бренчанием мандолины под окном. Побочный эффект, ерунда! Цена, которую платит маг, куда страшнее всех вурдалаков и баргестов вместе взятых!.. - Черная кровь? - предположил (почему-то шепотом) один из студентов. - Да хоть зеленая! Все эти физиологические изменения в организмах магов сродни преждевременному облысению закоренелых бабников: досадно, конечно, но оно того стоило... Еще гипотезы будут? Нет? Тогда я продолжу, с вашего позволения... Все дело в том, что способность человека желать вовсе не так безгранична, как принято думать. Это когда ты привык считать большинство своих желаний несбыточными, то и желать их можешь сколь угодно долго. "Хочу, но не могу" - нормальное состояние обычного человека. А маг может. Хочет - и может. Все, что захочет. И что же удивительного, если реализация желаний начинает опережать появление новых? "Могу, но не хочу". Вы хотя бы представляете себе весь ужас подобной ситуации? Ответа на риторический вопрос не последовало. Огюстен кивнул: - Я так и думал... Итак, рано или поздно всемогущий маг оказывался в положении... м-м-м... чревоугодника, у которого пропал аппетит. Что делать, если привычные удовольствия опостылели, и все взлелеянные с детства мечты - сбылись?! И тут маг замечает, что вокруг него ошивается масса людей, у которых желания намного превышают возможности. Условно говоря, голодных, которые с завистью таращатся на чревоугодника и думают: "Эх, я бы на его месте!!!" Конечно, чревоугодник может вступить на путь альтруизма и накормить голодных - еды, или силы, хватит на всех (чем больше этих всех, тем больше будет еды!), но вот незадача - последнего мага-альтруиста из благодарности прибили к кресту! Тут уж поневоле призадумаешься, стоит ли метать бисер перед свиньями и не лучше ли пустить этих свиней на ветчину? И тогда маг делает то, на что не способен ни один чревоугодник в мире. Маг присваивает себе чужой аппетит. Он начинает кормиться за счет аппетитов своих подданных. Отсюда - феоды, отсюда - крестьяне, отсюда - конвенция, отсюда - магические войны и прочее, прочее, прочее... - Что же это выходит? - спросил студент, в котором Феликс с удивлением узнал Патрика. - Маг может украсть у человека мечту? - Э нет! Не все так просто. Украсть у человека мечту - все равно что отбить у него жену. Он всегда может завести себе новую. А то, что проделывали со своими подданными маги... это что-то вроде кастрации. Крестьяне, живущие под крылом мага, теряли не только свои мечты, но и саму способность мечтать - духовную потенцию, если угодно! - А почему, - не унимался Патрик, - маги блюли конвенцию? То есть, я понимаю, почему они сохраняли границы феодов, ведь каждый берег свое... пастбище, но почему они позволяли существовать городам - этим рассадникам героев? Будущие герои при слове "рассадник" захихикали, а Огюстен поднял палец и сказал: - О! Вопрос на пять баллов... - То ли фехтовальщикам все же удалось оцарапать Бальтазара, то ли (что Феликсу казалось более вероятным), Бальтазар загонял своих визави до обморока, но так или иначе, а потолок подвальной аудитории перестал вздрагивать, и тоненькие ручейки осыпающейся штукатурки иссякли. Огюстен заметно обрадовался и понизил голос до этакого доверительного шепотка: - А теперь, когда ваш папенька наконец угомонился, скажите мне, Патрик, по секрету - вы никогда не задумывались, кто еще, кроме героев, всегда... э-э-э... зарождался в городах? - Ну... - Вижу, что не задумывались. А Метрополия, к вашему сведению, была родиной не только героев, но и... - Огюстен выдержал драматическую паузу и изрек: - ...магов! Да-да, - воскликнул он, перекрикивая возбужденных студентов, - именно магов! Ведь магическая сила просто не в состоянии проявиться в инертной, лишенной всяких желаний и высосанной до донышка атмосфере феода! Да и на кой ляд магу конкурент под боком? А на кой ляд ему вообще конкурент? - спросите вы, и будете правы, но! Благодаря господам героям, поголовье магов постоянно и с пугающей регулярностью сокращалось, и маги были вынуждены терпеть вольные города - ведь там взрастала их молодая смена... До недавних пор. - А почему - до недавних пор? Что изменилось? - Кто знает?! - развел руками Огюстен и задумчиво предположил: - Может быть, люди просто разучились мечтать... 4 - Складно врет, - вполголоса сказал Бальтазар, и Феликс вздрогнул от неожиданности. Шумный и громогласный испанец при желании мог двигаться беззвучно, как кошка. Или кот, что было точнее. Он уже успел раздеться до пояса и окатить себя ледяной водой из бадьи, и теперь, собрав длинные волосы в узел на затылке, растирал шею полотенцем. - Заслушаться можно! - Да уж... - Феликс одобрительно поцокал языком. - Какой талант! Манера Огюстена говорить уверенно и напористо о вещах, в которых он разбирался более чем умозрительно, завораживала. Было что-то гипнотическое в том, как безапелляционно он излагал свои шаткие домыслы, одним только тоном голоса превращая их в твердые и неопровержимые факты. Пропадала даже охота их опровергать или вступать в спор. Тем более, если раньше и существовала гипотетическая возможность того, что некий маг поставит теоретика на место, то теперь у Огюстена были развязаны руки. - ...Ну что значит "черная и белая магия"?! - горячился он, отвечая на чей-то вопрос. - Как может топор быть черным или белым в зависимости от того, дрова им колют или черепа невинных младенцев? Топор всегда топор!.. - Да-а, - протянул Бальтазар, наматывая полотенце на кулак. - Редкое трепло. Не задурил бы он пацанам голову, философ доморощенный... - Он привстал на цыпочки и посмотрел поверх голов. - Ба! И Патрик здесь? Мимо них прошмыгнули трое измочаленных фехтовальщиков, чтобы присоединиться к остальным студентам. Бальтазар проводил их добродушным хмыканьем и подкрутил ус: - И чего они липнут к этому пустослову, как мухи на дерьмо? На моих-то лекциях явка поменьше будет... Кстати, ты того мальчонку часом не тренировал? - Он указал на одного из своих экс-оппонентов. - Андреаса? - уточнил Феликс, всмотревшись повнимательнее. - Было дело. Летом еще... Я дал ему всего пару уроков. - То-то я смотрю, манера знакомая... - Между прочим, я только что виделся с его папашей, - сообщил Феликс и вкратце пересказал услышанное от Сигизмунда. Вопреки ожиданиям, Бальтазар отреагировал довольно-таки вяло: излишки агрессивности он выплеснул во время учебного боя, и наглость префекта и цеховика его скорее позабавила. - Добровольной дружины, значит... - ухмыльнулся в усы Бальтазар. - Эх, жалко меня там не было! - Кто там все время бубнит в заднем ряду?! - вознегодовал Огюстен. - Эй, там, в коридоре, потрудитесь соблюдать тишину! Бальтазар от удовольствия разве что не замурлыкал. - Ты зачем меня искал? - спросил он нарочито громким шепотом. - Сигизмунд велел тебе передать, что - цитирую - "книги в библиотеку надо возвращать вовремя!" - Потерпит! - отрубил Бальтазар. - Я в "Калевале" интересный пассаж раскопал: про то, как маг Лемни... Лемкин... Лем-мин-кяй-нен, - по слогам выговорил он, - замочил дракона. Представляешь? Маг убил дракона! И непростого, а стоглазого и тысячеязыкого, я о таких вообще не слышал! - По-моему, ты напрасно так буквально трактуешь древние эпосы. Там аллегория на метафоре сидит и гиперболой погоняет... - Ох и нахватался ты умных слов, я погляжу! - нахмурился Бальтазар. - А врать так и не научился: никогда не поверю, что ты меня искал, а потом дожидался из-за такого пустяка! Феликс помедлил в задумчивости. Присутствие Патрика спутало ему все карты: обеспокоенный судьбой сына Бальтазар мог запросто сгрести племянника в охапку и вытрясти из него всю правду, а Феликсу меньше всего на свете хотелось выглядеть фискалом в глазах Патрика. Но отступать было некуда, а врать он действительно никогда не умел. - Ты Себастьяна когда видел в последний раз? - Себастьяна? - растерялся Бальтазар. - Давно. Я и не помню уже... И на лекциях что-то он не появляется. - Вот-вот. Я Патрика спрашивал, говорит - болеет он... - Болеет? - помрачнел Бальтазар. - Чертов дурень! Я же ему объяснял все! Болеет! А впрочем, - добавил он легкомысленно, - я в его в возрасте тоже часто болел. Тут главное - не запускать, и все будет в порядке. - Не понял... Чем это ты болел? - Известно чем - насморком. Парижским чаще всего. Лишь бы этот олух гусарский не подхватил! "Тьфу ты! - подумал Феликс и покрутил в голове этот вариант. - Да, пожалуй, это все объясняет. И нечего было так пугаться..." - Некромантия, - долдонил, как заведенный, Огюстен, - к вашему сведению, есть искусство гадания - то бишь предсказания будущего и вызова духов умерших путем столоверчения. Проще говоря, обычное шарлатанство! Оживление покойников следовало бы называть некроанимацией... - Сейчас будет самое интересное! - сказал Бальтазар. - Да заткнетесь вы там или нет?! - сорвался Огюстен и студенты, в темноте да по недосмотру, попытались одернуть своих преподавателей. - Я, наверное, пойду... - сказал Феликс. - Ты со мной? - Не, я хочу послушать! Моя любимая часть! - Ну, валяй... - хлопнул друга по плечу Феликс. Вслед ему доносился уверенный голос Огюстена: - И как можно называть "черной" магию, в основе которой лежит самая светлая, самая чистая и прекрасная мечта - мечта о вечной жизни? Конечно, существование зомби и вампиров назвать жизнью можно только с большой натяжкой, но по сути своей некромантия преследует самые благие цели... В то время как Феликс блуждал, точно призрак, по коридорам Школы, снаружи по-зимнему стремительно угасал день. Вечерело; заходящее солнце окрасило сугробы в блекло-розовый цвет, и отпустивший было мороз снова взялся за свое. Косые закатные лучи тускнели в сероватом воздухе, а тот потрескивал и гудел под тугими ударами порывистого ветра. Погода словно еще колебалась: набросить ли на Город кружевное покрывало льдистой неподвижности или хлестнуть наотмашь пургой и метелью? Ну, а пока силы стихии выбирали очередную кару для осатанелых от выходок зимы горожан, студенты Школы героев устроили практикум по освоению метательного оружия, отрабатывая приемы защиты и нападения на замок мага. В роли замка выступала сама Школа, обороняющиеся занимали позиции у парадного крыльца, атакующие старались прорваться через улицу, а павшие в бою жались к забору городского парка и выполняли роль арбитров. Рассыпчатый снег лепился плохо, и за каждым брошенным снежком развевался шлейф мелкой и колючей пыли, вследствие чего над проезжей частью улицы постоянно кружилась белая взвесь. Феликс, объявив временный мораторий на ведение боевых действий, переждал, пока снег осядет и степенно пересек улицу, направляясь к остановке омнибуса. Степенность обошлась ему в два попадания снежком между лопаток, и для восстановления авторитета пришлось снять перчатки и тремя точными бросками отправить к парковой ограде тех, кому было невтерпеж возобновить осаду. Студенты взвыли от восторга и ответили ураганным шквалом снежков, и тогда на степенность пришлось наплевать, вприпрыжку улепетывая от вконец распоясавшихся юнцов. Покинув радиус прицельного метания, Феликс погрозил им кулаком, отряхнулся и быстро зашагал к остановке. Торопиться ему было, в общем-то, некуда, но мороз стоял нешуточный, а одет Феликс был только в короткую куртку-венгерку на волчьем меху. С ужесточением холодов мода сделала очередной поворот на месте, и на улицах снова появились длинные пальто с каракулевыми воротниками, которые считались старомодными еще во времена молодости Феликса, и войлочные шинели вроде тех, что носят гимназисты. К сожалению, пару лет назад Ильза кардинально обновила его гардероб, выбросив все "старье", в том числе и слегка траченную молью, но очень теплую доху, привезенную из Петербурга, и теперь приходилось зябко ежиться и пританцовывать на месте в ожидании обледенелого омнибуса. Манера Ильзы без спросу наводить порядок в его вещах приводила его в бешенство, но как раз бешенство Феликс всю жизнь учился сдерживать... Омнибус не появлялся. Феликс чувствовал, как мерзнут пальцы ног, и втягивал голову в плечи, чтобы уберечься от ветра. По мостовой шелестела крупчатая поземка. На афишной тумбе, среди многолетних наслоений красочных плакатов и рекламок, трепетала, как вымпел, плохо приклеенная желтая листовка. Феликс, чтобы дать хоть