доходили до кощунства: никакого, мол, полета нет, есть обыкновенная сурдокамера, снабженная всякими стерео-, грави- и киноэффектами. И ссылались при этом на всемирно известный опыт Пиркса. Как бы то ни было, Антея посадили в корабль, и могучие двигатели вынесли его за пределы Солнечной системы. Однако в назначенный срок зоны радиобуя не достигли. Такого, сколько они ни рылся в памяти, не значилось ни в одном из бесчисленных преданий училищного фольклора. Из всех слышанных историй лишь одна могла бы все объяснить, не будь она столь неправдоподобной: об эгоистичной привязанности машины к человеку, из-за которой искусственный мозг обманывает пилота и уводит корабль в бесконечность, чтобы никогда не расстаться с собеседником. Неужели и его Эска способна отколоть такую штуку?! -- Ладно, попытаемся еще разок. -- Антей положил руки на упруго сопротивляющиеся шарики клавиш, тонкими кропотливыми манипуляциями вывел светящуюся точку, обозначавшую "Мирмико" на звездной карте, в стремительно раскручивающуюся спираль, задал график сброса самоходных сигнальных вешек, чтоб в крайнем случае вернуться и снова проутюжить подозрительный маршрут. -- Командуй, Эска. А я, пожалуй, вздремну. Впервые за много дней он спал спокойно. Во сне явился Типковичев. Склонив умиленное лицо, привычно растягивая слова, прошептал: -- Роднуля ты мой... Я знал, что не подведешь... А то ведь можно и на распределение повлиять, а? -- А? А? А? -- гаркнул он вдруг до того громко и свирепо, что Антей проснулся. Экраны полыхали тревогой, а Эска верещала так пронзительно, как может верещать только очень честная и очень порядочная машина от совершенно нелогичного сигнала. Антей включил воспроизведение. По экрану -- сверху слева через центр - прошло удлиненное светящееся тело. У пилота дрогнуло сердце. Из-за какого-нибудь паршивого метеорита Эска не станет поднимать трезвон на всю Вселенную. Неужели ему, курсанту Шимановскому, суждено первому из землян установить контакт? Антей ввел команду на торможение и поворот. "Мирмико" не успел разогнаться, да и космический объект, судя по анализатору, большой скорости не имел. Где-то в этом сферическом углу локатор должен его нащупать. Не отрывая глаз от все еще пустой дырчатой темноты космоса, Антей быстро разогрел кофе в тубе, приготовил питательный брикет. Можно было позавтракать на камбузе, но вдруг пропустишь самое интересное? Ребята потом засмеют... И он горбился за пультом, пока "Мирмико" совершал эволюцию выхода на цель. Часа через четыре по экрану понесся вытянутый светящийся овал с косым шипом по левому борту. Антей сжался словно перед прыжком. -- Ну, Эска, фиксируй и шуруй на сближение. Давай, лапонька. Он нарочно говорил с автоматикой так, как привык говорить в курсантском кубрике, как говорил сам с собой эти долгие месяцы одиночества. Кресло мягко запрокинулось, взревели тормозные двигатели. По тому, как кровь оттекала от головы, как тяжелели и набухали ноги, пилот определил ускорение: "Не меньше пяти "же". Близко же я его подпустил!" Изображение встречного корабля постепенно заполнило весь верхний дубль-экран. Контуры были по-прежнему неясны, слегка размыты и странно пульсировали, словно чужак был покрыт оболочкой, плохо отражающей локаторный луч. На какой-то момент рев тормозной установки поднялся почти до визга. И вдруг резко сник. "Мирмико" дернулся на маневровых двигателях. Переместился. Повернулся. И замер. По телу пилота разлилось ухающее ощущение пустоты, особенно мучительное после длительной перегрузки. Антей не любил этого состояния преодоленной беспомощности, к которому тренированный организм мог приноровиться, но не привыкнуть, и торопливо глотнул таблетку, подавляющую бунт вестибулярного аппарата. Только после этого взглянул на экран. Изображение не стало резче. Больше всего объект напоминал вложенные одна в другую сигары -- свет словно бы ступеньками сбегал в угольно-черный космос. Бесформенные образования на поверхности сигар не давали представления о характере сооружения .неведомых мыслящих существ. Антей переключил Эску на биосвязь, в одно мгновение влез в скафандр, нахлобучил шлем и выскочил в шлюзовую камеру. Метрах в двухстах от "Мирмико", значительно уступая ему в размерах, висела неправильной формы игла, вся в неровных складках, с асимметричным утолщением в хвостовой части и широким плавником с левого борта. В середине матово-серая, по краям переливающаяся слабенькой радужной каймой. Внезапно темная вертикальная черта расколола оболочку чужого звездолета и выпустила крохотную фигурку. -- Ура, иносапиенс! -- восторженно заорал Антей, двумя рывками ранцевого двигателя бросая свое тело навстречу представителю иного человечества. Тот вскинул в приветствии обе руки и приблизился так же стремительно. Он был раза в два или три мельче Антея, но под блестящим, мешковато пузырящимся скафандром угадывалось сходное с человеком строение. Лица его было не рассмотреть сквозь дымчатый иллюминатор шлема, и земной пилот пожалел, что не может заглянуть в какие там ни на есть фасеточные или кристаллические глаза коллеги. В мыслях стажер давно готовился к подобной встрече. Первым делом убедиться, не из Антимира ли пришелец. Ну, это просто. Антей вынул из кармана скафандра лист белого пластика, включил карандаш. Кольцо, стрелка, винтовая линия. Для разумного существа, достигшего космического развития, в таком рисунке нет тайн. Но Антей дополнил его жестами: "Высылаем -- из кораблей -- пробники. Если мы взаимно-антиматериальны, то должен быть взрыв. Понятно?" Руки Антея полетели навстречу одна другой, ладонь коснулась ладони. И вдруг подскочили, волнообразно дернулись, беспорядочными рывками отпрянули в разные стороны. В ответ незнакомец достал из-за спины кусок полупрозрачного пластика и точными штрихами изобразил и кольцо, и стрелку. Винтовая линия оказалась закрученной наоборот. -- Молодец! -- похвалил Антей. -- С тобой вполне можно договориться. Ну, а как все-таки с антиматерией? Не отрывая взгляда от землянина, пигмей своими маленькими конечностями повторил всю его незамысловатую жестикуляцию. -- Вот и славненько... -- Антей потер руки и передал по биосвязи: -- Эска, шли сигнальную вешку на мой пеленг плюс четыре градуса вправо. От "Мирмико" отделился тоненький самоходный шестик с радиомаячком. Незнакомец будто ждал чего-то, склонив набок шлем. Наконец хлопнул в ладоши, и из его звездолета выскользнула полосатая змейка и понеслась наперерез вешке. Космонавты замерли. Будет или не будет взрыв? "Три, два, один, -- начал считать про себя Антей. -- Ноль!" Не долетев до точки встречи, оба снарядика словно бы чиркнули о невидимую поверхность и расходящимися курсами ушли в бесконечность. "Вот так фокус! -- изумился землянин. -- Вместо притяжения -- отталкивание. Значит, все-таки Антимир?" -- Антимир! Ну и что? Испугался? -- раздался в шлемофоне приглушенный, чуть-чуть металлический голос. Антей вздрогнул: скоро черт знает что в голову полезет. Это же голос Эски так искажается при биосвязи... -- Почему подключаешься? -- строго прикрикнул он. -- Разве я задавал вопрос? -- Транслирую принятый сигнал. Источник -- неизвестное существо по пеленгу ноль плюс сорок минут вправо. Антей присвистнул от удивления: "Выходит, никакая это не мистика? Мы можем понять друг друга?" -- По крайней мере, сделаем попытку. "Ну, уж если преодолели языковой барьер..." -- Вот это для меня и остается загадкой. Посредством чего одолели-то? "По-моему, телепатия -- как бы там ее ни называли! -- единственный универсальный язык космических встреч!" -- А разность миров? Разность мышления? "Выдумки. Мозг -- вот высшая форма существования материи. Он может развиваться только на одинаковой биологической основе. Странно, как может в этом сомневаться цивилизация, выходящая в Большой Космос". -- Ничуть не странно. Мой мир впервые столкнулся с иным Разумом. Еще не известно, к чему приведет контакт. Антей опешил: "Уж не верят ли у вас в космическую агрессию?" -- Именно это подсказывает опыт. В конце эры Разобщения с нашей планеты бежали бывшие угнетатели. И где-то в пространстве носится сейчас армада вооруженных звездолетов. "Но это черт знает что!" -- Не понял? "Я говорю, как насчет обмена информацией?" -- О, достойное предложение. Давайте покажем друг другу родные планеты. Антей подумал. И решил начать с космодрома. В мыслях возник не знаменитый Байконур, откуда до сих пор продолжают улетать тяжеленные межпланетники, а тот безвестный пятачок посреди желтой выгоревшей степи, до всеобщего разоружения -- бывший ракетный полигон, где Антей проходил практику. В хорошо замаскированной ложбине рядками стояли пусковые желоба. На них снаряжали прототипы будущих "Мирмико". Перед вылетом по пятачку сновала масса всяческих машин: компрессорные станции, пузатые заправщики, кабины прозвонки цепей, даже тяжелые имитаторы орбитальных лабораторий. Особенно доставалось при ночных групповых стартах. Невыспавшиеся офицеры поносили на чем свет стоит и конструкторов, и курсантов, и бесконечные отказы. Господи, даже не верится, что приходилось водить такие гробы, что всего за шесть лет обучения техника сменилась полностью! Однажды снаряженный корабль свалился при старте с желоба: похоже, дрогнул практикант и успел ввести отмену запуска после трехминутной готовности. Счастье пилота и всех находившихся на площадке, что корабль упал на пригорок -- горючее и окислитель из пробитых баков растеклись по противоположным склонам и не соединились. Потом их, практикантов технических служб, выстроил командир и предложил: -- Добровольцу, который отбуксирует птичку к месту подрыва, десять суток отпуска! Остатки корабля зачалили пятисотметровым тросом к трактору и потащили в степь. Искореженная, не подлежащая не только ремонту, но даже сливу компонентов, готовая грохнуть от неосторожного движения гора металла подпрыгивала на выжженных солнцем и дюзами каменных ухабах. А рядом, ведомый из бункера добровольцем Антеем, тогда еще салагой-первогодком, неуклюже вышагивал сервоавтомат и время от времени поправлял ломиком узел троса. Замкнутый всеми своими сенсорами и приводами на датчики оператора, он обеспечивал максимальный эффект присутствия. Настолько максимальный, что, казалось, ты сам трясешься рядом с дымящей пороховой бочкой. Жизни добровольца операция не угрожала. Но сладить с собственными нервами ухитрился бы далеко не всякий. Исключая, конечно, Шимановского -- организм его всегда отличался уравновешенностью... Антей тряхнул головой. Что за дурацкие воспоминания? Надо показать преображенную человеком природу -- орошенные пустыни, покоренные тундры. А у него на уме какие-то десять суток отпуска. Не хватает только удивить гостя тогдашними похождениями: как поссорился с золотоволосой Ниной и назло ей бегал целоваться в библиотеку к Тоне. Нет, вон из головы несущественное! Сосредоточимся. Главное -- люди. Человек с большой буквы. Неужели некого показать? На ум почему-то приходили не ас дальних полетов нынешний начальник училища. Не материаловед, бывший генеральный конструктор "муравьят" Судаков. Даже не волшебник электронных схем техник-наладчик дядя Гай. А преподаватель кораблевождения, куратор группы Типковичев с его сладким лицом, елейной улыбочкой и липким голосом. Скисал Типковичев в единственном случае, когда курсант знал его предмет не хуже космических волков -- разведчиков. И ребята, стараясь почаще сгонять с его лица эту его улыбочку, по-прежнему не балуя любовью самого куратора, неизменно блистали на его предмете. А ему в комнату подкинули однажды дымовую шашку и... Стоп! Что подумает о Земле представитель иного мира, принимая телепатические сигналы одного из ее представителей? Позор на всю Вселенную! "Знаете, -- Антей почувствовал, что краснеет. Хорошо, под шлемом не видно. -- Покажите лучше ваш мир. А я подготовлюсь..." Сначала ничего не было -- только бездонное пространство, чужой звездолет и карликового роста космонавт в нелепом облачении. Но вот перед взором Антея пробежала туманная полоса, заслоняя сосредоточенную, замершую в вымученной позе фигурку. В мысленный образ, медленно проявляясь, вошла широкая до