. Хлоп - через неделю щеголяет в замшевых мокасинах... И ведь не любил ее, ничуточки не любил. Хорошо, девка вовремя раскусила его, отставку дала. Год назад Дан встретил ее на Калининском: замуж вышла, ребеночка родила, летать бросила, счастлива... Так ведь он, инженер этот, не любил ее... А ты, Данчик, любишь свою волшебницу, рыбку свою золотую? Любишь, не можешь без нее - верно! И от этого ты еще большая сволочь, чем твой приятель. С кем, как говорится, поведешься... Кой черт ты о нем вспомнил, при чем здесь он? А при том, что не проверял ты Олино волшебство, поверил в него без оглядки и расчетливо использовал. Знал, что получится все наверняка, переспросил даже; "Точно уверена?" - и ответ получил тот, который ждал. Как бы ты разочаровался, если бы она вдруг заколебалась!.. А отговорку "про эксперимент" придумал для оправдания: мы-де не рвачи, мы ученые-атеисты, в чудеса не верящие. Что-будешь делать, мастер? Но чудес-то не бывает?.. Верно, не бывает, все куда проще, понятнее: попал в полосу везения, со всех сторон пофартило. Того и следовало когда-нибудь ожидать: руки есть, голова на плечах имеется, только веры в себя и не хватало. А фортуна - баба с ног до головы, она уверенных любит, помогает им. Права пословица: у счастливого и петух несется. Хорошо, пусть так, никакого волшебства нет, а есть ряд совпадений, ничуть не противоречащий всесильной теории вероятностей. А как же быть с твоим: "Точно уверена?" Ни в какую ворожбу не верил, а все ж спросил - на всякий случай, как перед приметой подстраховался. Самые стойкие атеисты стучат по дереву и плюются через плечо, чтоб не сглазить, опасаются черных кошек, разбитых зеркал и рассыпанной соли. Значит, подстраховался? На всякий случай? Хоть бы и так, хоть бы и сам не плошал, а Золотую рыбку привлечь в соучастники не преминул... Дан окончательно запутался, заблудился в себе. Одно знал точно: виноват перед Олей. Как встретится с ней, заговорит, в глаза взглянет? Сможет? Не знал он, ничего не знал... А тут телефонный звонок раздался. Дан посмотрел на часы: вечер уже, три минуты седьмого. Телефон звонил, а Дан не снимал трубку, слушал пронзительные резкие звонки, каждый из которых отзывался болью в голове. Телефон перестал звонить, и Дан закрыл глаза: умел бы плакать - в голос бы завыл. Вчера договорились: Оля позвонит в шесть часов, сразу после работы. Позвонила. Вот и все. Все. И до самого утра, до серого апрельского рассвета тихо было в пустой квартире. Только кран капал. Ну да его Дан утром подвернул, а вернется с репетиции - новую прокладку поставит, плевое дело, пять минут работы. Добираться из Марьиной рощи в Измайлово, в студию - удовольствие ниже среднего. Три вида транспорта - троллейбус, метро, автобус, почти час езды. Единственное, что утешало: никогда не попадал в часы "пик". Ехал на репетицию к десяти утра, когда основной поток работающего люда уже схлынул, человечество приступило к созданию материальных ценностей, а духовные - вроде циркового номера Дана - могли и подождать. Дан порой спрашивал себя: кому нужно его искусство? Странная штука память! Люди ходят в театры и кино, рассказывают знакомым: вчера видели Смоктуновского в такой-то роли или Гоголеву в таком-то спектакле. А как насчет цирка? Примерно так: в кои-то веки выбрались, дети упросили на клоуна посмотреть, программа хорошая, интересная, слоны были, собачки, джигиты на лошадях... И хоть бы кто одну фамилию вспомнил! Увы: фамилии цирковых артистов знают только истинные любители. Таких немало в каждом городе, куда "достает" цирковой артистический "конвейер", больше того - каждый человек знает имена Карандаша, Попова, Никулина, Кио, еще три-четыре имени. А всего в "конвейере" тысяч шесть, мотаются по стране, по стационарам и шапито, работают как проклятые, калечатся, становятся пенсионерами в тридцать, а то и в двадцать пять - работу с малых лет начинают, до старости не бросают, случается, умирают прямо в цирке: инфаркт настигает где-нибудь между дневным и вечерним представлениями, и лежат в манеже, и оркестр играет Шопена, и, не стесняясь слез, плачут веселые клоуны, куражные джигиты, лихие акробаты. А на следующий