какую-то работу немеющим ногам, прошелся до тумбы и обратно, заложив руки за спину. Потом повторил этот маневр еще раз. И еще... Омнибус по-прежнему не появлялся. "Хтон знает что такое!" - раздраженно подумал Феликс, и машинально подхватил сорванную ветром листовку. Она тут же прилипла к пальцам, и Феликс, выругавшись, попытался разобрать в густеющем полумраке, что же это за бумаженция? Отпечатанный на мимеографе кусок дрянной оберточной бумаги призывал всех сочувствующих рабочему делу явиться к семи часам пополудни на площадь Героев, что перед ратушей, и принять участие в демонстрации против нечеловеческих условий труда на фабриках - из чего Феликс сделал вывод, что демонстрация была заказана и оплачена цеховиками. Теперь стало ясно, о каком народном гулянии говорил Сигизмунд. "Разведут костры, сожгут чучело фабриканта и упьются на дармовщину, - вспомнил Феликс подобную акцию, организованную Цехом ткачей позапрошлым летом. - Непонятно только, зачем жандармам понадобилась помощь? Хотя, конечно же, в такую погоду напиваться до беспамятства куда опаснее, чем делать это летом. Видимо, префект испугался, что его молодцы не смогут подобрать всех сочувствующих рабочему делу... Как бы не померзли пьянчужки до смерти. Да и цеховики хороши: тоже удумали, такие гулянья зимой устраивать!" У остановки зацокали копыта и всхрапнула лошадь, и Феликс, оторвавшись от раздумий, поспешил обратно. Но это был не омнибус, а карета, оборудованная двумя парами полозьев вместо колес, и, очевидно, печуркой внутри, так как над крышей кареты торчала труба и из нее поднимался дымок. Дверь кареты отворилась, выбросив облако пара, и наружу высунулась рябая физиономия Огюстена. - Тебя подбросить? - дружелюбно спросил он. "Заманчивое предложение, - подумал Феликс, - но терпеть его разглагольствования всю дорогу? Нет уж, увольте!" - Спасибо, не надо, - вежливо, но твердо ответил он. - Точно? У меня тут тепло. И вино есть. А? Видно было, что Огюстена распирает от желания выговориться и рассказать обо всех сплетнях и слухах, которые он ухитрялся узнавать чуть ли не раньше их появления. У него можно было бы уточнить детали вечерней демонстрации, но Феликс предпочитал узнавать новости из газет: те, по крайней мере, в любой момент можно было свернуть и отложить в сторонку. - Нет, спасибо, - повторил он. - Ну, как хочешь! - обиделся Огюстен и хлопнул дверцей кареты. Кучер щелкнул кнутом, лошадь еще раз всхрапнула и сани взвизгнули от соприкосновения с булыжной мостовой. Опасно кренясь на поворотах и высекая полозьями искры из булыжника, карета унеслась вниз по улице. Феликс стащил перчатку, сунул руку за пазуху, вытащил часы и присвистнул от удивления. Было уже около четырех, и солнце почти совсем закатилось за горизонт. Все вокруг как-то незаметно налилось сумрачной синевой, тени удлинились и расползлись чернильными кляксами, отъедая потихоньку подворотни и подъезды домов, а небо опасно провисло над головой, цепляясь грязными, цвета сажи, бурунами туч за флюгера на крышах домов. Ветер разгулялся вовсю, высвистывая унылую мелодию на печных трубах. Из темноты приковылял старик-фонарщик со стремянкой на плече. Он с кряхтением взобрался на лестницу, отворил стенку фонаря, чиркнул спичкой и повернул вентиль. Пламя забилось, затрепетало на ветру, но старик уже закрыл стеклянную призму, и над остановкой разлился тусклый ржавый свет. Почему-то сразу стало понятно, что омнибуса дожидаться нет смысла, и Феликс, отчаявшись, махнул рукой проезжавшему кэбу. Как назло, ехать пришлось навстречу ветру, от которого никоим образом не спасали маленькие дверцы кэба, и Феликс забился в угол экипажа, обмотал лицо шарфом и просидел так всю дорогу, лишь однажды глянув в окошко, когда там стали мелькать белые матовые шары фонарей на Троллином мосту. Река была похожа на туго натянутое полотно. У берегов изо льда торчали крепко вмороженные лодки и баржи, а середина полотна была расчерчена спиральными завитушками от коньков. Катание на льду было совсем новой забавой для столичной ребятни, и самые упорные конькобежцы не оставляли тренировок даже после захода солнца, катаясь с факелами в руках. Со стороны это зрелище действительно напоминало какой-то языческий праздник, и если бы не отсутствие друидов и прочих волхвов, Сигизмунд имел бы все основания радоваться своей прозорливости... Когда кэб подъехал к дому, Феликс сунул деньги в отверстие в крыше, с трудом выбрался наружу и понял, что совершенно окоченел. До двери он почти добежал, но что толку, если Освальд - старый добрый Освальд, который никуда и никогда не торопился - соизволил открыть только через минуту, и Феликс, выбивая зубами дробь и с трудом удерживаясь, чтобы не оттолкнуть верного, но медлительного слугу, с порога окунулся в блаженный аромат дома, тепла и (он принюхался) тушеного мяса с грибами. Поднимаясь по лестнице и на ходу расстегивая куртку, он мысленно пообещал себе, что завтра - а нет, завтра не выйдет... тогда в среду - что за черт, и в среду он занят!.. тогда в воскресенье он обязательно сходит к портному и закажет себе зимнее пальто. А лучше - шубу. "А если Ильза, - постановил он, откручивая до предела кран горячей воды, - еще раз сунет свои шаловливые ручонки в мой гардероб..." Додумывать он не стал: ванна приняла его в свои горячие объятия, и он, закрыв глаза и откинув голову на специальную подушечку, приступил к процессу отмокания, а вернее даже - отпаривания. От резкой смены температур кости слегка ломило, а онемевшее лицо будто натирали наждаком, но все это было ничто в сравнении с иглотерапией, которой подвергались ступни ног. "И к сапожнику, - вяло подумал он. - Пусть сошьет мне валенки. Если сумеет..." Выбраться из воды оказалось куда сложнее, чем запрыгнуть в нее. Мышцы будто раскисли, голова потяжелела от пара, и весь он размяк, растворился в горячей воде... Кольнуло сердце - раз, другой, а потом уколы сменились ровной тяжестью, которая мягкой ладонью надавила на грудь, и Феликс, кряхтя, вылез из ванны и закутался в мохеровое полотенце. Он редко позволял себе выпивать до обеда, но сегодня, в терапевтических целях, сделал поблажку: в ящике трюмо под наволочками и простынями была припрятана плоская фляжка со шнапсом, и он хлебнул маленько, отсалютовал фляжкой своему троекратному отражению и скривился от отвращения. Из трельяжа на него глядел растрепанный и неопрятный старик с красными, как у кролика, глазами. "Дожил, - сокрушенно подумал он. - Кошмар!" Фляжка вернулась на свое место, полотенце улетело на пол, Феликс широко распахнул окно, сгреб с подоконника снег и с фырканьем растер им лицо и грудь. По комнате бритвой полоснул ледяной ветер, и окно было сию же секунду захлопнуто, а Феликс, приплясывая на месте, облачился в домашний пиджак со стегаными обшлагами, слегка лоснящиеся, но крепкие брюки и поношенные тапочки. Он сполоснул ванну, развесил полотенце на змееобразном сушителе (Йозеф, по счастью, с уважением относился к любой идее бургомистра, в том числе - и к отоплению паром), поправил покрывало на кровати, старательно, но быстро причесался, с неудовольствием отметив, что какое-то число волос все же осталось на расческе, сунул руки в карманы пиджака и снова поглядел в зеркало. На этот раз результат оказался более благопристойным: не денди, нет, дворянского лоска и высокомерия не доставало для такой оценки, но по крайней мере, и не престарелый пропойца, а очень даже представительный мужчина... В таком виде не стыдно было выйти к обеду, что он и сделал, повстречав в столовой первого незваного гостя за этот вечер. 5 После долгих лет дружбы Феликс пришел к выводу, что более чем пренебрежительное отношение Бальтазара к таким светским условностям, как приглашение в гости или этикет поведения в чужом доме, является прямым продолжением юношеского протеста против донельзя регламентированного мира испанской знати. Даже такую мелкую формальность, как ожидание в прихожей, пока о его появлении доложат хозяевам, Бальтазар считал оскорблением своего достоинства, и поэтому Освальд был заранее проинструктирован впускать развязного испанца без лишних церемоний. Подобные привилегии Бальтазар воспринимал как должное, и сходу начинал чувствовать себя как дома: требовал вина, приставал к Тельме, подсмеивался над Йозефом и при помощи лексикона уличных чистильщиков обуви вгонял в краску Ильзу, которая терпеть его не могла с первой же их встречи, когда ее мечты свести знакомство с настоящим аристократом разбились вдребезги об откровенно плебейские манеры драконоубийцы. Единственным, что как-то компенсировало фамильярность идальго по части неожиданных визитов, было то, что он никогда не приходил в чужой дом без подарка. Поэтому штопор и два стакана с толстым дном в руках Освальда, направляющегося из кухни в столовую, выглядели вполне закономерно. А вот толедский палаш, небрежно засунутый в подставку для зонтиков, поверг Феликса в глубочайшее недоумение. - С каких это пор ты... - начал было он, намереваясь решить вопрос без обиняков, и тут же отказался от своего намерения из-за Агнешки. Она сидела на коленях у Бальтазара и увлеченно рассматривала огромный манускрипт. - Привет! - дружелюбно сказал Бальтазар, отрываясь от пояснений Агнешке. - Виделись уже... - пожал плечами Феликс. - Ой, деда, смотри, что мне подарил дядя Бальтазар! Феликс посмотрел. На пожелтевшем пергаменте среди убористых строчек угловатых готических букв была всего одна иллюстрация: на золотой финифти синий дракон обвивался вокруг розового слона. - Абердинский бестиарий? - Он самый, - подтвердил Бальтазар. "Англия, раннее средневековье, сохранилось всего шесть экземпляров... - машинально вспомнил Феликс. - Нечего сказать, подходящий подарок для маленькой девочки!" - А почему дракон здесь похож на змею? - спросила Агнешка. - Потому что это не дракон, - ответил Бальтазар, - а виверн. - А какая разница? - У виверна всего две лапы, а у дракона - четыре! - А если лап вообще нет, а есть только крылья? - Тогда это линдворн. Или амфиптер, кому как больше нравится. - Ты зачем приволок свою игрушку? - все-таки спросил Феликс, которому не давал покоя палаш в стойке для зонтов. - На, полюбуйся! - Бальтазар вытащил из-за манжета свернутую треугольником записку и протянул ее Феликсу таким жестом, будто она все объясняла. - А если крыльев нет, зато голов много? - допытывалась Агнешка. - Тогда это гидра... Написанное быстрым и небрежным почерком послание гласило: "Папа! Отпусти прислугу и подожди меня у Феликса! Дома не оставайся! Это очень важно!!! Себастьян". Обилие восклицательных знаков, торопливо скачущие буквы и трижды подчеркнутая просьба не оставаться дома говорили не только о спешке, в которой это было написано, но и о душевном смятении, овладевавшем автором записки. Феликс даже не представлял себе, что могло так вывести из равновесия Себастьяна - если, конечно, не считать споров о природе Зла... - И что сие означает? - спросил Феликс. - Понятия не имею, - ответил Бальтазар. - Это было под дверным молотком. Забавно, правда: мой сын назначает мне свидание у тебя в гостях и вдобавок требует - не просит, а требует! - чтобы я не ночевал дома! Я сначала подумал, что он решил устроить пьянку и пригласить всех друзей, а престарелого отца сплавить куда подальше, но чтобы так в наглую?! - А что, Себастьян тоже придет? - затаила дыхание Агнешка. - Ну, раз написал, то обязательно придет. Попробует он у меня не прийти! Шутник выискался, записки он мне будет писать... "Отпусти прислугу!" - Деда, а можно я его подожду? - А уроки ты сделала? - Сделала! - гордо кивнула Агнешка. - Могу показать! - Покажи, - согласился Феликс, и когда девочка, промычав себе под нос что-то о старых занудах, оставила героев наедине, сказал: - Странно все это. И чем дальше, тем страньше... Так зачем тебе меч? - На всякий случай. Ты же меня знаешь! - Я-то тебя знаю, - задумчиво сказал Феликс. - А вот что подумает Ильза? - Чихать я хотел на то, что подумает Ильза! - в сердцах бросил Бальтазар. - И вообще, я тебя не узнаю! Почему два друга не могут посидеть по-стариковски, вспомнить былые деньки и побряцать железом без оглядки на то, что подумает Ильза?! - Посидеть по-стариковски, говоришь... - Феликс скептически посмотрел на выстроенные в боевом порядке