х кратеров внутрь Луны попадают солнечные лучи и, отражаясь от густых облаков, ровным сумеречным светом озаряют холмы и долины подлунного мира. И там, в этом не знающем яркого земного дня (но и земных ночей тоже!) мире, среди растительности розоватого цвета, помимо всевозможных рептилий, герои Берроуза встречают... кентавров! "Лица у них были необычайно широкими, гораздо шире любого человеческого лица... Тело этих существ было покрыто одеянием с короткими штанинами, доходившими до колен. Грудь каждого опоясывала подпруга; сзади к ней было присоединено ремнем нечто, напоминавшее упряжь земных лошадей..." Эти воинственные существа, пребывающие в полупервобытном состоянии, отлично владеют своим оружием - короткими мечами-кинжалами и необычного вида копьями - и доставляют землянам немало неприятных минут. Впрочем, как всегда у Берроуза, на иной планете очень скоро обнаруживают себя и стопроцентные гуманоиды - прекрасные и ликом, и сложением тела... Обозревая сегодня путь, пройденный мировой фантастикой, мы отчетливо видим в ней два потока. Один из них - фантастика развлекательная, "несерьезная". К сожалению, именно эта ветвь фантастики прежде всего бросается в глаза стороннему наблюдателю, по ней еще и сегодня нередко судят о фантастике в целом. К этой-то ветви фантастики и тяготеют произведения, рассмотренные в данном разделе. Влияние в изобилии переводившейся у нас западной беллетристики остро чувствовалось в двадцатые годы в только-только зарождавшейся советской фантастике. Вот каких селенитов увидим мы, к примеру, в романе Виктора Гончарова "Психо-машина" (1924): "В машину влезли два странных широкоплечих существа - два слоненка на задних лапах... Верхние конечности, мускулистые и прикрытые пергаментной кожей с мелкими черными волосиками, заканчивались двумя длинными пальцами..." Это - небезы. Представители эксплуатируемого большинства лунного общества. А вот и сами эксплуататоры, везы: "Тут я заметил сидящее в кресле в носу аппарата... еще более странное существо... Если небезы были на две головы ниже человека среднего роста, то это существо не доходило бы и до пояса. Большая голова, совсем не по туловищу, с таким же хоботом, только более нежным, тонкие ручки с двумя длинными пальчиками и совсем крохотные ножки..." Мыслящие слонята... Это было так изысканно, так необычно! Для определенной категории читателей, разумеется. Качественно иной поток фантастики составляют произведения, фантастический допуск в которых не самоцель, а средство. Средство показать безграничные возможности науки и приблизить их реализацию - в фантастике научно-технического плана. Средство привлечь общественное внимание к острым проблемам современной писателю жизни - в фантастике социальной. К этой последней принадлежит еще одна группа лунных монстров - специализированные селениты Герберта Уэллса. В 1901 году знаменитый фантаст опубликовал свой новый роман - "Первые люди на Луне". Что же увидели на Луне уэллсовские Кейвор и Бедфорд? Первым из представителей лунного мира встретилась им странная громадина, рыхлая и почти бесформенная. Не без труда угадывалась в этом чудовище заурядная лунная "корова" - специально усовершенствованная порода, дающая максимум продукции. А затем... Затем они попадают в подземный мир селенитов. В целом селениты Уэллса напоминают муравьев. Но только в целом! "Казалось, что в этой суетящейся толпе нельзя найти двух сходных меж собой существ. Они различались по форме, по размерам и представляли самые устрашающие вариации общего типа селенитов. Некоторые были как громадные пузыри, другие сновали под ногами у своих братьев. Все они казались каким-то гротеском, уродливой карикатурой на людей..." Селениты Уэллса не только лунных коров приспособили для максимальнейшего производства продукции - они и самих себя так же исчерпывающе усовершенствовали. "На Луне каждый гражданин знает свое место. Он рожден для этого места и, благодаря искусной тренировке, воспитанию и соответствующим операциям, в конце концов так хорошо приспосабливается к нему, что у него нет ни мыслей, ни органов для чего-нибудь другого". Если это пастух, то он снабжен длинными ремнеобразными щупальцами. Если это носильщик, то он представляет собою кривобокое существо с огромными плечами. Художник здесь - субъект с очень подвижной рукой и строгим взглядом, рисующий с невероятной быстротой. Ювелир - крохотное существо, могущее уместиться на ладони. У машинистов, благодаря особым прививкам, отрастают длинные "руки", стеклодуву увеличивают легкие, превращая его попросту в легочный мех... Эта же приспособленность царит и среди селенитов-"интеллигентов": администраторы обладают здесь большой инициативой и гибкостью ума, ученые хранят в своей памяти невообразимую массу сведений по узкоотраслевым вопросам, эксперты приучены распутывать самые сложные аналогии. И все они, представляя собою карликовые существа с уродливо гипертрофированным мозгом, разительно отличаются от селенитов-ремесленников или селенитов-воинов. Возглавляет это удивительное общество Великий Лунарий. Вот как описывает Кейвор его внешность: "Сначала этот лунный мозг показался мне похожим на опаловый расплывчатый пузырь с неясными, пульсирующими, призрачными прожилками внутри. Затем я вдруг заметил под этим колоссальным мозгом над краем трона крошечные глазки. Никакого лица не было видно - только глаза, точно пустые отверстия. Потом я различил внизу маленькое карликовое тело с белесыми скорченными, суставчатыми, как у насекомых, членами... Слабенькие ручки-щупальца поддерживали на троне эту фигуру..." Буржуазные экономисты сравнивали общество с человеческим организмом: рабочие - это руки общества, правящие классы - его мозг... Герберт Уэллс с предельной яркостью овеществил эту метафору. Его лунное общество - действительно карикатура. Карикатура на специализированное, донельзя разобщенное капиталистическое общество, где человек - лишь винтик общественного механизма, превосходно притертый и максимально обезличенный. В лице селенитов Уэллса мы имели дело с фантастикой социальной. Заглянем теперь в фантастику научно-техническую. Ведь были же у фантастов попытки реально представить возможные - не отрицаемые наукой! - формы разумной жизни на Луне? Не может быть, чтобы не было... В двадцатых годах во Франции была учреждена премия Жюль Верна. Присуждалась она, естественно, за лучшее научно-фантастическое произведение года. В 1929 году эта премия была вручена Альберту Байи за роман "Эфир-Альфа". Изобретатель Монкальм и его невеста Минни летят на Луну. И этот лишенный атмосферы, холодный и неуютный мир оказывается-таки обитаемым! "...Перед ним плясали маленькие огоньки. Они взлетали, опускались, смешивались, прыгали по скалам. Синие, красные, зеленые и фиолетовые... Они имели форму звезды о шести лучах". Земляне находят общий язык с этими удивительными звездами - им оказывается... азбука Морзе. "Мы дети Радия, и наша жизнь электромагнетическая, - сообщают селениты-звезды. - Мы вечны..." Сгустки электрической энергии, они лишены всякой материальной оболочки, живут только колебаниями, через колебания воспринимают окружающее. Они могущественны, их разум безграничен, они способны даже оживить погибшую Минни. ("Мы захотели узнать причину смерти Минни, и мы нашли...") Но это холодный, бесчувственный разум. Из опасения, что земляне захотят овладеть Луной ("Разве мы знаем, где остановятся ваши открытия?"), радии стремятся уничтожить всякую жизнь на Земле. Космическое пространство открыто для них, и вот уже катятся по Земле электромагнитные бури, пожары, землетрясения, ужасные наводнения... В художественном отношении роман Байи бесконечно устарел сегодня. Но мысль об энергетических сгустках как возможной форме инопланетной жизни не кажется абсурдной и в наши дни. За прошедшие столетия человечество многому научилось, повзрослело и посерьезнело. На смену отроческим мечтам в большинстве отраслей науки пришло точное знание. И это не могло не сказаться на научной фантастике. Фантастика тоже посерьезнела. Лишь в юмористической ветви ее еще сохранились селениты человекообразные. Хотя, конечно, нет правил без исключений... В 1958 году, например, появилась в русском переводе отнюдь не юмористическая повесть украинского фантаста В. Бережного "В звездные миры". Искушенный читатель уже не мог без юмора воспринимать такие "находки" автора, как, скажем, человеческий скелет, обнаруженный на Луне: длина его, сообщает фантаст, достигала семи-восьми метров... Нет, современный читатель не склонен довольствоваться бесконечными вариациями на темы Андрэ Лори или Г. Жулавского! Однако что же нынешние фантасты? Ищут ли они новые формы жизни, более приемлемые в наш эрудированный и потому неизбежно скептический век для Луны Обитаемой? В повести А. Шалимова "Пленник кратера Арзахель", опубликованной в 1964 году, космонавт, исследуя лунную поверхность, встречает Гроздь. "Гроздь медленно приближалась. Когда расстояние сократилось до нескольких метров, ее движение замедлилось. Теперь я мог хорошо рассмотреть ее. Вблизи она напоминала кисть гигантских виноградин, каждая размером с большой арбуз. Зеленые полупрозрачные виноградины, круглые и удлиненные, плотно прилегали друг к другу и, казалось, чуть пульсировали". Космонавту не удается вступить в реальный контакт с "виноградинами". Но автор прозрачно намекает, что принадлежат они все-таки к категории мыслящих... Повесть Шалимова - едва ли не единственное