бесконечности равнина, купы неопределенных растений, диковинные призматические здания. Изображение дрогнуло и локализовало строящееся вдали сооружение. Из широкого котлована неодинаковыми ступенями карабкалось к вершине асимметричное тело пирамиды. По истерзанному траншеями грунту ползали гигантские ленивые пресмыкающиеся, влача позади себя блестящие и округлые повозки вроде калош. По обе стороны пирамиды с натужным присвистом взлетали свайные бабы и тяжко ухали вниз, испуская струйки пара. Перекрывая эти звуки, доносилось однообразное, лишенное мелодичности пение -- сотни силуэтиков в островерхих капюшонах с прорезями для глаз тащили наверх неровные каменные блоки. "Гм-м, -- Антей откашлялся. -- А поновее у вас ничего нет?" -- Наша самая передовая стройка, -- гордо отчеканил незнакомец. Конечно, голос Эски не имел эмоциональной окраски. Но такую фразу можно только отчеканить. "А ручной труд оставлен для экзотики? -- насмешливо спросил Антей. -- Может, он у вас и в звездолетах применяется?" -- Только для удовольствия. Все остальное автоматизировано. Опять перед взором землянина пробежала туманная полоса. Когда она рассеялась, чужой корабль предстал в разрезе. Красным цветом сияло его сердце -- массивный клепаный котел, бушующая топка, змеевики паросиловой системы. Два параллельных вала прорезали корму и вращали... трехлопастные гребные винты. Это было совершенно невероятно и напоминало старый макет в кабинете истории техники. Антей медленно вскипал. "Значит, на этом паровом шлепанце вы и бороздите космос? Вспарываете винтами эфирные волны?" -- Пар -- самое большое наше достижение! -- ответил иносапиенс безликим голосом Эски. "И чем питается сие чудо техники?" Перед пылающей топкой появились сидящие на низких скамеечках фигурки. Они синхронно распахивали кочергой дверцы и подбрасывали в пламя аккуратные деревянные чурки. Больше Антей сдерживаться не мог. Он бросился вперед, размахивая перед собой внушительным кулаком в перчатке. -- А это ты видел? Я тебя о звездолете спрашиваю, а не о первом паровозе, понял? Кулак шел точно в нос чужака, если только за дымчатым иллюминатором скафандра был нос. Но, не долетев до пигмея. Антей почувствовал вязкое, все увеличивающееся сопротивление, и невидимая пружина отбросила его тело назад. -- Жаль, что ты из Антимира! А то бы я тебе показал! -- Антей, остывая помолчал и презрительно прибавил: -- Коллега! Планеты своей не знаешь. Собратьев по Разуму в дурацкие балахоны обрядил. О звездолете вообще говорить не хочешь. Не состоялся обмен информацией, а? Чужак безразлично махнул рукой. -- Ладно, тебе видней. Антей вздохнул. Не спеша повернулся. И медленно, ожидая оклика, двинулся к кораблю. Задраил люк. Прямо в скафандре плюхнулся в кресло у пульта. И с сердцем надавил клавишу экстренного пуска. "Мирмико" вздыбился, резко завалился направо. Тело пилота неудержимо потянуло в противоположную сторону -- как раз туда, где за боковой срез экрана уплывала неправильная складчатая игла... -- Разрешите войти? Курсант Шимановский для сдачи экзамена прибыл. Навстречу поднялся невысокий генерал, начальник училища. Лицо его было свежим и гладким, будто старость боялась тронуть морщинами тяжелый лоб и туго натянутые щеки. -- Вольно! -- Генерал выбросил для пожатия железную ладонь. По рассказам, этой самой ладонью он вколачивал стальную пробку в пробитую метеоритом титановую обшивку корабля. Антей скосил глаза -- и внутренне ахнул: амфитеатр набит до отказа курсантами. Такого на экзаменах почти не бывает. Значит, прослышали про необычный полет. Вон как перешептываются два букваря, как стреляют в "героя" восхищенными взглядами. Быстро поднимая и опуская веки, Антей просигналил им межфакультетским кодом: "Здорово, салаги!" И повернул голову направо. За длинным, до предела кибернетизированным столом сидела аттестационная комиссия. С краю -- Типковичев, сама доброжелательность. Рядом Кварк, равнодушный ко всему на свете, кроме элементарных частиц. Почти не видимый за графином психолог. И конечно же Дельта с кафедры Проблем -- пронзительная особа, автор самых каверзных тестов. -- Товарищи курсанты! -- Генерал выпрямился, оглядел аудиторию. -- Товарищи офицеры и профессора. Слушаем отчет дипломника Шимановского. Члены комиссии ознакомились с фотограммами и другими материалами бортового компьютера. Если нет вопросов к стажеру, прошу высказываться. -- У меня вопрос, -- смущаясь, буркнул один из букварей. -- Не страшно было с этим, из Антимира? Пока Антей подбирал слова, достойные начинающего космонавта, Типковичев повозился у персонального пульта и сказал: -- Разрешите мне ответить за Шимановского? Кадр No 671... На стене аудитории вспыхнул экран, по нему, беспорядочно махая кулаками, помчался пилот в пустотном скафандре. Такая же уменьшенная фигурка бросилась ему навстречу, но столкновения не произошло -- упругая сила развела космонавтов. -- Жаль, что ты из Антимира! -- прогремел динамик голосом Антея. -- К нашему общему прискорбию, дорогие мои, конец фразы пришлось стереть... -- Типковичев укоризненно пожевал губами. -- Я настойчиво обращаю внимание комиссии на... э... не совсем тактичное поведение курсанта. -- Он оборотился к амфитеатру: -- Я вам добра желаю, мальчики. Но как можно обнародовать в присутствии представителя иной цивилизации подобные... э... идиомы? Дельта, еще и еще раз воспроизводившая на экране кадр No 671, черкнула что-то в книжечку и прервала затянувшуюся паузу: -- Нельзя ли по существу? Типковичев покивал головой: -- Вот, кстати, насчет существа. Отнюдь не инопланетного. Мы все собрались здесь экзаменовать курсанта... э... Шимановского. Но ведь он же не выполнил задания. И следовательно, не выдержал испытания. Где записка, которую он должен был привезти? Нет ее. Ведь нет же? Я понимаю, волнение встречи, пришелец... Но при всем при том не следует забывать... э... о дипломе. -- Я уже изложил в отчете, -- возразил Антей, -- "Мирмико" не вышел в зону действия радиобуя. Причины мне не известны. Но произошло это еще до встречи. -- Может, радио отказало? -- ехидно спросила Дельта. -- В случае прекращения сигнала в означенный куб пространства немедленно направляются автоматы и дубль-буй с Трансплутона, -- процитировал нужный параграф Антей. -- Я их не обнаружил. -- Правильно ли вычислены координаты движения? -- усомнился Типковичев. Генерал не дал Антею ответить: -- Судя по бортовой карте, ваш предмет усвоен курсантом на "отлично". -- Чудес не бывает! -- Типковичев сложил перед грудью руки. -- Бывают, -- загадочно произнесла Дельта. -- Действительно. М-да. -- Кварк потер пальцем нос. -- Мы не учитываем фактор неожиданности. Почему никто не связал казус Шимановского с июльскими возмущениями орбиты Плутона? Между прочим, еще тогда установлено, что перпендикулярно плоскости эклиптики нашей уважаемой Солнечной системы проходил и потом бесследно исчез мощный поток нейтрино. Вот так. Нейтринный поток... -- И вы полагаете? -- Я ничего не полагаю, коллега Типковичев. На сей предмет у нас предусмотрена кафедра Проблем. -- Но ведь это... этого не может быть! -- с обидой воскликнул экзаменующийся. -- Такая задачка букварю по плечу. Я хотел сказать, первокурснику. Неужели я мог не заметить отклонения? -- Сноса не заметил даже компьютер, -- неожиданно мягко заметила Дельта. -- Точнее, заметил, но неправильно истолковал. -- Эска ошиблась? Удивление курсанта было так искренне, что тень улыбки скользнула по лицам экзаменаторов. -- Эска? Женского рода? -- Простите, товарищ генерал! -- Ничего-ничего. Продолжайте, Делла Сергеевна. -- Допустим, ваша... мм... Эска получила сигнал о постоянном боковом сносе корабля. Поскольку тяготеющих масс она не уловила -- рассредоточенное поле нейтринного потока оставалось за гранью чувствительности приборов, -- логическое устройство пришло к выводу, что виновата одна из дюз. И немедленно форсировало тягу с противоположной стороны. "Мирмико" начал описывать дугу, центр которой совпал с точкой на оси потока. Инерция нейтрализовала гравитацию, сигналы о боковом сносе исчезли, и на звездной карте пролегла идеальная курсовая линия там, где корабль никогда не бывал. Поскольку "неполадка" оказалась легко устранимой, пилот о ней информации не получил. -- Значит, я давно сошел с маршрута? -- пролепетал Антей. -- И не достигли зоны действия радиобуя. -- Но позвольте. Кроме автоматического счисления существует астронавигация. Я дважды проводил замеры... -- А у вас не было временной потери изображения звездного неба? -- Был один провал. Но я решил, что это дополнительная вводная экзаменаторов, так как через полчаса картина восстановилась. -- Я так и думала. Хитрая механика получается. Сначала лучи звезд искривлялись в сторону потока и "помогали" искажать курс. После разрыва изображения образовались новые квазиориентиры внутри потока. В результате корабль еще круче отвернул от истинного направления. Цепь занятных случайностей, пролет в слабоискривленном пространстве... -- Ничего не понимаю, -- Антей потерянно потер лоб. -- Товарищ генерал, разрешите отбыть для повторного прохождения практики? -- Отставить, курсант Шимановский. Не разрешаю. В непредусмотренных инструкцией условиях полета вы показали себя опытным и квалифицированным космонавтом. Чего же теперь нервничаете словно барышня? Антей опустил голову. -- Есть ли замечания у высокомудрых психологов? -- Генерал обратил взор к столу комиссии. Из-за графина высунулся щупленький человечек с красными глазами и до того острым профилем, что на него было колко смотреть. -- Проблема, видите ли, требует длительного изучения. Имеются фотограммы и электронные записи двухсторонних разговоров. В факт контакта я безусловно не верю. Но он неоспоримо свидетельствует о невиданных возможностях биосвязи. Мы идем, так сказать, впереди новой гипотезы... -- О пришельцах? -- по обыкновению ехидно спросила Дельта. Кварк странно посмотрел на нее: -- Такое предположение ближе прочих к истине. -- Он помолчал, почесал нос. -- Эпизодичность появления и исчезновения нейтринного потока у пределов Солнечной системы, почти мгновенный выход потока на полную мощность скорее прочих обстоятельств подтверждают его искусственное происхождение. Энергетический канал прекрасно отражал луч локатора. И не искривлялся вблизи Плутона согласно законам небесной механики. Да-с. -- Смею ли я думать, что именно звездолет, прибывший на рандеву с курсантом Шимановским, образовал этот канал? -- поинтересовался психолог. -- А это нам любезно разъяснит Делла Сергеевна, -- отрезал Кварк. -- Что ж, попробую.