стаканы, штопор и завернутый в бумагу сосуд знакомой формы. Надежды скоротать спокойный вечерок у камина таяли, как дым. От предчувствий заранее заныла печень. - Не криви так морду, я вовсе не собираюсь напиваться и ломать мебель! Вернулась Агнешка и, задрав нос, вручила дедушке пять тетрадок; одновременно в столовую заглянула Тельма и, без удержу кокетничая, уточнила, будет ли обедать сеньор Бальтазар. Тот двусмысленно облизнулся и заявил, что очень голоден; Феликс украдкой показал ему кулак. Ильза к обеду не вышла, сославшись на недомогание, Йозеф, как обычно, задержался на работе, Агнешка отобедала по возвращении из гимназии, и потому жаркое с трюфелями Феликс и Бальтазар дегустировали вдвоем, не забывая отдавать должное бутылочке хереса, пока Агнешка листала бестиарий, то и дело встревая с вопросами об очередных магических тварях. После обеда, когда часы в прихожей пробили половину шестого, оба героя предались своим любимым занятиям: Феликс стал растапливать камин, а Бальтазар приступил к хирургической операции по вскрытию бутылки. Естественно, на то, чтобы наколоть щепок для растопки и развести огонь, потребовалось больше времени, чем на выдергивание пробки, и Бальтазар недовольно заворчал: - Ну что ты там копаешься? Это же "Гленливет"! - С каких это пор ты полюбил виски? - спросил Феликс, оттирая руки от сосновой смолы и возвращая на место каминную заслонку, за которой весело приплясывали язычки пламени. - Ты же всегда предпочитал коньяк! - О, это целая история! - сказал Бальтазар, наливая янтарный напиток в стакан. - Когда я был молодой и глупый, то провел целый месяц в шотландском городке Ивернессе, залечивая сломанные ребра и отбивая привкус гнилой озерной воды этим сказочным нектаром... Феликс подтащил два кресла и крошечный столик к камину, Бальтазар поставил бутылку на столик, вручил стакан Феликсу и, усевшись поудобнее, продолжил рассказ. Агнешка оккупировала скамеечку для ног, преданно внимая истории охоты молодого и глупого Бальтазара на водного дракона, а Феликс приступил к смакованию великолепного виски, пропуская байки приятеля мимо ушей до тех пор, пока испанец не поименовал свою несостоявшуюся жертву "первостатейной сукой". Тогда пришлось обратить внимание Бальтазара на связку поленьев и кочергу возле камина и пригрозить жестокой расправой за каждое крепкое словцо. Бальтазар, к удивлению Феликса, извинился и пообещал, что это больше не повторится. Тепло от камина поднималось волнами, укутывая ноги словно пледом, и весело потрескивали поленья, стреляя искрами; Феликс блаженствовал. История Бальтазара лилась все так же плавно и размеренно, на ходу обрастая подробностями и перенося действие из Шотландии в Африку, а оттуда - в Индию и Афганистан. Драконоубийца как раз приступил к волнующему описанию перехода через Гиндукуш, когда в дверь постучали. Агнешка, завороженная байками о подвигах Бальтазара, вздрогнула, а Феликс отставил стакан и со стенаниями выбрался из кресла. - Если это мой отпрыск, - сказал Бальтазар, - то давай его сюда! Но это был не Себастьян. Много лет тому назад, сразу по возвращении Бертольда из Китая, он читал в Школе курс теоретической алхимии. Читал он его очень недолго, пока Сигизмунд личным распоряжением не отменил лекции как "не имеющие практической ценности"; да и среди студентов эта странная дисциплина, где наука в равных пропорциях переплеталась с магией и шарлатанством, не пользовалась особой популярностью - но вопреки всему этому в памяти Феликса прочно застрял один эпизод: Бертольд своим хрипловатым баритоном рассказывает о веществах, которые сами по себе безвредны и не опасны, но будучи соединены вместе, трансмутируют в горючую и взрывчатую смесь. А причиной, по которой Феликс вспомнил этот, казалось бы, давно забытый эпизод из лекции по алхимии, стал его незваный гость номер два. Для Феликса было не в тягость принимать у себя в гостях Бальтазара, пока тот соблюдал умеренность в возлияниях; а пребывая в снисходительно-терпеливом настроении, Феликс не отказался бы выслушать и даже согласно покивать очередному суесловию Огюстена; но оказывать гостеприимство Бальтазару и Огюстену одновременно?! Ситуация грозила выйти из-под контроля и полыхнуть не хуже тех вонючих химикалий, которые смешивал на лекциях Бертольд... Лунообразный лик Огюстена утопал в пушистом воротнике песцовой шубы. - Принимай гостей! - заявил он и шмыгнул носом. Феликсу оставалось только посторониться и пропустить Огюстена в дом. Следом за вальяжным, пахнущим одеколоном и мандаринами французом в дверь собственного дома бочком протиснулся посиневший от холода Йозеф. - Добрый вечер, папа, - пробормотал он, разматывая заиндевевший шарф. - Ильза наверху? - спросил он и, получив утвердительный ответ, направился к лестнице, попросив Тельму подать наверх горячего вина. Огюстен тем временем принялся избавляться от шубы. В прихожей сразу стало тесно, и Тельма пару раз ойкнула, задетая размашистыми движениями француза. Как ни странно, но Огюстен во время этой процедуры молчал! Вместо обычных прибауток, хохмочек и язвительных выпадов раздавалось только его сосредоточенное сопение. Потом взгляд Огюстена упал на меч среди зонтов. - Ага, - сказал он задумчиво и огладил лацканы сюртука. - И долго ты намереваешься держать меня в дверях? - спросил он без тени сарказма. Слегка удивленный и заранее напрягшийся Феликс жестом пригласил его войти. Огюстен манерно поклонился и проследовал в столовую. Здесь он, по-прежнему храня молчание, прошелся вокруг стола, учтиво поздоровался с Агнешкой и Бальтазаром, внимательно посмотрел на портрет Эльги на каминной полке, после чего плюхнулся на софу и переплел пальчики-сардельки на животе. "Не захворал ли он часом?" - обеспокоено подумал Феликс. Бальтазар настороженно потягивал виски, а Агнешка ерзала на месте, ожидая продолжения истории о кровожадных горцах и снежном человеке с перевала Кхебер. Слышно было, как тикают часы в прихожей. Пауза становилась неловкой. - Выпить хочешь? - спросил Феликс. - Хочу, - сказал Огюстен и достал из-за пазухи плоскую бутылочку с коньяком. - У тебя рюмок не будет? Феликс открыл буфет и достал три пузатых бокала из резного хрусталя. Кажется, он начинал понимать, что происходит. Огюстен ждал подачи - любого, самого невинного вопроса, с которого можно будет начать разговор; катализатора, как назвал бы это Бертольд. Но раз Огюстен избрал такой окольный путь к началу разговора, то информация, которой он собирался поделиться, по всей видимости, действительно была небезынтересной. - Что нового, Огюстен? - спросил Феликс. - Нового? - переспросил француз, переливая содержимое бутылочки в бокал. - Да как тебе сказать... - Скажи прямо. Как есть. Огюстен залпом, как водку, выпил коньяк, ухнул, вытер рот тыльной стороной ладони и с разочарованной гримасой потряс пустой бутылкой над бокалом. - А еще коньяк у тебя есть? У меня кончился, - пожаловался он. - А виски ваше - такая гадость... - У меня все есть. Рассказывай, что нового! - потребовал Феликс. Количество недомолвок и намеков, услышанных им за этот день, достигло того предела, после которого просто обязана была возникнуть параноидальная мысль о том, что Огюстен скрывает что-то очень-очень важное. Бальтазар, не обремененный подобными предчувствиями, удивленно выгнул бровь, словно говоря: "Оно тебе надо? Не буди лихо..." Но Феликс повторил: - Рассказывай! - и Огюстен послушался. Рассказ его представлял собой нечто среднее между газетной передовицей, уличной листовкой и пророчествами Нострадамуса. Оказалось, что демонстрация фабричных рабочих была организована вовсе не цеховиками, но самими рабочими, что уже само по себе внушало определенные опасения; вдобавок, в демонстрации предполагали принять участие не только рабочие с текстильных мануфактур, но вообще все рабочие всех заводов в окрестностях Города - суммарно что-то около пятнадцати тысяч человек; и все бы ничего, если бы Цех ткачей не решил в полном составе выйти на улицы и поддержать требования изможденных нечеловеческими условиями жизни работяг о сокращении рабочего дня и понижении норм выпускаемой продукции; помимо этого, Цех ткачей совместно с дюжиной других Цехов, так же страдающих от конкуренции с фабриками, собирался объявить протест в адрес Цеха механиков, и потребовать от магистрата ввести квоту на количество машин и станков, продаваемых фабрикантам ежегодно, что, разумеется, должно было встретить самые оживленные возражения со стороны как Цеха механиков, так и самих фабрикантов, чьи доходы впервые за последние пару лет оказались под угрозой катастрофического падения; и в завершение всего этого, два эскадрона улан по личному распоряжению бургомистра были отозваны с зимних квартир в казармы и приведены в полную боевую готовность... Это были факты. Смочив горло из неосмотрительно отставленного Бальтазаром стакана, Огюстен расстегнул сюртук, смахнул пот со лба и перешел к своим умозаключениям на основе этих фактов, постепенно возвращаясь к тому обычному для него состоянию, которое Бальтазар метко именовал словесным поносом. Все более и более распаляясь от собственной дальновидности, Огюстен предрекал чудовищное по кровавости и числу действующих лиц побоище, которое просто обязано было разразиться этой ночью на улицах Города. Он вещал с пылом истинного пророка, анализируя факты согласно велению своей левой пятки и высасывая из пальца недостающие для анализа детали. Согласно его прогнозам, мирная, хотя и крайне многочисленная даже по меркам Столицы демонстрация неизбежно должна будет превратиться в череду погромов и поджогов в Нижнем Городе. Громить, естественно, будут цеховые мастерские, и в первую очередь - механические; достанется также лавкам, торгующим спиртным, и питейным заведениям; бунтовщики не обойдут вниманием и официальные учреждения, как то: участки жандармерии и, чем Хтон не шутит, саму ратушу; и не в последнюю очередь внимание нищих и голодных рабочих привлекут роскошные дома по ту сторону реки, как, например, особняк дона Бальтазара, построенный, если Огюстену не изменяет память, в непосредственной близости от Цепного моста, не так ли?.. - Я не дон, - сварливо уточнил Бальтазар, которого перспектива лишиться крова над головой почему-то оставила равнодушным. - Я всего-навсего идальго, мелкопоместный дворянин, да и то - бывший... Огюстен рассыпался в извинениях, и по мере того, как его голос пропитывался желчью, обретая знакомо-ехидные нотки, опасения Феликса начинали казаться ему столь же смехотворными, как и прогнозы Огюстена. Все эти ужасы о кровавом бунте не смогли напугать даже Агнешку, но Феликс решил все же вознаградить старания француза и приказал Освальду подать бутылку приличного коньяка и полагающуюся по такому случаю закуску. В качестве последней выступали тонко нарезанная ветчина, сыр и ломтики лимона, посыпанные сахарной пудрой и мелко смолотым кофе, а под приличным коньяком Освальд разумел как минимум "Реми Мартен", за которым пришлось спускаться в погреб. Явление запыленной бутылки отвлекло Огюстена от судеб горожан, и он наконец-то замолчал, деловито сбивая сургуч с пробки. Воспользовавшись паузой, Агнешка потянула Бальтазара за рукав и, ожидая возобновления прерванной на самом интересном месте истории об охоте на йети-людоеда, спросила: - А что дальше? - Что дальше? - повторил Огюстен, отнеся этот вопрос на свой счет. - Я вам скажу, что будет дальше! Но сказать он не успел. Огоньки в настенных газовых рожках вдруг затрепыхались, как пойманные бабочки, ярко вспыхнули, затем разом потускнели, фыркнули напоследок и погасли. Комната погрузилась во тьму. 6 Пока Феликс с Агнешкой обходили дом, дергая за цепочки и укручивая краники газовых рожков, Бальтазар и Огюстен совершили экспедицию в погреб, где долго гремели впотьмах, добыв в результате два разлапистых чугунных шандала и затянутый паутиной канделябр. Испанец также прихватил с собой бутылочку бургундского, на случай, если бдение при свечах затянется, а Огюстен не только умудрился ничего не разбить, но и откопал где-то старую керосиновую лампу с закопченным стеклом. Керосина, правда, в доме не нашлось, зато свечи у Освальда всегда водились в избытке. Когда Феликс уложил спать внезапно уставшую внучку и спустился в столовую, он