Никита Елисеев. Судьба драконов в послевоенной галактике

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Никита Елисеев
     From: krylovspb@yahoo.com
     Date: 16 Nov 2000
---------------------------------------------------------------

                                   Фантастический роман





        Об авторе

      Публиковался в журналах "Октябрь", "Новый мир"


         * Часть первая. "Отпетые" * 

        Глава первая. Скандал в благородном семействе

     Стена  почти  развалилась.  Камни  превращались  в  труху,  становились
землею.  Развалины  стены заросли  травою, кое-где выросли, выстрелили вверх
тонкими гибкими стволами кусты и молодые деревья. Летом весело было смотреть
на  зеленеющую, уже  не прямую,  волнистую, прерывистую  линию стены.  Стена
стала человечнее, округлее и одновременно природнее. В безжалостности прямой
линии, в ее бесконечности  есть что-то противное  натуре человеческой,  хотя
прямая линия -  создание, измышление человечьего разума, а не природных сил.
Человеку страшно на бесконечной прямой так же, как и в замкнутом бесконечном
круге...
     ...Я легко перемахнул через осевшую стену и  пошел  по пояс  в  высокой
траве, порою срывая травяные метелки или сшибая головки репейников. Потом  я
выбрался на прогалинку, где трава была не  так высока и густа, где было сухо
и солнечно, уселся на прогретую солнцем землю и стал ждать.
     Мэлори  долго  не  шла.  На  нее  это  было похоже, но так  она еще  не
запаздывала  ни  разу.  Я  лег  на  спину  и  стал  смотреть  в  небо.  Мне,
распластанному, раскинувшему руки  крестообразно,  приемлещему в  себя тепло
лета, отсюда, снизу,  были видны пики трав, вонзающиеся  в самое небо, и то,
как  по одному из  стеблей туда  же, к  истаивающему в  небе белому плоскому
облаку ползет жук.
     - Джек, - услышал я голос Мэлори и повернул голову...
     ------------------------------------------------------------------------------------------------------
-
     - А ты не боишься?
     - Чего?
     - Ну, ты вот ходишь сюда, ну, не боишься?
     Голова  Мэлори  лежала  на  моей  руке,  она  смотрела  на меня  широко
открытыми, немного удивленными глазами. За этот взгляд я готов был приходить
сюда, хотя бы здесь высились настоящие стены, а не эти развалюхи.
     - Боюсь, - честно ответил я, - немного боюсь. Но совсем немного...
     -  Да...  Сейчас не так  страшно.  Воспитательница говорила, что  скоро
вообще такие заведения отменят...
     - Ты верь ей больше... Мне еще отец втюхивал, что, мол, временная мера,
а ему...
     И тут я осекся. Надо ж было ляпнуть. Про отца и про то,  что не отменят
эти самые... "инкубаторы".
     Искоса я глянул на Мэлори. Но она нимало не испугалась и  не обиделась,
не расстроилась. Мэлори продолжила:
     - А ему дед, да?
     Я смешался.
     - Дда, - неуверенно выговорил я.
     Мэлори прыснула, потом уселась и с удовольствием потянулась.
     - Ох, и дурацкий у тебя был вид, когда ты свое "дда" тянул.
     Она засмеялась и легонько пихнула меня в бок:
     -  Кавалер! Рыцарь!  Первый  пункт устава: "Встречаясь с  девушками  из
орфеанумов,  не  напоминайте  им  об их  долге. Это может  повергнуть  их  в
депрессивное  состояние.  Беседуя  с  девушками  из  орфеанумов,  старайтесь
избегать упоминаний о семейных отношениях".
     Я тоже уселся, зло сказал:
     - Гуманисты... Сволочи... Не напоминайте.
     Мэлори склонила голову набок и весело спросила:
     -  Интересно,  а  что  ты  предлагаешь:  "Встречаясь   с  девушками  из
орфеанума, поинтересуйтесь, кто их  родители,  затем расскажите о своих",  -
так  надо  написать?  Или  вот  еще:  "Беседуя  с  девушками из  орфеанумов,
обязательно посетуйте на ожидающую их печальную участь", - так? Да?
     Она  говорила  это  без  обиды  и  раздражения. Подкалывала. Я подтянул
колени к подбородку, уткнулся в них лицом и пробормотал:
     - Я тебя не отдам...
     -  Что?  -  изумилась Мэлори. -  Что, что?  Ой, глядите  на  него...Ой,
"отпетый" из "отпетых". Ну, я помру. Не отдаст.
     И Мэлори залилась своим звонким заливистым смехом.
     Я недовольно посмотрел на нее.
     - Не понимаю, как ты можешь смеяться.
     - А что? - Мэлори стерла слезы, выступившие у нее на глазах от смеха. -
Мы, инкубаторские, в этом выращены, к этому готовимся. Ты же вот знаешь, что
когда-нибудь  умрешь  - и ничего, не ходишь с кислой мордой. Ну? Чего ты?  -
она снова толкнула меня.
     Я молчал. С Мэлори всегда было так.
     Это  я  должен  был утешать ее, если не мог спасти, ее  - черноволосую,
худенькую, большегрудую мою Мэлори...
     Я замотал головой.
     Мэлори вскочила  на ноги, воздела  руки  к  небу и замогильным  голосом
завела:
     - Дочери  Дракона!  Воспитанницы планеты, днем и ночью,  бодрствуя и во
сне, в играх и занятиях, под открытым небом и под крышей Орфеанума, никогда,
никогда, никогда, нигде,  нигде, нигде, ни при каких  обстоятельствах  мы не
забудем наш долг перед планетой. Жизнь - этот дар планеты, дар людей...
     - Замолчи! - я быстро поднялся и схватил ее за плечи. - Замолчи!
     -  Фе... - хмыкнула Мэлори, - три раза в день - утром, днем, вечером. И
лишний раз не только не возбраняется, но даже рекомендуется... Между прочим,
очень помогает, просто спасает. Есть же идиотки, которые бродят целыми днями
с горящими глазами  и твердят эту молитву. Если кто проскакивает, так только
они. Ну, редко, редко.  Одна на миллион.  Чтобы  другим  не обидно  было.  И
получается  из  такой  спасшейся  зануда-истеричка,  вроде  нашей  Памелы  -
воспиталки. Помело... "Деточки, - передразнила она воспитательницу, - будьте
достойны вашего жребия". Я ей однажды врезала: "Что же вы-то, - спрашиваю, -
оказались недостойны?"
     - А она?
     - Разревелась.  Убежала из классной  комнаты. Ревела в сортире белугой.
Меня  потом к  директору вызывали. Помело за  меня заступалась. Лопотала: "Я
прошу,  умоляю,  никаких  санкций,  никаких! Девочка  была совершенно права.
Совершенно.  Я  не должна,  я не имею права  так часто твердить девочкам эту
фразу. Я виновата, что проявила  несдержанность..."  А  я и говорю: "Что вы,
что вы,  Памела  Ксеньевна, напротив, это я перед вами  виновата... Я готова
просить прощения...Это я была несдержанна и груба.  Могу только сказать, что
толкнула меня на этот шаг зависть, низкая зависть. Я хотела бы, я мечтала бы
быть такой, как вы..." Чувиха тут, как бурак, покраснела и заткнулась.
     - Ты - жестокая!
     - Неа. Я - веселая. Я - сильная.
     - А я - грустный и ...слабый!
     -  Ты? - Мэлори  ткнула в меня  пальцем.  - Ты -  слабый?  Длинноногий,
длиннорукий, ну-ка, догони!
     Она  бросилась  бежать  - я кинулся за ней.  Она здорово  бегала, но ей
мешал  в беге длинный белый  балахон, сковывающий  ее  движения.  Я довольно
скоро догнал ее, поднял на руки и понес, прижимая к себе.
     - О! - Мэлори ухватила меня за нос. - Слабак! Дохляк! Дохлятина!
     - Слушай, - спросил я, а вас что - наказывают?
     - А как же, - с гордостью сказала Мэлори, - мы, инкубаторские, такие...
Нас нельзя не наказывать.
     - И как же вас наказывают?
     - Ну как... прогулок лишают, книжки из библиотеки не дают про  драки, а
только про любовь, в кино не водят, потом это... сладкого лишают.
     - Сладкого? - я остановился и воззрился на нее в изумлении.
     Она тоже удивилась:
     -  Ты  чего уставился?  Ну  да,  сладкого... пирожного  там,  шоколада,
конфет, компота...
     - Ком-пота? - раздельно проговорил я.
     - Компота, - подтвердила Мэлори.
     Я расхохотался и чуть не уронил Мэлори.
     Она обхватила меня за шею и вдруг рассмеялась вместе со мной:
     - Ага, компота...
     Я  поцеловал  Мэлори,  тихо  опустил ее  ноги  на  землю...  Мы стояли,
обнявшись так, долго-долго...
     - Дурак, - оторвалась Мэлори, - задохнуться можно.
     - Ну и пусть...
     -  Подожди, - она отстранилась  от моих  губ, - погоди...  Мы  как-то в
кантине подрались, стали пирожными швыряться; Жучка на шум прибежала, а ей в
лоб заварное - плям! - и в нос - хлысь! Вот смехота была.
     - Сладкого лишили?
     - А  как  же! Жучка  -  баба  хорошая,  веселая. Говорит: вы  пирожными
объелись до  того, что кремовые обстрелы устраиваете. Будет с  вас. Посидите
недельку без глюкозы и сахару. Только на пользу.
     - Жучка...За что вы ее так?
     - За имя - Джульетта.
     - Юлия?
     - Неа. Джульетта. Джульетта Сидоровна.
     - По-моему, смешнее, чем Жучка.
     - Конечно, смешнее. Мы ее любим. Она для нас танцы с "отпетыми" выбила.
     - Тебе понравилось?
     - У... "отпетые" знаешь какие!  И танцуют не так, как некоторые... Ноги
оттаптывают.
     - Настоящие "отпетые"?
     - Счас. Курсанты, конечно.
     Я сжал Мэлори.
     - Вот ты какая - пирожными бросаешься, над  воспитательницами смеешься,
с курсантами шашни водишь...
     - Ох, дурак, пусти, пусти...Ого, вот это раздул ноздри  - у тебя сейчас
оттуда дым повалит, как у Дракоши...Ого...
     Я клонил Мэлори к земле...
     ------
----------------------------------------------------------------------------------------------------
     - Ты веришь, что он все видит?
     - Кто?
     - Ну, Дракоша, кто же еще?
     -  Нет...  Как  он  может  все  видеть?  Может,  там,  где   его  глаза
установлены, видит?
     -  У нас  на всех  четырех стенках  орфеанума  по огроменному глазу.  С
окно... О! О- такие. И то краснеют, то бледнеют, то зеленеют...Смехота...
     - У нас в квартирах установлены. На улицах - редко...
     - У "отпетых" вообще глаз нету. Только в палестрах.
     - Мне отец объяснял: если ты глаз не видишь, то и Дракон тебя не видит.
     - Дурость. А если  ты к глазу спиной - затылком повернулся: ты же  глаз
не видишь, а он-то твой затылок точно видит.
     - Ничего не  дурость, - рассердился я,  - он лица твоего не видит, если
уж так хочешь быть точной. Батя у меня не врет и зря не говорит.
     - А затылок, спину видит?
     - Ну...
     _ Это хорошо. Мы знаешь, как иногда развлекаемся? В  дортуаре - "Дочери
Дракона" отбарабаним, все воспиталки выйдут - ключиком щелк, по коридорчикам
топ-топ -  а мы на кровати вскочим: "Э!" - она высунула язык, потом вскочила
на ноги,  повернулась ко мне  спиной и  нагнувшись задрала юбку, - приятного
аппетита, папочка!
     - Может, ему нравится?
     - Ну да, нравится. Глаз аж багровеет - во как ему это нравится.
     - Мне  так нравится, -  сказал  я  и обнял ноги Мэлори, потерся  о  них
щекой, - очень.
     - Еще бы тебе не нравилось, - Мэлори несильно подергала меня за волосы,
- тебя-то папа с мамой,  постанывая от удовольствия, сработали, а  надо мной
художники, скульпторы, компьютеры,  роботы, ученые, институты, лаборатории -
мозг и мускулы всей планеты трудились.
     Я отодвинулся.
     - Зачем ты так говоришь?
     Мэлори присела на корточки, заглянула мне в лицо:
     - Джек, ты чего сегодня такой?
     - Какой?
     - Нудный... Будешь дундеть - я к тебе больше не приду. Понял?
     Я кивнул.
     -  О, кстати, -  она хлопнула  меня по плечу, - мне  и  так-то  немного
осталось...
     - Как? - я бросил Мэлори на землю и вцепился ей в плечи. - Как?
     - Пук,  -  спокойно  ответила  Мэлори,  -  Дракоша  проголодался.  Были
смотрины.  Конкурс. Я  набрала 120 очков. Высший  балл... Уникальный случай,
между прочим.  У  Дракоши  глаз побелел  от  восторга,  с  мраморной стенкой
слился. Такое было в истории орфеанумов всей планеты шесть раз. Шесть раз. Я
седьмая. Представляешь?
     Я отпустил плечи Мэлори. Опустился рядом с ней на землю.
     - Представляю. И поздравляю. Ты из-за этого опоздала?
     - Ага. Меня девки поздравляли.
     - С чем?
     - С высшим баллом, с чем! Э, недотепа ты, недотепа...
     - Я  не понимаю, не понимаю, - я замотал головой, - не могу понять! Они
же тебя со смертным приговором поздравляли...
     Я осекся и поглядел на Мэлори.
     Я боялся, что она снова засмеется.
     Или наоборот, напротив - разрыдается.
     Мэлори  взяла  мои  руки в свои, чуть  склонила голову и,  посерьезнев,
сказала:
     - Да. Ты прав. Это может показаться странным, но  я была так счастлива,
когда после  каждого моего номера мне хлопали, а глаз - тот, что на стене, -
бледнел и бледнел... Знаешь, многие  даже  плакали. Жучка меня  расцеловала,
потом убежала прочь. Ты не поймешь... После такого и умереть не страшно.
     - Где уж мне, - буркнул я, - что ты хоть там делала?
     - А все! Читала, пела, танцевала, отрывок из пьесы разыграла...
     - Сама с собой?
     Мэлори  преобразилась,  она отпустила  мои руки; голову  и  стан  стала
держать еще  прямее - какой-то неуловимый  ток прошел  по всему ее существу.
Передо мной стояла уже не Мэлори...  Вернее, Мэлори,  но другая,  не знаемая
мной до сих пор...
     - Не  мнишь ли  ты, что я  тебя  боюсь? -  произнесла она.  - Что более
поверят польской деве, чем русскому царевичу? Но знай! - она остановилась  и
продолжала:  - Что ни  король, ни папа, ни вельможи  не думают о правде слов
