сли бы Парис заколебался, промедлил, наверное, Агамемнон с Менелаем сами затолкали бы его с Еленой на корабль и отправили в Трою... - Но в это невозможно поверить, - сказал Майон. - Чтобы... - Чтобы Елену своими руками отдали Парису ее муж Менелай и муж сестры Агамемнон? Невозможно, когда речь идет об обычных людях и простых человеческих чувствах, Майон. А здесь были два царя, одержимые мыслью уничтожить и разграбить Трою, к тому же за их спинами стоял десяток правителей других государств, увлеченных теми же целями. Может быть, Менелаю не так уж и хотелось, но кто его спрашивал? Трою несколько раз пытались спровоцировать на войну, но она не попалась на удочку и не начинала первой, так что, как видишь, здесь нет героев. Вернее, есть только один - Приам, который изо всех сил пытался отвести войну от своей Трои, даже оставил безнаказанным похищение ахейцами своей дочери - одну из провокаций. Майон верил - нельзя было им не верить, не потому, что они были богами, верил потому, что они с беспощадной строгостью относились, в первую очередь, к самим себе, отвергали попытки предстать в наиболее выгодном свете. Они не щадили себя, а меж тем промолчи - сохранили бы прежний романтический ореол вдохновителей и участников великой и справедливой Троянской войны. - Ну, что же ты? - спросила Афина. - Или уверен, что теперь рушится мир? - Нет, - ответил Майон решительно и зло. - Это лишь означает, что рушится одна из красивых сказок. И не более. Главными законами человечества остаются добро и истина. А подвиги... Их хватает неподдельных. - А твой труд о Троянской войне? Который мог бы принести тебе славу? - У меня будет труд о Троянской войне, - сказал Майон. - Пускай и не тот, на который я рассчитывал. - Право слово, он нам подходит, сестра, - сказал Посейдон. - Пусть делает свое дело, а мы будем готовить наше. Может быть, ему с Прометеем посоветоваться? Прометей может знать что-нибудь о рукописи Архилоха. - Правильно, - сказала Афина. - Майон, ты завтра же, вернее, уже сегодня отправишься в Микены, к Прометею. Майон слишком устал, чтобы удивляться. Он просто спросил: - Разве Прометей в Микенах? - А ты поверил, что он после освобождения стал отшельником и удалился в горы? Ничего подобного. Он не вернулся на Олимп, это правда, но он и до своего заключения почти не бывал на Олимпе. Он любил вас, как же он мог от вас уйти? Кони вновь забеспокоились, взметая пену, с моря налетел прохладный ветер, и мир показался Майону колышущимся, зыбким. Пожалуй, так оно и было - мир был слишком молод, многое еще не успело оформиться, и нужно было постараться, чтобы вся накипь унеслась вместе с утренним ветром и никогда не вернулась назад. Квадрига Посейдона рванула с места, бледное облако повернуло к светлеющему горизонту, и из сотен бликов вновь собралась лунная дорожка. Афины уже не было, вдали затихал печальный крик совы. Майон побрел вдоль берега. Эант, вспомнил он. И сотни других юных глаз, сотни юных умов, чистых, бескомпромиссных, не научившихся еще различать полутона, оттенки и сложности. Для них это может стать ударом, жестоким разочарованием в красоте, в подвигах, вызвать недоверие и неприязнь ко всему миру взрослых вообще, заставить подвергнуть сомнению абсолютно все. "Ну, для чего тогда существуем мы? - подумал он. - И для чего тогда существует человеческий ум? Никак нельзя спрятать от них эту историю, убоявшись за их неокрепшие умы. Мы должны в них верить, и все вместе мы должны верить в высшие ценности". Он остановился - перед ним был старый корабль, выглядевший теперь нелепым памятником былой подлости. Охваченный внезапно нахлынувшим бешенством, Майон ударил кулаком в борт, и еще раз, и еще. Доски треснули, взлетела туча защекотавшей ноздри трухи, но одному человеку было бы не под силу разнести эту развалину, и Майон остановился, остывая. Со стыдом он вспомнил их с Нидой вечера, проведенные у этого выпуклого борта, свой собственный щенячий лепет о героях с берегов Скамандра, о роковой красавице Елене. Но, в конце концов, это непоправимо - это ушло, как уходит детство... 8. СОБЫТИЯ ПРИШПОРЕНЫ Гилл давно уже понял свою главную ошибку: он до сих пор представлял себе течение времени чрезвычайно похожим на поле - колос этого лета срезан, зерно перемолото, стерня сгнила и исчезла бесследно, и колос, что взойдет после следующего сева, не содержит и крохотной частицы своего предшественника. Он абсолютно не взял в расчет, что колос рождается из зерна, хранящего память прошлого. Ему казалось, что мир возник с его рождением, мужает с его мужанием, а это было неправильно, прошлое и не думало умирать. Все теперь зависит от Майона, неизвестно где скитавшегося. - Ты думаешь не обо мне, - сказала Лаис. Гилл протянул руку и коснулся ее тяжелых волос. Наверняка она его любила. И наверняка не понимала: он не мог посвятить ее в свои дела, ничего не мог рассказать, а без этого бесполезно было думать о понимании. - Тяжело мне, - сказал он тихо. Он не страдал раздутым самолюбием и потому не боялся обнаружить перед ней слабость. - Я сейчас попал в такое положение, когда начинаешь сомневаться во всем - в высоких чувствах и порывах, в самом добре. Сплошная пелена лжи и подлости... Лаис внимательно слушала его, положив подбородок на тонкие пальцы. Далеко было ей до Елены Прекрасной, девчонке из квартала гончаров, и выдающимся умом она не блистала, но с ней было надежно и радостно, - еще и потому, что она долго считала Гилла простым подмастерьем кузнеца, а когда узнала правду, ничегошеньки не изменилось. Он знал, что увяз серьезно, они оба это понимали, понимали это и два ее брата - другому бы они давно разбили об голову все свои горшки, а к Гиллу (для них так и оставшемуся учеником кузнеца) относились довольно благосклонно. И все равно он считал, что Лаис не понимает его так, как хотелось бы, - проклятая привычка выдумывать себе сложности в дополнение к тем что и так существуют. - Но ведь мир не черен, - сказала Лаис. - А люди? Больно думать, что Елена Прекрасная - изрядная стерва. - Глупенький мой Гилл, - рассмеялась Лаис. - В чем же тут потрясение? Каждая женщина скажет, что Елена - не более чем стерва. Невозможно похитить женщину, если она этого не хочет. "Может быть, мы зря боимся, что наши открытия прозвучат громом с ясного неба?" - подумал Гилл. Скорее всего, очень и очень многие не раз и не два задумывались над этой историей, замечали несоответствия, ложь, беззастенчивый подлог. И Майон не предстанет громовержцем - он только соберет в одно целое все смутные сомнения, подозрения, идущие вразрез с официальной историей воспоминания. Но не об этом надо думать, а о том, что убийцы до сих пор неизвестны. Он сжал пальцы Лаис. И девушка прильнула к нему. Гилл старался не думать сейчас еще об одном оборвавшемся следе - о Пифее, убитом в собственном дворе, и о его доме, перевернутом вверх дном. Не удавалось... Бронзовая ящерка стояла рядом с ним на скамейке (подарок Лаис) - неведомо как попавшее к ее деду изделие мастеров из давным-давно покинутого жителями и полузабытого города Даран. По тамошним поверьям, эта зверюшка приносит удачу. Тень накрыла его, и Гилл открыл глаза. Перед ним стоял сыщик Эпсилон. - Я-то думал, что у тебя и тени нет, - проворчал Гилл. - Что-нибудь срочное? - Да, - сказал Эпсилон. - Прости, но пришлось прийти сюда. Здесь никого? - Братья вернутся только вечером, - торопливо кивнула Лаис. - Прекрасно. - Эпсилон выглянул в калитку. - Заходи. Лаис ойкнула: в калитку, пригнувшись, прошел кентавр, и в крохотном дворике сразу стало тесно. Кентавр огляделся без тени смущения, поклонился и, подогнув ноги, улегся совершенно по-лошадиному. Теперь лица - его и Гилла - оказались на одном уровне. - Чтобы не заметили с улицы, - пояснил кентавр. - Я большой. Гилл вопросительно глянул на сыщика Эпсилона, но тот смотрел на Лаис. Гилл, спохватившись, виновато улыбнулся ей и развел руками. Лаис послушно поднялась, ушла в дом, обижаться она и не думала, и Гилла охватил веселый азарт следопыта - этот гость несомненно принес что-то важное. - Это Даон, - сказал сыщик Эпсилон. - Родственник кентавра Нерра. - Рад познакомиться, - сказал Гилл. - За вами не следили по пути сюда? Даон ухмыльнулся. - Пытались. Но я же наполовину конь. Я подхватил твоего человека и помчался галопом. А те галопом не могли, у них только две ноги. - Где вы встретились? - У дома Майона, - сказал Эпсилон. - Ты ведь предоставил мне свободу действий, Гилл. А я рассудил, что если следом за убитыми на берегу придет кто-то еще, он будет справляться о них у Майона, ведь к нему шли. - А почему же ты решил, - прости, Даон, - что этому Даону можно верить? - По этому. - Даон поднял руку. На ней был совершенно такой браслет, как на запястье убитого кентавра. Точно такой, как у микенца. - Это кое в чем убеждает, - сказал Гилл. - Что ж, Даон, я хотел бы кое-что от тебя узнать. Прости, если я покажусь тебе настроенным недружелюбно, но меня вынуждают обстоятельства: за моей спиной происходит какая-то загадочная возня, которую я не понимаю, хотя обязан понимать. Вдобавок погиб человек, которого я любил и уважал, который был моим учителем. А ты, сдается мне, имеешь к этой возне какое-то отношение, верно? - Верно, - сказал Даон. - И хотел бы сказать, что и у меня были веские причины не доверять тебе. Но теперь их нет. - Как же мы друг друга уважаем и любим! - грустно усмехнутся Гилл. - Итак. Убийцы твоего родственника и Гераклида забрали у них рукопись Архилоха? - Да. - Рукопись несли Майону? - Да. - Что же в ней такое, провалиться мне в Аид? - Гилл стиснул в кулаке бронзовую ящерку. - Почему из-за нее гибнут люди? Что там? История жизни Гераклида? - Полное и правдивое описание жизни Геракла. - Но для чего вам понадобился Майон? Он собирает материалы о Троянской войне. Война началась после смерти Геракла и никаким боком с ним не связана, это известно каждому ребенку. - Да ведь одно вытекает из другого, - сказал Даон. - Не Геракл пьяным перебил кентавров, как вам вбивали в голову в школе, а те, кто готовил Троянскую войну. И Геракла убрали они - он им мешал. И стрелы, смазанные кровью гидры, у Геракла украли они. Кое-кто из них еще жив и дорого бы дал, чтобы уничтожить воспоминания о прошлом вместе с их обладателями. Меч теперь - над Тезеем. И чтобы их остановить, нужно предать гласности все, не только Трою. - Так, - сказал Гилл. - Значит, Нестор Многомудрый, почтенный царь Пилоса, дух и мозг Троянской войны... Значит, рукопись Архилоха уже у них. - Копия, - поправил Даон. - Убийцы забрали копию, единственную. Оригинал пропал давно, где он - неизвестно. - Вот теперь многое проясняется, - сказал Гилл. - Ваши с Нерром браслеты, насколько я понимаю, подарены некогда Гераклом вашим родичам и по наследству перешли к вам. Вы хотите помочь Тезею, последнему оставшемуся в живых сподвижнику Геракла. А чтобы придать все гласности, необходим Майон - его известность распространилась и за пределы Афин. Кажется, нет больше недосказанностей и темных мест? - Есть, дорогой мой, - сказал Даон. - Остались, увы. Тиреней с Нерром несли Майону рукопись Архилоха, а Тезею - стрелы Геракла. Те самые. Последние три, пролежавшие все эти годы в надежном месте. Это страшное оружие, своей силы оно не потеряло, и лучше бы оно хранилось у Тезея, ему мы доверяли и доверяем. - Это страшная вещь - стрелы Геракла, - сказал тихо сыщик Эпсилон. - Я помню, как ими сожгли ворота Трои и проломили стены. Камень горел. Я до сих пор не пойму, почему их не применили сразу. - Это-то понятно, - сказал Даон. - Вся эта шайка не доверяла друг другу, каждый хотел завладеть стрелами сам и хранить про черный день. Потому и не было единодушия, проканителились столько лет и со скрежетом зубовным были вынуждены пустить стрелы в ход, чтобы не проиграть осаду окончательно. - Подождите, - сказал Гилл. - Значит, люди Нестора захватили и стрелы? - Нет. На всякий случай мы разделили ношу. Все равно рукопись и стрелы должны были попасть в разные руки. Нерр с Тиренеем были сами по себе, я шел сам по себе. - Выходит... - Вот. Передашь Тезею. Даон достал из сумы бронзовый цилиндр с завинчивающейся крышкой, похожий на цисту, в которой хранят рукописи, только длиннее и уже. Гилл отвинтил крышку и осторожно вытянул за оперение стрелу. Сыщик