увидел, как Бальтазар и Огюстен, забыв на время о взаимной антипатии, дружно нанизывали жирные на ощупь стеариновые свечи на ржавые иглы шандалов. Последний огарок Бальтазар воткнул в горлышко опустевшей бутылки из-под "Гленливета", и комната преобразилась в мерцающем свете двух дюжин крошечных огоньков. Потолок сразу стал выше, углы утонули в полумраке, и через весь ковер протянулась ажурная тень от каминной решетки, за которой по-прежнему жарко потрескивали сосновые поленья. Даже слишком жарко: не привыкшего к физическому труду Огюстена поход в подвал вымотал совершенно, и он, взмокнув в своем сюртуке, устало рухнул в кресло и вяло взмахнул рукой в сторону закупоренной сургучом бутылки коньяка: - Бальтазар, окажите любезность... То ли опыта у испанца было побольше, то ли перемена освещения сыграла с ним шутку, напомнив о задымленных тавернах и кабаках, где с сосудами живительной влаги особенно не церемонились, но бутылку Бальтазар открыл моментально, отбив сургуч об декоративный лепесток шандала и вытащив пробку зубами, после чего разлил коньяк по бокалам, подхватил один из них под округлое брюшко и сказал меланхолично: - Подонки... Огюстен свой бокал взял двумя пальчиками за тонкую ножку, слегка взболтал, полюбовался отблесками пламени сквозь маслянистые разводы на хрустале, пригубил коньяк и точно так же, двумя пальчиками, отправил в рот кусочек ветчины. Старательно прожевал, облизнул губы и согласился: - Мерзавцы! Негодяи! О чем они вообще думают?! Феликс, растрогавшись от столь идиллической картины, подошел к окну и посмотрел на улицу. Фонари, как и следовало ожидать, не горели, а окна дома напротив разглядеть было невозможно из-за серой мглы, взбитой порывами ветра в мутную круговерть. "И охота же им в такую погоду ходить на демонстрации", - подумал Феликс и задернул шторы. Боммм! - сказали часы в передней, начиная отбивать семь. - Подумать страшно, сколько людей может задохнуться, когда эти сволочи включат газ! - возмущался Огюстен. - А сколько вспыхнет пожаров! Кошмар! - Вы мне лучше скажите, чего им неймется? - лениво спросил Бальтазар. - Чего им неймется?! - воскликнул Огюстен, и Феликс понял, что перемирие окончено. - Вы спрашиваете, чего им неймется? А вы хотя бы представляете себе, сеньор мелкопоместный дворянин, каковы условия жизни заводских рабочих?! Что это такое - вкалывать по шестнадцать часов в день, зарабатывать десять цехинов в месяц и даже не иметь возможности их потратить, так как по сути эти рабочие есть самые обыкновенные рабы, они даже живут на территории фабрик, по двести человек в одном бараке, и не отапливаемом, прошу заметить, бараке!!! - Ну и что? - пожал плечами Бальтазар. - В феодах им было бы хуже... - Конечно же! "В феодах им было бы хуже"! И это, по-вашему, повод, чтобы обращаться с людьми, как со скотом?! - взвыл Огюстен. - Огюстен, - мягко сказал Феликс. - Если ты не заметил, то моя внучка только что легла спать. Она неважно себя чувствует, и если ты своим криком ее разбудишь... - Понял, - просипел Огюстен. - И так уже голос сорвал... - Он отправил в рот кружок лимона и покачал перекошенной физиономией. - Уф! Кислятина... Бальтазар снова наполнил бокалы и степенно сказал: - Я не припоминаю, чтобы крестьян кто-то силком тащил в города или заставлял идти на фабрики. Это их решение, они его приняли, чего уж теперь кулаками махать? Хотя, - миролюбиво заметил он, - в чем-то вы правы... - От неожиданности Феликс поперхнулся сыром. - Меня самого раздражают эти фабрики, мануфактуры и прочие вонючие постройки в окрестностях Столицы. Неужели нельзя обойтись Цехами и надо возводить эти циклопические сооружения? - Ха-ха! - сказал Огюстен и расстегнул жилет. На лбу француза сверкали крупные бисерины пота. - А вы знаете, дорогой мой сеньор Бальтазар, что одна текстильная мануфактура производит за месяц больше сукна, чем все столичные мастерские Цеха ткачей - за год? - Но раньше мы как-то обходились без мануфактур... - заметил испанец. - Ра-аньше, - насмешливо протянул Огюстен, - раньше и девушки были моложе, и трава зеленее... Раньше были чудовища, которые контролировали прирост населения, и были маги, которые не позволяли крестьянам высовывать нос за пределы родных деревень. Потом чудовищ и магов объявили Злом и истребили, результаты чего мы и пожинаем сегодня. Раньше Злом были маги, скоро Злом окрестят фабрикантов. И тоже истребят. Если смогут. Начало этого увлекательного процесса мы имеем возможность наблюдать воочию... - При всем моем уважении к вашим несравненным аналитическим способностям, - сказал Бальтазар, тщательно выговаривая слова, - должен напомнить, что в вопросах природы Зла вы разбираетесь столь же хорошо, как я - в китайской опере... В голосе Бальтазара появилась опасная вкрадчивость, которая заставила Феликса вмешаться: - А если вы спросите меня, то я считаю, что во всем виновата погода... - Это еще почему? - нахмурился Огюстен. - Посуди сам: во время метели фабрики не работали, так? И вместо того, чтобы вкалывать по шестнадцать часов в сутки, угнетенные труженики бездельничали и слушали смутьянов, подосланных цеховиками. Началось... э... брожение умов, и в итоге сегодня ночью у жандармов будет много работы. Хотя Сигизмунд полагает... - И Феликс слегка заплетающимся языком изложил вкратце мысли Сигизмунда о сакральной природе декабря. Какое-то время оба гостя смотрели на него уничижительным взглядом, как на ребенка, влезшего в разговор взрослых, а Феликс с невинным видом пил коньяк и жевал сыр. Потом Огюстен, смекнув, что его и Бальтазара опять развели по углам, заявил беспечно: - Старый добрый Сигизмунд! Все на свете готов объяснить мистикой! А хотите, я сейчас докажу, что во всем виноваты герои? - Докажи, - милостиво разрешил Феликс. - С удовольствием. Итак, ты говоришь, что... э... брожение умов было вызвано кучкой проходимцев, нанятых цеховиками. Замечательно! Теперь объясни мне, с какой стати рабочие после шестнадцатичасовой смены станут вдруг прислушиваться к призывам наемных смутьянов? Да у них же на морде написано - жулье! Ан нет. Прислушались. На площадь вышли. Это в такую-то погоду, когда собаку на улицу выгонять жалко! Представь себе: жили себе тихо-мирно, пахали как проклятые, и утешали друг дружку тем, что в феодах было хуже. Потом пришел смутьян, залез на бочку, толкнул речь и толпа отупевших от каторжного труда рабов моментально превратилась в грозное политическое оружие - настолько грозное, что даже его создатели, цеховики, оказались не в состоянии его контролировать. Фантастика! - Я же не говорю, что все было именно так... - лениво возразил Феликс. - А именно так все и было! - с жаром воскликнул Огюстен. - Я не оспариваю твою версию, напротив, мне она представляется наиболее вероятной, но я хочу понять - почему это произошло? С какой стати тысячи изнуренных людей пошли следом за проходимцем, который никогда не держал в руках инструмента тяжелее вилки? Кем он стал для них? - И кем же? - Героем! - торжественно возвестил Огюстен. - Они долгие годы жили в рабстве. Они свыклись с мыслью, что люди бывают маленькие, как они, и большие - как маги, которые их порабощают, и герои, которые их освобождают. А сами они - никто, толпа, их дело сидеть и ждать, пока их поработят или освободят. А кто их приучил к такой мысли? Вы! Вы, господа герои, профессиональные победители чудовищ и убийцы магов. Зачем им, маленьким слабым человечкам, напрягаться и вспоминать о чувстве собственного достоинства и элементарном инстинкте самосохранения, когда на то есть герои? Такие славные парни, что защищают справедливость, борются со Злом и постоянно суют свой нос в чужие дела! Кикимора в болоте завелась, детишек таскает? Пиши жалобу в ближайшую командорию, приедет герой и всех спасет. Маг распоясался, вампиром обернулся и кровь из людей пьет? Пиши жалобу, герои разберутся! Фабриканты обнаглели, детей к станкам ставят?.. Терпи. Фабрикантами герои не занимаются. Брезгуют мелочевкой. Им троллей да гоблинов подавай, а уж с фабрикантами вы, ребята, сами... А что они сами могут? Они люди маленькие, их дело - героя ждать. А проходимец он, или настоящий драконоубийца - дело десятое... Бальтазар хмыкнул, а Феликс спросил: - Ты действительно не видишь разницы между проходимцем и героем? - Я - вижу. А толпа - нет. Толпе нужен герой. Точка. Когда настоящего, дипломированного героя под рукой не оказывается, толпа выбрасывает наверх первого попавшегося жулика... - А зачем? - перебил Феликс. - Что - зачем? - Зачем толпе нужен герой? - Чтобы вести ее за собой, разумеется! - удивился Огюстен. - Бальтазар, - обратился Феликс к драконоубийце, - скажи мне, как другу... За всю твою долгую и трудную карьеру героя тебе приходилось водить за собой толпу? Ну хоть один разочек? - Было дело, - кивнул испанец, изучая бутылку бургундского. - Как сейчас помню: я впереди, на белом коне, а они за мной, с дрекольем... Чуть не догнали, сукины дети... Куда ты штопор задевал? - Я же в фигуральном смысле! - возмутился Огюстен. - Ах, в фигуральном... - усмехнулся в усы Бальтазар, вкручивая штопор в пробку. - В фигуральном смысле, милый мой Огюстен, - сказал Феликс, - мы, герои, тоже люди маленькие. Вон у меня неделю назад кран на кухне сорвало. Вода - фонтаном! А пришлось сидеть и ждать, пока придет слесарь и починит... - При чем здесь это?! - кричал Огюстен, но Феликс его уже не слушал. Вечер, начатый с глотка шнапса, продолженный хересом за обедом, виски - после обеда и коньяком перед ужином, было бы крайне неразумно завершать легким вином, и от бургундского Феликс отказался: он и так уже осовел от выпитого и начинал клевать носом, соскальзывая в полудрему. К тому же, Бальтазар сегодня был на удивление миролюбив, и на наскоки Огюстена отвечал рассеянно и невпопад, тем самым совершенно дезориентируя задиристого француза, и Феликс позволил себе расслабиться. Он уснул, и впервые за последние тридцать лет увидел сон. Он не запомнил его - видение изгладилось из памяти в момент пробуждения, и он долго потом пытался вспомнить, что ему снилось, но все усилия были тщетны, и в душе осталось только смутное, неуверенное ощущение, что он забыл что-то такое, что могло изменить его жизнь... Он проснулся с металлическим привкусом во рту. В комнате было темно. Свечи укоротились почти вдвое, и бутылка из-под виски покрылась бугристыми и похожими на кораллы наростами расплавленного стеарина. Камин едва тлел; Бальтазар и Огюстен перебрались за обеденный стол и, отодвинув пустые тарелки, продолжали заниматься каждый своим делом: Огюстен рассуждал о том, зачем на самом деле нужны герои, а Бальтазар приканчивал бургундское. В торце стола Феликса дожидался его ужин: салат с тресковой печенью и холодная телятина. - А, проснулся! - обрадовался Огюстен. Его уже порядком развезло от выпитого, и он чересчур размашисто жестикулировал. - Что это за хозяин такой, что напивается раньше гостей? Непор-рядок! Бальтазар был еще более-менее трезв (сказывалась многолетняя практика), но уже достаточно угрюм, чтобы даже у Огюстена пропала охота его провоцировать. Феликс потер глаза, встал с кушетки и с хрустом расправил плечи. - Прислугу мы отправили спать, - доложил Огюстен. - Ты не против? Вон твой ужин! - Спасибо... - сказал Феликс и не узнал собственного голоса. - Кгхм! Бальтазар, плесни мне вина, будь добр... В комнате чего-то не доставало. Что-то было не так, как раньше, но Феликс не мог понять, что? Он подошел к камину и поворошил кочергой серебристую коросту пепла, взметнув в дымоход сноп искр. Потом подбросил в огонь дров, и камин снова весело запылал. Но чего-то по-прежнему не хватало... "Часы, - сообразил он. - Часы в прихожей остановились. Раньше тикали, как метроном, а теперь стало тихо. Надо завести!" Часы купила Ильза, которой периодически изменял ее вкус к дорогим и некрасивым вещам, и она, пускай и по ошибке, приобретала предметы, на которые можно было смотреть без содрогания. Большие напольные часы с боем были как раз таким случаем: из темного полированного дерева, с матово поблескивающими гирями, римскими цифрами на циферблате и похожим на гитарный гриф маятником, часы выглядели солидно и уверенно, не бросаясь в глаза показной роскошью. Сейчас оба бронзовых цилиндрика опустились только до середины