--Дельта положила ладонь на пульт. -- Вы ведь и в самом деле настаиваете на способности нейтрино отражать луч? -- Я отвечаю за свои слова, коллега. В конце концов, посмотрите первоисточники. -- Непременно. А пока позвольте с замедлением продемонстрировать тот же кадр. Обратите внимание, как "иносапиенс", слегка запаздывая, дублирует Шимановского. Вот они сближаются... Видите, фигурка чужого звездолетчика заметно подрастает? Но невидимая стена не пускает космонавтов друг к другу. Потому что энергетический канал защищен оболочкой, отбрасывающей не только материальные тела, но и все виды излучений. Такая же картина обнаруживается практически на всех кадрах фотограммы "контакта". Из чего я делаю вывод; "Мирмико" уткнулся в сложно устроенное зеркало. Таким образом, никаких пришельцев не было. Антей Шимановский "вступил в контакт" с собственным отражением. Амфитеатр взвыл. Курсанты топали ногами, свистели, улюлюкали. Оба букваря, обнявшись, встали и громко скандировали: "Был пришелец! Даешь пришельца!" Вся аттестационная комиссия разбилась на лагеря, и каждый лагерь, не стесняясь в выражениях, что-то доказывал другому. О Шимановском забыли. Казалось, уже ничто не остановит разбушевавшуюся людскую стихию. -- Сми-и-ир-рна! -- гаркнул генерал таким басом, что, раскатившись по аудитории, он всосал в себя все шумы и оставил тишину, которой невозмутимо воспользовалась Дельта: -- Материалы полета требуют более тщательного изучения, а отнюдь не легкомысленного просмотра. Слабое вторичное нейтринное излучение каким-то образом катализировало подсознание пилота, обостренное еще обстановкой псевдоконтакта. Я не знаю, почему запаздывали действия мнимого двойника, видимо, под оболочкой потока течение времени замедлено. Не понимаю, что могло разделить одинаково излученные мысли Шимановского: когда он говорил за себя, их непосредственно принимала биосвязь, зато подсознательные ответы за двойника приходили к Эске отраженными, усиленными и как бы сфокусированными по ту сторону зеркальной защитной оболочки. Нужны эксперименты для подтверждения возможности некоторого рассогласования светового отражения и оригинала. Но именно совокупность странностей и обманула сначала дипломника Шимановского, а потом ввела в заблуждение всю нашу аттестационную комиссию, которая два дня изучала материалы полета и не заметила ложных предпосылок. Я позволю себе напомнить уважаемой аудитории, что описания планеты и чужого звездолета вообще явились галлюцинацией курсанта и не зафиксированы фотограммой. -- Но ведь тогда получается... -- Психолог вскочил. -- Получается, наш тест никуда не годится? -- Я понимаю, что вы хотите сказать... -- Боюсь, товарищ генерал, даже вы пока этого не понимаете. Ведь что знал курсант Шимановский до этой воображаемой встречи в космосе? Школу, училище, стартовую площадку, не так ли? Каких людей, кроме родителей, видел за свою жизнь? Учителей, профессоров, офицеров. И все. Надо прямо сказать, не всегда даже среди нас попадаются лучшие представители человечества. В результате Землю представляет человек, чье подсознание активно борется против любой мысли о превосходстве иной цивилизации над земной. Мы выходим во Вселенную со старыми представлениями о мире, товарищ генерал. А ведь в любой момент в нашем космическом дворике, даже в собственном доме мы можем встретиться с другими мирами. Готовы ли мы к этой встрече? -- Нет! -- самокритично выдохнула аудитория. -- Так разве не пора нам даже на воспитание детей взглянуть сквозь толщу всей земной атмосферы? Космическая раса не рождается сама собой. Ее надо делать сегодня. И каждый день. -- Да. Придется прекратить одиночные вылеты. -- Генерал встал, подошел к Антею, с солдатской прямотой неожиданно обнял и притиснул к орденам железными руками. Потом отступил на шаг. -- Поздравляю вас с первым офицерским званием, Шимановский. Вы будете храбрым и знающим водителем кораблей. Но, боюсь, вас никогда не назначат командиром рейса. У них, -- он кивнул в сторону психолога, -- у них это называется контактной несовместимостью. Хотя лично мне ваш антропоцентризм по душе. Генерал взял со стола кожаную папочку с материалами полета "Мирмико" и скомандовал: -- Вольно. Экзамен окончен. Едва за комиссией захлопнулась дверь, буквари и старшекурсники кинулись к Антею. Следом, увлеченные движением воздуха, с пола поднимались обрывки отживших программ -- теста номер семнадцать. Расскажи мне про Стешиху, папа... Она влетела в луч фары и на мгновенье остолбенела -- прежде, чем ее сшиб радиатор. Я притормозил, выскочил из машины, поднял ее, еще теплую, недвижную, подышал в клюв. У нее были выпуклые, разведенные к краям лицевого диска глаза и длинные пушистые штанишки, до того пушистые -- словно мельчайшая воздушная кольчужка. Я и не подозревал, что совы вблизи так красивы. Подошел Олег, сокрушенно поцокал языком, легкомысленным движением -- растопыренной пятерней, в два гребка, от затылка на лоб -- пригладил волосы. В свои тридцать два года он все еще юно круглолиц, розовощек, мальчишковат. На мою руку с птицей падал непрямой отблеск света фар. -- Разбилась? -- спросил Олег. -- А ты и затосковал? -- Жалко... Красавица... -- Душевный... -- издевательски протянул он. -- Брось расстраиваться, сама виновата. -- Будто ей от этого легче... -- Хочешь, закажу тебе из нее чучело? Я не ответил, осторожно положил птицу на заднее сиденье, тронул стартер. Настроение испортилось. Я погнал машину, зло давя на газ, не так из чувства вины, как от сознания плохо законченного дня. Есть случайности, сразу выбивающие из колеи. Еще бы: с одной стороны хрупкая сова, с другой -- слепая торпеда мчащегося сквозь ночь автомобиля. Сравнение не в пользу природы... По бокам шоссе трепетали две стены мрака. Пронзительные фары неровно толкали темноту, раскатывая перед нами бесконечную, серую, грубой домашней вязки дорожку. Скоро покажется одинокое дерево, единственное на много километров пути. А там уже и земли нашего целинного совхоза "Тихоокеанский"... Олег заночует у меня, на биостанцию махнет завтра автобусом... Строго говоря, я немножко завидую Олегу. Нет-нет, не его успехам, хотя он уже доктор наук и твердо целит в членкоры. В конце концов, и я ни много ни мало главный агроном области, и знаю по секрету, что последнее бюро обсуждало мою кандидатуру на орден. И все же я завидую Олегу, завидую его умению подгонять жизнь по своим меркам. Вот приедем в мою просторную, пятикомнатную, саманную хату. Конечно, современная городская мебель, телевизор, изящная накатка на стенах, чехословацкие светильники -- в принципе, неплохо. Оля встретит нас хорошим ужином, постелит Олегу в гостиной, на журнальном столике он найдет модный роман, которым приятно позабавиться перед сном. Но посмотришь его глазами -- и ужаснешься от копоти над плитой, от горки угля возле топки, от чуда сельского быта -- кнопочного умывальника в углу, в который надо таскать воду из колонки -- моя грешная и не выполненная сегодня обязанность. Не говоря уж об укромном закутке позади гаража -- допотопной будочке со скрипучей дверцей... У Олега на биостанции все иначе. Ослепительно белые призмы лабораторных корпусов. Поодаль, в продуманном беспорядке, рассыпаны одноэтажные коттеджи научных сотрудников. Мой друг немало похлопотал над устройством своего гнездышка. Прихожая в виде грота, с грубой объемной штукатуркой и обоями под замшелую каменную кладку... Забранные чем-то ворсистым двери... Мохнатая синтетика под ногами... Убийственно красивая югославская кухня... Сложный агрегат утилизации отходов, персонально заказанный Олежкой чуть ли не в Звездном городке... И еще много всякого такого, от чего я каждый раз буквально обалдеваю. Единственное, что не может примирить меня с его экстрадомом, это прочный холостяцкий дух. К Олегу никто никогда не выбегает навстречу, не спрашивает, замирая на манер моей Алены: "Папа, а хлеб от зайчика принес?" И черствый, пропахший табаком кусок хлеба из портфеля дочурка прижимает к груди крепче самой нарядной шоколадки... Впрочем, у Олега свое понятие уюта, где нет места жене, тем более -- детям. И все же мы часто встречаемся по работе. Да и старая дружба не ржавеет. Сейчас, например, мы возвращаемся с охоты. Километрах в сорока к югу пять лет назад затопили заброшенный карьер, высеяли камыши, поселили карпов и нутрий. Невесть откуда сами собой притопали бобры. А там уж и перелетные птицы признали наше искусственное озеро -- второй сезон разрешена официальная охота. Я, правда, в обычном смысле не охочусь -- у меня фоторужье. Зато Олег азартно палит из обоих стволов, по большей части -- мимо. То немногое, что удается добыть, раздает первым встречным, чаще всего мне. Оля смеется: "Ну, муж! Одним фотоаппаратом крякв промышляет..." Мы с Олегом и встретились-то на охоте. Точнее, возобновили смутное знакомство, если можно так назвать последствия одной детской драки. Однажды, еще в шестом классе, на меня налетел третьеклассник, которому показалось, будто я недостаточно быстро уступил ему дорогу. Он наскакивал, бодался, пинался, отчаянно размахивал портфелем. Сначала мне было смешно, и я, не давая воли рукам, лишь отталкивал этот рыжий розовощекий ураган. Потом петушиная ярость пацаненка мне надоела, я, к своему стыду, прилично нащелкал ему. С тех пор при встречах он издали грозил мне портфелем, я молча отворачивался. Через два года мы оттуда переехали. Нисколько не удивлюсь, если он решил, из-за него. Олег всю жизнь полагает, что все на свете совершается из-за него. Вплоть до прошлого года мы с Олегом не виделись. А в прошлом году я проявлял свой "охотничий трофей": на переднем плане утка, за ней, в необычном ракурсе -- с дула -- направленная в зрителя двустволка. Снимок, конечно, рискованный -- я сам мог угодить под выстрел. Но все обошлось. Телеобъектив поймал и зафиксировал охотника -- в глубине кадра, на продолжении ружья. В великом изумлении я узнал стрелка -- по особому прищуру глаз перед тем, как драться. И, вероятно, стрелять. Этакое тонкое выражение лица, когда цель сосредоточена в миге: кончилось прошлое и нет будущего. Тоска по невозвратному детству, ну, и еще, может быть, любопытство -- что же вышло из петушка? -- заставили меня заговорить с ним в следующую субботу. Поводом послужила подаренная фотография. Олег оказался славным малым, и общие воспоминания сблизили нас гораздо быстрее общих интересов... На развилке дорог повернули налево и проехали наконец то самое дерево. В степи одинокие деревья издавна поименованы. Наше, к примеру, зовется Саодат, чему я никак не нахожу объяснения: в переводе с узбекского это означет "счастье". Не знаю уж, кого оно счастьем наделило или чье счастье составило, но вот так... Отсюда километров пятнадцать до дома. И дом! Машину неожиданно тряхнуло на ухабе. Олег чертыхнулся и заговорил: -- Поосторожней! Я же не пресмыкающееся! -- А то бы ужалил? -- Да нет, распластался. Завидую способностям змей. Они ползают -- словно перетекают по земле: с головы прибавляется с хвоста тает... Вот бы в транспорт такой же принцип заложить. -- У современного транспорта иные заботы. -- Пошли неровности, и я снизил скорость. -- Неплохо бы автобусам растягиваться в часы пик. Вроде безразмерного питона. -- От смешного до великого один шаг. Берусь доказать, -- Олег подмигнул, -- что эластичные стенки типа змеиной кожи сделали бы в технике переворот. -- У тебя от неровностей дороги фантазия разыгралась. Причем глубина идей прямо пропорциональна глубине ям. -- Не так уж ты и не прав. Я, между прочим, часто ловлю себя на том, как много интересного остается невыдуманным в смежных областях. -- Олег разлохматил шевелюру. -- Почему, скажем, мы не имеем палатки с надувным дном? Скольких насморков удалось бы избежать и сколько сберечь лапника! Или еще: ты бы не хотел сыграть в стоклеточные шахматы? Я такие роскошные правила придумал! А какой бы я внедрил умопомрачительный галстук, какие бы немыслимые каблучки подарил дамам! Мечта! Говорить о таких вещах бессмысленно, я охотно бы все это нарисовал, лишь бы кто-нибудь взялся эксплуатировать мои побочные ассоциации. Похлопочи по начальству, пусть меня приспособят заместителем по идеям! -- Мало тебе твоих собственных лавров? Я имею в виду биологию. -- Да, но зачем зарывать другие таланты, коли уж они прорезались? Олег поерзал, глубже ввинчиваясь в сиденье, задрал колени под самую приборную доску. -- От скромности ты не умрешь. -- Я покосился в зеркальце на самодовольную круглую физиономию. -- А вот ответь-ка мне со всей серьезностью на такой вопросик: почему ты вспомнил змей? По Фрейду, случайные ассоциации -- всегда свидетели тайных мыслей. -- Уточняю: не змей, а рептилий. Последний год я занимаюсь не змеями, а ящерицами. -- Не будь мелочным! -- Не буду. -- Олег опустил стекло, выставил за окно локоть. -- Горю нетерпением услышать подробности. Так же, как ты -- рассказать. -- Силен, старик! Иностранные философы тебе явно на пользу. -- Не темни, не заставляй себя уговаривать. -- Я помахал рукой стоящему у дороги верблюду и прибавил газу. -- Мои достижения скромны, но многообещающи. Дай слово, что до появления статьи в "Вестнике природы" не разболтаешь. Слово друга? Ладно, верю. Так вот. Тебе нравятся опыты по хирургической или ветегативной генетике? -- Смотря когда и для какой святой цели. -- Ну, для какой... Там видно будет... На основе нашей степной ящерицы я создал устойчивый тип ее трехголового гибрида! Не отрываясь от дороги -- здесь как раз начинался спуск, -- я использовал профессиональный шоферский навык молниеносно взглянуть на пассажира. Олег полуотвернулся, и по его позе, по более, чем всегда, округлившейся щеке я догадался, какой он сейчас напыщенный