Эпсилон невольно отшатнулся. Ничем она вроде бы не отличалась от обычных, тяжелая боевая стрела из потемневшего от времени дерева, но, едва Гилл повернул ее, держа на отлете, наконечник засветился густо-багровым, кровавым огнем, повеяло незнакомым запахом, гнусным и приторным. Гилл ощутил мгновенный страх и омерзение, пронизавшее тело отвратной судорогой, пот выступил по всему телу. Он выругался шепотом, бережно опустил стрелу в сосуд и туго завинтил крышку. - Представляю. - Он отложил цилиндр подальше, поежился - озноб не проходил. - Не представляешь, - сказал Эпсилон. - Это нужно видеть. - Надеюсь, не доведется, - сказал Гилл. - Что же дальше? Рукопись, хоть и копия, - у Нестора? - Я полагаю, что ее еще не успели передать Нестору, - сказал Даон. - Зачем ему без особой нужды встречаться во дворце Тезея со своими лазутчиками? Он вовсе не горит желанием эту рукопись перечитать, ему достаточно обладать ею. Теперь они будут охотиться за стрелами, они выследили и меня. Ты ведь кое с кем из них ежедневно встречаешься, Гилл. - Мои люди? - спросил Гилл тем бесстрастным голосом, которого многие боялись. - Значит, этот подонок Эвимант служил еще и Нестору? - Эвимант - всего лишь жалкий последыш Менестея, - отмахнулся Даон. - Нерр с Тиренеем отправились ночью на берег моря потому, что получили эту записку. С печатью, до которой не смог бы добраться Эвимант. "Ваше послание получено и прочитано Тезеем. То, что вы принесли, передадите мне в месте, которое укажет посланец". И под этими словами - оттиск печати из перстня Гилла! Печати, которой он скреплял особо важные задания. И это не искусная подделка, это оттиск именно его перстня. Гиллу показалось, что вместо воздуха он глотает огонь, земля уходит из-под ног, и он проваливается куда-то к безумию и небытию. - Вот так, - жестко сказал Даон. - Как видишь, и у меня были веские основания тебе не доверять. Нужно ли напоминать имя человека, который может время от времени распоряжаться твоей печатью? - Это невозможно, - хрипло сказал Гилл. - Но ведь выманил их на берег этим письмом не ты? - Я все понимаю и принимаю умом. - Гиллу хотелось плакать. - Но сердцем... Анакреон. Сверстник, соратник, ближайший помощник, единственный, кто, кроме Гилла, мог при необходимости пользоваться печатью, человек, которому Гилл верил безраздельно. Умный, из знатного рода, получивший отличное образование в славном Трезене... - Не казнись, - сказал Даон. - Ты хороший сыщик. Просто ты столкнулся с людьми, которые разбросали ядовитые семена по всей Элладе за десятки лет до твоего рождения. - Но ведь он - мой ровесник. - Ну и что? Просто ты больше сталкивался с платными шпионами и прочими продажными шкурами либо недалекими мерзавцами вроде Эвиманта да придворными интриганами. Нестор и твой Анакреон - другое. За ними глубоко порочные, но идеи. И убежденность в своей правоте. Промах Тезея в том, что он опирался на молодых, умных и энергичных людей вроде тебя, но очень уж многое, почти все хотел делать сам, один, а вам оставлял третьи роли. Не учил всей сложности жизни и умению противостоять таким, как Нестор. Орудие - это всегда только орудие, пусть и честное, храброе, умное. - Не нужно так о Тезее, - сказал Гилл и понял, что это прозвучало скорее просительно, чем решительно. Вполне возможно, что и Даон это понял, не отсюда ли сочувствие и жалость в его глазах? И тут Гилл подумал, что его все это время беспокоила еще одна странная мысль. - Так, - сказал он. - А объясни-ка ты мне, дружище Даон, откуда ты черпаешь знания о многом, что происходит внутри моей тайной службы? Ответа ему не требовалось. Даон понял это и промолчал, вопрос был чисто риторическим. Гилл посмотрел на сыщика Эпсилона, тот встретил его взгляд абсолютно спокойно, без тени смущения или вины, и Гилл с пронизывающей ясностью понял, что как бы ни протекали дальнейшие события и что бы ни ждало впереди, миру и ему самому уже никогда не стать прежними. Наверное, это и есть зрелость - рушится мир, и на его место приходит другой, потом еще один приходит на смену в свой черед, и ты идешь сквозь это вечное разрушение и созидание. - Прелестно, - сказал Гилл. - Все вокруг меня, оказывается, усердно служат кому-то другому: кто паршивцу Менестею, кто не до конца понятым идеям Нестора... Ну, а ты-то кому? - Сам не знаю, - сказал сыщик Эпсилон. - Наверное, такому порядку вещей, который сделает невозможным новую Троянскую войну или убийство Геракла. Я ведь совсем молодым попал под Трою, Гилл. Он замолчал. Вечерело. Над Афинами протянулась алая полоса заката, похожая на окровавленный кинжал. Мысли Гилла вошли в привычную колею: он думал, что следует немедленно перевернуть гору донесений, - несомненно, Анакреон утаивал многое из того, что должен был сообщать ему, и кое-какие ниточки, не дававшиеся до сих пор в руки, неминуемо завяжутся в узлы. Заговор, существование которого он мог лишь подозревать, несомненно был, и появление Нестора в Афинах означало, что занесенный над Тезеем меч со свистом рассекает осенний воздух, а времени, похоже, почти не остается. - Подождите, я сейчас, - сказал он и поднялся. Он вошел в дом, Лаис порывисто подалась ему навстречу, но некогда было ее успокаивать. - Родная моя, - сказал он, изо всех сил стараясь не дать волю чувствам. - Только не перебивай, ладно? Времени совсем нет. В этом цилиндре моя жизнь и смерть. И не только моя. Спрячь. Я за ним приду, а если не приду, отдай тому, кто... Он подумал. Кольцо, как и какая-либо другая вещь, не годились - их могли снять и с мертвого. А вот того, о чем они с Лаис говорили, не знал никто. - Или отдай тому, кто скажет: "Гилл верил, что мир не черен". Все. Я пошел. Он все же оглянулся на пороге. Такой он ее запомнил, такой она и встала перед ним в его самый последний миг - тоненькая, с полурассыпавшимся узлом волос, в сиянии щемящей нежности, тревога и боль в глазах, страшный цилиндр прижат к груди. Она ничего не сказала и не бросилась следом, Гилл был ей за это благодарен. - Ну что ж, - сказал он Эпсилону и Даону. - Пока они не узнали о нашей встрече, нужно действовать. 9. О ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦЕ ЛЕСОВ ...И тут конь истошно заржал, взвился на дыбы. Майон сжал ему бока коленями, навалился на шею. Он был неплохим наездником, но ничего не мог поделать, конь бешено приплясывал на задних ногах, припадал на миг на передние и снова взвивался на дыбы. Он кричал, как смертельно раненый человек, его била крупная дрожь. Майон ничего не успел понять и не успел испугаться - повод лопнул, он полетел на землю, напрягая мышцы, чтобы встретить удар, став упругим комком. Упал, перекатился вправо, уклоняясь от копыт. Стук подков мгновенно удалился - конь галопом унесся в обратную сторону. Майон поднялся, потирая бок. Справа был лес, густой и темный, слева - пологий склон горы, редколесье, и оттуда, направляясь вниз, по-волчьи бесшумно скользили вереницей мохнатые звери, неслись широким махом, перерезая дорогу. Майон насчитал двенадцать и сбился. Он схватился за рукоять кинжала. Это было бесполезно - одному против такой стаи, - но он не мог покорно стоять жертвенной свечкой. Блеснуло узкое лезвие. Звери остановились на расстоянии броска камня, преграждая дорогу. Стояли и смотрели на него - молча. Ни лая, ни оскаленных пастей, ни взъерошенных загривков. Пожалуй, они вели себя довольно мирно. Майон разглядел уже, что это собаки, но таких огромных он не встречал никогда, даже у пастухов. В его сердце вошел страх - потому что человеку такие псы принадлежать не могут, разве только... Сжимая кинжал, он отступил к лесу. В голове был полный сумбур. От обычных собак можно было спастись на дереве, но эти... Стая медленно шла следом, будто задавшись целью сохранять расстояние меж ним и собой неизменным. "Уж лучше бы дикие звери", - смятенно подумал он. - Оглянись, Майон! Он обернулся. Девушка смотрела на него дерзко и насмешливо, играя тетивой золотого лука. Золотые волосы ниспадали в колчан, путаясь в золотом оперении стрел. Собаки теперь припали к земле совсем близко и преданно повизгивали, взметая хвостами мох и палые листья. - Приветствую тебя, Артемида, - сказал Майон, надеясь, что смотрит в эти синие глаза хладнокровно и с достоинством. - Ты не ушибся? - спросила богиня охоты и Луны. - Нет, - сказал он, пряча кинжал в ножны. - Не особенно. - Я хотела сама выйти тебе навстречу, но мои собаки меня опередили. - Голос был вроде бы виноватым, но лукавство из глаз не исчезло. - Я надеюсь, что ты спешишь не настолько, чтобы пренебречь моим гостеприимством? - Я не могу им пренебречь, - сказал Майон. - Тебе следовало бы быть более вежливым. Разве трудно сказать, что мое приглашение заставляет позабыть о любых делах? - Пока не знаешь, для чего тебя приглашают... - Наверняка не для того, чтобы зажарить и съесть, я ведь не Полифем. - Конечно нет. Ты гораздо опаснее, - сказал Майон. - Оказывается, не все еще потеряно, - смеялась Артемида. - Такое приятно слышать и женщине, и богине, особенно шальной дикарке, как называют меня некоторые родственники. Ты, я надеюсь, не намекаешь на историю с Актеоном? Но что мне было делать? Если позволять каждому нахалу подглядывать во время купания... - Я не это имел в виду, - сказал Майон. - Ты опаснее всех потому, что - самая непонятная и загадочная. Ты скрываешься в лесах, проносишься видением и снова растворяешься в зелени. Говорят, ты не любишь Олимп? - Я его не переношу, - безмятежно сказала Артемида. - Что хорошего в этой снежной и туманной вершине? К тому же там постоянные свары - то пытаются свергнуть Зевса, то пресмыкаются перед ним, то вдруг оказывается, что Гефесту в который раз уж наставили рога, то затевается какой-нибудь скандал. А я - хозяйка лесов и лунных дорог, я сама по себе. Никого не хочу знать. - Однако... - Я знаю, что обо мне болтают, - сказала Артемида. - Например, что я была любовницей Геракла. Между прочим, Актеон приставал ко мне как раз потому, что наслушался этих басен, - решил, что коль уж и он сын бога, а я, по слухам, весьма доступна, можно рискнуть. А другие, наоборот, приписывают мне разные противоестественные наклонности, вплоть до самых гнусных. - И где же истина? - Там, где истине и положено быть, - посередине. Я - хозяйка лесов и лунных дорог и уверена, что звери лучше людей и богов. Уж они-то не предают, будь уверен. - Тут я с тобой решительно не согласен, - сказал Майон. - Потому что есть еще разум и умение творить добро, создавать красоту. - Логично, - сказала Артемида. - Но я - женщина, я не собираюсь следовать логике. - Уходишь от спора? - Конечно, - сказала Артемида. - Я сумасбродна. Кстати, это человеческая черта. - Но ты богиня. - Ах да. Но прелесть в том и состоит, чтобы быть то женщиной - просто женщиной, то богиней. "То есть вечно между небом и землей, - подумал Майон. - Нескончаемое балансирование меж двумя масками, двумя сущностями, и полное бессилие выразить себя полностью в одной из них: всегда помнишь, что есть в запасе и вторая. Собственно, почему мы так завидуем богам? Нас угнетает та определенность и незыблемость, которой они лишены". - Пойдем, - сказала Артемида, и он пошел с ней рядом, а по сторонам тенями скользили собаки. - Я решила встретить тебя на дороге и пригласить в гости, Майон, потому что мне стало известно - ты пишешь о Геракле. А я хорошо знала Геракла. - Сейчас я собираюсь писать о Троянской войне. - Но ведь одно неразрывно связано с другим. - Разве? - сказал Майон. - Геракл погиб до того, как война началась. Артемида скользнула по нему взглядом и ничего не ответила. Они были уже перед входом в пещеру. Собаки легли на землю, высунув языки, и, невероятно, но в их глазах Майону почудилась насмешка. Кто их знал... Артемида протянула руку, и очаг в глубине пещеры вспыхнул прозрачным багровым пламенем, не дающим копоти. Блики играли на шкурах зверей, покрывавших пол и стены, и шкуры, казалось, шевелились. Майон не чувствовал себя скованно - первое почтительное изумление осталось на ночном берегу, к тому же он помнил все, что говорила Афина о богах и людях. - Что-то там поделывают мои дорогие родственники? - спросила Артемида, словно угадав его мысли. - Замышляют очередной заговор против Зевса? Можешь не отвечать, я знаю сама. Все эти дрязги с дурацким