сдернул скатерть... Мы сидели нормально, поминали Жанну, а этот... Все! Ты у меня завтра будешь дежурным - все вымоешь. выскоблишь... Куродо поглядел на Глафиру и спросил: - А если он сегодня ляжет смертью храбрых? -Тогда дежурным будет он! - Глафира ткнула пальцем в меня. Георгий Алоисович рассмеялся: - Джекки! Ты лучше погибни, чтоб пол не мыть. - Что происходит? - спросила Кэт. - Я ничего не понимаю. - Иди, - сказал я ей, - иди спокойно, - я все объясню. Кэт разомкнула руки, кольцом легшие вокруг моего горла, - и ушла, тихо-тихо ушла. - Дуэль, - талдычил свое Мишель, - поединок , блин, - и никаких гвоздей! - Вот заладил, - Георгий Алоисович поднял с пола бутылку и неразбитый стакан; бутылку открыл, в стакан налил вино, выпил. - Дуэль, дуэль... Нехорошо получается, несолидно. Нужно вызов как следует оформить, чтобы по правилам... Эти, как их, секундомеры? Да? - Секунданты, - сказал я. - Во, во, - согласился Георгий Алоисович, - в библиотеке есть как его... - он похлопал себя по лысине, - устав дуэльный. - Сам ты устав, - гоготнул Куродо, - никакой не устав, а...конституция дуэльная... Да!..Точно! Они были очень пьяные, и я решил, что пора как-то кончать все это дело. - Ладно, - сказал я, - давай завтра. - Ты уже это говорил, - набычился Мишель , - а я тебе говорю - се-год-ня. Сходим в блиотеку, - он так и сказал "блиотека", даже "бляотека", - возьмем дуэльный кодекс - и устроим все по правилам, сегодня, сегодня, сегодня... - Как маленький, - хмыкнула Глафира , - вынь да положь ему пулю в лоб, и не когда-нибудь, а сегодня. - Слушай, - удивился Куродо , - что ты ему сделал в роте, что он до сих пор забыть этого не может? - Джек Джельсоминович, - вежливо объяснил другой мой сослуживец, - вымазали дерьмом-с лицо Мишелю Джиордановичу... - Ох, - едва ли не протрезвел Георгий Алоисович, - ну и нравы у вас в третьей роте Северного городка - бриганда вымазать в дерьме и остаться живым. Джекки, как же тебя не убили, Джекки? - Почему не убили? - обиделся Мишель. - Мы его чуть не убили, да чуть-чуть не добили. - Чуть-чуть, - встрял Куродо, - это не оправдание. Джек, так это тогда тебе глаз выбили? А ты говорил, что тебе квашня выжгла... Я-то тебе сразу не поверил. Я не стал объясняться. - Короче, - завершил дискуссию Мишель, - нам с тобой под одним небом не ходить - я тебя загрызу, поэл? Он так и сказал "поэл", но я его понял. Не то, чтобы я испугался его угроз, мне вдруг стало совершенно все равно - я вспомнил: у седьмого болота была изолированная пещера. Там обретался дракон для рыцаря. Мой дракон. Он жевал травку-муравку. Он был безобидным экспонатом для карантинных. Чтобы будущие "отпетые" не боялись, его демонстрировали как пример огромного, но вполне безобидного чудища. Но причем здесь Кэт? Причем? Причем? И когда я понял, "причем", когда я понял это, мне захотелось убить Мишеля. Так мне хотелось убить дракона после киносеанса. Молчавший до сих пор де-Кюртис заметил: - Но дуэльный кодекс - просто необходим. Ну-ка, Валя, - он обратился к Валентину Аскерхановичу, меланхолически намазывающему бутерброд кабачковой икрой, - ты на ногу скор - давай швыдко - одна нога - здесь, другая - там. В библиотеку, за книжкой! Фиють. Книжка: фон Болгар "Правила дуэли". Запомнил? Валентин Аскерханович покраснел. Он обиделся. Но я уже не стал обращать на это внимание. Я просто сказал: - Валя, я тебя очень прошу. Сходи в библиотеку и принеси эту книжку... И еще... Ты бы не согласился быть моим секундантом? Валя ответил: - Доем бутерброд - и буду. - Ой, - Глафира окинула всех мутным, пьяным глазом и спросила: - А можно, я тоже буду секундантом? - Нельзя, - рассердился Георгий Алоисович, - не положено. Секундантом у бриганда буду я. Вот так. Валентин Аскерханович доел бутерброд, облизал пальцы, поднялся. - Я пойду, - сказал он, - раз такое дело - я пойду. Как говорите: фон Венгр? - Фон Болгар, - махнул рукой де Кюртис, - спроси просто дуэльный кодекс. Она знает. - Ты, - обратился Мишель к де Кюртису, - отвезешь нас к болоту? - Да, - кивнул де Кюртис, - это мысль. Здесь стреляться никакого резона. Опять же труп волочь неизвестно куда. Да и не принято это... запрещено. Не принято и не принято, - продолжал рассуждать де Кюртис, - а там - пиф-паф - и в дамки, то есть в болото. И пузырей не останется. - Тогда, - вмешался Георгий Алоисович, - надо ехать к пятому, там удобно, там площадка такая, уступом... разом сдунет, как со стола чашку - бульк... и - конец. - Только, - заметил Куродо , - надо бы фонари взять... - Не надо, - поморщился де Кюртис, - в пятой уже есть глаза дракона. Они посверкивают, что твои лампочки. Пойду машину выведу. - Глаша, - попросил Георгий Алоисович, - принеси мне ящичек...Такой черный с золотым тиснением. Глафира вздрогнула. - Это, - медленно произнесла она, - от Эдуарда... - Разумеется, разумеется, - Георгий почесал лысину, - кто еще у нас старое оружие собирал? Глафира молча повернулась и вышла. - Мудро, - одобрил де Кюртис, - не из огнеметов же друг по другу хлестать. Глафира вынесла обитый черным бархатом ящичек, в правом верхнем углу была вдавлена золотая узорчатая надпись на непонятном языке. Георгий Алоисович открыл ящичек. Изнутри он был красно-бархатен. В углублениях покоились два длинных древних пистолета, шомпол и пули. Глафира прислонилась к стене. Георгий Алоисович ловко подхватил пистолет. - Показываю, как пользоваться! Шомпол, пуля, вот так, вогнал. Вот сюда - порох, засыпал... Так - прицелился. И... Грохот, резкий запах, сверкание, дым. Когда все утихло, улеглось, успокоилось, когда дым рассеялся, мы увидели в стене над самой головой Глафиры огромную дырку и бегущие от этой дырки изломанные, тонкие, как лапы паука, трещины. - Дурак, - пожала плечами Глафира и пошла прочь с кухни. Георгий Алоисович взял шомпол и пошуровал им в стволе пистолета. - После выстрела, - объяснил он, - хорошо бы прочистить пистолет. - Кому-то не повезло, - задумчиво сказал Куродо, - убирать-то хрен с ним - уберет, а вот дырку в стене заделывать... _________________ ____________________________________________ Мы мчались к пятому болоту, и я старался не думать, не представлять себе то, о чем говорил Мишель, - и чем больше я старался об этом не думать, тем больше и больше лезла в глаза эта виденная мной когда-то на другой планете картина: запрокинутая в жарком бесстыдном задыхе голова женщины, стон, стооон... А потом мы вылезли из машины, и я увидел, как вспыхнули ярче, зажглись сильнее плоские глаза дракона. Я увидел каменистую площадку, вдающуюся нешироким мыском в побулькивающее коричневеющее болото. Моих ноздрей коснулся запах этого болота - и я понял, что застрелю Мишеля. - Ну и вонь, - сказал Георгий Алоисович. - Самое место для дуэли, - усмехнулся де Кюртис, - у сортирной ямы. Глядите, как старик обрадовался. - Вонючку увидел, - бриганд, не отрываясь, глядел на меня. Но мне было плевать на его ненависть, потому что сам я его слишком ненавидел. Георгий Алоисович открыл ящичек. Валентин Аскерханович зарядил пистолеты. - Проверь, - обратился он к Георгию Алоисовичу. Тот мотнул головой, мол, чего там... проверять-то... Ни к чему. Незачем. Я стоял на краю площадки и видел, как разгораются плоские глаза дракона под сводами пещеры. - Ребята, - заволновался де Кюртис, - давайте быстрее. Нам сложности с "псами" ни к чему... Представляете - приволокутся сюда? Я пожал плечами. Я ощутил в своей руке благородную пистолетную тяжесть. - Значит, так, - объяснил де Кюртис, - я говорю: взводить - вы поднимаете пистолеты. Говорю: "Стрелять!"- стреляете. Ясно? - Нет, - встрял Георгий Алоисович, - тут такое дело. Пистолеты - вещь ценная. Если кого зацепило, бросайте пистолеты на пол - сюда, а уж потом - тоните. - Постараемся, - пообещал я. - Будем надеяться, - сказал Георгий Алоисович. - Годится, - кивнул де Кюртис и поднял руку. - Что, - спросил бриганд, - ?бте-Пародист, вспомнишь молодость? Покупаешься в дерьме? Да? - Взводить! - крикнул де Кюртис. Я поднял пистолет. Мишель стоял напротив меня. Мы могли бы убить друг друга броском ножа. - Стрелять! - гаркнул де Кюртис. Я нажал на спусковой крючок и на секунду оглох от грохота. Мишель качнулся. - Пистолет! - завопил Георгий Алоисович. Мишель брякнул пистолет к ногам Георгия и только после этого рухнул в зловонную булькающую трясину. Я тоже швырнул пистолет. Я сунул руки в карманы. - Отваливаем, - коротко бросил де Кюртис, - сияние глаз нашего любимого становится просто невыносимым. Я повернулся и пошел к машине. Георгий Алоисович поднял пистолет Мишеля и заглянул в дуло. - Ччерт, - ругнулся он. - Что такое? - заволновался Валентин Аскерханович. - В нем не было пули... - Как... - потрясенно спросил Валентин Аскерханович, - вы догадались? Де Кюртис рассмеялся: - Валя, ты прелесть... Я остановился у самого электромобиля. "Плевать. - подумал я, - плевать. Укоцал - и хрен с ним... Просто... убил. Я же не знал". - Догадался я, - охотно пояснил Георгий Алоисович, - по звуку выстрела и по тому, что Джек - живехонек, даже не оцарапан, потом решил проверить свою догадку... Ну, и проверил. Де Кюртис уселся на место водителя. Георгий Алоисович аккуратно сложил пистолеты в ящичек и замкнул его. - Спасибо, - сказал я, повернувшись к Вале. - Не за что, - пожал плечами Валентин Аскерханович, - вы вон его благодарите, - он указал на де Кюртиса, - это он мне присоветовал: пулю, когда будем на месте, вкладывай в один пистолет. Нам два трупа ни к чему... Ну, я и вложил... - Валя, - спросил я, - так, значит, и мне мог достаться пустой пистолет? - Мог и вам, Джек Джельсоминович, - спокойно ответил Валентин Аскерханович, - судьба... ----------------------_________ ______________________________________________________________ Дома меня спросила Кэт: - Где вы были? Я объяснил: - У пятого болота. - А где этот... поганец? До того противный... Он тебя бил? - Он спас меня от смерти... - А я слышала, что он тебя чуть не убил... - И это было, - подтвердил я, потом сказал: - Благодаря ему - я здесь, а не в казарме Северного городка. - В казарме - хуже? - Гораздо... - Значит, это - просто ад, - сказал Кэт. Она употребила слово, какого не было в нашем обиходе. Я выучил его перед тем, как отправиться убивать дракона для рыцаря, но значения его не понял. Поэтому я спросил у Кэт: - Что это - ад? Кэт попыталась объяснить: - Вот я жила, грешила, ну, совершала проступки - и попала после смерти в ад... к вам. Я возразил: - Я тебе сто раз объяснял: ты - жива! Смерть тебе еще предстоит. - Я знаю, - кивнула Кэт, - но когда я еще раз умру, то за мои грехи меня сунут в совсем, совсем страшное место, понимаешь? Ад - это там, где наказывают тех, кого не наказали, пока они были живы... Понимаешь? - Нет, - ответил я, - не понимаю. - Потому что ты и так в аду, - сказала Кэт, - ты мне не ответил, что случилось с твоим бывшим командиром. - Я его убил. Кэт молчала. Я сказал: - Он оскорбил тебя. Он назвал тебя шлюхой. Кэт покраснела: - Подонок. - Конечно, - согласился я, - за это я его и убил. Еще он сказал, что ты бегаешь к седьмому болоту. - Сволочь, - Кэт заволновалась, - какая сволочь! - Разумеется, - мне не нравилось, что Кэт так волнуется, - сволочь... Даже если ты и бегаешь к седьмому болоту. - Но я вовсе туда не бегаю, - запальчиво возразила Кэт, смутилась и, пожав плечами, заметила: - Пару раз заходила покормить Большого. Ему тут одиноко. Мне его жалко. Мы все-таки с одной планеты. "Ничего страшного, - подумал я, - бегает покормить зверька. Юннатка, натуралистка. Что плохого? Любит животных. Потом эта... как ее - ностальгия! Смотрит на зеленую огромную тварь и вспоминает солнце-солнышко, зеленую травку..." - Сними юбку, - приказал я. Кэт спросила: - Значит, ты - дежурный, раз Мишеля - нет? Я поморщился: - Принцесса, я как-нибудь разберусь с дежурством. - Я просто пойду помою посуду, раз уж ты - дежурный... - Помоешь, конечно, - кивнул я, - но не сейчас. Сейчас - сними юбку. Кэт подумала и сняла юбку. Я увидел длинную царапину на ноге, скорее уж шрам, чем царапину. Я его давно видел, я давно спрашивал: "Как ты умудрилась?" Тогда, я помню, удивился смущению принцессы. - Как ты умудрилась? - спросил я снова и провел ладонью по рубчатой царапине. Кэт покраснела: - Ты уже спрашивал. - Ага, - согласился я, - спрашивал и спрашиваю еще раз. - Я поцарапалась, - ответила Кэт. Я погладил ее: - Точно, - сказал я, - поцарапалась. Я помню. Упала и поцарапалась. Да? - Да, - ответила Кэт. ...