моих. Димитрий я иль нет - что  им за дело? Но я предлог раздоров и войны!..
И тебя, мятежница, поверь, молчать заставят! Прощай!
     - Здорово, - сказал я.
     Мэлори улыбнулась, поморщилась  и помахала рукой, дескать, слушай,  что
дальше будет:
     - Постой,  царевич,  -  она вытянула  руку вперед, лениво,  медленно, -
наконец, - Мэлори чуть качнула ладонью, - я слышу речь не мальчика, но мужа,
с тобою, князь, она меня мирит, невольный твой порыв я забываю...
     Мэлори замолчала, положила мне руки на плечи:
     - Нравится?
     - Кто это? - спросил я.
     - Очень древний поэт из чужой галактики. Пушкин...
     - Аа, - припомнил я, - точно... у них не было драконов!
     - Да нет, -  качнула головой Мэлори, - не совсем... Драконы у них были,
но какие-то дегенеративные, выродившиеся. Их перебили еще до войны...
     - Счастливые, - сказал я.
     - Ну,  - Мэлори оглянулась, будто  ее кто позвал, а  потом сказала: - У
них свои проблемы... Они, к примеру, разноязыкие.
     - Это как? - не понял я.
     - Да очень  просто, - Мэлори пожала плечами, -  не то,  что на планетах
разные  языки  -  это само  собой,  а  на  каждой планете  не  один язык,  а
несколько...
     - Как же они живут? - пробормотал я.
     - Плохо  живут... У нас Дракон  -  и  вся забота. А  у них  каждый  для
каждого - дракон. Воюют, не понимают друг друга...
     - Я тебя тоже не понимаю...
     Я смотрел на Мэлори -  и не мог взять в толк, не мог поверить в то, что
ее не будет, через неделю не будет...
     - Слушай, - сказал я, - а  может, он там...ну...  понимаешь? Может,  вы
там просто живете? Пляшете, танцуете, развлекаете?
     - А он сено ест? - Мэлори махнула рукой. - Нет, Джек, и не надейся. Нам
ведь фильм показывали  про старичка Дракошу. Никому больше такого фильма  на
целой планете не показывают. Только нам и "отпетым".
     - И... и что там?
     Мэлори сгорбилась, закрыла лицо руками.
     -  Добился своего,  - услышал я  ее  сдавленный  голос, - весь  день...
Добился...
     - Мэлори, - я тронул ее за плечо, - прости меня, прости...
     Она отняла ладони от лица, встряхнулась и спокойно сказала:
     - Это ты меня прости, Джек. Я знаю - инкубаторским запрещено навязывать
свои проблемы  другим. А  я навязываю. Это -  правильное  запрещение,  Джек,
верный запрет. Если бы не Дракон, нас бы не было.
     Я сжал кулаки:
     - Мэлори, - предложил я, - давай убежим?
     Мэлори смотрела на меня с изумлением.
     -  Ты что? А школа? Ты представляешь, скольких  он  сожрет, если ему не
достанется та, которую  он хотел?  Тут одними  инкубаторскими  не обойдется.
Такая катастрофа всепланетная будет - уу- только держись.
     - Так были случаи? - заинтересовался я.
     Мэлори кивнула:
     - Были. За всю  историю  школ трижды убегали кандидатки. Двоих поймали,
одна явилась сама, но во всех  случаях  дра-дра  не угоманивался даже тогда,
когда ему приводили беглянок. Жрал, и жрал, и жрал. Мел  все и всех подряд в
течение нескольких недель.
     - Я его убью, - сказал я.
     - Кого? - не поняла Мэлори и снова оглянулась.
     - Дракона, - сказал я.
     Мэлори прыснула от смеха:
     - Ой, я в "отпетые" пойду. Пусть меня научат.
     - Я убью дракона, - повторил я.
     _____________________________________________________________
     - Где ты болтался? - спросил отец.
     - Нигде, - буркнул я.
     - Ты был в парке орфеанума?
     Я промолчал.
     Отец поглядел на сереющий в углу комнаты глаз дракона. Он  был похож на
экран, на зеркало, туго затянутое тканью.
     Я тоже поглядел на этот глаз.
     - Был, - ответил я, - ну и что?
     Отец хотел было что-то сказать, но сдержался.
     В прихожую вошла мама, поклонилась драконьему глазу, потом сказала:
     - Привет, чего такие мрачные?
     - Полюбуйся на этого героя, - сказал отец, - снова шастал у орфеанума.
     Мама повесила плащ на вешалку, поправила волосы перед зеркалом:
     -  Ну что же,  может,  он в  "отпетые"  собрался...  Джек?  Ты часом не
собираешься в "отпетые"?
     Я повернулся и вошел в свою комнату, плотно притворив за собой дверь.
     Я лег на диван, закинул руки за  голову, потом приподнялся  и харкнул в
драконий глаз. Слюна долетела до сероватого экрана и тут же исчезла,  словно
бы экран  глотнул - растворил  в  себе слюну... Спустя некоторое время экран
засветился зеленоватым странным  свечением. Я расхохотался, я приподнялся на
локтях и харкнул еще и еще раз - свечение усилилось...
     - А... гнида,  пресмыкающееся, гад, гадина, жаба, жабеныш, долго же  до
тебя доходит...
     - Джек, - закричал за дверью отец, - что ты там делаешь?
     Отец распахнул дверь. Он был бледен, как полотно, как стена орфеанума.
     - Он там эксперименты  ставит, - крикнула из кухни мама, - Джек, я тебе
еще совет  дам:  подкинь  кирпич и подставь  голову  под падающий  кирпич  -
дешевле выйдет.
     - Рахиль, - заорал отец, - нельзя так шутить.
     -  О  господи,  -  мама  выглянула  из кухни, - избавьте меня  от ваших
комплексов. Я выматываюсь на работе, как... я не знаю что. Прихожу домой - и
здрасьте  -   два  неврастеника...  Один  не  знает,   куда  слюну  деть,  -
эксперименты ставит, другой - орет как резаный...
     Я вскочил с дивана.
     -  Так? На  работе,  да?  Планету  спасаешь?  Материал  для  орфеанумов
готовишь, ну как же - генный инженер высшего разряда, да еще и скульптор, да
еще  и  художник... Ты  несчастных плодишь, ты этому  зеленому ублюдку, этой
гадине  жизнь  спасаешь!  Если  бы не  такие,  как  вы, эта  жаба  хавала бы
обывателей планеты, а не безродных "инкубаторских"  -  и тогда  бы ее  точно
убили...  точно бы возненавидели и убили.  Ты...  ты... вроде дракона... И я
плюю, плюю...
     Я повернулся и еще раз плюнул.
     На  этот раз слюна не  долетела до глаза дракона, упала на пол, но глаз
усилил свечение.
     Отец  опустился  на диван, обхватил голову. Мама села  на стул, достала
пачку сигарет, закурила.
     -  Видишь  ли,  Джек,  -  сказала она  и выпустила  дым тонкой струей к
потолку, - в  чем, кроме всего  прочего,  опасность  тотальной  диктатуры? В
увеличении  самомнения  у  обывателей...  Любой  долбак  и  дурак,  если  он
додумается до  того, что  нехорошо отдавать на  съедение зеленому змею живых
девушек (для этого много ума не надо), выйдет, заорет какую-нибудь глупость,
вроде "Долой дракона!"  - и уже  чувствует себя всепланетной  знаменитостью.
Ну,  как  же!  Он - один!  А им и дракон интересуется, и тайная  полиция,  и
"отпетые"... Скромнее надо быть,  сыночек. Ладно...  пойду переоденусь, а то
сразу - с корабля на бал. Из лаборатории - на кухню... от одного дракона - к
двум.
     Мама поднялась.
     - Рахиль, - позвал отец.
     - Что, Дженнаро? - мама воткнула  недокуренную и до половины сигарету в
пепельницу.
     - Почему ты не хочешь всерьез поговорить  со своим  сыном? Почему ты не
хочешь  рассказать ему, над  чем  вы сейчас работаете?  Джек, я ведь говорил
тебе, скоро орфеанумов вовсе не будет. Лаборатории работают над...
     - Сеном для дракона, - съязвил я.
     Мама пожала плечами:
     -  Знаешь, Дженнаро, я думаю, что в восемнадцать лет человек сам должен
соображать,  без серьезных разговоров... Серьезные,  откровенные разговоры -
это для четырнадцати  - шестнадцатилетних... В  восемнадцать  лет уже  можно
человека  знакомить с искусством  дипломатии,  если  он  не  полный  кретин,
конечно.
     Мама ушла в родительскую комнату одеваться. Мы остались вдвоем с отцом.
     - Джек, - отец опустил руки, - что-нибудь случилось?
     Я пожал плечами.
     - Джек, - отец поморщился и сглотнул, - может, нам попросить для тебя в
Комиссии квартиру? Тебе тяжело с нами?
     - Мне, - я вдруг понял, что сейчас разревусь, - тяжело со всеми...
     Мама вышла из комнаты, запахивая халат:
     - Что будем есть? - она затянула пояс халата.
     - Мне все равно, - тускло сказал отец.
     - Мне тоже.
     - И мне, - разозлилась мама, - ну вас всех. Будете жрать яичницу.
     Она ушла на кухню, зажгла газ.
     Я уселся на стул и тихо сказал отцу:
     - Если бы не эта зеленая гадина, у нас во всех домах были бы не вот эти
допотопные газовые горелки...
     Мама  разбила  яйца,  вылила  их на  сковородку.  Сковородка  зашипела,
зашкворчала.
     -  Конечно,  - продолжал я, -  когда  вся планета только и  занята тем,
чтобы придумать такое, чтобы в хавальник жабе впихнуть, чтобы та живых людей
не жрала, - тут не до человеческих кухонь.
     - Джек, ты хлеб в распределителе взял?
     - Нет, - огрызнулся я, - не взял.
     - Пойди и возьми.
     - Не пойду.
     Отец поднялся:
     - Я схожу.
     -  Что  такое? - мама  выключила  горелку,  выглянула  из кухни.  -  Не
понимаю,  просто  не понимаю...  Он не выполняет простейших, элементарнейших
обязанностей... Ты уроки сделал?
     -  Нет. Мне 18  лет  - и мне надоело  делать  уроки. Я хочу  жить, а не
учиться.
     Мама всплеснула руками:
     - Ба, ба, какой пафос! Я вот до сих пор учусь, живу и учусь, а этот...
     - На повара...
     Мама покраснела:
     - Да... ну что я могу сказать: дурак и хам...
     Она вернулась на кухню.
     Папа ушел за хлебом.
     Я лег на диван и стал смотреть в стенку, в обои.
     Я следил за узором обоев, и мне,  как в детстве, стало казаться, что из
волнистых обойных узоров складываются смешные и  страшные рожи, расплюснутые
и вытянутые, вытянутые и расплюснутые.
     Пальцем я провел по стене. Закрыл глаза.
     Я снова увидел Мэлори.
     Папа вернулся с хлебом. Мама позвала:
     - Идите ужинать.
     Я  вошел в  комнату. На столе  шипела  яичница  из шести яиц с беконом;
кроме того, в глубокой глиняной  миске лежали грудой  пупырчатые  небольшого
размера твердые огурчики, ломти свежайшего хлеба, квашеная  капуста, спирт в
запотевшем графинчике и кроваво-красная наливка в  фигурной, искусно выдутой
бутылке, изображающей дракончика, стоящего на задних лапах.
     Мама  разделила  аппетитно  скворчащую,  будто беседующую с  кем-то  на
непонятном  языке яичницу на три части,  брякнула мне  на  тарелку мою долю,
спросила:
     - Ты руки-то мыл?
     Я промолчал.
     - Понятно...Дженнаро, наливай. Ребенку - наливку, нам - спирт...
     - Мне тоже...
     - Нет, милый, ты и  без спирта...  плюешься... Разливай. "Не задерживай
движенье", - моряку кричит.
     - Ты, - я смотрел на то, как папа разливает сначала спирт, потом  вино,
- спирт из лаборатории принесла?
     Мама подняла свою рюмку:
     - А как же! С зеленого дракона хоть спирта литр! За дракошу!
     Я оглянулся. Глаз дракона, чуть выпуклый, квадратный, серый, похожий на
экран неработающего телевизора, висел в углу квартиры, мирно и безразлично.
     Малозначащая деталь городского быта - экран, привинченный на стыке стен
и потолка.
     Мама   аппетитно   хрумтела   огурчиком,  вилкой   зачерпывала   длинно
порубленную капусту.
     - Не оглядывайся, - усмехнулась она, - ушей  у него нет. Были, да потом
- отказались. Дракоша нервничает - люди зря гибнут. Всем нехорошо.
     - Понятно, - я все еще смотрел в серый экран.
     - Ты ешь лучше, понятно ему... Видали, пониматель какой, - мама уцепила
вилкой белый кусок яичницы и отправила его в рот.
     Папа ел молча, подбирал хлебушком остатки.
     - Погодите, -  сказал  я,  - погодите, я  тоже дра-дра поприветствую...
чтобы  понервничал... старичок.  Не все дракоше масленица  - будет и постный
день, такой поговорки у вас нет?
     Мама не успела ответить, я вскочил на стул, высунул язык:  "Ээ!", потом
повернулся к  глазу  спиной, стянул штаны и  показал  дракону  зад:  "Кушай,
приятного аппетита!"
     Мама сорвалась с места:
     - Джек, уймись, прекрати, Джек!
     Она грохнулась на пол на колени перед драконовым багровеющим глазом.
     Отец  вышиб стул  из-под моих ног,  поймал  меня  за шиворот, отволок в
другую комнату (словно там не было глаза дракона) и с силой врезал по скуле.
     - Застегнись, - прикрикнул отец, - застегнись, идиот, подонок...
     Багровый  свет  наполнял  всю  комнату.  Я  подтянул  штаны,  застегнул
ширинку.
     Из комнаты я услышал мамин крик:
     - На колени, Дженнаро, Джек! На колени!
     Отец бухнулся на колени.
     Я уселся на диван, потрогал рассеченную скулу.
     Такого багрового режущего света я не видел ни разу в жизни.
     Папа   устало  поднялся  с  колен.  Почистился.  Багровый  сумрак  стал
рассеиваться.
     Я услышал мамины всхлипывания.
     - Идиот, -  тихо сказал отец, - просто идиот. Ты думаешь, ты - храбрец?
герой? Нет,  ты  просто  идиот,  не  умеющий  просчитывать результаты  своих
действий.  Цена твоему  геройству  -  грош.  Ты вроде  ребенка,  который без
родительского  догляду вышел на балкон, протиснулся сквозь балконную решетку
и  стоит на карнизе над  бездной. Он не  понимает, с чем играет; у  него нет
страха  высоты. Ему повезло: он еще ни разу не падал из кроватки, поэтому он
не  боится упасть с небоскреба. О,  идиот, идиот! -  отец  печально  покачал
головой.