постоянством вспыхивают на унылой горе что ни день... О чем они тебя просили? (Майон молчал.) Ну а если я прикажу отвечать? - Я не выдаю чужих тайн, - сказал Майон. - Быть по сему. В конце концов, меня не интересует Олимп, я уже говорила. К чему мне их сплетни и запутанные взаимоотношения, если в моих лесах я и так - царица? Не о том разговор. Я обещала рассказать о Геракле. Блики огня играли на ее лице, делая красоту переменчивой и таинственной. - Какой он был, Артемида? - спросил Майон. - Называй меня Делия, - сказала она. - Делия - я ведь родом с острова Делос. Так меня называл Геракл. - Какой он был, Делия? - Почему-то его очень часто любят представлять грубым и невежественным силачом, находившим противоестественное наслаждение в битвах и истреблении чудовищ. А он был совсем не таким. Конечно, бывал и груб. И с женщинами в том числе: самое трудное для вас - быть с женщиной нежным, вы этого прямо-таки панически боитесь. Но нельзя было заставить его делать то, чего он не хотел. Майон, я готова была стать его любовницей. А он меня отверг - улыбаясь и беззлобно шутя. И я не смогла на него обидеться. - Она отрешенно улыбнулась, глядя в пламя. - Обиделись мои псы - за то, что пренебрегают их повелительницей, - и бросились на него. А он сгреб их и побросал в реку: он был Геракл. Пожалуй, я его любила, если только богиня способна кого-нибудь любить. Он не подчинялся никому и ничему. - Но Эврисфей? - Да, он служил Эврисфею, - сказала Делия. - И по его приказу совершил все то, что ныне именуется двенадцатью подвигами Геракла. Но потому лишь, что сам того хотел, искупая этой службой давнее, наполовину случайное свое преступление. Геракл - это независимость, доброта и сила. И полное бескорыстие. Он мог совершенно законным образом сесть на микенский трон вместо Эврисфея, но отказался. Он сам создавал царей: когда дорийцы за помощь в войне против лапифов передали ему треть своих владений, он эти владения просто-напросто подарил. И Приам стал царем Трои исключительно благодаря Гераклу. - Но... - Да, считается, что Геракл был врагом Трои. Но об этом потом. Сначала - о Геракле-миротворце. Он был миротворцем, Майон. Войны он вел, чтобы примирить враждующих соседей или чтобы отучить кого-то от привычки жить за счет грабительских набегов. Там, где он проходил, прекращались раздоры, смирными становились воинственные цари, гибли угрожавшие людям чудовища. Он хотел объединить всю Грецию. То, что сделал с Аттикой Тезей, - лишь развитие мыслей и идей Геракла. Тезей был хорошим учеником. Нужно было идти дальше. И я знаю точно: они собирались идти дальше, Геракл и Тезей, и за ними шли многие. К ним собирались примкнуть Фивы, кентавры, дорийцы. - Она горько усмехнулась. - Но были еще и золотообильные Микены - там тоже намеревались объединить Грецию, разумеется под властью Микен, и, уж конечно, не для того, чтобы законами ограничить власть царей. Геракл был опасен - и тогда он погиб. Предатели попадаются среди любого народа. На этот раз им оказался кентавр Несс. - Ты хочешь сказать, что по замыслу микенцев... - У Майона перехватило дыхание. - Да. Я только не знаю кто - Агамемнон или многомудрый Нестор. Скорее всего, оба вместе. Через жену Геракла Несс подсунул отравленную тунику, и Геракл умер. Потом истребили кентавров, свалив вину на Геракла, который не мог уже ничего опровергнуть. И похитили у Геракла смоченные в крови Лернейской гидры стрелы - страшное оружие, без которого не удалось бы взять Трою. И натравили на Фивы Спарту. И все пошло прахом. Тезей вдруг остался без друзей и союзников, без Геракла. Да, еще сочинили романтическую историю о том, как умирающий Геракл завещал стрелы "постороннему" юнцу с ясными глазами, случайному прохожему Филоктету. Хотя этот Филоктет несколько лет числился в спутниках странствий Геракла - шпионил для Нестора. Геракла не стало, стрелы похищены, Тезей бессилен. И началась новая грязная интрига - подготовка к Троянской войне. - Мне важно знать и это, - сказал Майон. - А вот меня это не интересует, - сказала Делия. - Это другая история, до которой мне нет никакого дела, потому что Геракл был мертв, когда разбойничья шайка, именуемая войском ахейцев, отплыла в Трою из Арголидского залива. Майон молчал. Слишком многое рушилось. То, чему он привык верить с детства, почти все приходилось осмысливать по-иному, и мир, каким он был для Майона прежде, уходил невозвратно. Ему было больно, но он не жалел, что это случилось именно с ним. - Каждый знает лишь часть истины и не желает сложить эти части в целое. - Вот именно, - сказала Делия. - Меня интересует лишь Геракл. К сожалению, Архилох не сделал так, как мне хотелось бы. - Ты его знала? - Разумеется, - сказала Делия, и в ее голосе прозвучала неизвестно к чему относящаяся злоба. - Упрямейший фанатик истины, заменившей ему всех богов. Ведь ты не такой же, правда? - Боюсь, что я дольше, чем нужно, не мог понять, какой я, - медленно сказал Майон, словно осваивая недавно выученный язык. - Что делать, мы сплошь и рядом растем на ощупь, как зерно в земле. Но теперь знаю твердо: если Архилох видел смысл и цель жизни в служении истине, то я именно такой. Что с ним случилось? - Он погиб после резни, которую приписали пьяному Гераклу, - истребления кентавров. - А его рукопись? - Есть одна-единственная копия, неизвестно где затерявшаяся. А сама рукопись - здесь. Делия коснулась укрытого медвежьей шкурой предмета, похожего очертаниями на сундук или ларец. Майон невольно потянулся к нему, но его ладонь задержала маленькая, сильная рука. - Подожди, - сказала Делия. - Сначала выслушай меня. Я отдам тебе рукопись Архилоха. Кроме того, расскажу тебе о Геракле все, чего нет в рукописи, чего никто не знает. И ты напишешь о жизни Геракла так подробно и ярко, как никто. Ты создашь вещь, равной которой не было. Но... - Что? - Майону передалось ее волнение. Делия придвинулась к нему, ее губы были совсем близко, и от нее исходили печальные и сладкие запахи осени. Ее голос обволакивал: - Но с одним маленьким условием. В твоем произведении должна быть и я. Это я вдохновляла Геракла на подвиги, это я была его единственной, верной, преданнейшей любовницей, советчицей и другом. Это я подсказывала решения, вдохновляла и вознаграждала. Везде, всегда, всюду - я. Ты меня хорошо понял? Пусть все узнают, кем я была для Геракла, чем он мне обязан. Посмотрим, как тогда завертится от зависти весь этот сброд на Олимпе. Ну? Что молчишь? Словно холодом пахнуло от очага, и образ прекрасной охотницы, свободной от пороков большого мира, потускнел, погас. - Нет, - сказал Майон, - это невозможно. Мы только принизим Геракла, изобразив его куклой, жившей твоей волей и желаниями. И ты прекрасно это понимаешь. Что-то умирало в его душе, что-то прекрасное и гордое. "Артемида, Делия, независимая хозяйка лесов и Луны, - горько подумал он, - а я так в тебя верил, возможно даже, был чуточку влюблен". Делия придвинулась к нему еще ближе, ее волосы ласкали лицо, жаркий шепот пьянил: - Майон, женщина, даже если она богиня, всегда преклоняется перед мужчиной, наделенным какими-то особенными достоинствами. Ты станешь великим поэтом. Не думай, что я предлагаю тебе себя как взятку, считай меня наградой, которую ты заслужил. Я буду верной и покорной, любящей и преданной. Со мной ты узнаешь счастье, какого тебе в другом случае никогда не иметь. Майон, любимый мой, все будет прекрасно, только сделай так, как я хочу. Он терял разум и способность противоречить - от этого шепота, этих губ, нежной кожи под ладонями, чувствовал, как растворяется его воля, и он тонет в жарком шепоте, определяющем его судьбу и славу. Но тут что-то произошло. Словно отдернулась завеса в летний солнечный день, и ему увиделся Геракл - независимый и добрый, могучий и непримиримый, он смотрел хмуро, в его взгляде были упрек и сожаление. Невыразимым усилием Майон всплывал на поверхность, и расступилась тяжелая вода сладкого дурмана. - То же самое ты говорила Архилоху? - спросил он, отводя ее ладони. И понял по глазам Делии, что угадал. Ее лицо исказилось то ли злостью, то ли болью. Майону показалось, что сейчас она разрыдается, громко и безутешно, как обычная женщина. Нет. Она справилась с собой, в ее глазах полыхала ненависть. - Уходи! - яростно прошептала она. - Уходи, или я крикну своих собак. Майон протянул руку к ларцу. Делия отвернулась, и он решился, откинул крышку, вынул пачку листов, завернутых в узорчатую сидонскую ткань. Делия ему не препятствовала. - И вот еще что, - сказал он. - После этого разговора приходится поневоле критически взглянуть на некоторые общеизвестные события. Я имею в виду знакомую всем историю о том, как ты волшебством задержала идущие к Трое корабли, и Агамемнон, чтобы умилостивить тебя, был вынужден принести тебе в жертву свою дочь Ифигению. Я уверен, что ничего подобного не было. (Она отвернулась и молчала.) Ведь правда не было, Делия? - Не было, - сказала она тихо. - Никакого отношения я не имею к этой проклятой войне. Доволен теперь? - Да, - сказал Майон. - Потому что в этой истории, будь она правдой, ты была бы достойна лишь осуждения за жестокую и нелепую прихоть. Она зажмурилась и потрясла головой: - Убирайся... У выхода он обернулся. Делия стояла на коленях на медвежьей шкуре посреди рассыпанных золотых стрел, метких, но бесполезных сейчас, уронив руки, смотрела на него, и он едва не поддался ее умоляющим глазам. Хотелось вернуться, приласкать и утешить, сделать все, как она хочет, но этим он предал бы Геракла, доброго и могучего. Нужно было выбирать, и Майон выбрал. И ничего тут нельзя было сделать - ни утешить, ни объяснить. Майон вышел из пещеры. Собаки не сдвинулись с места, но злобно зарычали вслед, и это рычание сопровождало его, пока он не выбрался из леса на ведущую к Спарте дорогу. Он понял, что талант - оружие и сила, к которым относятся с уважением даже боги; что люди сильнее богов, пусть и не всегда. Он чувствовал, что прежним не будет никогда, что отыскал свою дорогу и должен ею идти, что бы ни ожидало за поворотом. - Спасибо, Делия, - сказал он, обернувшись к безмолвному лесу. - Ты и не представляешь, что дала мне. 10. ЕЛЕНА СЕГОДНЯ Эттей, занимавший во дворце какую-то ничтожную должность, но, как это часто бывает, имевший немалое влияние, внешним обликом был низенький, живой, с очень подвижным лицом, способным за минуту сменить множество выражений. Порой маски менялись молниеносно, без всякого соответствия с тем, что он в этот миг говорил, все время он играл, и догадаться, каков же он наедине с собой, было решительно невозможно. Может быть, он настолько сжился с вечным лицедейством, что и во сне маски на лице постоянно менялись. - Собственно говоря, увидеть Елену Прекрасную не составляет особого труда, - тараторил он, указывая Майону дорогу. - И, если быть совсем откровенным, мы неплохо на этом зарабатываем. Два раза в неделю мы, собрав некоторую плату, пускаем народ на галерею, и они могут собственными глазами видеть прогуливающуюся в саду Елену Троянскую. Честное слово, желающие не переводятся, и никто не считает, что потратил деньги зря. Быть у нас в Спарте и не увидеть Елену Прекрасную? Конечно, к тебе нельзя подходить с той же меркой, что и к обычным зевакам. Когда стало известно, что в нашем городе находится знаменитый афинский аэд... - Да? - вежливо спросил Майон. - Задумавший, как нам стало известно, грандиозное повествование о Троянской войне, - вкрадчиво добавил Эттей. - А это не могло нас не заинтересовать. Скажу больше, это заинтересовало в первую очередь Прекрасную Елену, ведь до сих пор, увы, не создано монументального сказания об этой славной войне. - И не отражена должным образом ее причина - Елена? - спросил Майон. - Я рад, что ты все понимаешь. О нас распускают всевозможные вздорные слухи, наверняка и до вас они дошли, - что мы якобы прямо-таки охотимся за молодыми талантами и сулим им немалые деньги, если они незамедлительно возьмутся за работу. Я могу тебя заверить, что это ложь. Нам нет необходимости кого-либо подкупать. Когда ты увидишь Елену, ты поймешь, что из-за такой женщины могла вспыхнуть сто одна война. И ты сам, без подсказки и подкупа, засядешь за работу - женская красота вызывает не только войны. Я прав? - Ты абсолютно прав, - сказал