Потом она надела юбку и ушла на кухню, а я лег на диван и открыл книжку. В дверь постучали. Я крикнул: - Входите. Вошел Куродо. Я отложил книжку. - Везет, - сказал Куродо , - я вот если дежурный, то сразу посуду мыть, пол драить, а ты на диване с книжечкой... отдыхаешь. Я уселся на диван: - Отдыхаю...Ты на тренировку пойдешь? - Да нет, - Куродо поятнулся, - какая же тренировка... Выспаться надо. Я подумал, что Куродо может мне помочь. Я сказал: - Я убил бриганда. - Это я понял, - Куродо усмехнулся, - с тобой, я гляжу, лучше не связываться: сержант - в прыгунах, Диего, ты говорил, в брюхе у дракона, а Мишель - в болоте. - Куродо - спросил я, - ты понял, из-за чего я его убил? Куродо замялся: - Старые счеты - ротные? Я так понял? - Нет, - ты не так понял... Старые счеты, они и есть старые счеты, по ним заплачено. - Ну, - протянул Куродо , - что-то такое за столом было. Какой-то скандал . Я не вслушивался. - Он назвал Кэт блядью. - Эту, что ли, - Куродо указал на дверь, - которая на кухне? которую ты с другой планеты приволок? ну, это он зря... Наврал. - Он сказал, что она ходит к седьмому болоту... что она... Куродо похлопал меня по коленке. - Ну ты прямо - как распалился... - Он врал? - Врал, конечно... завидно. Я же говорю. Тебе дежурить - ты книжку читаешь или на тренировку пойдешь, а нам, ему или мне, или там, Вале... - Я серьезно спрашиваю. - А я отвечаю. -Я серьезно спрашиваю, бывало ли такое, чтобы женщины в подземелье?.. Куродо помрачнел: - Да... ну... в общем-то, бывало... - И бывает? - И бывает, - Куродо помолчал и добавил: - Особенно если их привезли с других планет. Если над ними было другое небо, то к нашим... потолкам им не привыкнуть... так просто, так... быстро. - Значит, бриганд не врал? - Врал, - быстро ответил Куродо, - конечно, врал. Завидовал. - Но он мог и не врать? Это могло быть и правдой? Куродо сопнул носом: - Да... вообще, конечно... Конечно, могло быть... Почему нет? - Спасибо, - поблагодарил я, - спасибо. Буду знать. - Тебя же предупреждали, - замялся Куродо, - ну... тогда еще... Лучше не брать. Конечно, хорошо... Посуду моет и вообще, но тебя же предупреждали. Я усмехнулся: - Я знаю, Куродо, я никого обвинять не собираюсь. Мне не хотелось объяснять Куродо, почему я забрал Кэт с собой. Я и сам толком этого не знал. Потому что она была похожа на Мэлори? Потому что она просила меня взять ее на небо? Потому что я опасался, что ее убьют? Потому что я был не уверен, что она сможет управиться с доставшейся ей властью - огромным беззубым драконом, перешедшим от человечьего мяса к нежной зеленой травке, к хрустящему желтому сену? Не знал. Я не смог бы точно ответить на все эти вопросы, слипшиеся в один: - Зачем ты ее взял с собой? Что-то было поверх и помимо всех этих причин, названных и неназванных, что заставило меня забрать Кэт с собой. Я поднялся с дивана. - Пойдем на тренировку? - спросил я. - Пойдем, - согласился Куродо . Мы вышли в коридор. Я заглянул на кухню, громко крикнул: - Кэт, я на тренировку - приду поздно. Она отозвалась, откликнулась: - Хорошо. По улице мы шли некоторое время молча, потом я остановился у троллейбусной остановки. Куродо спросил: - Ты же собирался на тренировку? - Я передумал. - Смотри, - Куродо постоял, попереминался с ноги на ногу, - может, мне с тобой съездить? Я пожал плечами: - Незачем. Ни к чему. Куродо почесал в затылке: - Джек, я боюсь, ты глупостей наделаешь. Ты и без того какой-то. Сначала на тренировку собирался, потом раздумал. Ты что, к седьмому болоту? Куродо в самом деле ко мне хорошо относился. Еще в карантине. Ему было бы жалко, если бы вместо меня вернулся Мишель - я это знал. Поэтому я ответил: - Куродо, у меня душа не спокойна. Понимаешь? - Понимаю... - И я хочу проверить. Хочу успокоиться. - Так ты не успокоишься, - спокойно возразил Куродо , - как же ты успокоишься, если ничего не увидишь? Ты вот ведь и сейчас ничего не видишь, а неспокойный... Ну, а если ты увидишь? Ты что, от этого успокоишься? Куродо был прав. Я помотал головой: - Нет... Я все равно поеду. Не могу я... - Перестань, - Куродо взял меня за рукав, - прекрати... что ты... Ты представь, если твой бриганд не соврал, а? И ты увидишь? - Значит, он не соврал? - Уу, - выдохнул Куродо, - эк, тяжело с тобой... Хорошо, хорошо - наврал... Только как это определить? Круглосуточный пост установить? Сам подумай! Тем более сейчас... Сейчас тем более туда не убежит... Эта фраза и решила все. Куродо прикусил язык, едва лишь это произнес. - Ччерт, - сказал он, - Джекки, кончай, пошли в зал. Подошел троллейбус. Распахнулись двери-гармошки. Я вошел, и следом за мной Куродо. - Ну тебя к лешему, - сказал он, - ты так глазом своим пыхаешь...Точно какую-нибудь гадость сотворишь. Я засмеялся: - Спасибо, Куродо . Куродо пожал плечами: - Не за что. В троллейбусе было пусто. Мы с Куродо и две дамы из лаборатории. Куродо все посматривал в их сторону. Дамы пробили талоны. Я полез в карман за своим, но Куродо меня остановил: - Кончай... должны же у нас быть какие-нибудь рога... как их?.. рогативы? Водитель троллейбуса так не считал. После двух остановок он притормозил, остановил троллейбус и, выглянув в салон, с легкой укоризной сказал: - Ребята, ну, совесть-то надо знать? Я же и так порожняком гоню. Отметьтесь, что вам стоит? Куродо вздохнул: - Две рюмки вина - вот что нам стоит. Ладно. Он достал талоны, пробил их. Водитель тронул с места. - Крохобор, - заворчал Куродо. - Подумаешь, дел-то куча! Порожняком он гоняет... - Их тоже можно понять, - заметил я, - мне де Кюртис рассказывал - очень придирчиво снимают показания датчиков. И если не наработал положенное, отправят в "столовую" на подвозку. Кому охота? - Все равно - крохобор, - уперся Куродо, - у них в час пик знаешь, какая толпа? Я не слушал. Я глядел в окно. Мимо неслись стеклянные стены полупустых магазинов и кафе. Две дамы из лаборатории сошли довольно скоро. Троллейбус прокатился некоторое время вперед, потом водитель остановил машину и снова выглянул в салон. - Братцы, - спросил он, - вы куда, к седьмому болоту собрались? - Вези, - ответил Куродо, - не болтай. То тебе плати, то тебе расскажи... Давай, крути баранку. - Нет, ребята, - водитель смутился, - я понимаю - это свинство, но вы в мое-то положение войдите.. .Ну, куда я попрусь к седьмому болоту? Там и пассажиров-то не будет... А вам пройтись - одно удовольствие... Куродо вытянул: - Ну ты наглец! Я подошел к двери. Мне не хотелось оказаться быстрее быстрого у дракона для рыцаря. - Хорошо, - сказал я, - отворяй. - Спасибо, - сказал водитель, - честное слово, спасибо. Я не рассчитывал сегодня к седьмому, честно... - Меньше слов, - прервал его Куродо, - одним спасибо не отделаешься. Водитель отворил двери. Мы вышли и потопали по туннелю. Сперва мы шли молча, потом Куродо предложил: - Давай хоть не по прямой к седьмому выйдем? Шпионить так шпионить, чтобы не заметили. Я пожал плечами: - А ты знаешь кружной путь? Представляешь, заблудимся и вляпаемся в "столовую" или в болото? Куродо задумался. - Да... Вроде бы знаю... Ну тут, если только в "столовую" упремся, а там ничего. Я здешнюю "столовую" хорошо знаю. Начальником мой друг служит. Я поглядел на Куродо : - Где же ты с ним подружился? - О, - засмеялся он, - это целая история. Я не слушал. Мы свернули в узенький туннельчик с осклизлыми жаркими, будто дышащими стенами. Нам пришлось продвигаться боком, аккуратно, осторожно - и я особо не прислушивался к тому, что бубнит за моей спиной Куродо . - ...Ах ты ешь твою двадцать! Я ему кричу - линяй!.. Линяй скорее - покуда не накрыло, а он... Я вспоминал ту планету, вздрогнувшую принцессу, растаращенного, застывшего в истоме наслаждения дракона. - ...И я его выволок... ну - чуть жив... Его и в "псы" не спишешь, так размололо, кое-как починили, кровушки доплеснули, косточек добавили, кожицы долепили... Джек - направо, направо. Я втиснулся в совсем узкий проем. Я чуть не задохнулся от смрада. Узенький туннельчик едва освещался тусклыми лампочками. - Куродо, - спросил я, - а мы правильно идем? - Судя по вони, правильно, а что? - Как бы нам не задохнуться здесь - вот что! - заметил я. - Я все-таки жить хочу, чтоб мыслить и страдать. - Похвально, - одобрил Куродо . - Так я и интересуюсь, не задохнемся? - Можем, можем, - невозмутимо подтвердил Куродо, - мне вон начальник рассказывал, тот самый... Чуть ли не один задохнувшийся в квартал - оби-за-тель-но... - Приятные перспективы, - я продвигался бочком-бочком, спешил, ибо видел в конце узенького тоннеля сияние, острое и яркое, как укол иглы, как свет звезды. - А какие у нас вообще перспективы? - грустно заметил Куродо. - Все равно погибать в заднице дракона, так не все ли равно, в чьей? Мы выбрались на площадку к самому болоту. - А? - горделиво спросил Куродо . - Как я на местности ориентируюсь? Я развел руками, мол, что и говорить - блеск! Мы шли вдоль болота и помалкивали. Потом Куродо потянул меня за рукав. Я остановился. Я увидел довольно широкий туннель. Он вел к дыре неба. Я не сразу узнал дракона для рыцаря. - Взлететь захотел, - усмехнулся Куродо . Запрокинув голову, вытянувшись, насколько это возможно от кончика хвоста до ноздрей, зеленая отвратительная слоновья туша, казалось, стремилась стать струной, звенящей от напряжения. Дракон для рыцаря глядел туда, где острой иглой, тонкой звездой сиял день. Мне стало жалко дракона. На миг! Не более... Мы остановились. Мы ждали. Мы прислонились к чистой выскобленной стенке. Она была теплой, словно спина живого существа. - Мы так и будем стоять? - спросил Куродо. - Может, уйдем? Я помотал головой. Куродо зевнул: - Елки-палки, чего ради я согласился? Джек, не дури...Ты что, сторожем здесь устроишься? Я промолчал. - Да ты пойми, - не унимался Куродо , - даже если она и ходит сюда... Он осекся, но мне было плевать на его болтовню, и он продолжил: - Даже если она и ходит сюда, то что же - сразу после такого скандала... Куродо замолчал. Куродо взял меня за рукав. - Джекки, - шепнул он, - без глупостей. Пошли отсюда. - Куродо , - сказал я довольно громко, - уходи. Я останусь. ...Кэт шла к дракону. Она шла от троллейбусной остановки - и потому не видела нас. Куродо подумал и крикнул: - Кэт! - он замахал руками. - Кэт! Она остановилась. Она смотрела на него. - Эгей, - заорал Куродо, - а мы тут с Джеком! Гу-ля-ем! Дракон для рыцаря тоже нас услышал. Понимал ли он человечью речь? Не знаю. Не знаю, не думаю... Он повернулся сначала к нам. Его тусклые выпуклые глаза смотрели на Куродо ... Меня он не замечал, не видел. Кэт стояла как вкопанная, или скорее как приговоренная. И дракон всем своим гигантским телом стал поворачиваться к ней. Куродо вцепился мне в плечо. - Джекки, - выкрикнул он, - не пялься! Твоего здесь нету! Нету!.. Вали назад. Ее лечить надо, а не наказывать. - Ее-то да... - выговорил я одними губами, как завороженный глядя на то, что уже видел когда-то в кинозале, а после на другой планете... - Джекки, - Куродо тянул меня прочь, - ты сдурел, а с него-то какой спрос? Сдай назад - за убийство тренажера знаешь что полагается? Ведь знаешь7 Я бы, наверное, отвалил, послушался Куродо , если бы не вопль Кэт. Она орала на своем диалекте, но я-то ее понял. - Что! - она билась в конвульсиях, выгибалась, и ее ликующие хрипы врывались в ругань, оскорбления, она ненавидела, - съел? А ты что, не дракон? У, уродина... Ты погляди на себя в зеркало: одноглазый, зеленый, гадкий... как тебя люди терпят?..