        Глава вторая. Маму надо слушаться

     С меня сорвали одеяло.
     - О! Герой. Вставай, просыпайся... Пора, пора...
     Я плохо соображал и сквозь сон слышал голос мамы:
     - Я ордер  спрашиваю. Меня не интересуют  ваши пропуска, вы  не на свой
объект пришли, а вломились в мою квартиру, поэтому...
     - Эй, парень, - голос грохнул над самым ухом, -  ты что ли ж... дракону
показывал? Ну, собирайся, дококетничался - ты ему понравился.
     Голова  у меня кружилась, даже  и без  одеяла я  проваливался в  мягкий
нежный сон.
     -  Чувиха,  не  раздражай ребят, что  ты мельтешишь  в своем  капотике?
Ребята из подземки - баб уже год не видели, а ты тут...
     - ?... да  он снова  дрыхнет!  Мужик! Тебе же  сказали:  сна  больше не
будет. П...ц, приехали!
     Резкая   боль.  И   я  открываю  глаза.   Вся   комната  залита  ровным
умиротворяющим  белым светом.  Это сияет глаз дракона. Черные тени  людей  в
зеленой форме. Их много. Тени,  черные и четкие, мама в халате, накинутом на
ночную рубашку. Холод, неприютность. И  страх, омерзительный, ледяной страх,
подрагивающий  в низу  живота.  Я начинаю  одеваться. Я  одеваюсь  медленно.
Стараюсь одеваться как можно спокойнее, не спешить. Ухо и пол-лица горят, из
губы сочится кровь.
     Мама указывает на стоящего рядом со мной здоровенного детину.
     - Как его фамилия?
     Человек в кепи, надвинутом на самые глаза, устало усмехается:
     -  Чувиха,  у  нас  нет книги скарг та пропозиций.  Потерпи... тебе  же
объясняют, что  мы  из подземки, все... Жили бы как люди, не рыпались бы - и
отношение к вам было бы людское, а так...
     Здоровенный детина слышит весь этот разговор  и, искоса глянув на маму,
с силой лупит меня по затылку, швыряет одежду на пол:
     - Ты что, к девке на именины? К бабушке на блины? Собирайся!
     Дрянь... Жирная  дрянь... Ох, как  бы я ему врезал... А что  мне мешает
ему врезать? Видимо, кое-что мешает, потому что едва лишь я  занес  руку для
удара, как тут же  полетел в угол, сшибленный  тяжеленным кулаком. Из носа у
меня полилась кровь.
     Очевидно,  я отрубился, отвалился на время, на  короткое время меня  не
было в этом мире, стиснутом четырьмя стенками комнаты и залитом ровным белым
светом глаза успокоившегося, блаженствующего дракона.
     Детина поднял-подтянул меня за руку вверх, встряхнул как следует:
     -  Ну  ты, тля!  Ты будешь,  мать твою,  одеваться  или  будешь  козики
строить?
     Он  толкнул  меня  другому охраннику, тот  дал  мне  ногой  пинка  -  я
откатился  к  следующему; следующий  долбанул меня в грудь  кулаком  - слезы
бессилия  и  обиды   лились  у  меня  из  глаз.  Я  хрипел  и  даже  пытался
сопротивляться, но это только смешило и подзадоривало пинающих, бьющих меня.
     Мама вошла в комнату.
     Человек в кепи, развалясь, сидел на стуле.
     - Чувиха, ну  ты дозвонилась до самого "своего"? Ага? И он сказал  тебе
все,  что  он думает по  поводу твоего звонка? И  объяснил  тебе,  что такое
тайная полиция? и подземка?
     - Я сама знаю, что такое подземка, - огрызнулась мама.
     - Ах ты господи, - человек  в кепи  хмыкнул, - мы причастны к сферам...
Какой-нибудь из секторских боссов насладился горячим пышным телом?..
     Мама резко и сильно въехала человеку в кепи по  щеке, да  так, что кепи
слетело  у него с головы,  и  я,  избиваемый, увидел,  что  верхняя половина
черепа у  бедняги  снесена начисто, так что  можно  было видеть  студенистую
вздрагивающую массу мозга, похожую на грецкий орех.
     Меня  перестали бить.  Охранники смотрели на мою мать. Человек поднялся
со стула, поднял кепи, встряхнул и водрузил на прежнее место.
     - Ччувиха, - начал он заикаться, - ты чего-то нне дддопоняла... ззато я
ппонял, ккак  же тты  ссына-тто  своего ттак  воспитнула...  Ммужик с ночной
смены ввернется - ни сына, нни жжены... Вместо жжены ддогадываешься что? Ты,
б..., сейчас узнаешь, что  ттакое "тта скудная  земная жжалость,  чтто дикой
страстью тты зовешь..."
     Я стер солоноватую кровь, текущую из  носа и рта.  Я сделал  всего один
шаг, меня качнуло - и охранники зареготали.
     В этот  самый  момент мы все услышали  голос... Откуда он  шел?  Откуда
обрушивался на наши головы?
     Охранники  вздрогнули. Все -  разом.  И было в  их вздроге что-то,  что
заставляло вспомнить команду "смирнаа" на плацу лихого полковника.
     Голос устало выговаривал:
     - Сидоров, что там у тебя за бардак? Докладывай.
     Человек в  кепи  нервно расстегнул  зеленый комбинезон,  извлек  оттуда
черный  продоговатый  ящичек  и  заговорил  чуть  искательно,  но  не  теряя
достоинства:
     - Коллега координатор,  выполняем  распоряжение, изолируем  нарушителя,
зверь успокаивается.
     -  Ты  мне  дурака   не   валяй,  по  уставу  он,   понимаешь,   взялся
отбарматывать... Зверя он успокаивает. Успокоитель. Дрессировщик.
     Мама  села на стул  и  с  удовольствием рассматривала перекошенные лица
охранников.
     Я стоял, чуть пошатываясь.
     Мама подмигнула мне и сделала рукой знак, мол, стой, держись...
     Детина поднял с пола мою одежду и протянул мне:
     - Парень, -  тихо сказал  он,  - ну давай,  это,  побыстрее... Мы  ж на
службе...
     -  Ваше  дело,  -  продолжал сонно выговаривать  голос, -  изолировать.
Быстро, оперативно, вежливо. Бесшумно, по возможности.
     - Не прерывая сна, - видимо, не выдержав, буркнул человек в кепи.
     - Сидоров, - голос не взвился в ярости,  но как-то по-особенному окреп,
- ты что, почитаешь за знак особой милости то, что я запомнил  твою фамилию?
Ну  вот  тебе для начала:  все отделение лишается  увольнительных на  год. И
никаких выездов!  Понимаешь,  вламываются, как  банда хулиганов... Зверя они
успокаивают. Сами и есть звери...
     Человек в кепи стоял и часто моргал.
     Я одевался. Охранники переминались с ноги на ногу.
     Мама подмигнула Сидорову, легко поднялась и выхватила из рук человека в
кепи прямоугольный ящичек.
     - Коллега координатор, - заговорила она, - во-первых, я прошу прощения,
что потревожила тебя среди ночи...
     - Ничего, коллега Рахиль, ничего, - умиротворяюще сказал координатор, -
тебя ведь тоже потревожили среди ночи?
     - Но меня по совершенно законному поводу, - разливалась соловьем мама и
делала мне жесты рукой, мол, быстрей, быстрей, не рассусоливай, - а  тебя...
Я ведь позвонила только начальнику куста...
     -  Не  извиняйся,  коллега  Рахиль,  - мне  показалось,  что  невидимый
координатор зевнул и, подавив  зевок, продолжал, - форма  исполнения  самого
жесткого закона должна  быть  неизменно  корректной, и  чем  жестче законное
решение, тем  корректнее  форма его  исполнения -  мы-то с тобой  знаем  эту
диалектику.
     Я натянул  куртку,  мама жестами  показала: нет,  нет,  нужно  теплее -
свитер, там холодно, а в коробку тем временем говорила горячо и убежденно:
     - Именно поэтому, коллега  координатор,  я  и спешу сообщить тебе,  что
действия тайной полиции  в  целом были  корректны, за исключением  некоторых
эксцессов,   в   частности,  -  мама  обвела  взглядом  чуть  не  в  шеренгу
выстроившихся  охранников и  остановилась на здоровенном детине, - поведение
коллеги...
     -  Захарова,   -   подсказал  шепотом  небольшого   роста   кругленький
веснушчатый охранник.
     -  ...Коллеги  Захарова,  -  мама  подмигнула  кругленькому  и  потерла
пальцами о пальцы, мол, твоя-то фамилия, воин?
     - Быкадоров, - с готовностью отозвался кругленький.
     - И коллеги Быкадорова, - четко закончила мама.
     Кругленький покраснел  и часто захлопал ресницами,  кажется, даже слезы
появились у  него на глазах. Мама  же  чуть  выпятила нижнюю  губу и развела
руками, и снова жест ее  прочитывался без слов: извини, брат, но доносчику -
первый кнут.
     Сидоров фыркнул и одобрительно кивнул.
     - Быкадоров?  Захаров? - удивленно переспросил  координатор. - Ах, псы!
Они же псы... Ну-ка я сейчас запрошу Барсика, те ли, или я путаю.
     Быкадоров и  Захаров стояли, втянув головы в плечи, на  них было  жалко
смотреть.
     Между  тем свечение глаза дракона постепенно сходило на  нет,  а вскоре
глаз и  вовсе  успокоился,  висел обычным  серым экраном  в  темноте  ночной
комнаты.
     Мама щелкнула выключателем. В комнате загорелся свет.
     -  Те, - даже  как-то обрадованно доложил  координатор,  - ах, псы... В
"отпетых" и полугода не пробыли, сразу в тайные и туда же - ну, псы... Из-за
вас страдать ребятам... Пять лет - чистый конвой, чистый! Сидоров,  слышишь?
Чтобы на поверхность - носу не казали!
     Мама   протянула  коробочку  Сидорову  и  одобряюще-ободряюще  кивнула.
Сидоров понял ее.
     -  Коллега  координатор, - вежливо спросил он, - отмену  увольнительных
фиксировать в журнале?
     - Не  надо, - отозвался координатор, - черт с вами -  гуляйте.  "Псов",
Захарова и Быкодорова,  отметь,  а остальные... пускай гуляют  -  и  давайте
живей, швыдче с нарушителем, что вы, в самом деле, телепаетесь...
     Координатор замолчал. Сидоров спрятал ящичек в свой комбинезон.
     Я стоял одетый, в свитере. Стоял и смотрел на маму.
     - Так, - сказала мама, - наденешь желтые ботинки, старые...
     Я пошел надевать ботинки.
     Мама ткнула пальцем в Сидорова:
     -  Без  меня, я надеюсь,  вы не  поедете,  коллега  Сидоров?  Я  быстро
переоденусь.
     Сидоров опустил голову:
     - Коллега Рахиль, - тихо сказал он, - это не положено... Вы же знаете.
     Мама развела руками:
     -  Коллега?  Ну стоит  ли  из-за  небольшого  нарушения  инструкции так
упираться? Для чего это? Зачем этот ненужный  административный задор? Вы уже
поимели служебные  неприятности,  - поимеете и еще... Я их  вам  гарантирую,
коли вы уедете без меня. Га-ран-ти-рую.
     Сидоров посмотрел на маму,  видимо  прикидывая, блефует  или нет, снова
опустил голову и выговорил только: "Мда".
     - Хорошо,  - кивнула мама, - я иду переодеваться.  Джек,  надень  серое
пальто, серое! и носки возьми шерстяные..
     _____ ___________________________________________________________
     Мы спускались  по пустой гулкой лестнице, залитой  тоскливым  городским
светом. Захаров не стал вызывать подъемник.
     - Ну его  на фиг, - сказал он мне.  - Я  после подземки в узкую коробку
никак войти не могу. Давит, понимаешь, давит.
     Двери некоторых  квартир  были чуть приоткрыты  -  чуть-чуть - или  мне
показалось?  -  как казалось, что за дверьми  этих квартир не  безразличная,
пустая тишина и темнота, а тишина и темнота живые, прислушивающиеся, дышащие
и сдерживающие свое дыхание.
     -  Ты, главное, в  похоронщики  не  попади,  - болтал Захаров, - гиблое
дело. Тухлое... Через три  года выползешь - снова бросаться будешь  - уже не
на дракона,  а  на людей, и уже не три года влепят, а поболе. Снова приедем.
Мы  так  к одному примчались,  а  он уже  у  подъезда  прохаживается,  ждет.
"Здорово, хлопцы, - говорит, - за мной?" "Ну, садись, поехали..."
     Захаров  хохотнул. Я  остановился  на  лестничной площадке,  взялся  за
перила и вдруг  с внезапной  жестокой ясностью понял,  что покидаю этот дом,
этот нелепый  старый дом с четырьмя  кариатидами, поддерживающими балкон,  -
навсегда...
     ...А кариатиды были смешные.  В  центре -  две полуобнаженные женщины -
ну, это ничего себе, ничего особенного, а  по бокам два мускулистых  мужика,
повернувшихся к женщинам лицами и скорчивших рожи не то от натуги,  не то от
расположенных рядом таких, понимаете ли, красавиц... - навсегда...
     - Эй, -  Захаров потряс меня за плечо, - силен мужик,  ты чего  - спать
стоя собрался? Ну, ты не тушуйся  - у тебя маманя такая  - в  обиду не даст.
При лаборатории пристроит. Она у тебя кто?
     - Начальник лаборатории, - тихо сказал я.
     -  О...  как  раз  к  себе  и  возьмет, ничо, ничо... только  что ночью
скверно, а  днем будешь видеться... Быкадорову врежут, ох, врежут. Его Сидор
спрашивает,  к кому напоследок? А этот - к нылы какому-то в"-- 1302.  Что за
нылы?  Ну ладно, Сидор там, я, Карраваджо  там, Штауфен не знаем, но этот-то
писарчук вонючий должен был все сокращения заучить...Теперь ему в канцелярии
не посидеть. Через день на ремень -  сдохнет от натуги, падла, в похоронщики
запросится. А тебе что...Ты в лабораторию потрюхаешь...
     Я  посмотрел на  Захарова.  В последних его словах  слышалась  зависть,
настоящая, неприкрытая.
     Я сказал:
     - А в "отпетые"...
     - В "отпетые"? - Захаров глядел на меня во все глаза. - В "отпетые"? Да
ты  чо, парень?  Да там даже для  нарушителей такие испытания...Ты чо? Ну, а
попадешь   туда,   думаешь,  легче?  Лучше  похоронщиком,  лучше   последним
"рассекателем"  в десятитысячных  лабах работать,  чем "отпетым", -  Захаров
говорил горячо, даже кулаком от волнения по  стене пристукивал, - во-первых,
на всю жизнь,  понял,  да? Любой похоронщик, распоследний планетный убийца и
подземный нищий на что-то, хоть  на что-то  надеется, а "отпетым" не на  что
надеяться - вся  жизнь... "пейте кровь дракона!  пейте кровь дракона!"  - ты
только это услышишь, сразу... -  мы  вышли  на улицу. У подъезда  стояло две
машины. Никогда прежде я не видел таких машин.  Вытянутые, сигарообразные, с
огромными кабинами и закрытым бронированным кузовом.
     -  Вроде  почету  больше,  -  рассказывал  Захаров,  - но  почет -  это
так...тьфу, потому что в почете секунду-мгновение, а  всю жизнь в драконовой
вони... Я-то знаю... Три месяца отслужил - не знал, как вырваться...
     Захаров посмотрел на светящееся окно дома, в котором я жил, и, прикинув
что-то, посоветовал мне:
     - Давай-ка, лезь в кузов... Погоди секунду... Не сбежишь?
     Я улыбнулся.
     Захаров подошел  к  кабине водителя, постучал в стекло. Водитель, будто
ширму, отодвинул дверь...
     - Жак, - попросил Захаров, - приоткрой кошелочку...
     Водитель посмотрел назад:
     - А, хулигана привели? Что, оказал сопротивление?
     - Да, - засмеялсяЗахаров, - было немного по молодости, по дурости...
     -  Ну, ничего,  -  водитель  медленно задвигал дверь, - сейчас  дурость
вышибут и вмиг состарят, следи за "грибками"...
     Захаров   подбежал   ко   мне,   извлек   из    комбинезона   небольшой
короткоствольный  огнемет,  наставил на  раскрывающиеся  двери?  нет, ворота
кузова...
     Я  увидел  скопление бледных  небритых  людей  и  над  ними блеклую,  в
четверть накала, лампочку. Люди стояли  тесно, плотно  друг к другу, и я  не
мог понять, как же я смогу втиснуться.
     - Полезай,  - прикрикнул  на  меня  Захаров, - живо! Мало  я из-за тебя
получил?
     Я ухватился за борт машины, подтянулся и влез в кузов.
     - Банкуй, - заорал Захаров, - и поехали... Нас догонят, - ворота кузова
закрывались,  я  успел увидеть  темные приземистые дома  и зеленоватое небо,
успел услышать крик Захарова: "К "старой пещере",  маршрут  изме...!" Ворота
замкнулись.
     Я  не  услышал,  не почувствовал, что машина тронулась, только  ровное,
едва слышное гудение говорило мне о том, что мы едем.
     В  пальто мне  было душно. Пот заливал лицо. Я задыхался. Меня стиснули
так,  что  мне  показалось:  сейчас  у  меня  будут переломаны  ребра.  Меня
разминали рядом стоящие  тела... Я  посмотрел  вверх и увидел, что  лампочка
загорелась  ярче  и  что это вовсе  не  лампочка, а выпуклый, округлый  глаз
дракона.
     - А ведь меня могут здесь просто раздавить, просто, - внезапно понял я;
меня  и  врямь  сжали  еще сильнее,  я  закусил  нижнюю  губу и  еле  слышно
простонал.
     ......
     Гудение прекратилось.
     Ворота кузова медленно растворились.
     - Джек Никольс, - крикнули из темноты, - Джек Никольс.
     - Я, - крикнул я тонким срывающимся голосом, - я здесь, я...
     Мне было все равно, кто выкрикал мое имя, мне хотелось вырваться отсюда
- куда угодно, только прочь отсюда.
     Меня отпустили.
     - На выход, - я узнал голос Сидорова.
     - Пошел, -  Берды пятерней схватил меня за лицо и  резко запрокинул мне
голову, - пошел отсюда, золотой петушок... Брысь.
     Кто-то дал мне пинка.
     Сопровождаемый плевками  и тычками,  я  вывалился из кузова. Ворота  за
мной так же медленно, как и прежде, затворились.
     Я тяжело дышал, старался одернуть пальто, застегнуться.
     Я увидел простирающееся, насколько хватало глаз, поле, поросшее мелким,
вздрогнувшим  каким-то кустарником,  а  вдали мерцающие, будто жалобно, тихо
звенящие огни города.
     Передо мной стояли Сидоров, Захаров и моя мама.
     За их спинами высилась громада второй машины.
     Мама курила.
     Захаров старательно пучил глаза.
     Сидоров так же старательно ему втолковывал:
     - Захаров, ты  со своей простотой  мне уже, извините,  коллега  Рахиль,
остоп..л. Осто...
     - Достаточно, - сказала мама, - коллега Сидоров: и я, и коллега Захаров
знаем всю парадигму этого образа.
     - Ты, - продолжал Сидоров, - видно,  забыл, что я тоже в "отпетых" был,
только  не три месяца, как некоторые, а десять  лет отпахал, а ты меня, нас,
извините,  коллега  Рахиль,  обмануть  хотел? Ну  ты, сынуля,  теперь у меня
отпашешь. Тебе эти три  месяца в "отпетых" курортом покажутся. Через день на
ремень. Марш, скотина безрогая... Отомстить он решил, мститель... Марш.
     Захаров,  все так же пуча глаза, сделал  армейский уставной поворот  и,
печатая шаг, взбивая пыль, направился ко второй машине.
     Меня знобило. Я стал застегивать пальто.
     - Он в кабине поместится? - спросила мама.
     - Поместится, - буркнул Сидоров, - вали... вперед.
     Вжав голову в плечи, силясь унять дрожь, я пошел к кабине. Я забрался в
просторное,  уютное, точно  квартира, со  стеклом во  всю  стену,  помещение
кабины. Я  опустился  на  сидение  рядом с  шофером. Стало жарко, душно... Я
опустил голову в подставленные ладони, вцепился в волосы.
     Вскоре в кабину забрались Сидоров и мама.
     Я закрыл глаза.
     Я услышал биение крови в висках.
     Голова делалась широкой,  казалось,  будто  кровь,  бьющаяся под кожей,
готова разорвать кожу, хлынуть наружу. Весь мир был заполнен, забит  биением
этой подкожной крови.
     Мир был красен и делал мне больно.
     Мир был тесен и извне стискивал мне ребра, а изнутри рвался кровью.
     Издалека доносились голоса мамы и Сидорова.
     - Да,  я уж там до утра. Куда на поверхность, если драконовым ходом, то
к магистрали, а там на 63-м - очень удобно, до самой моей лаборатории.
     - Как вы догадались, что он к драконову ходу рванет?
     -  О господи,  Сидоров,  да трудно было  не  догадаться -  куда  же ему
еще-то? Не по обычному же маршруту?
     Я открыл глаза.
     Я глядел на дорогу, льющуюся под колеса автомобиля.
     Дорога была гола - или ее раздевал свет фар?
     Машина остановилась. Шофер поглядел на Сидорова.
     - Начальник, - спросил шофер, - сам пойдешь?
     Сидоров пожевал губами, скосил глаза на маму.
     - Да, - наконец выговорил он, - пожалуй, надо самому.
     -  Сходите, конечно, - безмятежно предложила мама, - и  заодно,  -  она
нагнулась, чтобы порыться в сумке ("Ага, - безучастно  подумал  я, - значит,
мама взяла рабочую сумку, значит, до вечера будет в лаборатории...Так она же
о  том и  говорила Сидорову... Да,  конечно... Постой,  царевич,  наконец...
Постой...  постой,  маму  надо  слушаться,  маму...")  и  извлекла  трепаную
книжечку  вместе  с  новеньким хрустящим пропуском, - наши  пропуска - его и
мой, если возникнут сложности... Все же "Старая пещера", драконов ход...
     Сидоров вздохнул:
     - Давайте пропуска.
     Он отомкнул дверь, спрыгнул в зябкую темноту ночи, где чуть вздрагивали
попавшие в полосу света ветки убогих кустов, и пошел к будочке деревенского,
едва ли не  сортирного  вида,  скупо освещенной  древним фонарем в  железной
решетке на деревянном столбе.
     Сидоров постучал в дверь будки.
     Я  смотрел  прямо  перед  собой,  туда, где  Сидоров втолковывал что-то
солдатику, появившемуся на крыльце будки, показывал на машины, тыкал пальцем
в наручные часы, в землю, потом развернул какую-то бумагу, потом достал наши
пропуска  (так, значит, мама сделала мне  пропуск  в  подземные переходы? Об
этом, кажется, и отец не знал)...
     Я видел, что  за  будкой  дорога  начинала подниматься вверх. За будкой
круглился небольшой пологий холмик.
     Наконец Сидоров вернулся к  машине, кинул  маме на колени два пропуска,
ее  и мой,  легко  взобрался в кабину, затворил-задвинул за  собой дверь  и,
повернувшись к шоферу, сказал:
     - Ну, а теперь, Жак, жми! По дороге  дракона, к Старой  пещере! А там -
левый поворот и до Площади разводящих.
     - К утреннему разводу поспеем, - шофер завел машину.
     Я  увидел,  как земля  небольшой возвышенности,  перед  которой торчала
нелепая покосившаяся будка, дрогнула и поехала в сторону медленно, медленно,
открывая передо мной тускло освещенный широкий тоннель.
     Мама взяла меня за руку - сильно, сильно, как только могла.