Майон. - Тс-с! Мы пришли. Майон оглянулся на спутника, но того уже не было. Колыхнулась драгоценная чужеземная ткань портьеры, и в зал вошла Елена. Она была прекрасна. Наверное, самая красивая на свете, и время не имело над ней власти. Можно было согласиться с Эттеем и многими другими, что из-за этой женщины способна вспыхнуть сто одна война. Можно было с легким сердцем верить, что много лет назад эти серые спартанские глаза, вызывавшие сладкую тоску, бросили народ на народ. Можно... но существовала еще холодная, мрачная война и летящие из прошлого стрелы. Поэтому он с трудом, но справился с нахлынувшим восхищением, нерассуждающим и страстным. Месяцем ранее он неизбежно растворился бы в этих глазах и стал их вечным рабом, но сейчас он был человеком, начавшим познавать жестокую сложность жизни и намеренным прошагать этот путь до конца. Он стоял и смотрел, как идет ему навстречу Елена Прекрасная. Елена Троянская. Она была как музыка, как пламя - прекрасное совершенство, и невозможно было представить мужские ладони на этих плечах, а ее, покорную, в чьих-то нетерпеливых объятиях. Майон молчал и смотрел. Елена, конечно же, расценила это как восхищение и улыбнулась - ослепительно, так, словно дарила весь мир, открывала все тайны и тут же забирала назад абсолютно все. "Ее даже невозможно сравнить со статуей", - подумал Майон. Тут что-то другое. Она шагала, улыбалась, поднимала глаза - и каждое движение, вздох, шевеление губ были словно продуманы за неделю до этой встречи и тщательно отрепетированы перед не умеющим удивляться зеркалом. Все было заученное, отшлифованное и оттого словно бы неживое. Роза из мрамора. Радуга из разноцветного стекла. "Значит, вот так, - смятенно подумал Майон. - Мы почему-то уверены, что красота - это обязательно и ум, и доброта, и другие высокие чувства. А ничего этого нет. Одна лишь красота, лежащая где-то за пределами образцов, отрешенная от всего на свете, никому не обязанная, никому ничего не дающая. И не вызывающая оттого даже примитивного желания. Кому захочется коснуться губами мраморной розы, как бы она ни ласкала глаз?" Нет, он все равно не поверил бы, что из-за одной ослепительной холодной красоты могла вспыхнуть Троянская война. Молчание стало неловким, а там и вовсе тягостным, во взгляде Елены разгоралось недоумение - она явно считала, что у безмолвного восхищения должны быть свои пределы. Но Майон никак не мог подобрать слова, да и о чем следовало говорить? Никого уже не вернешь и ничего не изменишь. - Итак, это ты - славный и талантливый аэд, решивший поведать миру о Троянской войне? - спросила Елена чуточку лениво - ответ, конечно же, она знала наперед, и, судя по довольной улыбке, привычно присчитала очередного раба к сонму предшествовавших. Майон осознал, что труды по созданию напыщенного батально-любовного полотна были бы оплачены аккуратно и щедро, с привычной скукой изощренных ласк. - Ты помнишь Париса? - спросил он неожиданно для себя. Ее брови дрогнули, впервые Майон заметил в ней нечто не наигранное - она задумалась, не сразу вспомнила. - Парис... Парис... Тот юнец, что дерзко похитил меня, и тем вызвал великую войну? Странно, я только сейчас подумала, что не помню лица, цвета глаз. Но разве дело в каком-то Парисе? - А Тезей? - перебил Майон. Брови снова взлетели, но уже привычно-капризно. - Тезей... Ну да, ваш царь. Разве я с ним когда-нибудь встречалась? "Вот так, - подумал Майон. - Эти серые спартанские глаза как отражение хмурого неба..." Сколько же она искалечила судеб - равнодушно, походя, невзначай, и тех людей, сквозь жизнь которых мимолетно прошла случайной непогодой, и тех, кого отправила в Аид эта война, где расчетливую подлость и примитивную корысть маскировали заботами о спасении чести красивой куклы. Он поклонился и пошел к выходу, чувствуя спиной недоумевающий взгляд, за которым неминуемо должна была последовать злость, хотя, разумеется, Елена вряд ли поняла бы причины его внезапного ухода. Не замечая встречных, он вышел из дворца и бесцельно побрел по улице, окончательно прощаясь еще с одной сказкой, умершей на пути из юности в зрелость. Он понимал, что иначе нельзя, что сказки делятся на исчезнувшие однажды бесповоротно и спутников до смертного часа. Но все равно было горько. Он ощутил руку на своем плече. - Мне сказали, что ты разыскивал меня. - Здравствуй, Прометей, - сказал Майон. 11. НЕКОГДА ЖИЛ ГЕРАКЛ... - Я бьюсь с тобой второй час, - сказал Гилл. - Будешь ты говорить или нет? Пора бы... Анакреон молчал. Потрескивали факелы на стенах, бросая шевелящиеся тени на лица, на стол, на девственно чистый лист бумаги, - на этот раз Гилл решил обойтись без Пандарея и записывать сам, но записывать-то как раз было нечего. - Ну? - Мне нечего сказать, - пожал плечами Анакреон. - И я не понимаю, чего ты от меня хочешь. Не понимаю, почему меня схватили посреди ночи, перевернули все в доме. Ты уверен, что царь Тезей одобрит такие выходки? - Я уверен в том, что ты - последняя сволочь. Как к тебе попала рукопись Архилоха? - Да я ее впервые вижу, - сказал Анакреон. Он сидел красивый, подтянутый, ни следа волнения или страха, руки сложены на коленях, не шелохнутся. Он сохранял полнейшую бесстрастность, лишь глаза смеялись - впрочем, не слишком явно. Он был как панцирь, от которого бессильно отскакивали любые стрелы. И Гилл никак не мог понять, на что этот мерзавец надеется, - рано или поздно улики отыщутся. Неужели - поздно? Неужели они начнут уже этой ночью? - Короче говоря, ты невинен, как новорожденный теленок, - сказал Гилл. - На тебя возвели какой-то коварный поклеп, верно? - Иначе я никак не могу объяснить происходящее. - Ну да, - сказал Гилл. Он присел на краешек стола и смотрел собеседнику в глаза. - А не кажется ли тебе, что ты просто-напросто переиграл? Что ты недооцениваешь мой скромный умишко? Самый невозмутимый человек на свете выйдет из себя, когда его посреди ночи стащат с супружеского ложа, приволокут в подвал, обвинят в государственной измене - особенно если это человек верный, честный и ни в чем не виноватый. Ты должен был плюнуть мне в глаза, вспылить хотя бы для вида, разыгрывать оскорбленного. А ты невозмутимо принял все как должное. Ты переиграл, милый. Был уверен, что все концы спрятаны надежно и оттого не продумал, как вести себя при аресте. Любой вор, когда его с поличным хватают на рынке, в сто раз гениальнее играет оскорбленную невинность. Ну? Он дорого бы дал, чтобы увидеть в этих насмешливых глазах если не испуг, то растерянность хотя бы. Бесполезно. - Ну, хорошо, - сказал Анакреон. - Я в самом деле тебя недооценил. - Сознаешься? - В чем? Давай прикинем. Ты не в силах доказать, что рукопись Архилоха передали мне убийцы. Более того, у тебя нет людей, которые способны свидетельствовать, что именно эта пачка бумаги - рукопись Архилоха. Ну а если так, из чего следует, что именно ее взяли у убитых и передали мне? - То, что это именно взятая у убитых рукопись, подтвердит Даон. - Ну и что? - спросил Анакреон. - Кто видел, как ее передавали мне? Вносили в мой дом? Кто докажет, что я ее вообще видел? Что я послал убитым записку с твоей печатью? Хвала Тезею, у нас существуют писаные законы. Кто рискнет пытать меня или судить на основании столь шатких обвинений? И ты не рискнешь. Он бил без промаха - не было прямых доказательств, не было свидетелей, Гилл не мог идти против афинских законов и собственных принципов, на этих законах основанных. - Ты прав, - сказал он глухо. - Я не могу идти против законов и своей совести, стоящей на страже этих законов. Но ты должен понять - только боги не оставляют никаких следов, не делают ошибок. А ты не бог. Рано или поздно мы найдем улики или свидетелей. По лицу Анакреона скользнула снисходительная улыбка. - Нет у вас завтрашнего дня, Дориец, - сказал он. - Нет, понимаешь? И не потому, что вы опоздали. Вы просто пытаетесь встать на пути горного обвала. Сметет. - Яснее можешь? - Не стоит, - безмятежно сказал Анакреон. - Успех предрешен. Со своей игрой в демократию Тезей надоел не только нам, но и Зевсу. Боги желают видеть на земле лишь отражение заведенных на Олимпе порядков - безо всяких выкрутасов вроде писаных законов. Он улыбнулся с нескрываемым превосходством, но Гилла это совершенно не задевало. Гилл крикнул стражу. - Посиди под замком и подумай, - сказал он Анакреону. Сел за стол и придвинул к себе рукопись Архилоха. Отрешился от мира за дверью, насколько это было возможно. Он читал захватывающее и несомненно подлинное повествование о давних временах, когда были молоды Геракл, Тезей и их сподвижники, целеустремленно уничтожавшие чудовищ, вразумлявшие воинственных царьков где уговором, где мечом, гасившие в зародыше войны. И параллельно - рассказанная с безжалостной прямотой очевидца, не намеренного приукрашивать и лгать, история многомудрого Нестора и его сторонников, исступленно готовивших грабительский поход на Трою. Яд и кинжал, клевета и подлог, фальшивые предсказания Дельфийского, Дадонского и других оракулов, якобы гарантировавшие милость богов и победу осаждавшим; подкупленные прорицатели вроде бежавшего из Трои и предавшего свой народ Калханта. И многое другое. Как оказалось, у горы Эримант Геракл встретился с вождями кентавров и другими соратниками, чтобы обсудить план последнего удара по Нестору и его сподвижникам (те уже вели бешеными темпами подготовку к Троянской войне, уже были намечены марионетки, которым предстояло привести все в действие). Архилох с Тезеем отсутствовали, что их и спасло от Эримантской резни. Узнав, что цвет их военачальников истреблен вместе с большинством кентавров, что Геракл убит, а стрелы похищены, что делу нанесен почти непоправимый урон и все нужно начинать сначала, они едва не опустили руки. Но духом окончательно не пали. Тезей отправился в Афины. Куда собирался Архилох - неизвестно, он написал лишь, что оставляет рукопись у надежного человека, прежде чем пуститься в опасное путешествие. "Совсем не исключено, - подумал Гилл, - что он направился в Фивы, город, всецело поддерживавший Геракла". Теперь Гилл мог восстановить дальнейшие события. Под притянутым за уши, насквозь лживым предлогом спартанское войско обрушивается на Фивы и разрушает город (может быть, Архилох в Фивах и погиб). Афины бездействуют - Тезей остался один-одинешенек, город и жители еще не оправились после недавнего нападения спартанцев, произведенного якобы в отместку за похищение Тезеем Елены. (То, что Тезей вернул Елену в целости и сохранности, на Спарту никакого впечатления не произвело. Гилл уже не сомневался, что и первое похищение Елены было срежиссировано Нестором и Агамемноном, - чтобы разгромом Афин подорвать силы Тезея и оторвать его от Геракла). А тут еще загадочная смерть братьев Елены Кастора и Полидевка. Эти бесшабашные и разгульные молодцы, несмотря на все свое легкомыслие и ветреность, сестру все-таки любили - свидетельства тому имелись, - и вряд ли им могло понравиться, что девушкой из знатного рода играют, как куклой: то подсовывают Тезею, то, разыграв спектакль, известный как "состязание женихов", отдают Менелаю, то бросают в объятия Париса. Сыграла свою роль и фамильная спесь, и обида на папашу Тиндарея, позволяющего проделывать такое с собственной дочерью, которая к тому же была как-никак внучкой Зевса. Без сомнения, братья многое знали об истинной подоплеке дела и наверняка не одиножды выражали недовольство. Потому вскорости братья гибнут в нелепой, непонятно кем организованной стычке. Дальше совсем просто. Созданного Гераклом союза больше не существует. Геракл мертв, как и почти все его видные сподвижники, перебиты кентавры, разрушены Фивы, слабы Афины, уцелевшие разобщены и бессильны. И уже нет ни времени, ни желания задумываться над случившимся у горы Эримант. Другие события заслоняют все - коварно похищена Елена, оскорбленный муж Менелай и оскорбленный отец Тиндарей мечут громы и молнии, просят помощи у друзей, боги благословляют на справедливое мщение, ахейская армада отплывает из Арголидского залива, и на ближайшее десятилетие все помыслы и усилия Эллады поглощены Троянской войной. Гилл отложил рукопись. В душе не было ничего, кроме безграничного сожаления и горечи. Факелы догорели, в сером рассветном небе за окном медленно растворялись