. Одно ведал -- не место ему в Чоловках, чужой он здесь. И сколько бы ни прошло времени -- не приживется. -- Куда ж это ты собрался? Может, вспомнил род и к своим вернуться решил? -- язвительно предположил Негорад. Егоша усмехнулся. Чужое имя, забытые родичи... Хитро он солгал -- не признал Негорад родную кровь. Глупы те, кто болтает, будто она крепче всего соединяет людей... Вопрос дядьки звенел в Егошиной голове комариным писком, напоминал что-то... Какое-то название... -- В Полоцк пойду, -- прислушиваясь к звенящему внутри голосу, негромко сказал Егоша. -- Ха-ха-ха! -- притворно засмеялся дядька. -- К Блазню своему, что ли, собрался? О Егошином Блазне ведало все печище. Потешались над верящим в бредовые видения парнем, а он жил ими, не в силах отказаться от последней надежды. Вдруг и впрямь Настену схватил Блазень и унес в Полоцк к Рогнединому знахарю -- лечить? Никто не видел сестру мертвой! Утешал себя, надеялся... Егоша повернулся и молча зашагал к печищу. Припрыгивая, дядька засеменил следом. -- Ты, парень, не дури! О Полоцке и задумках своих бестолковых забудь! Уж не знаю, куда сестрица твоя подевалась и была ли она, но никто, в здравом уме будучи, в твои россказни не поверит! Аккуратно переступая через влажные борозды, Егоша молчал. Болтовня Негорада не задевала его. Слушал дядькины вопли, как слушают ветер за окном -- шумит, и ладно... Возле самой избы им навстречу, смеясь, выскочили две девки. Круглолицые, розовощекие, с задорными ямочками на пухлых подбородках. Казалось, таких хохотушек ничем не присмирить, однако, углядев Егошу, они смолкли и, не поднимая глаз, поспешно скользнули мимо. Негорад проводил девок восторженным взглядом, причмокнул: -- Ох, ягодки! -- И дернул Егошу за рукав: -- И они тебе не по душе? Егоша отвлекся от своих невеселых мыслей, удивленно вскинул брови и, только теперь заметив вдалеке вышитые рубахи девушек, равнодушно мотнул головой. -- Ты, Онох, чудной какой-то, -- задумчиво изрек дядька. -- Не смеешься, не плачешь, будто и не человек вовсе. Ты... Писклявый обиженный голос дядьки неожиданно напомнил Егоше Первака -- его искаженное болью лицо, злые глаза, громкий, напоенный яростью крик: -- Выродок! Повторяя, Егоша шевельнул губами. " -- Что, что? -- не расслышал дядька. -- Выродок я, -- уже громче повторил Егоша и небрежно поинтересовался: -- Ты так хотел сказать? Под его тяжелым взглядом Негорад сжался, принялся смущенно оправдываться: -- Нет... Ну... То есть... -- А ты прямо говори, -- спокойно посоветовал ему Егоша. -- Без вранья жить легче. И, оставив за спиной окончательно сбитого с толку родича, пошел в избу. Собирался он недолго. Покидал в мешок хлеб, порты, рубаху про запас да пялку для шкурок, коли по дороге попадется зверь. Снарядившись, по обычаю присел на порог, обвел глазами убогое дядькино жилище. Изменилось все с детских лет. Иной он помнил эту избу. Тогда горница казалась просторной, лавки -- высокими, сундуки -- громадными. Мнилось -- богат дядька, но нынче видел всю его бедность, а жалости не чуял. Может, оттого, что, другого пожалев, боялся жалости к себе самому? Поклонившись приютившему его дому, болотник ступил на крыльцо. Растерянно глазея на собственную избу, Негорад по-прежнему мялся посреди двора. Дождавшись Егошу, вскинулся и, уразумев, что слова об уходе не пустая угроза, подскочил с уговорами. Сейчас, в самый разгар ярового сева, сила и крепость парня манили его, словно кота масло. Негорад не любил работать, а тут утекала из рук такая удача -- дармовой работник! -- Ну куда же ты в драной телогрее? -- сетовал он, семеня рядом с Егошей. -- Ночи не пересидишь в лесу -- замерзнешь... "Раньше он моей драной одежки не примечал", -- косясь на богатый полушубок дядьки, неожиданно сообразил тот и резко остановился. -- Ты меня, никак, жалеешь? Обрадовавшись, Негорад поспешно закивал лысой головой: -- Как не пожалеть сироту, роду-племени не помнящего? "Еще бы заплакал для верности", -- с отвращением подумал Егоша и, криво усмехнувшись, предложил: -- А коли так меня жаль, чего шубу свою не отдашь? Иль ты лишь на словах такой жалостливый? Дядька поперхнулся, захлопал глазами, а потом, уразумев, завопил: -- Ты?! Да я! Тебя! -- И внезапно вспомнил обидное слово, выплюнул его в глаза парню: -- Выродок! Брезгливо отвернувшись от раскрасневшегося Негорада, Егоша широко зашагал через невспаханную лядину к виднеющемуся вдали темному изгибу дороги. Прочь от Чоловков. Ни разу не оглянулся, не остановился. До полудня, высматривая зверя, шел лесом, близ дороги, но то ли зверь здесь был пуганый, то ли сам он не слишком таился, только, никого не высмотрев, к вечеру вновь вернулся на дорогу. Радуя нежданным теплом, закатные лучи пробежали желтыми бликами по его лицу. На мгновение Егоша замер, проверяя путь. В Приболотье любой ведал -- к Полоцку дорога верна, если, отправляясь на покой, Хорс глядит путнику в лицо, а, поднимаясь, припекает спину. Изогнувшись полукольцом, дорога лениво скатилась под уклон -- к маленькой и быстрой лесной речке Лудонке. Егоша слышал от отца, что где-то на ее крутом берегу стоит большое печище -- Лудони, но к людям почему-то не тянуло. Он уж подумывал опять свернуть в лес, когда услышал позади громкий оклик: -- Эй, парень! Злясь, что не ушел с дороги раньше, Егоша оглянулся. Невысокий, странно одетый мужичонка торопливо бежал к нему, на ходу забрасывая за плечо большой меркан. "Охотник, видать, из мери, -- подумал Егоша, но тут же вспомнил: -- Нет, меря живет совсем в другой стороне от Мойского озера". -- Погоди, парень, -- догнал его мужичонка. Он запыхался, рубаха на груди разошлась, обнажая смуглую худую грудь. Черные, живые глаза незнакомца ощупали Егошу с головы до пят, словно пытаясь увидеть нечто тайное. Заинтересованный, Егоша остановился. -- Ты, парень, в Лудони не ходи, -- отдышавшись и наглядевшись, посоветовал ему мужичок. -- Там нынче лихорадка буйствует. Я вчера проходил мимо, так видел на крышах зипуны вывернутые... Чтоб отогнать ее... Егоша и не собирался в Лудони, но слова незнакомца задели за живое, обдали теплом. Ведь черноглазый мог пройти мимо -- не окликнуть, не упредить, а он догнал, позаботился... -- Долгих лет тебе, -- мягко поблагодарил Егоша и, вспомнив про болтающийся за спиной мужичка меркан, добавил: -- И охоты удачной. -- Охоты? -- округлил глаза тот, а потом, поняв, рассмеялся, хлопнул по бокам узкими ладонями. -- Нет, я не охотник. А коли и охочусь когда, так за особой дичью. От удара звякнули увязанные на пояс незнакомца махонькие молоточки Тора. "У мерянина -- и варяжские подвески?" -- удивленно отметил Егоша. Проследив его взгляд, черноглазый улыбнулся еще шире: -- Ты мне не дивись. У меня обереги всех богов есть, и племен тоже. Я то ведаю, о чем ты и помыслить не можешь, как ни старайся. Голос незнакомца сгустился, стал тягучим, будто лесное эхо. О ком-то он напоминал... Силясь припомнить, Егоша сморщил лоб, но не смог. Резво подхватив его под руку, мужичок легонько подпихнул болотника к лесу: -- Ты на ровном месте понапрасну не мнись. За тобой темная сила по дорогам ходит, за убийство хочет отомстить. Вздрогнув, Егоша дернулся из цепких пальцев мужика. Откуда черноглазый прознал об убийстве? Как разведал? -- Я же сказал -- не дивись... Я волхв, потому и ведаю все. Волхв?! Нынче болотнику было не до смеха, но он чуть не расхохотался. Этот маленький, щуплый мужичок в странной одежде -- всемогущий волхв? Тогда он, Егоша, уж точно -- сам Волот! -- Не равняй себя с сыном Велесовым! -- неожиданно помрачнел назвавшийся волхвом мужик. Егоша осекся. Все мог понять: и желание неказистого с виду мужика казаться более важным, и его хвастливые речи, -- но как он сумел прочесть чужие мысли? -- Говорю тебе -- волхв я, -- устало повторил мужичок. Егоша покачал головой. Ладно, как бы незнакомец ни назывался, а пришел он к Егоше с добром, упредил о поджидающей впереди беде. Знать, придется мириться с его странными речами. -- Как звать-то тебя, волхв? -- насмешливо спросил Егоша. Тот покосился на парня темными живыми глазами: -- А так и зови -- Волхвом. Пусть для тебя это моим именем будет. -- Странное имя, -- Егоша вскинул на плечо съехавшую суму и зашагал к лесу, на ходу подыскивая удобную для ночевки ель. -- А мне нравится, -- приравниваясь к его широким шагам, засеменил подле новый знакомец. Так