и гордый. -- Наверно, ждешь аплодисментов? Не просветишь ли часом, на кой ляд человечеству твое... -- Я смягчил готовое сорваться словцо. -- Твоя вегетация? -- Величайший научный факт... -- Не вещай, терпеть не могу вооруженного любопытства! Слыхал я об одном вашем мудром брате, который после опыта выбрасывал собак на помойку, даже не потрудившись их усыпить. -- Это, может, и слишком. Хотя чувствительности на уровне Лиги защиты животных я, прости, тоже не понимаю. Спорить с Олегом занятие неблагодарное, в чужие аргументы он попросту не вникает. Сейчас же, когда речь шла о науке, он спорил со мной как профессионал с дилетантом -- снисходительно и ненастойчиво: что, мол, ты понимаешь в высоких материях, деревня? Я бы ни за что не взялся его переубеждать. Хотелось скромненько заставить его задуматься о том, чем он занимается каждый день. К чему опрометчиво привык. -- Должна же быть какая-то сверхзадача в твоем эксперименте? В конце концов, ведь отчитываешься ты перед кем-то хотя бы за отпущенные деньги? -- Это уже в тебе говорит агроном. Даже не главный, а так... рядовой совхозный. У которого план в килограммах мяса на потраченный килограмм фуража. Смешно требовать от науки задач ближнего прицела! Никто не может предвидеть, что вырастет из доказанного мной факта. -- Я могу. Это, кстати, не трудно. Вырастет новый членкор, которому, вероятно, не хватает нескольких баллов или как там у вас... И все же, ради чего твои опыты? -- настаивал я. Олег секунду помолчал. Но я бы разочаровался в нем, это был бы просто не Олег, не найдись он с ответом. Если я чему и удивился, то неожиданной примиренческой позиции: -- Ты ведешь себя, как я когда то на заре нашей дружбы, помнишь? Зачем ссориться? При нашем-то положении? У каждого свои заслуги и своя работа. Оставим споры нашим детям. О детях очень любят порассуждать те, кто никогда их не имел. Упоминание о детях вывело меня из себя. Я едва удержался на нейтральном тоне: -- Погоди, Олег. Постарайся как-то прочувствовать то, что я скажу. Иначе мое выступление бесполезно. Олег насторожился. А я тянул, чтоб самому до конца уяснить то, о чем собирался сказать. Ибо на этот счет нет критериев: правоту личности мы понимаем каждый по-своему. Не всегда по совести. Подчас пасуя перед фактом нечаянно навязанной чужой воли. А когда действительно нужно бороться за человека против него самого, мы застенчивы и стеснительны до преступления. Все правильно. Все так. И как ученый Олег, безусловно, прав. Нельзя навязывать науке глаза и, дав в руки ножницы, дожидаться нужной безделушки с веревочки -- как в известном аттракционе "Подойди и отрежь". Бессмысленно заталкивать науку в рамки сиюминутной необходимости и заданности. Побочные результаты часто важнее искомых. И все-таки самое страшное -- холодное равнодушие и азарт, когда человек со спокойной душой режет и шьет по живому, любопытствуя, что получится... Этакая современная биоалхимия на уровне просвещенного ведовства. Впрочем, слова, которые я для него приготовил, остались во мне: он их все равно не поймет и не примет. Чтобы понять, Олег должен впустить обыкновенное человеческое счастье в свой тщательно отделанный грот. Счастье -- даже ценой разбросанных по комнатам игрушек, сверзившейся с буфета корейской вазы и бесстыдно торчащих на батарее детских штаников... -- Я пойму, Олег, и даже прощу, -- волнуясь, сказал я, -- если ты построил свою трехголовую образину ради сказки. Сознайся, тебе хотелось, чтоб у моей Алены и у других ребятишек резвились в клетках ручные дракончики? Правда? Совсем крохотные и безобидные Змеи Горынычи, да? Ну, скажи, что ты вспомнил о чуде? -- Фу, какая пошлость! -- рассердился Олег. -- Мы все помешались на чуде, от жажды чуда, в угоду чуду! Ты мне смешон, идеалист несчастный! Вдруг в зеркале, при мерцающем свете приборной панели, я заметил какое-то движение на заднем сиденье. Сова лежала на спине, с безжизненно разбросанными крыльями и полусогнуто приподнятой вверх когтистой лапой. Вот она подтянула крыло, стала опускать лапу... И на сиденье, повторяя общий контур ее позы, оказалась девочка лет двенадцати, в ладном ситцевом сарафанчике, в блестящих туфельках и странной формы мотоциклетных очках. Девочка, как прежде сова, тоже лежала на спине, разбросавшись, неудобно подогнув тонкую девчоночью ногу. Проследив мой взгляд, девочка выпрямилась, быстро прикрыла рукой исцарапанную коленку, обтянула сарафан. Я успел уловить момент, когда сова, бледнея, еще просвечивала сквозь не сразу сгустившееся человеческое тело: обе фигурки -- девчонки и птицы -- целый миг существовали вместе, будто на испорченной фотографии с дважды экспонированным изображением. Я резко нажал тормоз, ударился грудью о руль, но зеркало бесстрастно отражало сидящую в машине незнакомую девочку. -- Сколько времени? -- деловито спросила она. Я автоматически взглянул на часы, успел перехватить отчаянное изумление в глазах Олега, даже мысленно поправил: "Надо говорить "который час?". И ответил: -- Четверть второго. -- Ух ты! Бабка Стешиха убьет меня за опоздание! Она отперла дверцу, вышла, подняла голову к звездам, сделала шаг к обочине. -- Постой, какая Стешиха? Куда ты? -- закричал я, выскакивая следом. -- Некогда мне. Потом. Я тут близко! -- возразила девчонка. -- Ничего не понимаю. Да кто же ты, в конце концов? Она немного вернулась: -- Не время объяснять, успеется. Ты в следующий раз убирай свет. Очень больно. Она подпрыгнула, раскинула руки, сжалась. И, мгновенно уменьшившись, взлетела в ночное небо совой. Это было чудо полета. Сова парила по кругу -- на недвижных крыльях, в легчайшей кольчужке удивительного оперения, беззвучно и точно вписанная в ночь подобно Духу Воздуха. -- Не бойся, я приду! -- донеслось из темноты. Сзади бабахнуло. Я обернулся, прыгнул, успел пригнуть ружье к земле до того, как прогремел новый выстрел. В ногу что-то ударило, но боли я сгоряча не почувствовал. -- Ты... -- я запнулся. Даже спасительная во всех случаях брань не шла в голову. -- Идиот! Не догадался придержать дверцу! -- прорычал Олег. -- Может, единственный в жизни шанс... Я все еще тянул на себя горячие дымящиеся стволы. Тянул и прислушивался. Нигде не было ни шороха, ни падения, ни стона, ни крика. А полет у сов совсем беззвучный. Олег швырнул ружье на заднее сиденье и ждал, поставив ногу на ступеньку и налегая подбородком на открытую дверцу. Я возился со стартером, машина не хотела заводиться. Видно, подсели аккумуляторы. Я сплюнул. Хромая, побрел крутить ручку. -- Давай я, -- с готовностью предложил Олег. На мое счастье, мотор завелся. -- Ты не сомневайся, я целил в крыло, -- беспокойно пояснил Олег, когда машина тронулась. -- В руку, -- машинально поправил я, притормаживая у павильона автобусной остановки. Кто-то разбил здесь лампочку. Но с помощью спички в расписании можно было разобраться. -- Ты зачем остановился? -- спросил Олег. Я молчал, сложив руки на баранке. Прошла минута, другая. На степь накатывала предутренняя сырость, заставившая меня поежиться. Где-то вверху рокотал рейсовый самолет Ташкент--Дели. Олег понял. Открыл дверцу машины и вышел. -- Ружье возьми, -- напомнил я. Но он уходил к павильону и не оглянулся. 27 00.00.00 Документ3 Феликс Яковлевич Дымов. Букля --------------------------------------------------------------- Павлов С.И. Неуловимый прайд. / Дымов Ф.Я. Благополучная планета. / Силецкий А.В. Тем временем где-то... : Фантастические повести и рассказы/ Сост. И.О.Игнатьева. -- Худож. С.С.Мосиенко. Оформл. Е.И.Омининой. -- М.: Мол.гвардия, 1988, 384 с. ISBN 5-235-01019-1. с. 166-180. --------------------------------------------------------------- 1 О чем подумает нормальный здравомыслящий человек при виде рыжего негра? Первым делом, что напекло голову солнцем, что пересидел вечером у телевизора, до сих пор в глазах розовые голографические чертики из рок-сериала, что лукавый бармен капнул в фирменный безалкогольный напиток чего-нибудь одурманивающего. Коли природа обделила тебя воображением -- а именно таких набирают в Международную Вахту Паритета, -- то удовлетворишься еще более простым предположением: мол, шевелюра у нового напарника крашеная, и, к лицу она ему или не очень, тактичнее всего чужих странностей не замечать. Известно, однако, удобное объяснение не обязательно самое верное. Второй год носил "полковник" Занин свое временное представительское звание. И хотя звездочки на погонах в их службе не предусмотрены, да и сами погоны никогда не отягощали занинских плеч, и невооруженным глазом было видно: явившийся на смену шикарному парню Дику новичок натурален от огненных вихров над крутым черным лбом до мягких мара-фонок. Редкое, можно сказать -- невозможное сочетание мастей. И кто знает, не поставлена ли перед красавчиком задача каким-то образом вывести из себя "восточный сектор"? -- Добро пожаловать! Вэлкам! -- на правах старожила приветствовал гостя советский представитель Вахты. -- Дмитрий Занин. -- Кен Лазрап, -- представился американский коллега. Синхронные улыбки, краткое, но крепкое -- на измор -- рукопожатие, дозированный наклон головы. До "верительных грамот", слава человеческому легкомыслию, не дошло. Почти одновременно Кен Лазрап преуморительно сморщил нос, Дмитрий Занин службицки выкатил глаза, и оба облегченно рассмеялись. Страшнее всего на Вахте нарваться на зануду. -- Давно в Паритете? -- спросил Занин. -- Пятый год. На вахте впервые. Об этом можно не сообщать, это видно по голым шевронам. Чтоб заработать к ним пальмовую ветвь, надо отдежурить в таком вот бункере два полных срока. Месяц. И еще месяц после двухнедельного перерыва. Тогда тебе присвоят временное представительское звание не ниже советника второго ранга, в просторечии подполковник. И легкой тебе службы, камрад, получи право три замечательных года ничего не делать шесть часов в сутки, с отпуском за каждый месяц этого ничегонеделания. Ну, правда, не великое удовольствие высиживать здесь целую смену, загнав внутрь себя даже тень страха, даже квант паники. А поскольку людей с медленной кровью -- чтоб уж совсем на зависть рыбам -- мало, то и охочих сюда не слишком. Да и отбор такой, какой когда-то космонавтам не снился. Условностей на Вахте хоть отбавляй. Начиная с излишества самой Вахты. Ибо что может сделать человек там, где и автоматам не справиться? Недоверие к партнеру на заре разоружения породило массу... как бы помягче выразиться... взаимобесполезных, зато абсолютно симметричных мер. По тому наивному детскому принципу, который описал в своем рассказе Михаил Зощенко: "А если ты, Лелишна, съела конфету, то я еще раз откушу от этого яблока". -- "А если ты, Минька, опять откусил от яблока, то я съем еще одну конфету". Короче, бдительность и контрмеры -- вместо того чтоб одному отказаться от своей очереди хода, а другому немедленно ответить тем же. Принцип на принцип. Рано или поздно, разумеется, процесс ядерной разгрузки сдвинулся все-таки с мертвой точки, покатился потихоньку к нулю. И худо-бедно, с ограничениями, оговорками и отступлениями достиг на Земле желанного уровня. А вот в космосе заклинило. "Не можем существовать без ядерного оборонительного щита", -- провозглашает одна сторона. "Но вы же свой щит и над нашими головами вешаете, -- возражает другая. -- А ежели рухнет?" В общем, разлад. Ни дипломатия, ни здравый смысл, ни третейские судьи -- неприсоединившиеся страны -- не помогали взаимопониманию. Никто не осуждал высокие договаривающиеся стороны: вся история планеты -- это войны, политический шантаж, демонстрация военных мускулов. Но народы истосковались по мирному небу. Надоело дрожать, надоело бороться за выживание, хочется выжить. А компромисса нет как нет. Пока вдруг не нашлось поистине соломоново решение: замкнуть системы сами на себя. Хотите запустить ваш щит? Запускайте. А мы к нему, выражаясь фигурально, приспособим ма-ахонький такой взрыватель. Начнет звено щита падать -- по злому умыслу или из-за неисправности -- мы, не разбираясь, провокация это или нападение, нацелен удар на собственные города или предназначен наши с горизонтом сровнять, в ту же секунду тихенько, аккуратненько, на