звезды и уже проглядывала синева. Глядя на пожелтевшие листы, он снова и снова пытался понять, где был бы он и что делал, если бы довелось жить в то бурлящее время. Ответ не давался в руки. 12. ПРОМЕТЕЙ СЕГОДНЯ - Значит, ты так и живешь здесь? - спросил Майон. - Ремесленник из квартала кузнецов... - А что прикажешь делать? - сказал Прометей. - Требовать возведения храмов в мою честь, подбирать себе жрецов, которые вскорости начнут обирать простаков и вольно толковать "мою" волю? Если ты хорошо знаком с моей прежней жизнью, то должен знать, что я и раньше к этому не стремился, а уж теперь - тем более. Между прочим, все, что есть в этом доме, я сделал сам. Не так уж плохо, верно? - И все же ты мог бы как-то влиять на события. - Как? Конечно, нашлось бы немало людей, которые с готовностью последовали бы за богом. И таких, которые творили бы что угодно, прикрываясь званием моих последователей. И таких, которые независимо от меня объявили бы себя моими последователями. А я принужден был бы постоянно надзирать, поминутно карать одних и поучать других. Из меня, в таком случае, вышел бы тиран и мелочный опекун похлеще Зевса. - Но ведь есть и достойные твоей поддержки? - Конечно, - сказал Прометей. - Только достойные сами достигнут своей цели и, поразмыслив, поймут, что я им вовсе не нужен. Я им когда-то дал огонь и научил кое-каким ремеслам - потому что ими тогда владел только я. И хватит. И достаточно. Он сидел напротив Майона за искусно сработанным столом, высокий и сильный, с лицом, навсегда опаленным жаром кузнечного горна, и ничем не отличался от обыкновенного человека - гордая осанка не редкость среди людей, знающих цену своему мастерству. Разве только страшные бугристые шрамы на широких ладонях - но у людей встречаются и страшнее. И выкованное из его цепи железное кольцо с кусочком той самой скалы - но мало ли какие кольца носят люди? - Накрепко запомни одно, - сказал Прометей. - Мир очень юн. С тех пор как после потопа из горстки уцелевших возродилось человечество, сменилось всего девять поколений. Добро и зло, подлость и благородство - все это еще не сформировалось окончательно и не застыло, как расплавленный металл в литейной форме. Нужно окончательно победить зло, а если сделать это не удастся сегодня или завтра, ибо зло штука цепкая, то нужно научиться бороться с ним и не опускать рук, пока оно не исчезнет. Главное - не опускать рук и не склонять головы, верить, что зло не вечно. Впрочем, если бы ты думал иначе, ты не увяз бы с головой во всем этом деле и не пришел бы ко мне... - Нас плохо учили бороться со злом, - сказал Майон. - Вернее, совсем не учили. Это нас не оправдывает, но все же сыграло свою роль. - А вы деритесь, - сказал Прометей. - И учите тех, кто моложе, чтобы они не оказались в вашем положении, - вы ведь теперь понимаете, в чем ошибки предшественников. По комнате, лязгая и громыхая, прошел переваливающейся утиной походкой железный человек и подбросил дров в очаг. - Сам сделал, - сказал Прометей. - Конечно, далеко ему до Гефестовых золотых слуг, но подмастерье в кузнице из него получился. - Он рассмеялся и хлопнул Майона по колену: - А что, Майон, отдать вам этого болвана, пусть шагает впереди с дубиной и молотит направо-налево, а? Нет, нельзя - болван с тем же успехом может служить вашему противнику, если перепутает, в какую сторону идти, у него и места-то для мозгов в голове нет... - Как ты думаешь, удастся то, что на Олимпе затеяли против Зевса? - Не знаю, - сказал Прометей серьезно. - Зевса давно пора сбросить, но весь вопрос в том, как преодолеть страх перед ним. Он заставил забыть, что когда-то был слаб и жалок, что без помощи других небожителей никогда не завладел бы Олимпом, что молнии ему некогда подарили циклопы, а не сам он их создал, как вас учат. - Прости, если я тебя задену, - сказал Майон, - но ведь, когда Зевс сверг своего отца Крона и против Зевса из-за этого поднялись титаны, ты дрался на стороне Зевса. И сыграл большую роль в его победе. Наступило долгое молчание, беспокойное и саднящее, только железный человек, побрякивая, хлопотал у очага. - Ну что ж, - сказал Прометей. - За всю мою жизнь додуматься до этого вопроса и задать его смогли только Геракл, Тезей, Архилох и ты... Все равно, Майон. Мы, как и люди, взрослели, мужали, изменялись в лучшую или худшую сторону. Все были гораздо моложе. И он был другим. Это теперь Зевс поверил, что бессмертие и вечность - одно и то же, и его трон вечен. Есть еще какие-нибудь вопросы, которые тебя мучают? - Конечно, - сказал Майон. - Я узнал все подробности жизни Геракла и Троянской войны. Но у меня не укладывается в голове - понимаешь, просто не укладывается - несоответствие между тем, как все было на самом деле, и тем, как это все представляют. Мне не хочется верить, что люди были способны так поступать. И ничего не может мой ум с сердцем поделать. - Понятно, - сказал Прометей. - Конечно, тебе бы поговорить откровенно с кем-нибудь из умельцев перекрашивать черное в белое. Но никого из них не осталось, кроме Нестора, а откровенничать он ни с кем не станет. Одиссей неизвестно где, может быть, его и в живых нет. От Елены толку не добьешься. Но возможность есть - в том случае, если ты отправишься в Аид, уж там-то сможешь побеседовать с кем угодно... Не побоишься? - Нет, - сказал Майон, борясь с липким ознобом страха. - В конце концов, люди там бывали и возвращались оттуда... - Молодец, - сказал Прометей. - Провожатого дам. - Он кивнул в сторону железного человека. - Болван, но дорогу указать и к месту проводить способен. И вот что еще, Майон: некоторые сказки мне приписывают создание людей. Ложь. Ни я, ни Зевс, никто вас не создавал. Я только дал вам огонь да научил самому необходимому. И ни в чем не раскаиваюсь. Крепко запомнил? 13. ЦАРСТВО СЕРОГО СЧАСТЬЯ Небо над головой было мутно-серое, непроглядное и тусклое и походило больше на серую парусину, натянутую почти на высоте поднятой руки. И земля под ногами была серая, плотная, не камень и не песок, низкая, плоская, как доска, равнина. Невозможно было определить расстояний, понять, где земля сливается с небом, - сюда не достигал ни один луч солнца, не было ни камня, ни дерева, ни травинки, ни рытвины. Майон не отбрасывал тени, и ему казалось, что он не движется по плоской серой равнине, а шагает, не сходя с места. Он не боялся - серый мир вокруг не вызывал никаких чувств, кроме беспросветного уныния. Может быть, здесь не существовало и времени. И серая река, вдоль которой он шел, больше всего напоминала идеально прямую канавку, проделанную резцом в металлической доске и заполненную ртутью. Майон наклонился и зачерпнул в горсть воды - густая, словно бы и не мокрая, она лениво сползла с ладони, струйка глухо, без всплеска и разбегающихся кругов, вернулась в реку и слилась с ней. Потянуло тоскливым пряным запахом, расслабляющим и клонящим ко сну. Майон понял, что это - Лета, и ускорил шаг, держась подальше от неподвижной воды забвения. Впереди наконец-то появилась темная полоса, тянувшаяся в обе стороны и исчезавшая в размывающем ее края слиянии земли и неба. Стали попадаться камни - гладкие до бархатистости, словно обкатанные морем или отшлифованные. Полоса была медной стеной - ее верх терялся в сером мареве, ворота были распахнуты настежь, и в них лениво колыхались, завивались круговоротами, вздувались и опадали тяжелые клубы мрака, а Лета уходила в этот мрак. Человек в черном плаще сидел на большом округлом камне, похожем на огромный человеческий череп, сидел лениво, в позе хозяина, знающего каждый уголок своего двора. У него было узкое лицо с тонкими, брезгливо поджатыми губами и спокойные черные глаза. Его черный плащ слегка трепетал, словно раздуваемый ветром, хотя никакого ветра Майон не чувствовал. Их взгляды встретились, но в зрачках того Майон не увидел искорки, которую замечаешь, когда люди смотрят друг другу в глаза. Покойная пустота, два черных окатыша. - Здравствуй, Аид, - сказал он. - Здравствуй, - сказал Аид. - Ну как там, наверху? Вечная возня? Кто-то с кем-то дерется, что-то горит, кто-то тонет, кто-то за кем-то гонится, все суетятся, жить торопятся, разбогатеть торопятся, умереть торопятся, ни минуты покоя. Что оглядываешься? Не видно сторуких гекатонхейров и страшного Цербера? Их ожидал встретить? - Вообще-то, да, - сказал Майон. - Глупости. Сторукие дремлют где-нибудь в уголке. А Цербер до того опился водой из Леты, что просыпается раз в столетие. Как видишь, ваши россказни истине не соответствуют. Стража здесь не нужна - гостей я не отпугиваю, совсем наоборот. А стеречь здешних обитателей нет нужды, никто отсюда не уйдет по доброй воле. Нет здесь никаких узников, никаких огненных колес и сырых темниц. Заходят иногда буйные гости, да вреда от них особого нет. Заявился как-то Геракл и уволок за шкирку полусонного Цербера, но пес так испугался вашей суеты и солнца, что вырвался у входа и удрал назад. - А Тезей? - А, тот. Жив еще... - Аид усмехнулся. - Был такой забавный юнец. Приставал к моей супруге, пока не сообразил, насколько она холодна. Я его продержал у себя три года исключительно развлечения ради - хоть один крикливый да суетливый поблизости. Потом надоело, и я его выставил за ворота. Я вижу, ты, как и многие там наверху, убежден, что владыка царства мертвых грозен и наводит ужас? Чепуха. Я властвую не над страхом, а над скукой. Не зря Зевс поработал молниями, почти завалив вход в Аид и сделав его труднодоступной щелью среди диких скал. Отбиваю я у него подданных, завидно ему. - Тени? - При чем тут тени? - лениво удивился Аид. - Я о счастливых людях из плоти и крови говорю. Майон посмотрел вокруг и увидел множество людей - молодых и старых, мужчин и женщин. Они лениво расхаживали по серой равнине в одиночку, парами в обнимку и группами, некоторые беседовали, но так медленно, что слова, казалось, неспешно выползали изо рта, долго колыхались в воздухе, прежде чем скрыться в ухе собеседника. Разговоры были настолько тягучими, что Майон не различал слов: все двигались невыносимо плавно, все лица застыли в блаженных улыбках, так что казались отлитыми из металла погребальными масками и внушали тоскливый ужас, их было много, очень много. - Вот видишь, они счастливы, - сказал Аид. - Они живы и пользуются всеми радостями жизни - яствами, питьем, женщинами, умными беседами с учеными собеседниками. У них нет забот и хлопот, здесь нет войн и болезней, голода и несправедливости, нет зла... Майон почувствовал, что этот голос опутывает его липкой паутиной, и на губах оседает противная приторная сладость, словно он пригоршнями ел мед. Стоячая вода смыкалась над его головой, и, рванувшись на поверхность, он сказал: - Но добра ведь тоже здесь нет? - Добра? Я уже и не помню, что это такое. Ну и что? Зачем нужно добро, если счастья и здоровья - в избытке? Она не иссякает. - Аид указал кивком в сторону Леты. - И никого из них я не тащил сюда насильно, не завлекал обманом и не принуждал пить из Леты - они пришли сами, не выдержав суеты и ужаса верхнего мира. Есть счастье и нет зла, к чему сожаления о каком-то добре? "Но счастье и равнодушие несовместимы, - подумал Майон, - а они купаются в забвении и равнодушии. Им никто не нужен. Оказывается, подземное царство Аида стократ страшнее нарисованного молвой - с огненными колесами, зловещими стражами и нечеловеческими муками. Гея-Кормилица! - мысленно воскликнул он в изумлении. - Они же бегут! Скрывается в лесах Артемида-Делия, сам себя заточил в серой мгле Аид, ушел в пучины Посейдон. Боги, твои дети, Гея, бегут от самих себя и от людей". Чего же тогда стоит Олимп, почитаемый как средоточие высшей справедливости и разума, если одни боги стремятся покинуть его, а другие наперебой борются за людские души? - Ты, как я догадываюсь, тоже пришел выпить приносящей счастье воды? - нарушил его мысли Аид. - Нет, - сказал Майон. - Я хотел бы поговорить с одним из обитателей твоего царства теней. - С кем? В самом деле, с кем? Ахилл - всего лишь воин, никогда не знавший всей подноготной. Тиндарей? Калхант? Одиссей, может быть, еще жив, тогда его здесь нет. - С Агамемноном, - сказал Майон. Потому что Агамемнона легенды числили первым среди множества царей и военачальников, приплывших под Трою. Самый величавый, самый