произведение фантастики последних десяти - пятнадцати лет, где нам удалось обнаружить разумную лунную жизнь. Современные авторы в изобилии встречают на Луне грибы, мхи, плесень. Изредка натыкаются на медуз или хотя бы многократно увеличенных, "лунных" микробов. Но в наличии высших форм жизни Луне сегодня, как правило, отказывают и фантасты. Самое большое, на что они решаются сегодня, - это многозначительно обронить по ходу дела: "Примерно в километре от него отчетливо виднелись голубоватые светящиеся пятна. Неровный, призрачный свет смешивался с алыми красками затмения, непрерывно менял оттенки. Пятна медленно, но все же отчетливо перемещались..." (Рассказ Ю. Шпакова "Вымпел" в его сборнике "Один процент риска", 1965). Нетрудно понять, почему столь резко оскудел лунный мир в книгах фантастов. Луна сегодня слишком близка для нас. Мы знаем обратную сторону Луны, видели на экранах телевизоров лунную почву. Реальный земной человек уже ступил на поверхность вековечной нашей небесной соседки... Вспомните, что мы говорили, рассуждая о сочинениях Лукиана и Годвина. Очередное тридевятое царство перестало быть тридевятым царством... - и фантасты устремились дальше. А вместе с ними отправились к дальним планетам и звездам и бывшие лунные великаны и монстры. Приглядитесь внимательно к новинкам научной фантастики: вы легко обнаружите в них не только человекообразных (гигантов и карликов, "прекрасных лицом и телом" и "морально и внешне уродливых"), но и наделенных разумом "летучих мышей", и - в изобилии - всевозможных кенгуру-, медузо-, спруто-, змее-, жуко-, пауко- и муравьеподобных. Что же касается Луны... Нынешние фантасты все чаще находят на ее поверхности следы пришельцев из иных миров. Развалины их баз. Поставленные ими памятники и обелиски. Покинутые ими корабли. Оброненные пуговицы и зажигалки. Наконец, специально приготовленные для землян контейнеры с подарками и сувенирами. А тем временем в земных лабораториях наши современники-ученые рассматривают под микроскопом кусочки лунного грунта... Солярис и... Кo "...Второй том Хьюджеса и Эгла, который я перелистывал совершенно машинально, начинался с систематики, столь же оригинальной, сколь и забавной. Классификационная таблица представляла в порядке очереди: тип - Политерия, класс - Метаморфа, отряд - Синциталия. Будто мы знали бог весть сколько экземпляров этого вида, тогда как на самом деле существовал лишь один, правда весом в семнадцать миллионов тонн..." Вы уже догадались, конечно, что речь идет о знаменитом Солярисе. Но действительно ли он так одинок, неповторим и уникален, как это утверждает Крис Кельвин в романе Станислава Лема? Попробуем разобраться. И начнем, как говаривали древние, "ad ovo" - "с яйца", с самого начала... В многозвездном небе фантастики полным-полно самых разнообразных планет: трудно найти фантаста, который не внес бы хоть малой лепты в создание фантастической Вселенной! Одинока ли в этой Вселенной планета Солярис? Поймем этот вопрос - для начала - слишком буквально и... поищем планеты именно с этим именем. Поищем... А поискав, наверняка обнаружим планету со сходным названием Солярия в романе А. Азимова "Обнаженное солнце" - мрачноватом романе о небеспечальном будущем людей, избалованных всевозможной кибертехникой и отвыкших от непосредственного общения с себе подобными. Если же хватит у нас для поисков и времени, и смекалки, и терпения, мы можем обнаружить и такой факт: не переводившийся у нас роман американского писателя Нормана Спинрада называется - представьте себе - не как-нибудь, а... "Жители планеты Солярис"!.. Впрочем, такое совпадение в названиях планет еще ни о чем, разумеется, не говорит. А потому обратимся к более существенным компонентам в характеристике Соляриса... Солярис - планета в системе двойной звезды, он вращается вокруг голубого и красного солнц. Ах так?! - воскликнем мы и обрушим на читателя каскад подобных же - в системах двойных звезд - планет. Это и населенный вполне симпатичными кентаврами-ссвисами Теллус в "Робинзонах космоса" Ф. Карсака, и планета малоприятных своей призрачностью Видящих Суть Вещей в "Балладе о звездах" Г. Альтова и В. Журавлевой, и удивительное небесное тело в рассказе Ф. Брауна "Планетат - безумная планета", и не менее загадочная Малышка в "Ловушке для простаков" А. Азимова, и, наконец, Интеропия у самого С. Лема (именно на ней, между прочим, обитают в "Звездных дневниках" горообразные добродушные гиганты "курдли"). И массу других планет, опекаемых двойным светилом, встретим мы в книгах фантастов... Но - далее. Солярис - планета, покрытая океаном? А Аквация в "Советниках короля Гидропса" неистощимого на выдумку С. Лема и Пинта в его же "Тринадцатом путешествии Ийона Тихого"? А "Инфра Дракона" Г. Гуревича с ее подводными "куполами, шарами, плавающими башнями" и "какими-то странными существами"? А, скажем, злополучный - с единственным крохотным островком, если не считать ледяных шапок у полюсов, - Трайдент в "Мятеже шлюпки" Р. Шекли или населенная полуразумными дельфоидами Венера в "Сестре Земли" П. Андерсона?! Планета, покрытая Океаном с большой буквы? Живым и, более того, мыслящим Океаном? Вот мы и добрались до самой сути нашего вопроса. Что ж... Оставим в стороне мимолетные упоминания фантастов о "живом океане загадочной планеты 926-Б-719" ("Земля зовет" В. Рыбина), о "Говорящем Океане Проциона-четыре" ("Обмен Разумов" Р. Шекли). Лишь вкратце упомянем и таких "микрородственников" Соляриса, как зловещее озеро протоплазмы, порождающее квазилюдей, - в схватке с ними едва не гибнут герои шумно знаменитых "Звездных королей" Э. Гамильтона. Или "Отец-Аккумулятор" планеты Арания - озеро, служащее своеобразным механизмом для выработки электроэнергии и питающее ею паукообразных обитателей того странного мира, который выведен в третьей книге романа-эпопеи С. Снегова "Люди как боги". Или, к примеру, живое Оранжевое море, которое обнаруживают на Оранжевой планете персонажи повести В. Михановского "Оранжевое сердце"... Но вот на рассказе одного из старейшин американской фантастики - Мюррея Лейнстера - стоит и задержаться. Героиня этого рассказа - живое существо Эйликс, бесформенная студенистая масса, распростершаяся от одного полюса открытой людьми новой планеты до другого. "Она заполняла собой то, что могло быть океанскими безднами, и тонким слоем покрывала высочайшие вершины планеты..." Земляне быстро узнают об удивительных ее свойствах: телепатически воспринимая пожелания людей, она создает из своего изменчивого тела любые мыслимые вещи - от простенького рычага до сложнейшего, в сущности, земного деревца! И... И начинается обычная для западной фантастики история - многовековая эксплуатация недр планеты. Необычно лишь то, что ведется-то она... с помощью самой Эйликс, послушно загружающей трюмы грузовых звездолетов ценнейшим минералом. Однако же сотни лет общения с людьми дали ей нечто большее, чем простое умение выполнять приказы: под влиянием впитываемых ею человеческих знаний и опыта разбуженное ее сознание преобразуется в разум. Этот суперинтеллект бесконечно доверчив к людям. Единственное, чего он прямо-таки жаждет в обмен на тысячетонные сгустки сокровищ своей планеты, - это общение. "Я привыкла к обществу людей. Без них я очень одинока..." А люди, коварные и недалекие люди отдаленнейшего будущего, - они зачастую предстают таковыми в прогрессивной западной фантастике, - уже заподозрили в бедной одинокой Эйликс... кого бы вы думали?.. своего Врага Номер Один! Еще бы, ведь она - это порождение ада - поистине всемогуща по сравнению с землянами! Всемогуща - несмотря на все их хитроумнейшие машины! Им страшно подумать, даже представить страшно, что может произойти, сменись вдруг ее расположение к людям пусть всего только на недоброжелательство. Невдомек им, коварным и недалеким, что Эйликс просто незачем враждовать с людьми, ей просто нечего делить с ними! Невдомек... и они уже затевают бессмысленные - заведомо обреченные на неуспех - акции по уничтожению сверхопасной планеты. И Эйликс вынуждена защищаться от этих ставших слишком уж агрессивными землян, и она "изобретает" все новые и новые способы экранировки и в конце концов совсем исчезает из поля их зрения - перемещает свою планету в другую галактику... А жажда общения с ними - людьми - остается, и Эйликс неподдельно счастлива, когда часть заблудившейся экспедиции землян (которую, кстати, она без всякой корысти выручает из весьма бедственного положения) добровольно поселяется среди истинно райских лесов и озер, предупредительно возникших на этой милой, доброй одинокой планете. Рассказ М. Лейнстера так и называется: "Одинокая планета". Что ж, она-то, Эйликс, и была уникальным в фантастической Вселенной разумным Океаном-планетой... пока не появился у нее "младший брат" - мыслящий Океан Соляриса: роман С. Лема был написан значительно позже этого рассказа. Естественно, между "родственниками", даже и близкими, нет никакого иного сходства, кроме чисто внешнего; да и в этом плане близнецами их никак не назовешь. Пожалуй, именно вот этой открытостью людям, неуемной своей общительностью, бесхитростной любознательностью Эйликс, бесконечно терпеливая к мелкомасштабному нашему племени, и отличается прежде всего от мрачноватого, замкнутого в себе, трудного на контакт (а может быть, и вовсе неконтактного!) мудреца с планеты Станислава Лема. Чтобы исчерпать до конца заданный себе вопрос, не удержимся - если не перечислим (слишком их много), то хотя бы разобьем на группы другие планеты, чем-либо близкие Солярису. Это, во-первых, планеты, покрытые, вместо Океана, иной мыслящей - или хотя бы чувствующей - однородной субстанцией: цветами ("Вы, вероятно, назвали бы нас единым организмом. Наши корни сплетены в единую сеть, она охватывает всю планету - возможно, вы скажете, что это наша нервная система. На равных расстояниях расположены большие массы того же вещества... должно быть, вы назовете это мозгом. Не один мозг, а многое множество, и все они связаны общей нервной системой..." Мы процитировали роман К. Саймака "Все живое..."), "сиреневыми песками" ("Аналогия" М. Емцева и Е. Парнова), "первичным илом" ("Последняя великая охота" А. Якубовского)... Это, во-вторых, планеты, заселенные сообществами с жестко сбалансированной экологией, - все живое составляет в подобном мире единое целое. Таков, к примеру, "страшный" Пирр в романе Г. Гаррисона "Неукротимая планета". То же и в романе Р. Маккены "Охотник, вернись домой", и, скажем, в рассказе Д. Шмица, который так и называется: "Сбалансированная экология". В-третьих, это планеты, на которых, как и на Солярисе, землян подстерегают псевдореальные образы, извлеченные из памяти людей, двойники или всевозможные иные, вполне ощутимые "фантомы"; на поверку такие планеты могут оказаться "искусственницами" - чудесным творением высокоразвитых братьев по Разуму ("Третья экспедиция" Р. Брэдбери, "Вечный эрзац" Э. Ван Фогта, "Цветы Альбароссы" М. Грешнова, "Планета для контакта" Е. Гуляковского, "Запрещенная планета" В. Стюарта, "Звездные берега" С. Слепынина и многие другие произведения). В-четвертых, это... живые планеты, список которых, будем считать, открыл еще А. Конан Доил в своей повести "Когда Земля вскрикнула". Планету, которая "хотела, чтобы ее любили ради нее самой, а не ради богатства", мы найдем, к примеру, у того же Р. Брэдбери ("Здесь могут водиться тигры"); с живыми же планетами встретимся мы в "Малыше" А. и Б. Стругацких, в "Девочке с Земли" К. Булычева. И наконец, каким-то боком примыкают сюда - в силу собственной необычности - разнообразные планеты-механизмы ("Фактор ограничения" К. Саймака, "Запретная зона" Р. Шекли, "Порт Каменных Бурь" Г. Альтова). Они действительно необычны, эти планеты, особенно же, пожалуй, та, которую придумал Р. Шекли. Обнаружив ее, земляне поначалу теряются в догадках, никак не могут понять назначение увенчивающего ее огромного столба с кольцом на конце. Этот столб оказывается... ключом, которым заводят "планету-игрушку"; попробуйте-ка представить себе размеры детишек, этой игрушкой забавляющихся!.. Подытожим. Не так уж, как видим, и одинок Солярис: в бескрайних просторах фантастической Вселенной есть у него и дальние, и близкие "родственники", есть даже и "старшая сестра"... Так, впрочем, очень часто случается в фантастике: у самой заманчиво оригинальной идеи "вдруг" обнаруживаются разнообразнейшие соответствия и параллели! А свидетельствует это лишний раз вот о чем. Фантастика - это прежде всего литература. Художественная литература. И сколь бы важную роль ни играли в ней научно-технические идеи, главный секрет обаяния лучших ее произведений в другом. В их художественной полнокровности. Ведь и "Солярис" Лема завораживает нас отнюдь не подробнейшими обоснованиями самой возможности существования разумного океана, хотя и они, эти обоснования, безусловно для нас интересны. Роман Лема "берет" другим. Трудные пути человечества к звездам, встреча с Неизвестным на этих путях, проблематичность взаимопознаваемости участников Контакта, наконец, поведение и судьбы людей, уносящих к звездам весь свой земной "багаж", - ведь именно это привлекает нас в первую очередь в "Солярисе", не так ли? О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ В преддверии "грядущей борьбы" Когда разговор заходит об истории фантастики как жанра или вида литературы, зачастую слышишь: жанр этот (или вид) создан в последней трети прошлого века Жюль Верном и Гербертом Уэллсом. В дореволюционной России не существовал. С первым из этих положений трудно не согласиться: у колыбели научной фантастики, какою мы ее знаем, действительно стояли Жюль Верн и Герберт Уэллс. Но вот со вторым... Мы плохо осведомлены о нашей дореволюционной фантастике. Знатоки фантастики, говоря о русских ее истоках, непременно вспомнят и знаменитые в свое время романы А. Богданова "Красная звезда" и "Инженер Мэнни", и "случайную" вроде бы (однако же не единственную) фантастическую повесть А. Куприна "Жидкое солнце", и повести К. Циолковского, тоже написанные до революции, и фантастику В. Брюсова, и повести и романы П. Инфантьева, С. Соломина, М. Первухина, П. Бахметьева, В. Семенова, В. Чиколева, Б. Красногорского, С. Минцлова, Н. Шелонского... Кое-кто не без иронии припомнит и многочисленные романы В. Крыжановской-Рочестер - ее пенталогию "Маги", к примеру. Словом, окажется, что не столь уж редким гостем была фантастика в старой русской литературе. Найдутся, конечно, люди, которым вот такое копание в архивах фантастики покажется ненужным: ведь там же, в старой фантастике, ничего хорошего. Но... Точно так же находились в прошлом люди, начисто отрицавшие "антинаучные" книги Александра Беляева. Да и "Аэлиту" Алексея Толстого - признанную жемчужину советской фантастики! - тоже не жаловали. Нет, "копаться" надо. Надо, чтобы понять, на какой почве вызревала современная советская фантастика, заявившая о себе в последние десятилетия и уверенно вышедшая на мировую арену. Надо, чтобы убедиться: фантастика - отнюдь не инородное тело в русской литературе, отнюдь не искусственно привитые традиции западных фантастов. Надо, наконец, чтобы подтвердить: народ, осуществивший грандиознейшую мечту всех народов и поколений, - этот народ умел и любил мечтать!.. В старой, пятнадцатилетней давности, статье Жака Бержье, прослеживавшей истоки советской фантастики, я когда-то наткнулся на имя Антона Мартыновича Оссендовского - имя, прочно забытое, ни разу не упоминавшееся в отечественной нашей критике. А критик французский относил повесть этого фантаста "Ужасы на бригантине" к разряду "истинных шедевров". Нужно ли говорить, как взволновало меня, давнего поклонника научной фантастики, это краткое упоминание! Долгое время я пытался найти "истинный шедевр" Оссендовского - и не мог. Не мог, потому что не знал, где искать. Но вот один мой товарищ, столь же фанатично преданный фантастике, вдруг сообщил мне: он - разыскал!.. И вот у меня в руках "ЕжемЪсячный литературныя и популярно-научныя приложеiя къ журналу "НИВА" на 1913 годъ". И в них - повесть А. М. Оссендовского "Бриг "Ужас" (французский критик, библиотека которого погибла в годы второй мировой войны, о дореволюционной русской фантастике писал по памяти и непреднамеренно исказил название произведения). Заранее предвкушая удовольствие и одновременно тревожась - действительно ли повесть так хороша? - начинаю переворачивать пожелтевшие от времени страницы. ...Группа русских ученых работает над выведением "гигантского плазмодия" - плесневого гриба, с необычайной быстротой размножающегося, согревающего и удобряющего почву. Вот и первые успехи. На дворе декабрьские морозы, а на опытных грядках зеленеют молодые побеги. Открытие обещает стать грандиозным: применение "плазмодия" продвинет далеко на север такие типично южные культуры, как, скажем, цитрусовые, позволит даже в северных широтах снимать по три урожая в год... Что ж, для 1913 года мечта о продвижении цитрусовых на север, о трехстах пятидесяти зернах в одном колосе, о трех урожаях в год - довольно-таки смелая мечта! Особенно если вспомнить, что фантасты тридцатых - пятидесятых годов мечтали у нас порой о куда меньшем: о том, чтобы хоть два-то урожая снять, и не на шестидесятой параллели, как у Оссендовского, а значительно южнее, в средней полосе России... И все-таки: не маловато ли одной только этой - в конце концов, чисто технической - идеи для "истинного шедевра"? Читаю дальше. ...На огромном пространстве между Шпицбергеном и Беринговым морем начинают гибнуть деревянные рыбачьи суда, занимающиеся ловлей сельди, трески и китобойным промыслом. Они не тонут, нет - много страшнее: непонятная плесень съедает их обшивку, палубы, мачты и даже паруса. Одновременно рыбаки сообщают, что в северных морях ими обнаружены целые косяки рыбы, всплывшей на поверхность, - десятки миль покрыты гниющей треской и сельдью... (Сегодня, с высоты наших семидесятых, всякому, кто хотя бы чуть-чуть приник к фантастике, совсем несложно предположить: ага, это, наверное, таинственный "плазмодий" вырвался на свободу?! Но не будем забывать, речь-то идет о произведении, написанном шестьдесят с лишним лет назад.) На изучение загадочного явления отправляется научная экспедиция. И выясняется постепенно, что неожиданное бедствие - действительно дело рук человеческих. Это Яков Силин - маньяк, в обиде на близких ему прежде людей возненавидевший все человечество, - заразил океан плесневым грибом, быстро и жадно поедающим свои жертвы. Опасность между тем грозит уже не только океану: попав на берег с выброшенной волнами рыбой, "плазмодий" распространяется и по суше, мгновенно убивая все живое на своем пути. И ученые - герои повести - вступают в прямую борьбу с бывшим своим коллегой. Одна мысль движет ими, одно стремление - загнать джинна в бутылку, из которой он, использовав удобный момент, вырвался. Да-а... Повесть Оссендовского - вовсе