Ты - такой же, как он, как он... Она задыхалась не то от ненависти, не то от стыда, не то от наслаждения и тыкала пальцем в дергающегося дракона. - Только он, оон... нежнее тебя... Он моог бы разорвать, убить... оо... меня... Гляди, гляди, как он не...же..ээн... Куродо не ожидал, что я ударю его. Он не думал, что для того, чтобы освободиться, я применю такой прием. Впрочем, я положил его аккуратно. - У тты... екарны-боба, - выстонал Куродо, лежа на полу, - сходил на тренировочкууу... Он выматерился. Я пошел к дракону. Я знал, как я его убью. Голыми руками... Без кожи... одним мясом ладоней... От удовольствия он поводил головой совсем близко от земли... Он даже прижмуривал глаза от удовольствия. И я сжал его горло. Кэт взвизгнула и отползла в сторону. Глаза дракона широко и изумленно распахнулись. Кажется, не успев понять, что его убивают, он уже примирился с этим. После Куродо объяснял: - Тебе, Джекки, повезло. Если бы тебя дракоша напоследок хвостиком не оглоушил - скандалу бы не обобраться... А так - вроде как наказанный здесь же... На месте преступления... Глава девятая. Семейные сложности нарастают  - Я думала, тебе приятно будет меня увидеть. Это было первое, что я услышал, когда вернулся из липкого потного мучительного полунебытия, о котором почти невозможно сказать, сколько оно длилось? Секунду или вечность? С женщиной могут произойти самые разные изменения, но голос ее останется прежним... Я с трудом повернул голову. - Жанна! - тихо сказал я и не вздрогнул только потому, что вздрагивать было слишком больно. Гигантская жаба почти нависала над моей кроватью. Я отвел глаза. - Ты чего? - изумилась Жанна, наверно, притворно. - Чего потупился в смущенье? Погляди, как прежде, на меня. Я постарался шевельнуться. - Погуляли, ребятки, на моих поминках, - услышал я голос Жанны, и, если не глядеть, если не поворачивать голову, то все было лучше некуда: Жанна, умная и злая, прежняя Жанна никуда не исчезла, она была здесь, она говорила со мной, говорила, го... - за что новенького укоцали? Жаба ляпнула огромный липкий язык мне на голову и потянула к себе. Я сдержался, не закричал от боли. Я подчинился жабе. Я смотрел на нее во все глаза. Я старался совместить голос Жанны и тело жабы. - Жанна, - ответил я, - это для тебя он - новенький, а для меня - старенький. Жаба хлопнула язык обратно, в разверстую пасть. - А, - заклокотала она горломешком, - вот оно как... Старые счеты? - Да нет, - принужденно засмеялся я, - счеты-то новые. Так бывает. Тебе что за дело? Получилось грубо. Но Жанне это как раз и подошло. - Ясно, - жаба поерзала по полу, устраиваясь поудобнее, - дело - не мое. Утопили бедолагу... Мы помолчали, и я, испытывая некоторую все же неловкость, шутливо спросил: - Меня тобой лечили? - Нет, - подхватила мой тон Жанна , - что ты... Здесь строго. Здесь о наших отношениях до моего превращения - осведомлены. Я так... Пришла навестить больного товарища. - Спасибо, - сказал я, - как я... со стороны? - С нашей стороны - прекрасно, лучше некуда... Но есть и другие стороны. Их тоже надо учитывать... Я, кстати, встречалась с твоей матушкой... Жанна замолчала и внимательно на меня посмотрела. Я увидел свое отражение в тусклых выпуклых слезящихся буркалах жабы - и ничего не ответил. - У тебя прелестная матушка, - невозмутимо продолжала Жанна, - такая молодая, красивая и очень... - жаба похлопала беззубой огромной пастью так, что стал виден ее язык и то, что он сложен, свернут, как рулон толя, - очень влиятельная. - То есть? - переспросил я. - То есть, если бы не ее влияние, - охотно объяснил Жанна, - вряд ли бы ты так дешево отделался за тризну по любимым девушкам... Я прикрыл глаза, сквозь щелку полузакрытых век я видел в красноватом сумраке огромную тушу, говорившую знакомым голосом. В дверь заглянул ящер в белом халате. Это был не Коля. Колю бы я сразу узнал. "Лучше бы, - подумал я, - отвезли бы в санчасть Северного. Там все роднее, ближе..." - Что, - спросила Жанна, - свидание закончено? Процедуры? - Да, - пискнул ящер, и по его фальцету я понял, что изгаляться он будет умело, долго и с удовольствием. ...Жанна заходила еще пару раз ко мне, заскакивала, но очень скоро поняла, что мне тяжело смотреть на жабу человеческих размеров и слышать голос Жанны, и перестала заскакивать... Скоро я поправился так, что смог гулять без посторонней помощи. Тогда-то ко мне и заглянул начальник школ. Я сидел на кровати, листая книжку, когда он вошел, и тотчас отбросил книжку, вытянулся по стойке "смирно". - Вольно, - сказал начальник школ и махнул стеком, - садитесь. Я уселся на кровать, начальник школ напротив меня - на стул. Я заметил, что он раздражен и не старается скрыть своего раздражения. - Будь моя воля, - сказал начальник школ наконец, - я бы раскрутил ваше дело, Джек Никольс. Я бы показал вам, что такое образцово-показательные дуэли и убийства опасных для жизни рептилий. Я промолчал, потому что не хотелось врать начальнику школ, а объяснять ему все, все, все - означало признаваться ему в преступлениях и тем делать его или соучастником, или следователем, вызнавшим важную тайну. - Но у вас, - продолжил он, - влиятельные покровители. Вам повезло... только... Я едва успел уклониться, стек рассек одеяло и матрац, как до того воздух. Я перепрыгнул, перевалился через кровать, готовый бежать или драться, смотря по обстоятельствам. - Стареете, - сказал я, надеясь обратить странный поступок начальника школ в шутку, - стареете, коллега начальник школ. Начальник школ сидел, вжав голову в плечи, словно это его ударили и попали, а не он ударил и не попал. - Я не старею, - начальник школ поднял голову и поглядел на меня, - я не старею... Нет... Я схожу с ума. Мне нужно наверх, на воздух, под небо... понимаете? - Попроситесь на другую планету, - по-дурацки предложил я, - вас отпустят. Начальник школ с трудом оторвал стек от кровати, поглядел на тонкую длинную палку с едва заметным хлыстиком на конце. - Тоже не выход, - тихо произнес он, - боюсь там, на другой-то планете, вконец озверею... раз-драконюсь... Нет, - начальник школ перевел взгляд на меня, - нет, Джек, убийца со стажем, мне ничего не осталось, кроме как ждать... ждать... А там... или в "вонючие", или... Я осторожно присел на край кровати, предварительно спросил: - Драться не будете? - Нет, - усмехнулся начальник школ, - выплеснулся. Садись. Отдыхай... Некоторое время мы молчали. Я осматривал свою палату. Потолок ее круглился белым куполом, в центре которого плескался желтоватый, чуть выпуклый свет небольшой, но яркой лампы. - Тебе, - с некоторым усилием проговорил начальник школ, - увольнительная. За твои подвиги тебе полагается не увольнительная, а месяцок-другой в пещерах... но... координатор так решил... Выздоровеешь - иди, гуляй... Мне, собственно, давно об этом хотелось спросить, да все некого было... Не Жанну же спрашивать об этом? Поэтому я спросил у начальника школ: - С женой? Начальник школ зажал стек между колен, с наслаждением почесал лопатку и кивнул: - С женой и мамой. Женщины твои уже познакомились и даже подружились... над постелью, - начальник школ усмехнулся, - умирающего... Я обиделся: - Что же, не умирающего? - Да как сказать, - начальник школ поиграл стеком, - конечно, хлестнуло тебя напоследок крепко, чтоб не баловал, но не до смерти... Я хочу, чтоб ты понял, отдал себе отчет: твоей вины... Впрочем, - он прервал себя, сцепил пальцы в замок и потряс сцепленными руками в воздухе (стек торчал внизу, зажатый между коленями), - у нас здесь у всех - вина с виной - такой клубочек, не пошерстишь, не переберешь... Только Джорджи вспомнишь, до чего же мудрый был мужик! Поближе к старичку всю планетную шваль загнал, чтобы грызли друг друга... Вот в чем его план. - Вы считаете? - тихо спросил я. - Вы считаете, в этом его план? А может, он надеялся, что вся эта планетная шваль перегрызет горло старичку? - Нет, - покачал головой начальник школ. - Он идеалистом не был. Смел он был необычайно. Умен изумительно, при всей своей невзрачной внешности, но идеалистом - не был... Не было этого у него славного качества. Некоторое время мы молчали, а потом начальник школ подмигнул мне: - Ну, хорошо, сбудется такая фантастика - перегрызет кто-то горло дракону, хотя это невозможно... Невозможно - намека даже на это не было. Ну, перегрызет - что дальше? Ты представляешь, какая скука наступит? - Для меня не наступит, - быстро ответил я, - я найду, чем заняться. - Ты-то да, - кивнул начальник школ, - хотя теперь вряд ли. Теперь ты сам себя не знаешь, ну, допустим, тебе найдется дело, а всей этой гопе? Всем подземным бандитам, умеющим только одно - убивать? Им чем заняться? Ты представляешь: вся эта банда выхлестнет наружу. Кто с ней справится? Только на другие планеты рассылать. Только... Да, впрочем, это все фантазии. Никогда дракоше горло не перервут. Не было такого... прецедента. - Отчего же не было, - возразил я, - еще как было... на других планетах... - На других планетах - да, а на этой? - А на этой, - я высказал свою давнюю затаенную мысль, - кто-то же ведь загнал его вглубь, в подземелье, кто-то ведь, вооруженный так, как мы, заставил его подчиниться? Значит? - Ничего не значит. - вздохнул начальник школ, - ровно ничего это не значит. А вот что я вам совершенно серьезно говорю, что, действительно, значит... отрываться вам надо, Джек... Отрываться. - Куда? - не понял я. - Куда угодно, - объяснил мне начальник школ, - в карантин - сержантом, в начальники школ, в лабораторию - кем угодно и как угодно, но... отрываться... Плохо для вас дело окончится, ох, плохо... с такими мыслями хоть в "псы"... честное слово. ...Через два дня после этого я встретился с мамой. Свиданьице с начальником школ, свист стека, рассекающего постельное белье, удачный прыжок через кровать, славная напряженая беседа как-то оздоровили, подтянули меня... Да и мама была все такой же молодой, красивой, умной. Увидев ее, я снова захотел туда, вверх, в нашу комнату, откуда выволокли три года тому назад, но снова вспомнились плоские экраны, тускло мерцающие по углам комнаты... нет... нет, нет. Мэлори... Мэлори... Мэло... Мама обняла меня. Я расспросил ее про отца. Мы шли по тоннелю к эскалатору. В кармане гимнастерки у меня покоилась увольнительная. - Джек, - сказала мама, - я встретилась с твоей женой. Ты - молодец. Ты выбрал себе хорошую женщину. Я поморщился, повертел пальцами в воздухе, будто ощупывал невидимый круглый предмет, потом сказал: - Да... ничего... у нас с ней были некоторые сложности... Кстати, вы с ней нормально общались? Говорит она неплохо? - О, - мама всплеснула руками, - что ты... Я не понимаю, какие сложности... Выговор почти чистый. А словарный запас! - Я не о языковых сложностях говорю, - криво усмехнулся я, - языковые сложности побоку... У нас были другие... неурядицы... И если бы она была с нашей планеты, я бы давно ее... - Так ведь, - мама взяла меня за руку, - и сложностей этих, языковых и не-языковых, не было бы, если бы она была не с другой планеты. Я остановился: - Откуда ты знаешь? - идиотски спросил я. - Мне рассказала твоя жена, - объяснила мама, - все рассказала. И я прекрасно поняла и ее, и тебя. Я мотнул головой, осторожно высвободил свои пальцы из маминой ладони. - Не знаю, - сказал я, - как это можно понять и ее, и меня. Она хоть бы раз пришла навестить, - я хмыкнул, - умирающего мужа. Мама потянула меня за собой: - Пойдем. Или ты не хочешь наверх? Время-то идет! Мы пошли, и мама постаралась растолковать мне: - После всего, что случилось, она боялась тебя. Боялась, что ты ее прогонишь... - Ну, сейчас, - я пожал плечами, - куда ее гнать? В ракету и к папе-ренивцу? Она тебе рассказывала о том, какой прием нам устроил ее папа после моих подвигов? - Я же тебе говорю, - улыбнулась мама, - она мне