        Глава третья. "Сынок"

     Две  машины въехали  в  тоннель и катили по  широкой тоннельной дороге,
вдоль стен которой тянулись пыльные черные провода и поблескивали лампочки.
     Мама все еще держала меня за руку.
     Сидоров, морщась,  полез  в  карман,  достал  длинный  ломкий  пласт  -
упаковку таблеток, извлек одну белую таблетку, бросил в рот.
     Жак  искоса поглядел  на него,  одной рукой  поискал у себя за спиной и
вытащил шлем, похожий на шлемы танкистов из войн других галактик.
     Жак протянул шлем маме:
     - Это - Сидорову, пускай свой студень прикроет... Во как корячится.
     Мама отдала шлем Сидорову.
     - Спасибо,  -  Сидоров  снял  кепку, и я вновь увидел  его,  поделенный
надвое, изрытый бороздами, похожий на грецкий орех, чуть подрагивающий мозг.
- Спасибо, а то, действительно, мочи нет...
     Он надел шлем.
     Мама с жалостью посмотрела на Сидорова.
     - Долго в "отпетых"?
     -  Угу...  -  Сидоров прикрыл  глаза,  откинулся назад,  -  если бы  не
лапа-лапушка, до сих пор бы с огнеметом бегал.
     - Это лапой так? - поразилась мама. - Я думала, что хвостом.
     - Уу, - Сидоров отрицательно  помотал рукой, -  если бы хвостом, вообще
бы  убил.  Чтобы быть точным -  не  лапой даже,  а когтем. Мы  называли  его
хирургом, - Сидоров разлепил глаза, видимо, он пришел в  себя, - ну, ничего.
От меня он тоже  получил подарочек. Ему  эта черепушка,  косточка эта жизнью
вышла.
     Сейчас  я понял, отчего мама посоветовала  мне  одеться потепелее. Было
холодно. Я передернул плечами.
     Тоннель сделался шире;  я  видел, как от  него отходят  другие тоннели,
поменьше,  некоторые  из  них  (я  успевал  заметить) были ярко  освещены  и
казались высокими бесконечными парадными залами, некоторые  были такими  же,
как и тот, по которому мы ехали, - тусклыми и пыльными, - и были еще провалы
в стене, черные и узкие, - проходы во тьму.
     Мы  обгоняли  машины и  тяжелые  автобусы,  странное дело!  -  порою мы
обгоняли пешеходов, бредущих  вдоль пыльной стены с  черными проводами. Один
раз мы оставили за собой колонну солдат в противогазах, бегущих узкой цепью.
"Отпетые?"- хотел спросить я, но не решился.
     - Слушай, Сидоров, - сказала мама, - а у второй вахты телефон будет?
     - Будет, будет, - улыбнулся Сидоров, успеешь, не бойся.
     Тоннель стал превращаться  в большую  площадь, и  площадь запруживалась
машинами.
     -  Это что  такое? -  заволновалась мама. -  Большой сбор?  Этак мы  не
успеем...
     Сидоров повернулся к шоферу:
     - Жак, уважь даму...
     Жак кивнул. То  газуя, то маневрируя,  он  довольно быстро  подкатил  к
шлагбауму.
     Наша машина удачно вписалась между двумя такими же сигарообразными  и -
толчками - подвигалась вместе со всеми к шлагбауму.
     - Так, - мама посмотрела на часы, - коллега Сидоров, телефон на вахте?
     Сидоров согласно махнул рукой.
     - Я тогда постараюсь...
     Сидоров отодвинул дверь кабины, придержал маму за локоть.
     Мама легко спрыгнула на землю, пошла между машинами к вахте.
     - Хороша, - вздохнул шофер Жак.
     - Да уж, - согласился Сидоров, - неплоха.
     Мама подошла к вахте. Караульный кивнул, завидя ее.
     Телефон черной допотопной лягушкой распластался на стене тоннеля.
     Мама разговаривала по телефону, морщилась от гудков машин, втолковывала
что-то в телефонную трубку, зажимама одной рукой ухо.
     Шофер положил руки на руль. Отдыхал.
     - О, - сказал Сидоров, - гляди. Краса планеты. Андромеда.
     - Где?
     - Да вон, недалеко от вахты, вон...
     Я тоже стал вглядываться.
     - Вы,  - тихо сказал я, - ошибаетесь, не может  быть, чтоб так скоро...
конкурс был еще вчера...только вчера. Еще неделя, целая неделя.
     - Хо,  -  обрадовался Жак,  - слыхал  невинного? Все он  знает,  и  про
конкурс, и про Андромеду, а про то, как себя вести, не знает.
     -  Но  почему?  -  недоумевал я. -  Почему?  Я  точно  знаю,  конкурс в
орфеануме был вчера. Вчера была победительница - 120 очков. Еще неделя...
     - Парень, - объяснил мне Сидоров,  - если  ты все знаешь про конкурсы и
про Андромед, так как же  ты  не знаешь, что  после конкурса  дракона  злить
нельзя?
     - Я... -  я вдруг увидел, что  мама  остановилась  у машины  с открытым
кузовом,  - остановилась, заговорила, - я... - горло у меня перехватило, ибо
я увидел, с кем разговаривала моя мама, - не знал.
     -  Ну так  узнай, -  довольно грубо сказал Сидоров, - зверек,  может, и
заснул бы, может, и забыл бы за неделю-то подготовки - такое бывало - редко,
но бывало, а ты напомнил.
     - Мэлори, - заорал я и рванулся в отворенную дверь кабины, - Мэлори!
     Мэлори,  разговаривающая  с моей мамой, повернулась. На ней была шубка,
отороченная белым мехом.
     Завидев меня, она замахала руками, заулыбалась.
     - Джеки, - кричала она, - Джеки! И ты?...Ты чего с "псами"? Джеки! Тебе
никто не говорил, какой ты славный! Я лю...
     Сидоров швырнул меня обратно на сидение.
     Машина с Мэлори медленно проползла под поднятым шлагбаумом.
     Мэлори стояла в кузове и махала рукой.
     Горло мне  раздула  безобразная икота, я  утирал слезы  рукавом,  вопил
что-то нечленораздельное, глупое.
     - Чего это? - с опаской спросил Жак.
     - Истерика, - спокойно  объяснил Сидоров  и добавил: - Вот скажи-ка мне
лучше,  отчего  это  хорошие  женщины нормальных мужиков  не  любят,  а  все
какую-то слизь болотную, слабаков, истериков?
     - А оттого это, - мама подошла к кабине и протянула руку, Сидоров помог
ей  влезть  и затворил за  ней  дверь,  - спасибо... что  в хорошей  женщине
сильнее  материнские  черты.  А  матери   что  важнее  всего?   Обогреть  да
приласкать,  накормить,  защитить. Для  матери в  мужчине важна  не сила,  а
слабость.
     - Мудро, - буркнул Сидоров.
     Мы въезжали под шлагбаум.
     -  Джек, - обратилась ко мне мама, - во  время развода от меня - ни  на
шаг! На тебя разнарядка - в лабораторию.
     - Я хочу в "отпетые", - я  перестал плакать, смотрел прямо перед собой,
- там должен быть выбор - я пойду в "отпетые".
     Мама извлекла из сумки сигареты, предложила Жаку и Сидорову.
     Те взяли.
     - Командир, - попросил Жак, - покажи фокус!
     - Есть, - улыбнулся Сидоров, - для дамы, для коллеги Рахиль - покажу!
     Он снял шлем и закурил.
     Машина тем временем подкатила к шлагбауму.
     - Дверь? - спросила мама.
     - Уу, - покивал, затягиваясь сигаретным дымом, Сидоров.
     Мама приотворила дверь.
     Солдат поднял шлагбаум.
     - Сидоров, - крикнул солдат, - что у тебя за толпа в кабине?
     Сидоров махнул рукой, мол, не мешай.
     Солдат хмыкнул, пожал плечами. Мама протянула ему пропуска.
     - Да не надо, - поморщился солдат, - я и так  вижу. Валяйте, валяйте, а
то на развод не поспеете.
     Дверь кабины плотно замкнулась.
     Сидоров покраснел, глаза  его наполнились слезами,  и  я увидел, как из
извилин его мозга повалил дым.
     - Ой!  - совершенно неискренно восхитилась мама, - прелесть!  прелесть!
Как это у вас получается...
     - А вот, - самодовольно сказал Сидоров, стряхивая пепел, - срежет у вас
дракоша на чужой планете такой скальп  - и вы выучитесь дым из ушей пускать.
Больно только, - Сидоров поморщился и надел шлем,  - а так ничего. И ребятам
нравится. У "псов", сами знаете,  - должность... и занятия тоскливые - а тут
-развлечение.
     - Я в "отпетые", - повторил я, словно зазубривая наизусть свое желание.
     - Видал, - хмыкнул Жак, - он тоже хочет дым из мозгов пускать.
     Мама улыбнулась. Она заговорила очень спокойно, очень рассудительно:
     - Видишь ли, Джек, наверное, такой вариант был бы вовсе  неплох. Но  мы
не  готовили тебя  в "отпетые". У нас были другие планы  относительно  тебя.
Извини. Там, Джек, закавыка не только в  твоем желании  - хотя это  один  из
важных факторов  (вербовки  - нет,  все "отпетые" -  добровольцы) -  главное
все-таки - испытания. А испытания ты не пройдешь, да я и не хочу, чтобы... -
мама замолчала.
     Мы въезжали на площадь, залитую безжалостным светом прожекторов. Машины
останавливались у  стен, отворялись кузовы, оттуда спрыгивали  люди, площадь
быстро заполнялась народом.
     Мама выпрыгнула из машины. Следом за ней - я. Мама протянула мне сумку:
"Держи и не выпускай".
     Сидоров держал в  руке разграфленные  листки, перелистывал их,  шевелил
губами.
     - Мы пойдем, - сказала мама, - ладно?
     Сидоров кивнул, потом оторвался от своих листков и подмигнул маме:
     - Удачи... Я  наряды сдам, ну а уж если у тебя не выгорит...  - Сидоров
развел руками.
     - Выгорит, - мама заулыбалась, - у меня все выгорит.
     Она крепко взяла меня за руку и повела сквозь толпу.
     - Александр Петрович!  - закричала она. - Саша, - она замахала рукой, -
Саня! Я здесь...
     Люди недовольно оглядывались.
     Людей было  много, стояли  они тесно. За порядком следили  конвойные  -
"псы". Они не  давали толпе смешаться, делили ее на ровные квадраты, но мама
смело пробиралась вперед, тыча конвойным под нос наши пропуска.
     - Рая, - чуть удивленно выкрикнул пожилой полный человек, пробирающийся
к нам, - ну наконец-то, где он? А...
     Человек остановился рядом с нами, тяжело, устало дыша.
     - Ну хорошо. Я уж думал... Все, все, Рая. Оформлено, завязано, пошли со
мной.
     Он  вел  нас к противоположной  стене, окаймляющей  площадь;  от  шума,
толкотни,  безжалостного света  у меня кружилась голова,  нестерпимо  болели
глаза и хотелось спать, спать.
     Мы  протискивались сквозь  толпу, разделенную редкими цепями конвойных.
Александр  Петрович спешил.  Несмотря на пар, вырывающийся  у него  изо рта,
Александр Петрович потел и часто вытирал пот рукой со лба.
     -  Саш, - окликнула его мама, протискиваясь поближе, - что  ты  в самом
деле?
     - Рая, -  сказал  Александр  Петрович,  - только ради  тебя и Дженнаро,
только...  Даже  не  столько  твоя работа, хотя и она,  конечно,  важна, кто
спорит... крупнейший специалист по формовке, но, Рая...
     - Саша,  - мама  склонила голову, и я  почувствовал, с какой силой  она
сжала мою руку, - я тебя не понимаю, о чем ты?
     - О  том, - озлился  Александр Петрович, - что из-за тебя, ради тебя  я
отказался сегодня от великолепного рабочего, мастера золотые  руки - он ушел
в столовские...
     - Александр Петрович, - мама  все сильнее  сжимала мою руку, - так надо
полагать, что мне надо было уйти в труповозы?
     - Не тебе! - выкрикнул Александр Петрович.
     - А я вас не просил брать меня в лабораторию, - закричал я, - я вас...
     Мама развернулась и с силой ударила меня по лицу.
     - Замолчи! Сейчас же, немедленно...
     Александр Петрович через плечо смерил меня взглядом:
     - А вас, юноша, я и в  расчет не  беру. При  чем  здесь вы? Мы беседуем
вдвоем,  и  вам лучше в  нашу  беседу не вмешиваться.  Меня  ни  капельки не
волнуют  ваши просьбы и  желания -  понимаете? Ни синь порох, как говорили в
старину. Ясно?
     После моего крика и резкого  ответа Александр Петрович, после того, как
мама хлестнула меня по  лицу, мы проталкивались сквозь толпу молча. Я не мог
сдержать слез; старался сдержать и не мог.
     ...Мы  стояли  у  небольшого  грузовичка,  в кузове которого  тосковало
пятеро парней.
     - Полезай в кузов, - приказал мне Александр Петрович.
     Я поставил ногу  на колесо машины, уцепился за борт, но  мне не удалось
подтянуться.
     Парни, сидящие в кузове, лениво следили за мной.
     -  У, - сморщился Александр Петрович и попытался  подсадить  меня, - да
что ж ты,  как разварная  макаронина... Ван! Подай ему руку, не видишь,  что
ли?
     Один из парней поднялся, схватил меня за руку и с силой дернул.
     Я перелетел через борт и шлепнулся, больно ударившись, на дно машины. Я
стер рукавом слезы, сопнул  носом  и  сказал, глядя на плотно  зашнурованные
черные ботинки Вана:
     - Спасибо, Ван.
     -  Ван  -  это  для  Александра Петровича,  а  для  тебя...Ван-цзи-вей.
Вопросы?
     Я поднял голову.