день они снова выйдут радовать публику, которая не вспомнит их имен, дай бог - номера в памяти останутся, и, наверно, это правильно, потому что искусство цирка в отличие от театра или кино сильно своим единством, своей цельностью, когда "единица - вздор", когда жонглеры, клоуны, канатоходцы, гимнасты - все вместе, все - одно, пусть не сумма единиц, а сумма единственностей, но все же сумма. И только все вместе они заставляют зрителей вздыхать о цирке как о празднике, и тогда зрители отлично помнят имя каждого. Его нетрудно запомнить, считал Дан, оно у нас общее. Цирк - наше имя. И пусть ему завидуют артисты кино и театра, любой из которых носит свое, неповторимое, лелеемое. А общего у них нет. Сделает Дан аттракцион - если сделает, будет в нем десяток участников по имени Цирк, и сногсшибательный Коля, заслуженный артист, жонглер с мировым именем, станет не собственной фамилией гордиться, а общей. Вот такие пироги... А есть ли смысл делать аттракцион? Выпустить новый номерок, ездить с ним по городам и весям до тихой старости, до того момента, когда руки откажут, когда ими не только булаву - ложку с кашей трудно поднять станет, как частенько у жонглеров случается, если они в манеже не ваньку валяют, а вкалывают на совесть. А можно и ваньку валять, публика добрая, не заметит, а заметит - простит, еще и в ладошки похлопает. Красота, кто понимает... Только Дану того не понять: он этот аттракцион, как сказано, с училищных времен лелеет и забыть о нем не сможет - не получится. Значит, делать? Значит, делать. Несмотря на то что выпросил его у фортуны, поплакался у нее на плече? Почему, собственно, выпросил? Заслуженно получил, и теперь только от тебя зависит удача: хватит ли сил, умения, терпения - все тип-топ будет. Теперь только от тебя зависит... Днем все куда радужней кажется: и черное вроде не так уж черно, а белое - белей не выдумать. Днем мысли чище, настроение повыше, днем совесть дремать начинает, носом клевать, раз за ночь не отоспалась, не отдохнула. И небо уже не такое низкое, не висит над головой, за зонт задевая, и даже дождь не слишком мокрый, а коли сей парадокс вздорным покажется, то выразимся иначе: не слишком холодный, не слишком колючий - обыкновенный весенний дождик. Днем все кошки окрашены в разные цвета, а твоя серая таки стервозная кошка-совесть нежно мурлыкает. Но когтей, заметим, не прячет, пробует их, напоминая о себе... Переоделся в рабочее трико, вышел в манеж. - Привет, Тиль. - Гутен морген, Данчик. - Спасибо тебе за добрые слова об аттракционе. - Не за что. Мы о нем еще поговорим - есть о чем. А пока приступай, Данчик, трудись, номер плановый, его выпускать надо, а то с меня шкуру на перчатки сдерут. - Пожалеют, - сказал, чтобы что-то сказать. Влез на моноцикл, начал раскидываться - рук не ощущал, тело как не свое, булава по запястью ударила - болью в плече отдалось. - Что с тобой, Данчик, не выспался? - Пустяки, Тиль, сейчас разогреюсь. Вроде раскидался, что-то получаться стало. Взял четвертую булаву, пошел работать не торопясь, приноравливаясь к чужим еще рукам, но уже слушались они, ловили, подкидывали, обретали ловкость. Увеличил темп - раз-два-три-четыре! Что за черт, уронил булаву! Ничего, бывает. Тиль молчит. Вновь начал бросать, побыстрее-побыстрее, поехал по кругу - опять уронил. Повторим. Быстрее, быстрее, пошло, пошло - раз-два-три-четыре! - еще быстрее! - раз-два-три-четыре! - вот так-то лучше! - раз-два-три... Четвертая - на ковре. Что происходит? Ничего особенного: как кидал неделю назад, так и нынче идет. Мастерство, которое появилось недавно, исчезло начисто, остался прежний среднекрепкий жонглер Шереметьев Д.