не из числа сладеньких научно-технических утопий. Жак Бержье (кстати сказать, известный ученый-атомщик, а в годы войны - активный участник французского Сопротивления) имел все основания для того, чтобы вспомнить об этой повести в наши дни. Удивительно современно звучит сегодня фантастическая история "гигантского плазмодия", который ведь создавался в лаборатории, и создавался из самых гуманных побуждений, но вдруг превратился в причину грандиозного бедствия. Не слишком ли часто даже на памяти нынешнего поколения повторяется это "вдруг"? Вспомните: общечеловеческое дело борьбы с гитлеризмом - и чудовищный гриб над Хиросимой; все более крупные успехи медицины - и поистине грязное бактериологическое оружие; полет человека на Луну - и палец, лежащий на кнопке запуска смертоносных баллистических ракет. И наконец, нейтронная бомба... "Замерзший камень я могу превратить в цветущий сад и полную кипучей жизни пучину океана - в огромное кладбище!" - с упоением восклицает в повести Оссендовского Яков Силин, обуреваемый жаждой безграничной власти - власти над всем миром. Но разве не может сказать о себе этими же самыми словами современная нам наука? Люди, кто бы вы ни были, и в первую очередь те из вас, кто стоит в непосредственной близости от испытательных стендов и полигонов, будьте осторожны, будьте предельно бдительны в своих научных экспериментах, помните о джинне, могущем снова (в который раз!) вырваться из бутылки... - вот к чему сводится сегодня содержание повести Оссендовского "Бриг "Ужас". Находка, увенчавшая поиск, оказалась действительно находкой. Романы А. Богданова, повести А. Куприна и А. Оссендовского - уже одни лишь эти произведения, вместе взятые, всерьез позволяли утверждать: нет, отнюдь не только слабыми подражаниями жюльверновским романам о путешествиях к Северному полюсу и в иные малодоступные места, не только сугубо техническими утопиями и слащавыми грезами о будущем представлена фантастика в предреволюционной русской литературе! Была у нас, как видим, и фантастика остро социального звучания. Этот вывод, сложившийся у меня по прочтении повести "Бриг "Ужас", нашел неожиданное подкрепление, когда в тех же приложениях к "Ниве" - но уже за 1914 год - я прочитал... еще одну "завтрашнюю повесть" А. М. Оссендовского! "Грядущая борьба" - так называлась она. ...Над Землей пролетели века и века. Земля будущего во многом отлична от планеты, современной автору повести. Изменился транспорт: железные дороги используются теперь лишь для перевозки грузов, людей же с куда большей скоростью переносят во всех направлениях воздушные "яхты" и "лодки". Ученые Земли научились добывать золото из морской воды, без помощи проводов передавать на расстояние энергию, на расстоянии же (притом на любом) видеть - и тоже без проводов... Но самое главное - коренным образом изменился облик жизни человечества. Земная кора охладилась настолько, что на поверхности ее могут созревать лишь злаки. Значительная часть сельскохозяйственного производства уведена в подземные галереи. Зато там, с помощью искусственного освещения, снимается до десяти урожаев овощей и фруктов в год! Под землю же ушла и большая часть человечества: на глубинах до семи верст расселилась она, избавившись от жары и духоты посредством охлаждающих труб и отлично налаженной вентиляции... Все это, так сказать, чисто внешний облик грядущего мира. А в социальном отношении? О, тут также достигнут несомненный "прогресс"! На смену многочисленным правительствам пришли гиганты-монополии, горстка всесильных промышленных королей правит миром. А возглавляет эту горстку выдающийся изобретатель Джемс Брайтон. Формально - это не диктатура, нет, боже упаси! - Брайтон и не помышляет о личном диктате! Но по существу... "Так думаю я! - достаточно откровенно заявляет он. - Что же касается других, то ими тайно руководят другие, например... я". Конечная цель режима, изображенного Оссендовским, - "создать счастливое человечество". Какими же путями это "всеобщее счастье" создается? Первоэлемент "всеобщего счастья" - "всеобщая сытость". Но обеспечить материально всех и каждого, увы, не под силу Брайтону и его компании. Естественно, они ищут иных путей. И находят их в том, чтобы... всемерно сократить количество своих "подопечных". Уже уничтожены, стерты с лица земли с помощью гигантского плесневого гриба (вспомним первую повесть Оссендовского!) азиатские народы. "Действенной и эффективной" мерой искусственного регулирования численности человечества оказывается и система "рациональной работы". Страшная потогонная система, при которой рабочий, не выдержавший заданного темпа, не просто отстраняется от работы - нет, он физически уничтожается... Вот как иллюстрируется эта система в повести: "...Около массивных железных печей копошились люди. Они, как черные тени, мелькали в разных местах, подвозя тачки с углем и рудой, забрасывая их в печи, прочищая решетки топок, с лязгом и грохотом опуская тяжелые двери и выливая ослепительно белый металл в каналы, ведущие к фабрикам стали. Через ровные промежутки времени из отверстий в печах брызгал расплавленный металл или прорывалась тонкая струя пара, почти касаясь обнаженных тел рабочих. Иногда из стен печей, как жала огромных змей, быстро и беззвучно выскальзывали острые ножи и мелькали в воздухе, проходя рядом с грудью только что шагнувшего вперед кочегара или литейщика. - Что это такое? - в ужасе крикнул Русанов. - Это система рациональной работы, - с легкой усмешкой произнес Брайтон. - Рабочие, благодаря этой системе, привыкают лишь к необходимым движениям и совершают их с точностью и быстротой машин..." "Разумное" общество Брайтона оказывается столь же далеким от всеобщего счастья, как и все другие формации, основанные на слепом подчинении одного человека другому. И вовсе, получается, не "ушло под землю" человечество в эпоху Брайтона: оно в принудительном порядке загнано туда. Лишь ничтожная "лучшая" часть человечества имеет право наслаждаться всеми удобствами и прелестями наземного существования. И оно закреплено за нею, это право; и никому не дозволяется нарушать заведенный порядок. Тех же, кто все-таки осмелится протестовать, ожидает мучительная смерть в "стеклянных ящиках"... В "Грядущей борьбе" Оссендовский показал уже не частные отношения между отдельными представителями рода людского, как это еще было во многом в предыдущей его повести. Здесь схвачено главное противоречие капитализма - противоречие между трудом и капиталом. Схвачено - и доведено до абсурда, помогающего понять: это противоречие неизбежно должно привести общество, на нем основанное, к распаду, к гибели. Так оно и происходит в повести. Русские инженеры Гремин и Русанов первыми организуют внутреннее сопротивление режиму технократии. Это сопротивление растет, и настолько неотразимы и сильны его идеи, что уже и лучшие представители вчерашней "элиты" включаются в борьбу за уничтожение несправедливого строя. В том числе и Джемс Брайтон, резко порывающий в конце концов со своим окружением. И вот на обломках изжившей себя технократии вырастает Земля Побеждающей Мысли... Выше я говорил о современном звучании первой повести Оссендовского. Очень злободневной представляется мне и мысль, проведенная во второй его повести. С помощью дубинки рай на земле не построить - вот что утверждает писатель. Это та самая мысль, которую в 1935 году вложил в свою киноповесть "Облик грядущего" поздний Уэллс, та самая мысль, которая и сегодня очень остро звучит в произведениях фантастов. Да и только ли в произведениях фантастов?! Через несколько лет после первого знакомства с повестями Оссендовского мне вновь встретилось это имя - в очередном томе "Литературной энциклопедии". Собственно, уже я знал к этому моменту, что химик (кандидат естественных наук), беллетрист и журналист А. М. Оссендовский родился в 1876 году в древнем русском городе Опочке Псковской губернии, в семье врача. Знал я, что в годы великой революции - бурные годы "грядущей борьбы", оказавшейся совсем не за горами, - судьба писателя не была безоблачной и прямолинейной: одно время (правда, в неясном для меня качестве) гостил А. М. Оссендовский даже в лагере белого барона Унгерна, от которого узнал якобы секрет зарытых бароном награбленных сокровищ (они, кстати, не найдены и до сих пор). Из "Литературной энциклопедии" узнал я и о том, что в 1922 году Оссендовский попал в Польшу, где и осел, целиком, по-видимому, отдавшись литературной деятельности. В энциклопедию-то он и включен как польский писатель, ибо написал - уже на польском (и английском) языке - большое количество ("несколько десятков" - утверждает энциклопедия) приключенческих повестей, исторических романов и книг о путешествиях. Некоторые его книги (писатель умер в 1945 году) переиздаются и в народной Польше. Что ж, пусть Антон Мартынович Оссендовский числится в энциклопедии польским писателем. Пусть в традиционных квадратных скобках, раскрывающих псевдонимы, уточняющих имена, проходит он как Оссендовский Фердинанд Антони. Для меня-то несомненно, что первые его повести написаны человеком, со дня рождения жившим в России. Свидетелем и, по всей вероятности, активным участником грозных событий 1905 года (ибо был осужден и находился в заключении по 1907 год). Человеком, который и после поражения первой русской революции сохранил, судя по повестям, оптимистический взгляд на будущее. И небольшие повести эти, на мой взгляд, нельзя списывать со счета, упускать