все рассказывала... А наверху мне не понравилось. Если бы я сидел только в подземелье, я бы, наверное, хряснулся в обморок. Но меня было уже не удивить открытым чистым небом и спокойно веющим ветерком, ожившим, зашевелившимся воздухом. В конце концов, все это я видел и на других планетах, но вот глаза, глаза дракона, тусклые, плоские, понапиханные где только можно... Кажется, их стало больше. Мы сидели с мамой в кафе, и я обратил ее внимание на это. - Нет, - засмеялась мама, - тебе кажется. Мне ли этого не знать. Просто отвык... Я показал пальцем в направлении одного экрана: - Смотри - прежде эта штука висела только в одном углу, а теперь, - я ткнул рукой себе за спину, - их развесили по всем четырем... Экраны слабо, слабо замерцали. В кафе никто не обратил на это внимания, но мама все же попросила: - Джек, ты бы показал увольнительную. И знаешь, не демонстративно, мол, жри, гадина, а интеллигентно, ненавязчиво, чтобы никто, кроме него, не обратил внимания... Я подумал, вынул из кармана увольнительную, разгладил ее на столе. - Так? - спросил я. - Приблизительно, - улыбнулась мама, - знаешь, если бы это касалось только тебя или только тебя и меня... но люди, собравшиеся здесь, в этом кафе, ни в чем не виноваты. - Виноваты, - ответил я, - виноваты. Раз живут на этой планете, то все виноваты. Невиновных нет. От координатора до последнего забулдыги, от начальника школ до самого распоследнего рабочего "столовой", от затурканного "младенца" в какой-нибудь роте до ветерана-"отпетого" - все виновны. - Но если все виновны, то, стало быть, и виноватых нет? перед кем виниться-то, если все? Ты об этом подумал? - Подумал, - ответил я, - все перед всеми виноваты, кто больше, кто меньше, но есть еще много-много тех, перед кем все виноваты абсолютно... Понимаешь? Полностью. - Ну, и кто же это? - Во-первых, это все превращенные, все в подземельях и лабиринтах рептилии, когда-то бывшие людьми; во-вторых, "вонючие", те, что хотели освободить эту гадскую планету и оказались втоптаны не в грязь даже... в дерьмо. Я повысил голос, и мать, улыбаясь, приложила палец к губам: - Тссс... Не так громко... Люди же оборачиваются. Я послушно снизил тон: - В-третьих, все умершие, те, что ползут на конвейерных лентах к пасти гада, все, кого другие гады растоптали, сожгли, раздавили, не оставили и следа, и, наконец, в-четвертых... Я замолчал. Я проглотил имя - Мэлори, Мэлори, Мэлори. На самом-то деле только перед ней были все виноваты на этой планете... только перед ней... ни перед кем другим. Мама ждала, и я, собравшись с силами, проговорил: - Воспитанницы орфеанума... вот уж кто не виноват точно... Вот уж перед кем все виноваты... Им подарили жизнь на этой планете - для чего? Только для того, чтобы их схряпало чудовище... Мама водила пальцем по столу, ногтем выдавливала какие-то волнистые узоры. - В тебе, - сказала она, - говорит юношеский максимализм. Это прекрасно, что даже подземелье его в тебе не вытравило, но это... - мама поглядела на меня, - максимализм. Это... тоже жестоко... И... главное... безответственно... - Да, - согласился я, - мы уже спорили с тобой. Я помню. Я вел себя тогда, как дурак, как хам... Я винил только тебя, а винить-то надо было всех. Ты-то всех меньше виновата. Работаешь в лаборатории. И что? - А ты знаешь, что мы сейчас делаем в лаборатории? - она смущенно улыбнулась. Мы вышли на улицу. Сизый голубь, вздрагивая горлом, пил воду из черной лужи. Солнечные кольца, трепеща, прокатывались по его телу. Потом голубь взлетел, и золотые капли упали с его лапок в воду, подпрыгнув, отраженные от черной глади. - Не знаю, - сказал я, - что вы там делаете в лаборатории, но было бы интересно посмотреть... - Снова под землю забираться? - подмигнула мне мама. И, зная, что я огорчаю ее, я ответил: - Да... Мне все равно. Теперь все равно - на земле, под землей. Поехали в лабораторию. В лаборатории стояли ванны, наполненные булькающим, словно кипящим студнем. - Вот, - улыбаясь, сказала мама, - он уже ест... полуфабрикат... Я посмотрел на булькающий студень и спросил: - Оно... живое? Мама ответила: - Раз он ест вместо живого, значит, живое... - По крайней мере, - я оперся рукой о край ванны, - чувствует боль. - Это-то точно, - кивнула мама, - видишь, как все поворачивается, как все смягчается... Раньше он жрал все подряд, потом - одних девушек, потом - сделанных девушек из орфеанума, а теперь ест, начинает есть - вот... - она кивнула на ванну. Я нагнулся. Я стал всматриваться в этот бесформенный, чувствующий боль студень - так вглядываются в картину или в зеркало, увидев себя изменившимися настолько, что... - Нет, - сказал я, - нет... Залить хавало этой гадине студнем и успокоиться? Нет... Этот студень мне так же жалко, как и... (Мэлори, Мэлори, Мэ.. .) Я не договорил. Мама не стала спрашивать. - Он будет жрать и сытно отрыгивать. А после просто мирно заснет, сдохнет - и та боль, тот ужас, которые он причинил другим, останутся неотмщенными? Неужели он просто сдохнет, и никто, никто не успеет его убить? - Ты - максималист, - грустно сказала мама, - какой ты... максималист... Кажется, на этом мы расстались. Не уверен. Я многое забыл, потому что "за поворотом" меня ждало событие... В самом деле со-бытие, потому что рядом с моим и Кэт бытием оказалось еще одно бытие, столь же мучительное для самого себя, как и для нас. Кэт отвезли в роддом, что находился при санчасти. Меня сняли с полета. Я возражал, но Георгий Алоисович и де Кюртис уговорили меня. - Сдурел... В подземелье не так часто рождаются. Отправишь жену наверх с сыном к родителям... Такое дело... Не дури. Успеешь еще настреляться. Я бродил в коридоре. Смотрел на беленые стены. Ждал. Потом в коридор выглянул врач в белой шапочке, похожей на поварской колпак. - Джек Никольс? - позвал он. Я вопросительно на него посмотрел. - Зайдите, пожалуйста, ко мне. Я вошел в кабинет. Я поморщился. На стенах были нарисованы окна, и в этих нарисованных окнах было синее небо и движущаяся, колеблемая ветром листва. Врач проследил мой взгляд. - Ах, это... - он усмехнулся, - хорошая голография, да? - он повторил рукой волнистое, текучее движение листьев. - Картинка... Вам не нравится? Я задерну. Он нажал кнопку на своем столе, и занавески неслышно задернулись на всех нарисованных окнах. Я уселся за стол: - Как жена? Врача я знал неплохо, как-никак валялся в его санчасти после убийства дракона для рыцаря - месяца два, не меньше. Врач снял поварской колпак, стал шуровать по ящикам стола. - Жена, - забормотал он, - да... жена... такое дело... Я вспомнил Фарамунда. Тот бы не финтил, а сказал бы прямо, если бы что-то случилось. Я обернулся. У двери стояли, скрестив бородавчатые зеленые лапы на груди, два ящера-санитара. Несмотря на всю серьезность момента, мне стало смешно. - Василь-Степаныч, что-нибудь с Кэт?.. Для чего вы молодцов кликнули? Чего опасаетесь? Василий Степаныч недовольно передернул плечами. - Да... Вроде бы опасаться не приходится - собой владеете, да... а тренажер порушили... кто вас знает. Я сжал кулак: - Вася, - тихо сказал я, - кто бы меня не знал, но тебя я предупредил: отвечай мне толком, что с Кэт? Если ты еще раз какую-нибудь дурость вылепишь, я успею тебя больно ударить прежде, чем санитары меня схватят... Санитары чуть подались вперед. Василь-Степаныч собрался с духом и выпалил: - С Кэт - ничего. Но у нее - миссгебурт. Я вспомнил то, что видел однажды: зеленое, шевелящееся в сумке у приятельницы мамы; вспомнил: "Его жарят живым", - и остался сидеть, только ниже опустил голову. Василий Степаныч понял, что мордобоя не будет, и коротко махнул санитарам, уже не таясь, мол, валите, идите. Я сидел, барабанил по столу. - Собственно, - сказал Василий Степаныч, - это - формальность, но мне необходимо ее соблюсти... Прежде чем отдать миссгебурт в лабораторию, справляются у отца. - Его отец, - сказал я, - гниет у седьмого болота... Василий Степаныч криво усмехнулся. - Ах, вот оно что... но я вынужден вас огорчить... Пробы уже брали. Это - ваш сын. Василий Степаныч снова испуганно замолчал. Я забарабанил по столу быстрее. (Тарра, ра! ра! ра, ра, ра! та!) - Так что вот так, - Василий Степаныч откинулся на стуле, - теперь вот остается ваше согласие. Чистая формальность. Я перестал барабанить. - Отчего же, формальность, Василий Степаныч? Кто же вам сказал, что я сына своего, кровинушку мою, плоть от плоти моей, отправлю в сушилку, прямилку и расправилку? Открыв рот, Василий Степаныч смотрел на меня. Сжав кулак, я пристукивал по стеклу, прикрывавшему пластом столешницу, я аккомпанировал своим словам. (Тук, тук, дзинь, тук, тук, дзинь...) - Я вам больше скажу, уважаемый, что если бы это даже был не мой сын, а сын, допустим, дракона для рыцаря, убитого мной, я бы и тогда не отдал бы его в лабораторию, а взял бы на воспитание себе. Ведь это, понимаете ли, так ли, иначе ли, - мой грех, мой крест, и нести его мне. - Вы, - осторожно заметил Василий Степаныч, - стекло разбили и руку окровавили. Может, йод принести? _________________________________________________________ Степан сидел за столом. Длинные зеленые крылья его были растопырены. На миг я почувствовал отвращение, но справился с ним. Или мне казалось, что справился?.. Или я свыкся с ним и жил, отвыкая только на время отлучек на другие планеты? Я так же свыкся и с отсутствием неба над головой, и когда здесь, на этой планете, мне снится открытое небо, я кричу от страха. Мне страшно, и я просыпаюсь. - Степа, - спросил я, - где мама? Степа осторожно сложил зеленые кожистые крылья, повернул ко мне узкую крокодилью морду с невыразимо печальными человечьими глазами... - Папа, - сказал он. - папа вернулся... У меня перехватило горло от нежности. Я подошел и положил руку на Степину голову. - Сын, - спросил я, - тебя что, кто-то обидел? - Нет... - Степан постарался улыбнуться и, увидев, что мне неприятна его улыбка (то был оскал хищной рептилии, когда остается одно: скинуть огнемет - и бить, бить), посерьезнел, - меня никто не обидал. Я просто очень ждал тебя, папа. Очень, очень. - Ну и прекрасно, - я уселся на стул напротив Степана, - бабушка приезжала? Степан кивнул. (Его шея... дряблая, во вздувшихся жабьих пупырышках, его рот... рот, безгубый и хищный, хищный только на вид. Степан ел только траву.) - Ты был с бабушкой в лаборатории? - Да... Мне не понравилось. Мы поговорили. Я скорее всего пойду в Контору в переводчики... У меня - способности к языкам. И он улыбнулся. Улыбнулся, уже не опасаясь, что мне это будет неприятно. Он знал: я уже взял себя в руки. Я увидел ряд его плоских зубов, которыми он перетирал пищу, и вспомнил, как однажды закричал на него, еще не умевшего говорить, распищавшегося, раскапризничавшегося. Не сдерживаясь, я орал тогда: "Урод! Уррод! Дракон! Чтоб ты сдох! Гад, гадина!" И он... вдруг перестал плакать и посмотрел на меня человечьими, понимаете ли вы, чело-вечными глазами. Я тогда ушел на кухню, уселся на стул. Потом пришла Кэт. Она спросила что-то, я не ответил . Тогда она сказала: - Это - твой сын. Вот все это я вспомнил сейчас и подумал: "А он-то помнит?" - С Конторой, - сказал я, - сложности. Небольшие, но сложности. В лаборатории все-таки бабушка... - Но я сдам экзамен, - убежденно сказал Степан. - Конечно, - кивнул я, - но не в одном экзамене дело... - Понятно, - Степан перестал улыбаться, поднялся и прошел в другую комнату. (Нам с Кэт выделили большую жилплощадь после рождения Степана.) Я крикнул ему вслед: - Но ты не волнуйся, сделаем... - Я и не волнуюсь, - отозвался Степан. Я встал. Прошелся по комнате... (Дзинь, дзинь... Мы с Куродо неплохо поработали - Куродо завалился спать Дзииинь. Возились с огнедлаками, и вот как они лопались... Дзиин, дзиинь... Слегка увлеклись и чуть сами не подзалетели, чуть сами не сделали - дзинь, дзинь, дзиинь... А какое там небо было... Алое... багровое... Лучше потолок, чем багровое небо... Дзинь, дзинь... Будто живешь в середине костра. И этот костер весь мир... Дзинь.) Вошла Кэт. Мы поцеловались. - Здравствуй... рыцарь, - сказала она на своем наречии. - Здравствуй, принцесса, - ответил я. Она, когда говорила так, то становилась похожа на Мэлори, печальную, грустную Мэлори. Но Мэлори редко была печальной. И Кэт редко так говорила. Кэт уселась, положила ногу на ногу, сцепила руки замком на колене. - Ты что, сегодня дежурная? - спросил я. - Да, прибирала на кухне. - Это черт знает что, - возмутился я, - муж нивесть где, а жену... - Да понимаешь, какое дело, - протянула Кэт, - здесь скандалец небольшой вышел. - Какой скандалец? Степан вышел из комнаты и сказал: - Я покусал Георгия Алоисовича. Я повернулся к нему. - Что у вас произошло? - Ничего не произошло... - Не ври мне... - Я не вру. Просто мне не понравился Георгий Алоисович - и я его покусал. - Он бы мог убить тебя, - сказала жена. - Раз не убил, - ответил Степан, - значит, не мог... - Прости, сын, - спросил я, - но дело слишком серьезно... Как же ты поступишь работать в Контору? А если тебе там тоже кто-то не понравится? Кэт покачала ногой: - Георгий дела поднимать не будет... Я говорила. И Глафира ...