безопасном от Земли расстоянии разносим ваши ядерные боеголовки вдребезги. У вас спутники? Прекрасно. А у нас следящие лазеры. Отклонится бомбочка с заявленной орбиты хоть на метр -- тут ей и финиш. Сместится луч лазера хоть на угловую секунду с оси слежения -- и кольцевое отражающее зеркало обратит его вспять, а бомба тут же накроет подконтрольную территорию. Словом, паритет. Опасность поровну. И спокойствие на равных. Одно от другого никуда. На первый взгляд, разумно. На второй -- тоже. Учредили Вахту -- семь чрезвычайных постов в семи точках Земли. Для надежности. И независимости. А насчет личных свойств вахтенных -- настроенности на принятие решения, чувства ответственности, порога возбудимости и еще ста двадцати параметров -- так об этом больше народу заботилось, чем при выборе невесты для чемпиона породы. Шутка ли, защитник нации, часовой Земли! Стопроцентный американец против стопроцентного русского, точнее, советского. А чтоб, мало ли, не сговорились против человечества (смешно, вахтенным только аварийные телефоны доверены!), совмещали их всего на полсрока. Поэтому сегодня Дика заместил Кен Лазрап. А через две недели кто-то из своих заменит Занина. Как и положено победителю жесткого отбора, раздумья не отразились на занинском челе. Дмитрий сделал приглашающий жест рукой. Мол, принимай хозяйство, коллега. И повел Кена вокруг полуовала спаренного пульта. Показал две одинаковые каюты с бытовками, спортивный зал, бассейн. И снова святая святых бункера -- спаренный пульт. После обхода последовал традиционный обмен авторучками. Отвинтили колпачки, извлекли стержни, почти не отличимые от обыкновенных "шариков" без пасты. Через эти импровизированные соломинки высосали на брудершафт содержимое авторучек. Кен в своей пронес виски. Занин с начала дежурства хранил коньяк с капелькой лимонного сока под мембраной -- на запивку. Трудно поверить, что начальство с обеих сторон не догадывалось об истинном значении сувениров. Но, спасибо ему, не вмешивалось. Чем достигало неслыханного успеха в укреплении доверия. А значит, и в деле паритета. Кен оказался во всех отношениях симпатичным малым, и время покатилось быстро. По дисплеям проплывали сбалансированные данные. Один телевизор гнал, как правило, детективы, другой -- экзотические танцы. Два плэйера изливали похожую музыку. На теннисном корте выигрывали строго поочередно. Ничто не предвещало неожиданностей. Заниным уже начало овладевать чемоданное настроение. Все чаще вспоминалась нетерпеливая дочкина ладошка в руке. Труднее стало отгонять видение затуманенных от первых ласк прохладно-серых Лениных глаз. По временам перед взором явственно проступала стайка моховиков на сухой вересковой поляне, отчетливо тянуло запахом костра и дымящего шашлыка. В таком настроении немудрено пропустить сигнал, который, если честно, давно уже все на свете считают невозможным и единственно перед которым, тем не менее, заранее содрогаются. Однако Дмитрий не пропустил. Черт его знает, о чем в этот момент размышлял рыжий негр, но, можно ручаться, отреагировал он не на сигнал, а лишь на внезапную тревогу, источаемую занинской спиной. Да, собственно, сигнала и не было. Ни звукового. Ни светового. Был какой-то сбой в узоре кривых, прогалы в колонке цифр, нарушение примелькавшейся симметрии -- та микроскопическая фальшь, которую капельмейстер уловит и в стоголосом слаженном хоре. И которую Занин уловил, гуляя по аппаратной и глядя не в сторону дисплея, а на пританцовывающего Кена. Стиснуло сердце. Бешеные колки натянули нервы. За пультом Кен очутился первым, но это не имело значения: в те тридцать секунд, которые положены компьютеру на перепроверки, вмешаться в его действия все равно нельзя. Дмитрий приближался к пульту медленно, точно прикованный к ядру. К земному ядру. Необъяснимо: с орбиты исчезла одна из стационарных, привязанных к местности ядерных бомб. Не взорвалась, не упала на материк или в океан, не ушла в бесконечный космос, а просто-напросто пропала, испарилась, скрылась в четвертом измерении или в черной дыре. Ни теплового, ни радиационного следа, ни вспышки излучения -- ничего! Ученые и военные в чудеса не верят. Они привыкли иметь дело с материальными силами, с вещественными явлениями. То, что произошло, не могло быть предусмотрено программой Паритета. Во-первых, осиротевший лазер выйдет из режима слежения и примется описывать все расширяющиеся круги, полосуя на боевой мощности любые попадающиеся объекты -- вплоть до ядерных бомб. Во-вторых, утратив одну сдерживающую единицу, потерпевшая сторона обязана ответить на нападение немедленным ударом. Хотя никакого нападения и не было. Тем не менее, бомба пропала. Пострадал паритет. Рушились надежды человечества. Огненно-рыжие букли Кена стали дыбом. Словно факел. Словно комнатный атомный гриб. Неужели негр за две недели ничего не понял? Неужели думает, русские специально слямзили с орбиты их бомбу, чтобы внезапно и необратимо добиться военного превосходства? Не хотел бы Дмитрий быть на месте напарника. Ибо не мог придумать за него никакого хода. Что бы ни предпринял сейчас рыжий негр, что бы ни удумали их генералы, "восточный сектор" автоматически опередит противника на шаг-два. Силы мира были настолько уравновешены, что лишь чудо могло поколебать чашу весов. Чудо в этот раз сыграло на стороне русских... Наверное, сейчас в бешеном темпе ищут выхода компьютеры, эфир захлебывается аварийными сигналами, одни готовятся к концу света, другие молятся, третьи сыплют проклятия. А в ком-то, возможно, взыграла психология смертника, рассекречена команда на подрыв всех бомб, запущен часовой механизм ядерной катастрофы. Одно неразумное движение -- и ливни радиации хлынут на незащищенную Землю. Оказывается, нет ничего проще, чем уложить в братскую могилу бедное человечество! -- Лазрап! -- Занин сжал черное плечо Кена и почувствовал, как отчуждающе затвердели под пальцами мускулы рыжего стража Паритета --Без паники, парень. Ты ж понимаешь... Мы... Он махнул рукой. И латинскими буквами, без шифровки и сокращений выдал дисплею команду на самоликвидацию лазера. Конечно, мнение Дмитрия Занина -- одно из семи. Остальные ничего о нем не узнают, каждый вахтенный обязан принять решение самостоятельно, словно от него одного зависит спасение человечества. Вполне может быть, помимо их разъятых по планете семи пядей во лбу существует таинственный непорочный некто с правом вето на любые решения. И этот Верховный Неизвестный... Впрочем, случайные люди в службу Паритета не попадают, можно не глядя поручиться за здравый смысл любого соотечественника. Да и за напарников заодно -- в итоге голосования Занин почему-то не сомневался. Дожидаясь равновесия на пульте, Дмитрий с запасом набрал в грудь воздуха... Военные изобретут очередную красивую формулировку насчет более низкого уровня противостояния. Но слово "противостояние", увы, так и останется для них второстепенным. Цифирь и символы на экране сомкнули стройные ряды, утверждая восстановленную симметрию. Дмитрий дружески пихнул Кена локтем в бок. Кен в ответ сверкнул неотразимой улыбкой... Как вдруг снова разверзлась в ближнем космосе черная дыра и поглотила с орбиты сначала спутник-шпион. А следом, через крохотный промежуток времени, еще один бомбовый стационар. Как и у белокожих рыжих, кожа негра обладала повышенной чувствительностью. Черное лицо Кена посерело до цвета выключенного компьютера. 2 Большая и -- не исключено! -- лучшая половина человечества не любит понедельников. Леон Эстебаньо Пассос к этой половине явно не принадлежал: лично он терпеть не мог вторники. Особенно те из них, на которые падало дежурство в лаборатории. У всех творческий день, все набираются свежих впечатлений, а ты с глубокомысленным видом слоняешься меж приборов и как спасения ждешь случайного видеовызова. Но звонки редки: за долгие годы к нерушимому графику приучены и знакомые, и начальство. По мнению Леона, особого смысла в дежурстве нет. Лабораторные опыты контролирует компьютер. Рыбки и водоросли в аквариуме на экобалансе, хозяйского глаза не требуют. Торчать приходится лишь из-за пресловутого "А вдруг?". Техника-техникой, не устает повторять шеф, но без догляду и с ней случаются казусы. А когда не везет, то и в собственном носу пальцем на гвоздик напорешься! Леон обошел помещения. Для разминки погонял по экрану койота с клеткой. Упустил всего семь мышат, приличный результат для ускоренного темпа. В этой игре Леон прочно держит в лаборатории второе место. А первого, пока здесь трудится лаборантка Тэй, ему не видать как... как свадьбы собственных родителей. Ну да ведь с Тэй не потягаешься, за ней три поколения пианистов, да и у самой не руки, а музыкальные манипуляторы! Дзенькнул таймер над магнитной бутылью Клейна. Ох, и забот у шефа с этой игрушкой! Подойдет, возьмет себя за лацканы куртки и думает, думает... Потом разведет руками, сморщится, как огород пеона во время засухи. И отправляется на поиски нестандартной идейки. Потому что с помощью стандартных не в силах объяснить руководству института, куда девается энергия целой электростанции. Толстые шины с гроздьями контактов опоясывают пустоту -- самой букли (вольное сокращение от "Бутыль Клейна магнитная, электронотребляюшая"), естественно, не видать. Однако невидимость не мешает бутыли заглатывать прорву электричества. И до насыщения, похоже, далеко. Когда кому-то взбрело в голову дать на бутыль ток и обнаружилось, что тело с односторонней поверхностью ухитряется накапливать нешуточный потенциал, шеф сразу же возмечтал о новом аккумуляторе потрясающей емкости. Увы, мечта его не спешит осуществиться: магнитная сестра ленты Мебиуса бездонна, как дырявый карман бедняка. Решай здесь Леон, он бы давно уж приостановился и слегка поболтал бутылочку возле уха -- не плеснет ли что-нибудь через край? Ну, да если очень хочешь, случай найдешь. Хоть вот сейчас, пока нет шефа. Поменял полюса -- и пузырись, голубушка, показывай, чего накопила. Импульс можно поставить полсекунды. А то и па шесть ноликов короче. За двухмиллионную долю секунды вряд ли что случится. Решено. Пробуем. Вокруг незримого бутылочного горла висит кольцо заряженной пыли. Чтобы внести свою научную лепту, Леон подбил лаборантку Тэй использовать буклю в качестве пылесоса. Шеф почему-то обиделся. Странный человек. Леон Эстебаньо Пассос никогда бы и ни за что на Тэй не обиделся. Он оконтурил бутыль голограммой. Творил голограмму Витус Биксич. Букля у него получилась в виде акулы с вытянутым круглогубым рылом и поджатым, вросшим в брюхо хвостом. На ядовитые цвета Витус не поскупился. Особенно неприглядны вздутия шкуры, в которые впиваются отнюдь не воображаемые контакты высоковольтных шин. -- Буты, буты, бутылочка, раздутые бока! -- замурлыкал Леон, переключая управление установки. Пылевое облачко, потерявшееся на фоне яркого изображения акульего рыла, взволновалось и рассеялось. Пошел! На невообразимый миг поменялись полюса обмоток. Раздался негромкий хлопок. И из лаборатории умыкнуло стол шефа вместе с киб-секретарем и видеофоном. Леон растерянно поскреб в затылке. Десяток рабочих мест в помещении, так нет, невидимка польстился на руководящее. Экспериментатор проследил направление бутылочной оси... М-да. Хорошо, самого шефа в этот момент не принесло, пропал бы заодно со столом. Интересно, куда? Леон дотянулся до ближайшего видеофона, набрал "время". Аппарат безмолвствовал. Ясное дело, видеофонный ввод только у шефа. Кто бы мог предусмотреть такое вот буклино хобби -- исчезатель мебели? А если не только мебели?! Чистенько работает, собака, даже кучки пепла на полу не оставила... Подражая начальству, Леон свирепо поморщился. Выставил на опустевший пятачок лаборатории урну. Придвинул кресло шефа (семь бед -- один ответ!). Положил на сиденье пробирку с кристаллами сахара, катушку проволоки. На выбор. Пусть трескает, что понравится. Прикинул на дисплее площадь захвата. Чуть сузил круглый акулий рот. Дал отрицательное снижение жерла. И шарахнул. Световых эффектов не последовало. Хлопок -- предметы исчезли. Лишь урна не поместилась в уменьшенном секторе "обстрела" и осталась стоять столбиком. На какой-то момент Леоном овладел азарт. Он навел буклю на Витусов стол. Раз -- пропал со стойки халат. Два -- растаяла стойка. Три -- испарился забытый Бистичем журнал. Э-э, чьи это уши торчат из букета нашей обаятельной лаборанточки? Какой нахал посмел дарить чужой девушке цветы? Поберегите усы, сеньор даритель! И подарок свой заберите, нечего тут! Букет со стола Тэй не исчез. Зато исчез старинный фарфоровый изолятор с подоконника. Направление то же самое, расстояние подальше. Как до места шефа. Или до стойки Бистича. Что-то ткнулось Леону в лодыжку. Леон отмахнулся. Завил бутылочное горло штопором. Мазнул по стене -- прощайте, донна Инезилья, мы с компьютером другой ваш портрет нарисуем... Не пропадаете? А еще разок? Все равно не пропадаете? Ладно, не очень-то и хотелось. А вы, мадам дверца? О черт! Створка лифта сдвинулась, в лабораторию с грохотом ввалился инструментальный шкаф. Посыпались железо и пластик. От падения включился Сыщик. Выкарабкался из кучи. Деловито отогнул антенны. И заюлил вдоль кабельных трасс в поисках утечек. Леон машинально следил, как он, лавируя, приближается. Хотя рядом, минуту назад отброшенный равнодушной Леоновой ногой, возился точно такой же приборчик с точно таким же инвентарным номером на спине... Сыщик подбежал, сунулся к Леоновым брюкам. И растаял. Двоится в глазах, решил Леон. Феномен Эстебаньо Пассоса, отягченный бутылочным эффектом. Джинн из магнитного шкалика... -- ...