их, говоря об истоках русской советской фантастики. До Барнарда был... Доуэль "Даже если умрет последний пациент Барнарда - значение этой операции огромно. Дан толчок науке. Зажглась новая надежда для многих больных..." Вы, конечно, догадываетесь, о чем идет речь? Сенсационные сообщения об эксперименте доктора Барнарда обошли в конце 1967 года всю мировую прессу. Ученые оживленно комментировали на страницах газет дерзкую попытку хирурга из Кейптауна пересадить неизлечимо больному человеку чужое сердце. Читатели с волнением ждали новых сообщений. Успех? Или опять горькая неудача?.. В те дни мне невольно приходили на ум прочитанные когда-то строки: "Голова внимательно и скорбно смотрела на Лоран, мигая веками. Не могло быть сомнения: голова жила, отделенная от тела, самостоятельной и сознательной жизнью..." В волнующую, неправдоподобно волшебную историю уводили эти строчки - в историю, где была тайна, было преступление, была борьба простых и честных людей за торжество правды, за разоблачение жестокого преступника. Было все, что так завораживает нас в детстве... И вот эта давняя уже теперь статья в февральском номере "Литературной газеты" 1968 года. "Еще не улеглись страсти с пересадкой сердца, а уже говорят об изолированном мозге... Нет, не следует думать, что проблема изолированной головы может быть решена в течение нескольких месяцев. Нужна очень большая работа, но мне не представляется это более трудным, чем анабиоз или преодоление индивидуальной несовместимости тканей..." Известный советский хирург Н. М. Амосов, член-корреспондент Академии медицинских наук СССР, лауреат Ленинской премии, детально обосновывал в этой статье все "за" и "против" огромной научной проблемы... Мог ли я не вспомнить снова об Александре Беляеве? Мне захотелось перечитать его книгу об удивительной жизни головы, отделенной от тела. Перевернув последнюю страницу этого увлекательного романа, я так же неудержимо захотел познакомиться с самим фантастом. А после этого я уже просто не мог не поделиться всем, что испытал во время этого знакомства... В 1925 году во "Всемирном следопыте" был напечатан первый его рассказ - "Голова профессора Доуэля". Первоначальный вариант едва ли не самого знаменитого ныне его романа. А в 1941 году - перед самой войной - в издательстве "Советский писатель" вышла последняя при жизни писателя книга - роман "Ариэль". Между этими двумя датами уместилось шестнадцать лет. Шестнадцать лет поисков, надежд, разочарований. Больших творческих удач. Горьких (потому что вынужденных) перерывов в работе. Шестнадцать лет - и десятки рассказов, повести, пьесы, сценарии, наконец, семнадцать романов!.. В предвоенной советской литературе я не нашел больше примеров такой удивительной верности научной фантастике. Кто же он - Александр Беляев? Каким путем пришел он в литературу, где покамест, вроде бы очень четко отграничившись один от другого, безраздельно властвовали Жюль Верн и Герберт Уэллс? И какая сила помогла ему не только выдержать мелочную, часто незаслуженную придирчивость современников - не читателей, нет, критиков! - но и утвердить в заповедной Стране Фантазии свой, истинно беляевский, неповторимо разнообразный уголок: монстров доктора Сальватора, мужественного мыслителя Доуэля, жизнерадостного Тонио Престо и изобретательного Вагнера, парящего в небе Ариэля и восторженно трубящего на спине дельфина в свой рог Ихтиандра?.. К моменту появления первого рассказа фантасту было уже сорок лет. Семь лет под строгим надзором духовных отцов - Беляев-старший, сам будучи священником, и сыну своему прочил духовную карьеру. А порядки в смоленской семинарии были действительно суровые: без "особых письменных разрешений ректора" семинаристам запрещалось даже чтение газет и журналов в библиотеках! Безудержное увлечение театром. "Если вы решитесь посвятить себя искусству, я вижу, что вы сделаете это с большим успехом" - это замечание К. С. Станиславского, право же, имело под собой почву. "Г-н Беляев был недурен... г-н Беляев выдавался из среды играющих по тонкому исполнению своей роли..." - так оценивала местная газета роли, сыгранные Беляевым в театре смоленского Народного дома. "Г-ну Беляеву" в те дни шел восемнадцатый год... Демидовский юридический лицей в Ярославле и снова - Смоленск. Теперь "г-н Беляев" выступает в роли помощника присяжного поверенного. И одновременно подрабатывает в газете театральными рецензиями. Но вот скоплены деньги - и преуспевающий молодой юрист отправляется в заграничное путешествие. Венеция, Рим, Марсель, Тулон, Париж... В Россию Беляев возвращается с массою ярких впечатлений и мечтою о новых путешествиях: в Америку, в Японию, в Африку. Он еще не знает, что путешествовать ему больше не придется. Разве что переезжать с места на место в поисках целительного сухого воздуха... В 1915 году Беляев заболевает. Туберкулез позвоночника. "Обречен..." - считают врачи, друзья, близкие. Мать увозит его в Ялту. Постельный режим, с 1917 года - в гипсе. В 1919 году умирает его мать, и Александр Романович, тяжело больной, не может даже проводить ее на кладбище... В 1921-м Беляев все-таки встает на ноги. Работает в уголовном розыске, в детском доме, позднее, в Москве, - в Наркомпочтеле, юрисконсультом в Наркомпросе. Вечерами пишет, пробуя силы в литературе, - и вот в 1925 году, в третьем номере только-только возникшего "Всемирного следопыта", появляется неведомый дотоле фантаст - А. Беляев. А болезнь не ушла, побеждена она лишь временно и еще часто будет возвращаться к фантасту, на долгие месяцы приковывая его к постели. Но не только муки чисто физические докучали ему. Советская литература делала свои первые шаги, и не все было гладко на ее пути. В литературной критике, в частности, господствовала резкая субъективность суждений. Находились люди, в корне отрицавшие фантастику. "Бессмысленные мечтания" видели они в ней, "пустое развлекательство" - и только. Ненаучную, вредную, реакционную маниловщину. Те же, кто все-таки признавал за фантастикой право на существование, слишком крепко привязывали ее к "сегодняшнему дню". Безобидной была поначалу формула, гласившая, что "советская фантастика - изображение возможного будущего, обоснованного настоящим". Но у критиков эта формула превратилась во всемогущее заклинание, с помощью которого мечте подрезались крылья и горизонты ее ограничивались ближайшими пятью - десятью годами. "Фантастика должна только развивать фантастические достижения науки", - писал в журнале "Сибирские огни" критик А. Михалковский. Подобные заявления ничего, кроме вреда, советской фантастике не принесли. Я добросовестнейшим образом пролистал множество комплектов газет и журнальных подшивок двадцатых - тридцатых годов и почти не обнаружил статей, проникнутых хоть малой долей симпатии к А. Р. Беляеву, едва ли не единственному, повторяю, писателю в предвоенной нашей литературе, посвятившему себя разработке трудного жанра. Критики были на редкость единодушны. "Шила в мешке не утаишь, и в каком бы "взрослом" издательстве ни вышел новый роман А. Беляева, он прежде всего попадет в руки детей", - с откровенным беспокойством начинает критик М. Мейерович рецензию на "Человека, нашедшего свое лицо". И естественно: отказывает этому роману даже... в "минимуме убедительности". Другой критик рецензию на этот же роман заканчивает снисходительным похлопыванием по плечу: мол, у него (это у 56-летнего больного писателя, автора уже шестнадцати романов!) лучшие произведения "впереди"... Даже и сейчас, сорок лет спустя, становится до боли обидно за писателя, к подвижническому труду которого с таким равнодушием - более того, с непониманием! - относилась критика при его жизни. Становится особо ощутимой та горечь, с которой он, по воспоминаниям близких ему людей, "чувствовал себя забытым писателем, забытым коллегами, непонятым критиками". Становится, наконец, просто страшно, когда узнаешь, что пожилой, скованный гуттаперчевым ортопедическим корсетом человек этот в 1932 году поехал работать в Мурманск - плавать на рыболовном траулере! Но в одном критик предпоследней книги фантаста оказался прав: впереди у Беляева был "Ариэль" - действительно превосходный роман! Эта книга - восторженный гимн человеку. Всю свою тоску и боль, всю свою жажду жизни вложил писатель в роман о юноше Ариэле, взлетевшем навстречу солнцу, свету, счастью - без крыльев, без каких бы то ни было миниатюрных моторчиков, "без ничего"! "Просто": управляя движением молекул собственного тела... Теперь уже не услышишь, чтобы кто-то, рассуждая об Ихтиандре, оговаривался: "реальное решение задачи даст, несомненно, не медицина, а техника; не люди-амфибии, а люди, вооруженные аппаратами для подводных спусков и плаваний, освоят неизведанные глубины". Так, может быть, и говоря об Ариэле, мы со временем перестанем подменять великолепную беляевскую мечту о свободном парении в воздухе стыдливой оговоркой о том, что вот, "может быть, удастся снабдить человека столь совершенными крыльями, что он с их помощью овладеет искусством свободного полета..."