     Ван-цзи-вей смотрел на меня сверху вниз так,  как смотрят на того, кого
собираются ударить.
     И я испугался.
     - Спасибо, Ван-цзи-вей, - покорно ответил я, - спасибо вам большое...
     Я поднялся  и  уселся  на  скамеечку,  тянущуюся вдоль кузова, напротив
пятерых парней.
     Ван вернулся на свое место.
     - Джек, - сказал я, - Джек Никольс.
     Парни молчали.
     Один из них сплюнул и, глядя мимо меня, ответил на мое обращение:
     - Познакомимся в процессе работы. Пока отдыхай...
     Я понял, что эти пятеро ненавидят меня, и закрыл глаза.
     Грузовик  тронулся с  места, но я  не  разлепил  глаз. Мне  было хорошо
сидеть вот так, в полной тьме,  проваливаться  то  в  сон, то в явь...  Меня
знобило. И все равно было хорошо... с закрытыми глазами.
     Иногда  я слышал, что говорили сидевший напротив  меня парни,  иногда я
слышал что-то другое, например, плеск моря или свист вьюги.
     Мне  было  плевать.  Я не прислушивался, и  хоть не  прислушивался,  но
слышал. Странное дело, мне было  не стыдно слышать все то,  что говорили обо
мне парни. Видно, я уж чересчур устал и нанервничался.
     - ...А Петрович в труповозах...
     - Ну так. Это, блин, жизнь такая. В ней ни черта справедливости  нет. Я
давно понял...
     - У, дрыхнет, гляди, как сынок дрыхнет...
     - Ничего, пусть отсыпается. Мамочка уйдет  - я его к Костроме поставлю.
Он у меня ни одной ночки не поспит, ни одной! Все банки, склянки перемоет...
     -  Да  ты  на  это чудо посмотри...Это же чмо.  От  такое  рыло наел на
маминых пирожках. Он же все склянки перебьет, а отвечать Костроме...
     - Ничего он не перебьет. Первую чашку кокнет, я его...
     - Он Сане настучит...
     - Не... я этих сынков знаю -  не настучит. Гордость  не позволит. Их же
мамы с папами учили: ябедничать нехорошо.
     Я  открыл глаза.  Парни  смотрели  на  меня с  той  смесью  недоуменной
брезгливости  и  веселой ненависти, с какой смотрят  на мелкую  гадину перед
тем, как ее раздавить.
     Эта  ночь... Вчера я ненавидел  дракона, а сейчас я начинал  ненавидеть
людей.
     Почему должна гибнуть  Мэлори, умная, добрая, веселая Мэлори, а  не эти
скоты? Пусть бы их жрал дракон, планете было бы лучше.
     - Нет, нет,  - успокаивал я себя,  - так думать  нельзя... думать так -
скверно,  стыдно,  они  такие  из-за  дракона,  из-за  него  их  загоняют  в
подземелье, в драконовы  тоннели, а не помещают  в нормальные исправительные
или лечебные учреждения. Они же все больные, душевнобольные, они же психи...
Разве  может  нормальный  человек с нормальной психикой с таким наслаждением
издеваться над себе подобными?.. Их надо жалеть и  лечить, а не ненавидеть и
проклинать...
     - Эй, сынок, приехали... подымайся!
     Меня дернули за рукав.
     Машина стояла во дворике, вернее сказать, в округлом тупичке.
     Стены  тупичка были  облупившиеся, со многими  потеками  от сырости,  и
напоминали стены  замшелых  подворотен, где стоят бачки с мусором, а веснами
сладострастно орут неприкаянные бездомные коты и кошки.
     Зато двери в стенах, вернее, в одной округлой стене, были что надо.  Их
было штук семь, и  казалось, что каждая  дверь выполнена  по индивидуальному
проекту.
     Здесь   были:  массивная  дубовая  дверь  с  двумя  тяжелыми  чугунными
накладками, и плоская стальная дверь,  без выкрутасов,  напоминавшая  дверцу
сейфа, и небольшая замухрышистая дверь  с огромным амбарным  замком  - дверь
чулана  что ли,  и  две  воротообразные  створки  будто  гигантского  шкафа,
изукрашенные  резьбой, и стеклянная дверь,  толщину которой  помогал  понять
врезанный в стекло железный замок (во тьме за стеклом, в падающем из тупичка
неровном  свете виднелись столы с громоздящимися на них приборами), и дверь,
склепанная  из  толстых  металлических  брусьев - попросту дверь-решетка,  и
плоский  черный,  каменный створ, наподобие  железного  занавеса  в  театре,
перегораживающий вход в одно из помещений тупичка.
     Мы спрыгнули из кузова. Спросонья я прыгнул неудачно и чуть не упал.
     Ван, спрыгнувший первым, поддержал меня за руку.
     -  Устал,  мальчик, - подмигнул Ван Александру  Петровичу,  роющемуся в
карманах, - намаялся...
     - А? - не слушая, полуспросил Александр Петрович. - Ага.
     Он  извлек небольшой плоский ключик, подошел к каменной двери,  сначала
колупнул стену рядом с камнем ногтем, и когда - щелк! - открылся-обнаружился
замок, повертел в этом замке ключиком.
     Раздалось  натужное  гудение,  словно   стон  мучимой  твари,  и  дверь
медленно, нехотя поползла наверх.
     Александр Петрович вошел  первым,  в темневшей черной  дырой комнате он
щелкнул  тумблером,  и  я увидел,  как перед  замученными,  усталыми  людьми
засияла сверкающая мрамором зала.
     - Давай, - пихнул меня в спину Ван. - И - быстрее.
     Я  покорно  вошел  в  залу. Следом  за  мной  устремились  пятеро  моих
спутников.  Мама вошла последней. Она зашла так же неспешно, вальяжно, как и
Александр Петрович.
     Не успела она шагнуть за порог...
     - Я  сотню раз  говорила, - мама посмотрела на  рухнувшую  за ее спиной
плоскую каменную глыбу, - надо сменить пружины. У нас и  без того  опасная и
малоприятная  работа,  и  ни  к  чему  дополнять  ее,  разнообразить такими,
понимаете ли, испытаниями воли.
     - Вы тоже не бравируйте, - обиделся  Александр  Петрович, -  что вы шли
нога за ногу? Я, между прочим, хотел, чтобы Жакомо к нам зашел...
     - Оставьте  вы  водителя  в покое, - сказала мама,  - поставит машину в
гараж и придет через световой дворик. Ключ у него есть.
     - Ладно, - Александр Петрович  махнул рукой, - оставлю в покое. Братва!
Сегодня поступаете в распоряжение Рахили.
     - Формовка, что ли? - недовольно спросил Ван.
     - Будет тебе и формовка, и отливка, - весело пообещала мама.
     - К Костроме не пойдем? - снова спросил Ван.
     - Ты мне прекрати эти  клички, - прикрикнул Александр Петрович, - не  в
столовой работаешь.
     - А где? - буркнул Ван.
     -  Вот  отправлю  тебя  в последний  отливочный,  - пообещал  Александр
Петрович, - тогда  и узнаешь - где! А покуда хватит болтать! За работу. Так,
новенький,  -   Александр  Петрович  подозвал  меня  к  себе,  -  тебе  пока
спать-отсыпаться, ясно?
     - Ого, - выдохнул Ван, - ни черта себе. Мы тоже сверху.
     - Да, - сказал я, - я хочу с ребятами.
     - Тихо,  - поморщился  Александр Петрович, - еще  накушаешься  дерьма с
ребятами.
     Он отомкнул  дверь в стене,  включил в комнате свет -  я увидел длинный
ряд кроватей в коридоре.
     -  Пятая с краю, - приказал Александр Петрович, - воон с того, ложись и
спи, покуда тебя не позвали. Все.
     Я вошел в комнату. Александр Петрович закрыл дверь.
     Я подошел к пятой кровати.
     Я понимал, что здесь меня ненавидят и презирают все.
     Я отдернул покрывало с кровати.
     Здесь было холодно.
     Я  снял ботинки, пальто, расстегнул штаны и, не  раздеваясь, бухнулся в
постель. Я накрылся стеганым одеялом и сразу, будто кто позвал меня ласковым
голосом, провалился в сон.
     ________________________________________________________________
     Я проснулся мгновенно, будто и не засыпал.
     Я повернул голову. Теперь во всех кроватях лежали люди.
     - Эй, сынок, - услышал я, - куда? Куда собрался? Лежать... до подъема!
     Я  увидел. что  в конце коридора  сидит  на стуле коренастый  мужчина в
форме.
     - Я... - начал я объяснять.
     - Тебе  сказано - лежать! - мужчина подошел ко  мне вплотную.  -  Что -
выспался?
     - Да, - виновато ответил я. - Я... - я покраснел, - мне...
     - А, - догадался мужчина, - пописенькать?
     - Да...мне...я...
     - Лежи, родимый, терпи до подъема... Лежать! - прикрикнул он на меня.
     На соседней кровати приподнялся какой-то человек.
     -  Винченцио,  -  сказал человек, -  ты...Что  ты  тут лекции  читаешь?
Большим начальником стал?
     Я увидел,  как изменилось  лицо  у Винченцио.  Он  не стеснялся  своего
страха перед говорящим .
     - Сережа... - начал он оправдываться.
     - Все,  - сказал Сережа, - дискуссия окончена. Отводишь cынка в сортир,
чтобы он  здесь  не  ныл, а чтобы  жизнь медом не казалась,  дашь порошок  и
тряпочки. Пускай краны чистит. Марш отсюда...
     - Одевайся, - мрачно сказал мне Винченцио, - пошли.
     Я надел ботинки, накинул пальто.
     Мы  миновали длинный ряд кроватей. Винченцио  толкнул дверь в стене, мы
вошли в узкий холодный коридор.
     Мне показалось, что потянуло легким знобящим ветром.
     Винченцио протянул мне надорванную пачку порошка и ворсистую тряпку.
     - Значит, так, - сказал Винченцио, - принимайся за работу. Понял?
     - Понял, - буркнул я.
     - Радости в голосе не слышу, - сказал Винченцио.
     Я промолчал.
     Винченцио с силой дал мне по заду ногой. Удар был так силен, что я чуть
не свалился. Я повернулся к Винченцио. Я сжал кулаки.
     - За  что?  - спросил я, мне было не  вытолкнуть  это "за  что"  сквозь
подступавшие к горлу рыдания. - За что? - повторил я.
     - За то, что ты - сволочь, - охотно и весело объяснил мне Винченцио,  -
из-за тебя Петровича  в труповозы отправили,  из-за  тебя дядя Саша  выговор
огреб,  из-за  тебя  дракон  взбаламутился  и Андромеду сожрал... Все  из-за
тебя... Иди работай и не зли меня.
     Я  побрел по  скудно освещенному  коридору, я старался  не  глядеть  на
осклизлые холодные стены.
     Я знал, что  мамина лаборатория совсем близко от дракона. Ближе нельзя.
Ближе  - "отпетые". А  дракон  любит холод. Он  - горяч  и  изрыгает  пламя.
Поэтому ему не нужно тепло, ему нужен холод.
     Винченцио толкнул  дверь, и  мы  вошли в  огромную  комнату,  в  центре
которой впритык стояли умывальники и раковины, образуя длинный ряд.
     - Там, - Винченцио указал на другую дверь,  - горшочки. Вон тряпки, вон
порошок, тряпочку в  порошочек - и давай, давай, чтобы  блестело, как у кота
яйца...  Ничего!  Нормально. Этим ты не только  краны очистишь, ты душу себе
очистишь от скверны себялюбия и эгоизма... Вперед!
     Винченцио развернулся и вышел.
     Я  открыл дверь. В  полу полутемного  коридора были  проделаны огромные
дыры,  в  них  бурлили, вертелись,  будто  раскрученные  какой-то  невидимой
мутовкой, нечистоты. Коридор уходил вдаль, в темноту.
     Из дыр, где бурлили нечистоты,  доносилось странное урчание, бульканье.
Неимоверное зловоние стояло здесь. У меня закружилась голова. Я согнулся над
бурлящей  дырой.  Меня вырвало. Дрожащей рукой  я  вытер  подбородок,  потом
помочился. Я заглянул обратно в умывальню.
     И тогда я увидел глаза дракона.
     Они  были  привинчены к  четырем  верхним  углам  помещения и  излучали
ровный, мягкий, умиротворенный свет.
     Я представил себе, как, сгорбленный, буду драить краны, чтобы блестели,
а эти чуть выпуклые квадратные экраны  будут светлеть и  светлеть, будут все
ярче и ярче освещать мое рабочее место, мою плаху, мой позор.
     И тогда я пошел вдоль воняющих дыр по коридору в сгущающуюся темноту.
     Я шел и плакал.
     В темноте я  не  заметил дыры под ногами - и чуть было не соскользнул в
бурлящие, вскипающие нечистоты, но вовремя остановился.
     Опасность успокоила меня. Я  пошел теперь вдоль стены, скользя  ладонью
по ее осклизлой мокрой поверхности.
     Я рассчитал так: мой побег, уход -  что угодно, как угодно квалифицируй
- крутое  ЧП  -  и маме  меня  не  отстоять. Значит,  или  меня  отправят  в
труповозы, или в "отпетые".
     Я шел  уже  в  кромешной,  в полной тьме,  и глаза мои не  могли  к ней
привыкнуть, я  жался все ближе  и  ближе  к холодной сырой  стене -  и  меня
пронизывали насквозь ее сырость и холод
     Впрочем, иногда попадались сухие и даже горячие участки стены. Я не мог
взять в толк, от чего это зависит, но я и не задумывался об этом,  а шел все
быстрее  и  быстрее  -  даже  не шел,  а  словно  бы  скользил вдоль  стены,
распластываясь по ней всем телом.
     Вдруг  стена кончилась. Рука,  которой я  ощупывал стену, провалилась в
пустоту.