Ф., штатная единица главка, артист по имени Цирк. Кураж пропал. - Сядь, Данчик, посиди с Тилем. Послушался. Бросил булавы на арену, сел на барьер. Тиль вместе со стульчиком развернулся к нему лицом, блокнотик закрыл, страницу карандашиком заложил. - Не спрашиваю, Данчик, что сейчас происходит. Хочу узнать, что, к примеру, позавчера было? А что позавчера было? Кидал отлично, мастерски работал, вот что было. - Не знаю, Тиль, сам не могу разобраться. - Прости старика за бестактность, Данчик, но нет ли здесь причины по имени Оля? Запомнил имя старый хрен, память как у мальчика. - Какая, в сущности, разница, Тиль... - Большая разница. От девушки Оли многое зависит. Во дает! Дед Мороз и Снегурочка. Учитель и ученица. Старый колдун Тиль подговорил свою юную воспитанницу малость поработать с нетвердым душой материалом. Рассказ из серии святочных. - Что же от нее зависит? - Все, Данчик: твое настроение, твоя удача, твое дело. Ты от нее зависишь, как пишут в газетах, целиком и полностью. Забавный разговор получается... - Именно от нее? - В данном случае - от нее. - Есть и не данный? - Есть такое понятие - "вообще". Мы, мужики, вообще от женщин зависим. Они все - волшебницы, Данчик, если, конечно, они - женщины, если не потеряли они своей - Богом данной - волшебной силы среди кастрюль, в магазинной толчее, на профсоюзных собраниях, в кабинетах начальников. Многие не выдерживают, теряют ее, эмансипацией задавленные, да еще и прикидываются, будто так и должно быть, будто женщина - не женщина вовсе, а в первую голову инженер, ученый или там тракторист. И заметь, Данчик: не инженерша или трактористка, а непременно в мужском роде, потверже, пожелезнее. А на кой ляд миру ученые и трактористы, если женщины в нем исчезают? Ты об этом думал, Данчик? То-то и оно, что не думал... Конечно, не думал. А теперь сидел, слушал, размягченный, а Тиль журчал тихонько и совсем не был похож на обычного ироничного и злого гномика: и вправду уютный и добрый Дед Мороз. Только в калошах. - А с чего они, Данчик, в трактористы-то подались? Разве от хорошей жизни? Оттого, что настоящий мужик по нынешним временам - тоже редкость. Настоящий мужик - он какой? Он до дела - зверь, он с себя тыщу потов спустит, а дело на совесть выполнит. И нежный он, Данчик, хрупкий, и только сверху - стальной. А внутри у него, под стальным кожухом, такая субстанция, говоря научно, которая женской волшебной силе очень поддается. И хорошая волшебница этой субстанцией легко управляет. Нас, Данчик, всю жизнь женщины делать должны - с рождения до смерти, так природой наказано. И противиться природе не следует, тебе это боком выйдет. Понял? - Да разве я настоящий? - Похоже на то. Все мы изначально настоящие, пока акушерка пупок ниткой не перевяжет. А далее все от нас самих и зависит. Теряются мужики - женщины исчезают. Они эмансипируются, мы феминизируемся. Все взаимосвязано, Данчик, диалектика не врет. - А что ж ты, Тиль, настоящей женщины не нашел? Бобылем век тянешь... - Я нашел, Данчик, давно нашел. Только и потерял давно. Мою женщину, Данчик, в девятнадцатом году в Иркутске интеллигентные мужички порубили. Они-то себя настоящими считали, цветом империи"... - Прости, Тиль, я не знал... - Никто не знал, Данчик, я с тобой первым за много лет разговорился. А прощения просить не за что: давно это было, почти забыл все. - Сколько же тебе лет, Тиль? - Много, Данчик, страшно много, со счета сбился... Ты вот что, сегодня иди домой, отдохни, полежи, подумай. И завтра не приходи. Я загляну в студию: тебя нет - значит, еще думаешь. А как надумаешь - явишься. - Что надумаю, Тиль? - А про Олю. Что хочешь, то и надумаешь, другого не выйдет. Все. Встал, неторопливо сложил стульчик, ботинки в калоши втиснул, подхватил портфель. - Бон шанс, Данчик, всего наилучшего. Дан не смотрел ему вслед, сидел, сгорбившись, на барьере, оперев о колени локти - этакий бессмысленно сильный циркач с голубой картины Пикассо. Да только не было перед ним никакой девочки, тоненькой девочки на шаре. И шара не было. Дан - жонглер, а шар - типичный атрибут номера эквилибристов. 