в общем... была... ну, не собиралась, словом, меня назначать дежурной; я сама попросилась... - Я тебя понимаю... Степан зелеными когтистыми лапами отколупывал краску на дверной притолоке, и этот вполне человеческий, подростковый жест взорвал меня, почти взорвал. Я уже открыл рот, чтобы гаркнуть, но потушил крик, сдержался, взрыв не вырвался наружу, остался во мне, всосался в кровь. - Степан, - сказал я спокойно, - что бы ни было, что бы ни случалось - тебе надо научиться сдержанности. Ты должен помнить, что ты не один, ты связан тысячью нитями, - я обвел в воздухе круг, - с другими, прочими - со мной, с мамой, с бабушкой. Каждый твой поступок, уж извини, - это и наш поступок. Мы за него тоже ответственны... Ты ведь прекрасно понимаешь, почему Георгий Алоисович сдержался? Понимаешь? Степан опустил голову. - Ну, разумеется, - я усмехнулся, - для чего ему иметь неприятный... гм, гм - разговор... со мной. А теперь получилось так, что мне предстоит неприятный разговор с Георгием Алоисовичем. Я надеюсь, ты уже извинился перед ним? Крокодилья морда Степана замоталась из стороны в сторону, и я снова прикусил губу. Он был отвратителен. Он был не такой, как я. - Нехорошо, - сдержанно произнес я, - это очень нехорошо, Степа...Теперь мне придется идти извиняться... такие дела... Поэтому, что бы ни было, тебе надо научиться сдерживаться... даже если бы Георгий Алоисович назвал бы тебя жабенышем, а твою маму - драконовой подстилкой. Степан поднял голову и посмотрел на меня изумленно: - Откуда ты знаешь? Кэт перестала покачивать ногой, откинулась на стуле: - Ах, вот оно что... Степан мне этого не говорил. Я мотнул головой: - Да.. .Степа, и вот теперь мне не придется идти извиняться... Надобно сдерживаться... Это тебе - урок. Ни в коем случае не прерывай собеседника, дослушай до конца, а уж потом отвечай. Иначе видишь, что получается? Ты хотел скрыть причину своей ссоры с Георгием Алоисовичем, и скрыл бы, пожалуй, а поспешил, не сдержался - и пожалуйста, все выболтал... Ничего, Степа, иди... Мы эту проблему решим... Степан повернулся. Ушел. Мы с Кэт помолчали. Потом Кэт сказала: - Он очень хороший мальчик. Поэтому я не поверила ему, что он так просто набросился на Егора... Но я представить себе не могла, что Егор... - Теперь представляешь? - Теперь представляю. - Степа был сегодня в спортзале? - Да. Я его возила. Он хорошо работал. Тренер его хвалил. Предлагал оставить. Я почувствовал, как у меня дернулась щека: - Тренажером? Ты в уме ли? - Не знаю, - Кэт провела пальцем по столу, - не знаю, где ему было бы легче... Кажется, ему всюду будет тяжело. Одно меня радует: он умеет драться. - Да уж, - усмехнулся я, - в обиду себя не даст. Я поднялся и стал переодеваться. - Ого, - сказала Кэт, - пластинки почернели. Это что? - Немного обуглились, - объяснил я, - огнедлаки шутить не любят. Видал-миндал. Впрочем, тверже станут. - Будем надеяться, - вздохнула Кэт. Я вышел в коридор. Мне очень хотелось дать по морде Георгию Алоисовичу, но я сам себя успокаивал, мол, с кем не бывает. Из кухни вышла Глафира. Как обычно, на ней был легкий купальный халат, едва запахнутый на мощном голом теле. - Ой, - обрадовалась она, - Джек прилетел! Давно? - Не очень, - сухо ответил я. - После санобработки сразу сюда - ой, как приятно. А Куродо ? Я пожал плечами: - Спит, надо полагать. Мне нужно с вами поговорить, с тобой и с Георгием. - Ага, - Глафира обогнула меня и прошла по коридору к двери своей комнаты, - Георгия сейчас нет. Он на перевязке, а со мной, что же... Поговори. Она толкнула дверь, и я вошел следом. Я первый раз был у них в гостях. Все стены были увешаны трофеями Георгия. Там - коготь величиной с саблю, здесь - чешуя размером со щит, чуть поодаль - изогнутый клык, какие-то и вовсе непонятные, вырванные из тел убитых драконов приспособления... Их было много, но не настолько, чтобы заполнить собой все стены. В промежутках, в оставшихся свободными квадратах и прямоугольниках Георгий Алоисович развесил фотографии Глафиры - одетой, полуодетой и вовсе не одетой. Сочетание было забавное. Я обратил внимание на одну небольшую фотографию. Георгий Алоисович притулил ее почти неприметно под каким-то устрашающим, отвратительно прямым кинжальным клыком. Фотография была не просто небольшая. Крохотная. Я проявил бестактность. Я подошел к стене и постукал пальцем по фотографии: - А это зачем? Глафира чуть покраснела: - Какой ты, Джек... наблюдательный. Кто бы ко мне ни приходил, никто внимания на эту фотографию не обращал, а ты пришел - и сразу. Я понял, что Глафира упрекает меня. Как-никак наблюдательность - первое, что должно быть развито у "отпетого". Стало быть, те "отпетые", что бывали у нее, конечно, замечали эту фотографию, но не задавали Глафире дурацких вопросов. - Я полагаю, - сказал я, - что фотографии вывешивают, чтобы на них смотрели и чтобы их видели, чтобы на них обращали внимание. Вот я и обратил. - Вот и умница, - с издевкой сказала Глафира . Эта издевка и решила дело. Я не стал узнавать, чего ради Георгий Алоисович вывесил фотографию своей жены, бьющейся в эпилептическом припадке, не стал даже узнавать, кто был фотограф, так дивно запечатлевший нашу нынешнюю квартуполномоченную... я просто потрогал клык, длинный и острый, похожий на кинжал, и спросил: - Что было у Георгия со Степаном? Глафира замялась. Я пришел к ней на помощь: - Георгий опасно покусан? - Да нет, - успокоила меня Глафира , - не особенно... он еще смеялся, в спортзал на тренировки ходить не надо... - В квартире свой тренажер появился, - продолжил я. - Нет! - запротестовала Глафира, сообразив, что ляпнула что-то не то. - Нет! Он так не говорил. - Он говорил хуже... он говорил гораздо хуже... В эту секунду стукнула дверь, и я, не оборачиваясь, понял, что вошел Георгий. - О! - услышал я, - Джекки! Живой и здоровый... ты что, извиняться пришел? Не надо... Какие счеты... Ну, сорвался малыш... с кем не бывает. Я старался не смотреть в сторону Георгия и ответил, чуть помедлив: - Георгий, у тебя остались дуэльные пистолеты? Георгий Алоисович насторожился: - Нет. Их конфисковали после того, как твой бывший начальник утонул в дерьме. - Очень жаль, - я всем корпусом повернулся к нему, - очень, очень жаль... Егор... придется нам тыкаться этими вот... - я показал на клык, повисший над фотографией Глафиры. - В чем дело? - изумленно спросил Георгий. - Кажется, сатисфакции, как говорит наш водитель де Кюртис, должен был бы требовать я... Со странным удовлетворением я заметил, что у Георгия была замотана голова. - Георгий Алоисович, - вежливо и нежно заметил я, - вы совершенно правы... действительно, уже одно то, что в нашей квартире находится такой ублюдок, такая зеленая тварь, как... Глафира захлопнула рот ладонью и сквозь тесно сомкнутые пальцы выговорила: - Ох... что ты говоришь...Что такое говоришь? -...Степан, - невозмутимо продолжил я, - уже одно это представляет собой серьезнейшее нарушение правил подземелья и угнетающе действует на психику людей - людей, подчеркиваю! а не зеленых тварей... Поэтому человек, добившийся разрешения от верховного координатора и от совета ветеранов, заручившийся согласием жильцов, не имеет права предъявлять какие-либо претензии... - Нет, Джек, - поморщившись, сказал Георгий Алоисович, - ты, и в самом деле, что-то не то говоришь... Неправильно говоришь. - Георгий Алоисович, - спросил я, - извините, что я прежде не поинтересовался: как перевязка прошла? - Отлично, - помрачнев, ответил Георгий . - Ну и прекрасно, - кивнул я, - просто замечательно!.. Так на чем же я остановился? Ах, да!.. Не имеет права предъявлять какие бы то ни было претензии. Вот именно! Должно помнить, что место зеленой твари в террариуме, или в спортзале в качестве тренажера, или в санчасти в качестве донора или санитара. Если же зеленой твари и позволено жить среди людей, то вести себя она должна скромнее скромного, памятуя о том, что один ее вид способен вызвать негативные эмоции у людей вообще, а у людей, занятых убийством таких тварей... Георгий Алоисович слушал меня, опустив голову. - Я ничего не понимаю, - сказала Глафира . - А тебе и не надо ничего понимать, - быстро прервал ее я. - Главное, чтобы меня понял Георгий . А он меня понял. Верно? Георгий Алоисович кивнул . - И чудесно, - я прихлопнул ладонью по столу, - будем считать, что договорились. Я поднялся и вышел вон. В коридоре я прислонился к стенке. Очень хотелось спать - вот что хотелось... (Дзииинь... - так лопались огнедлаки. Дзиинь - и огненные брызги обжигали руки.) Я побрел в комнату. - Степа, - крикнул я, - я минут сорок подремлю. Ладно? - Ладно, - отозвался Степа. - Потом пойдем потренируемся, - сказал я, уже засыпая, уже проваливаясь в ватное великолепное, лепн(е безразличие сна... Но поспать мне не удалось, вернее, я не добрал до сорока минут минут пятнадцать. Меня разбудила Кэт. Она тронула меня за плечо, и я моментально проснулся. Хотя беготня в комнате началась значительно раньше, однако я дрых, не обращая на нее никакого внимания... О, счастливое свойство ветеранов-"отпетых" - спать под гром, под шум, взвизги, проклятия, стрельбу, когда это не касается лично тебя... Хоть планета сейчас сойди с орбиты - мне-то что? Я буду спать. Но вот коснулась моего плеча Кэт, похожая на Мэлори (Мэлори, Мэлори, Мэлори) - и я проснулся... и сразу поднялся. - Джек, - сказала Кэт, - Степа отравился. Его как раз выволакивали из комнаты, я видел распахнутые, скребущие пол кожистые перепончатые крылья, закаченные, чуть подернутые белесой пленкой глаза, горло, вздрагивающее от спазмов, и пену, срывающуюся вниз из безгубого рта... Санитары-ящеры действовали умело, сноровисто, я было сунулся помогать, но услышал квакающее: - Папаня, досыпай... Уже проехали. Я вышел вслед за ними в коридор. В коридоре стояли де Кюртис, Глафира, Георгий Алоисович, из дальнего номера выскочил Жан-Жак - почти не общавшийся с нами "отпетый". Куродо спал. Я бы тоже спал, если бы не Кэт. Санитары вынесли Степу. Я присел на корточки и сжал голову руками. - Джек, - тронула меня за плечо Кэт, - ему вовремя сделали промывание... Успели. - Да, - я поднялся, махнул рукой, словно отгонял комаров, - да, извините, ребята, я что-то совсем... совсем не того. Ко мне подошел Георгий Алоисович. - Джек, - сказал он, - прости... Я не знал, что так получится. Он был вполне искренен. Он расстраивался. Впрочем, все мы, "отпетые" - дубы порядочные... ________________________________________________________________ - Вызывают, - сказала Глафира , - тебя и Георгия. - Вылет? - спросил я. - Ну да, - кивнула Глафира , - в нашем секторе только вы и остались. - Придется одному, - вздохнул я, - сама видишь: Егор - нетранспортабелен... Глафира