     Я присел на корточки  и похлопал вокруг себя  ладонями по полу.  То был
поворот, боковой коридорчик.  Ну что ж, это мне на руку.  Чем  больше я буду
сворачивать, тем дольше меня будут искать, тем несомненнее меня отправят или
в труповозы, или на испытания к "отпетым ".
     А может, я и сам выйду к "отпетым"?
     Я осторожно, осторожно переставлял ноги. В кромешной тьме я не мог себе
представить ни ширину, ни высоту коридора.
     "А если меня не найдут?"- подумал я внезапно. - Вот так... Не  найдут -
и все? Это  же  чрево планеты - и ты  здесь один-одинешенек.  Так-то вот. Ты
сдохнешь здесь  от  голода.  Сдохнешь, замерзнешь".  Меня  била  дрожь.  Мне
показалось, что вся толща планеты над моей головой снижается,  сдавливается,
готовится обрушиться на меня, на меня одного.
     Я  шел, уже не касаясь стены, прямо по коридору, хотя зловоние могло бы
мне  подсказать, что и здесь следует  соблюдать  осторожность. Мне было  все
равно.  Исчезнувший  подо  мной  пол,  провал в  бездну. Странно,  вместе  с
испугом, с  ужасом меня  охватило наслаждение  -  чувство ныряльщика с самой
высокой вышки.
     Бултых! Я нахлебался вонючей  горечи, забил руками  и  кое-как  выгреб,
удержался на поверхности.
     Я провалился  в  одну  из  зловонных  дыр. Здесь  было  посветлее,  чем
наверху: над моей головой, на осклизлом своде мерцали зеленые светлячки, как
странные  звезды этого подземного  мира. Я  поплыл, и тогда над моей головой
зажглась яркая  круглая лампа. Мне стал виден берег (если это можно  назвать
берегом) - каменный пол, выступающий из моря нечистот.
     Я поплыл в ту сторону. Я понял, что это за круглая выпуклая лампа. Глаз
дракона. Сколько их тут навинчено! И он засияет еще ярче, еще победнее, если
я захлебнусь, утону здесь, в этом дерьме.
     Мысль  об этом  придала мне отчаяния и силы. Я заработал руками и очень
скоро почувствовал, что ногами могу коснуться дна.
     Свет глаза дракона начал меркнуть, тускнеть - и выбрался  я на каменный
пол уже в полной темноте.
     Я  прошел несколько  шагов  и  лег на каменный пол. Пол  был  горяч.  Я
отворотил  лицо, чтобы не обжечься. Я блаженствовал.  Мне  было хорошо,  как
коту  на печке. Я  перевернулся  на  спину. Тепло,  жар  пронизало меня, как
когда-то пронизывал мокрый осклизлый холод. Я старался  не касаться затылком
пола. Лежать таким образом было утомительно и неудобно, но я блаженствовал.
     Я -  выиграл!  Впервые с  того самого момента, как я  учинил  весь этот
скандал, я выиграл.
     Теперь мне хотелось есть. Очень.
     Я вспомнил, как  мама готовила сардельки. Она их жарила на  сковородке,
аккуратно надрезала с  двух  сторон и  места надрезов мазала горчицей. После
жарки  сардельки  растопыривались,  как  невиданные  мясные безобразные,  но
вкусные-вкусные цветы...
     Я расхохотался. До меня дошла забавность ситуации.
     Ну  как же! Победитель! Провалился в  сортирную яму и,  хоть нахлебался
дерьма,  но не утонул, нет! - выплыл  и  после победы лежит, обсыхает  и, не
обращая внимания на миазмы, мечтает об обильной жратве.
     Я  поднялся на  ноги и, смеясь, побежал по горячему полу  прочь от моря
нечистот. Я заливался смехом, веселым, счастливым, и только, когда над  моей
головой зажегся, засиял круглый, выпуклый... я осекся.
     Хихик замер  у меня в глотке. Я знал: зря глаз дракона  сиять не будет.
"Мне не выбраться наверх, - сообразил я, - мне  никогда не выбраться наверх.
Я заблудился, заплутал в здешних подземных переходах".
     Пол становился невыносимо горяч. Просто стоять на нем было невозможно.
     Я побежал и очень скоро запыхался, перешел на шаг.
     "Ничего,  - думал я,  - куда-нибудь  да выбреду. Мама говорила мне, что
лабиринты - густо населены".
     Я расстегнул пальто. Пот валил с меня градом. Меня мутило от  вони, мне
хотелось скинуть перемазанную одежду, но я боялся, что снова выйду в ледяной
коридор, поэтому брел, обливаясь потом, задыхаясь.
     Потом я услышал шум. То был шум какой-то слаженной человеческой работы.
Я обрадовался. Люди есть люди: могут дать в морду, но могут  дать и хлеба, а
есть мне хотелось нестерпимо.
     Я поспешил по коридору вперед. И скоро увидел вдали, как коридор, будто
река, впадает в широченное пространство, где происходит какое-то копошение.
     Я  присмотрелся.  В  ярко  освещенном зале копошились  люди и подъемные
механизмы.  Когда  же  я  догадался,  <u>что</U>  грузили  люди и  подъемные
механизмы, <u>что</U> цепляли на  крюки  и отправляли  на  движущуюся  ленту
эскалатора, то мне захотелось повернуть назад. Но поворачивать было некуда.
     Я шел прямым ходом  к празднично освещенному  залу,  над  которым висел
плакат:
     "ЛУЧШЕ СКОРМИТЬ ДРАКОНУ МЕРТВОГО, ЧЕМ ЖИВОГО!"
     "Столовая, - понял я, - та самая, которой меня пугали".
     Полуголые, мускулистые, лоснящиеся от пота люди, грузившие окостеневшие
голые тела других людей, были страшны.
     Из  бокового  коридорчика  мне  навстречу  вышагнул  солдат.  Это  было
настолько неожиданно, что я даже не испугался.
     -  Вонючка, - не то  спросил, не то назвал меня солдат,  - вонючка, что
здесь делаешь? Марш в болото! Марш!
     Он скинул с плеча винтовку и легонько ударил меня прикладом в грудь.
     -  Фу,  -  солдат  сплюнул,  -  да ты  свеженький?  Недавно  выкупался?
Пшел...Что сказал?
     Брезгливо морщась, солдат вытирал приклад о стену коридора.
     - Эй,  -  один из  полуголых остановился,  прекратил  работать, сбросил
рукавицы, сунул их под мышку,  - эй, служба,  вонючка, конечно, первый сорт,
но на фиг ты его гонишь? Он жрать, наверное, хочет... Погоди!
     Полуголый  подошел  поближе.   Он  положил  руки  на  нечто  невидимое,
прозрачное,  и  я рассмотрел,  что  коридор  перед входом в зал  перегорожен
невысокой стенкой из прозрачного материала.
     - Вонючка, - крикнул мне полуголый, - жрать, жрать хочешь? - он потыкал
себе в ром пальцем. - Ам-ам хочешь?
     Он обращался со мной, как с глухонемым или сумасшедшим.
     Но я и в самом деле чувствовал, что не смогу выговорить ни слова.
     Я закивал головой, искательно заулыбался: "Ам-ам", - выдавил.
     - Говорящий... сскот, - выругался солдат.
     Полуголый вынул из кармана штанов краюху хлеба, разломил ее.
     - Вонючка,  -  крикнул  он мне, подбрасывая  на ладони краюху,  -  а ну
покажи службе, чем в болоте кормят!
     Может быть, эти слова,  а может быть, все пережитые унижения,  грязь, в
которую меня втаптывали, хлестнули меня, словно бичом.
     Я ощерился  и  зарычал.  Я шагнул к солдату. Солдат попятился, навел на
меня винтовку и щелкнул затвором.
     - О! - охнуло за прозрачной стеной - от  это охота! Бой  быков! Вонючка
против службы! Вонючка, вперед! Служба, стой крепко! Граница на замке, крепи
оборону!
     Полуголые столпились у прозрачной стены, гомонили, смеялись.
     - Давайте работать,  - неуверенно предложил солдат,  не поворачиваясь к
гомонящим. - Норму...
     - Ты за нашу норму, - весело сказал полуголый, предлагавший мне  хлеба,
-- не беспокойся: мы свою норму выполним. Ты лучше подумай, как пост сдавать
будешь.  Уже у тебя -  гы -  натоптано, а  пальнешь сдуру, я тебе  никого из
столовских  не дам.  Понял? Сам - убил, сам  и закопай...  Вонючка, лови! Он
бросил мне кусок хлеба.
     Я поймал и стал кланяться.
     -  Эй,  -  крикнул стоявший  рядом  с моим благодетелем  высокий  лысый
мужчина, - вонючий, победитель драконов,  я тебе еще хлеба дам - поди обними
солдатика. Облобызай друга.
     Я посмотрел на солдата.
     Ужас стоял в его глазах.
     -  Уходи,  -  солдат  махнул  дулом  винтовки  в  сторону,  -  слышишь?
Проваливай... Убью ведь... У меня патрон  уже дослан. Ты дурной  будешь, еще
шаг сделаешь...
     Пятясь и кланяясь, я начал отходить.
     Я  отходил,  торжествуя;  я  жевал  кус хлеба.  Я  второй  раз победил,
выиграл. "Вонючка"  так "вонючка", зато  живой и страшный даже для солдата с
заряженным ружьем.
     Довольно скоро я дошел до "болота" и порадовался тому, что успел съесть
хлеб: здесь вонь стояла нестерпимая.
     Я шел и твердил про себя строчки, прочитанные наизусть Мэлори: "Постой,
Димитрий, наконец... постой,  Димитрий, наконец я слышу речь не мальчика, но
мужа..." Что они ко мне привязались? "Немальчиканомужа, немальчиканомужа..."
     "Ничего, - думал я, - найду "отпетых", скажу, принимайте! Кстати! А где
здесь глазыньки, глазыни, глазуньи где?"
     Глаза дракона были привинчены вдоль стен, как  зеркала, отражающие друг
в друге белый свет.
     И тут я увидел дракона.
     Дракон  был невелик ростом. Дракон стоял на мясистых когтистых лапах, а
передние лапы дракон сцепил на полном животе.
     Дракон был лыс. Дракон улыбался.
     Он, наверное, только что пожрал, потому что хвост его мерно поколачивал
пол коридора, а в животе у рептилии приятно урчало.
     Дракон рыгнул и пошел на меня. Я понял, что он сейчас будет меня  бить,
что жрать он меня будет потом, когда проголодается.
     Я не испытывал ни страха, ни отвращения - я ждал своей участи.
     Дракон толкнул меня в грудь. Толкнул не сильно, и я не упал.
     Тогда дракон  стал на  четыре лапы,  и  я подивился  тому,  какой же он
маленький - размером с теленка, не больше.
     Дракон  стал  пихать  меня лысой башкой, и я увидел на  затылке дракона
остатки седеньких  волос.  Меня передернуло от  отвращения. Что  может  быть
безобразнее человекообразности рептилий и рептильности человека?
     Я  ударил  дракона  ногой, как бьют шелудивую приблудную собаку. Дракон
счастливо  засмеялся  и  куснул  меня  за  руку.  Он  укусил меня  небольно.
"Играется, - подумал я и вдруг  представил себе, как эта гадина  играется не
со мной, а с Мэлори, моей Мэлори  - с моим счастьем, моим солнышком, моим...
моим...
     Ярость захлестнула  меня. Я  ударил дракона. И дракон удивился.  Я тоже
удивился, потому что от моего удара лопнула драконова кожа, и дракон хрюкнул
от боли. Не помня себя, я бил это зеленое,  отвратительное, визжащее от боли
тело, под  моими ударами превращавшееся в кровоточивое месиво, извивающееся,
хрипящее,   жаждущее   издохнуть,  умереть,  ибо  жизнь   для  этого  месива
превратилась в боль.
     Я остановился,  тяжело дыша. Я не верил  своим глазам.  Я убил дракона.
Передо мной лежала груда исковерканной недвижной плоти, в которой можно было
с трудом узнать лысого дракона с человеческими волосками на затылке.
     Я отвернулся, пошел вдоль  стены, остановился  и  с маху  лег  на  пол.
Засыпая, я успел подумать что больше никогда не смогу  быть счастлив. Вот  я
убил дракона...  И что?  И что же?  Я лежу на  полу  в коридоре подземелья и
готов заплакать. Меня мутит.
     Я заснул.
     -  Вот  он,  красавец,  -  раздалось  над  самым моим  ухом,  - Мурзика
раздавил, а теперь кейфует.
     Я открыл глаза.
     Передо мной стояли  "отпетые". Все, как  один,  в униформе,  затянутые,
перетянутые ремнями.
     - Джек Никольс? - спросил один из них.
     - Да, - ответил я и добавил: - Я убил дракона.
     "Отпетые" грохнули.
     -  Уу, убийца драконов... Уу... Мурзика  задавил... Долго боролись?  А?
Борьба титанов... Мурзик не давался, наверное, да?
     - Все, - кончив смеяться, приказал тот, что спрашивал меня, - все. Джек
Никольс, встать!
     Я  поднялся. Я  видел в  глазах  "отпетого"  ту  же  смесь  брезгливого
недоумения и презрения, что и у Винченцио .
     - Жалко Мурзика, - сказал один из "отпетых", - зверушка была добрая...
     - И тренажер, между прочим, старейший и опытнейший, - добавил другой.
     - Жалко, что на него Сиремус не вышел, - сказал командир.
     -  Извините, - сказал я,  -  я перепутал,  я... я  подумал,  что это  -
дракон.
     Я сообразил, что мои слова прозвучали комично.  Но  никто не засмеялся.
Только командир попросил:
     -  Слушай, Джек Никольс, помолчи. Не надо кретина из себя  строить...Ты
еще  в живой уголок в своей гимназии заберись, придуши там хомячка, а  потом
рассказывай: я-де думал, это - лев.  Иди, топай и скажи спасибо, что на тебя
Сиремус не вышел.