значительный, самый глубокомысленный, отважный, талантливый, самый, самый... Что бы ни писал Архилох, пусть все это правда, но такова уж была сила назубок выученного и внушенного с детских лет - при упоминании имени Агамемнона перед глазами возникала некая величавая фигура в сиянии золота и пурпура, триумфа и славы. Да, тень, скользнувшая над серой равниной навстречу Майону, величавости не утратила. Словно сотканный из колышущегося полупрозрачного тумана, перед Майоном встал Агамемнон, и Майон едва поборол робость и смущение. Перед ним был герой и - одновременно человек, неопровержимо изобличенный во лжи и подлости, и Майону почему-то стало невыносимо стыдно, словно позор Агамемнона падал и на него. - Кто ты? - спросил Агамемнон голосом, напоминавшим слабый шелест ветра в тростниках. - Майон, аэд из Афин. Я пишу о Троянской войне. - Это было славное дело. - Как знать, - сказал Майон. - Я пишу о том, что было в действительности. - Что ты имеешь в виду? - Рукопись Архилоха. Тень оставалась тенью, но глаза, казалось, ожили. - Истина все-таки вырвалась наружу? - С истиной в конце концов так и случается, - сказал Майон. - И все мы предстанем?.. - Такими, какими вы и были, - сказал Майон. - Царь, разве нельзя было иначе? Агамемнон думал. - Иначе - нет, - сказал он. - Что нам еще оставалось делать? Купец разоряет опасного соперника. Воин убивает опасного противника. А мы были и купцами, и воинами, и политиками. Троя, эта Троя... Кость в горле. Она вечно отказывалась присоединяться к нашим военным походам, она держала под своим влиянием морской путь в золотую Колхиду и другие торговые пути, с ней постоянно приходилось делиться. Но - напасть просто так? Ты молод и никогда не был государственным деятелем, тебе трудно понять большую политику. Мы плохо выглядели бы в глазах всего мира, развяжи мы первыми войну, напади мы без всякого повода. Да и собственные воины охотнее идут в поход, освещенный сиянием справедливости. Так что понадобилась Елена. - Но у меня не укладывается в голове, - сказал Майон. - Чтобы отец и муж поступили так с дочерью и с женой? - Необходимость, - промолвил голос, похожий теперь на отзвук далекого сражения. - Интересы государства, перед которыми меркнет все остальное. Что значили мысли, побуждения и желания самих Тиндарея и Менелая перед железной необходимостью любой ценой уничтожить Трою? И они это понимали. Они прежде всего политики, а уж потом - люди. Тиндарей не пожалел не только Елену, но и сыновей. Кастор и Полидевк убиты его людьми, по его приказу - когда стали опасными, слишком много кричали о лжи и грязных методах. - А Геракл? - Те же причины, - сказал Агамемнон. - Он проповедовал дурацкие идеи и мешал не только нам, но и Зевсу. Так что Зевс ничуть не рассердился на нас за убийство любимого сына. Мой милый малыш, речь идет о мире, где не действуют родственные и иные отношения, к которым ты привык, вот и все, что я могу тебе сказать. Майон ощутил смертную тоску. Он еще мог бы что-то оправдать и понять, зайди речь о яростном кипении нечеловеческих страстей, возвышенного гнева. Но все было неизмеримо мельче, проще, примитивнее, золотое сияние растаяло, остались убогая логика разбойника с большой дороги и скучный торгашеский расчет, лишь перенесенные несколькими этажами выше. - И ты ни о чем не жалеешь? - спросил Майон. - Я же тебе объяснил: нет места скорби и сожалению. Все умиротворены и покойны. - Ты не ответил по существу, Агамемнон. Голос Агамемнона стал еще тише: - Мальчишка... Почти все мы здесь, но Нестора здесь нет. Многомудрый поставит все на места и заткнет орущие глотки, он укроет все следы, и мы останемся в глазах потомков незапятнанными героями. Вам не победить... не победить... не... Простирая руки в бессильной ярости, он уплывал к воротам, как уносимый ветром клок тумана, его голос слабел, проклятия становились все тише, и наконец он растворился в ленивом шевелении густой мглы. - Как видишь, Аид, - сказал Майон, - мертвым далеко не безразлично, что говорят о них живые и что станут говорить потомки. - Что мне до того? - отмахнулся Аид. - Так ты отказываешься от воды из Леты? - Я не испытываю жажды. - Ты шутник, право... У меня есть предложение к тебе. - Он положил на плечо Майону вялую, словно бы бескостную руку. - Ты бы мог способствовать распространению счастья на земле. - Каким образом? - Вода, - сказал Аид, - вода из Леты. Ты можешь унести один-два меха с водой и подливать там, наверху, в ту, что пьют люди. Всего капля на бочку - и сотня людей облагодетельствована. Постепенно прекратятся войны, сгинут плутни и несчастья, на землю вернется Золотой век. И люди забудут всех богов, даже Зевса. Останусь только я, повелитель блаженных. И ты, мой ближайший помощник. Весь мир будет наш. Весь мир! Подумай о человечестве, которое захлебывается в грязи и крови. - Да ты просто сумасшедший, - сказал Майон. - Или величайший преступник. Рука на плече попыталась дотянуться до горла, но в пальцах не было силы, и Майон легко стряхнул их. Аид что-то крикнул, обернувшись к воротам. Из мрака появился Цербер. Бежать было бессмысленно. Цербер брел к ним, кудлатый и жирный громадный пес, три головы лениво мотались на поникших шеях. Майон увидел подернутые сонной поволокой глазищи, мутные, как грязное стекло. Страх пропал. Ничуть не опасна была эта зверюга со слона ростом. Доплетясь до них, Цербер зевнул в три пасти с хрустом и привизгом, показывая розовую гортань и страшные зубы, отряхнулся и потерся боком о Майона, как о ствол дерева. Он был уютный и теплый. Потом сладко потянулся, подошел и стал лакать в три языка воду из Леты. - Вот видишь, Аид, - сказал Майон, смеясь с облегчением, - вода забвения и блаженства играет скверную шутку с тобой самим, разрушая в первую очередь твое же царство. Он оглянулся, уловив краем глаза какое-то шевеление. Ближайшие обитатели края блаженных медленно, полукругом двигались к нему, растопыривая руки. Улыбки растягивали их лица в жуткие маски, и Майон, поначалу смотревший на них спокойно, вдруг понял, что они намереваются, смыкаясь, оттеснить его к Лете - а там, скорее всего, столкнуть в неподвижную воду, которой, хочешь не хочешь, придется наглотаться. Это было страшно, Майон дернулся и, отталкивая вялые руки, опрокидывая их, вырвался из полукруга, помчался прочь, приговаривая на бегу: "Значит, силой? Силой все же?" Он бежал и не мог определить, какое расстояние одолел, кровь бешено стучала в виски, серый мир без теней и четких очертаний, казалось, вот-вот растворит его. Он оглянулся и, овладев собой, перешел на шаг. Сзади была лишь непроглядная серая пелена, а впереди уже черной извилиной виднелась щель в горном склоне, где дожидался Прометеев железный человек. 14. ВЕЛИКИЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК ВЕРНУЛСЯ - Выходит, ты - Одиссей, царь Итаки, - с улыбкой сказал Гомер. - Тот самый, что десять лет после падения Трои странствовал по далекий морям? Человек торопливо кивнул, словно боясь, что ему не поверят. - Хитроумный Одиссей, один из тех, чьими усилиями была взята Троя, - сказал Гомер. - Ведь это ты придумал спрятать воинов в огромном деревянном коне? Об этом знает каждый мальчишка. Он посмотрел Одиссею в глаза, смотрел долго, и наконец Одиссей отвел взгляд, пробормотал чуточку смущенно: - Ну, предположим, дело обстояло немного не так... - "Немного" - очень хорошее и удобное слово, - сказал Гомер. - Оно такое растяжимое, в него порой столько вмещается. Значит, после падения Трои, когда вы отправились восвояси, обремененные добычей и славой, боги наслали на твой корабль ураган и загнали его неизвестно куда. И это тоже всем известно. Но, судя по твоему смущению, ты намерен заявить, что и здесь все обстояло "немного" не так? Одиссей посмотрел на него и впервые подумал, что притворная мягкость этого голоса напоминает кошачьи лапки со втянутыми до поры когтями. Он сказал осторожно: - Да, немного не так. - Любопытно бы знать, - сказал Гомер, - что подумали боги, узнав, что они, оказывается, принимали такое деятельное участие в твоей судьбе? В глазах Одиссея зажглось беспокойство. - Ты считаешь, они рассердятся, узнав, что им приписываются вещи, которых они не... - Не думаю, что они будут так уж сердиться. Боги, как женщины, предпочитают, чтобы о них лучше сплетничали, чем молчали вообще. Воздух полон богов - гласит наша пословица. Так какая, в сущности, разница? Итак, что же привело тебя ко мне, любезный Одиссей? - Я вернулся в Грецию лишь несколько дней назад, - сказал Одиссей. - И узнал, что некий Гомер из Афин пишет поэтическую историю моего плавания. Конечно, я удивился: о том, где я был все эти годы и что делал, знаю только я. Потом я прочитал написанное тобой и удивился еще больше. - Хочешь сказать, что теперь у меня "немного" не так? - Да все не так, разумеется, - сказал Одиссей. - Не был я ни у лестригонов, ни у лотофагов. Их и нет-то, наверное, - лотофагов. Не делил я ложе ни с какой Навсикаей. И откуда, скажи на милость, ты взял Сциллу и Харибду? Ничего подобного на свете нет, уж я-то знаю, я избороздил Ойкумену из конца в конец. - Видишь ли, творчество имеет свои законы, - с оттенком снисходительности сказал Гомер. - Ты храбрый воин и опытный мореход, но сейчас ты вторгаешься в область, где, прости меня, являешься полным невеждой. Законы творчества... - Причем тут законы? Не было ничего подобного! Ты все выдумал от начала до конца! Он смотрел упрямо и не собирался отступать. - Ну что ж, - сказал Гомер. - А где же, в таком случае, позволь узнать, тебя десять лет носило? Раздражения в его голосе не было, он скорее забавлялся. - Я вышел за Геркулесовы столпы. Ненадолго задержался в Атлантиде. И поплыл дальше, туда, где садится солнце. - Его лицо стало одухотворенным и мечтательным. - И я открыл, что океан не бесконечен, Гомер, и за Атлантидой лежат новые земли, неизвестные страны. Там строят огромные пирамиды, немного похожие на египетские, и там поклоняются богам, чьи имена почти невозможно выговорить. Там умеют с непостижимой точностью рассчитывать пути звезд, там есть птицы, которые умеют говорить по-человечески, но нет лошадей. Там... - Скажи, пожалуйста, - оборвал его Гомер. - И там ты прожил все эти годы? - Да, - сказал Одиссей. - Просто жил. Вообрази, как я удивился, когда вернулся и узнал, что ты, оказывается, написал о моих десятилетних странствиях. Твой труд, Гомер, несмотря на все его достоинства, ничего общего не имеет с истиной. - А что такое истина, любезный мореплаватель? - с улыбкой спросил Гомер. - Это понятие поддавалось и поддается всевозможным толкованиям. Созданная мною насквозь вымышленная история твоих путешествий известна тысячам людей, твоя подлинная - тебе и горсточке твоих спутников Что же, спрашивается, весомее? - Но это же ложь - то, что ты сделал. - Не стоит притягивать за уши набившие оскомину понятия, - сказал Гомер. - Что это за манера раз и навсегда раскладывать все по полочкам? Понятия и оценки могут меняться, и нужно только уметь привыкать к изменениям. Ты же сам признаешь, что твоя десятилетняя жизнь в тех неизвестных странах протекала буднично и скучно? Послушай вот это. - Он взял исписанный лист. - "Радостно парус напряг Одиссей и, попутному ветру вверившись, поплыл; сон на его не спускался очи, и их не сводил он с Плеяд, с нисходящего поздно в море Воота, с Медведицы, в людях еще Колесницы имя носящей, и близ Ориона свершающей вечно круг свой, себя никогда не купая в водах океана. С нею богиня повелела ему неусыпно путь соглашать свой, ее оставляя по левую руку. Дней совершилось семнадцать с тех пор, как пустился он в море. Вдруг на осьмнадцатый видимы стали вдали над водами горы тенистой земли феакиян, уже недалекой... - Это не обо мне, - сказал Одиссей. - Я никогда не плавал таким путем, и наверняка там нет никаких феакиян. - Наверняка, - согласился Гомер. - Однако, согласись, красиво. - Бесспорно. Это талантливо. - Я рад, что ты оценил по достоинству мой скромный труд, - сказал Гомер. - Что же теперь прикажешь делать? Ты внезапно возникаешь из неизвестности и сводишь на нет бесспорно талантливую поэму. - Но ведь ничего этого не было, - сказал Одиссей. Гомер оглядел его с ног до головы: ранняя седина в курчавых волосах, заметно обрюзгшая фигура, дурно сидящий, хотя и