положенной им дистанции, но маятник висел неподвижно. Феликс толкнул его, и механизм принялся размеренно клацать. Тут Феликс понял, что не имеет ни малейшего представления о том, сколько сейчас времени, и вернулся в столовую. - Огюстен, ты не подскажешь, который час? - Понятия не имею! Мои остановились в четверть одиннадцатого... - пожаловался француз, выудив из жилетного кармана часики в дешевом стальном корпусе. "Странно", - подумал Феликс. То же самое время показывали и стрелки часов в прихожей. Можно было подняться за брегетом в свою комнату, но шляться по дому со свечкой в руке ему расхотелось, и он, усевшись за стол, принялся без всякого аппетита ковырять салат. Только сейчас он понял, что Бальтазар не просто угрюм, но мрачен, как грозовая туча, и причина этого лежит отнюдь не в алкоголе. Даже если сейчас было только одиннадцать, а на самом деле, наверное, больше, то Себастьяну давно пора было объявиться. "Так, - подумал Феликс. - Что-то случилось. В лучшем случае парня забрали в участок. В худшем..." О худшем Феликс предпочитал не думать. Огюстен же тем временем продолжал как ни в чем не бывало жонглировать словами и упражняться в софистике, доказывая, что именно герои всему виной. Не встречая ровным счетом никаких возражений со стороны Бальтазара, Огюстен разошелся вовсю и чесал языком без остановки. - Прогресс, - рассуждал он, - это вам не какой-то кадавр, которого можно легко одолеть путем усекновения головы и прочих выступающих частей тела. Прогресс нельзя победить мечом! Его вообще нельзя победить или хотя бы остановить! Прогресс - это снежный ком, два столетия пролежавший на вершине горы и теперь наконец-то сорвавшийся вниз чудовищной лавиной, сметающей все на своем пути. А кто сдерживал эту лавину? Маги, слуги Хтона и воплощения мирового Зла... Вот и выходит, что джинна из бутылки выпустили герои, столь прилежно истребившие магов, а теперь, когда этот джинн бушует по всей Ойкумене, герои делают вид, что им нет до этого никакого дела. Вы знаете, Бальтазар, я всегда был невысокого мнения об умственных способностях героев, но что меня действительно поражает, так это ваша нынешняя щепетильность и страх во что-либо вмешаться. Герои самоустранились от общественной жизни, и общество быстренько подыскало им замену, но какую! Ужас!.. Право слово, я никак не ожидал от вас такой... безответственности, чтобы не сказать - трусости. Набедокурили - и в кусты, тоже мне, герои! И тут чаша терпения Бальтазара переполнилась. Он привстал, перегнулся через стол и ухватил Огюстена за грудки, наматывая его манишку на кулак. - Послушайте, вы! - прошипел Бальтазар. - Господин теоретик! Сотни парней, мизинца которых вы не стоите, отдали свои жизни, чтобы такие уроды как вы могли рассуждать о роли героев в жизни общества. Потрудитесь уважать память этих парней, мсье Огюстен, а иначе мне придется выбить из вас всю спесь! - Что за манеры, сеньор драконоубийца? - хрипел полузадушено Огюстен. - За неимением аргументов переходим к рукоприкладству? - Я жду извинений, - угрожающе сказал Бальтазар, приподнимая и слегка встряхивая француза. - Извинений передо мной и Феликсом лично, и перед всеми героями, которых вы только что оскорбили! - Я? Оскорбил? - удивился Огюстен, медленно багровея лицом и с трудом сохраняя самообладание. - Да что вы в самом деле, я и в мыслях-х-х... - Ну?! - прорычал Бальтазар. На его висках вздулись узловатые веревки вен, а на лбу выступил пот. - Ну?!! - Хватит! - Ладонь Феликса с треском врезалась в столешницу. - Прекратить! Отпусти его! Немедленно! Секунду-другую Бальтазар продолжал смотреть в налитые кровью глаза Огюстена, а потом отшвырнул пухлого француза и, тяжело дыша, опустился на стул. - Какой вы, однако, агрессивный... - выдавил с кривой полуулыбкой Огюстен, потирая шею. - В вашем возрасте это вредно... - Еще один такой инцидент, - внушительно сказал Феликс, - и я вас выгоню. Обоих. Учтите на будущее. - Учтем, - уже почти весело сказал Огюстен. - Непременно учтем, правда, сеньор Бальтазар? Испанец в два жадных глотка осушил бокал с вином и буркнул: - Извини, Феликс. Я погорячился... - Папа? - раздался у Феликса за спиной чуть испуганный голос Йозефа. Феликс обернулся. Йозеф стоял в одной ночной рубашке и смешном колпаке с помпоном. Он был бледен, и рука, сжимавшая подсвечник, слегка дрожала. - Да? - удивленно спросил Феликс. - В чем дело, сынок? Мы вас разбудили, да? Ты прости, мы тут слегка развоевались... - Папа, - сказал Йозеф. - У Агнешки жар. Надо сходить за доктором. 7 Обычно укладывание Агнешки спать - дело, казалось бы, нехитрое и привычное - превращалось в процедуру настолько долгую, сложную и трудоемкую, что когда сегодняшним вечером внучка сама изъявила желание отправиться в постель, Феликс посчитал, что причиной этого намерения стала давняя боязнь темноты, которой девочка страдала с трехлетнего возраста - боязнь сильная, доходящая порой до панического ужаса, и, увы, запущенная по воле Ильзы и Йозефа, не позволивших Феликсу "искалечить детскую психику изуверскими методами героев" и отучить Агнешку испытывать страх перед потемками раз и навсегда. Но сейчас, проходя в свой кабинет мимо комнаты Агнешки и замирая под дверью, откуда доносились тихие стоны и горячечное бормотание, перемежаемое успокаивающим воркованием Ильзы, Феликс ругал себя на чем свет стоит и мысленно давал себе пинка за то, что не смог отличить хворь от испуга и еще посмел подтрунивать над занемогшей внучкой! Побороть чувство вины и перестать корить себя Феликс мог только одним способом, а именно - безотлагательно приведя в внучке доктора, и именно за этим он и направлялся в свой кабинет. При всем своем скепсисе касательно прогнозов Огюстена, Феликс все же хотел свести риск к минимуму и самым старательным образом подготовиться к вылазке в Город. Войдя в кабинет, он первым делом выволок из-под стола дорожный сундук и достал из него старую лампу "летучую мышь" и пузырек с загустевшим маслом. Фитиль занялся неохотно, и от запаха нагретого металла и горелого масла у Феликса защемило сердце. Эта лампа, как и любой другой предмет, извлеченный из окованного железом сундука, могла разбудить такое количество совершенно неуместных сейчас воспоминаний, что Феликс поспешил задуть огонек и отставить "летучую мышь" в сторонку, приступив к сосредоточенному переворачиванию содержимого сундука. Память его не подвела: на самом дне, под холстиной, к тихой радости Феликса обнаружились меховые унты, которые он тут же и обул. Теперь следовало подумать об оружии. Мысль о мече он отбросил сразу: в такой мороз человек с подрезанными сухожилиями (обычный способ гуманного вразумления уличной швали) к утру гарантированно превратился бы в труп, а убийство людей Феликсу всегда претило, и поэтому он остановил свой выбор на короткой и гибкой дубинке из кожи носорога, привезенной из Африки и усовершенствованной путем закладывания свинчатки в ударную часть. Одного взмаха этой вещицей хватало, чтобы нокаутировать быка, но проблема заключалась в том, что у толпы слишком много голов, чтобы каждую можно было отоварить в порядке очереди - а именно столкновения с толпой Феликс опасался куда больше, чем всех бандитов вместе взятых. В другой ситуации он бы еще, пожалуй, поразмыслил над этой проблемой, но сейчас, когда за стеной металась в бреду его внучка, он действовал без колебаний. За ровными рядами обтянутых в сафьян томиков подарочного издания "Анналов" в задней стенке книжного шкафа был укрыт тайник, который он не открывал со Дня Героя. Комбинацией замка была дата рождения Агнешки... "Сигизмунд мне голову оторвет", - хмуро подумал Феликс, вытягивая увесистый фолиант. Ключ от него был приклеен кусочком липкой ленты для мух к нижней поверхности письменного стола. "Кто бы мог подумать, что самое мощное и самое секретное оружие героев может понадобиться для таких прозаических целей, как распугивание толпы... Что творится с этим миром?!" - спросил себя Феликс и открыл фолиант. Скорее всего, это была идея Сигизмунда - придать футляру для оружия форму книги; старик любил распространяться о силе, даруемой знаниями... Разумеется, никаких страниц в фолианте не было, а была подкладка наподобие той, в которой покоились эсток и дага Феликса. Только углубления в этой подкладке были необычными: два продолговатых по бокам и два - круглое и грушеобразное - посередине. В круглом лежала маленькая коробочка, заполненная свинцовыми шариками размером с фалангу большого пальца; а грушеобразное углубление заполнял собой пенал из выскобленного оленьего рога, настолько тонкий, что сквозь полупрозрачные стенки был виден иссиня-черный зернистый порошок. Но вовсе не свинцовые шарики, и даже не загадочный порошок Сигизмунд велел беречь как зеницу ока: два предмета, уложенные в продолговатые углубления подкладки, и формой напоминающие ложа ручных арбалетов с продольными трубками там, где полагалось быть углублению для стрелы, и были тем самым чудо-оружием героев. ...Первые огнестрелы были фитильными и жутко неудобными в обращении: герои прихватывали их с собой только в том случае, если предстояла встреча с гиппогрифом, ценохоркой или другой массивной тварью, убивать которую вручную - запаришься; но лет десять назад нюрнбергский мастер, имя которого было большей тайной, чем родословная Бальтазара, не только навострился делать компактные и легкие огнестрелы, но и изобрел пружинно-колесцовый замок, который позволял держать по взведенному огнестрелу в каждой руке и стрелять два раза подряд - и тогда эти шумные, но грозные устройства стали применяться героями и против магов. Феликсу порой казалось, что именно изобретение огнестрела приблизило кончину магов, хотя, конечно же, это не объясняло, почему перестали рождаться новые маги... Черный порошок, в просторечии - порох, выдавал героям Сигизмунд лично, и узнать его, пороха, состав и способ приготовления было невозможно; ну а шарики-пули каждый герой отливал самостоятельно. Эта пара огнестрелов слегка отличалась от той, что Феликс потерял в Каринхале: и рукоятки были изогнуты сильнее, и стволы - чуточку короче, но клейма на стволах (коронованная змея, фирменный знак таинственного оружейника) и - самое главное - замки оставались точно такими же: Феликс привычно завел ключом колесико, проверил винт, фиксирующий кремень, прицелился в окно и потянул за спусковой крючок. Раздался щелчок, шипение, кремень коротко взвизгнул об колесцо, и брызнул сноп ярких искр. Феликс повторил операцию со вторым огнестрелом, убедился, что пружина не ослабла, отмерил и насыпал порох, и чисто машинально, повинуясь автоматизму движений, обернул свинцовые шарики в пыжи и затолкал их шомполом в стволы. Уже взводя заново колесики, он осознал, что стрелять сегодня если и придется, то только в воздух, и пули здесь явно лишние, но не разряжать же теперь огнестрелы, да и каким образом?.. И так сборы отняли непозволительно много времени! Надо было торопиться, и Феликс сунул дубинку за голенище унта, огнестрелы прикрыл плащом и спустился вниз. С Бальтазаром они обо всем договорились еще в столовой (короткий обмен взглядами, и испанец молча кивнул, соглашаясь остаться на страже), а вот то, что Огюстен облачился в шубу и, нахлобучив по самые брови свою норковую шапку, спросил деловито: - Так мы идем или нет?! - стало для Феликса настоящим сюрпризом. "Мы? - поразился Феликс. - Чего это он вдруг?.." - Одну минутку, - сказал он французу и поманил к себе Бальтазара. - Что еще? - буркнул тот. - Держи, - сказал Феликс, протягивая другу один из огнестрелов. - На кой?.. - На всякий случай. Пусть будет... - Ладно... - хмыкнул в усы Бальтазар. - Пусть будет... - Ну чего вы там копаетесь?! - разгорячился Огюстен. - Уже иду, - сказал Феликс и затеплил "летучую мышь". - Йозеф, мы скоро! И не волнуйся ты так, на тебе же лица нет... Ледяной ветер нахально ворвался в прихожую, всколыхнув огоньки свечей, и Феликс, закутавшись в плащ, вышел вслед за Огюстеном в метель и стужу. Тотчас заслезились глаза, на ресницы налипли снежинки, а горло будто забило комком снега; Феликс поморгал и сглотнул пару раз, ежась и закутываясь в плащ. Ветер бил прямо в лицо, и голову приходилось наклонять вперед, прижимая подбородок к груди и украдкой вдыхая воздух онемевшим