покачала головой: - Одному не получится. Шметтерлинг. Действительно, одного "отпетого" никто не выпустит на шметтерлинга. Так не бывает, чтобы можно было справиться с этим монстром в одиночку. Стало быть, будут узнавать, что с Георгием, почему он не может лететь (какое лететь! он ходить не может!), а когда узнают, то загремит Георгий даже не в сержанты, даже не в "псы" - в охрану "столовых". Я глядел на него. Соображал. - Степа из больницы вернулся, - сказала Глафира . Это был выход и для меня, и для Георгия... Конечно, Степан ни разу не был на других планетах, и даже не собирался на них бывать, но раз такое дело? Такое скверное дело... Я вышел. (А то, что Степан похож на шметтерлинга, так еще и лучше! Отвлечет... монстра, покуда я буду перезаряжать...) Полет Степа переносил плохо. Глаза подернулись пленкой, и я опасался, я боялся... Он часто дышал, безгубая пасть была раззявлена, и вместе с хрипом из нее вылетала кровавая пена. Дня два мы провели в ракете, никуда не выходя. Я отпаивал Степана молоком. - Лихо... - выговорил Степан, - когда более или менее оклемался, - я и не ожидал, что меня так... Он не договорил. - Обратно, - постарался я его успокоить, - будет легче. - Будем надеяться, - вздохнул Степа. Я объяснил: - Шметтерлинга не бойся. Это довольно глупое существо и не бросится на тебя... Я хотел сказать: "Потому что очень похож на тебя..." - но вовремя осекся. Мы вышли из ракеты. Степа закинул голову. Я вновь видел его зеленую ящериную шею. Степа пил воздух. Степа вздрагивал от удовольствия... То было совершенно особое, ни с чем несравнимое наслаждение. Я это знал. Первое, что мы увидели, кроме чистого распахнутого неба, был разорванный "отпетый". Шметтерлинг долбал его клювом и деловито, тщательно растаскивал недобитое, еще живое острыми когтями. Степан смотрел, широко раскрыв глаза. - Зачем он?.. Я пожал плечами. - Много причин. - Он ведь был не голоден... если оставил. - Да, - усмехнулся я, - раз не доел, значит, не голоден. Пошли. Мы миновали разгромленный домик "отпетого", поднялись на холм, стали спускаться. У подножия холма мы увидели останки домов. Здесь была деревня. - Вот так, - я показал Степану обгорелые остовы, - сперва шметтерлинг буянил здесь. "Отпетый" покуда давал сигнал, покуда... Степан расправил крылья. - Зачем? - повторил он. - Почему? Я вспомнил, что мне объяснял когда-то Мишель . - Власть... власть и способность причинять боль другому... - Это так... - Степан подыскивал слова, - приятно? - Да, - с уверенностью ответил я, - это не просто приятно. Здесь иное слово потребно. Мы насквозь прошли сожженную деревню. Расположились в поле. Я уселся на землю. Степан, пригорюнившись, стоял рядом. Было жарко. Слышен был стрекот заик-кузнечиков. Будто они втолковывают что-то очень важное кому-то непонятливому. - Закусим? - предложил я и вынул кусок ноздреватого мягкого хлеба. - Нет, - печально сказал Степан, - что-то не хочется. Он снова вскинул голову вверх, снова вздрогнул горлом. - Как здесь страшно, - сказал он. - Страшно? - удивился я. То был обыкновенный средне-ино-планетный пейзаж, со взбитыми кучевыми облаками, тающими в синеве, кромкой дальнего темного леса, будто прочерченной острым карандашом, начинающими желтеть высокими травами, покорными ветру, - и если бы не сожженная, не вытоптанная за нашими спинами деревенька... Степан выхрипнул в небо что-то гортанное, проклинающее и побежал, приминая траву своими голенастыми, наполовину птичьими, наполовину ящериными лапами. Он разбегался для полета. Наконец толкнулся, распахнул крылья, сильно взмахнул ими раз-другой и - взлетел, взмыл. Я залюбовался его полетом. Это безобразное, отвратительное существо (плоть от плоти...к ровь от крови) в этот именно миг взлета-"взмыва" сделалось прекрасно, как может быть прекрасен самый древний живой полет... В конце концов, ящеры научились летать раньше людей... И птицы скорее признают своих в драконах, чем в людях. Кренясь на одно крыло, взрезая чужой воздух, как ножом взрезают прозрачную прочную ткань, Степан описал дугу и теперь возвращался ко мне. Он не вовремя сложил крылья и неудачно приземлился, проехал когтями по земле. - Не ушибся? - заволновался я. - Ну что ты, - Степан оскалился, улыбаясь, - что ты? За ним тянулась полоса взрыхленной земли . - Тебе понравилось летать? - спросил я. Степан разжал когтистую лапу, поводил ею в воздухе. - Другое слово. Как ты мне объяснял про шметтерлинга? Иное слово... Не понравилось. Слишком страшно, чтобы понравиться, - он помолчал и добавил:- Я видел шметтерлинга... Он меня тоже видел... Я встал и скинул огнемет с плеча. - Так он здесь будет? Степан повел крыльями. - Во всяком случае, он поднимался в воздух. - Ну и отлично... Значит, как я тебе и сказал. Главное - его не бояться. - Я и не боюсь, - сказал Степан и резко, с болью, мной прежде у него не замечаемой, добавил: - Чего мне его бояться: Ворон ворону глаз не выклюет, верно? Я не успел ответить. Шметтерлинга нельзя подстреливать в полете. Не потому, что это запрещается инструкцией, а потому, что это запрещается полетом шметтерлинга и строением его тела. Он закован в броню, в панцирь. Любая пуля, любой сноп огня только скользнул бы по его панцирю, не причинив вреда, раздразнив летающего остроклювого монстра. Я увидел сверкание чешуи шметтерлинга, он кружил над нами, высматривал, присматривался. - Взлететь? - спросил Степан. - Не надо, - сказал я. - в небе он скорее разберется, что ты не... - я усмехнулся, - ворон...Ты гляди, какие он фигуры высшего пилотажа выдает... - Да, - тихо выговорил Степан, - как... красиво... Шметтерлинг почти не махал крыльями, он распластывал их так, точно хотел обнять землю, и скользил по небу сверкающим острым ножом; порою он сильно взмахивал крыльями, потом складывал их и превращался в рвущий воздух в клочья, отливающий золотом снаряд, в сияющую ракету. - Если он так умеет летать, - совсем тихо сказал Степан, - для чего ему убийства, кровь, власть над другими, способность причинять им боль? - Он не понимает, что это так здорово, так счастливо - летать, - объяснил я, - для него это - как дышать, как есть... - Нет, - возразил Степан, - ты, папа, не можешь об этом говорить...Ты ведь не летаешь... А я летал... И я могу сказать, что это - совсем не то, что дышать или есть. Шметтерлинг камнем упал вниз - и приземлился шагах в десяти от нас. Он стоял, приминая траву, вонзаясь когтями в покорную ему землю. Он чуть расправил перепончатые крылья, выпятил грудь - древняя хищная птица, знающая радость полета и сладость убийства. Он чуть приоткрыл длинную пасть, усеянную мелкими зубами, - и я ужаснулся тому, как он похож на Степана... - Иди, - шепнул я, - иди... - и, не таясь, вскинул огнемет. Степан неуверенно, осторожно пошел вперед. Шметтерлинг выкрикнул нечто гортанно-радостное, шире-шире распахнул крылья, так что перепонка, казалось, готова была лопнуть, и сквозь нее, как сквозь полупрозрачную ткань, стал почти виден далекий лес... Шметтерлинг заплясал на месте, вертя длинной толсто-змеиной шеей, вскидывая хищные огромные птичьи лапы. Так пляшут журавли. И пляска эта прекрасна, ибо журавли оперены и легки. Шметтерлинг был голокож и тяжел. Его пляска была карикатурой, осмеянием пляски журавлей. И я бы мог засмеяться, мог бы испугаться, если бы мой сын не был бы похож на него, не был бы ему подобен. Степа шел встречь уже почти забывшему себя от радости монстру, шел нелепо, неуклюже подтанцовывая. Я встал чуть сбоку, вскинул огнемет и в извивах, в изгибах изумрудной, переливающейся драгоценным сиянием шеи увидел темное, то увеличивающееся, то сжимающееся пятно, пятно беззащитности. Я опустил огнемет, положил его на землю. О таком счастье можно было только мечтать. Тоненьким лучом из штраллера попасть в пятно беззащитности, если вот оно, словно дразнится, натягивается и скукоживается - да это задачка для замордованного "младенца" из роты, а не для "отпетого". Я срезал шметтерлинга. Он погиб мгновенно. Раззявил зубастую пасть и лег почти неслышно в высокую, начинающую желтеть траву. Он лежал вытянувшись, перепончатые крылья обвисли. Он был мертв и в целости... такой экземпляр. Я посмотрел на Степана. Он ничего не говорил, просто глядел на убитого - и я понял, что не буду доставлять тело в подземелье. Пускай лежит здесь... - Пошли, - сказал я, - мы свое дело сделали... - Сейчас... - отрешенно, будто сам с собой, ответил Степан, - сейчас... Нелепо, по-птичьи, он скок-скок - приблизился к шметтерлингу - и вдруг с силой, опять-таки по-птичьи, словно клюнул, ударил шметтерлинга вытянутой пастью, потом рванул его тело лапой, похожей на когтистую, безволосую, покрытую зелеными круглыми чешуйками обезьянью лапу, вцепился когтями в крыло шметтерлинга. - Дрянь! - заорал Степан. - Тварь! Зеленая тварь! Людоедка! Падаль! Он бил и терзал бездыханное тело. Он превращал его в зеленые, сочащиеся черной кровью лохмотья. Потом он остановился. - Степан, нам запрещено мучить. Наше дело - убить или захватить в плен. - Это, - тяжело дыша, сказал Степан, - вам запрещено, а мне - можно. - Но ты, - спокойно ответил я, глядя в его человеческие страдающие глаза, - ничем фактически не отличаешься от нас. Ты говоришь на том же языке, что и мы - и подчиняешься, следовательно, тем же законам, что и мы... - А она, - Степан мотнул головой, указал на растерзанные останки, - она смогла бы говорить на нашем языке? ("Стало быть, - подумал я, - шметтерлинг - "женщина", и об этом стоило бы сообщить в лабораторию. Впрочем, как сообщишь? На что тут ссылаться? Степана в лабораторные дела я затягивать не собираюсь".) - Не знаю, - ответил я, - думаю, что не смогла бы. Тебе бы хорошо помыться... - Я, когда летал, видел узкую ленту воды. Там... - Степан показал крылом чуть вбок от сожженной деревни. - Долетишь? - Нет, пойду пешком... Per pedem apostolorum, - повторил Степан где-то вычитанное. Мы шли по чужой планете, которую только что освободили от одного из самых страшных драконов... Страшных и неуязвимых. На него охотятся по двое. Всегда. И, как правило, один обречен, если не на смерть, то на очень серьезную рану. А теперь еще выяснилось, что этот дракон был драконицей или драконихой. Солнце пекло невыносимо. Я расстегнул комбинезон. - Эх, сейчас на южном-то берегу... Я осекся. Степу я, во всяком случае, даже ни в каком случае не мог бы взять на Южный берег. На другие планеты - сколько угодно! - на Южный берег своей... извините... Но Степа сказал нечто неожиданное: - Там так же страшно, как и здесь? - А здесь страшно? - Конечно... Здесь негде спрятаться, все открыто, все вывернуто, не к чему прижаться спиной, не знаешь, откуда ждать нападения... атаки... И... кто-то смотрит... - Смотрит? - изумился я. - Как это смотрит? Ну, я понимаю, на нашей планете "кто-то" - глаза дракона... А здесь?.. Степан прыгнул, поднялся в воздух, сделал круг, приземлился... - Когда, - объяснил он, - отовсюду видно, обязательно должен быть кто-то, кто смотрит... Это у нас в коридорах и туннелях, переходиках и тупичках - чего смотреть? Крыша, потолок... А здесь? Гляди, папа, синее-синее, это - гигантский зрачок... Я вспомнил, как я бежал прочь от натыканных повсюду плоских "глаз дракона", похожих на серые мерцающие экранчики, - и мне стало не по себе. Я узнавал свои чувства. Только эти чувства были преувеличены. искажены. Небо казалось огромным глазом, даже не глазом, а зрачком... это вместо жалких плоских экранчиков. Я не стал разубеждать Степана. Просто спросил: - А может, тот, кто смотрит, - добрый, а не злой? - Уж, конечно, не злой, - после некоторого молчания ответил Степан, - если бы он был злым, это бы оказалось слишком страшно... Я думаю, что он и добрый, и злой попеременно. Потому что быть все время добрым или все время злым - невозможно: во-первых, скучно, а во-вторых... - Степан расправил одно крыло и несильно махнул им, дескать, сам знаешь; поток воздуха коснулся моей щеки, и это прикосновение было приятно, словно воздух чужой планеты погладил меня - тем отвратительнее показался мне взмах крыла моего сына. - Нет, - повторил сын, - тот, кто смотрит, не злой и не добрый. Он - просто смотрящий, равнодушный и все-видящий. И это самое страшное: когда ты весь как на ладони и кто-то на тебя смотрит. У нас хоть крыша есть, потолки... А здесь... - Степа, - постарался я успокоить его, - да никто не смотрит... Что ты. - Не знаю, не знаю, - пробормотал Степа. Мы вышли к обрывистому берегу реки. Степа вытянул шею, сглотнул. Река была спокойна. Степа оттолкнулся и камнем рухнул вниз с кручи. Потом он распахнул крылья, словно зонтик или парашют, и, вздымая тучи брызг, врезался в воду, прорезал, взбурлил водную гладь. - Эгей, - крикнул я, - что - затяжной прыжок? Степан не ответил, видно, не расслышал. Вода успокаивалась. Степан нырнул, и я увидел его силуэт сквозь толщу воды. Степан уходил вглубь и долго-долго не показывался на поверхности. Потом вынырнул и сразу взмыл вверх, будто вытолкнутый из воды какой-то неведомой силой. Он тяжело опустился рядом со мной. Он задыхался, топыря крылья, глаза были выпучены, крупные капли катились с его тела на землю. - Тебе не холодно? - испугался я. - Ты не простудишься? - Нет... - отдышавшись, ответил Степан, - нет... Оказывается, так просто... вода... держит тело... Все равно... Я не понял, что он хотел сказать, и не стал переспрашивать... Мне сделалось его жалко. Так жалко мне его никогда не было. Даже тогда, когда он, маленький, перестал плакать и посмотрел на меня. ...