дорогой хитон - конечно, одежду он покупал здесь, второпях, он десять лет не видел греческой одежды и отвык от нее. И эти упрямые глаза. - Ты зол на меня? - За что, о боги? - искренне удивился Гомер. - За то, что я появился и разрушил твою работу. - Кто тебе сказал, что ты ее разрушил? И чего ты, собственно, от меня хочешь? Он со снисходительной усмешкой смотрел, красивый, сильный и талантливый человек Гомер, как Одиссей, помогая себе неуклюжими жестами, надеется подобрать слова и не находит их. Полосы солнечного света касались ножек стола, уголка рукописи, и буквы показались идеально четкими, словно вырезанными в камне. - А ведь ты неблагодарная скотина, Одиссей, - сказал Гомер. И резким толчком привычной к кулачным боям руки заставил сесть рванувшегося к нему Одиссея. - Объясни, - сказал Одиссей хрипло. - Начнем издалека, с одной грязной истории времен осады Трои. Шли годы, и воины, сообразив, что легкой добычей тут и не пахнет, поняли, во что их втравили, и начали все настойчивее уговаривать вождей убраться восвояси. Особенные опасения внушал Паламед - человек уважаемый и авторитетный. И вот в один далеко не прекрасный день оказалось, что Паламед требует снять осаду потому, что подкуплен троянцами. Один из вождей увидел на сей счет вещий сон, открывший предательство, отыскал наутро в шатре изменника золото и письмо троянцев - которые, как ты понимаешь, сам туда подсунул, - и Паламед вместе с ближайшими друзьями был казнен. Те, кто кричал о снятии осады, замолчали надолго. Ты не припомнишь ли имя военачальника, наловчившегося с помощью своих вещих снов отыскивать предателей? Одиссей смотрел под ноги, его пальцы сплетались, теребили одежду, не находили себе места. Гомер терпеливо ждал. - Он представлял большую угрозу для единства ахейцев, - сказал Одиссей. - К нему многие прислушивались. - Я не собираюсь ни осуждать тебя, ни оправдывать, - сказал Гомер. - Далее. Когда войско все же собралось на всеобщий совет, чтобы решить, возвращаться или оставаться, кто из вождей яростнее всех набрасывался на уставших торчать под Троей? Кто бил, ругал и угрожал немедленной расправой? - Хватит, прошу тебя! - Хорошо, - сказал Гомер. - Я просто искал объяснения - отчего же ты, не обделенный добычей и славой, не вернулся торжественно домой на свою полунищую Итаку, где удостоился бы шумного чествования, а подался за Геркулесовы столпы? Не так уж трудно это понять, верно? Ты слишком многих восстановил против себя, и тебе многое могли припомнить. Благоразумнее было переждать в отдалении, пока память не сгладится, пока схлынут страсти, пока Троя не уйдет в прошлое. Теперь, надеюсь, между нами не осталось недосказанного? Ты сыграл в Троянской войне весьма неприглядную роль, Одиссей. А я польстил тебе, живописав твои десятилетние скитания, приписав тебе идиотского деревянного коня, никогда не существовавшего, и многое другое. Но ты и не подумал поблагодарить, потому я назвал тебя неблагодарной скотиной. Хочешь что-нибудь возразить? Пожалуйста, я не тороплю. Вопреки его ожиданиям Одиссей ответил сразу: - Нет, возразить тут нечего, все было именно так, и я ни в чем не оправдываюсь. Я просто хотел бы кое-что объяснить. То, что я понял в океане и потом, на чужбине. Но сначала был все же океан. Понимаешь, море - необъятное, неизменное и вечное. Там, среди волн, нет ни лжи, ни коварства, все остается на земле, и наши интриги, наши подлости, наша погоня за успехом любой ценой кажутся такими крохотными, ничтожными. Только в море начинаешь постигать смысл жизни, цену добра и зла. Он умолк и посмотрел смущенно. - Короче говоря, подонок превратился в философа, - сказал Гомер. - Ты вернулся обновленным, стряхнул прежние пороки и жаждешь посвятить остаток жизни служению добру. Что ж, случается. Бывали и более удивительные метаморфозы. Но, дорогой Одиссей, что все-таки ярче и значительнее - вымышленные мной от начала и до конца твои захватывающие странствия или твоя всамделишная скучная десятилетняя жизнь где-то у предела света? Ведь моя рукопись изображает стойкость духа человека, прошедшего наперекор судьбе через многочисленные испытания, отважного воина, который должен служить примером для юношества. А ты? Ну что ты, раскаявшийся, можешь дать? Рассказать об этих неизвестных землях? Лошадей там нет, а птицы могут разговаривать? О землях гипербореев рассказывают и более удивительные вещи. - Там есть и много полезного. Вот, - торопливо порывшись в складках хитона. Одиссей извлек большой и спелый кукурузный початок. - Видишь? Сотня зерен в одном колосе, а то и больше. Представляешь засеянное такими колосьями поле? Сколько людей можно накормить? - Действительно любопытно. - Гомер с интересом оглядел початок и небрежно швырнул его на стол. - Накормить. И подорвать мировую торговлю зерном. Да за один этот колос тебя прикончат владельцы полей и зерноторговцы, болван ты этакий. Ты что, вообразил себя богом и намерен устроить новый Золотой век, мир без голодных? - Он выковырял несколько зерен и прожевал. - Вкусно, что тут скажешь... - Из них можно варить кашу и печь лепешки, - оживился Одиссей. - А стеблями кормить скот - стебель в рост человека. Там, где я жил, есть еще и... - Хватит, - сказал Гомер. - Ты что, так ничего и не понял? Нет никаких колосьев. Вообще за Атлантидой ничего нет - только беспредельный океан, омывающий Ойкумену. Все эти годы с тобой происходило только то, что описано здесь. - Он положил ладонь на свою рукопись. - Поймешь ты это наконец? - Но я... - Что - ты? - Гомер навис над ним. - Что - ты? Что ты можешь? Уверять людей, что все написанное мною ложь? Да кто тебе поверит? Кто тебя узнает? Тебя давно забыли, тебя нет, ты существуешь только здесь, в моей рукописи. Только эта твоя жизнь реальна. Поздно, Одиссей. Ничего уже не изменишь. Сцилла и Харибда нанесены на морские карты, имеются десятки свидетелей, которые их видели, и землю лотофагов лицезрели, и сирен. В Коринфе давно уже ввели особый налог на оборону от могущих вторгнуться лестригонов - и три четверти собранного, как ты понимаешь, прилипает к рукам сановников, а четверть разворовывает служилая мелкота. Что же, ты убедишь их отменить налог? А как быть с экспедициями в земли лотофагов, которые что ни месяц снаряжают на Крите и в Тартессе? Результатов никаких, но многие очень довольны... Все, кто сытно кормится возле этого начинания. Им ты тоже думаешь открыть глаза? Наконец, ты хочешь обидеть богов - ведь, согласно моей поэме, они сыграли большую роль в твоей судьбе, помогая и препятствуя... Тебя ведь не зря именовали хитроумным Одиссеем, вот и напряги ум. Самое безобидное, что только может с тобой теперь случиться, - прослывешь сумасшедшим, безобидным сумасшедшим, выдающим себя за славного героя и морехода Одиссея. Настоящий Одиссей - в этой рукописи. Всякий иной - не просто сумасшедший или плут, а опасный враг многих и многих. И обола я не дам тогда за твою жизнь. А вкус к жизни, я уверен, у тебя не смогли отбить все твои облагораживающие душу морские просторы. Итак, хитроумный Одиссей, что ты выбираешь? Он наклонился над ссутулившимся, поникшим Одиссеем, в голосе и в глазах не было ни злости, ни насмешки - только веселое и спокойное торжество победителя. Одиссей молчал. Отодвигались в никуда, в невозвратимое набегающие на далекий берег волны, легенды о Пернатом Змее, гомон попугаев, женщина с медным отливом нежной кожи, чужая весна и чужая речь, ставшая в чем-то родной за все эти годы. Он презирал себя. Но ничего не мог с собой поделать, не мог, вернувшись на родину после десятилетнего отсутствия, тут же потерять все вместе с жизнью. - Итак? - спросил Гомер. - Где же ты скитался все эти годы? - Долго рассказывать, - сказал Одиссей, сгорбившись и не поднимая глаз. - Остров сирен, земля лотофагов, прекрасная Цирцея, край лестригонов... - Прекрасно. И не забывай почаще заглядывать в эту рукопись. Гомер взял стилос и быстро, размашисто начертал на первом листе: "Великому путешественнику Одиссею от скромного летописца его свершений и странствий". - Вот так, - сказал он. - И не думай, что я ничего не понимаю, не считай меня чудовищем. При других обстоятельствах я сам отправился бы в те неведомые края, где птицы говорят по-человечески, а цветы не похожи на наши. Но не уничтожать же талантливое произведение, не объявлять же его сказкой только из-за того, что нежданно-негаданно вернулся числившийся погибшим морской бродяга? Начавший к тому же каяться в прежних грехах? Ты должен утешать себя тем, что поневоле послужил высокому искусству поэзии. Не знаю, обеспечено ли моему труду бессмертие, но долгая жизнь ему безусловно уготована. А вместе с ним и тебе, весьма и весьма мелкой личности, если откровенно. Так что будь мне только благодарен. Прощай. И отвернулся. Он вовсе не собирался злорадствовать, так что нужды не было смотреть в спину пожилому человеку в дурно сидящей одежде, шаркающими старческими шагами плетущемуся к двери. 15. ВРЕМЕНА КУКОЛЬНИКОВ - Вы, старшие, хотели оградить нас от прежних ошибок и прежней подлости, - сказал Майон. - Я все прекрасно понимаю и не решаюсь вас осуждать, не имею права. Но вы достигли как раз обратного: заставляли нас верить, что подлость была героизмом, лишили возможности самостоятельно оценить прошлое, подсунув красивые, лживые картинки. Я совсем не против того, чтобы учиться на опыте старших, но в данном случае примеры, на которых нас воспитывали, оказались фальшивыми. А меж тем существовала подлинная история жизни Геракла - нетускнеющий пример для подражания. Ты был причастен ко многим его свершениям, царь, почему же ты отступил? - Потому что я остался в одиночестве, - сказал Тезей. - И не нашел в себе сил занять место Геракла. И не смог завершить его дела. Все дальнейшие разговоры бесплодны, Майон, можно говорить до бесконечности, ни к чему не придя. Я прошу, оставь меня. Очень прошу. Я устал. - И, когда за Майоном затворилась дверь, попросил: - Гилл, может быть, и ты? - Наш разговор только начинается. Тезей тяжело вздохнул, откинулся, привалившись затылком к стене, и закрыл глаза. Гилл едва удержал рвущиеся с языка, как стрелы с туго натянутой тетивы, слова изумления и жалости. Тезей постарел рывком, вдруг, за сегодняшнюю ночь, проведенную над рукописью Архилоха, в беседах с Майоном и Гиллом, - седина в волосах, придававшая ему раньше зрелую мужественность, теперь была символом разрушения и старости, вены на руках набухли, голос стал надтреснутым и прерывистым. - Вот и лето ушло, - сказал он, не открывая глаз. - С ним навсегда ушли ваша безмятежность и юность. И мои силы. Кажется, с летом уходит и моя жизнь - я надеюсь, только моя... - Нет! - крикнул Гилл. И продолжал торопливо: - Конечно, Анакреон с Эвимантом причинили немало вреда, но я смог восстановить всю картину. Заговор шире и разветвленное, чем мне казалось, но я знаю почти все, и это дает огромные преимущества. Если мы нанесем удар немедленно, мы их опередим. Верных войск достаточно, мои люди готовы, но я не справлюсь только своими силами. Ты должен немедленно - слышишь, немедленно! - собрать военачальников и приближенных, которым можно доверять. Стянуть войска, подавить очаги пожара. Пойми, как только они узнают, что Анакреон сидит под замком, они выступят. А узнают они это очень скоро. Тезей! - Бесполезно. - Мы успеем. - Ничего мы не успеем, Гилл. - Тезей открыл глаза, но не изменил позы. - Ты не понял. Для меня поздно. Я достиг своего предела, меня больше нет, и ничего больше нет - ни воли, ни решимости, ни силы. Это предел. Даже если я соберу волю в кулак и мы их раздавим - что дальше? Масло выгорело, и светильник пуст. Останется усталый старик, который будет доживать век в огромном дворце. Так стоит ли цепляться за трон? Гилл наконец понял. Но в это невозможно было поверить. Мир рушился в тишине солнечного осеннего утра. Слезы навернулись на глаза, все плыло. Гилл, рыча, потряс сжатыми кулаками: - Но мы же не быки на бойне! Потом он решился на то, что недавно показалось бы ему святотатством - схватил Тезея за плечи и затряс, крича в лицо: - Собирай людей! Командуй! Разрази тебя гром, еще не поздно! Он разжал руки и отшатнулся, услышав короткий и трескучий смех Тезея. - Успокойся, я пока еще в здравом рассудке, - сказал Тезей. - Просто подумал, какой ты счастливый, - ты и представить себе не можешь, что чувствует человек, достигший своего предела... Знаешь, в памяти почему-то остаются только имена: Ариадна, Елена, мой Геракл, Архилох. О боги, как мы были молоды, как мы мечтали и пытались перевернуть мир, как тонули в женских глазах, как сверкали мечи и ржали лошади... По его щеке ползла жалкая старческая слеза. Гиллу казалось, что голова вот-вот лопнет, что ее распирают изнутри колючие шары, и он сжал виски ладонями. Отрывистый и решительный приказ сделал бы его яростно-счастливым, сметающим любые преграды, но он понимал уже, что приказа не будет. Никогда. - Иди, - сказал Тезей. - И запомни - стрелы Геракла к Нестору попасть не должны. Хватит и того, что было... Гилл, как сотню раз до того, шагал по дворцовым коридорам, отрешенный и бесстрастный. Как прикосновение раскаленного железа, спиной чувствовал злорадно-презрительные взгляды царедворцев, тех, кто значился в списке заговорщиков, и тех, кто палец о палец не ударил для свержения Тезея, но уже приготовил парадные одежды, чтобы чествовать преемника; и тех, кто по тупости своей понятия не имел о надвигающейся грозе, но несомненно будет ползать перед новым хозяином. Кое-кто открыто ухмылялся в лицо - очевидно, с живым мертвецом уже не стоило соблюдать видимости вежливости. ...