не отвечаете? Звоню-звоню -- а в трубке будто ком ваты! -- прощебетала Тэй, нарождаясь прямо перед носом и протягивая руку. Ба, еще один призрак, отметил про себя Леон. Тем не менее, галантно вскочил. Пожал тонкие пальчики. Подивился: девочка тоже не в себе, никогда бы раньше не посмела подать руку "сеньору инженеру". И подкралась незаметно. Как призрак. Хотя пальчики у призрака точно ее, Тэй, ему ли не знать. И голосок ее. О, как сладко от него взлетает сердце. Даже если девочка сердится! Тэй смущенно выдернула руку, потерла лоб. Нет, точно не в себе: затравленно озирается, переминается с ноги на ногу, в глазах тихий ужас. -- Простите, сеньор Леон, что здесь творится? Меня словно бы по темечку из-за двери тюкнули. Не соображаю, как возле вас очутилась. Леон недоверчиво оглянулся. Дверь начала отворяться. -- Эй, есть кто-нибудь? -- послышалось с той стороны. Еще одна Тэй, толкая дверную ручку, переступила порог. -- У вас все в порядке? Ничего не случилось? -- Тэй Первая, Тэй Вторая, -- растерянно пробормотал Леон, разворачивая буклю на прямую наводку. -- Это даже для влюбленного слишком... Процокали каблучки. Двойник девушки поднял руку -- то ли здороваясь, то ли осеняя остолбеневшего экспериментатора крестным знамением: -- Тут на самом деле все в порядке, сеньор Леон? Почему... Тэй Первая с ужасом смотрела не на него, а на ту, другую. Круг замкнулся, струна лопнула. Копия девушки сделала еще один шаг вперед. Дрогнула. И исчезла. Пахнуло озоном. -- Езус Мария, что это было? -- Тэй Первая потыкала распрямленной ладошкой воздух перед собой, передернула плечами. -- Если позволите высказать мое мнение, сеньор Леон, негоже расходовать вечный аккумулятор на фокусы. Не сносить вам головы, если шеф узнает... Может, позвонить сеньору профессору? -- Видеофоны не работают. -- Леон жалко улыбнулся. Два одинаковых Сыщика, две Тэй... А донна Инезилья целехонька на стене... Что-то брезжило, вот-вот прояснится. Мешали мысли о шефе. "Если узнает..." Как не узнать, когда сесть не на что? Второго стола букля не сотворит! Тэй поддела туфелькой докатившийся до цоколя букли резиновый ролик. Вызвала уборочный агрегат. Извлекла из "эспрессо" две чашки кофе: -- Глотните, сеньор Леон. Приободритесь. -- Погоди, не до того! -- Леон оттолкнул чашку и взвыл: густая горячая жижа (ох, Тэй, Тэй: автомат -- и тот ей отменнейший кофе варит!) плеснула на руку. Послюнил обожженное место, попросил: -- Слушай, раз уж ты здесь... Посчитай, а? Чудеса продолжались: Тэй не напомнила про выходной день, не сделала оскорбленного лица, не изобразила на экране (едва сеньор инженер отвернется) замысловатую фигуру из трех элементов. Молча кивнула. Подсела к компьютеру: -- Вводите данные. На Леона снизошло вдохновение. Скачки магнитного напряжения, удвоение объектов, пропажа мебели и, наоборот, стойкость донны Инезильи, длительность импульса, расстояние до точки поражения -- все пошло в исходные. Если электронные мозги не свихнутся, то выдадут приемлемую гипотезу. К виртуозным пальчикам лаборантки да голову Леона -- тандем ого-го! Потеснитесь там, на Олимпе, пора удлинить список Нобелевских лауреатов на фамилию Пассос. А можно и на две: пусть шеф тоже насладится славой, не жалко. В конце концов, если бы не его стол... Компьютер считал долго. Минут сорок. А когда окончил, Тэй презрительно оттопырила губу, локтем провела по клавишам, как бы стирая результат: ---- Я, наверное, ошиблась, сеньор Леон. Абсурд какой-то: время с отрицательным знаком... -- Минус-время, по-твоему, абсурд? -- прогремел Леон, внезапно прозревая и по-наполеоновски складывая руки на груди. Но не доиграл роли, азартно шлепнул себя ладонью по лбу: -- Я же должен был догадаться! Концентрируя энергию, букля рвет временные связи, и капсулированное пространство мгновенно соскальзывает в прошлое. Чем мощнее импульс, тем дальше в глубь времен. Я же собственными руками выдернул тебя из потока времени и целую минуту болтал с тобой до того, как это сделал, представляешь? Сначала болтал, а потом выдернул. Это же катапульта в прошлое, Тэй! Хочешь вернуться назад годочков на пять, а? -- Ну-у, я тогда была совсем ребенком... -- Девушка славно покраснела и отодвинулась. -- А вам зачем в прошлое? -- Э-э, ясноглазая, великая мудрость сие есть! -- Леон победоносно оглядел слегка разгромленную, но начинающую обретать рабочий вид лабораторию. Уборочный агрегат утробно звякал, оплакивая уходящий беспорядок: не скоро ему опять выпадет столько работы! Вот погоди, сядет здесь Пассос, благодаря своему открытию, хозяином, тогда не заскучаешь... Представив эту перспективу, Леон засмеялся, присел перед девушкой на пульт, покачал ногой: -- Хотел бы я знать, какому дикарю достался активный стол шефа с автономным питанием, мордастым киб-секретарем и видеофоном? Кстати, идея: настряпать разных достижений цивилизации и отправить назад по времени -- кто усомнится, что Землю не посещали интеллектуалы-пришельцы? Тэй мимолетно улыбнулась, коснулась его руки: -- Это очень неосторожно, сеньор Леон! Удивительное дело: еще день тому назад Леон отдал бы за это нечаянное прикосновение полжизни. А сегодня ничего, только сердце чуть-чуть подпрыгнуло. -- Не сеньор, Тэй. Для тебя я просто Леон. -- Хорошо, сеньор Леон, я постараюсь... -- Девушка привычно потупилась, как и подобает рядовой лаборантке. Взгляд ее упал на дежурный дисплей. По полю плыли столбцы цифр -- координаты объектов Паритета. Ибо самый надежный контроль -- полная рассекреченность данных. Пусть любой человек в любой момент знает: в мире все спокойно. Если, конечно, забыть, что каждая такая висюлька может в час пик обратиться в испепеляющую звезду. Сними с неба -- город спалит! Тэй ненавидела эти кладовые смерти над головой. Ненависть к бомбам досталась ей в наследство от предков. Великие покровители дома, чего бы она ни отдала, лишь бы избавить от них мир! Метлой бы их с орбит! Где б только найти подходящую помойку?! Она колупнула ноготком пульт управления буклей: -- А скажите, сеньор Леон, эта штука действительно может выкинуть из нашего времени все что угодно? -- Эх, девочка! Да хоть небоскреб! -- А спутник? -- Какая же разница? -- Леон тонко улыбнулся. Его распирало от снисходительности. Ясно и роботу: к резвым пальчикам Тэй надо приставить голову не глупей Леоновой, иначе фиг разберешься! Жаль, жаль, не обратил инженер внимания, каким глухим внезапно стал голосок Тэй, как стремительно потемнели глаза, как неровная бледность заливает щеки. В институтах не учат, что опаснее всего срывы настроения у терпеливых девушек с примесью восточных кровей. Теряя контроль над собой, Тэй завороженно потянулась к пульту. -- Эй-эй, милая, ты чего затеяла? -- Землю чуть-чуть почистить... Подвиньтесь! -- Сумасшедшая! -- А эти ваши игрушки над планетой -- не сумасшествие? -- Тэй решительно спихнула Леона с панели, яростно ударила по сенсоклавишам. -- Человечество обрело нынче такое могущество, что всякий, кому не лень, может разделаться со всем миром. А потому и отвечать за родной дом обязаны все. -- И ты тоже? -- Отчего нет? Я ведь тоже из рода хранительниц домашнего очага. Одна из многих, не хуже и не лучше других... Леон оцепенело следил, как цифры на экране ускоряют бег. Неведомый секундомер отсчитывает миги до старта. Куда?! Зачем?!! -- Не смей! -- взмолился Леон, испытывая желание скомкать хрупкие, зависшие над клавиатурой пальцы. -- Ты вызовешь катастрофу! Стой, ну! -- В кои-то веки дорваться до волшебной палочки и не попытаться уничтожить оружие -- моментально и целиком? -- Тэй вызывающе тряхнула головой. -- Стыдитесь, сеньор Леон. Лучше помогите синхронизировать второй дисплей. Входите в глобальную информсеть, вызывайте банк Паритета. Сомневаетесь? Ну так отойдите, не мешайте мне выполнять мою женскую работу! Тэй придвинула выносной пульт соседнего дисплея. На секунду зажмурилась. Будто собиралась сыграть трудную концертную сюиту. Ту, что обычно играется в четыре руки. И вдруг бесплотные пальцы замелькали с такой быстротой, словно их вовсе не было, словно сами собой озарялись и гасли сенсо-клавиши, сами собой, подчиненные чьему-то произволу, летели по экранам строчки. Под безмолвную музыку букля устремила к небу жерло. "Учти массу спутника", -- шепнул про себя Леон, стискивая кулаки. И не только шепнул, машинально набрал команду у себя, увеличил захват акульей пасти, перекрыл треть орбиты крупного бомбового стационара. Тэй восприняла непроизнесенные слова, вплела в таинственную мелодию и его скромный аккорд. В сущности, Леон и сам не жаловал эти траурные небесные знамения. Он, правда, привык не обращать на них внимания. Они существовали до его рождения и наверняка его переживут, чего же зря дергаться? Будь он уверен, что не станет хуже, он бы, может, и вмешался... В конце концов, жить без бомб спокойнее, чем с бомбами... Страхи и сомнения внезапно ушли. Земля предстала яблоком с испещренной коростой кожурой. Хорошо бы всю эту коросту подальше в прошлое, в Точку Большого Взрыва, но кто знает, сколько на это потребно энергии? Проще куда-нибудь к динозаврам, бедняги так и так вымерли, им уже не повредишь... И опять Тэй будто услыхала -- вывела на шкалу времени мезозой. Первым пал могучий стационар с гирляндой разделяющихся ядерных боеголовок и системой противоракет. Потом спутник-шпион. Информсеть Паритета запаниковала. Честно [говоря, дрогнул и Леон: вдруг кто-то от отчаяния рванет разом [на орбите весь ядерный потенциал, превращая Землю в карликовую сверхновую, костер для еретиков-миротворцев! Надо, кстати, рассредоточить по мезозою наши посылочки, не втыкать в одно десятилетие... -- Давай я займусь высокоорбитными, -- не выдержал Леон. -- Отлавливай лоскутники... Готова? Принимаю. Тэй и бровью не повела в знак согласия -- просто-напросто сбросила с панели выносной пульт, обрекая его болтаться на длине шнура. В темп ее Леон попасть не пытался: закладывал параметры орбиты и ставил на ожидание. Подгадав момент, девушка залпом сметала "упакованный" Леоном объект вместе с парой своих. Залпы все учащались... Двух вещей боялся Леон Эстебаньо Пассос. Что иссякнет запасенная буклей энергия. И что они не успеют. Неясно, почему медлят те, чье безумство обратило города и страны в мишени, а земной шар -- в яблочко на мушке ружья. Теперь-то, господа, жало у вас вырвано. Можете взрывать, можете сами с досады лопаться. Потенциально опасных регионов становится все меньше и меньше. Одним ударом двое граждан Земли разрубили смертоносные гордиевы узлы, смахнули висящие над головами дамокловы мечи. Хорошо, когда рядом с тобой живет человек, способный подумать за все человечество. И не только подумать. Но и