носом. - Лампу подними, - скомандовал Огюстен. - Ни видно же ни черта! Феликс вытянул руку с "летучей мышью" над головой, но легче от этого не стало. Уже в двух шагах свет беспомощно вязнул в густой, как творог, и черной, как сажа, субстанции, порожденной союзом снега, ветра и ночи. От фонаря на землю падал неровный, обкусанный по краям круг света, и на этом желтоватом пятачке видно было, как горсти льдинок, несомых вьюгой, рассыпаются мелкой крошкой по земле, ударившись об унты, а за пределами светового пятна бушевала дикая, первозданная стихия, утробно рыча и потрясая седыми космами, и казалось, что именно свет лишает бурю силы, отпугивает ее так, как огонь отпугивает диких зверей... Огюстен что-то прокричал, но Феликс не расслышал. На улице, вдалеке от спасительных стен домов, ветер носился привольно, как по печной трубе, и вьюга завывала совсем по-волчьи, протяжно и заунывно, а сквозь эти рыдания временами прорывался надсадный рев, природу которого Феликс установить затруднялся. - Что это? - проорал он в ухо Огюстену, когда вдалеке снова взревело, да так, словно гималайский мастодонт бросал вызов сопернику. - Заводской гудок! Сирена! За Городом! - отрывисто объяснил француз. "Какому идиоту пришло в голову сравнить этот вой с пением сирен?" - задался вопросом Феликс, а Огюстен утробно осведомился из недр шубы: - Где живет этот доктор? - В Старом Квартале. И не просто в Старом Квартале, а на склоне Драконьего холма, буквально в двух шагах от статуи Георгия Победоносца, и идти приходилось под гору, невзирая на упругие удары встречного ветра, от которого плащ Феликса раздувался, как парус, а по меху Огюстеновой шубы пробегали волны, как по пшеничному полю; под ногами была сплошная корка льда, и если рифленые подошвы унтов обеспечивали хоть какое-то сцепление, то галоши Огюстена то и дело разъезжались в разные стороны, и француз несколько раз был на грани падения - Феликс успевал подхватить его под локоть в последний момент, чуть не роняя при этом фонарь и проклиная себя за то, что позволил Огюстену увязаться за собой. Тащить его было слишком обременительно, а бросить или отправить назад - убийству подобно, и Огюстен, сам прекрасно понимая, что из добровольного помощника превратился в обузу, молча сносил не слишком деликатное обращение со стороны Феликса, и только изредка бормотал себе под нос что-то малоразборчивое. Таким образом спутники преодолели уже две трети дороги, когда Огюстен не выдержал и взмолился о передышке. По бокам улицы тянулись темные, без единого огонька, громады домов, и, как и везде в Старом Квартале, к подъездам вели короткие, но крутые лестницы, разделенные крошечными палисадниками под окнами. Хватаясь за чугунную ограду палисадника, Феликс буквально подтащил Огюстена к ближайшей лестнице и усадил его на ступеньку. Скелеты деревьев и кустов вкупе с решетчатой оградой давали хоть и символическое, но все же укрытие от вьюги, и Огюстен смог перевести дух. - Не могу... - прохрипел он. - Не могу... больше... Ты... иди... а я... здесь... на обратном пути... меня... - Замерзнешь, дурак. - Один черт... Все равно... не дойду... - Молчи и отдыхай. Дыши носом. Феликс дал ему ровно две минуты. Потом взял за шкирку и безжалостно вытолкнул на тротуар. - Вперед! - Погоди... Слышишь? Копыта! Всадники! Кто-то едет! Феликс прислушался, и с трудом различил дробный перестук копыт. "Трое... или четверо, - определил он. - Галопом. Приближаются". - Эгей! Эге-гей! - заорал Огюстен. И вместе с этим дурацким воплем в сознание Феликса ворвалось дикое, иррациональное желание спрятаться; убраться с дороги, вжаться плашмя в землю, забиться в темный угол, накрыть голову плащом, замереть и не дышать... словом, сделать все, чтобы всадники промчались мимо. - Заткнись! - прошипел он, зажимая рот Огюстену и увлекая его за собой к подъезду. Оскальзываясь и едва не падая, он поволок ничего не понимающего француза обратно к лестнице, ни на секунду не задумавшись над причиной своих действий. Его разум отстраненно наблюдал, как руки сами укручивают фитиль "летучей мыши" и прикрывают фонарь полой плаща - задувать огонь было нельзя, на таком ветру зажечь его снова не удастся, отметил разум, пока руки извлекали огнестрел и пороховницу, оттягивали курок и открывали полку... Потом тело само извернулось, прикрывая оружие от ветра, и Феликс - все так же, бездумно! - насыпал на полку порох, закрыл ее, опустил на место курок, ощупал двуперую пружину и колесцо замка, спрятал пороховницу и вскинул огнестрел, положив ствол на сгиб локтя левой руки и нежно огладив указательным пальцем спусковой крючок. После он так и не сможет объяснить, что заставило его убраться с улицы, спрятать фонарь и изготовиться к стрельбе, и он спишет все на пресловутую интуицию, а пока... Пока ему пришлось дважды пнуть ногой барахтающегося рядом Огюстена, чтобы до того дошло, что рыпаться сейчас не следует. Они замерли, и темнота поглотила их силуэты. Мучительно долго ничего не происходило. Феликс сидел, подогнув правую ногу под себя, и, облокотившись о согнутое колено левой, выцеливал мглистую муть, клубящуюся на проезжей части улицы; Огюстен лежал рядом, как огромный пушной зверь, и еле слышно посапывал носом. Сердце равномерно толкалось в ребра, а по спине, аккурат между лопаток, пробежала капелька пота, оставив за собой извилистый горячий след. Монотонный вой метели наложился на гудение крови в ушах, и Феликс уже было подумал, что ему померещилось, и что не было никакого стука копыт, и всадников не было, а были только мечты Огюстена - когда он вдруг различил слезящимися от ветра глазами три... нет, четыре крошечных огонька среди снежных вихрей и ночного мрака. А потом - как-то сразу, мгновенно, без паузы и промедления - в багровых отблесках факелов из мрака вынырнули кони. О, что это были за кони! Демоны ада, а не кони! Могучие, антрацитово-черные зверюги, резко осаженные своими седоками, сначала взбросились на дыбы, молотя копытами воздух, потом протестующе заржали, вгрызаясь в мундштуки, и, всхрапнув напоследок, загарцевали на месте, вдребезги разбивая шипастыми подковами ледяную корку мостовой. От коней валил пар. А вот наездников Феликс разглядеть не смог. Все увидел: и высокие стремена, и звездочки шпор на ботфортах, и мерцание серебристых уздечек, и пылающие факелы, которые быстрыми хищными росчерками вспарывали ночную мглу и замирали, роняя на мостовую с просмоленной пакли сгустки жидкого пламени... Там же, где полагалось быть всадникам, были только плащи - черные, как сама ночь, длинные плащи, покрывающие крупы коней, и хлопающие на ветру, как крылья нетопырей. И самым жутким и леденящим кровь было то, что из-под капюшонов не доносилось ни единого звука. Ни окрика, ни шепота, ни ругани... ничего! Феликс, пытавшийся уложить мозаику своих впечатлений в единую картинку, неожиданно осознал, что целится не в воздух, и не в лошадей, и даже не в ноги наездникам, а в сами эти безмолвные сгустки тьмы под плащами, и если они - нюхом ли, колдовским зрением, как угодно! - обнаружат его и Огюстена, он будет стрелять, чтобы убить. Без тени сомнения. Твердо и хладнокровно. Но стрелять не пришлось. Одна из темных фигур привстала на стременах, залихватски свистнула (у Феликса зазвенело в ушах), и все четыре всадника в черных плащах разом щелкнули хлыстами и вонзили шпоры в лоснящиеся от пены лошадиные бока. Ржание, всхрап, грохот копыт - и всадники на полном скаку пронеслись мимо Феликса и Огюстена, опалив их факельным светом, и растворились во мраке так же молниеносно, как и вынырнули из него. Все стихло, и вой метели показался Феликсу райской музыкой. - Определенно не уланы, - сказал Огюстен и глупо хихикнул. - Дикая охота, - одними губами прошептал Феликс. Он открыл полку огнестрела и вытрусил оттуда порох; потом сунул оружие под плащ и вытянул перед собой правую руку. Она была тверда, как камень. То, что он испытал при виде всадников, менее всего походило на страх. Решимость убивать, готовность и даже желание спустить курок, зуд в указательном пальце правой руки и сожаление, что нет меча - вот что это было. Подобного он не испытывал уже очень давно. - Вставай, - приказал он Огюстену. - Ты не заметил, - спросил, хихикая, француз, на которого встреча с четырьмя призраками и пережитый страх явно оказали тонизирующее действие, - среди них случайно не было коня блед? А? Хе-хе-хе... - Иди давай! Идти Огюстен не мог. Его хватало только на истеричный смех и глупые вопросы. Ноги у него подкашивались, а тут еще и тротуар, как назло, сменился базальтовыми ступеньками, и на каждую такую ступеньку Огюстена приходилось в буквальном смысле заталкивать, упираясь плечом в меховую спину и поддавая ему коленом под зад. Огюстен, как мячик, катился вперед, и продолжал хихикать, как будто происходящее казалось ему забавным, и Феликс даже испугался, не повредился ли француз рассудком, но тут Огюстен тонко, по-бабьи вскрикнул, указал рукой куда-то вперед и затрепыхался, подвизгивая и порываясь ретироваться с улицы. - Что еще?! - Всадник! Там! Опять! Еще один! - Успокойся, это памятник... Георгий Победоносец, понимаешь? - Памятник... - обмяк Огюстен и снова засмеялся. - Памятник! Феликс подхватил его под мышки, втянул на крыльцо и прислонил к дверному косяку. Стучать пришлось долго, и еще дольше он вынужден был перекрикиваться через дверь с глуховатой и насмерть перепуганной старухой-служанкой. Когда дверь наконец-то открыли, и Огюстен провалился вовнутрь, в прихожей их ждали доктор с кочергой в руках, его жена с тяжелым подсвечником, согбенная домработница с кухонным ножом и малыш лет пяти в цветастой пижаме. - Это вы, Феликс! - облегченно воскликнул доктор, который в свое время пользовал и самого Феликса, и Эльгу, и маленького Йозефа, и вполне мог считаться семейным врачом. - Нельзя же так! - укоризненно проговорил он, стыдливо убирая за спину кочергу. В прихожей было так тепло, тихо и уютно, что у Феликса на миг закружилась голова. Тяжелая дверь глухо захлопнулась за спиной, отсекая мороз, вьюгу и темень, и Феликс прикрыл глаза. - Нашатырь! - скомандовал доктор. - Не надо, - сказал Феликс. - Я в порядке. Вы мне очень нужны, доктор. Очень. Доктор смерил взглядом ошалелого от страха Огюстена, по физиономии которого блуждала глупая ухмылочка, и спросил: - Что с ним? - Не с ним, - покачал головой Феликс. - С Агнешкой. У нее жар. Доктор побелел так стремительно, что нашатырь мог оказаться совсем не лишним. - Я... я не могу, - пролепетал он. - Вы что, с ума сошли?! Вы понимаете, чего вы просите?! - Пожалуйста, - сипло сказал Феликс. Налипшие у него на бровях и ресницах снежинки начинали таять. - Нет. Это невозможно, - твердо сказал доктор и подхватил на руки позевывающего малыша. - У меня четверо внуков. Я не могу сейчас уйти из дома. Не просите, Феликс. Я не могу. - Он обнял за плечи жену. - Не могу. Феликс молча посмотрел ему в глаза. - Сделаем вот что, - предложил доктор, отводя взгляд и обретая уверенность в себе. - Сейчас возвращайтесь домой, и скажите Ильзе, пусть поставит Агнешке уксусный компресс, она знает, как. А утром я... - Нет, - сказал Феликс. - Одевайтесь. - Да вы что? Имейте же совесть! Я... - Одевайтесь, - повторил Феликс и окинул взглядом шлафрок, кальсоны со штрипками и тапочки доктора. - Или я заставлю вас пойти так. - Он может, - подтвердил Огюстен. - Вы не сделаете этого! - воскликнул доктор, загораживаясь, будто щитом, уснувшим ребенком. - У меня внуки! Вы не имеете права! - Малыш проснулся и тихо заплакал. Жена вцепилась в рукав доктора и с ненавистью посмотрела на Феликса. - Сделаю, - сказал Феликс бесцветным голосом. - Уж будьте покойны. 