Когда солнце поднялось повыше, стали поступать первые донесения. "Гарпии" подожгли несколько принадлежавших чужеземцам лавок, дрались с полицией и ораторствовали на улицах, особенно, впрочем, не распаляясь. Менестей, торжественно объявивший себя главой мятежа, собрал толпу у храма Афины и обрушился на Тезея со старыми обвинениями, доведенными до абсурда. Кто-то распускал слухи, что к городу приближаются дорийские отряды, с помощью которых Тезей якобы хочет расправиться с афинянами за непокорность и бунтарство. Один из полков, расквартированных под Афинами, объявил, что считает Тезея низложенным и больше ему не подчиняется, но из казармы не вышел. В другом кипела схватка: деловито, без лишней суеты убивали тех, кто оставался верным Тезею. Гилл сидел за столом, положив перед собой план Афин, и методично ставил на нем значки. Полиция, не получая от него указаний, попросту разбежалась и попряталась после тщетных попыток на свой страх и риск восстановить порядок. Военачальники и сановники не прислали к нему ни одного гонца. Должно быть, никто уже не считал его обладающим реальной силой, все в первую очередь бросались к Тезею - и уходили ни с чем. К полудню прекратилась всякая работа в ремесленных кварталах и в порту. Все больше войсковых начальников, очевидно разуверившихся в Тезее, переходили на сторону Менестея. Гилл убедился, что кажущимся хаосом управляет опытная рука - беспорядки планомерно распространялись с северной окраины Афин к югу - ко дворцу, к порту. И рука безусловно принадлежала не Менестею, действовал более умный человек. Мотавшимся по городу сыщикам Гилла не препятствовали, в нескольких местах некие неизвестные, обладавшие, судя по всему, влиянием, даже помогли им отвязаться от "гарпий". Эти издевательски-вежливые знаки внимания тем более никак не могли быть измышлением недалекого Менестея - надо думать, Нестор был уверен в своей силе и любезно помогал Гиллу уяснить размах и положение дел. Гилл погрузился в трясину тупого равнодушия. Он знал, что это конец, что все рушится, что ничего нельзя сделать - его люди были каплей в море, а приказы войскам могли исходить лишь от Тезея. И воздействовать на толпу, состязаясь с Менестеем в ораторском искусстве, мог лишь Тезей. А Тезей не делал ничего. Оставалось сидеть над картой и наносить новые, никому уже, в том числе и самому Гиллу, не нужные значки и выслушивать доклады, пугая запыхавшихся, взвинченных сыщиков бесстрастным лицом, он был опустошен и мертв, в сознании пульсировала одна-единственная жилка: нельзя отдавать Нестору стрелы Геракла. Постепенно и сыщики перестали появляться, очевидно занявшись неотложными делами по устройству собственных дел, только Пандарей невозмутимо сортировал бумаги в своем углу да сыщик Эпсилон прохаживался по коридору. Гилл подумал, не сжечь ли бумаги, но тут же горько усмехнулся - кому они нужны? - Я вас приветствую, почтенные сыщики, - раздался бархатный голос. На пороге стоял Нестор, с ласковой улыбкой доброго дедушки, в простом полотняном хитоне, украшенном лишь незамысловатой бронзовой фибулой. Один-одинешенек - в распахнутую за его спиной дверь просматривалась большая часть коридора, и он был пуст: ни воинов с мечами наготове, ни тех так и не увиденных Гиллом хватких ночных убийц, никого, даже сыщика Эпсилона не было. И этот поторопился устраиваться при новой власти, горько отметил Гилл. Нестор прошелся по комнате, уважительно оглядывая шкафы с бумагами: - Солидно, солидно, как я посмотрю, работники вы серьезные и обстоятельные... Тут только опомнился Пандарей и затянул: - Согласно существующим правилам, посторонние лица, не будучи сыщиками, подследственными либо вызванными по делу свидетелями, не имеют права находиться в помещении для хранения тайных служебных бумаг. - Ну а если не существует уже "существующих правил"? - спросил царь Пилоса. - И вашего царя, и вашего начальства, и самой вашей службы? Что там в правилах на этот счет, милейший? Сбитый с толку и не нашедший соответствовавших ситуации правил, Пандарей беззвучно разевал рот. - Вот видишь, - ласково сказал Нестор. - Ну, с этим все ясно - одушевленный стилос, может оставаться при этой должности и впредь. А с тобой что будем делать, Гилл? Гилл смахнул со стола карту и стиснул рукоятку лежавшего под картой узкого кинжала. Тяжело поднялся. - Ай-яй-яй, - сказал Нестор. - Неужели ты способен ударить кинжалом безоружного, беспомощного старика? В самом деле, способен? Он смотрел прямо в глаза, и рука с кинжалом опустилась - Гилл в самом деле не смог бы. Нестор подошел, небрежно разжал его пальцы, бросил кинжал на стол и сел напротив. - Что тебе нужно? - спросил Гилл. - Пустяки. Рукопись Архилоха и все бумаги по делу о подготовке мятежа. И, разумеется, ключ от камеры моего Анакреона. Да и Менестей хнычет, что ты упрятал под замок его верного сподвижника. Они хотели нагрянуть всей бандой, но я расставил вокруг вашего заведения критских стрелков. К чему допускать несерьезных людей к серьезным бумагам? Итак? - Что с Тезеем? - спросил Гилл. Нестор подобрал с пола смятый план Афин и выразительно развернул перед Гиллом: - Ты ведь сам обратил внимание, как мы занимали город, до последней минуты оставляя Тезею дворец и порт? Он для меня ничуть не опасен, а его убийства я допустить не мог - бунт бунтом, но не стоит лишний раз показывать черни, что убить царя так же легко, как последнего раба. Мне только что донесли - он грустно взирает с горы Гаргетта на отвергшие его Афины, а его корабль распускает паруса. Пусть себе уплывает. Может быть, доставить и тебя к кораблю? - Нет, - сказал Гилл. - Он уже не Тезей, а я... я уже тоже не я. "Значит, вот так, - подумал он. - Тезей. Можно быть другом и сподвижником Геракла, истребителем чудовищ, можно превратить жалкую деревушку в великолепный город, заложить основы демократии - и потерять все в одночасье, упасть, как загнанный конь. Явятся один краснобайствующий демагог и один старый интриган - и все идет прахом, прежние заслуги ничего не значат, люди забывают все совершенное для их же блага и равнодушно смотрят на тающие в синеве паруса. Нет, конечно, все гораздо сложнее. Мир не черен, но, о боги, где же мое место в этом мире?" - Выслушай меня, - сказал Нестор. - Я не собираюсь оскорблять или унижать тебя - просто с разумной жестокостью врача должен удалить опухоль. Ты мне не противник, ты вообще не борец. Ты был бледной тенью Тезея, его отточенным инструментом, марионеткой, а сейчас, когда нет больше твоего кукольника, ты не способен ни на одно самостоятельное движение, пока кто-то другой не возьмет в руки ниточки, - так я тебя понимаю, а я умею разбираться в людях. Хочешь возразить? Гилл молчал. Он встал, легкими шагами лунатика пересек комнату, выгреб с полок бумаги и положил перед Нестором, придавив сверху ключами от камер. - Рукопись Архилоха? Презирая себя, Гилл подошел к полке, но полка была пуста, хотя ошибиться он не мог, рукопись оставлял именно здесь. Пандарей недоумевающе пожал плечами - подозревать его и впрямь было бы полным идиотством. Гилл бесцельно пошарил по другим полкам, разбрасывая пахнущий сухой пылью хлам, и вдруг сообразил, почему в коридоре нет сыщика Эпсилона. Он сполз на пол, сбрасывая спиной и локтями листы и свитки и захохотал безжизненно и горько, запрокидывая голову. - Так-так-так, - сказал Нестор, - ну что же, всего не в состоянии предусмотреть и боги. Ничего, поймаем, никуда не денется. Стрелы тоже он уволок? Гилл кивнул - чтобы сохранить что-то живое в душе, следовало сохранить стрелы. - Вообще-то и мышь не выскользнет сейчас из Афин, - раздумчиво сказал Нестор. - Поймаем... Он швырнул бумаги о подготовке мятежа в очаг и ворошил закопченной кочергой, пока все не сгорело. - Вот так, - сказал он, вытерев руки о хитон. - Теперь и я в копоти, как настоящий мятежник. А свидетельства очевидцев о народном восстании, свергнувшем тирана Тезея, появятся позже. Всего тебе хорошего, Гилл. Когда надумаешь, приходи во дворец, дадим тебе работу. 16. И НЕСКОЛЬКО СМЕРТЕЙ - Итак, ты - Нида, - сказал Нестор ласково, - возлюбленная великого аэда Майона, потому что он несомненно будет велик, уж я-то в этом разбираюсь. Что ж, выбор Майона делает ему честь - ты поистине пленительна и можешь выслушать это без опасений от старого больного болтуна, чья кровь давно остыла. Девушка настороженно смотрела на него, отодвинувшись в угол. - Он оставил тебе рукопись, - сказал Нестор. - Он наговорил тебе много красивых слов о том, как это важно для него и для человечества, что ради вашей любви ты должна... И так далее. Правильно? - Я не понимаю, о чем ты говоришь, - сказала Нида. - Разреши, я с ней поговорю. - Эвимант за руку выдернул девушку из угла. - Или ты скажешь, куда девала эту пачкотню, или я тебя запихну в камеру на потеху моим молодцам. Нестор, царь Пилоса, звонко щелкнул пальцами. Спартанский метательный нож просвистел по комнате, и Эвимант без стона опрокинулся навзничь. Нида забилась в угол, придерживая обеими руками хитон на груди. - Убрать, - не оборачиваясь, сказал Нестор, и труп шумно проволокли к двери. - Ну, знаешь! - возмущенно крикнул Менестей. - Твои люди плохо воспитаны, - шепотом сказал Нестор, - и совершенно не разбираются в женской душе. К тому же этот молодчик много знал, все равно пришлось бы... - Ну ладно, - сказал Менестей важно. - И все же в моем присутствии твои люди могли бы... Нестор, не спуская с него ясных, ярко-синих глаз, надвигался, пока Менестею стало некуда пятиться, и он почувствовал лопатками холод стены. - Это в каком таком твоем присутствии? - ледяным, как камень подвала, шепотом спросил Нестор. - Что ты о себе возомнил? Я не требую вернуть деньги, которые тебе платил в последние годы, но уж будь любезен не гавкать на хозяина. Из-за того, что ты довольно успешно баламутил недалекие умы и добился некоторых достижений в растлении неустойчивых душ, ты возомнил, чего доброго, что это ты сверг Тезея? Как по-твоему, сколько продержатся твои молодчики, если я брошу на них критских стрелков? И сколько соперников спят и видят, как бы в нынешней неразберихе прикончить тебя и залезть на трон? - Ну ты уж, право, - сказал Менестей с вымученной ухмылкой. - Столько шума из-за девки и какой-то старой рукописи. Нестор грустно цокнул языком, сожалеючи покачал головой и громко приказал: - Всем - вон! Его люди тенями скользнули к двери, увлекая за собой Менестея. Нестор вывел Ниду из угла, бережно привел в порядок ее одежду и гладил по голове, пока она не перестала всхлипывать. - Все, девочка, - сказал Нестор. - Ну, обидел, ну, подонок, так наказали же его. Перед тобой верный друг, милая. Ну посуди сама, ты же умница. Питай я какие-то коварные замыслы по отношению к тебе и твоему Майону - отдал бы тебя этим молодчикам, а уж они... - Но ты тоже со мной играешь, - сказала Нида. - Изображаешь добрячка, но "гарпии" остаются за дверью. - Ох ты! - с досадой сказал Нестор. - К чему мне было бы тратить н