засеменил, будто всю жизнь только и делал, что ходил рядом. Память всколыхнулась, наполнила рот горечью -- когда-то, недавно совсем, так же бежала возле Настена... -- Ты о ком загрустил? О девке иль о родне? -- поинтересовался Волхв. Обернувшись, Егоша вгляделся в худое темноглазое лицо Волхва. На миг в угольных глазах померещилось что-то знакомое, какая-то белая дымка, но тут же они потемнели, словно вода к ночи, -- ничего не угадать... Заставляя себя сдерживать рвущееся наружу любопытство, Егоша вздохнул. Кем бы ни был нынешний знакомец, а подмечал все хватко -- не обманешь, не обхитришь. Видать, многое повидал на своем веку. -- Ты откуда взялся такой? -- осторожно спросил болотник. -- А я и сам уж не помню, -- легко отозвался Волхв и вдруг, вскинув руку, указал на высокую разлапистую ель. -- Вон там переночуем. Как большинство вольных людей, Егоша не любил чужих указок, а тут и в голову не пришло противиться. Тем более, что для ночевки елочка и впрямь оказалась хороша -- со всех сторон спускала к земле густые ветви, будто шатер для усталых путников. Волхв быстро принялся готовиться к ночлегу. Егоша только диву давался, глядя, как, ловко наломав сухих ветвей, он сунул в огонь тонкие ломти мяса, а затем, выворотив из костра несколько едва тлеющих угольев, раскинул на них вытянутую из дорожной сумы медвежью шкуру. Ароматный дымок потек по лесу. Только теперь Егоша вспомнил о еде. Он-то прихватил с собой лишь хлеб... Однако, углядев робко вытащенную парнем краюху, Волхв обрадовался. -- Давай так, -- предложил весело, -- ты со мной хлеб поделишь, я с тобой -- мясо, вот и станем друзьями-побратимами. У тебя ведь никого из родни нет. -- И, не дожидаясь Егошиного ответа, продолжил: -- И я сирота. Вместе-то будет куда сподручнее. Егоша был вовсе не против, но предложение оказалось настолько внезапным, что он лишь раскрыл рот. Мужичок ловко поддел палкой уголья и, выбросив из них уже пропекшееся мясо, протянул кусок Егоше. -- Ну, чего молчишь? Коли не желаешь со мной вместе ходить, так и скажи -- не обижусь. Я многое от людей повидал, в отказе твоем оскорбления не увижу. Сказал он это так, словно, кроме Егоши, никому уже не верил, и тот вдруг ощутил странное сходство с черноглазым незнакомцем. Будто озябшее тело к домашнему теплу, дрожа и надеясь, душа потянулась к нему, и уже пугаясь, что тот откажется, Егоша вымолвил: -- Я не прочь, только у меня дело в Полоцке, Мне туда надобно. -- А-а-а, -- потянул Волхв и замолчал. Уставился в огонь черными блестящими глазами, сцепив на острых коленях длинные пальцы. У Егоши перехватило дыхание -- коли нежданный друг молчал, значит, им оказалось не по пути. И вдруг до того не захотелось расставаться с новым приятелем, что задумался -- а не поведать ли ему обо всем? Уж и рот открыл, но Волхв встал, очертил вокруг костра глубокую борозду, пошевелил губами, прося богов уберечь их сон, и неспешно улегся на бок, спиной к Егоше. "Может, так оно и лучше, -- мелькнуло в голове у болотника. -- Неладно на ночь глядя в убийстве признаваться". -- Ты-то куда путь держишь? -- спросил негромко посапывающего Волхва. -- Куда богам будет угодно, туда и двинусь, -- вяло ответил черноглазый и недовольно пробормотал: -- Хорош болтать, спать давай. Последние резкие слова Волхва опрокинулись на Егошу, будто ушат ледяной воды. "Что ж со мной делается? -- опомнился он. -- Я его знать не знаю, а уже готов упрашивать вместе за Настеной идти! Спятил совсем!" Разозлившись на самого себя, он бухнулся на бок и сам не заметил, как заснул. А поутру, проснувшись, никого рядом не увидел. Странный мужичок ускользнул, оставив напоминанием о себе лишь недоеденные вечером обжаренные кусочки мяса. Егоше есть не хотелось. Завернув ломтики в тряпицу, болотник бережно уложил их в мешок -- в дальней дороге пригодятся. Исчезновение Волхва его даже обрадовало. Показалось, будто вместе с черноглазым ушло что-то смутное, тревожное. "Вчера так не думал", -- усмехнулся парень, припомнив, как хотел просить нового знакомца вместе идти в Полоцк. День обещал выдаться жарким -- ранние солнечные лучи просачивались даже сквозь густую еловую завесу, а от земли поднимался пар. Захотелось