Да, да, мне было жалко его, выпихнутого мной в этот мир, в этот самый мир, против которого он был бессилен... А я... чем я мог ему помочь?.. Ему, отвратительному, уродливому, пусть и сильному, но не умеющему убивать, пусть и говорящему на нашем языке, но не такому, как все, - и настолько не такому, что за эту "нет(ковость", "нетак(вость" его могли убить, и это убийство не было бы удивительно. И тогда я обнял его. Я с силой тронул его тело теплокровной мыслящей летающей рептилии. И я услышал стук его сердца, гонящего по его жилам мою кровь. Глава десятая. Кажется, последняя. Глафира пожаловалась мне на Куродо, дескать, он плохо моет пол во время дежурства. Я удивился: - При чем здесь, собственно, я? Ему и скажите. Глафира прислонилась к стене, согнула ногу и, выставив колено вперед, продолжала беседовать. Полы ее халата распахнулись, голая полная нога стала видна вся - и меня это ужасно смущало. Я повторил: - Глаша, ты ему и скажи. Ко мне-то у тебя претензий нет? - Ой, что ты! Какие к вам могут быть претензии? Ни к тебе, ни к Кэт, ни к Степке - никаких претензий. Вы просто - образец! Идеальная семья... Степка возвращается из Конторы - и обязательно, обязательно, если мама дежурит, ей помогает... - Ну и в чем дело? Что я, по-твоему, должен сказать Куродо? Как тебе ни ай-я-яй? Почему ты плохо моешь пол? Так он пошлет меня подальше - и будет прав... - Нет, что ты!.. Он тебя послушает. Он с таким уважением к тебе относится... Потом вы ведь еще в карантина? - Да, но это еще ни о чем не говорит... Я, конечно, побеседую, раз ты просишь, но заранее предупреждаю - без толку. Он еще и обидеться на меня может... Куродо, впрочем, не обиделся, хотя очень удивился. Когда я вошел к Куродо, он сидел на диване и возился с чешуей спецдракона. Им с де Кюртисом повезло: приволокли целых четыре тушки, и в лаборатории Куродо выпросил себе обрывки чешуи. Укалываясь, Куродо сшивал обрывки. Чешуя переливалась золотом. - Ты же плохо сошьешь, - сказал я, - отдал бы Кэт или Глафире. У Глафиры машинка есть. Вмиг бы тебе прострочила - взык - и все. - Много ты понимаешь, - вздохнул Куродо и пососал уколотый палец, - взык - и все... Ну, и получится, как у всех... А я хламиду-монаду сошью такую! - все закачаются. Сразу станет видно - мой спецдракон... Квартира поедет по увольнительной на Южное побережье. Я эту штуку надену... - Куродо потряс переливающейся чешуей, каждая круглая пластинка которой была размером с древнюю монету, - знаешь, как Георгий Глафиру сюда привез? На танцульки пришел в этакой хламиде... - Он теперь, наверное, и сам не рад, - усмехнулся я, - во всяком случае, я у него чешую не видел. Даже на стенку он ее не повесил. - Боится, - объяснил Куродо, принимаясь за шитье, - боится, что к коже прирастет и под кожу проникнет. Это только ты у нас такой везучий: мазнуло хвостом, когтем цапнуло, чуууть отметило и дальше поехало... - А ты не боишься, что прирастет? - Боюсь, конечно, - ответил Куродо, не поднимая головы, - всякий провинившийся боится... Как посмотришь на твоего... Куродо прикусил язык и виновато поглядел на меня. Тогда-то я и решил, что самое время выполнить просьбу Глафиры. - Куродо, - сказал я, - ты хрен чего. Меня Глафира к тебе послала. Поговори, мол, с боевым товарищем, с другом по карантину. - Да, да, - всполошился Куродо, - а что? что такое? - Ты вот вышиваешь на пяльцах. стараешься, просто сил никаких нет на тебя смотреть: "отпетый" золотошвей, а Глафира на тебя жалуется... грязищу, говорит, после своего дежурства оставляет... Пол ни фига не моет... Куродо воткнул иголку в мягкую кожу между чешуйками, аккуратно сложил сиящую чешую на пол. Золотой кучей она засверкала у его ног. - Я Глафире сто раз объяснял. Я - не поломой и не щенок карантинный, и даже не ротный "отпетый". Я - "отпетый"-ветеран! Если я, - Куродо поднял сиящую груду чешуи спецдракона и с силой швырнул ее об пол, - брямкну вонючую тряпку и пару раз повожу ей туда и обратно, обратно и туда, то пусть мне скажут "спаибо" и спросят, как это я после боевых вылетов еще и пол мою? и мусор выношу? И плиты чищу? - Спасибо, - улыбнулся я, - но я тебя о другом спрошу... После тебя остается грязь - и убирать эту грязь приходится таком же, как ты... ветеранам "отпетым". - Не убирайте, - пожал плечами Куродо, - я вас что, заставляю? - Ну, положим, что заставляешь, - хмыкнул я, - только это долго объяснять... поверь мне на слово - ладно? - Не поверю, - буркнул Куродо и принялся осторожно переворачивать чешую, рыться в ней. Искал иголку. - Ат... - вскрикнул Куродо и затряс рукой. - Укололся? - поинтересовался я, но Куродо уже вскочил на кушетку и тянулся к огнемету, висящему на стене. Я оступил к двери. Чешуя шевелилась, топырила, щерила свои кругловатые пластинки, чешуя оживала и словно искала себе подходящую форму для подходящей жизни. Пока она была всего только бесформенной кучей, готовящейся к прыжку. - Мать их за ногу, - забормотал Куродо, - чем они в лаборатории думают... Это они так шкуру сняли... суки... Он сорвал со стены огнемет. Я распахнул дверь в коридор и крикнул: - У Куродо - ларва! Первым выскочил де Кюртис с пикой. Мы все над ним смеялись, дескать, на что тебе пика?.. В лаборатории трофеи так обрабатывают, что ни капли ни боли, ни жизни не остается. А вот и понадобилась. Здесь, в подземелье, все может оказаться необходимым и все лишним, на фиг не нужным. Де Кюртис остановился в дверях, наставил пику на ларву и крикнул Куродо: - Ты только не вздумай ее жечь. Куродо опустил огнемет. Де Кюртис чуть тронул ларву копьем, она задвигалась, словно поворачиваясь к де Кюртису. Она шуршала, будто змея, и звенела, как кошелек. Де Кюртис проколол одну чешуйку копьем. Ларва вздрогнула, и стало заметно одно темноватое пятнышко в общем сверкании чешуек. - Джек, - сказал де Кюртис, - вали в коридор. Он чуть отступил, и я протиснулся в дверь. В коридоре уже стояли Георгий Алоисович, Жан-Жак, Глафира и Кэт. - Де Кюртис, - сказал я, - если устанешь, дай мне... попрокалывать... - Само собой... ларва - это такое дело...Терпение, труд, меткость и никакого риска. Потому как, - де Кюртис проколол четвертую пластинку, - продленная агония. Эта шкура уже ни черта не соображает. Одна только боль... Ларва то собиралась в тугой ком, то распластывалась золотой тканью с темнеющими проплешинами. И чем больше чешуек прокалывал де Кюртис, тем конвульсивнее, резче делались ее движения. Куродо опустился на корточки. Огнемет упер меж расставленных ног в кушетку. - Это что же, - поинтересовался он, - мне так и сидеть, покуда вы, ваше сиятельство, онанизмом занимаетесь? Тырк, пырк, пырк, тырк, - передразнил Куродо. - Жить хочешь, - спокойно ответил де Кюртис, - посидишь потерпишь. - Егор, - крикнул Куродо, - у тебя дома целый арсенал по стенам развешан... Кинь мне какой-нибудь зуб или клык... - Сиди смирно, - озлился де Кюртис, - ты что, в ларву собрался драконьим клыком тыкать? Ты лучше просто в нее сам прыгни...Тот же эффект. - Ну тоска же, - пожаловался Куродо. - Сидишь, как петух на жердочке. Впору закукарекать. - Не выражайся, - попросил де Кюртис, - и поблагодари судьбу, что ларва очнулась, когда ты ее сшивал, а не тогда, когда надевал... Все равно что надеть огонь... - Ух, тоска, - заныл Куродо, - ну, тоска! Слышь, де Кюртис, давай я ее из огнемета полосну - подобное подобным. И перепрыгну, родимую... - Не вздумай, - предупредил де Кюртис. - Святогору ларва попалась, он так поступил, - недовольно буркнул Куродо. - Святогору, - объяснил де Кюртис, - закон был не писан. Ты еще вспомни, что он с драконами для дам вытворял. Святогор был вроде Джека... Мне захотелось узнать, что такое вытворял Святогор с драконами для дам, но тут из-за плеча де Кюртиса выглянула Глафира и принялась стыдить Куродо: - Куродо, ну веди себя пристойно. Совсем невтерпеж? Как маленький, честное слово. Мало того, что в квартиру эту дряню притащил, так еще и кобенится... ты мне про Святогора рассказываешь, а хочешь я тебе про Джеймса Паваротти расскажу... Он вот так же на кушетку прыгнул, за огнемет схватился, а ларва - хлоп! - и облепила его, ни головы, ни ног, приляпала к стене, распластала - только вопль... такой вопль, что из магазина прибежали... Знаешь, магазин на углу?..там ветчину хорошую дают... Оттуда прибежали, ты тоже так хочешь? - Глаша, - озлился Куродо, - ты меня не пугай... ты эти истории в карантине рассказывай на лекциях по технике безопасности... А меня пугать не надо. Я - пуганый. - Пуганый, - сказал де Кюртис, - а глупый. Глупость, она даже страхом - хооп, - он проколол очередную чешуйку, - не излечивается... - Ты меня не учи, - взбеленился Куродо. - ты мне мозги не компостируй. осточертеет же вот так сидеть... - Ну, ляг, - хмыкнул де Кюртис. - что я тебе еще могу посоветовать, - он скосил глаза и предложил мне, - Джек, если минут через пять ларва не потухнет - заступай на вахту. - Э, - забеспокоился Куродо, - это вместо нормальной чешуи вы мне тряпку какую-то сделаете? И я еще ждать буду? - У, блин, зануда, - улыбнулся де Кюртис, - ну, если тебе так ждать не хочется, прыгни, прыгни в ларву... Короче короткого. Минута вопля, сверканье до потолка, а потом - горстка пепла. Валяй... Хоооп... Любо-дорого было смотреть, как де Кюртис управляется с копьем, ни одного лишнего укола, точно в середину чешуйки... Де Кюртис и машину так же точно водил, если не было необходимости - медленно-медленно, спокойно... и еще объяснял при этом: "Настоящий водитель - это тот, кто ловит кайф от медленной езды... это как с бабой. Умеючи-то и долго... - Я тебе говорю, - Куродо поднялся на кушетке и взял в руки огнемет, - я шарахну, как Святогор, и перепрыгну... рискну, зато у меня будет целая чешуя и еще такая... матовая... а вы мне... тряпку какую-то... - Слушайте, - вмешался Георгий Алоисович, - он уже всех заманал. Хочется - пусть прыгает, как Святогор. Ему добро делают, а он фыркает. Брось... Брось, говорю, у тебя что, своих дел нету? Де Кюртис, видимо, не послушался бы Георгия Алоисовича, но тут добавил масла в огонь Куродо: - Конечно, нету, - фыркнул он, - были бы у него дела, он бы так тыркался? Де Кюртис отшвырнул пику в сторону: - Все, надоело! Давай - сади из огнемета, родимый! Ребята, отошли от двери - быстро! Не застите ему вход... и выход. Мы отпрянули от двери. Куродо