рискнуть действовать. Безбожно высвеченные локаторами, плененные формулами баллистики, кладовые смерти метались вокруг Земли, выискивая, в какую щель забиться. Но букля настигала их даже в другом полушарии, сквозь толщу земного шара. Еще, еще немного. Самую малость. Лишь бы те там не всполошились. Когда остался последний лоскутник, Леон позволил себе расслабиться: пусть девочка сама поставит завершающий штрих. Свое название двухмегатонная лавирующая бомба получила за то, что должна накрывать территорию противника не сплошняком, а выборочно, лоскутьями. Предвидеть зоны поражения практически невозможно. Защититься -- тем более. Нет шансов и у "чистых" участков, блокированных бесчисленными пятнами радиации... Тэй накрыла лоскутник раз, другой. Мимо. Притомилась, решил Леон. И все еще не обеспокоился. После третьего промаха он лениво высветил полетную кривую, и победный хмель мгновенно соскочил с него: кривая клевала малые высоты и расплывалась объемным ломаным пунктиром. Кто-то взял на себя управление, превратил пассивную траекторию лоскутника в активную! Еще долю секунды Леон мучительно соображал, отчего не срабатывает следящий лазер. Лоскутник нанизан на луч, как шашлык на шампур. Выходит, снялся. Выходит, против смертельного витка только они двое. Даже, пожалуй, он один, Тэй не в счет, не юным девам тягаться с маньяками. Леону представился прущий на окоп танк, и он, солдат мира, обязан выстоять. Впрочем, сравнение неудачно. Ему лично ничто не угрожает. Зато под угрозой жизнь тысяч ни в чем не повинных людей. -- Постой, девочка, это уже мужская работа. Леон включил прямое изображение, наложил координатную сетку, сделал на пробу несколько засечек. Ни одна не совпала с прогнозом. Лоскутник пикировал, локаторы явно запаздывали. Конус, охвативший веер возможных траекторий, упирался в Сибирь. А это значит, жди ответного удара. Потом удар на удар. И финиш. Один для всех. Леон попытался представить себе глаза того, за чужим пультом. Зло прищуренные. Или белые, невменяемые, с неподвижными, расширенными зрачками. О чем печется он, готовясь перевести лоскутник в стригущий полет и кассету за кассетой выстреливать над местностью кувыркающиеся заряды? Веер траекторий жадно лизал непредставимо далекую Сибирь, где даже летом южанину неуютно и зябко. Леон Эстебаньо Пассос, слабый человек человечества, пригнулся, приник к смотровой щели, в которую для него превратился экран. Руки сжали воображаемые гашетки. Когда-то летчики вот так же вот шли на таран. Опять неуместное сравнение. Паникуешь, мальчик, тебе же ничто не угрожает, на месте храбрых летчиков ты не окажешься. Но и на своем у тебя один-единственный шанс. Один залп. Отсекая лоскутнику путь вниз, Леон без спешки подрезал веер траекторий заградительной полосой. И высадил в длинном импульсе все, что у него было. В глаза на миг полыхнула ослепляющая вспышка... И все исчезло. А ведь и те бомбы должны были взрываться в небе мезозоя, подумалось Леону. Бедные динозавры. Почему так потемнело? Он ощупью тронул вогнутую поверхность экрана. Дьяболо! Не разберешь, работает или нет. А Тэй? Леон испугался. Постой, как он сидел? Спиной к ней. Полностью заслонив собой экран. Это хорошо... -- Тэй, девочка! -- осторожно позвал Леон. -- Не разберу: достал я его? И почувствовал, как шею обхватили .тонкие руки, в глаза, в нос, в волосы тыкаются неумелые горячие губы, щеки девушки мокры от слез. -- Ты... -- Тэй запнулась. -- Ты молодец, амадо Леони, я горжусь тобой. А я знаешь как перетрусила? -- Погоди, он у нас взорвался? -- Глазам было больно, и Леон отстранился. -- Я не успел? -- Успел, успел. Это при переходе шарахнуло. Ты его совсем недалеко отправил. Едва-едва мощности хватило. -- На сколько? -- прошептал Леон. -- В прошлый век. -- Тэй шмыгнула носом. -- Точнее! -- На сто десять лет. Середина года плюс-минус пять дней. Да-да-да, была там какая-то важная дата. Леон привычно потянулся к клавиатуре, вслепую пошарил пальцами. И словно бы разбудил двигательную память, перед внутренним взором высветилось: 30 июня 1908 года. В этот день, по словам очевидцев, в земную атмосферу вторгся Тунгусский метеорит. Феликс Яковлевич Дымов. Колобок --------------------------------------------------------------- Павлов С.И. Неуловимый прайд. / Дымов Ф.Я. Благополучная планета. / Силецкий А.В. Тем временем где-то... : Фантастические повести и рассказы/ Сост. И.О.Игнатьева. -- Худож. С.С.Мосиенко. Оформл. Е.И.Омининой. -- М.: Мол.гвардия, 1988, 384 с. ISBN 5-235-01019-1. стр. 180-189. --------------------------------------------------------------- Мое окно темно и слепо. Но я туплю карандаши - Я создаю второе небо В пространстве собственной души. Глеб Горбовский Малыш пускал пузыри, ловил ладошкой воздух и вообще, казалось, заходился от хорошего настроения. По деревянной решетке манежа катался развеселый колобок, время от времени подпрыгивал, тоненьким голоском напевал: Я от дедушки ушел, Я от бабушки ушел. А от тебя, малыш, Ни за что не уйду. Этот примитив несколько раздражал Викена. Хотя, если верить каталогу, "говорящие игрушки поощряют несложившуюся, некритическую детскую фантазию..." Какова фразочка, а? Готовый рекламный стереотип, как две капли воды похожий на блок из его собственных сочинений! Еще пару лет работы, и вообще разучишься по-человечески изъясняться -- грех всех испытателей Павильона Новых Образцов. Впрочем, свою работу Викен любит и ни на какую другую не променяет. А умение поворчать лишь подчеркивает широту души, дает видимость объективного отношения к миру. Что за род занятий, если в нем не на что поворчать? Викен с сожалением оторвал глаза от колобка. В работе уже следующая новинка: Кот-Баюн о семидесяти сказках с тремя запасными программами. Единственный вопрос: много ли Баюн жрет энергии? А то как-то включил игрушечную капсулу для исследования Юпитера, а она половину города "посадила"! Сын не обращал на отца внимания -- гонялся за колобком, шлепал пухлой ладошкой. Наконец зажал в угол манежа, потянулся ртом. Колобок жалобно пыхтел, не очень настойчиво вырывался. Однако Тин -- парень упорный: приноровился к упругому сопротивлению игрушки, куснул первым зубом. По мнению конструкторов -- сведения все из того же каталога! -- "борьба" с колобком полезна для укрепления мышц ребенка. Когда малыш устает, магнитное поле успокаивает игрушку на решетке... Кстати, о магнитном поле: не забыть ввернуть про него словечко-другое в рекламный проспект. Пора сдавать отчет по колобку, а глава "Устройство" не оформлена. Родитель хочет предстать перед любимыми чадами всезнающим, потому немножко науки вперемежку с юмором украсят любую рекламу. Слава природе, Викену подобные штучки удаются. Ведь нынче только от качества информации зависит, заглянут ли посетители к ним в Павильон. Бывает, модель не "дотягивает" и ее снимают с испытаний. Однажды, например, начальник Викена (тогда еще сам простой испытатель) не на шутку схватился с обыкновенным домашним климатизатором. Воздух, видите ли, автомату показался душным -- так он мало того, что врубил вентиляцию, еще напустил аромат свежескошенного сена. Как на зло, начальник с детства сенного духа не переносил: кинуло начальника в пот, разрисовало крапивницей, дыхание у бедняжки участилось, слезы, насморк -- в общем, все признаки лихорадки. Климатизатор выдает заключение: от жары. Добавляет охлаждения. И еще больше на луговые запахи давит. Сыпь гуще -- климатизатор пуще! Короче, когда начальника нашли, он лежал в глубочайшей гипотермии, еле разморозили! Убедившись, что Тин занят серьезно и надолго, а потому отцовское присутствие в детской не обязательно, Викен перешел в кабинет, включил эмоусилитель. Над столом, па невидимой нити, висел раскрашенный пластилиновый шарик с едва намеченными точками глаз и рта - ио (или врио?) колобка. Пора, пора кончать с колобком. Завтра же пластилиновый шарик заместит здесь чучело Кота-Баюна - скажем, кактус, пара соломинок и золоченая цепочка. Чем менее похож на объект рекламы такой вот ненатуральный болванчик, тем лучше для вдохновения: надо глубже сосредоточиться, полнее уйти в себя. Некоторые умеют вообще без макета. У Викена так не получается. Хоть голую ниточку, хоть улыбку от Кота, лишь бы приковывало взгляд! В сочинении эморекламы главное -- первотолчок. А потом лишь бы от собственных мыслей не отстать. Викен качнул шарик. Нитка закрутилась, показывая то хитрую щеку, то безразличный затылок, то выпученный простецкий глаз. Увидеть все это в пластилиновом шарике тоже может далеко не каждый. Рождение эморезонанса всегда неожиданно и чуточку сверхъестественно... У сегодняшней рекламы совсем другие задачи, чем два-три века назад. Общество, где удовлетворяются все потребности человека, стремится избежать ненужных энергозатрат. Оно старается воспитать в своих гражданах сходные вкусы, умело направленной информацией выявляет массовые желания, а прихоти и капризы моды окончательно сводит к нулю, -- чтоб зависть не пересилила здравого смысла, а забава -- потребности. За здоровый дух потребления прежде всего в ответе они, испытатели. Викен не знал, как начнет композицию. Еще не знал... Но первое слово, первые чистые ноты и краски уже бродили в нем неосознанно и неясно, как бродят по былинке искры в предчувствии огня. Испытатель любил и всячески продлевал такие минуты -- подступы к творчеству, когда нельзя еще сказать, что получится... Ио (или врир?) колобка повернулся на ниточке, тихое равнодушие пластилинового "лица" испытателю не понравилось. Викен спичкой всхолмил безнадежно-лысую гладь, выделил озорной, хохолком, чубчик. Стало получше. Эх, удалось бы под этот самый чубчик заглянуть! Конечно, не подвешенному здесь болванчику, а тому, натуральному колобку, по веселым бокам которого шлепает ладошками довольный Тин. Викен представил, как невидимое поле мысли подкрадывается к колобку, вбирает в себя его игрушечную сущность, чтобы изнутри, взглядом неподвижных круглых глаз посмотреть на мир. Пожалуй, это может оказаться той изюминкой, в которой уже половина рекламы: какими нас видит крошечный искусственный мозг? Даже не мозг, а так, несерьезный десяток нервных клеток избирательностью в три ситуации! Кабинет заполняли сиреневые сумерки. В открытое окно доносилось требовательное женское: "Тоник! Домой!" Работал на малых оборотах винтороллер в соседнем дворе. В такт этому ритму жизни, улавливаемому всеми чувствоощущениями испытателя, "ожил" колобок: изо рта сплошного пластилинового монолита раздалось приглушенное гипнотизирующее пение на сверхнизкой частоте. Сразу же проступило солнце; зной и свет ударили в глаза. На зубах захрустел белый горьковатый песок. Мелкая ракушечная пыль покрывала иссохшие деревья, глянцевые листья, тростниковые крыши хижин. Короткие угольные тени закруглялись у ног. "А не очень-то камениста моя прекрасная Итака, -- невпопад подумал Викен. -- Скорее уж пыльная..." И увидел старца. Старец сидел на ровно отесанной мраморной плите, почти вырастая из нее, -- прямой, неподвижный, с мертвым лицом и тяжелыми завитками кудрей, каменно переходящими в бороду. Только руки -- живые, легкие -- быстро летали, над кифарой, ударяя плектром по струнам. И как бы по контрасту негромкий, с хрипотцой голос неожиданно тягуче и монотонно выговаривал: К мощному богу реки он тогда обратился с молитвой: "Кто бы ты ни был, могучий, к тебе, столь желанному, ныне Я прибегаю, спасаясь от гроз Посейдонова моря..."