побыстрее очутиться на ровной дороге и шагать, шагать, шагать, пока еще не поднялся ясноликий Хорс и, припекая спину жарким теплом, не навеял усталость и лень. "На дороге тебя темная сила ищет", -- всплыло в памяти предостережение Волхва. На миг Егоша задумался. Ползущий по мягкому мху густой туман окутывал ноги холодной влагой. Мало радости весь день топать с мокрыми ногами, мучиться из-за пустых, оброненных случайным знакомцем слов. Егоша решительно тряхнул светлым чубом, подбросил на плаче мешок с пожитками и выбрался на дорогу. Неведомая сила налетела сзади. Он даже не успел удивиться, только почувствовал, как что-то могучее схватило плотным кольцом и потянуло вверх. Отчаянно дергаясь, Егоша попытался вырваться из страшных объятий. Соскользнувший с его плеча мешок отлетел в сторону и покатился по дороге, будто гонимый ураганом пук соломы. Руки вывернуло за спину, пронзая локти резкой болью. Не слыша своего голоса, Егоша завопил. Перед его глазами, будто видение, промелькнула вся жизнь: злорадно оскалилось лицо Первака, испуганно округлила губы Настена. Безжалостно раздирая на куски хрупкое человеческое тело, боль проникла внутрь болотника. "Это -- смерть", -- подумал он в безнадежной попытке освободиться. -- Прогони его! --ударил по ушам смутно знакомый голос. Что-то пронзительно взвыло. Желто-белый туман ринулся на Егошу. Он не понял, что случилось, но, почуяв ослабление хватки неведомого врага и визжа, как раненый зверь, рванулся всем телом. Дорога прыгнула ему навстречу, от удара о землю мир завертелся, будто хвост попавшейся в ловушку ящерки. -- Нож! -- заорал голос Волхва. -- Ты... Как ты здесь?.. -- Нож! Кидай в них нож! -- не слыша или не желая слушать, вопил тот. Превозмогая боль, болотник повернул голову, всмотрелся в то неведомое, что хотело его убить. Завывая и сплетаясь в клубок, на дороге вертелись два вихря. Один -- темный с сияющей сердцевиной, другой -- бледно-желтый, словно болотный туман. -- Блазень:.. -- не веря, прошептал Егоша. -- Кинь нож! -- отчаянно простонал ему в ухо Волхв. Егоша нащупал на боку нож и швырнул его. Каленое лезвие точно вошло в сияющую сердцевину. Темный ураган дернулся, взвизгнул и вдруг осыпался на землю дорожной пылью. Захлебываясь так и не отыскавшими выход слезами, болотник тупо уставился на упавший посреди дороги окровавленный нож. Унимая боль, гибкие пальцы Волхва быстро пробежали по его телу. -- Предупреждал же я тебя! -- сердито сказал он. -- Почему не послушал?! -- Хозяин... -- Медленно, словно побитая собака, Блазень подтек к ногам Волхва. -- Я все выполнил... -- А коли так, то ступай, -- помогая Егоше подняться, небрежно отозвался тот. Всхлипывая и поскуливая, нежить сизой дымкой потянулся в лес. -- Кто ты? -- еле выдавил Егоша. -- Волхв я! Волхв! -- отозвался черноглазый. -- Я тебе сразу так сказал, только ты, темнота болотная, верить не хотел. Вот и поплатился за то. -- Но Блазень... Он... Настену... Егоша не мог подобрать слов. Не верилось, что щуплый черноглазый мужичок и есть тот самый могущественный волхв, о котором по всей словенской земле складывали легенды. -- Знаю я про Настену. -- Волхв отряхнул Егошу, заглянул ему в глаза. -- Ты-то сам как -- цел? -- Цел, -- откликнулся болотник. -- А Настена... -- Надоел ты мне со своей Настеной! Отправил я ее в Полоцк, как и обещался. Должно быть, она уже давно здоровехонька. -- Волхв неожиданно улыбнулся. -- Здорово я вам тогда подсобил. Самому понравилось. А бабы, дуры, до утра за зайцем пробегали. Так и не поймали. Внезапно до Егоши стало доходить, что своим чудесным спасением они с сестрой обязаны этому невзрачному человечку, с которым бок о бок он провел ночь. На глаза навернулись слезы, и, жалобно всхлипывая, точь-в-точь как Блазень, он медленно опустился на колени: -- Служить тебе буду... До смерти... -- Брось ты! -- отмахнулся Волхв. -- Я-то и без службы твоей проживу, а тебе самому как прожить? Вот ты в Полоцк идешь, а чего ради? Сестру повидать? Так она, может, от Исполоха избавилась и домой подалась... Что тогда в Полоцке станешь делать? А в печище тебе нельзя -- из-за тебя там уже двое умерли. -- Как двое? -- растерянно выдавил