9 Вот и объяснил все мудрый Тиль, премудрый пескарик, который себя делал сам - некому его делать было. А скорее всего ничего он не делал, забрался в прочный футляр - тогда, в девятнадцатом, все застежки застегнул, задвижки задвинул, жил по инерции, ибо ничего он не забыл с тех пор - наговаривает на себя - одной памятью и существует. Портфель его - футляр, калоши - футляр, блокнотик с монограммой... И никто с тех пор в тот футляр не заглядывал - желания не возникало. Живет рядом старичок-боровичок, засушенный цветок из гербария. "Как дела, Тиль?" - "Дела - лучше некуда!" Спросили - ответил, не спросили - промолчал, тоже ладно, до обид ли ему, когда все кругом в заботах захлебываются, а заботы, вестимо, наиважнейшие, чуть ли не государственные: кому ставку не повысили, кто с женой полаялся, у кого сын по химии пару схлопотал, кого вместо Киева на гастроли в Жмеринку услали. Тиль обо всем послушает, каждому совет преподаст. Вон и ему, Дану, тоже преподал... Спасибо тебе, Тиль, добрый человек, не за совет спасибо - не в нем суть, да и никаких особых рецептов Тиль не выписывал - за откровенность спасибо, за то, что не прикидывался бодрячком, не хлопал по плечу: все пройдет, Данчик, не унывай, родимый! - за то, что сумел понять его и сказать о самом важном. Ничего не казалось Дану важнее, чем банальные, в общем, откровения Тиля. Да, банальные, но не стали они от того глупее или невернее. В вечном своем стремлении к эксцентричности, к вящей оригинальности забываем мы о самом простом, об изначальном, о сути, если хотите, бежим ее, в эмпиреях витаем, а суть - внизу. Нам ее снизу выносят умные люди, а мы: ах, как примитивно, тривиально, общеизвестно!.. А коли общеизвестно, чего ж забыли? Чего ж не пользуетесь? В тот последний - счастливый! - вечер Оля остановилась у книжного стеллажа, пробежала взглядом по темно-синим корешкам "Библиотеки поэта", сказала вроде бы ни к чему: - "Женщина, что у тебя под шалью?" - "Будущее!" Дан тогда отметил про себя: цитата откуда-то, девушки у нас образованные. А сейчас тщился вспомнить: откуда - и не мог, не знал он этих строк, даже автора угадать бессилен. А ведь Тиль о том же говорил, только суровой прозой. Каждая женщина - волшебница. Бальзам на душу, а, Дан? Каждая - не только твоя! И надо без оглядки верить в их волшебство и не мучиться ложной гордостью: как я, такой сильный, со всех сторон из нержавеющей стали, обыкновенной женщине судьбу вручаю? В том-то и секрет, что необыкновенной. Обыкновенные, прав Тиль, нынче свое равенство с сильным полом вовсю доказывают, опорные позиции завоевывают, мир перевернуть готовы. А необыкновенным нечего завоевывать, они своих позиций никогда не сдавали, и прочнее этих позиций ничего в мире нет. Дурак ты, Дан, дурак непроходимый. Хотели тебя на ум наставить, а ты, как и положено дураку, воспротивился. Сейчас бы рад все назад повернуть, ан поздно... А вдруг не поздно? Найти ее, прочесать все дома вкруг Садового кольца, сутками на каждой остановке после Самотеки дежурить, ждать, когда выйдет она из троллейбуса, вернуть сказку, которая и есть жизнь... Но ведь Оля - волшебница, она все про него знает, все чувствует, неужели не поймет, как плохо ему сейчас? А если и поймет, с чего бы ей объявиться? Он сам не снял трубку с телефона, сам, никто его за руку не держал. А если и поймет, с чего бы ей прощать его? Ведь он сам решил, что страшна ему ее волшебная сила, а значит - не нужна. Но ведь Оля волшебница, она все про него знает. Она знает, что он ее любит, хотя и не говорил ей о том, опять гордость дурацкая помешала. Но он-то не волшебник и ведать не ведает: как Оля к нему относится? Что-то не слышал он от нее про любовь... Не слышал, потому что не хотел слышать, страшился слов, ибо на них реагировать надо, другие слова в ответ говорить - самые главные, единственные. Нет у него таких слов, не знал он их никогда, не повторял никому... Нет?.. Есть, тысячу раз есть, только его слова, собственные, выношенные! Поздно, Дан, поздно, упакуй их поплотнее где-нибудь на дне памяти - до следующего раза. Если он будет - следующий... Подошел к окну: когда этот дождь кончится? Апрель на изломе, хочется солнца, настоящей весны, зелени, сухого асфальта, расчерченного квадратами "классиков", надоели плащи, зонты, даже Тилю его калоши, верно, осточертели. Посмотрел на часы: без двух минут шесть. Молчит телефон, молчит как заклятый, никто не рвется поговорить с Даном, все, кому номер сообщил, записали его и забыли. Друзья называется... Ровно шесть на часах, конец рабочего дня, контрольное "телефонное" время. Какой дождь на улице! Вспучиваются, лопаются водяные пузыри на лужах, перевернутой лодкой плывет-летит над ними легкий-легкий цветастый зонтик.