[1] "При чем тут Гомер? И почему вдруг на Итаке? Не понимаю, какое отношение к колобку имеет Гомер?" -- подумалось Викену. Если настроение сравнивать с картиной, то на переднем плане было недоумение, дальше -- с той же резкостью, без дымки -- легкая теплота убежавшей из детства мысли: раз Гомер -- значит, все хорошо. Все -- хорошо! Солнце блеснуло в незрячих зрачках песнопевца. Позади хижин, чуть выше его головы, проплыл, шелестя страницами, раскрытый на портрете Гомера учебник Древней Истории. Викен ясно увидел затертый по краю рисунок с обведенными чернилами греческими буквами на нижней кромке бюста. Собственно, другого изображения легендарного певца никто никогда не видел. Особенно не вязались с неодушевленной каменной скульптурой поразительные руки старца. В них не было ничего от навечно остановленной и совершенной красоты мрамора. Даже с дефектами -- обломанными ногтями и утолщенными припухшими суставами -- эти руки были совершенны и вечны по-иному, на новом уровне совершенства: изменчивой повторяемостью, возрождением в поколениях. Они отличались тем, чем вообще живое тело отличается от изваяния: они жили. Темные, обожженные солнцем, удивительно гладкие на вид, с длинными, не разделенными на фаланги пальцами, которые гнулись где хотели и под любым углом, -- чуткие зрячие руки Гомера были сами как живые существа. Став мостиком для памяти, эти руки мгновенно вызвали новое воспоминание -- такое яркое, будто еще одна физическая реальность наложилась на настоящую. Память не очень-то заботилась о логике, склеивая вместе несовместимые кадры, смешивая знакомое и незнакомое, виденное и выдуманное, обращая врезанные в синее одесское море рыбацкие домики из ракушечника в ослепительно-белые хижины Итаки. Испытатель вспомнил, что однажды уже вздыхал по таким же вот -- или очень похожим на эти -- рукам с фрески Джотто "Оплакивание Христа". И тотчас с солнечной Итаки воображение перенесло Викена под угрюмые своды Капеллы дель Арена в Падуе. Художник совсем недавно закончил роспись, еще пахло сырой штукатуркой, но краски уже вошли в силу и обрели свою власть над людьми. Какая-то многозначительная связь внезапно открылась испытателю -- между обнаженным, распростертым на коленях Марии телом Христа и самим Джотто, достоверных портретов которого до нас не дошло. Пока еще Викен не понимал этой связи, принимал ее извне -- как редкую, навязанную вчуже истину. Истиной на этот раз оказались руки Христа -- непрорисованные, прикрытые от зрителя и все равно исполненные страдания, мудрости, прерванного полета. Они последними не хотели умирать -- эти вечно живые руки мертвого Иисуса... Фреска поражала и иным мотивом: поверх согбенных спин и склоненных голов, над облаками, деревьями и холмами парили десять крылатых фигур. Викен перевидал много изображений ангелов в небе и на земле -- с недоразвитыми, будто бы надорванными, ненатурально вывернутыми крыльями. Декоративно распущенные, едва приставленные к бокам, худосочные или по-гусиному тучные -- такие крылья не были продолжением тела, не могли поднять человека в воздух. Десять джоттовских фигур объединяли умение и привычка к полету, схваченному в самой естественной, органической его сущности. Викен заторопился вдоль стен Капеллы -- немого неуклюже, боком, дабы ничего не упустить из поля зрения. Вот "Бегство в Египет". Все просто, все обычно и приземленно, но что-то сильное, избыточное, нечеловеческое во взгляде Мадонны, в повороте ее головы, в нимбе, похожем более на шлем или гребень из золотых перьев. Даже в лице младенца нет ничего детского -- он прозрел и знает все-все... Вот "Возвращение Иоахима к пастухам"... Ну, где мог художник подсмотреть подобные жилища -- ребристые, с пирамидальными козырьками и черными провалами входов? Что навеяло ему образ тонкоствольных растений, кучками капустных кочнов поднимающих беспорядочные кроны прямо из скал?! Еще больше загадок в выразительной фреске "Поцелуй Иуды". Уходя от традиционного сюжета о предательстве, Джотто приблизил и обратил друг к другу два лица: прозрачный, почти античный профиль Христа и отталкивающий полуобезьяний профиль Иуды. У Спасителя волнистые, падающие на плечи волосы, оттененная бородой шея, спокойный взгляд. Безупречны формы носа и рта. А рядом -- не напротив, а рядом -- низкий лоб, по-звериному настороженные глаза, как бы срезанный подбородок. И все-таки они чем-то похожи -- каждым жестом, каждым глубоко сдержанным и психологичным движением. Они так близки и зеркальны, что прежде думаешь не о предательстве, а о благодарности дикаря, получившего знание из рук бога! Дикаря, который сам когда-нибудь станет богом! Два лица, две эпохи, одна история... Викен откинулся в кресле, облизал пересохшие губы, уставился в безответные очи колобка. Во дворе все еще рокотал винтороллер, кто-то мужественно пытался заглушить шум тонким запахом лилии... Ну и шуточки! Почему вдруг память без всяких причин перескочила от слепого песнопевца древности Гомера к великому флорентийцу Джотто? Художник, по словам Леонардо да Винчи, "после долгого изучения природы превзошел не только мастеров своего века, но и всех за многие прошедшие века"... И все же что общего между Гомером и Джотто, между двумя колоссами, определившими целые направления развития своих народов? Не та ли условная сравнительная черта, которую только и можно рассмотреть отсюда, из двадцать второго века: как из Гомера выросло античное искусство, так из Джотто выросли Проторенессанс и Возрождение. Трудно представить себе человечество, если б их не было. Впрочем, у истории не бывает "если"... А кто, интересно, соединил их? Кто перекинул мостик из восьмого века до нашей эры в четырнадцатый век нашей?. Кто? Смешной вопрос. Единственный человек заполнил паузу. Он впитал все, что было ранее, -- Египет, Вавилон, Этрурию, и открыл христианство -- двери в современный прогресс. Наверно, у истории могли быть другие двери. Но мы-то шли через эти... И все же поставили под сомнение само существование человека по имени Иисус... Пластилиновый шарик, закручивая нить, поворачивал переходящие одно в другое имена. Гомер. Иисус. Джотто. Потом стал медленно раскручиваться. Джотто. Иисус. Гомер. Три кита, взвалившие на плечи мир. Три гения, принесшие в мир никому еще не нужные знания. Однако знания их, накапливаясь, преобразовывали человека так же неотвратимо и прекрасно, как дела других безвестных гениев, чьих имен не сохранила история. Будь то наш четырехрукий предок, сжавший в косматом кулаке осознанно сколотый кремень, или тот, другой, рискнувший попробовать обжаренное на случайном огне мясо, или, наконец, третий, подползший к сосцам связанной лианой козы... Так, может, все-таки были пришельцы? Нет, не для того, чтобы нарушить естественную эволюцию Земли и из своих рук выдать ей беззаботный путь к Разуму! Просто давным-давно прилетели к нам межзвездные гости и не нашли общего языка с прыгающими по деревьям приматами. Не улетать же с пустыми руками! И вписали разочарованные старшие братья в генетический код будущего человека универсальные сведения о Вселенной и о себе. Через сорок -- пятьдесят поколений хромосомы выстраиваются в определенные сочетания, и рождается гений, нацеленный на контакт, -- не потому ли так родственны сами слова "генетика" и "гений"? Но пока не созрели условия, проснувшаяся незаурядность находит себя самым земным образом: гений становится тем, чем только и может стать в данную эпоху, -- ее венцом, ее лучшим сыном, ее героем... Гомер пришел тогда, когда люди терялись в разрозненной информации. Он сделал ее доступной, подарил всем: собрал и вернул обратно в песнях, которые нельзя было не запомнить, -- иного способа сохранить знания в поколениях не существовало. Но в мудрые советы, как оснастить корабль или изготовить Щит, сказками вплетались чужие события и чужие чудеса -- о роботах Гефеста, одноглазых циклопах, сиренах, голосов которых не может вынести ни один смертный... Потому что географию и историю Земли щедро разбавляли описания иной планеты, воспоминаниями о которой мучился никогда не видевший ее Гомер. Бездна памяти Гомера оказалась столь чудовищной, что люди в своих легендах о нем не решились дать ему зрения, славили как слепого певца. Огражденные таким образом от его наблюдательности, они, не боясь, принимали божественный дар. Оттого семь городов оспаривали честь назвать себя родиной песнопевца. Много лет спустя явился Иисус и сформулировал новую мораль. Заповедями, чудотворчеством, всей своей жизнью и даже самой смертью учил он законам, по которым жить человеку. Но он ничего не дал людям, кроме религии, -- так не похож был его зов на отзвуки окружающего мира. Он поторопился, беспокойный Мессия, он слишком поторопился: ему очень хотелось, чтобы люди возможно раньше обрели Путь. Еще через тысячу с лишним лет родился великий и несравненный Джотто, Джотто-выдумщик, Джотто-творец! Он выразил себя в живописи, вырвал живопись из религиозных канонов. Странный парадокс -- живопись не была свободной потому, что по сюжетам восходила к Иисусу и им ограничивалась: последователи всегда ортодоксальнее учителей! Джотто с кровью выдирался из традиционных тем -- даже заданный официальный сюжет -- поцелуй Иуды -- использовал в качестве ширмы для написания аллегорической сцены. И ведь прошло, вот что удивительно! Прошло в том темном, подчас фанатичном иудином мире! Наследственная память роднила художника с детьми, во все он верил свято, до конца. Загадочные растения, невиданные жилища, свободно парящие люди врывались в нормальные "земные" рамки его картин. Досужие критики объясняли это примитивизмом мышления, неумением изображать пейзажи. А вдруг как раз в необычном, в свободном варьировании объемом и пространством и была сверхзадача Джотто? Пластилиновый шарик совсем остановился. Полупрозрачная капроновая нить скрадывалась на фоне стены. Повисшие без опоры круглый затылок, одна румяная щека и половина неподвижной улыбки удерживали взгляд, не давали цепочке воспоминаний оборваться или двинуться дальше. Недодуманность мешала. Викен дунул, стронул колобок с места. Вместе с колобком пошли по кругу мысли. Перед глазами замелькали певец с кифарой, падуанские фрески, косматый примат с козой, бесконечные веревочки хромосом... Навязанные как бы чужой волей, картинки переплетались с давно прошедшей действительностью. Но и то, и другое ощущалось вполне реально. От дуновения шарик раскачался, в том же ритме поскакали вкруговую думы. Гениям, нацеленным на контакт, было не до жителей далекой планеты: борясь и согласовываясь с собственной памятью, они превращались в необходимость земной эпохи, подстраивались под земное время, творили земную историю. Земля могла прожить без любого из них. Но тогда на ней жило бы совсем другое человечество. Теперь редко вспоминают, что сделали Гомер, Иисус, Джотто. Мы соединили их лишь в подозрениях: сомневаемся в существовании первых двух, а третьего не знаем в лицо. Заслуг их не исчерпать. Не определить случайность выбора судьбой этих троих. А если продолжить в будущее цепь тысячелетий? Если уже родился кто-то, пока еще не осознавший своей цели и своего могущества -- не легендой, не религией, не случайным штрихом на фреске, а всей силой необъяснимой памяти поведать людям о братьях по Разуму?! Или написать такую музыку, которая одна и лик, и начало, и суть Вселенной?! Викен встал, оборвал нитку, снял уже не нужный пластилиновый шарик. К завтрашнему утру отчета не будет. И через два дня тоже. Потому что он, испытатель, начисто запутался в бреднях несерьезного десятка клеток, в бреднях, явно не предусмотренных элементарной программой колобка. Вот тебе и рекламный трюк -- какими нас видит крошечный искусственный мозг, установивший с испытателем мысленную связь? Избирательностью в три ситуации тут не пахло. Тут пахло совершенно непредставимой мыслительной техникой! Прокравшись на цыпочках в детскую, Викен посмотрел на сына. Малыш сидел на полу манежа, подвернув под себя ножонку. Пухлые ладошки прижимали к вискам две половинки разломанного колобка -- знаменитого неразрушаемого колобка, который ему, Викену, доверили для испытаний. Губы Тина что-то шептали, а лицо было сосредоточенным и не очень детским -- как у младенца с джоттовской фрески, который прозрел и знает все-все... Нелегко, видно, подключать к своей памяти чужой мозг, даже такой крохотный, в десяток нервных клеток! Нелегко и непросто перестраивать программу ни в чем не повинному игрушечному киберу. Застывшие, расширенные чуть не во всю радужку зрачки Тина отразили две растерянные отцовские физиономии. Ах, Викен, Викен! Неважный ты испытатель! Ты не вспомнил, почему тебе знакомы эти руки -- гладкие, с длинными, не разделенными на фаланги пальцами, умеющими гнуться в любом месте и под любым углом. Ты не узнал ручонки Тина в чутких з