?! Ведь мечта-то была - не о крыльях, даже и самых-самых новейших, а именно о полете "без ничего"! Большой это дар - видеть "то, что временем сокрыто". Александр Беляев в совершенстве владел этим даром. И он не растерял его, не растратил на полпути: сберечь этот редкий дар помогла ему безграничная читательская любовь к его книгам. Критики в один голос обвиняли "Человека-амфибию" в научной и художественной несостоятельности. А роман этот, опубликованный в 1928 году журналом "Вокруг света", в читательской анкете был признан лучшим произведением за пять лет работы журнала. В том же 1928 году он вышел отдельной книгой. И тут же был дважды переиздан - настолько велик был спрос на эту книгу! В печатных выступлениях доказывалась ненаучность "Головы профессора Доуэля". А юная читательница из Курска писала - пусть наивно, но очень искренне: "Прочитав такой роман, я сама решила учиться на врача, чтобы делать открытия, которых не знают профессора мира..." Книги Беляева будили интерес к науке, рисовали заманчивые перспективы, заражали всепоглощающей жаждой познания. И вот это-то их качество и находило живейший отклик в сердцах читателей. Впрочем, почему "находило"? В миллионах экземпляров изданы эти книги. И все-таки их не хватает. "Жить же нам на Земле..." Ивана Антоновича Ефремова едва ли нужно представлять любой - пусть самой широкой - аудитории. Его книги хорошо известны и тем, кто любит остросюжетные, овеянные дымкой романтики рассказы о моряках и геологах, и тем, чье увлечение - через страницы исторических романов и повестей проникать в прошлое человечества, и, наконец, тем, для кого желанный собеседник в неисчерпаемом океане книг - научная фантастика. А поскольку все, что писал Ефремов, отличается исключительной свежестью материала, доскональнейшим проникновением в детали и поистине завидной добротностью, книги его не просто известны - они любимы, относятся к избранным, к тем, которые нет-нет да и вновь перелистываешь, восстанавливая в памяти взволновавшие когда-то страницы... Обо всем том, что предшествует интервью, журналисты обычно умалчивают. Вопрос - ответ, вопрос - ответ - такова устоявшаяся схема журнально-газетных бесед с известным человеком. По некоторым причинам мне, однако, хочется отступить от канона. "Подготовительная сторона" этой встречи началась для меня... в конце сороковых - начале пятидесятых годов, когда попала в мои руки основательно потрепанная, без обложек, книжка - "Белый Рог" И. А. Ефремова. На фамилию автора я поначалу внимания не обратил, но зато залпом проглотил содержимое. ...Геолог, поверивший древнему преданию и на вершине отвесного пика обнаруживший золотой меч. Алмазы, скрытые в недрах Восточной Сибири, точно где-нибудь в Южной Африке. Развалины обсерватории в Узбекистане с их таинственным воздействием на человека. Гигантский динозавр, "оживший" перед палеонтологами в закрытой со всех сторон долине... Все это было для меня, пожалуй, поинтереснее Жюль Верна и Стивенсона, Майн Рида и Купера. Ведь, что ни говори, капитан Немо и Робинзон Крузо, Натти Бумпо и одноногий Сильвер - все они были затеряны в самом безнадежном прошлом; в них можно было играть, но верить, что они где-то рядом, явно не имело смысла. А тут, у Ефремова, - наши дни, мои (правда, взрослые, но какое это могло иметь значение?) современники... И оказывается, такая бездна тайн и загадок в окружающем меня мире! "Я уверен, сильно ошибаются те, кто полагают, что романтике не будет места на нашей планете, измеренной вдоль и поперек. Огромный, бесконечно просторный мир творческого исследования окружает нас. Стоит лишь заглянуть в него, чтобы убедиться, как смешны рассуждения о скуке жизни..." Это сейчас я вынужден был заглянуть в книгу, чтобы процитировать авторское посвящение к сборнику "Белый Рог"; долгое время я помнил его наизусть - таким откровением предстало оно двенадцатилетнему мальчишке. Позднее разыскал я и "Пять румбов", и "Звездные корабли", и "На краю Ойкумены" и случайно набрел в книжном киоске на маленькую книжицу в твердом переплете - первое издание "Путешествия Баурджеда". Уже "знатоком" - перечитав к тому времени массу фантастики - встретил я "Туманность Андромеды": величественная и грандиозная, она становилась естественной вехой в нашей фантастике. И вот... Наконец, решившись, заказываю Москву. В ожидании звонка мысленно репетирую: "Иван Антонович, "Уральскому следопыту" хотелось бы взять у вас интервью. А поскольку у меня командировка в Ленинград и еду я через Москву, я мог бы..." - ...А, следопыты?! Как же, знаю, знаю... - звучит в трубке искаженный помехами голос. Мне чудятся в нем отзвуки добродушного стариковского брюзжания, и я уже - с некоторой опаской - рисую в уме предполагаемый внешний облик маститого нашего фантаста. Шестьдесят пять исполнилось ему - возраст, кажущийся мне, мягко говоря, солидным. И в портрете, который я пытаюсь воссоздать по виденным фотографиям и первым впечатлениям, содержится, увы, очень мало от того неутомимого путешественника-искателя, каким рисовался мне прежде автор уже перечисленных и других, не названных еще мною книг. Но тем самым я, пока совершенно того не подозревая, готовлю себе весьма и весьма приятное разочарование... Вопрос - ответ, вопрос - ответ... О чем же спросить Ивана Антоновича? Как уместить в десяток вопросов весь свой чисто читательский интерес к писателю и его творчеству? Старательно просматриваю пухлое "досье" - папку с вырезками, где собраны многочисленные беседы журналистов с Ефремовым, его ответы на всевозможные журнально-газетные анкеты. Каждая из вырезок что-то несет в себе. Я узнаю, например, что Иван Антонович находит изъяны в той реформе русской орфографии, какая была предпринята в 1918 году: исчезают - а отчасти уже исчезли - некоторые оттенки в звучании русских слов... Узнаю, что - в отличие от большинства собратьев-фантастов - он предсказывает долгое и завидное будущее железнодорожному транспорту. Правда, транспорту с куда большей, нежели сегодня, шириной колеи и поистине "корабельным" объемом вагонов!.. Узнаю, что фантаст Ефремов отрицательно относится к идее индивидуального физического бессмертия человека, что столь же отрицательно оценивает писатель существующую у нас систему "специальных" школ. Узнаю и еще многое, очень многое. И все это интересно; постепенно и у меня самого набирается добрых полтора десятка вопросов такого вот узкопрактического плана. На всякий случай провожу перед отъездом маленький "референдум" среди своих знакомых - любителей фантастики. В результате заношу в записную книжку еще одну серию самых разномастных вопросов. А потом, уже в Москве, "процеживаю" заготовленное... "Процеживаю" при деятельной помощи старого товарища, московского журналиста, которому предложил пойти вместе со мной к Ивану Антоновичу. (Честно говоря, побоялся, что, не имея навыков интервьюера, не смогу записать все нужное.) Остается лишь полчаса до назначенного Ефремовым срока, когда, отметя все мелкое, незначительное, случайное, мы извлекаем наконец из пишущей машинки листок с "основополагающими" вопросами. Спешим к метро, спешим на метро, спешим от метро... Останавливаемся в подъезде нужного нам дома на улице Губкина, чтобы отдышаться, поправить галстуки и вообще придать себе вид, полностью соответствующий нашим представлениям об интервьюерах. Ровно в шесть мы у двери квартиры на втором этаже. Открывает нам сам Иван Антонович, и я обрадованно вздыхаю: вдребезги разлетается сложившийся в моей голове облик "маститого старика"! Крупные черты лица. Большие - временами кажущиеся огромными - голубые глаза. И весь он очень большой, широкоплечий, могучий, именно могучий, - как-то и не приходит на ум другое слово, когда вот так, вблизи, смотришь на него. Такой, каким единственно и должен был быть - по давнему моему разумению - автор написанных им книг. В довершение ко всему - приятный и сильный, с басовыми нотками, голос, в котором, конечно же, тоже ничего "стариковского"; вот и верь после этого телефонной трубке... По-настоящему знакомимся мы в кабинете, где кажутся огромными - под стать хозяину - стеллажи с книгами вдоль одной из стен. Говорю несколько слов об "Уральском следопыте" - журнале, в котором работаю. О фантастике в нем, о готовящихся публикациях. Среди них упоминаю статью о знаменитом Эдгаре Берроузе - авторе "Тарзана" и многочисленных космических романов. Выясняется, что Ефремов на языке оригинала читал марсианский цикл Берроуза; у нас завязывается оживленный разговор о книгах и героях американского фантаста. ("Интересный был писатель, - подытоживает Иван Антонович и предостерегает: - Но и написать о нем надо интересно...") С Берроуза мы переключаемся на Хаггарда, с Хаггарда на... Но старая фантастико-приключенческая литература неисчерпаема, говорить о ней оба мы можем, по-видимому, бесконечно: Иван Антонович - оттого, что немало перечитал таких книг в юности, я - потому, что с некоторых пор всерьез занялся собиранием старой фантастики... А товарищ мой уже посматривает на часы. Время летит быстро - так понимаю я деликатный его жест, - пора и переходить к делу, с которым пришли. Что ж, дело есть дело... - Иван Антонович, читателей всегда интересует, как писатель становится писателем? По отношению к вам этот вопрос вдвойне интересен. Что заставило вас - зрелого, сложившегося ученого, человека, уже нашедшего, казалось бы, свою тропу в жизни, - начать все сначала в качестве литератора? - Причиной тому два обстоятельства. Прежде всего - неудовлетворенность системой доказательств, которыми может оперировать ученый. Планы и замыслы любого ученого, как, впрочем, и всякого другого человека, необычайно широки. А исполняются они, я думаю, в лучшем случае процентов на тридцать. Вот и получается: с одной стороны - всевозможные придумки, фантазии, гипотезы, обуревающие ученого, а с другой - бессилие добыть для них строго научные доказательства. Добыть на данном этапе, при жизни... И ясное сознание этого бессилия. А в форме фантастического рассказа я - хозяин. Никто не спросит: где вычисления, опыты? Что взвешено, измерено? Никто не спросит... Я вспоминаю любопытный факт из биографии Ефремова. В 1929 году он написал статью, в которой обосновывал возможность взятия с океанского дна образцов коренных пород. Отослал ее в солидный немецкий журнал "Геологише Рундшау". Через некоторое время рукопись вернули с рецензией профессора Отто Пратье, крупнейшего в те годы специалиста по морской геологии. Этот последний заявлял, что дно океанов наглухо закрыто рыхлыми осадками, и потому предложенные автором статьи исследования - ненаучный вздор. Между тем сегодня подобные исследования - самое будничное дело. -...