        Глава четвертая. Человек со стеком

     Мы подошли к двери, на удивление белой, блестящей.
     - Посторонись, - приказал мне "отпетый".
     Я встал  в  сторону.  Он  постучался.  Дверь  отперли.  На пороге стоял
человек в белом халате, в очках.
     - Что, - удивленно спросил человек, - уже?
     - Спымали, - лениво сказал "отпетый", - принимай, Мэрлин.
     Мэрлин выглянул в коридор и увидел меня.
     - Ба!  -  подивился  он.  -  Вот это  Аполлон! Из какой  помойки вы его
достали?
     -  Он у Круглых Камней ошивался...  ты не думай, он - такой, он Мурзика
придавил.
     - Мурзика? - снова удивился Мэрлин. - Чем ему Мурзик-то помешал?
     - У него спросишь. Мы пошли. Привет.
     "Отпетые" ушли.
     - Заходите, - вежливо сказал мне Мэрлин.
     Я  вошел. То было  комната, выложенная кафелем. У  стенки стояла ванна,
наполненная дымящейся водой.
     - Раздевайтесь, - приказал мне Мэрлин, - и полезайте в ванну.
     ... Я блаженствовал.
     Мэрлин между тем говорил по телефону:
     - Алло, диспетчерская?  Джек  Никольс из  725-ой  лаборатории  нашелся.
Да... Сейчас  вымоется, и  я его приведу. Да он весь  в  крови  дракона. Где
умудрился?...  А... Ты еще  поинтересуйся, как он на тренажер  вышел... Что,
что... задавил, конечно, ага, как ястреб мыша. Ну, ясно. Все ему скажу...
     Мэрлин  влил  в  воду  шампунь,  и  я  лежал  в  горячей зеленой  воде,
окруженный ослепительно белыми горами пены.
     Мэрлин подошел ко мне, с интересом посмотрел на меня. Потом спросил:
     - А пивка холодненького с сушечками не желаете?
     Очевидно, жара, истома  взяли  свое, и я ответил  не  совсем впопад, не
уловив иронии:
     - Вы  знаете, нет, спасибо. Я ведь пиво не люблю. Вот если  бы холодной
минералочки...
     Мэрлин снял очки и тщательно их протер.
     Я понял, что был неправ, и похолодел от ужаса.
     -  В общем  так, -  холодно  сообщил  Мэрлин,  -  три  минуты  кайфа  -
вытереться насухо и на выход... Время пошло.
     Он поглядел на часы, подошел  к тумбочке, вынул оттуда комплект белья и
швырнул мне. Плоская пачка хлопнулась на пол у самых ножек ванны. Ножки были
отлиты  из  бронзы и  напоминали львиные  лапы. Ванна  вцеплялась бронзовыми
когтями в кафельный пол.
     Я с силой тер голову.
     -  Ну,  хлопаются  парни с поверхности, - бормотал Мэрлин,  -  ну, ни в
сказке  сказать ни пером описать!.. Вся 725-ая, высунув языки, как гончие за
зайцем,  все облазили,  а  этот  шутник...  "Наутилус",  понимаешь,  капитан
Немо... Нырнул и  вынырнул. У столовских хлеба выпросил, Мурзика растерзал и
после  подвигов лег отдохнуть.  Геракл!  Илья Муромец!  Зигфрид!  На  пол не
брызгай! Слышишь? Все, время кончено. Вытирайся...
     Я  вытерся и стал одеваться. Штаны, и  рубашка, и куртка - все зеленого
цвета, только вкраплениями, всполохами, искрами - красные точки-точечки.
     - Скажите, - спросил я, - а в "отпетые" мне можно рассчитывать?
     - Что? - Мэрлин резко повернулся ко мне.
     Я испугался этого резкого злого движения и бормотнул:
     - Простите, а ботинки, носки?..
     - Паланкин?  Экипаж?  Омнибус? Такси,  лимузин?  Форд-мустанг?  Босиком
пойдешь. Быстрее будешь - здоровее станешь.
     ________________________________________________________________
     Я  толкнул  дверь и  вошел  в... канцелярию. Обшарпанный  стол,  четыре
стула,  желтого цвета сейф, черного - телефон.  И человек в форме "отпетого"
за столом.
     Человек  разбирал какие-то бумаги.  Ящики письменного  стола  были чуть
выдвинуты,  и неясное потрескивание доносилось  из  них, точно там  догорал,
дотлевал костер.
     - Выйдешь  сейчас,  потом войдешь,  козырнешь как следует, как  следует
представишься... Пошел.
     Я  вышел  за  дверь.  Установил  дыхание, вошел снова  и доложился, как
положено.
     - Еще раз, - сказал человек, - бодрости и радости не слышу в голосе.
     ...Когда я в шестой  раз вошел  в кабинет, рядом с ним сидел подтянутый
сухопарый человек со стеком. Входя, я услышал, как он говорил :
     - Завтра - киносъемка в 20-й школе, ты бы гаденышей приготовил.
     "Это, - понял  я, - кто-то из  воспитателей  "отпетых". Я вышел и вошел
вновь, улыбаясь во весь рот:
     - Дезертир из 725 лаборатории по вашему приказанию явился.
     Человек со стеком взглянул на меня..
     - Чему вы так  обрадовались, молодой  человек? За  вашу  познавательную
экскурсию ребра вам, конечно, не сломают, не в холодный цех, чай, поступите,
но тумаков... гм... гм... навешают.
     - Отвечаю, как велено, - гаркнул я.
     -  А... - лениво протянул  человек со стеком и вновь обратился к своему
собеседнику: - Позвони Мерлину, Ланцелоту, пусть открывают вольеры...
     - Можно спросить? - кашлянул я.
     - Можно Машку под забором, - веско заметил человек в форме, - и козу на
возу... А у нас - разрешите.
     - Виталий  Степанович, -  поморщился человек  со стеком,  - ну что  вы,
право, этот казарменный юмор? Для чего? Что вас интересует, молодой человек?
     - Разрешите обратиться?
     - Разрешаю, разрешаю, - кивнул человек со стеком.
     - Могу ли я рассчитывать на то, что меня отправят в "отпетые"?
     - Что, что? -  переспросил Виталий Степанович. - Ты можешь рассчитывать
на то,  что тебя  отправят  головой  в  унитаз,  -  вот  на  это  ты  можешь
рассчитывать.
     - Виталий  Степанович, - человек  хлопнул стеком  по столу, - займитесь
лучше подготовкой завтрашнего киносеанса. Не вводите в заблуждение юношу...
     Человек со стеком устало смотрел на меня, молчал. Наконец он сказал:
     -  Молодой человек,  вы,  конечно, правы. Вы можете  предложить себя  в
"отпетые". Закон  предоставляет такую возможность любому  провинившемуся, но
следует  пройти довольно  сложные, физически  очень  тяжелые  испытания.  Вы
готовы к этому?
     - Да, - сказал я.
     Человек со стеком вздохнул и прикрыл глаза.
     Он  говорил  тихо, едва слышно, еле  ворочал  языком, словно  ему  было
трудно выталкивать слово в мир, поднимать слово языком и выталкивать.
     -  К тому  же... Вы...  вряд  ли убережетесь...  от  побоев..."отпетые"
вас... тоже искали... как и лаборанты...
     Человек со стеком открыл глаза и посмотрел на меня.
     - Я не из-за побоев, - сказал я, - я из-за другого.
     - Чего же вы хотите? - спросил человек со стеком безучастно.
     - Я хочу убить дракона, - произнес я.
     Человек со стеком не изумился.
     - Дракона - здешнего? Или на другой планете?
     В его вопросе не слышалось насмешки, и я твердо ответил:
     - Здешнего, до других мне дела нет!
     - Боец! - кивнул в мою сторону Виталий Степанович. - Губа не дура.
     Человек со стеком с любопытством посмотрел на меня.
     Я выдержал его взгляд.
     - Лечь, - внезапно приказал он.
     Я бросился на пол.
     - Встать. Лечь. Встать. Лечь. Встать. Лечь.  Встать. Лечь. Встать. Упор
лежа.  150 раз  отжаться.  Зад,  -  ногой  он  наступил  на меня, -  зад  не
отклячивай. Поехал... И рраз...
     В  классе  я был  не  самый слабый,  но тут стал задыхаться. Руки стали
ныть,  затекать, они  не  сгибались  и  не разгибались,  не могли  выдернуть
тяжесть тела.
     -  Встать! -  приказал человек  со стеком. -  Сесть. Не  на  стул, - он
рассмеялся, - на корточки.
     Виталий Степанович тоже заулыбался.
     - Может, прекратишь этот детский сад? Эту утреннюю физзарядку? Не мучай
дитю...
     - Я просто плохо спал, - выхрипнул я, сидя на корточках.
     - Как же ты? - посочувствовал Виталий Степанович. - Надо высыпаться...
     - Встать! - приказал человек со стеком.
     Я даже привскочил от усердия.
     -     Встатьсестьвстатьсестьвстатьсестьвстатьсестьвстатьсестьлечьвстать
лечь,   -   я   тебе   сказал,  -   лечь,   сесть,  сесть!   Встатьсестьлечь
встатьсестьлечьсесть - сесть!
     Я часто сбивался, выполнял не те команды. Виталий Степанович говорил по
телефону:
     - Да, подгони гаденышей - и клетки открой... Ага. Годится. Работай...
     - Лечьвстатьсестьлечьвстатьсесть...
     Человек  со  стеком обошел письменный стол, растворил дверь в  стене; я
увидел длиннющий  коридор, похожий на дорогу, стиснутую стенами и потолками;
дорогу, казалось, загнали в узкое пространство, она  взвыла от боли, и  этот
вой  застыл  в  конце коридора точкой, в  которой  слились  все  линии пола,
потолка и стен.
     - Гусиным шагом  - по коридору,  - приказал  мне  человек со  стеком, -
вперед.
     -  Ну вы резвитесь, - сказал Виталий Степанович, - я поехал к Митяю. Ты
следи все-таки, чтобы жаба не припрыгала... Мне с ее слизью возиться.
     Я старался идти быстрее... Ноги болели. Человек со  стеком шел рядом со
мной и постукивал меня этим самым стеком.
     - Ниже, ниже садись... Вот так... И иди швыдче...
     В ушах звенело. Иногда я переставал слышать человека со стеком.
     А  потом  я  увидел  жабу.  Она  была огромна  и расползлась  огромной,
зеленой, вздрагивающей горлом тушей посреди коридора.
     За  ее спиной коридор продолжался, тянулся все к той же точке - то  был
полет  пули,  застывший,  замерший и обставленный сверху  и снизу, справа  и
слева - стенами.
     Жаба  раззявила рот  и вывалила длиннющий язык. Он рухнул на мое плечо,
словно липкая дубинка.
     - Голову, - гаркнул человек со стеком, - голову спрячь, сгруппируйся...
Вот так... Зад, зад ей подставляй.
     Я свернулся в комок, закрыл голову руками. Удар...
     И рвущая боль. Удар. И соленый вкус во рту. Удар - и...
     Человек со стеком выкрикнул нечто гортанное, на непонятном языке. Вслед
за тем  я услышал  резкий  свист хлыста,  завершившийся  постыдным  каким-то
шмяком.
     - Встать, - приказал мне человек со стеком.
     Я поднялся.
     Жаба сидела на прежнем месте. Выпуклые глаза смотрели в разные стороны.
Через зеленый живот багровела бысто исчезающая полоса. Жаба разевала рот.
     - Ну что, - спросил человек со стеком, -  будешь меня слушаться или сам
попробуешь?
     - Вас, -  еле переводя  дыхание, хватая ртом обжигающий воздух, выдавил
я, - буду.
     - Направо, - прикрикнул в ту же секунду человек со стеком.
     Я едва  успел  отпрыгнуть,  как рядом со мной хлопнулся на пол  розовый
мускулистый жабий язык.
     -  Не  вздумай  наступить, -  гаркнул (и  вовремя гаркнул)  человек  со
стеком: в самом деле, у меня мелькнуло искушение пяткой придавить колотившую
меня мерзость.
     - Налево, направо,  направо,  назад, налево, нагнись, налево,  направо,
назад... Сам попробуешь? Влево.
     - Да.
     - Ну, валяй.
     И в ту  же секунду  я, уже развеселившийся  от бестолково  лупящего  по
стенам и полу жабьего языка, был сшиблен, как хлыстом, как гибкой дубиной.
     - Встать, - заорал человек со стеком, - встать и назад - бегом...
     На четвереньках, с гудящей головой,  ощущая  во рту  металлический вкус
крови, я  отбежал,  отполз - и вовремя!  -  пятку мою ожег хлесткий  удар. Я
почувствовал сотрясение пола  от обрушившегося  на то место, где еще секунду
назад был я, жабьего языка-дубинки.
     Вслед за тем я услышал  уже знакомые мне  свист и шмяк, и еще, и еще. Я
стоял   на  четвереньках,  отдыхал,   устанавливал  дыхание.  Мне  почему-то
казалось, что едва лишь я вновь увижу жабу, как избиение продолжится.
     - Вставай, - миролюбиво предложил мне человек со стеком.
     Я попытался встать и не смог.
     - Что, - голос человек со стеком доносился словно откуда-то издалека, -
не подняться? - свист-шмяк.
     "Не оборачивайся, -  подумал я, - и она исчезнет; ее просто не будет...
ее нет...Ты ее не видишь - и ее нет". И эти мысли тоже  доносились откуда-то
издалека, будто чужие слова...
     - Ползи  тогда, - приказал мне человек со  стеком, -  и ползи  живее, я
из-за тебя насмерть засекать лягушку-царевну не намерен.
     Что было сил я пополз на четвереньках. Я царапал ладони и колени о пол.
Пол был шершавый и холодный.
     Человек со стеком схватил меня за шиворот и с силой встряхнул:
     - Стоять! Подумаешь, царевна по голове лизнула. Тоже мне контузия... На
царственную особу поглядеть не хочешь?
     Я не хотел, но сообразил,  что это "глядение"  тоже входит в  программу
испытаний, и кивнул:
     - Ме-ме-ме-мечтаю. мечтаю.
     -  Ох ты, - засмеялся человек со стеком, -  он еще и шутит! Ну, значит,
ничего еще не потеряно - любуйся!
     Он развернул меня лицом к жабе.
     Она  сидела  все  так же  безучастно,  лупоглазо глядя вверх, только по
учащенному култыханию  ее горла да по иссеченному  багровыми шрамами  животу
можно было догадаться, что ей пришлось несладко...
     - Пошли, - подтолкнул меня человек со  стеком,  - каламбурист... Меч он
таит, мечтает... ишь...
     - Че,че, че, чем вы е? - я задохнулся и наконец выдохнул: - ??
     - Потом скажу, - усмехнулся человек со стеком, - че я е... Пошли.
     Мы вернулись в комнату.
     У стола стоял Виталий Степанович.
     - Ого, - удивился человек со стеком. - Вы уже?
     - Да я  гляжу,  и вы уже, -  усмехнулся Виталий Степанович, он кивнул в
мою сторону: - Прошел аудиенцию у королевы?
     - Не до конца, - лаконично ответил человек со стеком.
     В этот момент задребезжал телефон. Человек со стеком снял трубку.
     -  Да.  Алло.  Коллега Рахиль,  я  много  слышал  о  вас  и  очень  рад
познакомиться.  Начальник  школ,  - я  смотрел во  все  глаза на человека со
стеком, он легонько бил стеком по столу в такт свои словам. - Прекрасно. Да.
Но Джек  выразил,  так  сказать, желание, -  человек  со стеком улыбнулся, -
поступить в школу. А зачем?  Я его проверяю. Да... Какая комиссия? Если есть
возможность, то какая комиссия?.. Почему? Нормально проходит испытания.  Ну,
на крепкую тройку. На пятерку  -  никто не  сдает... А четверочники вовсе не
обязательно  хорошие  бойцы...  Никакой закономерности...  Ну да,  ну  да...
Видите, вы  из своей практики  случаи  вспомнили. Вот.  Я вам скажу, когда я
поступал, одни тройки были... чуть двойку не схватил. И ничего... Да нет, вы
меня нисколько  не обижаете. Нет,  почему, ничего хорошего в этой  профессии
нет. Ничего. И  вовсе она  не  такая же, как и остальные профессии. И вы это
прекрасно  знаете,  поэтому  и  не  хотите...  Да,  конечно,  конечно. Джек,
поговори с мамой.
     - Спасибо, - сказал  я и взял трубку. - Мама,  -  сказал  я в трубку, -
прости.
     -  Бог простит, - у слышал я в ответ и удивился  маминому тону -  не то
усталому, не то ироничному, - ну что, в "отпетые" собрался?
     - Мама, - снова повторил я, - прости.
     - Да ладно тебе, -  вздохнула  мама. -  Не понять, то ли ты дитя малое,
неразумное... то ли ты взрослый человек, и тогда... - мама замолчала, я тоже
молчал, наконец  мама  сказала: - "Отпетые" -  это не профессия, "отпетые" -
это  жизнь, и жизнь, посвященная войне, резне,  убийству, жизнь в подземелье
бок о бок с драконом... Я-то хоть вечером  на поверхности, в уик-энд дома, а
"отпетые"...
     - Мама, - сказал я, - я все знаю.