8 Судя по частоколу бутылок, выросшему на обеденном столе, Бальтазар успел совершить более чем один рейд в погреб, и теперь сидел на диване с миной коменданта осажденной крепости - осажденной и заведомо обреченной на поражение, однако на лице коменданта читались как гордость за проделанную работу по заготовке припасов на время блокады, так и мрачная решимость идти до конца и не сдаваться до последней капли бургундского... Осада предстояла длительная. Огюстен, слегка заторможенный после столь резких перепадов температуры внутри и снаружи своего ранимого организма, при виде бутылок расцвел на глазах: схватил первую попавшуюся, наполнил до краев пузатый коньячный бокал рубиновой жидкостью, вылакал ее, крякнул от удовольствия и, быстро возвращая утерянные румянец и блеск в глазах, спросил: - Ну что? Продолжим наш Бальтазаров пир? - А причем тут я? - поинтересовался испанец с наигранной апатией в голосе. Феликс содрогнулся. Продолжения дискуссии о важности прогресса и никчемности героев он бы не вынес. Да и зрителей в столовой было слишком много для публичного выяснения отношений между испанцем и французом: Ильза, выдворенная доктором из спальни дочери за избыточную нервозность, мерила шагами расстояние от камина до двери и грызла ногти, вслушиваясь в отрывистые команды доктора и торопливые шаги Тельмы, которая то и дело пробегала вверх и вниз по лестнице, подавая то тазик для кровопускания, то кастрюльку с кипятком, то полотенца (доктор вел себя еще нервознее Ильзы, и бедной служанке доставалось по полной программе: казалось, она вот-вот разревется), а Йозеф, являя собой полную противоположность супруге и будучи спокоен до флегматичности, сидел в изголовье стола и раскладывал пасьянс - маску спокойствия несколько портил легкий озноб, из-за которого Йозеф то и дело ронял карты под стол. Собственно, именно карты и предотвратили очередные наскоки Огюстена на героев. Заприметив колоду, француз позабыл даже о выпивке. - Господа! - удивленно провозгласил он. - Нас же четверо! Как насчет преферанса? Из всех идей, изложенных Огюстеном за сегодняшний вечер, эта была наиболее разумной. Особенно если сравнивать с последней его задумкой, которую он озвучил, когда они уже вышли втроем из дома доктора, и французу приспичило подняться на вершину Драконьего холма и посмотреть, "что там, в Городе, происходит?" Пришлось дать Огюстену по шее, и француз дулся на Феликса вплоть до возвращения домой; теперь же он изъявил желание играть в паре именно с Феликсом, дабы уравновесить мастерство заядлого картежника Бальтазара почти полным отсутствием опыта у Йозефа. Минут десять тишина в столовой нарушалась исключительно заявками игроков, а также раздосадованными восклицаниями Бальтазара в тех случаях, когда его партнер путал преферанс с покером и принимался отчаянно блефовать. Азартные реплики Бальтазара и дрожащий свет оплывших стеариновых свечей живо напомнили Феликсу о десятках, если не сотнях, подобных вечеров, проведенных в странноприимных домах и трактирах по всей Ойкумене, когда ему и испанцу доводилось работать в паре: Бальтазар никогда не отправлялся в командировку без засаленной колоды карт, и если со смазливыми девицами в глухомани иногда было туго, то желающим обыграть столичного франта приходилось выстраиваться в очередь. Дважды - чтобы проиграть и чтобы убедиться, что когда человек так фехтует, то мухлевать ему незачем... На втором этаже что-то грохнуло и перевернулось. - Дура криворукая! - завопил, как ошпаренный, доктор. Ильза, уничтожив последние следы маникюра, замерла и прислушалась к сбивчивым извинениям Тельмы. - Солнышко, - обратился к жене Йозеф. - Сходи, посмотри, что там случилось... - Пять в трефах, - заявил Огюстен, и когда шаги Ильзы стихли на лестнице, заметил мимоходом: - Ты меня сегодня изрядно удивил, Феликс... Удивил и обрадовал... - Пас... - Пас... И чем, если не секрет? - М-м-м... Шесть в червях! - Своим поведением у доктора. "Уж будьте покойны!" - фыркнул Огюстен. - Пас! Это было здорово! - Я не хочу об этом говорить, - твердо сказал Феликс. Бальтазар тоже спасовал и удивленно выгнул бровь, поглядев на Феликса. Феликс качнул головой, и испанец равнодушно пожал плечами. - Пас! - А что было у доктора? - спросил Йозеф. - Ты играй, а не болтай! - сердито посоветовал Бальтазар, оставшийся "болваном". - Надо же... - как ни в чем ни бывало, продолжал Огюстен. - После всех этих заявлений и деклараций о защите справедливости и идеалов добра... Да, ты меня очень удивил! Первый честный поступок героя! - Честный? - переспросил Феликс. У него заломило в затылке. - Ну да! Без демагогии. И лицемерия. Надо - сделал, и точка. И никаких речей о жертвах во имя защиты добра. Согласись, что защищать свою внучку - мотив куда более весомый, чем защищать какое-то там добро... - У вас, мсье Огюстен, сложились весьма превратные представления о мотивах героев... - сказал Бальтазар. - Йозеф, Хтон тебя возьми, на кой ляд ты всучил мне этого валета?! - Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался Огюстен. - В чем же они превратные? - Мы никогда не защищали добро и справедливость, - сказал Феликс. - Это не наш профиль. Пусть философы разбираются, что есть добро и что есть справедливость... А наше дело - бороться со Злом и искоренять несправедливость. Люди имеют очень смутные и противоречивые взгляды на то, что такое добро. Зачастую они даже не замечают, когда им делают добро... Человек Зла всегда скажет, что добро относительно, но никогда не скажет страдающий человек того же по отношению ко Злу. Зло трудно не заметить, даже когда его причиняют кому-то другому. В такой ситуации большинство людей проявляет склонность к рассуждениям на тему этического релятивизма, в то время как герои предпочитают... - ...Оказать сопротивленье, восстать, вооружиться, победить или погибнуть! - весело закончил Огюстен. - Знаю-знаю, слыхали. Феликс, я тебе кто - желторотый студентик, что ты меня пичкаешь этой ерундой? Ты мне еще расскажи о Порядке и Хаосе! - Порядок и Хаос - это очередная малоудачная попытка загнать этику в рамки логики. Дескать, если вас завалило лавиной камней - это проявление Хаоса, бесспорное Зло. А если вас замуровали в подземелье теми же камнями, но уложенными рукой каменщика - это уже Порядок, и своего рода добро... Чепуха, одним словом, полная. "Если уж Огюстену невтерпеж о чем-нибудь поспорить, - подумал Феликс, - то пусть он лучше спорит об абстракциях". - Согласен, чепуха. Ну а ваша концепция Абсолютного Зла - не чепуха? Как может быть абсолютным то, что определяется даже не рассудком, а... печенкой, селезенкой, задницей... в общем, неким инстинктом героев, которым прямо-таки свербит от желания победить или погибнуть?! - Ты не понял. Мы не определяем, что есть Зло. Нет нужды, Зло само себя определит. И люди его увидят. Все люди, без исключения. Просто одним хватает смелости с ним бороться, а другим... - Все, без исключения?! А как насчет магов? Уж они-то себя Злом точно не считали! - Во-первых, маги - не люди. Были ими когда-то, но... - Как удобно! Вешаем ярлычок "нелюдь" и - голову с плеч без всяких угрызений совести! - А во-вторых, - сказал Феликс, поражаясь неуемной энергии Огюстена: его самого уже покачивало от усталости, - во-вторых, откуда тебе знать, кем они себя считали? Они ведь служили Хтону. - Еще одна гениальная выдумка! Спишем все на дьявола. Бес попутал! Конечно, куда как легче валить все на Хтона, чем признать, что этот самый Хтон живет в людях. Во всех, - ехидно добавил он, - без исключения! - Кажется, - задумчиво сказал Бальтазар, - я знаю, как можно победить Хтона... - И как? - Надо уничтожить всех людей. Тогда ему негде будет жить. Феликс хохотнул, а Огюстен возмущенно засопел. - Господа, господа! - заволновался Йозеф. - Вам не кажется, что этот спор свернул в какое-то странное русло? - Да погоди ты! - отмахнулся от него Огюстен. - А вы, господа герои, вместо того, чтобы травить байки о самой большой хитрости дьявола - вы ведь это собирались сказать, по глазам вижу, что это! - лучше бы разъяснили бы мне самого Хтона. Что за дьявол такой странный, без антагониста? На каждого Ангро-Майнью всегда найдется свой Ахурамазда, я правильно понимаю? Тогда бедняга Хтон получается без хозяина. Кого он предал, что его назначили на такую гнусную должность, как Властелин Абсолютного Зла? - А кто тебе сказал, что Хтон кого-то предал? - Э... - опешил Огюстен. - Мне, конечно, далеко до Сигизмунда по части древних мифологий, но ведь все эти Иблисы с Люциферами были падшими ангелами, за что и получили по рогам от демиурга, верно? - Хтон, - угрюмо сказал Бальтазар, - и есть демиург. Он создал наш мир. По образу своему и подобию. И если кто-то хочет постичь образ бога, пусть оглянется по сторонам. У француза отвисла челюсть и округлились глаза. - Ну, ребята-а... - протянул он восхищенно. - Это круто. Это по-геройски. Одним махом разрешить главное противоречие всех религий... - Это какое же? - удивился Феликс. - Если бог есть любовь, то почему мир полон ненависти? - рассеянно пояснил Огюстен. Его взор затуманился, и пальцы принялись выбивать какой-то ритм по столу. - Так-так-так... Выходит, бог есть ненависть, и... Стоп, а как быть с обратным противоречием? В смысле, откуда в мире любовь и этот ваш знаменитый нравственный закон? А, понял, все понял! - обрадовался он, как ребенок, разве что в ладоши не захлопал. - Во искушение! Чтоб сильнее мучались! Здорово, бог в роли больного садиста, такого еще не было... Слушайте, что ж вы раньше-то молчали?! Я бы об этом книгу написать мог, о тайной эзотерической религии ордена героев!.. - Нет, ты подумай! - усмехнулся Феликс и подмигнул Бальтазару. - У нас, оказывается, была своя религия. Тайная и... гм... эзотерическая. А мы ни сном, ни духом... Обидно даже! - Только как-то это... - бормотал Огюстен, целиком погрузившись в свои мысли. - Как-то... э... ну... по-детски уж очень. Инфантилизм так и прет. "Бог меня ненавидит!" - очень смахивает на откровение от прыщавого пророка в разгар пубертатного периода. Не находите? - Инфантильно? - переспросил Феликс. - Может, стоит тебе напомнить, кто затеял этот разговор? Я-то полагал, что теологические споры о природе Зла интересуют только студентов третьего курса. А ты, Огюстен, если мне не изменяет память, не доучился и до второго... Огюстен пропустил укол мимо ушей. В таком состоянии он вообще был слабовосприимчив к чужим аргументам. - Но если бог есть ненависть, и не в последнюю очередь - ненависть к собственным созданиям, то маги, выходит, есть инструменты в руках бога, то бишь Хтона... Этакие пыточные клещи, дыбы и тиски, чтоб изощренней издеваться над собственными креатурами. А герои, со своей ненавистью к магам, чудовищам и Хтону персонально, становятся, таким образом, тоже чем-то вроде... - Помнишь, я тебе о слесаре говорил? - Каком еще слесаре? - осекся Огюстен. - О том, что мне трубу на кухне менял. - Ну, помню... - Хочешь верь, а хочешь не верь, но этот слесарь не испытывал ни малейшей ненависти к лопнувшей трубе... Огюстен уже открыл рот, чтобы разразиться гневной тирадой в адрес критиканов, которые то и дело портят красивые умопостроения неуместными аналогиями, когда из прихожей донесся тяжелый глухой удар: входная дверь вздрогнула, и все сидящие в столовой на миг оцепенели. Потом удар повторился. - Тук-тук, - побледнев, сказал Огюстен. - К нам гости. Бальтазара будто подбросило. Опрокинув стул и едва не сбросив на пол канделябр, он метнулся в прихожую, не обращая внимания на предостерегающий окрик Феликса. - Явился, мерзавец! - рявкнул испанец, открывая дверь. По ногам протянуло холодом из передней, и Феликса пробрала дрожь. - Возвращение блудного сына, - через силу усмехнулся он, чувствуя, как медленно расслабляется внутри него одна из тугих пружин, сжатых за сегодняшнюю ночь. В прихожей кто-то упал, и Бальтазар грязно выругался. - Тяжела отцовская рука, - хихикнул Огюстен, оправляясь от испуга. - Эй, кто-нибудь, помогите мне! - крикнул Бальтазар и Йозеф, который сидел ближе всех к двери, сорвался с места. "Какого дьявола... - подумал Феликс, медленно, как во сне, поднимаясь из-за стола. Ноги у него стали ватные. - Что еще случилось?!" Бальтазар и Йозеф вернулись в столовую пятясь и волоча за собой бесчувственное тело. У Феликса сдавило сердце. Огюстен что-то прокричал, и подхватил тело за ноги. Втроем они подняли и опустили тело на диван. Бальтазар повернулся к Феликсу и отрывисто приказал что-то сделать; Феликс уловил интонацию приказа, но не смог разобрать его сути. Он ухватился, чтобы не упасть, за стол, сделал два шага вперед, отстранил Йозефа и посмотрел в окровавленное лицо Патрика. 