Второе обстоятельство - неудовлетворенность окружающим миром. Она, замечу, свойственна каждому человеку: полностью могут быть довольны лишь животные, да и то далеко не всегда. Писатель, как и ученый, мечтает о лучшем, о гораздо лучшем. Но тяжелый воз истории катится своими темпами к далеким горизонтам, и темпы эти не упрекнешь в излишней поспешности... А живем-то мы - сейчас! Отталкиваясь от несовершенства существующего мира, всякий человек пытается так или иначе улучшить жизнь. Один разобьет цветник, другой может спеть - споет. Ну, а если у третьего хорошо работает фантазия, развито воображение? Что ж, он пытается создать свой мир - явления, которые хотел бы видеть состоявшимися, достижения, не осуществимые в пределах биографий современников. Словом, мир - для себя, мир - в себе. Но существующий в вас мир, мир только для вас, - это неживой мир. Он - открытие ваше, изобретение, создание, но он - мертв. И как при всяком открытии - музыкальном, научном, любом другом - естественно желание рассказать об открытом вами мире, сделать его явным для других. Так вот и рождается писательская потенция. Я начал с рассказов о необыкновенном - с романтических рассказов о необыкновенных явлениях природы. Почему я обратился к приключенческому жанру? Да потому, что категорически не согласен с теми, кто склонен считать приключенческие книги литературой второго сорта. Герои таких книг - всегда сильные, смелые, положительные, неутомимые; под их влиянием читателю и самому хочется сделать что-то в жизни, искать и найти... Убежден: будь у нас изобилие таких книг - меньше было бы поводов для появления в нашей "большой" литературе унылых произведений с пассивными, страдающими "героями" - растерянными хлюпиками, злобными эгоистами. Но хороших приключенческих книг у нас до сих пор до обидного мало: еще обиднее - недостаточное внимание к ним... Ну, а в те годы, когда я писал первые свои вещи, приключенческих книг, можно сказать, не было совсем... Первые рассказы Иван Антонович задумал в 1942 году, находясь в больнице, - на Урале, в Свердловске. Очередной приступ лихорадки, заработанной в одной из среднеазиатских экспедиций, надолго оторвал его от научных занятий, высвободив тем самым время для "легкомысленного" литературного творчества. В том же 1942-м семь из задуманных рассказов были написаны... А литературе нашей, по необходимости рационалистической в те годы, действительно было не до каких-то там "приключений". Смешно вспоминать сейчас, но и превосходным ефремовским рассказам нет-нет да и предъявлялся упрек в "ложной занимательности"... - Поскольку разговор у нас коснулся романтики - как вы, Иван Антонович, понимаете это слово? - Романтика? Это - более серьезное, более вдумчивое, чем обычно, отношение к жизни. Романтик ценит жизненные явления больше, чем кто-либо другой. Его волнуют, поражают отблески заката на воде, девичьи глаза, чья-то походка, смех ребенка... Романтик, как и настоящий художник, - собиратель красоты в жизни, а это порождает ощущение величайшей ценности каждого мгновения, его абсолютной, неизбывной неповторимости. И я всерьез полагаю, что для того, чтобы писать настоящую фантастику, надо родиться романтиком... Ефремовское определение романтики возвращает слову давний его смысл, о котором мы нередко забываем. Слишком расхожим стало это слово в последние годы: им ныне нарекают и кафе, и магнитофоны, и многое иное, никакого отношения к взглядам на жизнь, к мировоззрению не имеющее А ведь именно собирателя красоты чтим мы в знаменитом нашем романтике Александре Грине... - Почти одновременно с "Рассказами о необыкновенном" вы обратились к произведениям на исторические темы. Если в ваших научно-фантастических рассказах нашли отражение гипотезы и предположения ученого-геолога, то "На краю Ойкумены" и "Путешествие Баурджеда" были, очевидно, продиктованы давним вашим увлечением историей? - Да, я люблю историю. Впрочем, я не разграничиваю так строго фантастику и исторические произведения: эти последние - та же научная фантастика, только обращенная в прошлое, диаметрально противоположная фантастике, оперирующей с будущим. Ведь у фантастики в литературе два лика: ретроспективное воссоздание облика людей внутри известного исторического процесса и становление людей в неизвестном нам процессе. А если провести параллель с трехфазным током, то "нулевая фаза", без которой ток "не работает", - это литература о современности, едва ли не самая трудная отрасль литературы, ибо здесь сопрягаются обе задачи... В сороковых годах в нашей литературе бросалось в глаза почти полное отсутствие исторических книг, особенно об античном мире. Чтобы как-то исправить положение, я и написал названные вами книги. Иван Антонович, мне кажется, несколько утрирует: и романтические свои рассказы, и исторические повести создавал он, конечно же, вовсе не просто потому, что подобных произведений было мало. В каждый рассказ, в каждую повесть Ефремова вложена частичка его души, сокровенные размышления о человеке, о его духовном богатстве, о его месте и роли в окружающем мире. Ну, а если произведения Ефремова всегда оказывались до злободневности своевременными, то это потому, что у Ефремова был талант художника-новатора, чутко реагирующего на запросы жизни, отвечающего именно на те вопросы, которые она - жизнь - выдвигает. Так, кстати, было и с "Туманностью Андромеды"; не случайно в сознании многих читателей живет сегодня именно "ефремовское" видение будущего и человека этого будущего. - По сравнению со "Звездными кораблями", вашей первой космической повестью, роман "Туманность Андромеды" - это смелый, во многом неожиданный рывок в неизведанное. Что натолкнуло вас на поиски той концепции человека будущего, которая и предопределила успех романа? - Видите ли, знакомясь в подлинниках с книгами американских и других зарубежных фантастов, я не раз бывал поражен размахом фантазии, писательской выдумкой. Чего только там не было!.. А не было "пустяка": человека. Обыкновенные люди, люди капиталистического сегодня, попадали в необычные условия, подчас талантливо и весьма талантливо сочиненные. Я всегда любил настоящих героев и героинь. Но, заметьте, не сверхгероев, конечно... Иван Антонович чуть заметно улыбается при этом, улыбаюсь и я. Последняя реплика явно относится к нашему разговору о Берроузе - к пламенной "принцессе Марса" Дее Торис, к неустрашимому капитану из Виргинии Джону Картеру... - ...Стал размышлять, какими же они, эти герои, должны быть, чтобы совершать удивительные для нас дела. В книгах западных фантастов была заведомая неправда: герои не были приспособлены к будущему. Это невозможно. Высота уровня общества определяется уровнем составляющих его элементов. Еще и сегодня даже наши фантасты - о писателях англоамериканской школы и говорить не приходится! - нет-нет да и "очеловечивают" изображаемое ими будущее, механически перенося нашего современника в мир завтрашнего дня. Ко времени написания первого своего романа я уже был убежден, что подобная тенденция в корне неверна. Люди невероятно далекого будущего во многом и многом должны отличаться от нас. У них совершенно другие, часто труднопредставимые и вовсе не представимые для нас интересы. Их совершенно не интересует то, что волнует нас, и интересуют вещи, нам попросту неведомые... Мне пришлось прилагать поистине нечеловеческие усилия, чтобы очеловечить своих героев; это оказалось невероятно тяжелой задачей. Хорошая физическая основа. Тщательность воспитания - чтобы быть в состоянии хорошо, много, чисто работать... Самообслуживание. Человек будущего - это хозяин своего дела, своего дома. Это люди, умеющие все делать. Сейчас пока идет обратный процесс; наш брат, горожанин, во всем зависящий от "специалистов" - сантехников, электриков и т. п., - очень немногое может сделать сам... И разумеется, люди будущего - это люди науки или искусства, или же - того и другого. Процент занимающихся наукой повысился уже в те годы, когда я писал свой роман... Так - от признака к признаку - складывался для меня облик людей грядущего. Людей, которым по плечу такие дела, как исследование глубин земли и путь к звездам. Людей, нервы и организм которых не подведут, выдержат любое испытание... Когда появилась "Туманность Андромеды", многое в этой истинно энциклопедической книге о будущем оказалось внове для читателей, многое вызывало - да и сейчас нередко вызывает - самые ожесточенные споры. Достаточно вспомнить, с каким упорством кое-кто из критиков обвинял писателя чуть ли не в проповеди технократического режима: им, этим критикам, казалось подозрительным полное отсутствие в ефремовском мире