вскинул огнемет и ударил струей огня в ларву. На мгновение я ослеп от ярчайшего света, сжатого в небольшой коробочке комнаты. На мгновение меня хлестнуло обжигающим жаром, словно в комнате Куродо завелся небольшой, но активно действующий вулкан... Я увидел, как Куродо перемахнул через пламенеющую корчащуюся лужу ларвы... Он бы успел. Секунды жизни, отпущенные ларве, были секундами его спасения. Однако он как-то неловко споткнулся, запнулся ногой о ногу, поскользнулся, упал, и на его распростертое тело шлепнулась сверху мантией, покрывалом - недоубитая, недосожженная ларва. Куродо взвыл и протянул к нам руку. Ларва всасывала, вбирала его в себя, наползала на него, его болью, его уничтожаемым телом продлевая свою жизнь, свое страдание. Я дернулся было к Куродо, но на мне тут же повисли де Кюртис и Георгий Алоисович. - Ааа! - орал Куродо. - Убейте! Пикой проколите!.. Или вырвите, вытащите меня отсюда! - Не будь идиотом, - выхрипнул де Кюртис мне в самое ухо, - бабка за дедку, мышка за жопку... Номер два - и ты тут такой вселенский пожар... Я почти справился с Георгием и де Кюртисом, когда Георгий Алоисович закричал: - Степа! Родной! Помогай! Папаня в огонь хочет нырнуть! За други своя - называется! Степан, вернувшийся из Конторы, подскочил ко мне и вцепился лапой в шею. От боли я чуть не взвыл, как погибающий на моих глазах Куродо. Тут-то я и услышал спокойный голос Валентина Аскерхановича: - Чего вы его держите? Пустите его, если ему так хочется. Ларва, словно волна, последним рывком своего лужеобразного тела накрыла Куродо с головой, вспыхнула и рассыпалась прахом и пеплом. Ничего... Только горстка пепла... меня отпустили. Куродо... я прекрасно понимал, что никто из "отпетых" не умирает своей смертью... но Куродо... парень из карантина... тот, с которым... и ничего, ничего... Я повернулся и с силой саданул Валентина Аскерхановича по челюсти. Валя спиной открыл дверь и рухнул на пол. - Ох, и нравы у вас в северном. - только и смог сказать Георгий Алоисович и покачал головой. - У нас в Южном, - усмехнулся де Кюртис, - не лучше. Валентин Аскерханович встал на четвереньки и выплюнул кровь. - Михаил Богданович, - жалобно спросил он у де Кюртиса, - за что меня Джек Джельсоминович? - Я думаю, - резонно заметил де Кюртис, - что об этом лучше было бы спросить у самого Джека Джельсоминовича. Но мне кажется, что вы, мон шер, огребли по рылу за вовремя поданный разумный совет, исполненный истинного, - де Кюртис улыбнулся, - человеколюбия. - Папа, - Степан тронул меня за плечо, - пошли. Я старался не глядеть на него. Я боялся, что после гибели Куродо я заору на Степана так, как орал на него в детстве. Мне будет невыносимо видеть его глаза... Кто, как не я, виноват во всем, что случилось и еще случится со Степаном? Я побрел в комнату, улегся на диван... Голова у меня гудела и надбровные дуги ломило, словно мозг собирался разломать череп и вытечь наружу... Я всхлипнул. В коридоре Глафира собиралась ехать в Контору. Я услышал, как она кричит: - Егор, ручку, ручку не забудь и тетрадку учета... Я повернулся лицом к стене и буркнул: - Кэт, дверь прикрой. Дверь неслышно притворили, но топот и беготня все равно были слышны. - Вот шебутная баба, - вздохнул я. - Она - хорошая, - со странным значением проговорила Кэт. - Тебе лучше знать... ты больше с ней видишься. Надо было мне подхватить пику у де Кюртиса и колоть, колоть... Но я же не ожидал, что он так поскользнется. И странная мысль - а если он хотел поскользнуться?.. Чего ради он так рвался прыгать через ларву? Случается... да очень часто случается: человека тянет в бездну, в пропасть... Это ведь не вода, в которой можно заколотить руками от отчаяния - и вырваться, выплыть... если шагнул вниз, в пустоту, где нет опоры, в воздух - вопи не вопи - полет тебе обеспечен до самого дна... Я лег на спину, стал смотреть в потолок. Может, и Куродо этого хотел? В конце концов, рано или поздно это должно было случиться. Это случается со всеми, почему Куродо должен быть исключением? Пройдет несколько лет, и я забуду его, как я забыл многих, многих: сержанта из карантина, русалколовов, Тараса, Мишеля, полковника Гордей-Гордеича; кто умер, кто превратился, от кого я уехал, кто исчез... Ну, и будем считать, что Куродо просто уехал, улетел... его нет для меня, так же, как его не было для меня, когда я загибался в Северном городке... Я же тогда не грустил, не расстраивался? Куродо просто уехал! Я вытянул руку, растопырил пальцы... нет. Это пока что не утешало. Потом я, может быть, и забуду Куродо, как забыл всех... Полноте... Всех ли? А Мэлори, Мэлори, Мэ... А миссгебурт в продуктовой сумке у подруги моей мамы? И сказанное как бы между прочим, между делом: "Его жарят живым..."? А Жанна, которая стала жабой? Ее голос, загнанный в отвратительную зеленую тушу, в отвислый горло-мешок? Я глядел на свои растопыренные пальцы: до чего же они похожи на лапу ящера, до чего отвратительны, уродливы. Кое-что не забывается никогда на этой планете, кое-что пребудет вовеки, покуда сам не исчезнешь. Я вспомнил глаза дракона, плоские серые экраны, как они загорались, вспыхивали мстительным злорадным (а может быть, это мы наделяли их нашими чувствами?) светом... Я опустил руку. Вошел Степан и остановился у самого моего дивана. - Можно к тебе, папа? - Можно. - Как так получилось? Я пожал плечами: - Чешуя спецдраконов проходит обработку, хотя вероятность ее превращения в ларву мала. Но случается, что чешуя становится ларвой и после санобработки... Мне было трудно говорить, и я замолчал. - Папа... извини, я у тебя еще спрошу... - Ну, спрашивай... - я поковырял стену пальцем. - Что это - ларва?.. Отчего она... прыгает? - Ларва? - я вспомнил объяснения на лекциях в карантине. - Ларва - это ожившая боль спецдракона. Жизнь, - я сцепил пальцы в замок, - соединилась с болью... Ларва - это воплощенная агония... Огонь, - я разжал пальцы, - и я... Ей бы перекинуться, убить, уничтожить что-нибудь живое, и тем уменьшить свою боль... На самом деле этим она продлевает свое существование и свою боль, но ей-то откуда это знать? Ее инстинкт обманывает ее, она рвется к своей смерти, а нарывается на чужую смерть и свою боль... - Для нее лучше умереть, чем жить? Я понял, для чего это спрашивает Степан, сел на диване и ответил: - Не знаю. Как я могу решать за нее? Как я могу знать за нее, что для нее лучше? - Почему же, - Степан глядел куда-то вбок, мимо меня, - ты ведь можешь себе представить, что бы с тобой было, если бы вся твоя жизнь состояла из одной боли... - Нет, - быстро ответил я, - боль ларвы несопоставима с любой человеческой болью, но есть и еще одно "но"... Ларва - одна, абсолютно одна. она - и ее боль. Более никого для нее нет, а мы, - я смотрел на Степана, - связаны друг с другом тысячами нитей, и я бы не решился... Нет, не решился... - Это все слова, - вздохнул Степан, - а я вот знаю точно, что никакими тысячами нитей мы друг с другом не связаны... Вон Куродо... Он здесь был самый лучший... Что, долго ты его будешь помнить? Пока ты живешь - ты связан этими самыми нитями... Умрешь - и не останется ни ниточки, ни веревочки, что свяжет тебя с миром... - Зачем ты мне все это говоришь, Степан? - Затем, - Степан поднялся, - затем и говорю...Я долго... я давно, я давно хотел тебя спросить, для чего... - он молчал некоторое время, он подбирал слова и шевелил чуть расправленными зелеными кожистыми крыльями, - для чего ты выпихнул меня в этот мир, где все меня ненавидят, где я отвратителен всем - и себе, себе отвратителен... Я подошел к Степану и хотел тронуть его за плечо, хотел коснуться того места между шеей и крылом... но Степан отскочил и оскалился. - Не трогай, - он скрючил лапы, - не трогай меня. Ты врешь, ты лицемеришь - я же вижу: я тебе так же отвратителен, как и другим... Ты просто притворяешься. Я постоял, подумал, потом спросил: - У тебя неприятности в Конторе? - Никаких неприятностей, - огрызнулся (действительно, огрызнулся - обнажил пасть, усеянную мелкими острыми зубами) Степан. - Прекрасно, - вздохнул я, - так или иначе, а ты выбрал удачное время для разговора по душам. - Мне надоело быть хорошим, - Степан все скрючивал и скрючивал лапы, - надоело быть старательным, думающим о других, и только о других... Все равно... Достается ... хлыщу, поганцу, дураку, у которого всех-то достоинств... Степан закрыл глаза, и я увидел, как по его морде катятся слезы... Вошла Кэт. - Джек, там акт оформляют, ты не мог бы с Глафирой съездить? Нужен еще свидетель. - О, господи, - я подавил раздражение, выглянул в коридор. Глафира в официальном костюмчике, с тетрадкой учета под мышкой и с карандашиком в руке беседовала с де Кюртисом и Георгием Алоисовичем. - Глаша, - спросил я, - что, без меня нельзя обойтись? Возьмите Валю, в конце-то концов. Глафира прижала руки к груди: - Да мы Валю берем уже, но нужен второй свидетель... Георгий Алоисович - муж, - стала загибать пальцы Глафира, - квартуполномоченной, то есть мой муж, - отпадает, де Кюртис пикой тыкал... - Черт, - разозлился я, - да кто узнает, что он пикой тыкал? - Уже знают, - невозмутимо объяснила Глафира, - я как приехала, так сразу все и рассказала. Мне поверили, но для отчетности нужны двое свидетелей...Так что... - Ладно, - я, честно говоря, и хотел уехать: Кэт лучше со Степаном разберется, - сейчас, подождите немного... Я прикрыл дверь, повернулся. Кэт усадила Степана на диван, гладила по голове, успокаивала. Я вздрогнул. Это слишком напоминало мне ту... самую сцену на другой планете и здесь, у седьмого болота... Нечто, жившее во мне, существовавшее во мне всегда, хихикнуло, гоготнуло: "Как она может гладить эту мразь?.. Как она может любить эту зеленую тварь?.." - Степа, - сказал я, - в жизни бывает всякое, но что бы ни случилось, помни: у тебя есть мы... Я и мама - понимаешь? Ведь это немало... - Немало, - сказал Степа и погялдел на меня, - немало. Я отвернулся. В Конторе я чуть было не поссорился с Глафирой... Мне совершенно незачем было туда ехать. Вполне обошлись бы и одним Валентином Аскерхановичем. А Глафира приволокла в Контору всех. Покуда звонили координатору сектора, покуда списывали данные Куродо... Вернулись домой поздно. Вызовов не было. Я спросил у Кэт: - Степа пошел в спортзал? Кэт кивнула. Мне стало не по себе. - Я заглядывал в спортзал: по пути из Конторы мы остановились размяться... Его там не было... Кэт тоже заволновалась: - Может, он в библиотеку пошел? - Что ему там делать? - разозлился я. - Он уже все там перечитал... - Так уж и все, - улыбнулась Кэт. - Пойду схожу в библиотеку, - сказал я, - а то что-то душа неспокойна. - Я с тобой пойду... Мне дома не усидеть... В коридоре де Кюртис скоблил пику, счищал нагар с острия. - Вы куда? - поинтересовался он. - Пройтись, - сказала Кэт, а я добавил: - Степа ушел, и давно его нет. Пойдем поглядим. Де Кюртис отставил пику, прищурил левый глаз, поглядел оценивающе на поблескивающее острие, вздохнул: - Нет, надо еще чистить, эвон, как закоптил шампур... Сходите, конечно, - он по новой принялся за чистку, - Степку твоего в Конторе очень хвалят. Старательный, говорят, умный. - Приятно слышать, - усмехнулся я, - спасибо. - Не за что, - пожал плечами де Кюртис, - мне это труда не составило. Мы вышли на улицу, подождали троллейбуса. Кэт прижалась ко мне. - Знаешь, - сказала она, - мне кажется, что у Степы есть женщина... - Мне-то кажется, что у него нет женщины, и в этом все дело. Подошел троллейбус. Мы вошли в него. - Конечно, в этом, - подтвердила Кэт, - но ты понимаешь, что я хочу сказать... Я подумал и согласился: - Да... Понимаю, но мне ему не объяснить, что это не главное. - Что это? - Женщины... бабы, любовь... признание. - А что главное? - Убить дракона, - живо ответил я, - или убивать драконов, или делать так, чтобы они были неважны, неопасны... Понимаешь? - Я-то понимаю, - вздохнула Кэт, - хотя... - Что хотя? Троллейбус