        Глава пятая. Карантин

     То было светлое помещение с высоченным потолком и нарами в два яруса.
     В первый же вечер меня избили.
     Сержант интеллигентно поинтересовался у меня:
     - Ты Мурзика съел?
     - Так точно! - ответил я и улыбнулся.
     Вопрос и ответ показались мне комичными.
     Сержанту так не  показалось. Он сунул  мне  кулаком в зубы.  Я  упал. А
когда поднялся, то швырнул в сержанта табуреткой. К сожалению, я - попал.
     Из санчасти я вернулся через неделю.
     ...Голос сержанта доносился откуда-то издалека, издалека.
     - ...Отлично  стреляли  Фрасхар, Ванятка,  ?рлунд - все  остальные... -
провал... кажется, я  даже сомкнул глаза и тут же почувствовал толчок Куродо
в  спину, я  очнулся, строй  похохатывал, - особенно хочется  отметить Джека
Никольса. Ну, это - боец со стажем. Тихо, не ржать! Ничего смешного. Джекки,
шаг вперед, о тебе говорят.
     Я вышел из строя.
     - Ну, - сказал сержант, - то,  что  наш  Джекки в боевом задоре чуть не
зацепил огнем Эдгара и Хуана, -  это не считается,  к  таким подвигам мы все
привыкли, и даже  то, что наш  Джекки  решил  покормить Афродиту, -  тоже не
удивительно: ну,  рук  много,  а  клюв  один. Джекки  пожалел...Я  сказал  -
молчать! Вы все, за редким  исключением, от него недалеко ушли. Джарвис, что
ты лыбишься?  Тебе сегодня чудом,  чудом  Гермес голову  не  снес...  Все...
Слушаем про Джекки дальше... Вот уже то, что наш Джекки решил возвращаться в
строй на  четвереньках, это, я вам скажу, уже  ново, уже необычно.  Впрочем,
Джекки - отличный знаток устава и, вероятно,  решил внести  в него кое-какие
изменения. Подпункты: а) в строй вползать на четвереньках; б) по возможности
посылать   сержантов  и  старшин,  младших  командиров   на...;  в)  старших
командиров посылать  в...  Что?  Что  тут  смешного? Главная  комедия  будет
впереди. Пока еще разминка... Дальше Джекки решил съесть сержанта. Ну просто
- съесть. Мурзика съел, а почему бы сержанта?..
     Гогот стоял в карантине.
     Я глядел прямо перед собой.
     - Джекки, -  сказал сержант, - ты сегодня помогаешь  дневальным.  У нас
очень грязный  клозет. Погляди на этих орлов, Джекки!  Они гадят как свиньи.
Тебе придется убирать за  ними и чисто, чисто  вымыть пол, чтобы пол  был...
как стена спаленки невинной девушки... розовый, душистый... А потом, Джекки,
ты как следует изучишь устав, и мы с  тобой, Джекки,  подумаем, как внести в
него  предложенные тобой  изменения. Да, да,  бойцы, воспитанники карантина,
ибо не нарушить устав пришел к нам Джекки, но дополнить его.
     Сержант подождал, пока смех стихнет, потом сказал:
     - Отбой. Всем - отбой. Джекки, за работу. Завтра после беседы об уставе
- на рапорт...
     ...После пола в сортире я взялся отдраивать краны в умывальной.
     В умывальную зашел Куродо.
     Виски у меня готовы были разломиться от нестерпимой  боли, если бы было
можно, я упал бы  на пол  - и  заснул... прямо так...  на кафельном холодном
полу. Сержант уже которую ночь не давал мне спать.
     - Ну вот, - сказал Куродо, - на кой ты сержанта заводишь?
     Я молчал.
     - Нет,  ты что думаешь -  ты прав, да? А  сержант - подлец?  Он бы тебя
просто мог  убить.  Просто  так. Нападение на сержанта  - это же... - Куродо
покачал головой.
     Я оперся руками о край умывальника.
     -  Куродо, - я  собирал  слова,  они выскакивали у меня, разбегались, -
Куродо, я не знаю, для чего  ты пришел сюда, я не знаю, как ты попал сюда. Я
попал сюда  для того,  чтобы  убить  дракона.  Меня мешают  с дерьмом,  меня
превращают  в паршивого пса, которого может любой пхнуть под зад... Паршивый
пес может  за...  - у  меня перехватило  дыхание, - загрызть дракона? Дерьмо
может рассчитывать на победу?
     -  Да  только  паршивый  пес и может загрызть... - в  умывальную  вошел
сержант. Он был со сна,  позевывал  и почесывался. Куродо вздохнул  и быстро
забормотал:
     - Мсье сержант, я пописать...
     - Иди, - милостиво махнул рукой сержант.
     Куродо нырнул-шмыгнул туда и обратно.
     Я не собирался чистить краны при сержанте.
     Я цепко  держался за  край умывальника,  ибо  пол  кренился  под  моими
ногами. Я боялся упасть.
     - Я говорю,  - повторил сержант, - только паршивый пес и может загрызть
дракона.
     - У нас, - хрипло сказал я, - это еще никому не удавалось.
     -  У  нас - нет, -  подтвердил сержант, - а на других планетах  сколько
угодно. Видишь, -  сержант повернул кран,  поглядел на струю  воды, бьющую в
белое  дно умывальника  и  наконец сказал:  - Нужно опаршиветь, особачиться,
чтобы жизнь - совсем  ни в  грош... Озвереть надо... Знаешь,  чтобы человека
убить, нужно  озвереть,  а чтобы убить рептилию, ящера - с дом!  со скалу! -
что, думаешь, очеловечиться  надо? - сержант покачал головой, - вот уж  фиг!
Во  сколько раз  дракон безобразнее  и огромнее человека,  во  столько раз и
озвереть надо.
     - У вас... - я говорил, старательно разделяя слова, - у вас... странная
речь. Так... вы не... говорите... не говорили...
     Сержант засмеялся:
     - Э, Джекки, наверху я парнем был хоть куда. Статья у меня поганая... В
труповозы  с  такой  статьей  не  суйся.  Там  блюдут   чистоту  и   высокую
нравственность. Убийство - это по-рыцарски, а изнасилование...
     - Это, - сказал я, - правильно. Второе - хуже... неизмеримо...
     Сержант снова засмеялся:
     -  Во  как  формулируешь.  Молодец! Я уже  Универ кончал,  и тут  такая
неприятность, такой облом. Пошел в "отпетые"... Вот так, мил-дружок.
     Я мотнул головой:
     - Мсье сержант, позвольте?
     - Давай, давай без церемоний, ночью в двух шагах от сортирной ямы устав
спит и видит сны о белых стихах...
     - После рапорта...меня выгонят?
     - Не, - сержант  отрицательно помахал рукой, - не