будущего людей, занятых непосредственным физическим трудом. Думается мне, что много раньше тех сроков, какие мог предполагать Ефремов в процессе создания книги, проявится в нашей жизни и другая намеченная им тенденция - стремление к самообслуживанию. Слушая Ивана Антоновича, я невольно улыбнулся, вспомнив о "мечте новосела", приобретенной накануне в знаменитом московском универмаге "1000 мелочей". Три-четыре десятка пластмассовых пробок, шурупы к ним и нехитрый пробойник - мощное приспособление для "развески штор, полок, зеркал, вешалок и т. п." в современных квартирах, в бетонные стены которых не так-то просто вогнать обыкновенный гвоздь... - "Туманность Андромеды" сразу обозначила контуры ваших представлений о том, каким может стать человек. А последовавшие за нею романы - это своего рода наведение мостов между настоящим и будущим человека, не так ли? - Да. Вдогонку, по следам "Туманности Андромеды" я написал небольшую повесть "Сердце Змеи". Написал потому, что в романе не было главного - непосредственного, физического контакта космических цивилизаций. Контакта дружеского и, я бы сказал, принципиально обратного обычному для западной фантастики военному столкновению миров... Но оставался еще путь к этому контакту. Путь в мир будущего. В "Туманности Андромеды" лишь упоминаются "Темные века". Человечество Земли уже начало свой путь в мир будущего - в мир коммунизма. Но путь этот не прост и не гладок, множество самых серьезных препятствий встретится еще на этом пути... "Темные века" - это мутная волна фашизма, мы с вами свидетели этого отвратительного явления. И, как свидетели, можем ли мы быть безучастны к этому? Здесь не может быть двух ответов, ведь вопрос стоит только так: или будет мир, который я попытался изобразить в "Туманности Андромеды", или не будет ничего. Посмотрите на историю. Что определяло падение государств, цивилизаций? Геологические катастрофы? Да, но в исключительно редких случаях. Так было с Атлантидой - под нею, вероятно, нужно понимать Крит. Обычно же существует крепкая цивилизация: эллинская, вавилонская, ассирийская... И вдруг являются завоеватели, стирают ее с лица земли. Ученых посылают бить камни, поэтов привязывают к водовозным бочкам... Но почему тех же эллинов или вавилонян не разбивали раньше - ведь завоеватели всегда были и пытались сделать это? Помимо весьма важных экономических обстоятельств, была, очевидно, высока моральная стойкость - необходимая элементарная вера в свою страну, в ее будущее, любовь к земле, к прекрасному, созданному цивилизацией. А отсюда - желание во что бы то ни стало защитить ее, мужество в обороне. Однако шло время, и неотвратимо наступал момент, когда - в силу самых разнообразных причин, определяющих крепость государства, - в обществе резко падала мораль, единое целое превращалось в механическую совокупность единиц. И рушились царства и империи, рушились республики, и ничто уже не могло устоять перед ордами завоевателей, еще за пятьдесят - сто лет до того бессильных что-либо сделать. Моральный износ цивилизации жестоко мстил за себя... Сейчас европейская цивилизация - я имею в виду капиталистический Запад - на поворотном пункте. Долгое время моральные основы общественного поведения воплощала в себе религия, унаследовавшая их из древности, из тысячелетиями передававшихся от поколения к поколению элементарных "отцовских заветов" вроде "не убий", "не укради" и т. п. Человек жил с оглядкой на прошлое и с верой в будущее (а не в будущее - так в загробный мир, место в котором еще надо было заслужить своим поведением в мире земном, бренном), чувствовал себя звеном между прошлым и будущим, это и обеспечивало минимальную моральную стойкость подавляющего большинства единиц неправедного в целом общества. Но сегодня религия на Западе уходит, падает, так как не в состоянии удовлетворить человека научно мыслящего. Религия падает, но где мораль? Новая, на научных основах созданная мораль, где она? Ее в современном капиталистическом обществе нет. Человеку XX века нужна мораль на основе науки о социологической необходимости, вытекающей из законов общественной жизни. Ведь эти законы действуют с четкостью законов природы: так - можно, а иначе - нельзя, иначе - нарушающий будет беспощадно, почти автоматически выброшен из общества... Но те, кто стоят у власти в западном мире, и не заинтересованы в создании морали на основе науки, и бессильны создать ее. Моральные категории все более ветшают; мещанская потребительская мораль, насаждаемая капитализмом, бескрыла и бесчеловечна. В обществе все более процветает самое неприкрытое жульничество - вплоть до науки, где нужна абсолютная честность. Враждебное отношение к науке в целом, к ученым в целом - кажущемуся источнику всех зол. Отхождение пациентов от врачей. Стремление не работать, а "устроиться". Все большее обессмысливание самой человеческой жизни, человеческой культуры в целом. Нивелировка индивидуальности и, как бессознательный протест против этого, рост бродяжничества. И все, вместе взятое, порождает равнодушие к прошлому и будущему, к судьбе грядущих поколений, беззаботное и беспощадное, хищническое отношение к основе всех материальных основ - самой планете, ее природным ресурсам, которые ведь тоже не неисчерпаемы. Безответственная порча окружающей среды, загрязнение, замусоривание планеты... Даже повальное увлечение космосом имеет на Западе в своей основе глубокий подсознательный эскапизм - стремление спастись, удрать, найти подходящую свежую планету и начать на ней все заново... Я слушаю Ивана Антоновича и мысленно прикидываю: что могут создать на вновь открытой планете представители общества, лишенного морали? Они и новую планету так же безжалостно замусорят, загадят, приведут в полную негодность, как это и случилось с планетой Торманс. - ...А "Лезвие бритвы" - целиком о Земле, о ее совершенствовании и совершенствовании человека. Выйти в космос чистыми, совершенными, очистив Землю и утвердив себя на ней, но - не спасаясь с нее, не в бегстве, не в поисках того, что не удалось сделать на родной планете. До звезд еще далеко, очень далеко; жить же нам - на Земле, и ее надо приводить в порядок. - Иван Антонович, последний - сугубо традиционный - вопрос: каковы ваши творческие планы? Вернетесь ли вы к циклу, начатому "Туманностью Андромеды"? - Продолжать, развивать "Туманность Андромеды" в эпическом виде, скорее всего, не буду. Последний мой роман - "Таис Афинская" - исторический роман из времен Александра Македонского. Времена эти интересны для меня прежде всего тем, что это был переломный момент в человеческой истории. Перед человеком предстал огромный мир, он шагнул в этот мир из маленькой Эллады, и его эллинистическое сознание впервые попыталось охватить вот эту безграничность окружающего... Вместе с тем это - роман о красоте, о том, как понимали и чтили ее древние греки, о преемственности в восприятии красоты... Был задуман мною и еще один роман, тоже исторический; в нем я пытался осмыслить монгольское нашествие, разглядеть корни деспотизма, исследовать эту - тоже переломную - эпоху беспощадно и беспристрастно... Было уже готово и название для этой вещи - "Чаша отравы". В досоциалистическом обществе каждый, воспитываясь, выпивает ее - эту чашу неверных, уродливых представлений, предрассудков, искаженных понятий. Но в последние годы появилось сразу несколько неплохих книг о Руси тех времен, поэтому колеблюсь в своих намерениях - писать или не писать этот роман... Хотелось бы мне исполнить и давний мой долг - написать о палеонтологии. Та философская "жила", что пронизывает мои романы, берет начало здесь, и я обязан популярно изложить читателю основы моей науки... Процесс эволюции живого все-таки гораздо более сложен и противоречив, чем мы себе обычно представляем. Природа необычайно, непредставимо жестока, она не знает иного приговора, чем смертная казнь неугодным ей; это - игорный дом, действующий на протяжении миллионов и миллионов лет, вплоть до того момента, когда человек, то высшее, что создано природой, не только осознает себя как общественное существо, но и берет в свои руки власть и над природой, и над социальным процессом... ...Товарищ мой опять посматривает на часы, и мы встаем. Теперь, когда вот-вот закроется за нами дверь в квартиру писателя, в памяти всплывают все новые и новые вопросы, и все они представляются безмерно важными... Но мы уходим, унося с собой приятный и сильный голос, крупные черты лица и огромные голубые глаза этого человека, интересно и глубоко размышляющего о загадках прошлого и проблемах будущего. Уходим, не зная, что первая встреча с ним окажется для нас и последней... Подготовив это интервью для публикации в одном из номеров "Уральского следопыта", я отослал его текст Ивану Антоновичу для визирования - чтобы, не дай бог, не проскочила какая нелепость, не вкралась чуждая писателю мысль или неточное слово. Иван Антонович внес ряд мелких уточнений и утвердил текст, поставив рядом с подписью дату: 21 сентября 1972 года. А через две недели писателя не стало... Узнав об этом из утренних газет, я решил ничего не менять в интервью. Не изменил и теперь... Оставил и ответ Ивана Антоновича на традиционный вопрос о творческих планах. Пусть лишь "Таис Афинская", вышедшая книгой уже посмертно, оказалась осуществленной из этих планов. Но ведь для читателей живы и сегодня, и еще долго будут жить ефремовские книги, а значит, жив и человек, эти книги создавший...