9 Нашатырный спирт доктор, разумеется, оставил дома, зато в глубинах его пухлого саквояжа нашлась нюхательная соль, и вскоре глубокий обморок Патрика сменился бредовым бормотанием. Доктор, по-прежнему не подпуская Бальтазара к племяннику, влажной губкой смыл кровь с лица юноши, обнажив длинную, но, к счастью, поверхностную рану, проходящую ото лба к виску и рассекающую правую бровь точно по середине. - Ничего страшного, - констатировал доктор, поливая рану марганцовкой и обматывая бинтами голову Патрика. - Ссадины и ушибы не в счет, легкое обморожение лица - тоже. Крови потерял порядочно, но он мальчик крепкий, так что можно обойтись и без переливаний. Доктор достал стетоскоп, приложил к груди Патрика и прислушался к его сердцебиению. Лицо доктора приобрело оттенок озабоченности. - А вот шок... - сказал он. - Похоже, он перенес очень серьезный стресс. Я, конечно, не психиатр, но рекомендовал бы снотворное и покой часиков на десять-двенадцать. Если состояние не стабилизируется, то... - Позвольте, - сказал Бальтазар, отталкивая доктора в сторону. - Пожалуйста, - фыркнул доктор. - Все равно он не придет в себя в ближайшие пару часов. Если даже нюхательная соль... Бальтазар отвесил племяннику две звонкие пощечины и сильно, с вывертом, ущипнул за мочки ушей. У героев всегда были свои методы борьбы с шоком... - Что вы делаете? - возмутился доктор, но Патрик уже открыл глаза, обвел всех присутствующих невидящим взглядом и внятно сказал: - Дракон! - Какой еще дракон? - зашептал в ухо Феликсу Огюстен. - Он что, тронулся? - Дракон над Городом! - выкрикнул Патрик, изгибаясь дугой. - Дракон! Черный дракон! - Патрик, - негромко сказал Бальтазар и встряхнул парня за плечи. - Посмотри на меня. - Всадники... - пробормотал Патрик. - Черные всадники... Факелы... Огюстен больно вцепился в локоть Феликса. - Патрик, - сказал Бальтазар и вновь дважды ударил его по лицу. В побелевших от боли глазах юноши мелькнуло осмысленное выражение. - Дядя Бальтазар... - прошептал он. - Там... там дракон! И всадники! - Патрик! Где Себастьян? - Они... - всхлипнул Патрик. - Они убили его... - Что?! - страшно выдохнул Бальтазар. - Они убили его, - тупо повторил Патрик. - Они привязали его к столбу и расстреляли из арбалетов. Я ничего не мог сделать! - плаксиво добавил он. Бальтазар встал. Лицо его было гипсовой маской покойника. Он как-то очень длинно, многоступенчато вздохнул и со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы. - Где? - отрывисто спросил он. - На Рыночной площади, - вяло сказал Патрик, закрывая глаза. - Куда?! - взвыл Огюстен, бросаясь наперерез испанцу. Идальго коротко ударил его в висок. Француз упал. - Нет, - сказал Феликс, заступая дорогу Бальтазару. - Нет! Бальтазар посмотрел ему в глаза. - Нет, - повторил Феликс. - Да, - хрипло сказал Бальтазар. - Ты прав... - Он покачнулся и обмяк. Феликс подставил ему плечо, и вдвоем они доковыляли до стула. - Ты прав, - повторил Бальтазар, опуская лицо на подставленные ладони. Его плечи вздрогнули. - Феликс, подсобите мне, - попросил доктор, хлопотавший возле Огюстена. - Да-да, конечно... Это был старый венский стул с гнутыми ножками. Он скрипнул, когда Бальтазар встал. - Ты куда? - вскинулся Феликс. - На кухню. За льдом. У него будет синяк. - Испанец указал на Огюстена, по виску которого уже разливалась желтизна. - Да, иди, конечно... - согласился Феликс, и только когда в передней хлопнула дверь, до него дошло. - Стой, дурак! - заорал он, бросаясь вдогонку. На полу в прихожей медленно таял снег. Палаша в стойке для зонтов больше не было. Феликс посмотрел на маленький круглый столик, где он спрятал под плащом огнестрелы и пороховницу. Плащ лежал на месте. Феликс потянул его и скомкал в кулаке тяжелую, подбитую мехом ткань. Оружие со столика исчезло. И тогда Феликс уперся лбом в дверь и беззвучно заплакал.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДЕНЬ ГНЕВА *  1 - А вот еще новость!.. В Касабланке снаряжают экспедицию в Китай; изюминка в том, что на этот раз флотилия из трех лучших клиперов Цеха негоциантов не станет двигаться вдоль побережья Африки и Азии, а отправится прямиком на запад, пересекая Атлантику, что, исходя из теории о шарообразности Земли, позволит добраться до торговой фактории в Макао за один, а не за три месяца, как прежде. Глава Цеха негоциантов заявил, что он прекрасно сознает всю рискованность подобного предприятия, чреватого встречей с кракеном, саратаном или, на худой конец, заурядным левиафаном, однако вероятность такой встречи существенно ниже шансов угодить в шторм у Мыса Горн, а расходы на экспедицию не идут ни в какое сравнение с затратами на столь утопический прожект, как рытье канала в Суэце... Папа, что такое клипер? Мореходный опыт Феликса сводился к десятку вояжей по Средиземному морю на борту торговых суденышек да одной малоудачной попытке обогнуть пресловутый Мыс Горн. За свою жизнь он хаживал и на крутобоких ганзейских коггах, и на вертких севильских шебеках, и даже на огромном венецианском галеасе, а в кораблекрушение у берегов Южной Африки угодил на маленькой латинской каравелле, в память о которой до сих пор хранил капитанский секстан - все, что осталось от крохотного суденышка после встречи с "заурядным" левиафаном в пятибальный шторм. О клиперах же, новейших и баснословно быстроходных судах, именуемых "выжимателями ветров" и наперегонки возивших чай и шелк из Китая в Европу, он только слышал что-то краем уха и потому вместо ответа просто пожал плечами. Йозефа это не смутило. Во время ежеутреннего ритуала чтения газеты его вообще ничто не могло смутить. Газета и завтрак для него уже давно стали понятиями едва ли не тождественными: когда зимой пресса выходила с перебоями, Йозеф, по его собственным словам, каждое утро вставал из-за стола голодным. - Нет, ну надо же такое придумать! - восклицал он, пригубливая кофе. - Карета без лошадей! Движимое силой парового котла устройство на улицах Парижа... Паровой экипаж, представляешь себе?! Феликс попытался представить, и в его воображении тут же возникло нечто совершенно несуразное: подвода с задранными оглоблями, на которой размещался громадный черный котел со свистком наверху. Отогнав прочь химерное видение, Феликс вынужден был признать, что термин "паровой экипаж" означает для него еще меньше, чем "клипер". Философски хмыкнув, он подвинул к себе серебряную рюмку с яйцом и ложечкой расколол скорлупу. Яйцо оказалось переваренным: он просил всмятку, а желток был весь твердый. "Хтон знает что! - рассердился Феликс. - Надо не забыть сделать внушение Тельме!" - Ага, - глубокомысленно сказал Йозеф, намазывая гренки конфетюром и кося одним глазом на отложенную газету. - Теперь все ясно. Пожары на нефтяных приисках в Аравии! Десятки буровых вышек охвачены пламенем! Подозреваются племена бедуинов... А я-то гадал, отчего в лавках ни керосина, ни парафина?.. Последняя новость окончательно отбила у Феликса всякий аппетит. Слишком свежи еще были воспоминания о его последней командировке - как раз на Аравийский полуостров, на те самые нефтяные разработки, куда повадился озоровать шальной ифрит, которого надлежало отучить от подобных занятий раз и навсегда. Эта, по выражению Сигизмунда, "чистой воды синекура" обернулась для Феликса почти непрерывным трехнедельным дежурством на убийственной жаре, и с тех самых пор одно только слово "нефть" вызывало у него массу неприятных ассоциаций. В его памяти навсегда отпечатался скрип ворота, вращаемого мулами и каторжниками; щелканье бича в руке гнилозубого надсмотрщика; хлюпанье черной маслянистой жидкости в бурдюках на впалых боках верблюдов; раскаленное, как противень, небо; невыносимая вонь от нефти, верблюдов, мулов и каторжников; и, наконец, черный жирный дым, языки пламени будто бы из самого ада, липкая копоть на лице и визгливый ор толстомясого караванщика после того, как ифрит все-таки порезвился у самой скважины, где и встретил свою смерть от меча Феликса... "А вот никаких "буровых вышек" там точно не было", - уверенно подумал Феликс и вдруг осознал, что Йозеф давно ему что-то говорит, а он сидит, тупо уставясь в пространство, и копается в недрах своей памяти... - Ты что-то сказал, сынок? - виновато переспросил он. - Да, - терпеливо сказал Йозеф. - Я сказал, что мне все эти симптомы надвигающегося прогресса напоминают эпилептический припадок у коматозного больного. Такое впечатление, что ученые просто не знают, за что им схватиться. Добром это не кончится, помяни мое слово... - Да-да-да... - рассеяно покивал Феликс, чувствуя, как внутри у него просыпается чувство жгучей досады на самого себя. Такое с ним случалось все чаще и чаще. Привыкнув считать абсолютно несвойственной ни себе лично, ни героям вообще склонность углубляться в воспоминания, среди которых - увы! - преобладали такие, что у обычного человека отшибло бы не только аппетит, Феликс со стыдом и досадой обнаруживал, что предается этому затягивающему и в чем-то даже приятному занятию чуть ли не каждый день! Он словно искал убежища, уютного и тихого уголка в памяти, где можно было бы укрыться от реальности, закрывшись, как щитом, отголосками пускай и мерзкого в большинстве случаев, но все же неизменного, незыблемого и так хорошо знакомого прошлого... "Да, - вынужден был признать Феликс, - это правда. Я действительно бегу от реальности. Бегу и прячусь. Но справедливости ради не мешало бы заметить, что реальность отвечает мне тем же..." И это тоже было правдой. Реальность избрала свой, не менее эффективный способ ускользать от восприятия и обретать эфемерность, присущую скорее мечтам, чем воспоминаниям. С каждым днем реальность становилась все менее и менее осязаемой, порой заставляя Феликса усомниться в твердости собственного рассудка. Иногда ему казалось, что он просто когда-то забыл проснуться, и продолжает видеть сон - расплывчатый, смутный, аморфный и бесконечный. И если Феликс искал убежища от такого псевдо-сна в своем прошлом, то реальность скрывалась от Феликса при помощи будущего. Последнее, влекомое многоголовым чудовищем по имени Прогресс, занималось, с точки зрения Феликса, исключительно нагромождением друг на друга пустых и ничего не значащих слов. Слушая, как Йозеф читает газету, Феликс испытывал нечто сродни тому обиженному разочарованию, которое посетило его в самом начале его карьеры, когда свое первое жалование он получил не полновесными золотыми цехинами, а новенькими, хрустящими, красочными - но насквозь бумажными ассигнациями. Но на них, по крайней мере, была проставлена и заверена подписью казначея сумма соответствующих каждой купюре звонких монет - в то время, как за словами "клипер", "паровой экипаж" и "буровая вышка" (и множеством других) не стояло ровным счетом ничего. Теперь Феликс гораздо лучше понимал Агнешку, которая, спустись она к завтраку, непременно стала бы изводить дедушку назойливыми вопросами о том, что такое саратан, сколько щупалец у кракена и каких размеров бывают левиафаны... Оказывается, это очень страшно - когда слова перестают соотноситься с предметами... - Доброе утро... - Голос у Ильзы был слегка подсевший, а под глазами набрякли мешки. - Приятного аппетита, - пожелала она с таким видом, что сразу становилось ясно: сама она уже давно забыла, что такое аппетит. Она вошла в столовую в одном халатике поверх ночнушки и старых шлепанцах; растрепанные волосы в полном беспорядке падали на плечи. Всего полгода назад подобное пренебрежение к собственной внешности было бы немыслимо по отношению ко всегда подтянутой и вечно элегантной Ильзе... Йозеф вскочил и отодвинул для жены стул. - Спасибо, - слабым голосом сказала она, присаживаясь и слегка театральным жестом прикладывая ко лбу тыльную сторону запястья. - Опять? - сочувственно спросил Феликс. - Ах... - вздохнула Ильза и прикрыла глаза. Очередная бессонная ночь у кровати дочки далась ей тяжелее обычного. - Надо было меня разбудить, - сказал Феликс. - Ах, право, Феликс... Оставьте... - И ничего не "оставьте". Я старик, мне много спать вредно. Так почему бы мне не посидеть с внучкой? - Феликс... Она моя дочь. Ну как я могу спать, когда у нее приступ? - с нотками надвигающейся истерики вопросила Ильза. Тельма, прекрасно знакомая с манерой хозяйки нервничать по утрам, разрядила обстановку, подав ей завтрак: чашку горячего шоколада и стакан с водой. Ильза горестно вздохнула, и отложила монолог мученицы на потом. Чтобы не раздражать жену, Йозеф свернул газету и продолжил